16+
VII
(Внимание! Ненормативная лексика!)
…Те, кто остался жив, теперь просто лежали на земле и дожидались смерти, думая, что сейчас, в темноте до них доберутся те, кто стрелял.
Но с той стороны поля к ним вскоре подошли свои – остатки одного из регулярных отрядов ВОВ.
Отряд сегодня несколько раз врывался в одно из сел на окраине острова, но каждый раз после доклада о победе получал по рации приказ отойти.
Не понимая, приказа все же слушались.
Но буквально через час снова следовал приказ – взять село, в которое к тому времени уже снова вошли террористы.
-Чертовщина просто! – замкомандира (командир у них погиб в последнем бою) сплюнул злобно и добавил грязное ругательство.
-Вот и вы нашего командира…убили…, - тихо сказал Эдвин, сидя рядом с непрерывно курившим капитаном на поваленном дереве у опушки леса, а Бруно, сидевший с другой стороны, сдержанно вздохнул. Было за полночь.
-Да простите вы нас, идиотов! – в сердцах крикнул капитан, чуть не плача. – Но кто тут чего разберет теперь! Тут везде они, может, за каждым деревом, вон, прячутся.
И мои пацаны уже озверели. Три раза, а!
Три раза входить в село и сдавать его обратно! Это как?! При каждом заходе с десяток человек из строя – долой! Суки, - он бессильно махнул рукой.
-А вы бы не слушались и не ходили, - горько усмехнулся Бруно. – Небось, свои-то головы тоже на плечах есть.
Капитан сурово взглянул на него.
-А мы и не послушались. На четвертый раз. Меня комдивизии по рации матом покрыл, я - его. Он с меня уже и погоны снял. Ну и х... с ними.
Дело не в погонах. Мы тогда просто врубили на полную катушку установку квч, и в том селе оставшимся сукам головы разнесло.
-А вы сами как уцелели?
-У нас средства защиты были.
-Н-да, у нас их не было. Так что мы почувствовали, - цокнул языком Бруно.
-Фигня. Вы были далеко от эпицентра, так что только голова поболела.
-А где теперь эта ваша установка? - спросил Эдвин. - И средства защиты? Теперь бы тоже пригодились...
-Да, пригодились бы, - хмуро подтвердил капитан, нервно дрожавшими руками доставая новую папироску. - Только когда мы оттуда ушли, нас еще с вертолетов свои обстреляли, и всё на х... уничтожили. Я еще людей потерял.
Суки!!! - он, не выдержав, прослезился. - В общем, теперь, считай, мы вне закона. Никто не прикроет…
-А, может, нам всем вместе пойти? – вдруг предложил Эдвин, сухо и серьезно. – Займем какую-нибудь деревню, свяжемся с материком, расскажем, что мы беженцы. Может, помогут, вывезут нас отсюда?
Капитан испытующе посмотрел в его глаза.
-Мы не можем. Нас положат всех, потому что мы видели то, о чем по ТВ и в газетах не говорят. И, думаю, не скажут никогда. У нас тут парень один погиб. Был переведен к нам из другого отряда, расформированного.
Так вот он рассказывал, что они за полгода военных действий не видели ни одного боевика...
-А чем же они тут занимались? - не поняли слушавшие.
-Чем? - утирая слезившиеся глаза переспросил капитан. - Своих отстреливали.
Только они не знали, что своих. То по приказу в городке дом многоэтажный под обстрелом держали полдня, а потом те, в доме, выкинули белый флаг. Ну, сдаются, потом вышли, вот как вы, - оказались наши. А народу уже положили!
Как так? А приказ был - из дивизии! Вот ведь там суки какие сидят! Но нет, не там только... Эх.
По колонне военной тоже они стреляли, рассказывал. Тоже по приказу сверху. Лейтенант их роты смотрит - да это же наши, внутренние особые войска, их колонна! Отказался отдавать приказ о расстреле колонны. А капитан - хрясть с него погоны - дескать, приказ не выполняешь, сукин ты сын! До драки, в общем, и капитан их лейтенанта застрелил.
И нашлись, кто по колонне стал стрелять, выполнили приказ! Всех положили! - капитан плакал и трясся, но никто не успокаивал его.
Все стояли, словно пришибленные страшной, наползавшей отовсюду черной жутью безысходности.
-Я бы... я б, наверное, сам ему не поверил. Но когда вот это с той деревней, это брожение туда-сюда. Я понял.
Еще кое с кем пришлось мне беседовать, и вот что я вам скажу.
Не война это, понимаете. Это передел собственности. Островные алмазы наши, шахты делят между собой федералы и здешние, местные. И всё никак не договорятся.
Им ведь время надо. Вот и тянут они его. А как тянуть? Спутать всё, смешать так, чтоб потом не докопались до правды, если кому очень приспичит.
Страшно, суки, что делают. Страшно, - всхлипнул капитан, опуская лицо.
-Н-да, теперь понятно, почему вы по нам стреляли. Тут уже не знаешь, кому верить, - подхватил Бруно.
-Сумерки, - пробормотал капитан. – С вами – это всё сумерки, плохо видно, ничего не разберешь, как в тумане. И глаза усталые, бессонные. Флаг-то белый, а пригляделись – патронтажи и оружие у вас – бандитское. Даже и мысли не было, что вы – свои…, - капитан скорбно отвернулся.
-Н-да, - снова протянул Бруно. – И всё же вместе идти веселей. Только вот ума не приложу, как теперь с нами отец Сатори пойдет. С вами – вы его сына убили. Хорошо еще, что и мать убили. Она-то точно вам сына не простила бы. А теперь голосить некому…
Капитан, затушив о дерево папиросу, закрыл обеими ладонями грязное, изможденное лицо.
В свете горевшего перед ними небольшого костра человеческая кожа казалась красной от крови.
-Я не знаю. Не знаю, как всё это можно понять и простить, - едва слышно пробормотал он.
-Я с ним говорила, он понимает и не винит, - тихо сказала, подходя к ним, Элис. – Это война, и люди здесь – как щепки… Подумать только, кажется чудовищным, но иногда, действительно, лучше умереть, чем жить дальше, - прошептала она. – Для мамы нашего Тори это точно так…
-Лучше, чтоб вообще никто не умирал, - грустно возразил Эдвин, а Бруно только вздохнул, не соглашаясь с ним:
-Невозможно, сам знаешь.
Может, тут ты, Элис, и права, в смысле, что и жизнь, и смерть, как ты говоришь, Бог посылает в тот момент, когда именно это нужно для облегчения.
Но умом и душой принять смерть такой, какая она есть, не каждому под силу. Особенно, смерть своего ребенка, - пробормотал он совсем тихо и, поскорее поднявшись, отошел за деревья.
-Задели вы его за живое, - шепотом прокомментировал другой односельчанин, грузный и добрый колхозник Ференцо Тонелли, в соседях у которого и жил совсем недавно Бруно.
Ференцо сидел прямо на жухлой траве и очень по-мирному, словно во время отдыха в перерыве между полевыми работами, ел сухой хлеб.
-У него ведь там, в городе, прямо на глазах жену и маленького сына замучили, а дочку старшую в той школе, под новый год, помните, в новостях говорили… Я его боюсь, он иногда ходит и сам себе под нос детские колыбельные поет, будто спятил совсем…
Элис вздрогнула, вспомнив.
-Мучится он, что защитить их не смог, комплекс…, - шептал Ференцо.
-У меня? Комплекс? – вдруг неожиданно снова подошел к ним Бруно, и Ференцо даже вобрал голову в плечи, испугавшись, что наговорил лишнего. – Этой… неполноценности, что ли? – Бруно усмехнулся так, будто в его жизни и не было той страшной трагедии, о которой только что говорил Ференцо.
-Миф, ярлык, - продолжал Бруно. – Если говорить о комплексе неполноценности, то он только у больной гордости. Больного самолюбия, что в глубине души сознает свое несовершенство. Неполноценность. И тяготится этим.
А поскольку все мы в той или иной мере гордецы, то и понятие «комплекса неполноценности» просто дезавуируется, потому что, выходит, он есть у всех. То есть это, своего рода, «норма».
Только эта «норма» все же, думаю, не норма. Потому что «у всех» вовсе не значит – норма.
А ненормальное в этом только одно – грех. Да! Чего ты морщишься? – презрительно бросил он Ференцо. – Христианство, если угодно, величайшая наука о душе и ее психологии, не чета всей остальной разнобоко-однообразной психологии, которая только и делает, что пытается растащить, разложить человека, душу живую, цельную по своим классификациям, в рамки свои загнать.
Только целостности-то уже никак не выходит!
А комплексы… Вот, к примеру, успешный бизнесмен, или там, политик, весь мир у его ног. Он властно и без комплексов говорит с трибун, что хочет. У него всё есть, его боготворит куча поклонников и поклонниц. Он сильный, волевой человек, смело, даже дерзко идущий к своей цели.
А на самом деле? Да его просто в детстве мальчишки задразнили за маленькую пипиську. И он всю жизнь только и старался всем и себе доказать, что он и такой – все равно супер. Хорошо еще, если он только бизнесмен.
Был бы полководцем – так полмира огнем и мечом прошел бы, уничтожил, лишь бы доказать, что маленькая пиписька не делает его меньше. А! Каково! Полмира из-за чьей-то маленькой пиписьки! Ужас!
Как ни было горько в эти минуты односельчанам, товарищам Бруно, но, поддаваясь его пусть и горькой, но шутке, все запрыскали, заулыбались.
Но Бруно был серьезен и продолжал:
-Только эту маленькую пипиську никуда уже не денешь. С такой родился. Даже если новую, большую хирург пришьет – всё равно будешь всю жизнь помнить, что своя-то, настоящая – с ноготок!
Это – комплекс. Но у меня его нет.
А у кого есть – тех не избавят от него ни психология, ни роскошные особняки, ни огромные бронированные авто, ни писаные красотки в постели.
Помочь может только Господь Бог. Если, конечно, в Него верить.
Верить, что он тебя и такого любит.
Тогда тебе будет просто всё равно, какие у кого размеры, и ничьи насмешки тебя не заденут.
Счастливым будешь по-любому, вон, как Элис говорит.
А сейчас что мы видим? Что навязывают нам? Комплексы, комплексы.
У дочери в выпускном классе учился такой парнишка – весь щуплый, согбенный, стеснительный, будто треснутый, что ли.
Однажды так случилось, на совместном школьном мероприятии, разговорился я с ним. Ну, возьми и спроси его про житьё.
А он, представляете, оказывается, стесняется того, что еще с девушкой не был. Оттого и комплексует.
Как же, говорит, у всех уже было, а я вот никак не решусь. Я чуть в обморок не упал, - люди вокруг опять прыснули, потому что представить себе чувствительного Бруно, теряющего сознание от признаний какого-то паренька, никто не мог, даже если очень бы захотел.
-Я ему говорю – ты обалдел, тебе гордиться надо, что ты чистый. А он мне – но ведь это ТЕПЕРЬ ненормально.
Чуете? Это чистота-то ненормальна! Честность, честь!
Я уж на что сам похабник и всё такое, но это… Это же преступление против человечества: когда черное называют белым и наоборот!
И всем нам в голову хотят сделать именно эту прививку.
Нет, ребята, это не у него, этого паренька, комплекс. Не он виноват.
А НЕКТО, кто вместо нормы подсовывает свою, как нечестный торговец – неправильную меру.
Только она, эта извращенная мера ломает уже не показания на весах, а души человеческие. А, значит, и всю судьбу нашу, всего человечества.
Вот что делают, суки! – со злой радостью он даже притопнул ногой, будто хотел раздавить какую-то гадину.
«Отец ваш – дьявол. Он был человекоубийца от начала… Лжец и отец лжи, - снова вспомнилось Элис. – Да, Бруно прав».
-Или вот, возьмем, скажем, эпатаж, - продолжал Бруно.
Он еще больше оживился, подсел назад, к товарищам у огня и принялся ощипывать травинки под ногами.
-Про таких говорят – ах, она вовсе без комплексов, полная отОрва. Сейчас глянешь в телевизор – там этих оторв оригинальничающих больше, чем грязи.
Уже этакая толпа оригиналов, все на одно лицо размалеваны так – лишь бы казалось небанальным.
Уж скромная, банальная девушка покажется сверхъестественной, когда вокруг – сплошные оригиналы.
Знал я одну дамочку, подругой была моей жены, несколько лет назад.
Такая дамочка была! Могла в трезвом состоянии голой по улице пройти. И это в те времена, когда по партийной части за это можно было далеко «загреметь».
И к нам она в гости ходила полуголая, косметикой мазалась, так что на себя становилась непохожей. Но красивая – до безумия!
На меня вешалась даже при жене. Не потому что я, типа, неотразимый. Я-то скромный.
Просто уж она была такая – на всех вешалась. Могла сказать что угодно, прямо в глаза, при всех.
Ну, моя-то жена умная была, только посмеивалась и прощала эти ее странности. Так вот эта подруга считала нас с женой суперзакомплексованными – это, значит, из-за того, что я краснел и терялся, когда она, эта подруга, при жене ко мне прижималась и хохотала, или говорила что-нибудь про вагины-пенисы-оргазмы.
Тогда я молодой был, а теперь-то уж понимаю, что стыдливость – это нормальная, естественная черта здорового, воспитанного человека.
А вот бесстыдство – явный признак комплекса неполноценности. И это – бесовское.
Бесстыдство сродни бешенству, сумасшествию. Счастливому человеку зачем беситься? Нечего, он и без того счастлив.
Вот и мы с женой были счастливы. А эта подруга просто не понимала.
Злила она меня – тем, что пыталась мешать нашему счастью.
Нет, как на женщину, хоть она и в сто раз красивей моей жены была, мне было на нее плевать. И счастье наше, конечно, она бы не смогла даже пошатнуть.
Но мне она именно МЕШАЛА. Ну, как мошка, когда вьется у лица. Ты и счастлив, но – ведь неприятно, когда мешается тут что-то.
Или – как бревно на ровной дороге, по которой срочно нужно домой. Красивое такое, ровненькое бревно...
И тут как-то моя и сообщает мне, мол, наша подруга таблеток упилась до полусмерти. Еле откачали…
Элис вздрогнула, вспомнив несчастную Натали.
Бруно, между тем, продолжал:
-Оказалось, сделала она это с собой от невыносимой тоски.
Одна она всегда была. Нет, то есть, с любовниками, конечно. Но это всё равно, что одна.
И все эти ее закидоны, вся эта ее «свобода» - всё от той же тоски и безысходности. Что никто ее не любит, и она никому не нужна. Вот вам и вся «свобода» без комплексов...
Пожалели мы ее тогда, в больницу ходили, выхаживали. Пытались что-то там о смысле жизни объяснить, о терпении, банальной любви и верности. Ну, а как вЫходили, решила она уехать, так потом и потерялась со всей этой нынешней заварухой…
Жаль дурочку, если не одумалась... Ведь опять же – не она виновата, а эти суки с маленькими пиписьками, что говорят про всякие «комплексы».
Так что тот, кто говорит другому про его комплексы, этим, наверняка, пытается лишь свои скрыть, куда более глубокие и тяжелые. А нету комплексов только у тех, кто себя Богу отдал, по-настоящему, вот, как Элис говорит, - повторил Бруно и кивнул в ее сторону с уважением. – Как ты говоришь? Да, даже с импотенцией будешь счастливым. Если ты – с Богом.
-Ну, а у тебя-то, Бруно, неужели никаких комплексов нет? – не захотел уняться Ференцо и бережно отряхнул руки, доев свой хлеб. – Ты ж говоришь, они – у всех.
-Есть. Только один, - жестко отозвался Бруно. – Комплекс мстителя, – и сжал кулак так, что даже среди звуков ночной опушки послышался явственный хруст.
* * *
Бойцы просто стояли несколько секунд, опустив оружие, тупо глядя в экран все еще работавшего телевизора.
Шла прямая трансляция концерта известной певицы - полный зал зрителей, все танцуют, извиваясь под тяжело грохающую барабанами музыку, под голос дивы - хрипловатый, похожий на стоны женщины от полового удовлетворения. И полураздетые, с голыми грудями девушки на сцене - для подтанцовки, тоже извиваются так, будто его уже получают.
-Вот сс-суки, б...! Нам воевать, а им, значит, п...дой танцевать? - бойцы зло сжимали стволы автоматов, словно сдерживали себя, чтобы не выстрелить по экрану - по веселящимся там людям.
-Мы ж с вами в одной стране живем! – с чувством обращаясь непосредственно к экрану телевизора, укорил один из бойцов. – Так почему у нас война, а у вас..., - он даже не нашелся, что сказать, как назвать эту несправедливость.
Потом пошла реклама.
-Туалетная бумага «Вилли» – мягкая, словно пух! Бархатистая, как кожа младенца, ласкающая своим прикосновением! Ароматная, как запах любимой женщины, дающий ощущение уюта и счастья! – вещал задушевный голос за кадром, пока актёры закатывали глаза от удовольствия. – О, какое наслаждение! Почувствуй настоящий комфорт с туалетной бумагой «Вилли»!
-Эт чё? Я теперь должен наслаждение от подтирания своей ж… получать? – присвистнул один. – Ладно там, девочки, мальчики, ослики, овечки... Но о таком извращении еще не слыхал.
-Да х… с ними. Чего плохого-то? – равнодушно заметил второй.
-Да так… Просто когда ж…подтиралка похожа на ребенка или любимую, выходит и обратное: что ребенок и любимая похожи на ж…подтиралку. Главное – чувствуй настоящий комфорт!
-Хватит трепаться! Что тут? – рявкнул с улицы, из-за открытого окна капитан.
-Да чисто всё, командир. Только х…ню какую-то показывают…, - боец, говоривший о комфорте, выдернул шнур телевизора из розетки и с размаху саданул по экрану автоматом. – Вот теперь точно – чисто.
Деревня, в которую вошел их небольшой отряд, а точнее, то, во что превратились его остатки после слияния с отрядом сельских беженцев, включавшем Эдвина и его друзей, в последнее время состояла как бы из двух частей, враждовавших друг с другом.
В одной части обосновались те, кто хотел быть в подчинении у федерального центра, в другой – желавшие независимости для всего острова и своей деревни, в частности.
Противостояние длилось несколько недель, жертвы были и с той, и с другой стороны.
А пару дней назад сюда вошел отряд хорошо обученных террористов с острова Льва – этого рассадника смуты в регионе.
Сочувствующим федералам жителям пришлось нелегко. Кого не вырезали, те ушли в леса. Для них отряд капитана Марчелли, пополненный односельчанами Сатори, пришел сюда очень кстати.
После небольшой разведки и тщательного наблюдения в течение суток за жизнью деревни, отряд внезапно атаковал позиции террористов, обосновавшихся в нескольких крайних домах, подорвал их из гранатометов, а потом рассыпался дальше по улице с целью «зачистки».
Бойцы и беженцы устремлялись к своим новым целям парами или тройками – так распределил командир. Женщин, среди которых были Ирен и Элис, в бой не пускали, - берегли, как санитарную часть, без которой – никуда.
В доме, который «зачищали» Эдвин с одним из бойцов отряда, засел снайпер. Почти в самом начале «зачистки» одним из выстрелов снайпера напарник Эдвина был убит.
Бремович видел, точнее, слышал, как снайперские пули задели еще кого-то из их отряда – на другой стороне улицы.
«Всё, пора с ним кончать», - озлобившись, решил Эдвин.
У него не было гранат, чтобы можно было одним махом разобраться с этим вопросом – бросив гранату в окно.
Прокравшись к дому с другой стороны, он перелез через окно веранды. Дверь была забаррикадирована изнутри. Несколькими ударами приклада автомата и выстрелами, Эдвин проделал для себя вполне приличный ход.
Но в доме почему-то стало тихо. Только дальше по улице всё еще гремели выстрелы и взрывы.
Держа оружие наготове, Эдвин пролез внутрь, обследовал комнату за комнатой. Бедная обстановка, мало мебели, на счастье – без шкафов, в которые не надо было заглядывать, кругом какой-то хлам.
В последней, самой большой комнате он увидел девушку лет 18-20-ти. Она сидела, развалясь, в старом, ободранном кресле, широко расставив ноги из короткой юбки. Между ног, на полу стояла ее снайперская винтовка.
-Ну, что, интеллигент? Твоя взяла, да? – ухмыльнулась она, будто ничуть не боясь направленного на нее автомата. – Ах ты, пупсик, куда же тебя на войну-то понесло? Жаль, патрон у меня в стволе мёртво заклинило, а то бы х… ты меня взял! – победно сообщила она.
Эдвин не сводил с нее глаз, опасаясь любого подвоха.
-Зачем ты пошла с этими? – вдруг неожиданно для самого себя спросил он. – Ты красивая, молодая. Тебе бы замуж, детей растить. Отдай оружие и уходи. Я тебя отпущу, если пообещаешь, что не вернешься к этим…
Она захохотала так, что Эдвин вздрогнул.
-Я? Да ты меня и так не убьешь, потому что ты – слабак! У тебя не лицо – плесень. Трахнуть бы тебя, как следует, во все дыры, чтоб дух из тебя вылетел, придурок. Да времени нет. Другие ждут! – она пружинисто поднялась и пошла мимо него, положив свою винтовку себе на плечо.
У покореженного боем дверного проема притормозила, показала Эдвину непристойный жест и пошла дальше, по коридору, виляя бедрами, спокойно, без страха.
Он молча смотрел ей вслед. Ему было жаль стрелять в нее. И – он ее ненавидел.
За оскорбление? Нет.
За пару мгновений в уме его пронеслись кадры с захватом и расстрелом заложников в Кандре, отец, мать, Бруно, говоривший о комплексе мстителя.
Ненависть, как горячий кисель, полилась из сердца, обволакивая весь организм. Жалость и ненависть. Жалость и ненависть.
И боль во всем теле, во всей обожженной душе от этого горячего киселя.
И снова жалость, будто внутри кто-то живой и безжалостный пытался сжечь ею его самого.
Эдвин вскинул автомат и коротко выстрелил девушке в спину.
«Так будет правильней», - сказал кто-то внутри него.
Она упала вперед, и Бремович увидел со своего места, как на ее спине и под ней быстро расплывается большое кровавое пятно.
Внутри у Эдвина вспыхнуло, обожгло еще сильнее, чем прежде.
-Дура бедная! Бедная дурища! – по-русски простонал он, заплакал и вылез наружу через разрушенное окно, чтобы только не подходить к ней.
На улице он увидел своих – бойцы собирались кучками, кто-то подскочил к нему, спросил, видя слезы:
-Ты чего?
-Так, - Эдвин отмахнулся.
С одного из концов улицы к ним быстро шел капитан Марчелли.
-Всё, отбой, - он рубанул рукой. – Молодцы, ребята. Сейчас двинем к центру деревни, где наши тоже «зачистили». Там радиоточка есть, и Интернет работает. Попробуем связаться с материком. Может, заберут из этого ада?
-Потерь много, капитан? – спросил кто-то просто, спокойно, буднично.
Капитан не ответил, только вздохнул.
-Наша санчасть, кажется, уже начала обход, - кивнул в начало улицы другой боец. – Помочь бы надо.
-Кто хочет и может – прошу, - не стал препятствовать капитан.
От одного из домов, дымившихся после гранатометного обстрела, там, в начале улицы, бежал к ним толстяк Ференцо.
-Скорей! Эдвин! Там…Элис. Не доглядел, эх…, - он вытирал пот грязной рукой, размазывая всё это по лицу, и никак не мог отдышаться. – Рано она пошла, эх, - повторял он.
-Что…Что? – страшно закричал на него Эдвин.
-Ранена…Тяжело…
Эдвин не дослушал и рванул в ту сторону, откуда прибежал Ференцо.
…Элис не выдержала напряжения ожидания, и вместе с ней вся так называемая санчасть из четырех женщин двинулась вслед за основным боевым отрядом.
Как они могли дальше ждать? Ведь там, в этих еще кое-где горящих домах могли быть живые люди, раненые. Свои? Чужие? Просто люди.
В доме, к которому подошла Элис, при взрыве обрушилось несколько балок. Пожар почти утих, и девушке послышались стоны.
Под завалом она увидела мальчика-подростка. Балка упала на его ноги, раздробив их, придавив так, что самостоятельно он выбраться не мог.
-Я тебе помогу! – крикнула Элис, стараясь подобраться к нему ближе через завал. Попыталась сама приподнять балку – бесполезно.
С состраданием глядя в его большие, черные, отчаянные от боли глаза, проговорила:
-Потерпи немного, совсем немного, я позову мужчин, мы тебя вытащим.
-Не… надо, - сквозь зубы простонал он. – Твои убьют меня. Я не ваш, ясно!
-Не убьют, - уверенно сказала Элис. – Ты – ребенок, а они – не звери, – она уже повернулась, чтобы бежать за помощью.
-Они…моих родителей убили…и меня…тоже…здесь…
Ей послышался какой-то странный, но характерный звук, и Элис, не веря, обернулась.
В руке мальчика была самодельная граната, и он сорвал чеку, сжимая гранату кистью до синевы в пальцах.
Элис казалось – она уже видит, как граната катится по обломкам кирпичей, как останавливается…
-Страшно? – горько усмехнулся мальчик, заметив выражение лица Элис, стоявшей в паре метров от него.
-Зачем… ты? Не надо, прошу! Я умру, ты умрешь – зачем? Для чего? – шепотом сказала Элис. – Лучше отдай ее мне, я уберу, - она медленно протянула руку, почти легла на кучу завала, отделявшего ее от мальчика. – Ну, давай же.
Нам надо жить. Жить.
-Зачем? Все умирают. У меня никого не осталось из-за вас…, - мальчик глядел с ненавистью и какой-то животной, нечеловеческой тоской.
-Мой отец тоже погиб, в бою с вашими. Но я хочу спасти тебя.
Потому что надо жить. Надо любить.
Если все мы умрем, кто останется? Мы должны жить, ради этой земли, ради нас самих, - убежденно шептала Элис. – Этого ничто больше не стОит.
Пожалуйста, дай ее мне, и я приведу помощь.
Ты будешь жить, - она почти дотянулась до его синюшной, затекшей от напряжения руки, почти достала, боком примостившись на кирпичных обломках.
Но он разжал пальцы, и граната покатилась вниз…
-Где она? Где Элис? – кричал Эдвин, словно не видя больше ничего вокруг, и метался от дома к дому.
-У леса, - ему показали дорогу мрачные бойцы.
Он пошел быстрым шагом, у крайнего дома наткнулся на нескольких бойцов и Бруно, о чем-то довольно посмеивающихся.
-Вы…чего? – не понял Эдвин, стирая со лба обильный пот.
-Да вот, двух сучек казнили, - хмыкнул в ответ Бруно. – Разрывными стреляли по нашим, двоим ноги оторвало. Сучки е…ные.
Бремович не хотел, но, объятый ужасом, подошел ближе и увидел там, за редкими спинами бойцов, в траве, еще теплые трупы двух молодых женщин: в спущенных армейских штанах, разорванных на груди цветных свитерах, избитые в кровь лица перекошены ужасом, глаза широко открыты, между ног – кровавое месиво.
Эдвин, пошатываясь, отвернулся.
-Комплекс мстителя, значит… Звери… Вы – звери, Бруно…, - шепотом, задыхаясь, простонал он.
Но кто-то его услышал и ответил гневно, со злобой:
-Брось, Эдвин, у него всю семью...
-Я знаю! – громко вскрикнул Бремович. – Но это не оправдание! – слезы снова навернулись ему на глаза, и он побежал еще быстрее, чем прежде, туда, где толпился почти весь остальной отряд.
Элис лежала на носилках, накрытая белой, но нечистой простыней, через которую и сквозь кое-как пристроенные бинты всё равно проступала кровь от ран на животе и груди, дышала тяжело, прерывисто, с присвистом. На ярко-бледном лице играл румянец, сухие губы мелко подрагивали.
Взгляд был устремлен в солнечное небо над кронами высоких деревьев.
Возле нее сидела Ирен, держа дочь за ставшую почти прозрачной, невесомой руку, целовала ее, прижимая к своему посеревшему лицу.
-Мама! Папа был бы рад, что я так поступила. Ведь я всегда хотела быть похожей на вас, - она с трудом перевела глаза на мать. – Не плачь, мама. Я ведь не умру, правда? – доверчиво, срывающимся шепотом спросила девушка и тут же скорчилась в гримасе. – Больно, очень больно. Я не хочу умирать, расставаться с вами.
Жаль всех. Этот мальчик… его спасли? – Элис хотела приподняться, оглядеться, но не могла, и всё-таки заметила Бруно, стоявшего поодаль.
-Что с мальчиком? – напряженно спросила она у него.
Бруно отвернулся с горькой усмешкой, и по этому страшному выражению его лица девушка догадалась.
-Вы…его…убили, - по лицу Элис потекли слезы. – Я хотела спасти, а вы… Зачем…? Как же вы…?
-За тебя, - тихо ответил Бруно.
-Зачем вы…такие злые? Бедные…вы.
Господи, прости нас…, что мы не можем…
Ирен вытирала ей слезы старым и нечистым платком, когда подбежал, задыхаясь, Эдвин.
Элис не увидела, а, скорее, почувствовала его, еле слышно прошептала:
-Подойди… Пожалуйста.
Он, весь дрожа, послушно присел рядом с Ирен на траву, заговорил лихорадочно:
-Мы тебя вывезем! Сейчас свяжутся с материком, пришлют вертолет…Ты будешь жить, Элис!
Она слабо улыбнулась.
-Я умираю, Эдвин…
-Нет!
-Все умирают…ничего не поделаешь…хотя мне очень жаль себя… Мне очень больно. И я хочу просить тебя.
Хочу, чтоб ты жил. Чтоб женился, и у вас было много детишек.
Чтобы ты любил…всю эту жизнь. Всю, какая она есть, понимаешь? Обязательно. Обещай…мне.
-Нет!
-Пожалуйста, прошу, - настойчиво, с откуда-то взявшейся силой просила Элис, ласково глядя на мужа.
Он снова заплакал.
Лицо Элис все больше, всё заметней чернело. Она чахла на глазах.
Так, пожалуй, медленно и верно умирает пораженная смертельной гнилью фиалка: сначала лепестки нежного цветка покрывает сероватая тень, они, словно испугавшись, поджимаются.
Морщатся, как ребенок перед плачем, пухлые зеленые листочки.
И вся она – бледная, жалкая, тихо, неотвратимо увядает.
-Обещаю.
Вдруг, иногда, когда солнце особенно ярко светит среди дня, один из последних пораженных листочков маленькой умирающей фиалки на несколько мгновений покажется еще здоровым и ответит солнцу светом своей зелени.
-Папа! Ты? Ты пришел за мной? Смотрите, там мой папа! – Элис засмеялась, кашлянула кровью, но не обратила внимания, протягивая худые руки вперед и вверх, к небу. – Папочка! Родной мой!
Забери меня отсюда, скорее! Здесь так темно и холодно. Так больно, папа! Я хочу туда, Домой, к тебе.
Там… Как там хорошо! Какая красота! – она, с озарившимся светом лицом, глядя в далекое небо, улыбалась и хватала Эдвина за руки, тянула к себе.
-Она бредит? Из-за анальгетиков? – еле двигая сухим языком, пытаясь сдержать рыдания, тихо спросил Эдвин, не спуская с нее отчаянных глаз.
Ирен молча покачала головой.
-Ну, смотрите же! Неужели вы не видите, как там хорошо! О, боже мой! Папа! Я хочу к тебе!
Забери, забери меня отсюда Домой, пожалуйста! Папа! Ну, здравствуй же, милый мой папочка! – Элис снова засмеялась, потянулась к небу, словно пытаясь обнять кого-то, приподнялась с носилок.
Изо рта ее пошла кровь, но глаза вдруг совсем преобразились, расширились от переполнившей ее невыразимой радости, и губы прошептали почти неслышно от благоговения:
-Смотрите… да ведь… это же… О, Господь мой и Бог мой! И я…я смогу…? Такая…слабая…грязная…к Тебе?…
Ну, слава Богу! – она облегченно вытянулась с открытыми, даже в смерти сиявшими глазами, с улыбкой на лице и затихла. Угасла.
Эдвин сорвался и побежал в лес, обдираясь о ветки, падая, натыкаясь на сучья, не чувствуя больше никакой боли, кроме той, страшной, смертельной, всепожирающей, что защемила теперь его сердце.
Внезапно остановившись, Бремович дрожащими руками бессмысленно повертел пистолет и тут же приставил его к виску, чтобы выстрелить.
-Не надо, сынок, - хрипло и спокойно вдруг сказал Бруно, крепко взяв и отведя его руку с пистолетом.
Появление Бруно шокировало его.
-Ты что, бежал за мной?! Ты везде рядом со мной. Ненавижу тебя!
Уйди, я хочу умереть, чтобы потом в своей мести не стать зверем, как ты! Как все вы! Я хочу умереть человеком! - трясясь, закричал Эдвин, пытаясь вырвать пистолет.
Они сцепились, не желая уступать друг другу, так что в драке пистолет даже выстрелил.
Бруно, первым сообразив и ловко добравшись до спускового крючка, расстрелял всю обойму в землю. После этого Эдвин практически прекратил сопротивление, обмяк, и Бруно довольно быстро встряхнул его и приставил, прислонил спиной к стволу дерева.
-Вот, так-то лучше. А то, ишь, чего задумал. Говоришь, звери мы? – прохрипел Бруно. – Да, умереть намного проще. А продолжать жить, не превратившись в зверя, в скот, оставаясь человеком – слабО? – тихо спросил Бруно, пристально, строго заглядывая в исцарапанное в кровь лицо Бремовича.
-Ты умирать не торопись и сгинуть в неизвестности. Взгляни вокруг – такая жизнь повсюду на земле.
Ты умирать не торопись, скорбя о бесполезности и детской неуместности всего, что есть в тебе.
Кого-то ждут десятки лет пути непроторенные, простор нехоженых полей и стройки-города, любви искателей-людей сердца непокоренные и дети нерожденные.
А, может быть, тебя?...
-Твои стихи?
Бруно угрюмо качнул головой, сел на землю с прошлогодней листвой.
-Дочки. Для школьного спектакля, на новый год писала.
Прими в награду, как закон:
Люби врагов, судьбу свою,
И тем, кто горем удручен,
На помощь не скупись,
Ты позабудь свой тяжкий стон –
Живи мечтою новою,
Улыбкою веселою
Ты смерти улыбнись.
И умирать не торопись…
Эдвин сел рядом.
-Жить, оставаясь человеком, - тихо, без какого-либо выражения бормотал Бруно, уставившись в землю. – После всего, что было. Что они делали.
Хотя бы попытаться простить.
Простить убийство, насилие над маленьким детским тельцем, когда он делал это вот в это маленькое, беззащитное, непонимающее тельце.
Когда ты всё это видел и не мог ничего поделать.
Как с этим жить? Как понять это?
А надо, надо.
Я не мщу, это бесполезно, никого не вернуть.
Я наказываю. Так будет лучше для всех. Вот.
Я скажу тебе, наверное, самое банальное, что может быть.
Да, самое банальное на свете – это жизнь.
Но без нее не было бы и самого света.
И, может, именно поэтому смерти никогда не победить ее. Ведь жизнь – она все равно прекрасна.
Хотя бы потому, что жизнь – это когда есть выбор. До самого последнего мгновения, а, значит, есть возможность изменения. Движения. Нового пути.
А у смерти его нет.
Вот и выходит, что жизнь по-всякому сильнее смерти, а кто убеждает в обратном – негодяй и лжец.
Надо жить, - уже убежденно проговорил Бруно. – Я выбрал вот это.
А ты лучше меня и сильнее, потому что добрый.
Это хорошо. Значит, ты сможешь.
Ты обещал ей.
Заповеди счастья (на музыку La mer, оркестр п/у П.Мориа)
Возьмите иго Моё на себя
и научитесь от Меня,
ибо Я кроток и смирен сердцем,
и найдете покой душам вашим;
Ибо иго Моё благо, и бремя Моё легко.
Мф.11:29-11:30
Блаженство – ср. счастие, благополучие, благоденствие, высшая степень духовного наслаждения. Блаженствовать, наслаждаться блаженством, душевным счастьем. (Толковый словарь живого великорусского языка В.И.Даля)
Блаженны нищие духом – нет
Их царству конца;
Блажен, кто сердцем чист, тот вскоре,
В грядущем увидит Любви Творца;
Блажен тот, кто кроток душою – он
Наследник Земли;
Блажен, кто к Правде долго шёл –
Насыться, свободу Её прими!
Блаженны вы, мир творящие,
Дети Любви;
Блаженны милость дарящие –
Оправданы вы.
Блаженны вы, что обесчещены
За Правду и Свет.
Блаженны плачущие ныне –
Утешит Любовь вас от слёз и бед.
Возрадуйтесь, возвеселитесь –
Ждёт вас награда там, на небесах.
Возьмите иго Любви на себя,
Научите
Сердца ваши
Кротко смирению,
В нём обретете
Душам покой,
И будет иго
Любви вам во благо,
И бремя – легко!..
Бремя Добра – легко…
Бремя Добра – легко…
2011-май 2012
Часа через два прямо посреди самой широкой улицы села приземлился большой грузовой военный вертолет, забрали раненых, убитых и кто захотел – оставшихся в живых гражданских жителей.
-Ну, счастливо, ребята. А мы тут еще малость попартизаним, - Бруно, Ференцо, отец Сатори долго стояли и смотрели вслед вертолету, пока он совсем не скрылся из виду. Потом появились капитан Марчелли с несколькими бойцами из отряда - они не хотели показываться на глаза солдатам, как официально признанные дезертиры, а потому сидели в укрытии, пока вертолет не улетел.
Теперь у всех них, оставшихся - и военных, и гражданских, был один общий путь. Так они вместе решили: партизанить, пока живы, против террористов и их местных пособников. Силы и средства для этого у них были. Таков был их личный выбор.
А вертолет улетал всё дальше, к большой земле. Над каким-то селением, уже у побережья острова, его обстреляли, но не попали.
Эдвин сидел рядом с Ирен и лежащей Элис, накрытой простыней до шеи. У девушки было покойное, доброе, будто живое лицо.
Взгляд молодого человека случайно наткнулся на иллюминатор. Стекло его было грязно, заляпано.
Но даже сквозь эту грязь было видно бесконечно светлое небо – громоздившиеся белые облака и голубая бездна. Небо, которое нельзя, невозможно было испачкать никакой грязью, как невозможно представить себе ущербное солнце, хотя бы и светило оно тебе единственным малым лучом.
И сквозь просившиеся слезы Эдвин вдруг будто увидел, как Элис уходит от него по этим белым, сверкающим облакам.
Ее мертвое тело покойно лежало здесь, перед ним, под грязной простыней.
А сама Элис, прощально махая рукой, с облако на облако, всё дальше уходила от него, ясная, светлая, радостная. Живая.
Уходила к сияющему предвечернему солнцу, чуть виновато улыбаясь за то, что уходит. Уходит в Небо.
И Эдвин невольно улыбнулся ей и ему – Небу, которое Элис так любила, которого так хотела и ждала, и в котором ей теперь предстояло жить.
Навсегда.
VIII
-Я всё сделал, как ты просила, спасибо Доньоле, - тихо сказал Эдвин и протянул Ирен маленькую урну с пеплом Элис. – Только себе взял немного, - он тронул висевшую у него на груди круглую ладанку. – Теперь она всегда со мной.
-Спасибо, - просто сказала Ирен, обняла его.
-Теперь мы с тобой семья, теперь ты мне – мама, - прошептал Эдвин, крепче, как маленький ребенок, прижавшись к ней.
Когда они сели друг возле друга в тесной палате больницы Командона, куда их, вместе с другими ранеными поместили на обследование и освидетельствование после прибытия на Большую землю, Эдвин сказал:
-Я был в посольстве России, связался с Москвой, с другом моего отца, Чернышовым. Он сейчас ректор университета, где работал отец.
Зовет меня в Москву. Мы тут совсем забыли о внешнем мире, а там тоже много чего произошло. Я в сети посидел, и Чернышов рассказал.
В России власть взяли «левые». Бескровная революция, - Эдвин усмехнулся. – Бескровная.
Всё просто – одна кучка олигархов, объединившись, в один день перестреляла представителей другой кучки – кое-кого вместе с их семьями, чтобы наследство, значит, не делилось.
Теперь национализируют их имущество. Вот так, за один день на всей территории страны пришла новая власть. С новой программой по выходу из экономического кризиса.
Всё и вся на подъеме. По крайней мере, большинство журналистов захлебываются в восхвалении вновь пришедших, - он снова усмехнулся. – Еще бы. Попробовали бы они ругать. Тоже ведь можно – «бескровно».
А самые смелые говорят: чего хорошего ждете? Это же просто две кучки еврейских богачей в очередной раз делили власть. Не более того.
Чернышов мне намекнул что-то про мутную воду, в ней легче начинать сначала, вот и зовет… Я согласился. В ближайшие пару дней он вышлет деньги на билет.
Я просил его о…, - Эдвин боялся сказать ей это, но, решившись, все-таки сказал, глядя прямо в глаза. – И тебя теперь прошу – поедем вместе.
Ты очень нужна мне, понимаешь, мама?
Ирен вздрогнула с непривычки к этому обращению от него, но грустные морщинки на ее лице тут же немного разгладились, она улыбнулась и кивнула.
* * *
-Завтра летим в Москву, - сказал Эдвин, входя в маленький номер в гостинице на окраине Владивостока, где они с Ирен остановились на эти два дня.
Бремович помахал рукой, в которой были билеты, и положил на столик какой-то большой сверток.
Ирен не видела. Она, не отрываясь, смотрела в окно, вдыхая теплый, почти жаркий, сухой воздух, идущий от батарей центрального отопления. От него щипало в горле и в носу.
Но она не обращала внимания – ее уже второй день по-прежнему поражала эта картина: занесенный мартовским снегом город.
Иногда Ирен ощущала себя на грани сумасшествия, так же, как на улице, где она с любопытством разглядывала свои похолодевшие ладони.
Вот и сейчас ей снова и снова представлялся в них комок мокрого, тающего снега, необычное ощущение обжигающего холода, словно желавшего сказать этим о чем-то важном, разбудить, подтолкнуть.
-Это тебе. Примерь, пожалуйста, - Эдвин развернул принесенный сверток.
В нем была недорогая, но добротно сшитая, теплая шубка.
-Что ты? Зачем? Она, наверное, безумно дорогая! – всполошилась Ирен. – Я и в пальто…
-Не дороже денег, - усмехнулся Эдвин. – И здесь она стОит гораздо дешевле, чем в Москве.
-Но зачем? Разве там сейчас не весна? – удивилась Ирен.
-Там бывает такая весна, что лучше бы уж была зима, - грустно пошутил Бремович, руки в карманах, прислонился устало к косяку двери, внимательно оглядывая Ирен, стоявшую в обновке перед зеркалом. – Какая ты красавица, мама! – прошептал он и отвернулся.
Ирен молча сняла шубу, повесила в шкаф, сказала как можно мягче:
-Спасибо, милый Эдвин.
Он, не поднимая глаз, спросил:
-Скажи, ты не жалеешь, что мы оставили Элис там…в Морской деревне? Мне…не хватает ее, мама, - Бремович крепко сжал в руке свою ладанку.
-Для меня она со мной, Эдвин, - просто ответила Ирен. – Прах пусть лежит в земле. В родной земле. Там есть, кому о нём позаботиться.
И еще я верю, что когда-нибудь обязательно туда вернусь.
Но, чтобы поговорить с теми, кто ушел, не нужен их прах. Если ты любил их, если ты их помнишь – они всегда с тобой.
Хотя люди иногда ходят на кладбища, на могилы тех, кто им дорог. Мне кажется, это для того, чтобы лучше помнить, - она вздохнула, подумав о своем. – Это нужно нам, а не мёртвым.
Кстати, ты случайно не знаешь, как мне найти новое городское кладбище?
* * *
Когда-то небольшое, новое, вместившее в себя первых из тех, кому уже не хватало места на двух старых кладбищах, теперь оно разрослось, частью – из-за последних событий в России – две недели назад в Москве совершился «левый» переворот.
Для большинства граждан это, как и всегда, стало нелёгким бременем.
Снова – неустойчивость, неизвестность будущего, кое-где – откровенная разруха, перебои с питанием.
Снова передел сфер влияния, власти, финансов, собственности, недвижимости между сильными мира сего. Это – в центральных областях.
Здесь, в далеком Владивостоке, где Китай и Япония давно казались роднее собственной столицы – Москвы, всё еще было по-старому, поспокойней.
Ирен это не трогало. Попав сюда, на чужую ей землю, из ада войны, пережитой на родине, она теперь будто наблюдала всё внешнее со стороны, не проникая в него глубоко душой.
Так, наверное, смотрит на подопытных животных экспериментатор-наблюдатель, холодно пытаясь понять, как и чем они живут.
Осведомившись у смотрителя, где найти участок с нужным ей номером, Ирен неспеша пошла мимо подтаявших сугробов, чувствуя, как через старые, тонкие, кожаные сапожки, раздобытые еще в деревне у Грето, до ступней достает холод талого русского снега.
Но ей почему-то все равно было покойно. Приятно. Никогда еще Ирен не испытывала такого чувства посреди чужих могил, на кладбище.
Ее поразила разница: на командорских кладбищах всё строго и холодно – дорожки перпендикулярны друг другу и каждый участок представляет собой правильный квадрат, кресты одинаковые, металлические, ограды маленькие, чтобы занимать как можно меньше места, больших деревьев нет.
Здесь же был самый настоящий парк с проложенными кем-то узкими тропками-дорожками, разбегавшимися в разные стороны, казалось, безо всякого специального направления.
Между деревьями – большими и невысокими – самых разных пород располагались позанесенные последним снегом могилы: кресты и памятники, широкие ограды, кое-где сохранившиеся венки.
Сверху светило довольно тусклое солнце. Было безветренно.
Но здесь смерть не казалась такой безжалостной и холодной, как там, на родине.
Здесь было тепло! Будто грели души тех, кто остался жить и приходил сюда к тем, кто ушел навсегда. Ушел не в ужас и мрак, а в какой-то иной, гораздо лучший, добрый и теплый мир.
В задумчивости, наблюдая, Ирен добрела, наконец, до нужного ей участка.
Мраморный памятник. Снег кругом заботливо расчищен – видно, сюда нередко наведываются. На памятнике – надпись по-русски: «Сайрус Дайто. 2048-2091. Родина – Командория».
А внизу более мелким шрифтом выгравировано по-командорски: «Темно лишь там, где нет света. Зажги свой свет».
Ирен вгляделась в фото – молодое, задорное лицо Сайруса улыбалось ей, словно живое. Это лицо и ее будто просило улыбнуться, не грустить.
Она положила на плиту две красные гвоздики – вздрогнули от прикосновения холодного мрамора их крепкие лепестки. И – Ирен улыбнулась.
Присела на корточки, ближе к памятнику, погладила рукой знакомое, доброе лицо.
-Здравствуй, Сайрус!
Мыслей не было. Ни смятения, ни сожаления, ни боли, лишь покой и умиротворение. Может быть, именно так и начинается новая жизнь.
Кто знает, сколько раз начинает каждый из нас эту самую новую жизнь, убегая от старой, уезжая, расставаясь с прошлым, устремляясь в неизвестное будущее.
И почему – ну, почему же?! – так верится, что там, в этом недалеком неизвестном, будет лучше, чем здесь, в настоящем, которое ты оставляешь…?
-Ирен? – спросил рядом незнакомый и радостный голос. – Рад, что вы здесь, – довольно молодой, хорошо одетый мужчина, с непокрытой черноволосой головой, спрашивал ее по-командорски.
-А вы…Леони Детрони, - догадалась Кресси, не зная, радоваться ли ей, или печалится от этой встречи.
-Совершенно верно.
-Откуда вы меня… Ах, да, - спохватилась она, снова догадавшись.
-Ну да, - усмехнулся Леони. – Хотя, признаться, даже для человека моей профессии ваше присутствие здесь кажется удивительным. Почти чудом.
-Я приехала с сыном…Приемным, - Ирен почему-то слишком взволновалась, не знала, куда деть руки, что сказать.
Леони понял и пожалел ее. Он вынул сигареты, нервно закурил.
-Простите, я виноват перед Сайрусом, перед вами. Я тогда плохо соображал. На самом деле, это было чудо, что вы мне поверили, поверили тому письму, как вызволить Сайруса из тюрьмы. Но…, выходит, я подставил всех.
-Нет, - задумчиво проговорила Ирен. – Тогда – как и всегда – каждый сам просто выбрал, что ему делать. А вы…получили мое письмо с диском?
-Да, и безмерно вам благодарен. И Сайрусу – за то, что зашифровал его так, что никто чужой бы не догадался, - Леони грустно усмехнулся.
-Он…сильно мучился? – жалость к ушедшему другу исказила лицо Ирен страданием.
Леони мягко посмотрел ей в глаза, опустил голову.
-Нет, он был под наркозом. Я рад, что успел поговорить с ним до…
-Это…вы написали? – Ирен указала на гравировку по-командорски под датами жизни Сайруса.
-Да.
-Это мой муж так говорит…говорил, - поправилась она и сама испугалась своих слов.
Но красивое и спокойное лицо Леони осветилось мягкой, грустной улыбкой:
-Я знаю. Сайрус тоже мне тогда это сказал. Вот я и решил. От себя только конец дописал...
-Сайрус говорил, у вас какая-то особенная организация, - осторожно начала Ирен. - А генерал Эннаби? Он, действительно, сам погиб в той катастрофе? Или это вы…
Леони помрачнел, потер переносье рукой и вместо ответа сказал:
-Знаете, Ирен, мне очень нужен ваш совет.
Видите ли, уже долгое время, пожалуй, с тех пор, как я нахожусь на своей службе, мне часто снится один и тот же сон.
Будто я на родине, иду по степной дороге к большому городу.
Он красив, сияют его башни, небоскребы.
Он близко, но, хотя я иду очень быстро, я всё никак не могу до него дойти, не могу приблизить его ни на шаг.
Иду долго, мне жарко и душно, внутри всё пересохло, тяжело дышать.
Я думаю, что, возможно, мне надо повернуть назад, но боюсь, потому что знаю, что иду очень издалека, а значит, туда возвращаться еще дальше, чем дойти до этого города-миража.
Оглядываюсь – там, сзади, не видно, откуда я пришел.
Я что-то бормочу под нос, может быть, почти молитву, прося помощи, чтобы дойти. Но мне не помогает - я делаю это как бы автоматически.
И вдруг, почти отчаявшись, когда уже совсем не остается сил, чтобы сделать еще шаг, я чувствую сзади приятную прохладу – знаете, так иногда влажным и свежим ветром подует с моря.
Я снова оглядываюсь – меня нагоняет молодой человек необыкновенной красоты.
Он спокойно дышит, и непонятно, как он так быстро догнал меня, если только что на много километров за мной его не было.
Он появился ниоткуда, и меня это пугает.
А еще его красота – она, как бы это сказать, какая-то страшная, неземная, но и не небесная.
И я чувствую животный ужас, когда он обгоняет меня и смотрит приветливо, ласково.
И манит меня рукой – за собой, в тот город впереди, и улыбается.
И его красивая улыбка еще страшнее. От него веет страшной холодной силой.
Я коченею от ужаса, не могу сдвинуться с места, сделать шаг, а он, этот парень, всё посмеивается и манит меня рукой, будто говорит: идем за мной, в ТОТ город!
И я сдаюсь, я готов сделать за ним еще один шаг, потому что его прохлада, конечно, лучше, приятней, чем жаркая, удушливая духота на всем моем пути.
А незнакомец продолжает манить и сам делает несколько шагов вперед.
Я случайно смотрю вниз, на его ноги и…
Это ужасно, Ирен! С его подошв на землю, в пыль падает кровь, капли крови, с каждым шагом, всё больше и больше.
А он – смеется, и из его раскрытого рта, с его зубов, губ тоже капает кровь…, - Леони прикрыл глаза. – И тогда я просыпаюсь от ужаса.
-Вам не нравится то, что вы делаете, - тихо ответила Ирен. – Этот здешний «бескровный» «левый» переворот – тоже вашей…
-Я хочу покончить с этим, - заметно побледнев, еще тише сказал Леони, перебивая ее. – Но пока не знаю как.
Ирен грустно качнула головой, заговорила спокойно и проникновенно:
-Вы хотите от меня совета.
А я так мало знаю о вас, что не могу, не имею права давать вам советы.
Хотя, может, наоборот, знаю вас слишком давно и слишком близко.
Те ваши письма – вы тогда многое дали мне своей верой в меня, в нас.
И – я благодарна вам, Леони.
И всё, что я знаю, это то, что и с этим вашим душевным грузом вы справитесь.
И примете верное решение.
* * *
Профессор, ректор Международной академии изучения новых стран – так теперь она называлась – Виктор Чернышов печально стоял, отвернувшись к окну, скрестив руки на груди.
Голова его с настоящей гривой прежних пышных, буйных темных волос, только заметно поседевших, то и дело сокрушенно покачивалась.
«Почти не изменился», - подумалось Эдвину.
-Папу мы в Морской деревне перезахоронили. Если когда-нибудь получится, перевезу его прах сюда, домой...
А маму так и не нашли. Только свидетели говорили - она одной из первых погибла, при захвате больницы...
-Не могу… Как ты мне тогда сказал… но до сих пор не могу поверить, представить, что их больше нет, - сдавленно произнес Чернышов, и Эдвин, сидевший в кресле напротив ректорского рабочего стола, тяжело вздохнул от воспоминаний.
Профессор еще помолчал, Бремович терпеливо – тоже.
Наконец, справившись с собой, Виктор повернулся, подсел к молодому человеку.
-Слушай, Эдик, надо тебе теперь здесь обживаться, заново всё начинать. Что думаешь делать? – прямо спросил он.
-Работу искать, - просто ответил Бремович. – Мама тоже хочет работать. Мы бы на любую согласились, и на деньги любые. Сейчас главное – выжить. Просто выжить, - Эдвин улыбнулся не к месту, но Чернышов увидел в этой его улыбке большую силу к дальнейшей жизни и вспыхнул.
-Работу я вам найду. Здесь, на кафедрах. Всегда нужны лаборанты, уборщики. Прости, что пока ничего стоящего не будет, не смогу, честно скажу. Всё занято, а на эту работу никто из-за малой зарплаты не идет. Зато у тебя будет время готовиться…
-К чему?
-Ты обязательно продолжишь учиться в вузе, у нас, понял! – жестко сказал Чернышов, ткнув пальцем в грудь Эдвина. – А жить устрою вас пока в общежитии, там местА есть. И вот еще что, - он прошел, достал из сейфа и протянул Бремовичу конверт с деньгами. – На первое время.
-Нет! Я не могу, дядя Витя! Сейчас время такое, не дай Бог, вдруг и у вас что случится! – Эдвин даже вскочил, чтобы не трогать конверт.
Но Чернышова было не отговорить.
-Прорвемся, бери!
-Я всё отдам, как только смогу, - с чувством пообещал Эдвин.
-Ладно тебе, - Чернышов махнул рукой. – Твой отец, когда вы уезжали, тоже много чего ценного мне оставил, и я всё думал, как бы мне с ним рассчитаться, долг отдать.
Вот видишь, как судьба поворачивает, - он снова подумал о смерти своего лучшего друга и снова помрачнел.
-Простите, дядя Витя, мы все обо мне да о моих…, - Эдвину стало жаль его, такого большого, сильного, но совсем беззащитного от этой своей печали. – Ваши-то как, тетя Света, дочки?
-В порядке. А помнишь, - Чернышов несколько оживился. – Любочка была такая, Худякова – так и не вышла замуж со своей эмансипацией, и уехала на ПМЖ в Европу. Рыжий Саша Васильчиков, кстати, тоже. Правда, в Америку.
Слышал, у него теперь там какое-то крупное социологическое бюро.
А ведь ему тогда, после вашего отъезда, тоже денег именно от твоего отца перепало… Эх, жизнь. Такой вот круговорот.
-А профессор Андреев?
-Умер. Пару лет назад. Болел долго. И Конторов. Наш дорогой учитель и защитник, - Чернышов опять помрачнел. – Без него стало очень трудно, Эдик.
Он науку, бросаясь на амбразуру, защищал, да.
А теперь, да еще с этим переворотом…
Я ректором уже год, но пробиваться тяжело, иногда невозможно. Ну, да ладно, грустить не будем, жизнь продолжается, и это значит – есть море возможностей, и надо двигаться дальше.
Эдвину вспомнились почти те же самые слова Бруно, сказанные им после того, как он не дал Бремовичу покончить с жизнью.
И, может быть, именно теперь он окончательно понял, как был прав Бруно. Как прав теперь Чернышов.
-Вы, как обустроитесь, непременно приходите ко мне в гости, буду ждать. Светка обрадуется, ты не представляешь!
Кстати, ей вообще можно позвонить, она сейчас тоже пока безработная, время есть, покажет Ирен Москву и всё такое, - он протянул Бремовичу свою визитку с телефонами и адресом.
-Дядя Витя, - Эдвин, казалось, не решался, но все же сказал. – Есть еще одна, пожалуй, самая главная просьба, - он достал из своей тряпичной сумки, потрепанной, похожей на нищенскую суму, какие-то бумаги – еще более потрепанные, полувыцветшие, желтые, сильно мятые листы.
Бережно расправил их и протянул Чернышову.
Нацепив очки, тот заглянул в текст и чертежи.
-Это… проект моего друга, Сатори Валенси. Электростанция на солнечной энергии. Очень экономичная в плане затрат на строительство. Если можно как-то продвинуть, то… было бы хорошо, - Эдвин опустил глаза.
-Постараюсь, покажу, кому следует. Попробуем опубликовать его как автора и запатентовать. Только этот твой друг, он, наверное, хотел бы, чтобы это осуществилось в Командории? – осторожно спросил Чернышов.
Эдвин кивнул.
-Да. Но он погиб там, и поэтому, думаю, сейчас главное, не дать миру забыть о нём. Неважно где. Но пусть люди знают и помнят.
Может, когда-нибудь это вернется и на его родину – в Командорию. Как теперь я вернулся в Россию.