ББК 84(2РОС)
Б 12
ISBN 978-966-372-455-3 © Бабич Н. А., 2013
ББК 84(2РОС)
Б 12
Видання здійснене за сприяння та фінансової підтримки
Харківської міської ради
Художественное оформление
В. Носаня
Бабич Н. А., Мамонтова Н. Г.
Копенгаген — Владивосток – 3. — Харьков: Майдан,
2013. — 322 с.: 6 с. илл.
ISBN 978-966-372-455-3.
Читателю, взявшему в руки эту книгу, могут внезапно открыться
горизонты познаний яростной эпохи, где скопище странных людей ре-
шило построить Рай на огромном куске планеты Земля, и в этом жесто-
ком процессе уничтожали Рай в местах, созданных Землею. А звали этих
«строителей» — коммунистами. Читатель познакомится с ускользающим
и навсегда потерянным миром природы и человеческих отношений, когда
красивые, энергичные и талантливые люди встречались на перекрёстках
истории XX века, стремясь друг к другу из Дании в Сибирь, из Солов-
ков во Владивосток, из концлагеря на станции Потьма за Полярный круг
на остров Вайгач. Здесь авантюрные коллизии романтических героев
по вествования захватывают воображение и дают надежду, что колесом
фортуны можно управлять. Драматические, а порой трагические собы-
тия обозначились в ярком сценарии судеб людей в историческом отрезке
длиной в 150 лет.
ББК 84(2РОС)
Б 12
ISBN 978-966-372-455-3 © Бабич Н. А., 2013
«Негаснущему сиянию душ моих
родителей посвящается»
Яне помню своего отца, но из того, что знаю
о нём — он представляется мне далёкой и яркой
кометой, сгоревшей в плотных слоях политической ат-
мосферы XX века.
Завидую маме. Встреча с таким человеком — подарок
судьбы, хотя и цена этому запредельно высока. Отец из-
лучал любовь и принимал её безоглядно. Многое из того,
что мама рассказывала мне о нём, не вошло в эту книгу.
Разряды страстей, сопровождавшие его жизнь, обжигали
близкого человека. Из 39 лет его жизни — 9 лет лагерей,
из которых он вышел живым, что было большим везени-
ем в то время. Спасибо тебе, далекая неведомая звезда, за
все то, что передалось мне от тебя, спасибо негаснущему
сиянию душ моих родителей!
35 лет в разрозненных тетрадях в старом портфеле
пролежали в забвении страницы, рассказывающие о со-
бытиях и судьбах людей, встретившихся на перекрёстках
истории XX века.
Я помню, как настаивала на том, чтобы мама описала
свою удивительную судьбу, но когда тяжелейшая работа
её памяти была завершена, мне долгие годы пришлось
просто хранить её записи. И вот, наконец, пришло время,
приведя их в определённый порядок, отдать маме свой
старый дочерний долг — напечатать её воспоминания.
В 70–80 годы невозможно было даже представить,
что содержание этих тетрадей увидит кто-нибудь по-
сторонний, но уже тогда мама говорила: «Придёт время,
и на самом торжественном месте, может быть, в цент-
ре Москвы, поставят памятник всем мученикам моей
эпохи».
...Так же, как и сейчас, тысячелетиями перемещались
в географическом пространстве людские потоки, гони-
мые волей людей, считающих себя преобразователями
жизни. Не раз стирались с исторического поля древней-
шие фамилии, истреблялись целые поколения людей,
исчезая навеки из памяти потомков, но нашей семье
повезло в том, что, благодаря записям мамы, я могу пред-
ставить сейчас 150-летнюю историю своего рода.
Доподлинно известно, что в середине XIX века роди-
лись мои прадедушки.
Кто же они были? А были они — один датчанин из
Копенгагена — Эммануил Ганзен, другой из Владивосто-
ка — Григорий Мамонтов.
Я, их правнучка, родившаяся в Москве на Арбате, уже
полвека живу в Харькове. Нашей семье удалось удер-
жаться в яростном потоке событий XX века благодаря
таланту находить себя в жизни в любых предлагаемых
ею обстоятельствах, конечно же, благодаря определённо-
му везенью, а также перешедшей к нам с генетической
памятью программой оптимизма наших предков.
Одним из «виновников» моего счастливого появле-
ния в этом мире стал Ганзен Пётр Готфридович, мой пра-
дедушка, выдающийся переводчик сказок Андерсена с дат-
ского на русский язык.
Волей обстоятельств он попал в Россию, и служил ей
всю свою жизнь, возделывая ниву просвещения: сначала
преподавая телеграфное дело, потом в короткий истори-
чески срок представил России всю скандинавскую лите-
ратуру, а своим соотечественникам—русских писателей
Л. Толстого и И. Гончарова. Он замечательным образом
утвердился в других профессиях, вырастил шестерых де-
тей, был отмечен императорским двором и покинул Рос-
сию гражданином этой великой державы в чине действи-
тельного статского советника.
Никто из его многочисленного семейства не смог про-
водить его в последний путь. Могила его не сохранилась.
В 1942 году в блокадном Ленинграде от голода умерла
вторая жена Ганзена — великая труженица Анна Василь-
ева. Живя в одиночестве на скромную королевскую пен-
сию в Копенгагене, на своей родине, П.Г. Ганзен умер
в 1930 году, умер почти забытым.
Наталья Андреевна
БАБИЧ-ЭНГЕЛЬФЕЛЬД
Нина МАМОНТОВА
КОПЕНГАГЕН –
ВЛАДИВОСТОК
Под редакцией
Натальи Андреевны
Бабич-Энгельфельд
К н и г а 1
ЧАСТЬ 1
Н и н а Га в р и л о в н а Ма м он т о в а
Глава 1
ПРЕЛЮДИЯ
Мысли о том, что мои дети не знают своей родослов-
ной, заставили меня написать о переплетении судеб
людей и событий, о тех, кто стал корнями нашей большой
семьи. Моя жизнь была так густо насыщена переживания-
ми, что, возможно, и не все мне удастся вспомнить и изло-
жить в той последовательности, которая захватила бы вни-
мание читателя с первой до последней страницы. Но быть
летописцем — это особое мастерство, а моя задача сводится
лишь к тому, чтобы последующая жизнь моих детей и вну-
ков была наполнена памятью поколений, и эта память уко-
ренила бы их в действительности, помогая прочней стоять
на ногах.
Мне суждено было пережить многие потрясения XX века,
и захотелось написать о нашей семье то, чего последующие
поколения без меня, возможно, никогда не узнают.
За историческое мгновенье жизнь стала совсем другой.
В больших городах, открытых всем ветрам и бедам, трудно сей-
час создать мир любви и сочувствия друг к другу. А я помню
совсем другие времена. В том волшебном краю, где прошло
мое детство, в каждом доме было много детей, и в сплочён-
ных семьях все считали своим долгом крепко держаться род-
ни. И когда, после Октябрьской революции, началась граж-
данская война, а потом коллективизация, и родителей наших
выдворили из своего дома, каждый из детей сделал все, что
мог, чтобы помочь отцу и матери, братьям и сестрам. Оче-
видно и то, что не у всех родителей хватает мужества и доб-
роты, чтобы дать жизнь нескольким детям. Часто и второй
ребёнок редкость. Рассеиваясь по всему белому свету, иной
7
раз брат не знает, где живет его сестра, старики не знают, где
их дети и сколько у них внуков. А двоюродные, троюродные
родственники порой даже и не знакомы друг с другом.
Поразительно, как переплелась история с географией, на
каких исторических перекрёстках сошлись судьбы наших
предков, прежде чем я встретила своего мужа Энгельфельда
Петра Петровича!
...Чтобы встретиться нам в предместье Владивостока, его
дед Ганзен Пётр Готфридович (Готфрид Эммануил) должен
был приехать в Россию из Дании, а мой дед должен был ока-
заться в числе переселенцев из Петербурга, приехавших в При-
морский край. Всё это произошло в конце XIX века.
Так соединились основатели рода моих детей из городов
Копенгаген и Владивосток.
А дальше пошли те события и потрясения, со счастливы-
ми периодами и катастрофами, которые станут предметом
моего повествования.
В течение жизни мне довелось побывать во множестве
разных городов, пока мы не остановились в знаменитом на
весь Советский Союз шахтерском городе Краснодоне, где
живем уже 20 лет.
Мои дети уже обзавелись семьями, и они с удовольствием
привозят сюда на лето моих внуков. На нашей тихой и зелё-
ной Садовой улице всё располагает к тому, чтобы поразмыш-
лять о пережитом, складывая его в эти строчки.
Глава 2
РОДИТЕЛИ И ОТЧИЙ ДОМ
Родилась я 8 июня 1911 года в селе Шкотово Владиво-
стокского округа. Во многих местах Советского Сою-
за пришлось мне побывать, видеть много красивых мест, но
лучше Дальнего Востока ничего нет! Там я родилась и прожи-
ла до 19 лет. Сейчас мне — 60, и я с особо нежным чув ством
вспоминаю свой край, своё детство, и мне кажется, что, как
никто другой, знаю, что такое тоска по Родине.В 1960 году,
когда отмечали 100-летие со дня основания
Владивостока, подруга прислала мне книгу, посвящённую
юбилею города, воскресив в памяти многие события, каса-
ющиеся его истории. До сих пор ещё во Владивостоке оста-
лись такие названия, как «Тигровая падь». На бывшей Тигро-
вой улице, там, где теперь находится широкоэкранный кино-
театр «Океан», был лес, в котором жили тигры, и до сих пор
сохранились названия: «Голубиная падь», «Орлиная падь»,
на «Орлиной сопке» теперь Дом радио и телецентр.
Названия местам и заливам давались по фамилиям перво-
открывателей — мыс Эгершельда, мыс Чуркина. Романтиче-
ские названия раскиданы по всему Дальнему Востоку: бухты
Улисс, Диомид, Провидения, Тихая, Золотой Рог, Светлая,
Находка, Императорская гавань.
Наше село Шкотово носит фамилию первооткрывателя
Шкота и находится в 60 верстах от Владивостока.
-----------------------------------------------------
При ме ч а н и е Н . А . Б а б и ч
Когда первую книгу «Копенгаген — Владиво-
сток» поместили на сайте города Владивосто-
ка, мне стали приходить письма от тех, кто её
прочёл в Шкотово и Владивостоке. Так я позна-
комилась Николаем Николаевичем Корнаковым.
Он специально поехал в Шкотово на свою родину,
нашёл и сфотографировал дом моих родителей,
прислав мне множество фотографий нынешнего
Шкотово. От нашего дома сохранился только
фундамент, на основании которого строит своё
родовое поместье новый хозяин, которому сооб-
щили историю дома и его бывших владельцев.
В одном из писем Николай Николаевич прислал
мне исследование шкотовского краеведа Кудрань
Елены Николаевны, которое я помещаю здесь.
Сам Николай Николаевич написал достойные
издания незаурядные путевые заметки о службе
в Морфлоте, кругосветных плаваниях, службе
в Шанхае и Сингапуре с острыми характеристи-
ками событий и тонкими наблюдениями мор-
ской жизни и правил службы на корабле.
Кудрань Елена Николаевна, Приморский край,
Шкотовский р-он, пгт. Шкотово
Из истории создания проекта «Дорогие мои
земляки».
16 октября 2010 года наш посёлок Шкото-
во Приморского края отмечал свой 145-летний
юбилей со дня образования.
...28 июня 1865 года в устье реки Цимухе при-
были Переселенцы из низовья Амура. Посёлок
создавался как хлеборобное село, которое могло
бы стать продовольственной базой растущего
порта в городе Владивосток. Расселили пересе-
ленцев в устье реки Шкотовка. Посёлок и горная
река были названы в честь капитана 2-го ранга
Н.Я. Шкота. Долину Цимухе в те годы заселя-
ли китайцы. Шкот Н.Я. помогал переселенцам
строительными материалами, и уже через год
многие переселились в собственные дома, осваи-
вая промысел рыбы, земледелие и скотоводство.
Весной 1868 года разразилась страшная тра-
гедия: хунхузы (китайские бандиты) напали на
поселенцев, убив множество жителей, которые
не успели скрыться, а село спалили. В слободе
остались жить только 3 семьи, другие ушли во
Владивосток. Со временем страх уходил, сло-
бодчане вернулись и начали заново отстраи-
вать село.
В 1875 году власти из окрестностей гава-
ни Святой Ольги в Шкотово переселили ещё
35 семей — 174 человека. Арзамазовы, Гамаюно-
вы, Горшковы, Колягины, Комаровы, Мамонтовы,
Поповы — все они были потомственными хлебо-
робами из Тамбовской, Вятской губерний. Распре-
деляли земли так: староста слободы на общем
собрании показывал в сторону сплошной тайгии
говорил: «Вон ту падь я отдаю Колягиным, две
других — Гамаюновым и Мамонтовым».
С раннего утра и до позднего вечера кипела
работа в полях и самой слободе, но никто не
роптал, все понимали, что работают на себя
и на крестьянскую общину. Для самозащиты от
хунхузов создали отряд самообороны — 25 креп-
ких парней. С получением разрешения иметь
оружие мужчины стали заниматься пушным
промыслом, но главное занятие — земледелие.
Каждый пахал для себя столько, сколько мог об-
работать!
К началу 1890 года в Шкотово уже было 58 кре-
стьянских дворов, где почти каждый двор счи-
тался экономически крепким. Вскоре Шкотово
стало одним из лучших сёл на юге Приморья,
а в 1891 году оно было включено в число объектов
показа для прибывшего на Дальний Восток на-
следника императора, будущего Николая II. Каж-
дый шкотовский двор снаружи и изнутри сиял
чистотой, на улицах был образцовый порядок.
Во время русско-японской войны 1904–1905 го-
дов шкотовская молодёжь была призвана в ар-
мию и направлена защищать интересы стра-
ны. К счастью, судьба благосклонно отнеслась
ко всем, почти все они вернулись домой живыми.
Двое из шкотовцев, Семён Гамаюнов и Григорий
Колягин, были удостоены высшей солдатской
награды — Георгиевских крестов! В 1906 году
поля, пустовавшие во время войны, вновь были
засеяны. На морском побережье появились за-
сольные ямы, в которых готовили для продажи
селёдку, кету, иваси. Значимость Шкотово воз-
растала. Через Шкотово была проложена же-
лезная дорога на юг Приморья. В 1907 году было
построено здание школы, которую сооружали
«всем миром». Село было богатое! Гражданская
война привела Приморье к полной разрухе.
Поло-жение Шкотово в эти годы было очень тяжёлым.
Постановлением ВЦИК от 4 января 1926 года
был образован Шкотовский район с районным
центром Шкотово. Начались новые порядки.
--------------------------------------------------
Я была шестым ребёнком в многодетной семье Мамонто-
вых. После меня ещё было два брата, а всего росло восемь
детей. Сестёр моих и братьев звали по старшинству: Евге-
ния, Василий, Александра, Сергей, Елена, я — Нина, Шурчик
(Александр) и Владимир. Сестра Лена умерла от скарлатины,
когда ей было 10 лет.
Папа наш, Гавриил Григорьевич Мамонтов, был из кресть-
ян. Он занимался рыбным промыслом, земледелием и про-
чими делами по мере необходимости. Был Гаврила Григорь-
евич высокого роста с небольшой русой бородкой и усами,
с серо-голубыми глазами, нос имел с горбинкой. Папа Ганя
был всегда спокойный и уравновешенный. Нас, детей, наказы-
вал редко, мы все его любили и слушались беспрекословно.
Золотые папины руки всё умели делать отлично: ковать,
плотничать, строить дом. Папа сам мастерил элегантные ко-
шевки (сани) и простые салазки для детей. Рассказывали, что
в молодости на состязаниях по стрельбе он всегда побеждал
своих соперников. А соревнование заключалось в том, что
нужно было подбросить вверх монету и, пока она летит, вы-
стрелом попасть в неё, и папа был всегда в числе тех, кто ни-
когда не «промазывал». А ещё он любил охоту, изучал повадки
зверей и птиц и был неутомимый ходок по лесам и сопкам.
Александра Эммануиловна (девичья фамилия Васильева)
была дочерью ссыльного рабочего с Путиловского завода. Она
рано потеряла своих родителей, и её (круглую сироту) взяла
на воспитание крёстная мать. Когда папа женился на маме, ей
было 17 лет, а ему — 19. Невесту папе выбрал дедушка — отец
папы, и прожили они всю жизнь в мире и согласии.
Родители вспоминали о том времени, когда мама ходила
в школу с другими детьми, и по утрам их провожали со страш-
ным шумом ночные сторожа. Они били в банки и колотуш-
ки, трещали трещотками, чтобы напугать и отогнать тигров.
Бывали даже случаи, что тигры уносили детей.
Дом, где я родилась, папа построил сам у основания соп-
ки в глубине дедушкиного двора. Наша новая усадьба была
окружена большим количеством фруктовых деревьев, в саду
было много малины, кустов смородины, крыжовника и ог-
ромное количество цветов, которыми занималась вся семья.
За домом был большой огород, а в хозяйственных построй-
ках, за баней и сеновалом, держали скот и птицу.
В нашем доме было 4 комнаты, большая кухня, а также па-
радный вход с просторной передней, что выходила на откры-
тую веранду. Широкое крыльцо с веранды спускалось в сад.
Вспоминаю, как зимой он покрывался пушистым снегом,
и нас, детей, охватывало волнующее ожидание Рождествен-
ских праздников и многочисленных январских именин. А ле-
том сад был наполнен всевозможными ароматами цветов,
какими-то шорохами и тенями.
Наш папа был хорошим хозяином, и мне кажется, что
ни у кого в Шкотово не было усадьбы добротнее и красивее
нашей.
Весь палисадник был засеян ковровой ромашкой, я такой
сорт больше с тех пор нигде не встречала. Возле дома было
много сирени, жасмина, и всю веранду обвивал кишмиш,
а вдоль забора, в определенном порядке, стояли тополя. До-
рожки в саду обязательно посыпались песком, за этим сле-
дил работник-китаец.
Какой же красивый вид открывался с веранды на море!
В воздухе разливался запах водорослей и цветов. По вечерам
с болота сплошным гомоном доносился лягушачий концерт.
Наш дом стоял у основания волшебной сопки! Ранней
весной она становилась розовой — это зацветал багульник.
Место, где она спускалась к земле, было усыпано земляникой,
а скалистая её сторона вся заросла жасмином и пионами, не-
много дальше шёл орешник, и орехов всегда было в изоби-
лии. У детей самой любимой прогулкой было пойти на сопку,
ведь с неё открывался чудесный вид на море и окрестности,
где, как на ладони, лежало наше «старое» и новое Шкотово.
С вершины сопки мы любовались изгибом глубокой и чи-
стой реки, заросшей кустарником жёлтой малины, черему-
хой и ивами. Вдали виднелось кладбище, а возле него болото
с цветущими весной сине-фиолетовыми ирисами и саранка-
ми (жёлтые лилии — «царские кудри»).
В детстве мы очень любили ходить за цветами и знали,
где и когда они цветут. За ландышами и кукушками (архи-
ерейскими башмачками) мы шли к Калягинской мельнице,
за ирисами — на болото, к кладбищу. Лилии и саранки цве-
ли за нашей сопкой, а жасмина и пионов хватало за нашим
домом.
К моменту моего рождения моей старшей сестре Жене
уже было 12 лет. На Троицу они с бабушкой поехали пого-
стить в бухту Святой Ольги к папиному брату и получили
телеграмму, что родилась девочка — это была я.
Глава 3
МОЙ ДЕДУШКА — ГРИГОРИЙ ПАВЛОВИЧ
МАМОНТОВ
Григорий Павлович Мамонтов был из числа переселен-
цев Тамбовской губернии на Дальний Восток, и было
ему в то время 13 лет. Города Владивостока тогда ещё не было
и в помине.
Дедушка был высокого роста, носил длинные волосы,
большую бороду и усы. Наша фамилия — Мамонтовы видно
соответствовала породе всех её носителей: и дедушка, и все
его сыновья и внуки были очень высокими и статными.
При освоении такого богатого края для переселенцев ра-
боты было много. Кто-то занимался хлебопашеством, кто-то
рыбной ловлей, лесным промыслом, охотой, извозом и т. д.
Землю просто закрепляли за семьёй, и можно было обраба-
тывать её столько, сколько хватит сил.
Дедушка разводил пятнистых оленей, которые жили в воль-
ерах среди природы, почти в естественных условиях. Весной
надо было знать момент, когда у них отрастали молодые рога
(панты), и спилить их в нужное время. Потом (с большим
умением) панты проваривались и сушились, после чего это
сырьё хранилось для продажи. Лекарство из пантов оленей
в те годы считалось эликсиром жизни и ценилось наравне
с женьшенем.
Из рассказов мамы мы знали, что мои родители жили
в семье дедушки, до самого рождения нашей старшей сест-
ры Жени — их первого ребёнка. В дедушкином доме, кроме
моей мамы, было ещё четыре невестки, но при этом в боль-
шой семье никогда не было ссор, и царил покой и порядок.
Дедушка с бабушкой всеми руководили, и каждая невестка
знала свои обязанности: мама умела шить и обшивала всю
семью, только верхнюю одежду заказывали портнихам или
покупали готовую, остальные невестки готовили, нянчили
детей, работали по хозяйству. В семикомнатном дедушкином
доме у каждой молодой семьи была своя комната, а столовая
и гостиная — общая. Невестки называли дедушку — батюш-
кой, а бабушку — матушкой.
Дедушка часто ездил в Японию и Китай для продажи пан-
тов и по другим делам, и разговорный японский и китайский
языки он знал в совершенстве.
Когда в 1913 году отмечалось 300-летие Дома Романовых,
дедушка в составе делегации от Дальневосточного края ездил
в Петербург. Это считалось выдающимся событием, о кото-
ром много писали. Дедушка с удовольствием рассказывал,
как царица, Александра Фёдоровна, собственноручно разли-
вала чай из самовара и подавала гостям во дворце.
Однако Григорий Павлович Мамонтов наш не очень-то
был доволен существующим мироустройством, о чём од-
нажды имел неосторожность публично высказаться вместе
с папой, за что они чуть не поплатились жизнью. Это было
в 1905 году. Из Петербурга для расследования дела прибыл
полицейский чин, но его удалось подкупить, и дело замяли.
Потом мы узнали, что волостной писарь Романец написал на
них донос.
Но это обстоятельство не помешало Романцу жениться
на папиной двоюродной сестре и впоследствии стать папи-
ным другом. А ведь дело тогда грозило виселицей и папе,
и дедушке. Мама всю жизнь Романца ненавидела, а папа всег-
да всем всё прощал и находил смягчающие вину обстоятель-
ства. Папа и Романец были заядлые охотники, и постоянно
соревновались, у кого больше трофеев и лучше охотничьи
собаки.
Каждое воскресенье, после церковной обедни, дедушка
приходил к нам. В это время никто из детей не отлучался
из дома. По заведенной традиции, надо было обязательно
подойти поздороваться с дедушкой, он степенно погладит
по головке, скажет несколько приятных слов и достанет из
кармана конфеты. В это время мама угощала дедушку вос-
кресными пирогами и чаем с вареньями. Ел он мало, долго не
засиживался, потому что дома оставалась слепая бабушка,
которую мы периодически приходили навещать. Она ощу-
пывала руками наши лица и определяла, кто на кого похож.
Помню, что зимой дедушка ходил в очень красивых белых
валенках с узорчатым красным бордюром, а осенью и весной
носил пальто и котелок или дубленый полушубок.
В 1921 году наш дедушка повесился. Не мог вынести раз-
руху и гражданскую войну. От своих переживаний он посто-
янно болел и боялся быть обузой. Священник Сурашкевич
опекал дедушку, зная его страшное намерение, увещевал, что
это большой грех, но, сколько ни следили за ним близкие, всё
же он обманул бдительность окружающих, выбрал подходя-
щий момент и свершил задуманное.
Глава 4
ЦЕРКОВНЫЕ ПРАЗДНИКИ МОЕГО ДЕТСТВА
Культа религии в нашем доме не было, но христианских
заповедей все придерживались и любили церковные
праздники. Особенно приятно было готовиться к Рождеству
и Пасхе. Это было так возвышенно, красиво и торжественно.
В доме мыли, скребли, украшали, а детям обязательно шили
или покупали новую одежду.
На Рождество в столовой ставили большую ёлку до потол-
ка, обеденный стол отодвигался к стене, чтобы дети могли
подойти к ней и взять там свои подарки. И, конечно же, гото-
вились фаршированные поросята, жареные гуси, заливные
мясо и рыба, холодец, окорока, колбасы и всех видов пироги.
Нам очень нравилось ходить из дома в дом с ряжеными, петь
песни и получать в награду подарки — сладости или деньги.
Перед Пасхой и Рождеством нужно было говеть, потом
мы исповедовались. Нагрешишь, бывало, за год не дай Бог
сколько: и ругнешься, и схитришь, и обманешь, и возьмёшь
без спросу, а потом «сдашь» грехи Богу, и на душе становит-
ся легко. «Сдавать» грехи священнику было дело не сложное.
Он в глубину души не лезет, подробности его не интересуют,
а всего лишь спросит тебя:
— Грешна?
Ответить надо:
— Грешна, —
потому, что все мы на земле грешные люди. Вот и вся про-
цедура. Зато потом, после торжественного причастия, хо-
дишь с обновленной душой. Ты покаялся, грехи твои все от-
пущены во имя Господа Бога, тебе легко и светло на душе,
и ты даёшь себе слово больше не грешить.
Мои старшие сестры и братья, как и многие прихожане,
мало ходили в церковь. Если бы в Шкотово все вздумали мо-
литься, как положено, то надо было бы построить 5 храмов,
а не один, как было у нас. Но даже при том, что в нашу цер-
ковь ещё ходили по большим праздникам из соседней дерев-
ни Маяхэ, — всем хватало места. Военная церковь в гарни-
зоне предназначалась для военных и их семей. Люди прихо-
дили на службу без всякой истовости, чтобы послушать хор
певчих, среди которых были и родня, и знакомые, и, конечно
же, показать наряды.
Священники тоже были разные. Были «идейные», а были
и такие, как наш Сурашкевич. Любил он, грешный, весело
пожить, хорошо покушать, выпить, поиграть в карты, а так-
же имел слабость к женскому полу. Конечно, это скрывалось
от широкого круга прихожан, поп со всеми ладил и всем нра-
вился.
Но вот однажды братья Пырковы напоили Сурашкевича
допьяна и завезли его в дом терпимости. После этого был
грандиозный скандал, но нашлись заступники и замяли это
щекотливое дело.Вернусь на минуту опять к нашему священнику, теперь
уже к его жене. Это была тихая и безобидная женщина. У них
было много детей, своих и побочных, и в Шкотово к этому
относились на удивление спокойно. Старшие дочери Сураш-
кевича были учительницами, а сыновья офицерами. Их сын
Борис с раннего детства дружил с нашей старшей сестрой
Евгенией, они вместе росли, и впоследствии Борис стал её
женихом.
В первые годы революции Борис Сурашкевич исчез, а по-
том появился снова и стал часто приходить в наш дом.
В 1919 году он прибыл в Шкотово с карательными отрядами
Белой армии. Он был щегольски одет и ходил со стеком (так
называлась тонкая трость, предназначение которой было
чисто декоративное). На стеке у Бориса были зарубки, и ког-
да кто-то из нас спросил: «Что это означает?», — он ответил:
— Это я отмечаю, сколько мною лично отправлено на тот
свет красной сволочи!
Его признание произвело на нас потрясающее впечатле-
ние. Потом он куда-то исчез.
Однажды в конце зимы 1922 года Женя случайно встрети-
ла Бориса во Владивостоке. Она шла по Светланской улице
и совершенно случайно столкнулась с ним лицом к лицу. Он
торопился — почти бежал — в сторону порта. Сурашкевич
схватил сестру за руку и стал кричать, что пароходы с мину-
ты на минуту уходят из гавани в Японию, и она должна с ним
ехать в эмиграцию. Женя вырвалась и побежала от него изо
всех сил, теряя туфли. Он кричал, как безумный:
— Стой или застрелю!
Но Женя успела скрыться. Больше никогда о Борисе ниче-
го не было слышно.
По соседству с нашим домом жила семья Масоловых. Ког-
да ещё не было железной дороги от Шкотова до Владивосто-
ка, они занимались извозом и гоняли почту. Сам Мосолов
был больной человек, у него на губе был неприятный на-
рост — рак. А жена его хоть немного и прихрамывала, но была
красавица. У них тоже было много детей, и у каждого была
своя история. На младшую Раечку говорили: «Эта та, которая
от Сурашкевича». О старшем Грише — моём крёстном отце,
говорили, что он точная копия пристава. Благородной внеш-
ности Миша — это от проезжего князя, Ваня — от красав-
ца кучера, а Леночка — от военнопленного мадьяра. Когда
я читала «Живую хронологию» Чехова, то вспомнила бабуш-
ку Масолову.
Продолжаю дальше о религии. Красивое зрелище было,
когда святили куличи и сырные пасхи, а потом, под утро, не-
сли зажжённые свечи из церкви. На Всенощной я была только
раз, нас, детей, не брали, поскольку было очень много наро-
ду. Все желающие освятить куличи не помещались в церкви,
и на земле церковного двора расстилали скатерти, устанавли-
вая на них корзины с крашеными яйцами, ветчиной, салом
и высокими куличами. Сверху на залитый глазурью и посы-
панный цветным пшеном кулич ставили цветы и конфеты.
Все это было очень живописно. Вокруг ходил священник, пел
молитвы и кропил святой водой. После этого все шли домой
разговляться после шестинедельного Великого поста.
Для Великого поста у нас всегда были запасы солёной
кеты и белуги. В бочонках стояла красная икра, но строгий
пост соблюдали только одну последнюю неделю, когда нуж-
но было готовить себя к исповеди.
И вот в передних углах, перед иконами, горят лампады,
в доме всё торжественно и празднично прибрано, а папа хо-
дит по комнатам и тихо напевает:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-
луй! — это он от умиления.
Когда в жизни происходит беда — все мы молимся. Кому
молимся, сами не знаем, а всё же молимся: «Господи, помоги!
Господи, сотвори чудо! Господи, пронеси несчастья и поми-
луй нас!»
Вспоминается ещё один обряд христианской религии. Ког-
да весной долго не было дождя, — ходили в поле всем миром
служить молебен, просить Бога, чтобы послал дождь.
Помню, однажды меня взяла с собой на этот обряд сестра
Шура. Внушительно и степенно впереди всех шёл священник
с кадилом. Люди несли иконы, хоругви, затем шествовал хор
певчих и сзади — толпа прихожан. Народу собиралось очень
много, хлеб ведь самое главное в жизни человека. И вот
в поле, среди посевов, начинали служить молебен. Молились
долго и потом с надеждой возвращались домой.
Мы со старшей сестрой Шурой шли домой вполне удов-
летворённые: и помолились, и показали новые шляпы — па-
намы с модными муаровыми лентами, на которых были вы-
тканы цветы. Назывались эти шляпки «помпадур». Платья
на нас были из тонкого белого маркизета на голубых чехлах.
Сестра моя, Шура, была очень хорошенькая, у неё были две
длинные русые косы, тонкая гибкая талия и мягкие вырази-
тельные глаза. Я же всегда ходила с короткой стрижкой, мама
говорила, что так укреплялись мои тонкие волосы.
В нашем доме завтракали, обедали и ужинали всегда
вместе всей семьей. Так было заведено во всех домах. При-
нято было молиться перед едой и после, но у нас в доме этого
не было. После трапезы дети вставали из-за стола только по
разрешению родителей. Все мы наспех крестились и говори-
ли «спасибо» больше родителям, чем Богу.
Большевики много писали о русском религиозном фана-
тизме, но мы этого в своём окружении не наблюдали. Семья
моей подруги Тони Карповой считалась богомольной. Жили
с бабушкой и прабабушкой. Бабушка часто ездила во Вла-
дивосток по делам и всегда возила за собой штат монашек,
которые состояли при ней. Вот в их-то доме уж всегда перед
обедом читали молитву, а после обеда крестились на образа.
Строгость в семье была необычайная. На ночь с улицы дом
закрывался на оцинкованные ставни с железными болтами.
Во дворе спускались цепные собаки.
А вот когда бабушка уезжала во Владивосток или на заим-
ку к сыну, то в доме всё шло вверх дном. Невестки с мужьями
играли в преферанс, приходили гости, пили наливку, вино
и танцевали за закрытыми ставнями до утра. Когда мы с То-
ней подросли, её родители стали разрешать нам устраивать
вечеринки, даже в субботу, хотя в этот день веселиться счи-
талось грешно, но это происходило только в том случае, если
бабушка была в отъезде. Как только бабушка Карпова от-
бывала из дому со своими приживалками, я отпрашивалась
у мамы, шла ночевать к Карповым под предлогом того, что
тётя Соня — мать моей подруги Антонины — боится одна
оставаться дома. Если нам тогда было по 15–16 лет, то тёте Соне
всего-то немного за 30. Наша мама знала, что это примерная,
строгая семья, и потому отпускала меня спокойно, не подо-
зревая, конечно, что мы можем нарушить правила, заведённые
в семье. А мы приглашали мальчиков из школы и лихо отпля-
сывали под звуки граммофона всякие падеспани, падекатры,
польку-кокетку, вальсы и краковяк. Я очень любила танцевать
и, наверное, это получалось у меня неплохо, поэтому за танцы
всегда получала призы и в клубе, и на школьных вечерах.
Глава 5
ЖИЗНЬ В ШКОТОВО
ДО РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА
Одним из основных занятий моего папы был рыбный
промысел. Для того чтобы получить участок для рыб-
ной ловли в Японском море, папа ежегодно ездил во Влади-
восток на торги, где русские откупали у Японии эти участки.
В верстах десяти от Шкотово на берегу моря у возведён-
ного мола, куда подходили пароходы, была рыбалка папы. На
берегу стояла контора, барак для сезонных рабочих и амбар
для засолки рыбы.
Всем необходимым снаряжением для рыбной ловли
снабжали японцы, и тут же увозили предназначенный для
них улов в Японию, а рыба для наших нужд оставлялась
в амбаре.
Рыбаками были в основном корейцы, которые приплыва-
ли на своих лодках. Папа с ними договаривался сам, потому
что свободно говорил на корейском и японском языках. Ко-
рейцы у нас считались самыми опытными рыболовами. Это
была их сезонная работа. Папа точно знал и никогда не про-
пускал тот момент, когда пойдет сельдь. Она шла косяками
весной и осенью. Рыбный промысел давал хороший доход,
а также обеспечивал семью рыбой на целый год.
Солёная кета и горбуша стояли у нас в амбаре в бочках,
а свежую кету, горбушу, навагу, корюшку жарили и варили.
Зимой кету ели солёной, нарезанную тонкими ломтиками
и залитую горчичным соусом.
Горчичный соус собственного приготовления делался так:
2 столовых ложки сухой горчицы, 2 столовых ложки сахара,
соль на кончике ножа, — все это надо перемешать и залить
крутым кипятком до густой смеси. Затем добавить 2 столо-
вые ложки уксуса и 2 столовые ложки подсолнечного масла
(лучше, конечно, оливкового). Этим соусом заливали очи-
щенную, без кожи и костей, нарезанную в овальное блюдо
кету. Сверху укладывали большими кольцами сладкий белый
репчатый лук. Свежую малосольную кетовую икру ели лож-
ками с отварным картофелем. Эту икру мама готовила сама.
А зимой пеклись пироги с вымоченной кетой и вязигой.
Сейчас почему-то вязиги нет в продаже. А раньше её упо-
требляла вся Россия. Пироги и кулебяки с вязигой вспоми-
наются во многих произведениях нашей классической лите-
ратуры. Приготовляется она из высушенных хрящей осет-
ровой рыбы в виде вермишели. Для начинки пирогов вязигу
заваривают кипятком и мелко стригут ножницами. Хороши
с вязигой и кислые щи. Соленую кету вымачивали и марино-
вали с овощами в томатном соусе. Крупную осеннюю тихо-
океанскую сельдь, слегка присоленную, вешали на чердаке
вялиться, а затем запаривали в духовке, и тут уже надо было
опасаться, чтобы не проглотить язык! А если во время ры-
балки в сети попадался осетр, то его сразу же с верховым
папа отсылал домой. И тогда мама ставила тесто, посылала
меня к бабушке Голосовой, её лучшей подруге, с приглаше-
нием на пирог с осетром.
Однажды, перед Пасхой, когда я была уже в 8 классе, по-
сле удачного лова сельди папа повёз меня во Владивосток,
чтобы купить необходимые вещи. Пришли мы за покупка-
ми в магазин фирмы Чурина, и особенно мне запомнилось
там обслуживание. Ах, какие там были вежливые продав-
цы! Поражали их внимание, доброжелательность, терпение,
с которым они отнеслись к нам, желая угодить. Не надо
было ходить по отделам — всё принесли, примерили и за-
вернули. Эти покупки остались в памяти на всю жизнь, а уж
как я была всем довольна! Папа купил мне тогда серенькое
бобриковое пальто, зеленую шляпку с серыми отворотами,
вокруг полей которой, по ободку, был ювелирной работы бе-
ленький лайковый кантик. Купили мне ещё коричневое шер-
стяное платье и коричневые шевровые ботиночки с высокой
шнуровкой. (Шевровая кожа изготавливалась из шкуры коз,
так называемая кожа хромового дубления). Все это было
страшно модно, изящно и красиво.
Еще одним ярким впечатлением детства было нашествие
корейцев на наш двор во время расчета с рыбаками. Они
приезжали семьями на высоких арбах, которые я видела
потом только в Средней Азии. Нам, детям, нравилось смот-
реть, как эти арбы с громадными колесами и сидениями на
уровне осей, запряженные быками, вкатывались в наш двор
медленно, торжественно, со скрипом и визгом. Чем больше
визгу и скрипу издавали колеса, тем почётнее считался их
хозяин.
Пожилые корейцы и кореянки одевались во всё белое,
а молодые носили кофточки и юбки из шёлка самых удиви-
тельных расцветок. Мы говорили — «дикие цвета». Кофточ-
ки у кореянок были короткие настолько, что прикрывали
только соски. Между юбкой и кофточкой голое тело, а у жен-
щин постарше соски висели ниже кофточки, прямо наружу.
Надетые на них кофты и юбки были обязательно разного
цвета: голубые, зелёные, розовые, жёлтые, ярко-малиновые,
синие и т. п.
Своих детей кореянки привязывали простыней на спине.
Так и в поле работали, с детьми за спиной.
В памяти моей навсегда остались изуродованные ноги ки-
таянок. Мы их очень жалели, ведь все они ходили мелкими
шажками и никогда не отлучались далеко от дома. В непого-
ду, когда лил дождь или дул сильный ветер, мужья-китай-
цы носили своих жен на спине, как маленьких детей. Очень
жалко было смотреть на маленьких девочек, которым уже
с 5-ти лет туго бинтовали ступни ног, всовывали их в коло-
дочки, напоминающие по форме маленький утюжок, чтобы
не давать ножкам расти. Впоследствии взрослые женщины
оставались с култышками вместо ступней. Они были плохо
приспособлены к физическому труду и находились в доме,
как украшение и для продолжения потомства. Китайские
мужчины всю домашнюю работу делали сами: шили, мыли,
стирали, готовили и работали в поле.
В окрестностях Шкотово было много корейских деревень,
но китайцев было ещё больше, чем корейцев. Вся торговля
и бытовое обслуживание были в руках китайцев: прачечные,
пекарни, парикмахерские. Они же были портными, булоч-
никами, няньками и поварами. Китайские повара известны
всему миру. Им очень доверяли, считая, что китайцы — чест-
ный народ.
В доме у нас на протяжении всего моего детства тоже ра-
ботали китайцы — повар и три работника. Говорили, что
в молодости наш старший приказчик был хунхузом. Папе
его рекомендовал знакомый китаец, который этого человека
хорошо знал и уверил нас, что все будет в порядке. Сначала
нам, детям, было очень любопытно, что у нас работает быв-
ший хунхуз, но потом все привыкли и не обращали внима-
ния на это обстоятельство.
В нашу бытность уже хунхузов не было, осталось только
такое ругательное слово — «хунхуз», что в переводе означает
разбойник или бандит. Когда Дальний Восток только засе-
лялся русскими, хунхузов было много. Они выкрадывали де-
тей у богатых родителей и затем требовали выкуп. Если вы-
куп получали — детей возвращали, а если выкуп не давали,
то детей калечили и даже убивали.
Наш бывший «хунхуз» был уже пожилой и очень трудо-
любивый работник, ему никогда не надо было указывать, что
нужно делать по хозяйству. Он все сам знал. Этот китаец но-
сил длинную косу, которая спускалась ниже колен. Часть го-
ловы он брил, а на макушке росли длинные волосы, которые
заплетались в косу. Сверху коса была толстая, а внизу схо-
дила на нет, и на конце вплетался чёрный шнурок, который
ещё больше её удлинял. Но молодые китайцы уже все ходили
в наше время стриженными «под ёжик».
Китайцев мы называли между собой «ходя», хотя, понят-
но, они все имели имена. Но мы и не понимали тогда, что
так называть оскорбительно. «Ходя» для нас означало то же
самое, что по-русски «эй, человек!».Впоследствии, уже при
Советской власти, я поплатилась за слово «ходя».
В 1931 году у меня родился сын Петя, и меня забирала из боль-
ницы старшая сестра Евгения, потому что муж мой был в коман-
дировке. Она наняла извозчика-китайца. И вот мы вышли на
крыльцо с малышом, я, махнув извозчику рукой, крикнула:
— Эй, ходя, подъезжай поближе.
Китаец оглянулся, зло посмотрел на меня и сказал:
— Твоя что, шовиниза хочу?
Хлестнул лошадь и уехал, а мы остались стоять на крыль-
це. Пришлось сестре бежать снова за другим извозчиком.
А слова китайца следует переводить так:
— Ты что, шовинистка?
В Шкотово была большая торговля. Вся главная улица
была сплошь из китайских магазинов. Из всех соседних де-
ревень приезжали к нам за покупками.
Как я уже писала, папа говорил хорошо на корейском язы-
ке, а на китайском он говорил так совершенно, что постоян-
но удивлялись сами китайцы. Речь их была богата всякими
нюансами: различными смысловыми интонациями, охами,
вздохами, прибаутками и тому подобное, и все это папа знал.
Среди китайцев папа имел авторитет справедливого челове-
ка. Они часто обращались к нему как к переводчику, и папе
приходилось выступать на судебных процессах с китайцами
ещё и как защитнику. Судьи из Владивостока также пригла-
шал папу, часто как переводчика, на процессы, потому что
суда в нашем селе не было.
Большинство крестьян в Шкотово жили богато: встреча-
лись, конечно, и середняки, но бедных были единицы — это
были или больные, или лентяи.
Дома, в основном, были под цинковыми крышами, очень
добротные и красивые, их строили по городскому типу. Во
всех дворах находилось много разных хозяйственных по-
строек для птицы и скота, обязательно деревянные беседки
и клумбы с цветами.
Ранним утром жители Шкотово выгоняли на пастбища
своих коров, а когда стадо возвращалось, мы с криком: «Ста-
до идет!» — бросали все свои дела и бежали смотреть на него,
а заодно и любоваться закатом солнца.
На Дальнем Востоке это особенно красочное зрелище,
такое, что глаз не оторвать! Медленно уплывает солнце за
горизонт, раскрашивая небо всеми цветами радуги, и из-
менчиво-волшебные цвета сумерек накрывают сопки, лес,
дома...
Так вот, встречать стадо выходили почти из каждого
дома. Магазины и лавки у китайцев в это время уже были
закрыты, а мы забирались на высокое крыльцо нашего дома,
и все с нетерпением смотрели, когда же появится из-за угла
Почтовой улицы стадо коров. Все очень волновались, ожи-
дая первую корову, чтобы узнать, какая завтра будет пого-
да: если корова первая черная, то дождь, а если красная, то
солнечный день.
Посмотрев на первую корову, мы тут же забывали о ней
и продолжали глазеть дальше, как торжественно проходит
стадо по нашей главной улице. Все коровы знали свои воро-
та, свои дома. Когда наши коровы заходили во двор, мы не
спешили уходить, а ждали, когда пройдет всё стадо. А они
всё шли и шли: молодые и старые, страшные громадные быки
и малые телята. Коровы были всех мастей: красные, чёрные,
рябые и белые.
У соседей Кошелевых была корова, которая, в отличие от
остальных, заходила во все дворы и этим запомнилась. Её
знали все и часто вспоминали. Если меня, например, не было
долго дома, то мама кричала:
— Вот Кошелева корова, где ты пропадала?
Только свиньи в Шкотово не требовали никакого ухода.
Утром их выгоняли со двора в сопки, а вечером все возвра-
щались сами. Никто не боялся, что их украдут, потому что
у всех было много этого «добра». Свиньи питались желудями
и орехами, а также травами, и при таких условиях жареные
поросята не представляли никакой ценности, нужно было
только умение и желание повозиться с готовкой. К слову ска-
зать, мама наша славилась как мастерица готовить окорока.
Сначала она мариновала их с разными специями, вы-
держивала определённый срок в бочке с рассолом, а потом,
обмазав тестом, запекала в русской печи. Получалась неж-
нейшая ветчина.
Масло сливочное взбивали сами. И как же нравилось по-
том всем сидеть летом на веранде, пить чай из самовара со
свежим маслом, с калачами и есть малину со сливками. Я лю-
била смотреть на красивый наш сад, цветущую сирень, жас-
мин. Запах моря, кваканье лягушек — все это было светлым
праздником моего детства, — все это мой отчий дом.
По вечерам молодёжь собиралась на веранде, пели дуэ-
ты, романсы под аккомпанемент гитары, что было предме-
том моей зависти. Как мне хотелось скорей подрасти, чтобы
меня не гнали спать. В доме любили читать художественную
литературу, особенно зимними вечерами, когда собиралась
для этого вся семья. Папе нравился Толстой и Горький. Иног-
да он заставлял меня читать вслух рассказы Горького, а сам
что-то делал. Помню, как взрослые братья и сёстры читали
по очереди «Графа Монте-Кристо», а маленький Шурчик
особенно старался изобразить всё в интонациях. В драмати-
ческих местах он сильно морщил лоб, делал страшное лицо
и старался говорить басом в свои 11 лет.
Летом молодежь — Вася, его друзья и с ними Сережа —
спали на сеновале, а папа всё боялся, чтобы они не устрои-
ли пожар, и запрещал там курить. А по утрам мы, младшие,
сгорая от любопытства и зависти, лезли на сеновал с обсле-
дованием. И что же мы видели? На балках в разных местах
приклеены огарки свечей, притушенные окурки, журналы
«Нива», «Пробуждение», страшные рассказы Эдгара По. Как
нам хотелось спать на сеновале, на душистом сене и по ночам
читать страшные рассказы!
Село Шкотово, расположенное на берегу залива Петра
Великого, и его обитатели могли бы считаться примером
поселения людей коммунистического будущего, образцом
социально справедливого устройства жизни. Но пришли те,
кто поставил своей задачей разрушить всё старое до осно-
ванья. И разрушили. И никогда ничего лучшего построить
не смогли.
Глава 6
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
ОБ ОБРАЗОВАННОСТИ И КУЛЬТУРЕ.
ОБУЧЕНИЕ ДЕТЕЙ В НАШЕМ ДОМЕ
Несмотря на то, что у папы было 4 класса церковно-
приходской школы, он считался человеком грамот-
ным и образованным. В дореволюционное время у многих
в нашем окружении было такое образование, но, тем не ме-
нее, и зажиточные крестьяне, и купцы вели свои дела со зна-
нием законов, экономики и права. Очень высоко ценилось
данное слово или обещание при сделках. Нарушить его — это
провал авторитета.
Воспитание и культура ценились превыше всего. Теперь
же сотни тысяч людей имеют высшее образование, но, увы,
с весьма условным воспитанием и культурой. Познания
ограничены в рамках полученной специальности. Знания ли-
тературы и искусства скромны, как и мораль с вытекающи-
ми из неё нравственными принципами, а потому преоблада-
ют личности невыразительные, боязливые, невежественные
в элементарном, всегда готовые прислуживаться, без воли
и характера, чуждые высоким побуждениям.
А манеры! Редко кто привстанет, приветствуя женщину,
или приподнимет шляпу. И что, казалось бы, тут особенно-
го, но как же это сразу располагает к человеку. А если дама
вдруг уронила перчатку или носовой платок, то скажут:
— Женщина, у вас упало что-то.
В дореволюционном понимании человек, окончивший
гимназию, реальное или военное училища, воспринимался
как культурная личность. Ничего у Советского государства
не получается с воспитанием всесторонне развитой лично-
сти, а получается то, что А.Солженицын называет «образо-
ванщиной».
Помню, в конце 50-х годов в Краснодонском клубе шёл
популярный тогда фильм «Отелло» с Сергеем Бондарчуком
в главной роли. Моя знакомая, главный экономист треста,
говорила:— В клубе идет интересное историческое кино, его надо
обязательно посмотреть. И тут же спрашивала: — А кто та-
кой Отелло?
А моя соседка, учительница средней школы, преподава-
тель украинского языка, говорила, что мало знает Бальзака,
потому что он не наш писатель, и ей по программе препода-
вания он не нужен.
Студент-заочник консерватории, преподававший моему
сыну Мите фортепиано в Краснодонской музыкальной школе,
сказал мне, что не может поговорить со мной о композиторах
«Могучей кучки», потому как они это уже давно проходили.
Я читала, как на Нюрнбергском процессе, куда отбирались
наши лучшие специалисты, одна из переводчиц оказалась
в затруднительном положении оттого, что не могла переве-
сти показания Геринга, где он говорил о каком-то Троянском
коне. Таких примеров можно привести много. Илья Эрен-
бург, говоря об этом явлении, отметил, что образование у нас
пошло вширь, а не вглубь.
Советская власть утвердила в сознании людей образ дво-
рян как бездельников и прожигателей жизни. Люди есть
люди! И в каждом сословии есть норма и отклонение. Нор-
мой для всех состоятельных семей, даже и не дворянских,
было давать детям такое образование, в которое, кроме ос-
новных занятий, включались уроки музыки, танцев, знание
языков, фехтование и верховая езда, а это всё большой труд!
Уже в начале XX века было много меценатов, которые жерт-
вовали огромные деньги на искусство и помогали получить
профессию талантливым личностям. К слову сказать, мой
муж Петр, окончивший до Октябрьской революции кадет-
ский корпус, бегло вставлял французские слова и предложе-
ния при разговоре и в стихах, которые он писал на Соловках
и в Кеми (пересылочный лагерь перед Соловками).
Вспоминая своё детство в Шкотово, хочу остановиться на
том, как наш папа Гавриил Григорьевич надеялся, что с полу-
чением образования дети добьются значительно большего,
чем он сам. Всех моих братьев и сестер он направлял учиться
после начальной школы. Старшая, Женя, окончила гимназию
в Никольск-Уссурийске. Шура окончила в Шкотово учитель-
скую семинарию. Брат Сергей окончил Высшее начальное
училище и дальше учиться никак не хотел. Несколько раз
папа его отвозил в реальное училище Никольск-Уссурийска,
а Сергей всё возвращался и возвращался. Он был привязан
к дому, вникал во все хозяйственные дела и особенно любил
лошадей. В то время папа, как на грех, купил у гайдамаков
двух кровных кобыл. Отчетливо помню это событие, когда
привели во двор красавиц — Розару и её дочь Агору. Вот по
этой Агоре мой брат Сергей и сходил с ума. Только его от-
везут в училище, он через время возвращается домой. Папа
в очередной раз проведёт «разъяснительную работу» и сно-
ва отвозит Сергея в Никольск-Уссурийск. Наконец Сергей
пообещал, что будет учиться, и вдруг через несколько дней
среди ночи раздается стук в дверь. Папа встает с постели
и, проходя через нашу детскую, говорит сам себе:
— Неужели опять Сергей?
Я из своей комнаты слышу, как папа открывает дверь. Ко-
нечно! На пороге стоит промокший от дождя Сергей!
— Ты зачем опять приехал? — ругается отец. А Серёжа
в ответ:
— Не могу я больше там быть, снится мне, что Агору не
напоили!
На этом и кончилось его образование, и остался он дома
помогать папе, стараясь ему подражать во всём.
Больше всего Серёже хотелось научиться охотиться, как
папа, но это, как оказалось, не всем дано. Однажды он вер-
нулся с охоты весёлый, и мы все выскочили его встречать,
что же он настрелял? Сергей торжественно раскрыл петузу
и вывалил из неё... домашних кур.
— Где ты это всё взял? — строго спросил папа.
— Подстрелил возле корейской деревни. Там никого не
было, и никто не видел.
— Ну и сукин сын! Ведь ты же просто вор! Сейчас же по-
едешь и отвезёшь живых кур!
Сергей стоял сконфуженный:
— Я хотел вас повеселить.
После этого папа долго не давал ему дробовик, но потом
смягчился и дал. И вот снова Серёжа вернулся с охоты. Все
опять сбежались смотреть. На этот раз он вывалил из мешка
арбузы...
Авантюрный характер Сергея искал приключений. То
ночью, тайно от папы, он выводил зимой Агору и катал в са-
нях девчонок до утра, то рвался в партизаны и под носом
у японцев возил им муку.
Старший брат Вася, наоборот, любил учиться и не лю-
бил хозяйство. Его определили также в Никольск-Уссурийск
в реальное училище. Летом Вася привозил в Шкотово своих
друзей на каникулы, а Женя приезжала с подругами, и дом
гудел, как улей.
Глава 7
АВРААМ — «БУХОМ-ДЕЛЬФИН»
Вначале 20-х годов у нас в доме жил мой двоюродный
брат Авраам. Вставая из-за стола после еды, он вместо
«спасибо» говорил: «Бухом-дельфин». Мы, младшие, были
просто в восторге от его изобретательности. Если он стучал
в дверь, то на вопрос:
— Кто там?
Он отвечал:
— Бухом-дельфин.
Аврааму было лет 15–16. Он ушел из дома из-за отчима,
которого называл эксплуататором. Себя он, конечно, считал
очень умным, всех презирал и мечтал уйти к партизанам.
Папа ругал его за необузданный характер, за грубость и на-
рушение порядка в доме, а Авраам говорил:
— Вот придут наши, и мы всех вас, буржуев, будем вешать.
Мама ругалась, говорила папе, что Авраама нужно вы-
гнать из дома за то, что он плохо влияет на всех детей, но
папа отвечал, что все это мальчишество скоро пройдет,
и чтобы мама помнила, что он наш родной племянник — сын
его умершего брата. Бесконечные фокусы Авраама продол-
жали волновать наше воображение. Чтобы почистить на
себе ботинки, он ногу ставил на стол и наводил блеск.
Стол, за которым мы ели, был громадным и мог до беско-
нечности ещё раздвигаться. Такие столы были почти у всех.
Наша семья, в которой было восемь детей, считалась ещё ма-
ленькой. 10–12 детей было нормой, а у моей подруги Маши
Пермяковой в семье было 18 детей. Все были красивые и здо-
ровые. Вообще на Дальнем Востоке было много красивых
и статных людей. Видно, сказывались приморский климат
и обилие пищи, в которой было много разнообразной дичи
и рыбы.
За нашим столом в переднем углу садился папа, по правую
руку от него было мамино место, по левую руку размещались
гости, если случались, а дальше по старшинству рассажива-
лись дети. В самом конце сидели самые маленькие. Каждый
знал своё постоянное место.
Первое подавалось в суповых мисках. Среди взрослых хо-
зяйничала мама, а на нашей половине старшие сёстры или
прислуга разливали и раскладывали нам еду по тарелкам.
Я первым делом в своей тарелке начинала искать червяка,
потому что была очень брезглива и червей страшно боялась.
Непреодолимая сила тянула меня посмотреть на Авраама.
Он это знал и уже ждал моего взгляда. Тут же делал рвотное
движение и показывал мне во рту разжеванную пищу. После
этого я со страдальческим лицом отодвигала свою тарелку
и уже не могла больше есть. Обед у меня проходил в унылом
молчании. Так продолжалось довольно долго, пока мама не
поймала Авраама за этим садистским действом. Когда она
увидела его безобразия, как он показывает мне язык с разже-
ванной пищей, она устыдила его:
— Кого ты дразнишь, кому ты отравляешь аппетит? Ты же
видишь, какая она худенькая!
А Авраам встряхивал головой и бормотал свои магиче-
ские слова «бухом-дельфин». Эти слова произносились им на
все случаи жизни, но с разными интонациями. Но мы всегда
безошибочно угадывали, что в настоящий момент они озна-
чают: гнев, радость, вопрос, удовлетворение или что-либо
ещё. Мой четырёхлетний младший братишка Володя тоже
однажды вышел из-за стола и вместо «спасибо» сказал «бу-
хом-дельфин», и получил от мамы хорошего шлепка.
Глава 8
ПРИХОД ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
В ШКОТОВО. ВОЛОЧАЕВСКИЕ ДНИ.
ГОСПИТАЛЬ ДЛЯ КРАСНОАРМЕЙЦЕВ
Самым ярким, волнующим и тревожным воспоминани-
ем моего детства была, конечно, Октябрьская револю-
ция. Папа мой был человеком прогрессивного мировоззре-
ния и очень ждал перемен в обществе. Недовольство прави-
тельством особенно возросло после русско-японской войны
и усилилось с началом мировой войны 1914 года. Кроме того,
в нашем далеком от Петербурга крае много было мистиче-
ских и неправдоподобных слухов о Распутине. Говорили, что
он имел необыкновенную власть над царской семьей, поэто-
му большим торжеством для всех было известие о том, что
его убили.
После октябрьских событий отец очень ждал, что наступит
новая светлая жизнь. На демонстрациях он шёл в первых ря-
дах с красным знаменем. Первый в Шкотово после окончания
гражданской войны открыл торговый кооператив и артель
для посева риса. У него в конторе всегда собиралось много
народу, чтобы послушать, как Гаврила Григорьевич Мамонтов
говорил о преимуществах нового строя. В период с 1922 года
и до раскулачивания в 1929 году действительно изменилась
жизнь Шкотово, только не в лучшую сторону. Однако стар-
шие дети успели выучиться, и папино дело процветало. Но
потом, когда родителям пришлось пережить ужас раскулачи-
вания и конфискации имущества, потому что теперь папа уже
считался эксплуататором и «пережитком прошлого», мама
говорила: «Вот, ты первый шёл с красным знаменем и теперь
получай! Ты же оказался лишним, а дети — «лишенцами».
Итак, продолжаю рассказ о приходе к нам большевиков.
В Шкотово был большой военный гарнизон, и вся власть со-
средоточилась там.
После Октябрьской революции интервенты заняли Влади-
восток. В городе и его окрестностях находились войска япон-
цев, американцев, французов, итальянцев, чехов, англичан.
Главенствующую роль стали играть наши соседи — японцы.
Их войска по численности превышали все остальные, вместе
взятые. Белых генералов, стремящихся взять власть в свои
руки, тоже было немало. Войска назывались по фамилиям
своих генералов. Это — капелевцы, колчаковцы, антоновцы,
семёновцы, мамонтовцы и другие. Каждая власть заставляла
вывешивать свои флаги на домах под угрозой штыка и плети.
Налетят в дом, как звери, и начинается бесконечный обыск
в поисках партизан. Японцы заставляли вешать их флаг,
а когда село занимали красные отряды, жители сами вешали
красные флаги и говорили:
— Наши заняли гарнизон. Наши пришли!
Просыпаясь утром, люди с тревогой спрашивали друг
у друга:
— Какая у нас сегодня власть?
После разгрома Колчака все белогвардейцы собрались под
покровительством японцев в Хабаровске, Харбине и глав-
ным образом во Владивостоке. В 1920 году состоялось пере-
мирие большевиков с японцами, и красные отряды вошли
в эти города и их окрестности. А в ночь с 4-го на 5-е апреля
японцы по всему Дальнему Востоку предательски напали на
красных и, стараясь произвести операцию захвата без шума,
кололи их штыками и расстреливали спящими. Это была
Варфоломеевская ночь. Партизаны соскакивали с постелей
в одном белье и, отстреливаясь, бежали в сопки. В это время
был схвачен во Владивостоке выдающийся красный лидер
Сергей Лазо и сожжён в топке паровоза.
Этими событиями было наполнено и наше село. Только
недавно произошло перемирие японцев с большевиками,
население вывесило красные флаги, а наутро мы узнали,
какая ночью произошла трагедия в нашем гарнизоне, и что
японцы захватили власть. Жители организовали помощь
уцелевшим раненым и создали госпиталь в Высшем началь-
ном училище, рядом с нашим домом. Раненых туда свозили
целый день. Наш Серёжа и работники-китайцы оказывали
им первую помощь, а вечером шкотовцы подобрали убитых
и похоронили. Мои сёстры Женя и Шура надели белые по-
вязки на рукава и начали работать в госпитале. Никто их не
понуждал к этой деятельности, в то время это было просто
и естественно.
Японцы стали сразу наводить везде свой порядок. Жите-
ли Шкотова быстро поснимали красные флаги, но далеко их
прятать не стали. В нашем доме кто-то просто скрутил флаг
и поставил за тёмной занавеской окна в детской комнате.
А незадолго до этого ночного переворота Серёжа и его друг
корейчонок Ким уже успели экипироваться у красных пар-
тизан. Серёжа приобрел звезду на фуражку, а Ким ремень со
звездой на бляхе.
Утром после этих кровавых событий дети стояли у ворот
нашего дома и глазели, как по улице шёл японский отряд. Из
отряда вдруг выскочили офицер и два солдата. Мальчиков
схватили и повели в гарнизон. Папин знакомый купец-кита-
ец, увидев это, бросился выручать детей, а его приказчик при-
бежал сказать нам об этом. Через некоторое время несколь-
ко других японцев из отряда заскочили в наш дом и начали
делать обыск. За занавеской они обнаружили красный флаг
и стали что-то кричать на своём языке. Папы, который сво-
бодно говорил по-японски, дома не было. Мы все страшно пе-
репугались. Женя и Шура побежали на улицу, чтобы узнать,
что с Серёжей и Кимом, и в отчаянии расспрашивали соседей
об этом. Вскоре увидели, что по дороге к нашему дому наш
бывший работник-китаец ведет Серёжу. Он рассказал, что
с трудом уговорил японцев выпустить мальчика, объяснив
им, что это сын хозяина, и он за него ручается. Как выясни-
лось, оккупанты повели детей в гарнизон за большевистские
звёзды, которые увидели на фуражке у Сергея и на ремне
у Кима. Серёжа плакал и бросился сначала упрашивать того
купца, который хорошо знал японский язык, потом сестёр
Женю и Шуру, чтоб они бежали в гарнизон выручать Кима.
Но уже опоздали. Кима закололи штыками и выбросили в ов-
раг. В этот же день так же зверски закололи штыками папино-
го друга Иова Семёновича Калягина. За то, что он заговорил
с пленным партизаном, ему нанесли 18 штыковых ран.
Мне было 9 лет, когда впервые довелось испытать ужас
небытия. Но жизнь продолжалась, и все приспосабливались
к сложившимся условиям существования.Здание Высшего
начального училища, где был организо-
ван госпиталь, и наш дом разделял небольшой переулок. Весь
госпиталь был заполнен ранеными до отказа. Они лежали
на койках в классах и просто в зале на матрасах и на соло-
ме. Японцы поставили свою охрану, но разрешили населе-
нию носить в госпиталь еду, чтобы избежать лишних затрат.
Раненых обслуживали три военных врача, живших тут же
в помещении училища. Их комната была на втором этаже,
как раз напротив окон нашей столовой.
И тогда наша мама, имеющая дочек на выданье, взяла вра-
чей под своё покровительство. В то время у нас в доме жила
наша дальняя родственница, сирота Клаша — 14-летний
подросток. Она была весёлая, любила гадать на картах и, как
принято говорить теперь, была «с приветом». Клавдия вы-
учила значение карт и комбинации наиболее распространён-
ных предсказаний, а потом плела, что Бог на душу положит,
и постоянно предлагала всем свои услуги. Время было тре-
вожное, и на неё был спрос. Она вещала всем о дальней доро-
ге, нечаянной встрече, о том, что «ждёт Вас перемена в жиз-
ни», казённый дом и так далее, и тому подобное.
По утрам мама нас снаряжала к врачам. Клаша несла ко-
фейник с кофе или просто четверть молока, а я — тарелку
с пирожками, оладьи, иногда рыбу и хлеб. Мы быстро позна-
комились с врачами, показали, где живем, и охотно ответили
на все их вопросы о составе нашей семьи. Я, конечно, отре-
комендовала Клашу как знаменитую гадалку, которая всем
всё правильно предсказывает.
Вскоре нам стали известны имена всех троих врачей. Ти-
хонов Сергей Александрович развлекал меня фокусами, а Кла-
ша гадала ему на картах. Лебедев Дмитрий Алексеевич боль-
ше интересовался моими сестрами Женей и Шурой. Третий,
доктор Харитонов, был молчаливый и печальный.
Режим охраны госпиталя был достаточно условным. Легко
раненые партизаны ночью уходили из госпиталя. Они стуча-
лись в двери, просили какую-нибудь одежду и убегали в сопки,
к партизанам. В этом им помогало всё население Шкотово.
Госпиталь всё пустел и пустел: поправляясь, раненые всё
исчезали и исчезали.
Глава 9
ДОКТОР Д.А. ЛЕБЕДЕВ
СТАЛ ЧЛЕНОМ НАШЕЙ СЕМЬИ
Наступила весна. Стали открывать окна. Госпиталь
почти опустел. Мы стали слышать раскатистый смех
доктора Лебедева. Смеялся Дмитрий Алексеевич так зара-
зительно и художественно, словно пел. Затем мы услышали,
что он прекрасно поет. Голос его был очень похож на голос
Бориса Гмыри.
«Во субботу, да в день ненастный, нельзя во поле рабо-
тать!» — разливался его баритон.
— Ишь, распелся, — говорила мама.
Ещё мы часто слышали в его исполнение «Блоху» Му-
соргского. А стоило появиться моим сестрам на веранде или
в саду, тотчас сверху разливался голос доктора:
«Я хотел бы быть сучочком,
Чтобы тысячам девочкам
На моих сидеть ветвях...»
На Пасху мама всех троих врачей пригласила на обед. С тех
пор это были наши постоянные гости. Доктор Лебедев, или
просто Митя, стал ухаживать за Женей, и был на 10 лет стар-
ше её. Среднего роста, брюнет с пышной волнистой шевелю-
рой, зачесанной наверх, он был весёлый, энергичный, трудо-
любивый, страстный охотник, чем пленил нашего папу, с ко-
торым очень подружился, и часто помогал ему по хозяйству.
Митя говорил, что папа — инженер от рождения.
Вскоре Дмитрий Алексеевич сделал официальное предло-
жение моей сестре, и они обвенчались. Свадьба у Жени была
великолепная. У них были массивные золотые обручальные
кольца, а подвенечное платье из китайского файдешина се-
стре шила петроградская портниха, которая при отступле-
нии Белой армии волей судьбы была заброшена к нам в Шко-
тово. Говорили, что в прошлом эта портниха шила особам
при императорском дворе. Платье у Жени было с треном,
с боков украшенным маленькими жемчужинками, а на конце
трена лежала роза из такого же материала, как платье. Мне
и сестре Шуре по этому случаю тоже сшили платья из блед-
но-розового кашемира, все в оборочках. Головку мне зави-
вали, потому что я несла Женин трен при венчании. Фата
у Жени была с венчиком мирты на голове.
Доктор Дмитрий Алексеевич Лебедев был в английском
френче, плотно облегавшем его складную фигуру, плечо пе-
ретягивала портупея с широким добротным ремнём. На нём
были брюки-галифе с кожей на сидении, а на ногах высокие,
до колен, коричневые американские ботинки со шнуровкой.
Мой пятнадцатилетний брат Сергей был шафером, и при
венчании носил венец над головой Жени, при этом он нароч-
но стукал её венцом по голове, за что потом этот «трудный
ребёнок» слегка был папой наказан.
В церкви пел хор, на обеих люстрах были зажжены све-
чи (паникадила), и церковь была полна корейцами, которые
пришли поглазеть на любопытное зрелище. Собралось мно-
го гостей, родных. Свадьбу
отпраздновали в 1921 году,
и с тех пор Митя остался
жить у нас в доме.
После свадьбы мы узнали,
как служившие в госпитале
врачи очутились в Шкотов-
ском военном гарнизоне.
В первую империалисти-
ческую войну они попали в
плен к немцам, совсем моло-
дыми, только окончив учебу.
Находились некоторое время
в Германии, потом возвраща-
лись из плена через многие
страны и попали в Японию,
откуда японцы привезли их
во Владивосток на своём ко-
рабле. Улучшив момент, вра-
чи перешли к партизанам.
5 апреля, в день японского переворота, Митя находился
в дальней казарме. Когда он услышал выстрелы, то выскочил
на улицу узнать, что случилось. В это время стоявшие возле
казармы японцы схватили его и повели в овраг на расстрел.
По дороге Митя заговорил с офицером по-немецки и показал
на повязку с красным крестом на рукаве, объясняя при этом,
что он врач, и тогда офицер отстранил Митю, отделив от
остальной группы пленных. Так доктор Лебедев остался жив.
Когда Дмитрий Алексеевич поселился в нашем доме, то
снова возобновилась охота. Он оказался страстным охотни-
ком и папе ни в чем не уступал. К ним присоединился Рома-
нец, и они часто уезжали на несколько дней в тайгу.
По первому снежку ходили на фазанов, приносили по 12–
15 штук. Для этого в кладовке были набиты гвозди, где в ряд
вешали их выпотрошенными на мороз. Яркими воспомина-
ниями детства остались рассказы об охоте на диких кабанов,
косуль и изюбров. Папа рассказывал, что в его молодости,
когда он с товарищами по охоте сидел у костра, из чащи леса
выскочил тигр, схватил и унес одного из охотников в не-
проглядную темень. Дело было одной минуты. Все растеря-
лись, но стрелять во мраке было бесполезно. С рассветом всё
обошли, но ничего не нашли. Унес, видно, тигр свою добычу
подальше от людей.
Любили мы, дети, узнавать, когда возвращался папа с охо-
ты, какая у него на этот раз добыча. С большим интересом
бежали смотреть зверей: если это была косуля, то очень жа-
лели, а если страшный дикий кабан, то приговаривали, что
так ему и надо.
Охотничьи собаки были полноправными членами нашей
семьи. Собака Марта слыла гордостью и любимицей папы
и Мити. Собак по дому было так же много, как кошек. Двери
наружу они открывали лапами, а с улицы царапались, вроде
как стучали, чтоб им открыли дверь. Лебедев дрессировал
собак по всем правилам науки и отдавал команды, которые
те понимали. Мы тоже постигли эту науку и говорили: куш,
тубо, фу, пиль.
Наш Митя был гурманом и охотился на дичь, которой
папа никогда не интересовался. Ходил на болото на рябчи-
ков и за куликами, а позже познакомил нас с кроншнепами
и вальдшнепами. Дичь эта мелкая, но считается большим
деликатесом. Все это жарилось в масле, тушилось в сметане,
с дичью готовили плов с рисом.
Охотничьих собак регулярно кормили, а спали они в доме
и спокойно разгуливали по квартире. Марта спала у папы
под письменным столом, это было её постоянное место. Тре-
зор спал в детской комнате в углу на шкуре косули. Собак
любили, и никто грубо с ними не обращался.
Впоследствии, когда доктор Лебедев и сестра Женя ста-
ли жить во Владивостоке, они первым делом приобрели себе
собаку. Это был умный и преданный охотничий пёс Анзор.
И сейчас я расскажу о нём грустную историю.
30 лет спустя Женя показала мне хранившиеся у неё пись-
ма Мити с последней охоты незадолго до его смерти, в кото-
рых он пишет, что хоть и доволен своей собакой, но Марта
была лучше. Что Анзор два раза не принес фазана, а за 8 лет
охоты с Мартой не было случая, чтобы она не нашла добычу.
А дальше последовал такой её рассказ.
Когда в 1934 году Митя умирал в больнице от сыпного
тифа во время свирепствующей эпидемии, Анзор страшно
выл в квартире. А после того, как Митя скончался и Женя
приехала из больницы домой, пёс тут же подошёл к ней, по-
ложил лапы на колени, и из глаз его полились слёзы.
После смерти доктора Лебедева мой брат Володя, быв-
ший юнгой на корабле, подарил Анзора знакомому капита-
ну дальнего плавания. Прошло два года. Однажды Женя со
своей кумой, Александрой Дмитриевной Линдгольм, сидели
в сквере им. Лазо. Мимо проходил морской офицер с соба-
кой, и та стала кидаться и рваться из его рук по направлению
к скамейке, где сидела Женя. Это был Анзор, он узнал свою
старую хозяйку. Офицер (а это был тот капитан дальнего
плавания) был в недоумении, ведь он не знал Женю и не мог
понять поведение пса, однако Женя не подала виду, сдержала
себя, чтобы не тревожить старые раны.
Похоронен был Митя во Владивостоке, рядом с могилой
великого русского исследователя Дальнего Востока и писате-
ля Владимира Клавдиевича Арсеньева.
Глава 10
МОИ ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ. «ЧИСТКА»
В1919 году, в восемь лет, я пошла в 1 класс начальной
школы. Моей первой учительницей была Александра
Дмитриевна Голосова. Она учила почти всех детей нашей
семьи, начиная со старшей сестры Жени и кончая мной.
А младшему моему брату Володе она была ещё и крёстной
матерью. Александра Дмитриевна вышла замуж за вдовца —
капитана дальнего плавания Альфреда Андреевича Линд-
гольма. Я расскажу о них позже, когда буду описывать свою
жизнь во Владивостоке.
В своём образовании я попала во все пертурбации, кото-
рые происходили со школами при установлении Советской
власти.
Из начальной школы я перешла в подготовительный класс
второй ступени. А пока я собиралась перейти в 1 класс шко-
лы второй ступени, то уже образовалась школа-девятилетка.
В 5-м классе этой школы мы начали проходить десятичные
дроби, а потом алгебру, а простые дроби выпали из моего
образования. Я их никогда не проходила. Очевидно, их пола-
галось пройти раньше.
Наша девятилетка была с педагогическим уклоном. Осно-
вана она была на базе бывшей учительской семинарии и вы-
пускала преподавателей для начальных школ. До 1927 года
мы учились более-менее нормально. Немало преподавателей
осталось из учительской семинарии, а новых было много из
бывших офицеров, осевших в Шкотово во время граждан-
ской войны. В 1926–1927 годах началась «чистка» учителей.
Появились новые законы, новые правила и права. Ученики
на общих собраниях могли постановить, кого из учителей
оставить, а кого «вычистить». Нам внушали, что мы созна-
тельные граждане Советского Союза. Постановили, напри-
мер, чтобы во время урока не прерывать занятие при сроч-
ной надобности. Нужно просто молча встать и выйти. Нам
это здорово понравилось. Если боишься, что тебя спросят,
а урок не выучен, то можешь молча встать и уйти.
На уроке английского языка, где преподавателем был мо-
лодой юноша, мы все вставали один за другим и молча выхо-
дили из класса. Делали это, как теперь говорят, «для хохмы».
Дети оставались детьми, и желание проказничать было
всем свойственно в этом возрасте. Вовка Киричек в нашем
классе кричал:
— Товарищи! Дело в следующем! Ли Фу будет заведующим!
Ли Фу — это истопник-китаец в нашей школе. Многим
понравилось это изречение, и «дело в следующем! Ли Фу бу-
дет заведующим!» стало чем-то вроде крылатой фразы.
30 мая 1929 года нам должны были выдать свидетельства
об окончании школы-девятилетки, и вдруг началась «чист-
ка» учащихся. Исключали «чуждый элемент» — детей за-
житочных крестьян, так называемых буржуев, детей попов
и им подобных. Очень многие должны были покинуть школу.
Я помню этот сияющий красками весенних цветов день,
когда прибежала соседка Голосова Вера и, сбиваясь от волне-
ния, стала рассказывать мне, что было заседание чего-то там,
и я «полетела» из школы. Меня исключили из 9-го класса,
моего брата Шурчика — из 7-го, а Володю — из 5-го. Перед
исключением нам ставили условие: нужно отречься от роди-
телей. Отречение от родителей в те годы печаталось в газе-
тах, но достаточно было и публично выступить на собрании,
заклеймить позором своего отца-«эксплуататора» и уйти из
дому. Я не захотела этого делать, мои младшие братья тоже.
Это делали единицы.
Для меня это неожиданное событие стало жуткой траге-
дией. Помню, как я убежала в лес и целый день бродила там
одна, погрузившись в свои переживания. Охотно, как это
часто бывает у русских, я бросалась в своих думах от одной
крайности в другую: то мне хотелось повеситься или уто-
питься, то сделать что-нибудь героическое во искупление
своей непонятной вины. Мой неокрепший разум не мог по-
мочь моему сердцу. Лишний человек! Все дороги для меня
теперь закрыты! Как с этим жить?
А ведь я была такой активной, что без меня не проходи-
ло ни одно школьное мероприятие. Я пела в хоре, запева-
ла, декламировала в клубе «Двенадцать» Александра Блока,
знала наизусть всю поэму Некрасова «Мороз — Красный
нос», писала лозунги, хорошо рисовала плакаты. Никто не
мог усмотреть в помыслах и действиях нашей семьи какие-
нибудь антисоветские настроения, однако же и мы встали
в ногу с миллионами подобных нам, чтобы испить эту чашу.
После «чистки» в школе, в Шкотово началось раскулачи-
вание. Был поставлен эшелон с теплушками, и людей, пред-
назначенных для выселения, по списку грузили в вагоны
и вывозили в Сибирь. Разрешали брать с собой только ис-
ключительно необходимые в дороге вещи.
У наших соседей Арзамасовых дети ушли за грибами, а ког-
да пришли, родителей уже увезли и дом конфисковали. На-
ших родителей спас брат Вася. Он только что окончил горный
факультет Владивостокского университета и был назначен
инженером в поселок Сучан. Васе сообщили о том, что про-
исходит в Шкотово, и он быстро приехал (благо, расстояние
было всего 20 верст) и сумел добиться освобождения роди-
телей от высылки. Поскольку Василий Мамонтов был Заслу-
женный красный партизан, ему разрешили взять родителей
на поруки, и он буквально выхватил их уже из эшелона.
С родителями в то время жили трое детей школьного воз-
раста: я и мои младшие братья. За короткое время надо было
нас куда-то определить. И тогда Шурчика решил забрать
к себе Вася, и он поехал с ними на Сучан, а Володю взял
юнгой на корабль капитан дальнего плавания Альфред Анд-
реевич Линдгольм, жена которого, Александра Дмитриевна,
была его крёстной матерью.
Глава 11
СТАРШАЯ СЕСТРА ЕВГЕНИЯ
ОТКРЫВАЕТ МНЕ ДРУГУЮ ЖИЗНЬ
После того, как мы все лишились родного крова и ре-
шилась судьба младших братьев, меня забрала жить
к себе во Владивосток моя старшая сестра Евгения. Дмит-
рий Алексеевич Лебедев, муж Жени, в то время был извест-
ным врачом в городе. Постоянным местом работы Дмитрия
Алексеевича была городская больница, но он также при-
нимал больных дома. Врачам в то время платили хорошие
деньги за приём на дому. В прихожей квартиры Дмитрия Ле-
бедева в часы приёма ждали своей очереди довольно много
людей.
К тому времени у них имелась просторная трёхкомнат-
ная квартира в центре города, где на дверях парадного входа
была прибита табличка «Доктор Лебедев» с указанием ча-
сов приёма. Женя обставила своё жилище со вкусом. Доб-
ротная мебель, пианино; можно даже сказать, что жили на
широкую ногу. Хлебосольные супруги часто принимали го-
стей и любили ездить в гости сами, ведь доктор Лебедев, как
популярный врач, имел обширный круг пациентов, многие
из которых впоследствии стали завсегдатаями их дома. В то
время во Владивостоке была хорошая оперная труппа, и мы
с удовольствием ездили на спектакли, абонируя ложу в теат-
ре «Золотой Рог».
Среди друзей Мити были писатель Владимир Клавдиевич
Арсеньев и капитан дальнего плавания Альфред Андреевич
Линдгольм.
Что касается В.К. Арсеньева, то они с Митей были боль-
шими друзьями. Выдающийся исследователь Дальнего Вос-
тока лечился у доктора Лебедева, а ещё их связывала общая
страсть к путешествиям по тайге и охота. На буфете у сестры
красовался большой серебряный кубок с цветной эмалью
и инкрустацией, подаренный писателем. Здесь я нарушу хро-
нику повествования и напишу, что после смерти В.В. Ар-
сеньева его жену и дочь в 1937 году репрессировали. Жена
вскоре погибла в лагере. Впоследствии, конечно, её реабили-
тировали.
Ну а теперь, в 1972 году, и когда я пишу об этом, широко
отмечается 100-летие со дня рождения В.В. Арсеньева. В глу-
хих дебрях Уссурийской тайги построен город Арсеньевск.
В этом городе 150 крупных промышленных объектов, много-
этажные здания, учебные заведения, больницы и другие при-
сущие большому городу учреждения. А на вершине сопки
стоит пятиметровый памятник выдающемуся неутомимому
исследователю и рядом на каменном монолите — рельефный
портрет Дерсу Узала.
В 1932 году ледокольный пароход «Сибиряков» с экспеди-
цией на борту, руководимой О.Ю. Шмидтом, прошел за одну
навигацию весь Северный морской путь от Архангельска до
Владивостока. Во время пребывания во Владивостоке Отто
Юльевичу необходимо было обратиться за врачебной помо-
щью, и ему рекомендовали доктора Лебедева. Знаменитый
учёный и мореплаватель в молодости болел туберкулёзом,
и последствия этой болезни сказались во время длительного
перехода по Северному пути. Капитан А.А. Линдгольм встре-
чался с О.Ю. Шмидтом в доме у сестры, и Женя рассказывала,
как однажды их беседа затянулась до утра. Линдгольм гово-
рил тихо, с остановками, взвешивая свои слова, О.Ю. Шмидт,
напротив, зажигался, махал руками. Женя рассказывала, что
Отто Юльевич ей казался несколько экзальтированным, по-
детски открытым и очень зажигающимся идеями человеком.
Арктика завораживала в те годы многих своей романтикой.
Много лет спустя, когда Шмидт стал национальным героем
после спасения «Челюскина» и 50-дневного пребывания на
льдине, Женя сокрушалась:
— Почему я не осталась с ними слушать их разговор? Да
ещё и Митю уговорила идти спать, сославшись на то, что
у него утром ранний приём больных.
Короткая встреча оказалась исторической.
Вернусь к последующим событиям моей жизни. Дальше
всё шло обычным порядком того времени. Во Владивостоке
я стала на учёт на бирже труда, чтобы поступить на завод
или фабрику и начать самостоятельную трудовую жизнь. Но
это оказалось непросто. По утрам на бирже стояла огромная
очередь, много голодных и плохо одетых людей были рады
получить хоть какую-то работу ради куска хлеба.
...А по Светланской улице, особенно по вечерам, гуляла
шикарно одетая публика. Женщины носили дорогие меховые
манто, лакированную обувь, шикарные шляпки. Сверкали
вит рины магазинов Чурина, Кунста и Альберса и заманивали
прохожих разнообразием шикарных вещей. Кондитерские ма га-
зины были полны всяких сладостей. Каких там только не было
пирожных! Сенаторское, микадо, наполеон, эклер, картошки,
бисквитное, миндальное. Теперь этого и в помине нет, а то,
что есть, не идет ни в какое сравнение по качеству. А фрукто-
вые магазины просто чудо! Из всех стран мира во Владивосток
привозили различные экзотические овощи и фрукты. В порту
«Золотой Рог» стояли иностранные корабли, в городе повсюду
звучала английская речь. Владивосток бурлил и кипел полно-
кровной жизнью. Кругом были открыты кафе и рестораны, где
за мраморными столиками, под искусственными пальмами, тя-
нули через соломинку оранжад. Нэп был в разгаре!..
Безрезультатно проходив некоторое время на биржу тру-
да, я решила попробовать продолжить учиться, и в этом под-
держала меня моя старшая сестра Евгения, у которой я жила.
Она, зная мои вокальные способности, определила меня
учиться петь в частную школу певицы Стрельниковой, а по-
том присоединила к группе учеников, которые готовились
поступать в университет.
Всё, что произошло со мной в Шкотово, никого ни в коей
мере не интересовало, и я постепенно забывала все свои го-
рести.
...Как хорошо было каждый раз, после приёма больных
док тором Дмитрием Лебедевым, брать корзиночку с салфет-
кой и отправляться за пирожными и другими вкусными по-
купками! Удовлетворённой и приятно взволнованной я шла
по Светланской улице, поглядывая на своё отражение в вит-
ринах, и ловила одобрительные взгляды прохожих.
Итак, я готовилась поступать в университет...
не хватало образования. Поступать можно было без доку-
Глава 12
ВСТРЕЧА С БУДУЩИМ МУЖЕМ
П. ЭНГЕЛЬФЕЛЬДОМ
Случилось так, что в это же самое время Энгельфельд
Пётр Петрович — мой будущий муж — ожидал рей-
совый борт, чтобы отбыть по служебному назначению в бух-
ту Светлая на Тихом океане.Встретились мы в респектабель-
ном месте отдыха под Владивосто-
ком, на 19-й версте, где у сестры,
точнее, у её мужа доктора Лебеде-
ва, была дача. Там же, по соседству
с нами, была дача профессора ма-
тематики Бобровникова. Петя при-
ехал к нему в гости, и никто, конеч-
но, не мог тогда и предположить,
что они вместе будут отбывать
срок заключения на Соловках.
Я готовилась поступать в уни-
верситет, и Бобровникова, кото-
рый там преподавал, боялась
как огня. И вдруг на пляже он по-
просил меня подойти к их купаль-
не. Разволновавшись, я подошла
к ним, не чувствуя под собой ног.
Профессор очень любезно сказал:
— Познакомьтесь, Ниночка, пожалуйста, с моим другом.
Рекомендую — Пётр Петрович Энгельфельд!
Я увидела красавца в военной форме, который не сводил
с меня глаз. Подтянутый и таинственный, он в первый же
день сказал мне:
— Вы жемчужина, которую я нашёл на берегу Тихого
океана.
...Вечером мы пили чай на веранде у Бобровникова. Петя
пел, аккомпанируя на гитаре, читал стихи, и голова моя шла
кругом...
Мне было 19 лет, а Пете — 27.
Сестра моя сходила с ума от этого неожиданного зна-
комства!
Рухнули все её планы, связанные с моим образованием, —
всё пошло кувырком! Старания и хлопоты Жени о моём бу-
дущем оказались напрасными.
...А ведь поступить в университет было легко, потому что
«чуждый элемент» не принимали, а не «чуждому элементу»не хватало образования. Поступать можно было без доку-
ментов об окончании средней школы. Главное — выдержать
экзамен. Большую роль играло социальное происхождение.
Я официально находилась на иждивении красного партиза-
на доктора Лебедева, так как жила в его семье.
Но Пётр Петрович Энгельфельд добивался своего с упор-
ством человека, знающего, как прийти к поставленной цели.
Он уговаривал меня быть самостоятельной, не зависеть от
чужого мнения, и я согласилась стать его женой и поехать
с ним в бухту Светлая.
В конце лета 1930 года, когда трое из нашей группы абиту-
риентов поступили в университет, я вышла замуж. Настой-
чивое ухаживание моего будущего мужа, моё пылкое ответ-
ное чувство, да ещё магическое ОГПУ — место работы Петра
Петровича — сыграли свою роль. «Вот, — думала я, — теперь
и я, и мои близкие под защитой».
Сестра продолжала меня запугивать:
— Он увезет тебя в эту Богом забытую бухту и бросит.
Тебя проклянет вся семья!
Ничего не подействовало. Я поехала с Петром.
Потом я узнала, что мой муж не такой «красный», как
представлялось, что он дворянин по происхождению и что
в органы ОГПУ попал не по убеждению, а совершенно слу-
чайно. И вот, ко всему пережитому мною, добавились его
страдания и потери.
Осенью 1930 года мы обосновались в бухте с поэтическим
названием Светлая. П.П. Энгельфельд был начальником коман-
дировки (название концлагеря). Там сколачивали бараки для
заключённых и строили подъездные пути на пристань, где они
должны были жить, заниматься рыбным промыслом.
Прошло почти полвека с момента описываемых событий,
но я с фотографической отчетливостью помню божественную
красоту природы бухты Светлая. А ведь меня, родившуюся
в благодатном Дальневосточном крае, трудно было уже удивить.
Это было место первозданного величия и красоты! Людей
там почти не было. Только редкие поселенцы иногда появ-
лялись из лесу, чтобы поговорить с нами. Они спрашивали,
какой царь сейчас на Руси? Мы пытались объяснить, что уже
13 лет, как вместо России есть государство СССР, что царя
и его семью расстреляли большевики, что была гражданская
война, разруха, и теперь сюда в бухту приедут те, кто должен
работать, отбывая срок наказания за свои преступления пе-
ред государством рабочих и крестьян.
Поселенцы эти были сектантами и жили здесь долгое
время в полной изоляции от внешнего мира. Они вели на-
туральное хозяйство, цену деньгам не знали, и на наш рубль
давали столько продуктов, что неудобно было брать. Земля
эта была богата разным зверьём и пушистыми тварями: ку-
ницы, рыжие лисы, белки, зайцы не истреблялись и обитали
свободно и в большом количестве прямо возле нашего жи-
лья. Берег бухты был покрыт разноцветными булыжниками
величиной с большой кулак. Все камни были разных цветов:
белые, розовые, голубые, красные, сиреневые, а были и в кра-
пинку, и в полоску. Все отполированы до блеска — круглые
и овальные. Что ни камень — то диво! Когда волна подхо-
дит к берегу, камни накатываются на него со страшным гро-
хотом, а потом откатываются вместе с волной и замолкают.
И так повторяется без конца.
Мне захотелось набрать этих камней и увести с собой, что
я и сделала перед отъездом из бухты, и долго хранила потом
в квартире на подоконнике и возле зеркала как украшение.
В бухту впадала река Светлая. Если подняться вверх по
течению, то там была заводь, поросшая громадными па-
поротниками и камышами. Когда наш катерок «Матильда»,
с заглушенным мотором, врезался в эту заводь, вверх подни-
малась стая потревоженных уток. Небо становилось темным
от их количества.
Лес был смешанный, хвойный и лиственный, весь переви-
тый лианами. Дичи и зверей было разнообразное множество.
Рыбу можно было доставать руками, а если бросали крошки
хлеба — вода закипала от её скопления.
П ри ме ч а н и е Н . А . Б а б и ч
В архивных документах УФСБ РФ по При-
морскому краю выявлено уголовно-следственное
дело старообрядцев, подвергшихся репрессиям
и расстрелянных в 30-х годах вместе с детьми,
женщинами и подростками «...как активные
члены старообрядческих общин, проводивших
деятельность, направленную против колхозно-
го строительства».
Вот чем закончился этот рай на земле.
Я ждала своего первенца Петю. Вольнонаёмные и заклю-
чённые строили бараки. Долгими зимними вечерами муж
мой рассказывал мне о себе и знакомил заочно со своими
родными.
Я узнала, что у него в Москве живут мать и два брата:
Павел и младший, мой ровесник, Иосиф. Что дед его дат-
чанин — очень известный писатель, переводчик и препода-
ватель института связи, Пётр Готфридович Ганзен, получил
в России высокий чин действительного статского советника,
дававший потомственное дворянство.
Глава 13
ЗАОЧНОЕ ЗНАКОМСТВО С СЕМЬЁЙ МУЖА
Фамилия моего мужа Энгельфельд переводится как
«ангельское поле», но поле жизни, по которому ему
пришлось пройти, едва ли было ангельским. Прожил он
39 лет. Из них 5 лет — в концлагере на Соловках и 3 года — на
острове Вайгач, но об этом я буду писать позже.
Родился Петя с братом-близнецом Павлом в 1903 году
в городе Ковно. Братья были очень похожи друг на друга,
что впоследствии стало причиной множества забавных си-
туаций. Его отец Пётр Александрович Энгельфельд служил
в то время в Ковно (ныне Каунас) в чине капитана артилле-
рии. Вскоре семья переехала на Дальний Восток, и во время
русско-японской войны Петин отец был ранен в голову, а че-
рез некоторое время умер в больнице города Томска. Детям
Петру и Павлу было тогда 3 годика.
В восьмилетнем возрасте
Петра и Павла поместили
в Петербургский Марьин-
ский сиротский пансион для
дворянских детей. Я никог-
да не спрашивала, почему
при живых дедушке и ма-
тери маленьких мальчиков
оторвали от семьи и отпра-
вили в это заведение. Тогда
мне это было не интересно,
потому что, кроме этого,
было множество своих воп-
росов и загадок.
---------------------------------------------------------
При ме ч а н и е Н . А . Б а б и ч
Дедушка Петра и Павла — Ганзен Пётр
Готфридович — активно занимался благотво-
рительной деятельностью в канцелярии Ведом-
ства императрицы Марии, которое в то время
находилось под патронатом Е.И.В. императ-
рицы-матери Марии Фёдоровны, бывшей дат-
ской принцессы Дагмар, знавшей Ганзена ещё
актёром копенгагенского королевского театра.
Их сотрудничество продолжалось до 1917 г.
В структуру ведомства входило Марьинское
училище для дворянских детей-сирот, кото-
рое располагалось в центре Петербурга и своим
центральным подъездом выходило на канал. Сей-
час в этом здании находится Педагогический
университет им. Герцена. Образование и воспи-
тание в пансионе было самого высокого качест-
ва, и предполагалось, что сироты Пётр и Павел
должны были получить там значительно боль-
ше, чем могла бы им дать Евгения Васильевна —
вдова Петра Александровича Энгельфельда, сы-
на П.Г. Ганзена.
-----------------------------------------------------
В 1911 г., когда родился брат мужа Иосиф, близнецы Пётр
и Павел уже учились в кадетском корпусе.
-----------------------------------------------------
При ме ч а н и е Н . А . Б а б и ч
Мне показалось интересным вставить в эту
книгу очерк о воспитании в I Кадетском корпусе,
который я нашла в книге генерала А.В. Борщова
«Мои воспоминания». Замечательные строчки
об этом учебном заведении дополняют картину
времени.
«В ту отдаленную ныне эпоху начала XX сто-
летия воспитание кадетов в Первом Кадет-
ском корпусе тесно связано с именем главного
нашего воспитателя — ныне давно покойного —
Е.И.В. Великого князя Константина Констан-
тиновича.
Он был исключительной исторической лич-
ностью. Участник русско-турецкой войны,
Георгиевский кавалер, много лет своей жизни
отдавший Лейб Гв. Измайловскому полку, лю-
бивший своё дело и свою службу, он оставал-
ся одновременно человеком высокой культуры
и талантливым поэтом. Кто не знает сти-
хотворения «К.Р.» «Умер бедняга в больнице
военной», которое стало считаться народ-
ной песней, получив невероятную популяр-
ность на долгие годы. А романсы «Растворил
я окно», муз С. Рахманинова, «О, дитя под
окошком твоим», муз П. Чайковского и многие
другие!Августейшему Президенту Академии Наук
как нельзя лучше подходил и пост Начальника
Военно-учебных заведений. Кому, как не ему, был
близок и понятен тезис, что хорошая армия
должна иметь блестящий офицерский состав.
Блестящий не только в отжившем уже пони-
мании выправки и муштры, когда-то неудачно
привитой нам Павлом Первым, но культурный
и воспитанный в первую очередь офицер, спо-
собный сохранить традиционную Николаев-
скую внешность не в ущерб моральному, куль-
турному постоянному совершенствованию. Не
надо забывать, что либерально-революционные
вея ния охватили Россию уже с добрых полвека,
а кадеты и юнкера постоянно соприкасались
в повседневной жизни с тлетворными веяниями
нигилизма, к сожалению, уже достаточно пу-
стившими корни в учебных заведениях, особенно
в университетах. От всего этого надо было убе-
речь юные души, падкие порою на разного рода
подпольные нашёптывания...
Великий князь отлично понимал, что борь-
ба со злом не может рассчитывать на успех
одними только репрессивными мерами, откуда
и несправедливость обвинений в его адрес неко-
торыми военными старой школы в том, что он
якобы распускал учащихся Кадетского корпуса.
Если некоторая распущенность и наблюдалась
в провинциальных Кадетских корпусах, то за
это несли ответственность их директора
и педагоги-воспитатели. Всем поступившим ка-
детам от корпуса дарился красиво переплетён-
ный том Библии с русским и славянским тек-
стом издания Синодальной типографии. На пер-
вой странице была соответствующая надпись
за подписью директора и печать корпуса. Я не
могу припомнить текст надписи, но смысл её
в том, что эта Библия есть благословение кор-
пуса и напутствие на всю грядущую жизнь офице-
ра Русской армии. Каждое утро дежурный кадет
должен был читать соответствующий текст
на данный день, указанный на таблице приложе-
ния. Так по приказу Великого князя делалось все
7 лет моей корпусной жизни.
Наше военно-историческое воспитание: оби-
лие батальных картин, Корпусный музей и культ
военной старины, кто, как не Великий князь, был
проводником этого воспитательного приёма?
Кому мы, мальчишки-кадеты, а ныне седовласые
старики, обязаны сохранением на всю жизнь не-
умирающего чувства любви и гордости к нашим
старым «Alma Mater» Кадетским корпусам Рос-
сийским, независимо от того, будет он Первый
Столичный или провинциальный.
Да, имя нашего первого воспитателя — Вели-
кого князя Константина Константиновича —
останется навеки записанным золотыми бук-
вами в Истории России и, в частности, её воен-
но-учебных заведений начала ХХ века.
О преподавательском и воспитательном со-
ставе родного корпуса скажу следующее: первый
был ниже среднего в общей сумме личностей,
а второй, несомненно, выше среднего. В этом
я убедился уже за время училищных лет, когда
довелось ближе познакомиться с товарищами из
иных корпусов. Часто и долго думал я об этом на
чужбине... Несовершенство учительского соста-
ва — продукт материального характера, если
хотите — материал «бюджетных соображе-
ний» Военно-Морского ведомства. Учебная сме-
та Первого корпуса не позволяла пользоваться
исключительными услугами профессоров и при-
ват-доцентов нашего соседа Императорского
С.-Петербургского университета. Что же ка-
сается воспитателей, то они, право, за деньги
не покупались, и 80% были бывшими нашимикадетами,
которые росли и воспитывались в тех
же старых стенах, что и мы, успев впитать
в себя дух корпуса. Они сознавали, что из-под гра-
нитных сводов бывшего Меньшиковского двор-
ца, из глубины столетий вышли Румянцев, Про-
зоровский, Суворов, Кутузов, Ростовцев, — все
строители Императорской России и её мирового
престижа. Прошлое увлекает сердце и помыслы
рода человеческого. Прошлое обязывает.
Кадетский корпус на Васильевском острове
был учрежден в 1742 году в царствование импе-
ратрицы Анны. Его называли «рассадником ве-
ликих идей» России.
Вот перечень августейших особ, которые за
время существования корпуса украшали его сво-
им пребыванием. Державные шефы: Император
Николай I и последний Император Николай II.
Главные директора: Великий князь Констан-
тин, Николай Александрович (брат Имп. Алек-
сандра II), Алексей Николаевич. Великие князья
Николай Николаевич, бывшие августейшие каде-
ты-императоры — Александр II и Александр III;
Наследники Цесаревичи Старший и Михаил Ни-
колаевич. Фельдмаршалы: Владимир Алексан-
дрович, Сергей Михайлович, принц Александр
Петрович Ольденбургский, князья Иоанн Кон-
стантинович и Гавриил Константинович про-
ходили строевое учение в кадетском корпусе.
Учеба кадетов была наполнена множеством
ярких впечатлений: праздничные каникулы у деда
Ганзена, поездки к матери в Москву, где она в то
время уже жила со своим вторым мужем Линь-
ко. Учился Петя отлично. Иногда ему приходи-
лось выручать своего брата Павла, у которого
«хромала» математика. Нередко, сдав экзамен,
Петя через некоторое время возвращался в ауди-
торию, смело брал билет и отвечал второй раз.
Недоумение преподавателей тут же рассеивали
их коллеги, которые объясняли, что братья так
похожи, что их невозможно отличить. Кадеты
всегда были строго подтянуты. Была у них своя
традиция: талия затягивалась так, чтобы со-
ответствовала объёму головы. Пете и Павлику
это давалась с большим трудом, они были коре-
настые подростки с прекрасным аппетитом.
--------------------------------------------------
Как-то привезли Петю и Павлика к деду на Масленицу.
А что такое русская Масленица — ясно каждому. Кадеты,
предвкушая изобилие яств, держали пари между собой: кто
больше съест разных блинов. В доме Ганзенов они чувство-
вали себя напряженно, потому что большое внимание уде-
лялось их манерам и образованию, и, как всякие дети, они
«воспитывались» без особой охоты. К обеду подавалось мно-
жество блюд, но есть надо было понемногу, чтобы, встав из-
за стола, почувствовать, что сможешь съесть ещё столько же.
И вот, скушав по три блина, Петя и Павлик переглянулись
между собой и, как по команде, отпустили на одну дырочку
свои пояса. Дед встал и вышел из-за стола. Оказывается, три
блина — это была норма. После этого им прочитали нотацию
и оставили без десерта. Тётка Марианна их жалела:
— Я бы вам принесла в детскую, и ели бы, сколько хотели,
а при дедушке нельзя было так себя вести.
Жили Ганзены на Васильевском острове. Из окна детской
комнаты Петя и Павлик заметили, что в одни и те же часы
напротив их окон выходит на прогулку старый генерал. Им
захотелось побежать на улицу, отдать ему честь. Поравняв-
шись с генералом, они шаркнули ножками, щёлкнули каб-
лучками и отдали честь старому генералу. Он им улыбнулся.
Ребят это подбодрило. На следующий день, увидев генерала
гуляющим, они снова подбежали отдать ему честь. Этого по-
казалось им мало, они стали прогуливаться с таким расче-
том, чтоб проходить навстречу генералу и каждый раз отда-
вать честь. Генерал им ответил раз, два, а потом подозвал их
поближе, взял за уши и сказал:
— Вы что, паршивцы эдакие, смеяться вздумали над ста-
рым человеком?
Так они потерпели фиаско в своих лучших намерениях.
Революция застала Петю и Павлика в последнем классе
Кадетского корпуса, учёба была прервана, и они уехали к ма-
тери в Москву.
Евгения Васильевна Линько, с помощью друзей своего
мужа, устроила подростков в военное училище в Нижнем
Новгороде, где Пётр учился в строительном техникуме, а Па-
вел стал кавалеристом. В дальнейшем это определило их
судьбу: муж мой Пётр везде работал строителем, а Павлик
преподавал военное дело.
Когда Петя и Павлик приехали из Нижнего Новгорода
в Москву, там была разруха и голод. На работу устроиться было
очень трудно, и жили случайными заработками. Чтобы про-
кормиться, Петя рыл канализационные канавы, работал чер-
норабочим. И тут правительство предложило новую экономи-
ческую политику — нэп. Откуда только все взялось! Возникли
чёрные биржи, засверкали витринами магазины, появились
рысаки с лихими кучерами, в ресторанах пели цыганские хоры.
...«Всё смешалось здесь без цвета и лица».
Вошли в моду новые танцы: танго, фокстрот и чарльстон.
Молодёжь из «бывших» стала собираться в домах тех, кого
ещё не «уплотнили», чтобы потанцевать и повеселиться.
Петя и Павлик днём были чернорабочими, а вечером танце-
вали чарльстон в цилиндре, танго в чёрном фраке, — всё это
доставалось из сундуков или бралось напрокат.
Играл в подвале ночью граммофон, и «золотая молодёжь»
самозабвенно компенсировала дневные униженья. Для них
это был просто шуточный маскарад, но поскольку это были
потомки дворян, и среди них встречалось много известных
фамилий, для ЧК возник повод разобраться с ними.
Однажды прямо с вечеринки они были доставлены на Лу-
бянку. Петя вспоминал, в каком шутовском наряде он предстал
на допросе: прокатный фрак, под ним вместо рубашки только
манишка на голом теле, на ногах лакированные туфли с про-
тёртыми чарльстоном подошвами, а из-под них выглядывали
шёлковые носки, но от носков был только верх. И получили
они по пять лет, поехав прямо с вечеринки на перевоспитание
в Соловецкий лагерь. Это было в начале 1925 года.
П ри ме ч а н и е Н . А . Б а б и ч
В книге Бориса Ширяева «Неугасимая лампа-
да» упоминается о заключённых, которых на
Соловках называли «фокстротистами»:
...Пёстры были толпы сходивших на Соло-
вецкий берег с парохода «Глеб Бокий». Далёкий,
но ещё не замкнутый «Железным занавесом»,
Запад бросал свои блики на серые волны людей,
прибывающих на каторжный остров. Наиболее
яркими среди них были — «фокстротисты».
«Фокстротисты» были тоже богемой. Это
были благовоспитанные мальчики «из хороших
семей», полностью чуждые революции. Её шквал
разметал уюты их быта. Отцы лавировали
между подвалами ГПУ и местом спеца при ка-
ком-нибудь наркомате, матери продавали на
Сухаревке ставший балластом фарфор и хру-
сталь из распиленных на дрова буфетов, а сами
они слепо тянулись к маячившим где-то «Огням
Бродвея» и жадно ловили долетавшие оттуда
обрывки шумов свободной жизни, без очередей,
уплотнения, обысков, полуголода...»
-------------------------------------------------------
Так в качестве перевоспитываемого «фокстротиста» ока-
зался мой отец на Соловках.
Глава 14
КОНЦЛАГЕРЬ НА СОЛОВКАХ
Соловки были уже известны как страшное место,
и мало было надежды вернуться назад. Муж мой
редко говорил об этом периоде своей жизни и всегда пре-
дупреждал меня, чтобы я никому из знакомых не рассказы-
вала об этой странице его биографии. Из обрывочных вос-
поминаний Петра об этом периоде меня впечатлил рассказо
транспортировке заключённых по морю. В хорошую лет-
нюю пору да на нормальном судне от пересылочного лагеря
в Кеми до острова было несколько часов ходу, но их везли
на Соловки в конце августа, когда уже начинались осенние
шторма, на потрёпанном морем, доживающем свой век паро-
ходе. Опытные уголовники в трюм старались не спускаться,
а основная масса заключённых, священнослужители и ин-
теллигенция, шли туда, куда сказали. Люди, измученные кач-
кой, лежали и сидели вплотную друг к другу в залитом во-
дой трюме корабля. Их не выпускали оттуда до самого места
прибытия в Соловки. Воду и еду не давали. Оправлялись они
тут же, на месте. Вместе с людьми в трюме находились бочки
с топливом и мешки с цементом. От качки цементная пыль
попадала в глаза, в рот, в волосы. Некоторые из тех, кто до
этого прошёл интенсивную обработку на допросах в Бутыр-
ке и унижения в Кеми, умерли, не добравшись до места.
Приехав на остров, Пётр Энгельфельд не пал духом. Он
был физически очень сильным, не боялся никакой работы.
Ему помогала выжить его энергия, находчивость и юмор,
а главное — ему везде помогал талант.
На тяжёлой физической работе Петя пробыл год, а потом
его назначили десятником по строительным работам. На Со-
ловках, за период его срока, одна крайность сменяла другую.
До 1925 года был жесточайший режим с унижениями, голо-
дом и постоянным страхом за собственную жизнь. Потом
стали приезжать высокие комиссии. Перед концом срока мо-
его мужа остров даже посетили Горький и Пришвин, чтобы
рассказать «правду» о замечательном изобретении системы
перевоспитания заключённых. Комиссии показывали оран-
жерею, созданную на острове, и театр, в репертуаре которого
были самые популярные пьесы того времени. Пётр умел бой-
ко сочинять стихи «на злобу дня», пел куплеты, аккомпани-
руя себе на гитаре, выпускал стенгазету, играл в театре, ко-
торому на Соловках начальство уделяло большое внимание.
На гитаре он играл виртуозно и всегда поражал слушателей
своим главным фокусом: забрасывая гитару за голову, он не
только играл, пел, но и отбивал чечётку.Итак, в 1930-м году при-
ближался срок окончания
пребывания Петра Энгель-
фельда на Соловках. И вот
на остров приехала очеред-
ная комиссия. В клубе был
дан концерт самодеятель-
ности, где заключённый
П. Эн гельфельд проявил се-
бя в разнообразных амплуа.
Он читал скетчи и исполнил
«злободневные куплеты» на слова и музыку знаменитого на
Соловках поэта, режиссера и артиста Бориса Глубоковско-
го. Его стихи и куплеты были популярны по всему СССР, но
особенно припев:
Тех, кто наградил нас Соловками,
Просим, приезжайте сюда сами.
Поживите здесь годочков три иль пять
Будете с восторгом вспоминать...
Комиссия занимала весь первый ряд. Они хлопали, сме-
ялись, и выступление заключённого Энгельфельда не оста-
лось без внимания. Больше всех перед комиссией крутился
зам. начальника управления лагерей А.Я. Мартинелли, и он
же решил похлопотать за Петра, чтобы взять его с собой
на Дальний Восток, куда он направлялся, как организатор
дальневосточных лагерей. Чтобы продемонстрировать миру
свою «гуманность», руководство ОГПУ регулярно проводи-
ло акцию «досрочного освобождения», заменяя износившу-
юся рабочую силу новыми, свежими силами.
И вот Петра Энгельфельда подвели под досрочное осво-
бождение на полгода. СССР накрывался мощной волной
концлагерей, и Мартинелли стал впоследствии начальником
Дальлага. Всего на Соловках Пётр пробыл около 5-ти лет,
и освободили его досрочно, на полгода раньше.
Мне удалось сохранить книжку-блокнот стихов, которые
муж писал на Соловках. Она была проверена цензурой ост-
рова, и на нескольких страницах стоят штампы контролёра.
Несмотря на то, что мне за свою жизнь пришлось пережить
множество переездов, эти стихи Петра я сохранила.
О чём мог писать заключённый, чтобы цензор поставил
свой штамп «проверено»? Естественно, только о личных пе-
реживаниях, но ни слова о реальных событиях.
22 года было Петру, когда Соловецкие жернова приняли
его в свою перетирку. И сколько там было таких, как он...
Глава 15
БЛОКНОТ СОЛОВЕЦКИХ СТИХОВ 1926–29 гг.
СОШЁЛ С УМА
Со «злобой» в бурю повенчался!
На буйном ветре в церковь мчался!
Мне ветер бил во все места...
Лобзал змеиные уста!!!
Глаза сверкали, как у беса!
Потом на крест церковный влез я
И стал кричать. Кричу, кричу,
Спасайтесь, всех поколочу!!!
...Прошла околицей бабёнка
Неся в руках своих ребёнка.
Я бросил камень ей в башку.
Смеюсь, кричу «ку-ка-ре-ку».
Услышал голос я младенца.
Секунда... сердце занялось
И тут же в руки взял поленце
И вновь ребёнок с жизнью врозь!
Опять помчался с буйным ветром
Для новых жертв и пиршества.
Заря взошла на небе бледном,
Кружилась по полю листва...
Вдали собаки где-то выли...
Мы с ветром деточку убили...
И с головой, пробитой камнем,
Забыли бабу в доме дальнем.
Стой, ветер! тру!!! Сегодня хватит!..
Сейчас умру, а буря плачет.
26.07.1926 г.
Кемь — пристань
ДНИ, НЕДЕЛИ КАТЯТСЯ
(пародия на одноименный романс)
Дни недели катятся,
Жизнь же даром тратится
Тюрьма молодость гноит,
Мысль о воле ворошит.
Мысль о воле рушится,
Все порывы тушатся,
За что томят в темнице, не пойму.
Дома мать несчастная,
Одна подруга верная
За что тебя отняли у меня?
Что кому мы сделали,
За что пожить нам не дали?
Мама, мама, жалко мне тебя!
Дни, недели катятся...
Все вокруг меняется...
Гибнут жизни лучшие года!
Сижу я в яме каменной,
Заживо тут сваренный!!!
Нервы обнажились без ножа.
21.11 1926 г.
Мимо каменных старых стен,
Стерегущих мой временный плен,
Мимо крепости, мимо Кремля
Одинокий брожу здесь я!..
Предо мной белоснежный простор...
И полярных ночей глубина,
Позади позабытый собор,
Впереди — пустота, тишина...
Только в гавани ветер гуляет,
По застывшему морю резвится!
Разбудить моё сердце желает.
Дать ему своим прошлым забыться.
20.12.1926 г. о. Соловки
У кремлёвских часов на башне
Молодой, очень резкий бой,—
У разбойных ветров вчерашних
Гробовой, заунывный вой...
Я люблю в эту ночь ураганов,
Плясок ветра и снежных бурь
Наблюдать, как танцуют шайтаны
«Dаnse macabre», сметая глазурь.
В эту ночь хорошо быть в лесу,
Где стихия ломает берёзы...
Хорошо прислониться к кресту
Рисовать себе буйную грёзу!..
Как спокойно стоять у креста
Жутко сладко ветров дуновенье...
Думу думать о муках Христа
И уснуть в хороводе видений!..
1926 г. о. Соловки
Я, Север, в ночь твою влюблён морозную
В сиянье радужном моей души цветы!
Дыханье льда спокойное и грозное,
Полузабытые тревожатся мечты...
Небесный свод покрыт шатром огромным,
Звезда звезде лучами шлёт привет,
И взор луны смеющийся и томный.
И лес, как в праздник, в блёстки разодет.
И, вдруг, в порыве ветра ненасытного
Запляшет всё, проснётся ураган!
Хочу в тот миг жить жизнью первобытного,
Но, вместо камня, сжать в руке наган.
Стрелять, кружиться в пляске со стихиею,
Не зная устали, до боли, чуть дыша,
И завертеть их всех, рубя секирою,
Крушить, стрелять, давить их, как мышат.
Тёмное, тёмное поле,
Тёмно-лиловый закат —
Тяжко живется в неволе,
В сердце тревожный набат!
Словно завесой окутаны,
Годы бесцельно уходят,
В крепкие сети запутаны,
Думы в душе моей бродят.
24.11.1927 г.
ПОСВЯЩЕНИЕ К. КАР
(ИЗ М. ВОЛОШИНА)
Обманите меня, насовсем, навсегда,
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить — когда?
Чтоб свободно отдаться без дум,
Чтоб за кем-то идти наобум.
И не знать, кто пришел?
Кто глаза завязал?
Кто ведёт лабиринтом неведомых зал?
Чьё дыханье порою горит на щеке?
Кто сжимает мне руку так крепко в руке?
А очнувшись... Увидеть лишь сон и туман.
Обманите... и сами поверьте в обман.
Май,1927 г.
Как сменить настроений
Зловещий гнёт?
Как развеять печаль безысходную?!
Как уйти от волнений
В безмолвный грот —
В эту мрачную тишь беловодную?
Как бы мне одному
Затеряться вдали,
Жизнь забыть навсегда бесшабашную.
О, пошли, Бог, страну,
Где б меня не нашли,
Чтоб забыть эту муку страшную.
Май, 1927 г.
ПОСВЯЩАЕТСЯ М.С.
Похоронный бьёт сердца бой!
Долго вторят холодные волны...
Вновь потерян шутливый покой,
Недвижимы стремленья и сонны.
Весна. 1927 г.
Эх! В душе пожарище!
Память сохраню,
А любовь на кладбище
В ночь похороню.
Кровью сплюну в прошлое,
Свой приму удел.
Жизнь такая пошлая.
Горем опьянел.
12.11.1928 г.
В ковыли и кудрявые мхи
Мои тихие песни запрятаны.
Парни любят мои стихи,
Хоть нигде они не напечатаны.
На Пегаса я вдруг вскочил,
И в руках зазвенела уздечка.
Собираются парни в ночи,
Я стихи им читаю у речки.
Ночь играет рядками монист,
И сидим мы ватагою тесной,
А Никитка — лихой гармонист —
Всем поёт мои новые песни.
Песня смолкнет. Тетрадь зашуршит,
А поляны ковыльные темы.
Парни слушают чутко в тиши
Всплески слов моей новой поэмы.
Тухнет пламя костровых ветвей...
Забелеют песчаные тропы...
На равнине поймаем коней
И помчимся весёлым галопом!
Нам навстречу идут пастухи.
И для них мои песни припрятаны.
Парни любят мои стихи,
Хоть нигде они не напечатаны.
05.10.1927 г.
Одинок... Тоскую... Увядаю...
Расцвету — как с ней соединюсь!
И слова любимой повторяю:
«Побираться буду, но дождусь!
25.07.1928
Стал похож я на кликушу.
Плакать стал и причитать,
Рвёт разлука сердце, душу.
Больно думать — вспоминать!..
Июль 1928 г.
ПОЛЯРНЫЙ ЛЕС
Я издали смотрю на лес...
Полярный лес всегда печальный.
Сияние ночных небес
Покрыто, как фатой венчальной.
Во тьме луны мертвящий блеск
И фантастические тени.
Снегов и льдов морозный треск,
Крик неожиданный олений...
Узоры скорченных берёз,
Случайных среди царства елей.
Дурманный блеск кристальных слёз
И зелень снеговых пастелей...
Там, в леденящей тишине,
Так много сказок интересных...
И вот, я еду на коне
Смотреть на лес со скал отвесных.
В нём нет дорог людских, ненужных,
Забором девственных ветвей
Он окружен от равнодушных
Людей — жестоких палачей.
И если гость неосторожно
В тот лес полярный забредет —
Он будет тут же заморожен
В бездушный человечий лед.
Эх, настроение!
Впору повеситься.
Всё ненавистно вокруг...
Жаль, не могу с палачом своим встретиться.
Эх, заколдованный круг!
Всё перепуталось...
Мысли развенчаны...
Жуткие тени кругом...
С вечной печалью здесь я повенчанный,
Путь в сумасшедший мне дом.
Я ж не любил ничего похоронного,
Смерть никогда не искал,
Что посетит меня слабого, сонного?
Кто бы про это сказал...
10.03.1929 г.
Мне кажется, что я умру непросто.
И в будущем не будет, как у всех.
Пусть лучшее отнял суровый остров.
Оплачен щедро юношеский грех.
Мне кажется, что что-то невозможное
Должно случайно, вдруг произойти,
И жизнь моя, такая тут ничтожная,
Этапом будет на большом пути.
И я терплю, и ни о чём не думаю.
Желанный день внезапно подойдет
И где-нибудь в глуши страны угрюмой
Судьба для подвига меня найдёт.
14.03.1929
БЫВШИМ
Приподнявши плечики,
Опустив глаза —
Ходят человечишки,
Души завязав.
И идут угрюмые
Разною тропой,
Неорганизованною
Жалкою толпой.
Головы поникшие,
Стрелками глаза,
Молят эти нищие:
«Пронесись, гроза»!
Эти, Богу верные,
Вечные рабы,
Лживые, манерные
Прошлого гробы.
Гибнут они пачками,
Стала жизнь страшна.
Баронесса — прачкою,
Нянькою — княжна...
Гордость, честь потеряны,
Рады всем служить.
Лишь бы люди Ленина
Не мешали жить.
Глава 16
ПОВОРОТ КОЛЕСА ФОРТУНЫ
Вот так повернулось колесо фортуны, что Энгельфельд
Пётр Петрович из лагерного заключённого становит-
ся работником ОГПУ.
Сначала он заведовал у А.Я. Мартинелли общим отделом,
а потом был назначен начальником строительства железно-
дорожной ветки в концлагере в бухте Светлая, что на берегу
Татарского пролива.
Как я уже писала, осенью 1930 года мы обосновались
в этой романтической и безлюдной бухте. Прибывали заклю-
чённые, сначала для строительства бараков, где они должны
были жить, а потом приехали специалисты, чтобы вместе
с зэками заниматься рыбным промыслом. Вскоре муж стал
начальником командировки.
Я ждала своего первенца, и долгими зимними вечерами
муж мой рассказывал мне о себе и знакомил заочно со свои-
ми родными.
Итак, я узнала, что у него в Москве живут мать и два бра-
та. Павел, с которым они были близнецы, и младший, мой
ровесник, Иосиф. Петя хорошо пел, у него был небольшой
голос, но умение проникновенно доносить содержание ис-
полняемых слов в песнях и романсах. Он стал учить меня
играть на гитаре, и моим любимым произведением стал ро-
манс «Жалобно стонет ветер осенний».
Пётр рассказал мне, что с этим произведением у него свя-
зано светлое воспоминание о бале в Смольном пансионе, куда
они, старшеклассники кадетского корпуса, были приглашены.
На бале этот романс пела княжна Вера Друцкая-Соколинская.
На ней была кружевная пелерина, русая толстая коса лежала на
груди, и, облокотившись на рояль одной рукой, Вера грудным
приятным контральто исполняла свой коронный номер. Петя
вспоминал, что когда она только произносила первые слова
«жалобно стонет ветер осенний», то мороз пробегал по коже.
Впоследствии мне привелось случайно познакомиться
с княжной Верой Друцкой-Соколинской.
Однажды мы с Петей шли в Москве по Арбату, а навстре-
чу торопливой походкой бежала женщина в грубом шерстя-
ном пальто, в дешёвеньком платке на голове, как типичная
фабричная работница того времени. Поравнявшись с нами,
она закричала:
— Петечка! — и бросилась обнимать моего мужа.
— Познакомьтесь, — сказал Петя. — Это моя жена Нина,
а это Вера Друцкая, о которой я тебе рассказывал.
— Очень приятно познакомиться, — сказала она и после
нескольких банальных фраз доверительно прошептала:
— Я Вам, Ниночка, как-нибудь покажу Петины письма,
которые он писал мне, будучи влюблённым юным кадетом.
На вопрос Пети, как она живет, ответила, что работает
продавщицей, в первом налево ларьке у входа на Таганский
рынок, её муж (в прошлом кавалергард) десятник на кир-
пичном заводе, а брат Серёжа (учился с Петей в кадетском
корпусе и вместе с ним отсидел 5 лет в Соловках) работает
прорабом в «Метрострое».
Как тут можно прокомментировать это удивительное
время, когда в водовороте событий эпизоды, подобные тому,
который я сейчас описала, были сплошь и рядом. Я помню,
мне рассказывал муж о случае, который произошел с женой
Павла (брата Петра) Аней.
В эти годы она поступила на курсы иностранного языка,
где было много жен ответственных советских работников,
связанных с заграницей. Аня была очень привлекательной
женщиной с прекрасной фигурой и большим стремлением
к совершенствованию. Ей очень хотелось соответствовать
тому обществу, которое было на курсах, и тем самым спо-
собствовать продвижению своего мужа. Аня не разрешала
Павлу её встречать, пока у него не будет новой зимней одеж-
ды. Наконец, Павел у известного портного «построил» себе
красивую серую шинель и получил разрешение приехать
встречать свою жену. В полном блеске предстал он перед её
новыми знакомыми.
За манеры и поведение его, как бывшего кадета, Ане пе-
реживать не приходилось. Она с гордостью ждала того мо-
мента, когда все увидят её красивого, элегантного мужа. Вот
тут-то и получился конфуз! Когда Павлик подошёл к вешал-
ке, чтобы подать Ане пальто, гардеробщица с криком:
— Павлик! — бросилась к нему на шею. — Как я рада тебя
видеть, Боже мой!
Это была бывшая баронесса Нина Энгельгард, его первая
любовь. Нина Энгельгард засуетилась, привлекая к себе все-
общее внимание, и, забыв свои гардеробные обязанности,
схватила Павлика за рукав и стала засыпать вопросами.
Аня была совершенно обескуражена поведением этой
женщины. Её фамильярность никак не встраивалась в про-
думанный сценарий представления Павла слушателям кур-
сов иностранных языков. С досады на неё Аня даже собра-
лась бросать курсы. Потом всё улеглось, и этот эпизод рас-
сказывали, смеясь, и больше всех смеялся Павлик, сама Аня
не только не усмотрела в этом ничего смешного, но и дулась
на мужа довольно долгое время.
Я упоминаю здесь именно те встречи, которые имели
непосредственно близкое отношение к нам, а сколько по-
добных случаев было у наших знакомых, и говорить не при-
ходится.
Итак, я продолжаю свой рассказ. В бухте Светлой мы
прожили недолго и вернулись во Владивосток. Жить стали
в районе бухты Улисс. Муж также руководил строительством
железной дороги и, как в бухте Светлая, здесь работали воль-
нонаёмные и заключённые. Условия пребывания были ещё
не такие суровые, как в других лагерях. Пётр много работал,
часто уезжал в командировки, и мне подолгу приходилось
бывать одной. Здесь появился у нас новый член семьи. Свое-
го первенца мы назвали тоже Петром, что соответствовало
традициям семьи Энгельфельдов.
Поскольку в бухте Улисс тогда не было больницы, меня
отвезли рожать во Владивосток. Расстояние было неболь-
шое, у нас к тому же был свой выезд — фаэтон, а кучером
бравый казак Пищулин, из заключённых.
— Снег-то какой пурпурный. Садитесь, отвезу Вас к сест-
рице в город, — бывало, говорил он мне. (Пурпурный надо
понимать как рыхлый). Пищулин Егор был очень весёлый
и услужливый человек, и угодить старался просто из сим-
патии к нам, безо всякого подобострастия. Мне по молодо-
сти лет недосуг было расспросить его, за что он осужден, да
и отношения были простые, почти семейные, ему доверяли
во всем как своему человеку. Когда он привозил меня к сест-
ре, Женя наливала ему рюмочку.
— Премного благодарен, сударыня! — говорил он, ухмы-
ляясь в усы.
Шли дни за днями, я растила малыша, а муж мой Петя всё
время думал о том, как вернуться в Москву, где у него жила
мать и братья. Его рассказы о них вдохновляли меня, и моему
воображению рисовались места и люди, которых он любил
и к которым так рвался. Вскоре он добился перевода в Моск-
ву в распоряжение ОГПУ.
Глава 17
МОСКВА. ЛАГЕРЬ В ПОТЬМЕ.
АРЕСТ. БУТЫРКА
ВМоскву мы переехали в феврале — марте 1932 года
с 7-месячным сыном Петей. Евгения Васильевна, мать
моего мужа, с сыновьями Павлом и Иосифом жили в Кре-
четниковском переулке на Арбате, в подвальном помеще-
нии. Павел работал преподавателем военного дела в средней
школе, а Ося учился в техникуме. В доме была ужасная ни-
щета. Москва ещё залечивала раны после революции. Нэп
уже сошел со сцены. Почти все нэпманы были в лагерях: ло-
вили рыбу, рубили лес, строили электростанции (если были
живы). Продукты питания, хлеб давали по карточкам. На ра-
боту устроиться было очень трудно.
В главном управлении лагерей ОГПУ Петру Петровичу
Энгельфельду предложили поехать на станцию Потьма за-
местителем начальника лагеря. Там так же, как и на прежнем
месте его службы, строилась железнодорожная ветка для
транспортировки леса. Теперь, уже по должности, Пете по-
лагался ромб в петлице. Мы получили в своё распоряжение
дом из 3-х комнат в зоне концлагеря.
Начальником лагеря у нас был Зубков. В прошлом заслу-
женный красный партизан, орденоносец. Очень хороший
и всеми уважаемый человек. Настоящий, идейный коммунист,
старый большевик (жаль, что не помню его имени и отчест-
ва). Заключённых в лагере хорошо кормили. Был клуб, драм-
кружок, художественная самодеятельность. Многие заклю-
чённые имели свободное хождение за зону лагеря, среди них
были и те, кто заходил к нам в дом, как хорошие знакомые.
И вдруг Зубкова арестовывают, а с ним и двух его замести-
телей — Петю и ученого лесовода, начальника эксплуатацион-
ного отдела Левина. Судьба Зубкова осталась для нас неиз-
вестной, а Петя и Левин получили по три года концлагерей.
Как им говорили, «за отсутствие бдительности». Я должна
была выехать из зоны в 24 часа. Хорошо, что среди заклю-
чённых у нас было много друзей. Мне помогли упаковать все
вещи и хорошо меня проводили.
Приехала я в Тулу к брату Васе. Он собрал к тому времени
остатки всей нашей большой семьи. После смерти от тифа
доктора Дмитрия Лебедева из Владивостока приехала стар-
шая сестра Женя с мамой и папой.
Как я уже писала, перед Тулой мой брат работал по своей
специальности как горный инженер на шахте в городе Су-
чан. Это было в 1929 году. Туда ему сообщили, что родите-
лей, решением уполномоченных по раскулачиванию, выдво-
рили из своего дома, чтобы в дальнейшем, буквально через
сутки, погрузить в состав для отправки в Сибирь. Брат мой
мгновенно приехал из поселка Сучан в село Шкотово, благо,
расстояние было небольшое, показал представителям вла сти
свои документы, подтверждающие, что он бывший Заслу-
женный партизан, и добился возможности (сейчас смешно
об этом писать) взять родителей на поруки.
Раскулаченным личностям разрешали брать только самые
необходимые на первое время вещи. Однако один из местных
жителей, проводивший эту операцию, заступился за нашего
отца — Мамонтова Гаврилу Григорьевича. Он отрекомендо-
вал его исполнителям власти как «сознательного обществен-
ного деятеля», и родителям дали возможность, кроме самых
необходимых вещей, взять из своего собственного дома ещё
швейную машинку и мясоруб-
ку. Швейная машинка помогла
впо следствии нашей маме иметь
определенный заработок для под-
держ ки семьи.
А в нашем красивом уютном
доме власти устроили контору.
Мебель, богатейшую мастерскую
папы и всё остальное имущест-
во разобрали между собой. Ро-
дителям об этом рассказывали
их знакомые, которые заходили
к ним, приезжая на Сучан по сво-
им делам.
Я пишу об этом снова, чтобы у того, кто прочитает эти
строки, вдруг отозвалось что-то внутри, и драма моей семьи
перестала быть просто фактом истории.
...Оказалась я в Туле с маленьким ребёнком на руках, где
нищета была не меньше, чем в Москве. Цены на продукты
были баснословными, в семье голодали, и при этом я каждое
воскресенье должна была ездить в Москву и возить передачи
мужу в Бутырскую тюрьму. Да и то, слава Богу, мне разреша-
ли свидания!
Ужасная вещь — свидание в тюрьме. Открывается дверь
и впускают в помещение, где сразу же тебя оглушает шум
голосов. Потом ты видишь громадную клеть с железны-
ми прутьями, а в ней масса людей, как звери в клетке. Все
стриженые, обтрёпанные, у всех жадные вопрошающие
взгляды, все смотрят с надеждой и страхом. Ищешь своего
близкого человека, наконец, находишь — и начинается то-
ропливая речь, надо ведь за короткий срок успеть всё вы-
слушать, запомнить и самой всё рассказать. И вот ты уже
слышишь:
— Свидание окончено!
И не всё ещё сказали, и не всё ещё спросили.
Конечно, в глубине души я очень волновалась, собираясь
на первую встречу с мужем в тюрьме, но когда я его увиде-
ла очень худым, с тревожными впалыми глазами, моё сердце
окаменело. Я не позволила своему отчаянию выйти наружу.
Я только старалась услышать всё, что он говорил, и сконцент-
рировала на этом всю свою волю.
Когда мы узнали, что Пете дали три года, все родные
и близкие были так рады, словно подарок получили. Другие-то
люди совсем исчезали. Да и 10, 15 и 20 лет зачастую давали
как обычный в то время срок.
В Туле вся наша семья еле-еле сводила концы с концами,
и хорошо ещё, что было лето. Васина тёща передавала из Ско-
пина овощи и фрукты. Мне не хочется описывать этот пе-
риод жизни, сколько было всего пережито, пока я с трудом,
с помощью Васиных знакомых, поступила работать дело-
производителем в пожарную охрану при «Тулметалкомбина-
те». Я получила рабочую карточку. На ребёнка давали белый
хлеб, сахар, 2 куска мыла и хамсу. Это было целое богатство,
потому что редко где отоваривали ещё что-нибудь, кроме
хлеба. Нам с Васей близкие подсовывали по утрам лишний
кусок, ведь мы были работниками в семье, а мама, Женя
и Нина — жена Васи — считались иждивенцами.
Муж написал мне, что его отправляют на остров Вайгач,
в Арктику. Через некоторое время, уже оттуда, он сообщил,
что имеет разрешение на мой приезд, что на остров приезжа-
ют семьи заключённых, и что некоторые дети уже зимовали
на Вайгаче и чувствуют себя хорошо, только надо поторо-
питься, потому что скоро закроется навигация.
Глава 18
О. ВАЙГАЧ. П. ЭНГЕЛЬФЕЛЬД — НАЧАЛЬНИК
РУДНИКА «РАЗДЕЛЬНЫЙ»
Итак, мне 22 года. У меня 2-летний малыш, деньги мне
дает сестра Евгения, маршрут известен, и я еду в Арк-
тику на остров Вайгач. Страха я не испытывала. В голове всё
было туманно. Ехали же жены декабристов в Сибирь, да ещё
от какой жизни! Утешала себя пословицей, что свет не без
добрых людей.
Муж инструктировал, что
меня будет встречать в Ар-
хангельске его старый знако-
мый, сотрудник ГПУ, всё мне
поможет оформить и посадит
на пароход. Условились, как
я буду одета, чтобы он мог меня
узнать. Не имея представления
о климате, я поехала в босто-
новом костюме и в беретике на
голове.
И вот, 17 сентября 1933 го-
да — прибыли мы с сыночком
в Архангельск. Шёл снег, дул
сильный ветер, хорошо, что
для ребёнка я взяла тёплое
пальто. Никто меня на вокза-
ле не встречал, и тут я узнала,
что мне надо ещё переехать
на катере на другую сторону Северной Двины, чтоб попасть
в город. Очень быстро толпа рассеялась, и я осталась одна на
перроне, с малышом на руках и двумя большими чемодана-
ми. Видя, как отошёл катер, я стала волноваться. Смотрю, ко
мне подходит какой-то бродяга, весь в лохмотьях, и предлага-
ет свои услуги носильщика. Город был наполнен бородатыми
мужиками и деревенскими бабами с потерянными лицами,
иногда с детьми на руках, замотанных в какое-то тряпьё. Это
были раскулаченные из высланных в Архангельск крестьян.
Выбора у меня не было, и я согласилась принять услуги этого
бедолаги. Подождали катер, переехали на ту сторону в город,
сдали вещи на хранение, и я с ним расплатилась. И тогда без
этих жутких чемоданов с одним ребёнком на руках, дрожа от
холода, я поехала в управление ГПУ искать нужного мне че-
ловека. Тот, кого я искала, слава Богу, оказался на месте и вы-
писал мне направление в дом приезжих ОГПУ, где две семьи
ждали пароход, чтобы ехать на остров Вайгач. Главой первой
семьи был буровой мастер — латыш. Он окончил свой срок
и теперь уже ехал по вольному найму. А главой второй семьи
был инженер Купчинский из Ленинграда, он тоже только что
освободился и теперь вёз свою жену и двух детей на Вайгач.
Ему, как нужному там специалисту, предложили работать те-
перь уже на выгодных для него условиях.
Удивлённо слушала я, боясь пропустить хоть слово, рас-
сказы Купчинских о порядках в концлагере и условиях жиз-
ни заключённых и вольнонаемных. Слова этих мудрых лю-
дей настраивали меня на новые, неведомые мне человече ские
отношения.
Две недели мы прожили вместе, ожидая парохода. Вдруг
нам объявили, что парохода больше не будет, что навигация
закрылась до весны, и только семье Купчинских будет пре-
доставлена каюта на ледоколе «Красин». За время совместно-
го пребывания в доме приезжих мы хорошо познакомились
друг с другом, и жена Купчинского отнеслась ко мне с таким
большим сочувствием, что стала уговаривать мужа взять нас
с маленьким Петушком к себе в каюту. Она согласилась спать
с дочкой на одной кровати, а четвертую койку предоставить
нам. Купчинский познакомил меня с капитаном ледокола,
рассказал о моей истории и всех моих потрясениях, и доб-
рый человек согласился.
Теперь я хочу сказать несколько слов об этом легендарном
корабле. В 1928 году внимание всего мира было приковано
к экспедиции Умберто Нобиле, которая терпела бедствие во
льдах Арктики. Ледокол «Красин» принял участие в спасе-
нии отважных итальянцев, поэтому он был очень знаменит.
И возможность переплыть Белое, Баренцево и Карское море
на этом легендарном корабле для меня стала значительной
страницей биографии.
--------------------------------------------------------
При ме ч а н и е Н . А . Б а б и ч
В 2007 году ледокол «Красин» отметил свое
100-летие и стал на вечный покой на причале
в устье Невы для обозрения и экскурсий. Этим
же летом мне удалось подняться на его палубу
и с волнением в сердце, представив себе мамины
страдания, пройтись по кораблю.
----------------------------------------------------------
Как я уже писала, Купчинские
были милыми интеллигентными
людьми. Мадам Купчинская каза-
лась мне идеалом женской красо-
ты и добродетели, а их прекрасно
воспитанные дети были предме-
том моей зависти на протяжении
всей жизни.
Бедный Купчинский, он, навер-
ное, не раз раскаивался в том, что
взял меня к себе в каюту. Сколько
хлопот я им принесла!
Как только мы вышли в откры-
тое море, я заболела морской бо-
лезнью. Мне было так плохо, что
я уже не могла вставать с посте-
ли, обессилев от рвоты. Сыночек
мой Петя чувствовал себя нор-
мально, но за ним нужно было ухаживать, и вся семья Куп-
чинских включилась в эту работу. К счастью, никто из них
не испытывал страданий, подобных моим. Все любовались
игрой волн и красотой суровых северных туч, рассказывали
друг другу разные интересные истории, словом, чувствовали
себя прекрасно, одна я ничего не ела, мне выворачивало всё
нутро. Милейший Купчинский, случалось, сам ухаживал за
мной, подавал и выносил горшочек за Петей. Это был какой-
то кошмар! Я, грешным делом, думала, что уж лучше бы мне
утонуть, да и прекратить все эти мучения.
Самое интересное, что только я одна была такая «мучени-
ца» на ледоколе, и потому мне было уделено столько внима-
ния. В дальнейшем уже весь экипаж ледокола начал давать
свои советы: кто предлагал клюкву, кто лимон, кто солё-
ный огурец. Заставляли выпить водки или сидеть на палубе
и смотреть на горизонт, но ничего не помогало!
Об одном, так удивившем меня впоследствии эпизоде,
я хочу сейчас рассказать с улыбкой. Как-то раз, с трудом доб-
равшись до кормы, я выбросила за борт Петины грязные
штанишки, которые стирать не было сил. Это было в Белом
море. И вот после того, как закончились мои мучения, вес-
ной, гуляя с Петушком по берегу Вайгача, я увидела эти клет-
чатые штанишки, их прибило волной к берегу. Они проплы-
ли три моря: Белое, Баренцево, Карское, чтобы найти своего
маленького хозяина на Вайгаче.
Несмотря на то, что я оказалась такой канительной попут-
чицей, у нас с Купчинскими сохранились самые дружеские
отношения. За два года жизни в Арктике они были мне опо-
рой и главными советчиками. Их дочери любили возиться
с нашим двухлетним малышом; к слову сказать, проблем с Пе-
тушком особых не было. Уникальный климат Вайгача уби-
вал все микробы, и никто никогда не болел. Свежий чистый
морской воздух, достаточно замкнутое пространство, а глав-
ное — отсутствие людского движения, как в больших городах.
Климат на Вайгаче, безусловно, был суровый, но ветер
страшил больше, чем градусы мороза. Зимой полярная ночь
угнетала непривыкших к этому людей и, чтобы не заблу-
диться в пургу, везде по дорогам были протянуты верёвки,
за которые надо было держаться, чтобы не упасть и не сбить-
ся с пути. По этим верёвкам шли заключённые на работу
в рудник, где работал муж, за эти же верёвки держались все,
кто намерен был передвигаться по острову. Полярный беско-
нечный день сбивал ритм сна, и люди не высыпались. Только
забудешься на пару часов, а тут соседи кричат:
— Ваш малыш гуляет по тундре. Наверное, ушёл, пока вы
спали!
Летом два месяца сплошное солнце. Осенью же фанта-
стическое северное сияние. Прежде, чем описать его, нуж-
но представить себе тундру. О ней можно писать бесконеч-
но. О морошке, голубике, костянике, о ромашках размером
с блюдце и колокольчиках величиной с большой грецкий
орех, о ягеле — берёзке с несколькими листиками величиной
с ноготь мизинца, как бы прижатыми к земле. Собственно,
и земли-то в тундре нет. Под слоем 30–40 сантиметров от-
мершей в прошлые годы растительности — вечная мерзло-
та, когда её раскопаешь — жидкое болото. Но, тем не менее,
тунд ра изумительно красива!
Две недели она зелёная. Она цветет! У неё весна...
Две недели она красная — это лето.
Две недели спустя тундра чёрная — это осень. Просто чёр-
ная, как грусть, как траур.
А потом белая ... и так до новой весны.
Меня поразили северные облака. Их края будто обведены
контуром, словно на детских рисунках, с тенями и разны-
ми оттенками. Многочисленные озера тундры их отражают,
словно в зеркале. Это, должно быть, захватывающе красиво
наблюдать с самолета! Северное сияние начинается в тундре
чёрной.
Был конец августа или начало сентября, когда я впервые
увидела это представление. Солнце село за горизонт, и непо-
нятное ощущение тревоги вдруг овладело мной. Я посмотрела
на лежащих рядом северных лаек, этих необыкновенно умных
и добрых животных, надежных и преданных, вытаскивающих
из полыньи провалившихся под лёд людей. Собаки были спо-
койны, но, тем не менее, тревога моя не проходила. Вдруг, под-
няв на небо глаза, я от ужаса отшатнулась. Среди спокойно
мерцавших звезд и мёртвой тишины тундры кто-то неведо-
мый, как сеятель в поле, рассыпал по небосводу зелёную муку.
Она перемещалась непредсказуемо, словно от дуновения вет-
ра, при этом на земле было полное спокойствие. Затем на небе
появились полосы и вспышки разных цветов, будто там, на-
верху, варился адский котел, в котором всё разноцветно бур-
лило, растекалось и менялось, подчиняясь заданному ритму.
В дальнейшем, чем длительней становились заходы солнца,
тем ярче и разнообразней было северное сияние.
Одно из них было для меня сильнейшим потрясением. Вне-
запно над головой от края и до края горизонта удивительно
четко, как на огромной сцене, появилось неисчислимое мно-
жество «занавесок». Наверху они были как бы присобраны,
а вдоль нижней канвы расправлены и расцвечивались всеми
цветами радуги. Они колыхались синхронно, то в одну, то
в другую сторону. А через мгновенье по небу раскинулись
пятна и полосы. Потом опять вспыхнули «занавески», и всё
повторялось в этом непредсказуемом концерте.
Это явление трудно описать, не будучи поэтом. По все-
му небу, как на гигантском экране, идет феерический показ
нежно-пастельных до ярких люминесцентных бликов. Узоры
постоянно перемещаются, изменяются, потом в один миг все
исчезает.
Это была первая Вайгачская арктическая экспедиция,
в составе которой находились и заключённые, и много круп-
ных специалистов из вольнонаёмных, уже отбывших на ост-
рове срок и приехавших сюда с семьями. Среди заключённых
было много людей с известными всему миру именами. Круп-
ные специалисты с Урала и из Сибири, много выдающихся
учёных по геологии, минераловедению и горнодобывающей
промышленности из Москвы и Ленинграда. Их было с избыт-
ком для такой небольшой экспедиции. Были врачи, хирур-
ги, дантисты, кинорежиссеры. Баней заведовал священник
в большом духовном сане, а в прачечной работали монаш-
ки. Священник совсем «перевоспитался», выступал в клубе
и пел модную тогда песню:
Петька, слесарь на заводе,
Полюбил глаза одни.
Тёмной ночью на просторе
Повстречалися они...
Поварами были китайские офицеры, попавшие на Вайгач
после конфликта на КВЖД. Отдельно была столовая для спе-
циалистов и отдельно для рабочих. Когда я китайцу-повару
сказала, что я из Владивостока, и произнесла несколько слов
по-китайски, он чуть не расплакался, обрадовался мне, как
родному человеку, а после этого всё старался сделать мне
что-нибудь приятное. Зная, что у меня ребёнок, то пирож-
ное состряпает, то мусс собьёт и принесёт мне в комнату. Но
это было позже, а сначала, когда я приехала, меня поселили
в общий барак, у входа. С одной стороны была стена, а с дру-
гой мы завешивались одеялами. Широкие нары нам служи-
ли и спальней, и столовой, и здесь же мы принимали гостей.
В посетителях недостатка не было. Все хотели помочь, несли
что-нибудь из продуктов для меня и для малыша. Но нам
хватало одного Петиного пайка. Питание было очень хоро-
шее, заключённые сливали жир с супа, а в консервах, где был
горох с мясом, ели только мясо, а горох оставляли и сбра-
сывали песцам в корыта, что стояли у бараков, и зверушки
ночью всё съедали.
Когда построили дом для специалистов, нам дали там
комнату. Петя работал на высокой и ответственной долж-
ности — начальником рудника «Раздельный». Я оформилась
машинисткой по вольному найму. Теперь и я получала арк-
тический паёк на себя и ребёнка.
Рудник «Раздельный» в то время был первым в нашей
стране, заложенным за Полярным кругом. В нем занимались
добычей флюорита (плавикового шпата). Это очень краси-
вый полудрагоценный камень, похожий на агат, который до-
бавлялся в состав руды для выплавки стали.
Быт наш постепенно налаживался. Мы подружились
с соседями. С одной стороны нашей комнаты жила семья Су-
щинских, а с другой — муж и жена Бух. И те, и другие уже
были в преклонном возрасте.
Профессор Пётр Петрович Сущинский своими научными
трудами был широко известен учёному миру. Это был уже
пожилой человек, ему было 70 лет, очень милый и добродуш-
ный, весёлого характера и в высшей степени интеллигентный.
За что только он был репрессирован и получил 20 лет — труд-
но представить! Его жена Елизавета Ивановна, неунывающая
старушка, считала себя счастливой оттого, что находилась
вместе с мужем. (Странно всё это теперь, а тогда всё принима-
лось как должное). Елизавета Ивановна всецело взяла в свои
руки уход за моим ребёнком. Она его и купала, и кормила,
и гулять водила, в общем, нянька на общественных началах.
Мороз 30 градусов, а она всё же ведёт Петушка гулять. Зани-
мала его сказками и научила молиться перед сном.
Елизавета Ивановна писала хорошие стихи. Одно стихо-
творение вот уже 40 лет в моей памяти:
Снег падает, а мысль моя несётся
За белый снег, куда-то далеко,
Где лентою дорога белой вьётся
И санки мчатся быстро и легко...
— Ах, Ниночка, — говорила она, — нам судьбой было
предначертано быть в этом водовороте. Я не ропщу. Мы
вместе, и в приличных условиях существования, в хорошем
обществе. Дал бы Бог и умереть здесь вдвоём.
Десять лет спустя, когда мы уже жили в Средней Азии,
мне пришлось быть невольной свидетельницей того, как
один научный работник-ингуш, высланный из своей родины
(во время выселения Ингушской АССР, по приказу Стали-
на), рассказывая о себе, бывало, возмущался:
— Почему мне не дают работы по моей специальности?
Я учился у самого профессора Сущинского. Я был его лю-
бимцем и надеждой, я был у них в доме как свой. Вот тут
я спросила его:
— А Елизавета Ивановна как к Вам относилась?
Он опешил.
— Откуда Вы их знаете? Вы ещё молодая их знать.
Я ему все рассказала. Он, бедный, заплакал и уже не так
жаловался на свою судьбу.
Глава 19
«СЛИВКИ ОБЩЕСТВА» И ДОЗВОЛЕННЫЕ
РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Так вот, с одной стороны от наших нар размещалась семья
профессора Сущинского, а с другой нашими соседями
была семья Буха — он был топограф и картограф. В прошлом
он служил в штабе генерала Стесселя в Порт-Артуре и полу-
чил срок как белый офицер. Бух был человеком очень симпа-
тичным, спокойным и жизнерадостным. Лет ему было уже под
восемьдесят. Но жена его была, что называется, «с перчиком».
Мадам Бух в своей «комнате» принимала только бывших ти-
тулованных дворян. Она бросала вызов окружающим и как
будто мстила кому-то или что-то доказывала. Она нарочито
громко приветствовала своих гостей и, открывая дверь своей
комнаты, кричала на весь коридор нашего барака:
— А, граф, заходите, пожалуйста!
И следующему гостю:
— Что-то, барон, вас давно видно не было...
— Рада вас видеть, князь...
Мадам Бух было 75 лет, и терять ей больше было нечего.
— Мираж! Иллюзия прошлой жизни, — говорила в таких
случаях Елизавета Ивановна Сущинская.
Оригинальной личностью был барон Купфер. Все над ним
посмеивались. А Купфер думал только о еде и всё свободное
от работы время крутился у нас на общей кухне. Всех поучал,
как нужно готовить. Говорил, что у них в поместье еда была
на первом месте. Его отец не доверял повару и сам проверял,
как готовится пища. Он с детских лет водил сына на кухню,
обучая его кулинарному искусству. Как-то раз один вайгач-
ский охотник убил птицу турпана, которая была величиной
с индюка. Все стали говорить, что, к сожалению, эту пти-
цу есть никто не станет, потому что у неё противный запах
рыбы. А Купфер сказал:
— Если я приготовлю, то будете есть, ещё и пальчики об-
лижете.
И, правда, как колдовал он над этой птицей! Вымачивал
в уксусе, томил, клал всякие специи, делал подливку из то-
мата-пюре, и получилось очень вкусно! Я во время приго-
товления птицы не отходила от него ни на шаг. Во-первых,
меня интересовал сам процесс, во-вторых, я боялась, чтобы
он не уронил слюну в кастрюлю, а слюни он то и дело пускал
и подтягивал. Второго не случилось, блюдо удалось, ели по-
том с удовольствием, и пили коньяк «три косточки» собст-
венного приготовления Купфера.
-----------------------------------------------------------
П ри ме ч а н и е Н . А . Б а б и ч
Мне довелось прочесть эмоциональные воспо-
минания артиста В.Я. Дворжецкого, в которых
он дополняет написанный мамой образ барона
Купфера (правда, его фамилия почему-то напи-
сана с буквой «н» — Кунфер, но я думаю, что это
одно и то же лицо, и буду придерживаться ма-
миного написания).
Дворжецкий В.Я. пишет:
— Мне всегда казалось, что романтикой
на Вайгаче было охвачено большинство людей.
Просто не помню унывающих людей в своём
окружении. И личности были значительные
и интересные. Кроме вышеупомянутых профес-
соров, помню барона Купфера Отто Юльевича,
«чопорного» джентльмена, исключительно ост-
роумного. Он ведал библиотекой в клубе и был
в высшей степени эрудирован. Говорили, что
он закончил Кембридж или Оксфорд. Барон хва-
лился, что успел «прогулять» последнее имение
предков буквально накануне революции, потом
пропивал фамильные драгоценности вплоть до
нэпа, а когда пришли к нему с обыском, он успел
последний оставшийся крупный бриллиант про-
глотить. Оригинал необыкновенный. На Вайгаче
он успел собрать чудесную коллекцию драгоцен-
ных камней и самородков, которые ему принесли
геологи и работяги. Купфер ухитрялся даже ва-
рить кофейный ликер: спирт, сахар и кофе «Здо-
ровье». Он делал для ликера маленькие рюмочки
из пузырьков для лекарства, срезая горлышки
ниткой, намоченной в керосине, которую затем
поджигали и опускали в воду...
-----------------------------------------------------------
Кроме основной работы, муж мой увлекался театром и са-
модеятельностью. Как и на Соловках, он легко сочинял сти-
хи по случаю торжественных дат, участвовал в «Живгазете».
Творческая атмосфера поддерживалась на Вайгаче началь-
ником лагеря Александром Федоровичем Дицкалном. Гово-
рили, что в прошлом он был латышским стрелком.
Его противоречивая личность внушала страх и удивле-
нье — начальник имел большие полномочия, мог сократить
досрочно срок или добавить его за любую провинность.
В лагере работала врачом его жена Галина Сергеевна. Она
особенно запомнилась мне в тот момент, когда после восста-
ния уголовников оказала медицинскую помощь их главарю
прямо у всех на глазах. Пойманных заключённых вели под
конвоем назад в поселок. Все понимали, что восставших ждёт
расстрел, и этот порыв добросердечия многих поразил. Но
такова уж человеческая сущность, что и в этом её по ступке
кое-кто усмотрел вседозволенность жены начальника. Тот
же Купфер, умудрившийся спрятаться в тумбочку, когда вос-
ставшие со стрельбой бежали к его бараку, говорил:
— Если бы это была не жена начальника, её бы тут же рас-
стреляли.
Купфер, как я уже писала, был долговязый и худой. Мы
потом часто шутили над ним:
— Пожалуйста, покажите, как вы могли поместиться
в этой тумбочке!
При нас, благодаря стараниям начальника лагеря, был
построен двухэтажный клуб. В нём был кинозал и зал для
спектаклей. На сцене стоял рояль. Среди заключённых было
много артистов-профессионалов и очень хороших исполни-
телей-любителей. Хорошо играли на рояле жена известного
геолога из Ленинграда Павла Виттенбурга и жена начальни-
ка лагеря.
Запомнился зубной врач Гурьев, который пел «душещипа-
тельный» романс — «Там, где Ганг стремится в океан».
Гурьев был человеком очень авторитетным из-за своей
специальности. Несмотря на хорошее питание, на Вайгаче
весной почти все болели цингой. Я свои зубы все потеряла
в 40 лет, потому что там мы пили дистиллированную воду.
Гурьевский романс казался невероятно экзотичным и акту-
альным:
Там, где Ганг стремится в океан,
Там, где тих и ясен небосклон,
Там, где тигр крадётся средь лиан
И по джунглям бродит дикий слон,
Там судьба гнетёт
Великан-народ,
Там порой звучит один напев —
То индус поёт, скрывая гнев!
Дальше помню только рифмы, что где-то был Пенджаб,
а там живет раджа и, судя по всему, этот раджа был нехоро-
ший человек.
Может быть, и трудно в это поверить, но жизнь на Вайгаче
была так интересна, что запомнилась мне, как один из самых
счастливых и ярких периодов моей жизни. Муж окреп и при-
обрел опыт в своей профессии, его работа в театре дала ему
возможность проявить себя как поэта, артиста, исполнителя
и режиссёра. В Вайгачском театре ставили самые популяр-
ные тогда в Москве пьесы. В одной из них, под названием
«Интернационал», Пётр с успехом пел популярные куплеты:
Гоп со смыком — это буду я,
Граждане, послушайте меня:
Ремеслом я выбрал кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И тюрьма скучает без меня.
При ме ч а н и е Н . А . Б а б и ч
Из воспоминаний Елены Виттенбург, дочери
заключённого, а затем вольнонаёмного учёного
Павла Виттенбурга:
«Драмкружок репетировал оперетту собст-
венного сочинения по случаю прибытия первым
рейсом парохода «Глеб Бокий». Спектакль назы-
вался «Арктическая оперетка». Она ставилась на
музыку различных оперетт, но главным образом
«Баядеры» Кальмана. Сюжет был прост: первый
помощник капитана увлекся ненецкой девушкой,
но та им пренебрегла. Одна из арий «ненца» начи-
налась такими словами: «Песцов мы ловим, убива-
ем зверей. Лучший охотник среди нас Тейборей»,
и так далее. Постановщиком спектакля и его ав-
тором был заключённый П. Энгелфельдт. Оперет-
та получилась весёлой, с юмором. Ненцы сидели
в первом ряду, скинув малицы, аплодировали».
В примечании упоминается имя Глеба Бокия, в честь которо-
го было названо знаменитое зэковское транспортное средство.
В те годы именем вождей при жизни называли пароходы,
города, заводы, школы и т. д. Однако нестандартная биогра-
фия Глеба Бокия, дворянина по происхождению, стоит более
пристального внимания. Вот что пишет о нём Виктор Потапов.
Глава 20
ГЛАВНЫЙ ОККУЛЬТИСТ СТРАНЫ СОВЕТОВ
Виктор Потапов (Интернет-источник с сокращениями)
О необычном и страшном человеке, которому посвяще-
на эта статья, можно прочитать в словарях и энцикло-
педиях: Бокий Глеб Иванович, 1879, Тифлис — 1940, Москва. Сын
учителя. Революционер, государственный деятель. В больше-
вистскую партию вступил в 1900 году. Участник революции
1905 года и Октябрьской революции. В 1918 году заместитель
председателя, после убийства М. С. Урицкого председатель
Петроградской ЧК. С 1919 года начальник особого отдела
Восточного, Туркестанского фронтов. С 1921 года возглавлял
Специальный (шифровальный) отдел ОГПУ, с 1936 года 9-й
(специальный секретно-шифровальный) отдел. Расстрелян.
В 1956 году реабилитирован.
Судьба большевика
Бокий был одновременно и чекистом, и мистиком, посвя-
щённым в тайные ложи. Он стоял у истоков «красного терро-
ра», и сам в итоге оказался жертвой сталинских репрессий.
В течение долгих лет он руководил секретным спецотделом
НКВД, занимавшимся вещами, казалось бы, совершенно
чуждыми большевизму.
Предки Глеба Ивановича принадлежали к древнему дво-
рянскому роду, известному со времен Ивана Грозного. Отец
будущего чекиста — действительный статский советник Иван
Дмитриевич Бокий прославил свое имя памятным учебни-
ком «Основания химии». Все российские гимназисты учи-
лись по Бокию, включая будущих террористов-бомби стов
и следователей ВЧК.
Как и у многих, его путь в революцию начался со студен-
ческого фрондёрства. Учась в Горном институте, Глеб вме-
сте с братом Борисом и сестрой Натальей приняли участие
в студенческой стачке. В полицейском участке всех троих
порядком избили. Выручать бунтарей пришлось отцу. Иван
Дмитриевич так расстроился, что скончался от сердечно-
го приступа. Его смерть оказалась шоком для детей. Борис
и Наталья поклялись никогда не участвовать ни в каких бес-
порядках, а вот Глеб решил мстить.
В 1898 году он стал членом «Союза борьбы за освобож-
дение рабочего класса», затем — РСДРП. Далее судьба пове-
ла его по накатанной дорожке: ссылка в Восточную Сибирь,
арест за участие в вооружённом восстании, тюрьма. В био-
графии Глеба насчитывается 12 отсидок, включая ссылки
и полтора года, проведённых в одиночке.
Один из руководителей большевистского подполья в Пи-
тере, мастер конспирации Бокий прекрасно подходил для ра-
боты в ЧК. Именно ему мы обязаны тем, что ВЧК и позднее
КБГ обосновались в Москве на Лубянской площади. Знаме-
нитое здание выбрал Глеб Иванович. Он же задумал знаме-
нитую операцию «Синдикат», цель которой было уничтоже-
ние белогвардейского подполья за рубежом и внутри Совет-
ского Союза.
Другая жизнь Глеба Бокия
Но за этой типичной для большевистского лидера судь-
бой скрывалась в прямом смысле другая жизнь. «Как ни
покажется парадоксальным, — пишет Е. Парнов, — но ре-
волюционер-подпольщик, боевик и чекист отдал щедрую
дань всяческого рода эзотерическим учениям. Он увлекался
восточными культами, участвовал в тайных сектах, занимал-
ся оккультной практикой. Роль гуру в формировании столь
необычного для большевиков мировоззрения выпала на
долю П.В. Мокиевского, широко известного в соответству-
ющих кругах целителя, теософа и магнетизёра. Видный член
петербургской ложи могущественной французской секты
мартинистов, он привлек к её работе как самого Глеба, так
и его будущих «клиентов»: естествоиспытателя А.В. Барченко
(увлечённого телепатией, гипнозом, поисками снежного че-
ловека и Шамбалы) и художника Николая Рериха...»
У мартинистов и знаменитого ордена розенкрейцеров
Бокий научился необычным методам шифровальной рабо-
ты. Его шифрованные сообщения ставили в тупик царскую
охранку. Особые способности в области криптографии яви-
лись причиной, по которой он оставался бессменным на-
чальником шифровальной службы вплоть до своего ареста.
Глеб Бокий занимался не только шифровками: всесильный
чекист (ему благоволил Дзержинский) не забыл увлечения
молодости и создал при спецотделе лабораторию, изучавшую
проблемы, не снившиеся победившему пролетариату. Акаде-
мик Бехтерев, директор Института мозга, проводил опыты
с телепатией. В лаборатории Бокия были собраны учёные
самых разных специальностей. Круг изучавшихся ими воп-
росов был широк — от изобретения средств для шпионажа
до исследования солнечной активности, земного магнетизма
и проведения научных экспедиций. Здесь изучалось все — от
оккультных наук до снежного человека.
Надо сказать, что служба Бокия числилась при ВЧК, и по-
тому после Дзержинского не была подконтрольна ни Мен-
жинскому, ни Ягоде, ни Ежову, а только лично Сталину. Было
немало людей, которые завидовали доверенному лицу вож-
дя. Как-то раз нарком иностранных дел Литвинов поинтере-
совался, чем он таким важным занимается, Бокий сказал, что
нарком завтра утром поймет это на примере. «Каком?» — на-
смешливо спросил Литвинов. «Я проникну в ваш секретный
сейф!» — ответил Глеб Иванович. «А мы будем судьями», —
сказал Сталин. Назавтра нарком обнаружил в бронирован-
ном ящике с самым сложным замком ехидную записку с под-
писью Бокия и вчерашней датой. Литвинов только и нашёлся,
что кисло прокомментировал это событие, что, мол, Бокию
любой сейф вскрыть — раз плюнуть.
В поисках Шамбалы
От своего сотрудника Анатолия Барченко Бокий однаж-
ды услышал легенду о тайной истории человечества. Снача-
ла Землёй правила черная раса. Конец её господству положил
ариец Рама, появившийся в северных землях примерно за 6–
8 тысяч лет до Рождества Христова. Рама создал гигантскую
империю нового типа. После его смерти в государстве нача-
лась междоусобица. Но это была не обычная борьба за трон,
а битва за выбор пути развития человечества. Великая фран-
цузская революция, материализм и социализм, отказ от хри-
стианской веры, — всё это последствия очередного зигзага
истории, неверного выбора пути развития во время борьбы
лидеров после смерти Рамы. Однако, как утверждал Барченко,
сохранились ещё силы, которые могут помочь человечеству
сойти с гибельного пути. В глубинах Азии существует тайная
страна Шамбала, в которой живут вечные мудрецы, совре-
менники Рамы. В Шамбале, в пещерах скрыты лаборатории,
где хранятся и развиваются научные достижения позабытых
древних цивилизаций. Добраться до этих знаний — значит
раскрыть все тайны Вселенной, стать всемогущими. Бокий на-
столько увлёкся идеями Барченко, что даже стал членом тай-
ного общества, получившего название «Единого трудового
братства» (ЕТБ). Кроме Глеба Ивановича и его подчинённых
из спецлаборатории, в ЕТБ вступили: член ЦК и друг Сталина
И. Москвин, заместитель наркома иностранных дел Б. Стомо-
няков, непосредственно курировавший внешнеполитическую
линию Монголия — Сицьзян — Тибет. С их благословения на
разведку в Гималаи был послан знаменитый чекист-террорист
Яков Блюмкин, сумевший под видом буддиста-паломника
пробраться в святая святых самых закрытых монастырей.
Но как говорят: «Инициатива наказуема». Эти слова на-
прямую относятся к охоте НКВД за тайными знаниями Шам-
балы. Конкуренты внимательно следили за событиями и, как
только подвернулся случай, подставили Блюмкина. Его рас-
стреляли первым, и вовсе не за мистические настроения, не-
совместимые со званием коммуниста, а за тайную встречу
с врагом СССР Троцким, жившим за границей. Затем начали
«шерстить» всех подряд: Барченко, Стомонякова и Москви-
на. Мистика в чекистской форме, Бокия, взяли позже всех —
в 1937 году.
...Шло время. Поскольку срок заключения на Вайгаче за-
считывался год за два, через год Петя был уже свободен,
и мы остались на Вайгаче по вольному найму. Приятное об-
щество, в окружении которого проходили дни на острове, во
многом определило моё отношение к жизни. Эти высокооб-
разованные, в высшей степени культурные люди не только
содействовали моему развитию, но и научили настраиваться
на философский лад в трудные минуты.
В Москву мы вернулись с приличной суммой заработан-
ных на Вайгаче денег, и это скрасило мои отношения со свек-
ровью, которые были почти критическими в первое время
после приезда нашего из Владивостока. Здесь самое время,
на мой взгляд, подробнее остановиться на личности матери
моего мужа — Евгении Васильевне Энгельфельд-Линько.
Глава 21
МОЯ НЕПРОСТАЯ СВЕКРОВЬ
ЕВГЕНИЯ ВАСИЛЬЕВНА
Евгения Васильевна Энгельфельд-Линько, мать моего
мужа, была из тех людей, о ком говорят «прошла огонь,
воду и медные трубы». Не раз судьба, казалось, закатывала её
своим катком, но она всегда поднималась, и в новом качестве
продолжала жизнь, ладя с нею. Родилась она в 1879 году и, по
её рассказам, росла сиротой у чужих людей, в семье бедных
кантонистов где-то под Киевом. В 15 лет, по принуждению её
приёмных родителей, она стала содержанкой офицера. Он был
дворянин, и поселил её в отдельной квартире в Киеве. Евгения
говорила, что никогда не знала, кто её отец и мать. В свои годы
она была отлично физически развита, обладала гибким умом,
волей и умением уверенно чувствовать себя в любых жизнен-
ных обстоятельствах. Сиротство и бедность не наложили от-
печаток на её характер. Она была весёлой певуньей, услужли-
ва, легка в общении, у неё всегда оживленно блестели глаза.
Попав в дворянскую среду, хотя и в сомнительном поло-
жении, быстро усвоила приятную манеру разговора, где-то
научилась играть на гитаре и очень задушевно пела. Вскоре
Евгения узнала, что ждёт ребёнка — разразился скандал. По-
явившуюся на свет девочку забрали на воспитание родители
содержателя и вскоре женили его на девушке своего круга.
В гостях у офицера часто бывал его друг капитан Пётр
Александрович Энгельфельд. По семейным традициям и скуд-
ным воспоминаниям Ганзеновской родни, он был старше её,
но неопытней.
...Разное говорили о расторопности и необыкновенной
предприимчивости Евгении Васильевны. Как бы то ни было,
она имела незаурядный талант налаживать самые безнадёж-
ные жизненные обстоятельства. Они обвенчались и уеха-
ли по месту службы Петра Александровича в город Ковно.
В 1903 году там родились близнецы Пётр и Павлик. Свёкор
Евгении Васильевны П.Г. Ганзен не принял этот брак. Опе-
кал своих внуков Петра и Павла, но никогда не встречался
с невесткой. После Ковно семья переехала на Дальний Вос-
ток. Жили в Порт-Артуре, Харбине, Хабаровске. В 1905 году
началась война с Японией. Пётр Александрович был при-
зван в действующие войска. Вскоре, от ранения в голову при
взрыве артиллерийского склада, он был контужен и умер.
Оставшись вдовой, Евгения Васильевна жила на пенсию
мужа, а детей П.Г. Ганзен поместил в пансион для дворянских
детей, опекаемый Е.И.В. Марией Фёдоровной.
В 1910 г. Евгения Васильевна вышла замуж за Линько,
познакомившись с ним в Хабаровске. Это был богатый офи-
цер — дворянин, единственный сын в семье. Чета Линько
переехала жить в Москву, где у них был двухэтажный особ-
няк на Остоженке и шикарная дача в Серебряном бору.
В 1911 году Евгения Васильевна родила сына Иосифа. Стар-
шие сыновья Пётр и Павел учились уже к тому времени
в кадетском корпусе.
В старости в своей нищенской квартире на Кречетни-
ковском Евгения Васильевна не переставала рассказывать
о том, как она раньше жила на широкую ногу, имела много
фамильных драгоценностей, доставшихся ей после смерти
родителей мужа, который ещё до революции 17 года полу-
чил богатое наследство. Ему — кутиле, ветренику и картёж-
нику, досталось всё родительское добро, которым он совсем
не дорожил. В 1918 году тайно, бросив жену и троих детей,
он бежал за границу. Евгении Васильевне «товарищи» дали
в собственном доме одну комнату, где жила прислуга. В этой
комнате Евгения Васильевна ютилась с маленьким Иосифом
и приехавшими из Петербурга пятнадцатилетними кадета-
ми Петром и Павлом.
Как единственную свою надежду на выживание в голод-
ные годы гражданской войны хранила Евгения Васильевна
шкатулку с семейными драгоценностями. В небольшой ком-
мунальной комнате, которую ей дали впоследствии, она жила
с семьёй Лисицыных. До революции Варвара Лисицына была
у свекрови экономкой, а её муж, Флегонт Иванович, служил
в интендантстве у Линько в Хабаровске, и тот впоследствии
забрал его в Москву. Варвара, как доверенное лицо Евге-
нии Васильевны, до революции ездила за Петей и Павликом
к Ганзенам в Петербург, привозя детей на каникулы к матери
из Марьинского приюта, когда они были ещё маленькими,
и позже, когда они уже учились в кадетском корпусе. В 1918 го-
ду мать моего мужа тяжело заболела, и в бессознательном со-
стоянии была отправлена в больницу. Место, где хранилась
её шкатулка, знала только Варвара. По возвращении из боль-
ницы Евгения Васильевна шкатулки не обнаружила. Варвара
плакала, кричала, рвала на себе волосы, что ничего о пропа-
же не знает; свекровь же была уверена, что это она украла
драгоценности и обставила всё с большой хитростью.
Нэп уже сворачивался, и было очень плохо с продукта-
ми. Работали торгсины, а уж там было всё, что только душе
угодно, и за всё это нужно было платить золотом. Это было
время, когда на стройки пятилетки государство собирало
валюту, и считалось неприличным носить даже обручальные
кольца, а уж тем более, золотые украшения. У меня с мужем
и у свекрови золота не было, а Лисицыны всё, что нужно, по-
купали в торгсине. Наша старая нянька Аннушка убеждала
меня, что покупалось всё на бывшие драгоценности Евгении
Васильевны. Каждый раз она причитала: «Откуда же у Ли-
сицыных столько денег и золота? Даже будучи экономкой
у Линько, она не могла скопить такое богатство, а в Совет-
ское время — тем более, ведь Лисицын работал счетоводом,
а Варвара — кастеляншей в бане».
В первое время моего знакомства с Лисицыными, они
оказывали мне чрезвычайное внимание, чтобы завоевать
мою симпатию. Варвара сразу стала сплетничать о свекрови,
что она плохая хозяйка, ничего не могла сберечь из своего
огромного богатства. Мне говорила, что я единственно по-
рядочный человек в семье, и что ей хочется сделать для меня
что-то хорошее. Она часто приезжала к нам в гости с вином,
тортом, закуской, — всё из торгсина. На мои именины всегда
привозила шоколадные конфеты, вино, шампанское, цветы.
Внешность Варвары, её манера поведения и ужимки не
располагали в её пользу. У неё были хитрые лисьи глазки,
бегающие из стороны в сторону, так что её взгляд поймать
было невозможно, приторно лицемерная речь; вдобавок, она
ещё была корявая, со шрамами на лице от оспы. Однако муж
её, Флегонт Иванович, представлял собой полную противо-
положность. Характер имел ровный, спокойный, был мало-
разговорчив. Супруги часто приглашали нас на праздники
к себе. Если это была Пасха, то в доме пеклись куличи самого
высшего качества, пироги с мясом, грибами, подавалась икра
черная, красная. На Масленицу — блины с икрой, семгой, са-
мые дорогие балыки и закуски, варенья самые изысканные:
клюква с грецкими орехами, брусника с лимоном, кизиловое
варенье с изюмом, ореховое варенье. Всё это было только для
нас и для них, от прочих знакомых всё прятали и делали вид,
что живут, как и все. Напрашивалась мысль, что Евгения Ва-
сильевна была права, так же думали Петя и Павлик. Вскоре
Варвара умерла от сердечного приступа, но всё же успела ку-
пить своей дочери белый рояль...
После её смерти Флегонт Иванович стал к нам ходить ещё
чаще, а вот к нему у нас оставалось большое расположение.
Когда я родила свою дочь Наташу в 1938 году, он каждый
день приходил ко мне в больницу с шикарными передачами.
Все спрашивали: «Это ваш отец или брат?», — а я даже не
знала, что ответить. Казалось, он замаливает Варварин грех.
До самой эвакуации мы продолжали жить в полуподваль-
ной 2-комнатной квартирке в тихом Кречетниковском пере-
улке на Арбате в самом центре Москвы.
В 1941 году я с мужем уехала в эвакуацию в Среднюю Азию,
свекровь продолжала оставаться в этой подвальной комнате.
И лишь в начале 60-х она получила хорошую комнату в но-
вом доме, на четвертом этаже дома № 3 в Плотниковом пере-
улке. В большой коммунальной квартире было семь комнат,
общие кухня и ванная. Жильцами были актеры театра им.
Вахтангова, а под Евгенией Васильевной жил известный лёт-
чик-полярник Папанин, Герой Советского Союза.
Вернусь к тем дням, когда я впервые приехала в Москву.
Несмотря на нашу бытовую неустроенность и нужду, у нас
бывали гости и застолья. Евгения Васильевна прекрасно пе-
ла, у неё было редкой красоты бархатное контральто. Когда
я с ней познакомилась, ей было около пятидесяти лет. По
теперешним меркам она выглядела пожилой женщиной, но
была статная, высокая, с вьющимися волосами, очень ост-
роумная и подвижная, только много курила. Лицо её порти-
ли слегка на выкате глаза — проявление базедовой болезни.
Она была очень обаятельна и до глубокой старости пользо-
валась успехом у мужчин. Тогда я ещё не знала, что у неё ещё
есть старшая дочь, родившаяся вне брака ещё до венчания
с П.А. Энгельфельдом. Вера со своим мужем-летчиком при-
езжала в Москву навестить Евгению Васильевну. Неизвестно,
каким образом она разыскала мать, но, навестив её и показав
внучку, Вера больше никогда не приезжала. У них установи-
лась переписка, очень нежная и ласковая.
И, несмотря на то, что у Евгении Васильевны после на-
шего приезда с Вайгача появилась почти сорокалетняя дочь,
бесполезно было говорить с ней о возрасте. В течение десяти
лет мы отмечали только её сорокапятилетие. И если кто-то
говорил, что надо иметь совесть и перейти хотя бы на 50 лет,
то этот рубеж преодолели только перед самой войной. По-
том, как рассказывал брат моего мужа Павел, 50 лет тянули
ещё несколько лет, и вдруг выскочило сразу 65! И это было
для посторонних уже до самой смерти. Умерла Евгения Ва-
сильевна в 86 лет. И надо отдать ей должное, что держалась
она молодцом, сдала только в последние годы. Выглядела
она всегда моложе своих лет, благодаря неутомимой энергии
и кипучей деятельности. Она была очень чутким человеком,
всегда кому-то помогала. Если у кого-то случались непри-
ятности, то она мгновенно мобилизовала все свои ресур-
сы, чтобы прийти на помощь. Вокруг Евгении Васильевны
по стоянно крутилась уйма несчастных людей, обиженных
судьбой или болезнью, и все находили утешение в её отзыв-
чивой душе.
Последние пять лет с ней жила горбатая Настя, которая
в прошлом была ни много ни мало княжной. Только Евгения
Васильевна могла называть её Настей, нам это не разреша-
лось, мы должны были её называть Анастасией Николаев-
ной. Пенсия у княжны была 14 рублей, существовать на неё
самостоятельно было невозможно, и Евгения Васильевна её
поддерживала. У Насти была комната в центре Москвы, отку-
да родственники её выжили. Княжна Анастасия говорила на
пяти языках, окончила Институт благородных девиц. До ре-
волюции она жила в Париже. У свекрови на стенах висели ак-
варели, купленные Анастасией на Монмартре. К сожалению,
они находились не под стеклом и потеряли свой первоначаль-
ный вид, потому что были густо усеяны мушиными точками.
Настя очень смешно ходила. У неё одна нога была короче
другой, и, когда она несла чайник через длинный Г-образный
коридор в кухню, то, припадая на одну ногу, издавала опре-
делённые звуки, чем доставляла удовольствие артистиче-
ским детям. Они, слыша, что она идет по коридору, высовы-
вали любопытные мордочки из дверей своих комнат и ждали
«этого» момента.
Из прошлой жизни Евгению Васильевну навещала её быв-
шая прислуга Аннушка, жившая в её богатом доме у Линько.
Она приходила её выкупать или сделать уборку. В последний
мой приезд в Москву в 1963 году, когда я с моим младшим
сыном Митей ехала из Скопина, мы видели Аннушку. При-
шла, пожарила рыбу, сделала постирушку, посмотрела на нас
и ушла к своим хозяевам. Хотя ей было за 70, она продолжала
работать.
Свекровь имела небольшую пенсию по инвалидности, ко-
торую получила во время работы на фабрике гребешков, где
от вредных паров потеряла все зубы.
Евгения Васильевна бралась за любую работу и вмиг ос-
ваивала разные специальности. Могла быть медсестрой, кос-
метологом, экономкой у советского посла. И со всеми ладила,
и ко всему приспосабливалась.
А как она умела повелевать и подчинять себе окружаю-
щих — просто искусство! Все безоговорочно признавали её
авторитет. Если нужно было куда-то обратиться за помощью
в советское учреждение, она знала, что при этом надо сказать,
тут уж у неё был непревзойдённый дар. Просто приходилось
удивляться, откуда она всё знает! Вот она активистка в собе-
се, и в домоуправлении «своя», и каждому поможет написать
заявление, и укажет, куда обратиться, — всё-то она знала. Её
талант прилаживаться к обстоятельствам сочетался с ковар-
ным умом, волей и целеустремлённостью, которые дробили
все препятствия, впрочем, не всегда в согласии с моралью.
Среди немногих радостей в старости есть одна — созна-
ние, что жизнь прожита не напрасно, что она достойно про-
должается в детях и внуках.
Четырех внуков своих она почти не видела, только мой
старший сын Петя жил около неё.
Детей своих она любила безумно, на всё готова была по-
йти ради них, а вот пришлось их всех пережить. Пётр (мой
муж) умер в городе Ош Киргизской ССР в 1942 году. За ним
умер Иосиф в 1944 году после третьей операции по поводу
язвы желудка. Потом умерла её дочь Вера в Киеве. В 1965 году
умер Павлик от инфаркта, и тут же за ним умерла Евгения
Васильевна от кровоизлияния в мозг — инсульт. В последние
дни её жизни Петя, мой сын и её внук, был всё время возле
бабушки. Он её и купал, и кормил. А когда Евгения Василь-
евна умерла, Петя выполнил её последнюю волю: отвез гроб
с телом в церковь, где тот пробыл до утра. Утром отслужил
священник панихиду, и на похоронном автобусе покойную
отвезли в крематорий, простившись с ней под марш Шопена.
Урну с прахом Петя захоронил на Ваганьковском кладбище
возле могил сыновей Иосифа и Павла.
У Евгении Васильевны было много фотографий, где она
в красивых шляпах, в платьях с фижмами, страусовых боа.
Снимки сделаны в Нагасаки, Харбине, Хабаровске, Влади-
востоке. Как ни странно, но я о Евгении Васильевне знаю
больше, чем о своей маме. В детстве я не интересовалась
прошлым родителей, да и рассказывать о нём было некогда,
потому что это были годы революции, гражданской войны,
а потом нас всех разметала жизнь. Что касается Евгении Ва-
сильевны, то мне было предоставлено много возможно стей,
чтобы судить о её настоящем и прошлом. У меня, кроме
собственных наблюдений, была возможность слышать мне-
ние о ней старой няньки, которая нянчила мою дочь Натусю.
Потом Лисицыны, прислуга Аннушка, повар, приходивший
к нам до 1937 года. Как и все, любили посплетничать о ней со
мной её (а потом и мои) друзья Кильчевские из дома напро-
тив, соседи по даче в Серебряном бору, к которым мы ездили
в 1936 году.
Когда мы молоды, то часто бываем очень не внимательны
друг к другу. Всё кажется, что ещё много времени впереди,
и если нам нужно будет что-то узнать из биографии родите-
лей, то мы всегда успеем спросить. А потом умрет человек,
и, спохватившись, поймем, что уже поздно, что никогда мы
уже ничего не узнаем ни о своем детстве, ни о детстве и жизни
наших близких. В общей сложности жили мы со свекровью
почти 10 лет. После войны я помогала ей деньгами и посылала
посылки. Письма её были все о нужде, о болезнях, и больше
уже ничего нового из её воспоминаний я узнать не могла.
Глава 22
ОПЯТЬ МОСКВА. ЖИЗНЬ НАЛАЖИВАЕТСЯ.
РОЖДЕНИЕ ДОЧЕРИ
Когда мы приехали в Москву после Вайгача, Пётр
устроился работать кессонщиком и затем десятником
в «Метрострой». Тогда строилась уже вторая очередь стан-
ции метро «Маяковская». Недолго проработав десятником,
он вскоре был назначен начальником участка. В этой долж-
ности он пробыл до окончания строительства станции.
Пуск станции метро «Маяковская» был событием обще-
государственного масштаба. Амбиции Сталина были всем
известны, и потому во всех газетах и по радио постоянно го-
ворили о том, что в СССР будет лучший в мире метрополи-
тен. Когда строительство второй очереди было окончено, все
мы знали, что будет большой праздник. Готовясь к банкету,
шили платья, покупали туфли и прочее.
На торжественной части в Большом театре выступил Ста-
лин. Я сидела во втором ряду и пожирала его глазами. Зву-
чали слова: «Наш отец, гений, корифей науки...» В ту пору
эти слова не сходили с уст любого докладчика или журна-
листа. Я смотрела на Великого Кормчего с восхищением,
преданностью и любовью. Говорил он с большим акцентом,
и не всё можно было понять, одет был, как всегда, во френч,
брюки-галифе и блестящие мягкие сапоги. После официаль-
ной части давали концерт при участии самых знаменитых
артистов. Говорили, что программу концерта составлял сам
«хозяин».
А вечером в ресторане «Москва» был организован шикар-
ный банкет. Бесконечно длинный стол, установленный бук-
вой «Г», был прекрасно сервирован. На белоснежных теснён-
ных скатертях стояли красивые тарелки, фраже и хрусталь.
Не затихая, играл оркестр, и очень долго никто не садился
за стол. Все ждали Сталина! Томясь, поглядывали на рос-
кошные закуски, но никто не смел и подумать о том, чтобы
взять что-то со стола. Однако на банкет товарищ Сталин не
приехал. Открыл банкет Лазарь Каганович, и все с облегче-
нием принялись за главное дело этого вечера. Все артисты,
которые принимали участие в праздничном концерте, были
на банкете. Нашими соседями по столу стали балерина из
Большого театра Ольга Лепешинская и известный сати-
рик-конферансье Владимир Хенкин. Обстановка вокруг, как
всегда после большого напряжения, стала непринужденной,
муж мой был «в ударе», и они с Хенкиным соревновались
в остроумии во время провозглашения тостов.
За строительство второй очереди метрополитена им. Ла-
заря Кагановича Пётр Петрович Энгельфельд был награж-
ден почётным знаком Моссовета.
Везде, где бы ни работал мой муж, он пользовался большим
авторитетом как специалист высокого класса. В дальнейшем,
когда он пошёл на повышение и стал работать директором
завода «Стройдеталь», выпускавшего оборудование для мет-
рополитена, у Петра уже был отдельный кабинет, довольно
большой штат сотрудников и персональная машина.
В 1938 году, в роддоме Грауэрмана на Арбате, родилась
Наташа. Я находилась в отдельной палате с телефоном, и на-
утро могла позвонить домой и подробно рассказать о само-
чувствии родившейся девочки.
Жизнь складывалась прекрасно. Мы получили ордер на
трехкомнатную квартиру, но не въехали, потому что дом был
ещё не окончен.
В это время уже в Москве стало очень хорошо с продукта-
ми. Отменили карточки. В Елисеевском гастрономе № 1 и в та-
ком же гастрономе № 2 на углу Арбата и Смоленской площади
чего только не было: икра красная, чёрная, балыки, рыба крас-
ная, осетрина, всевозможные колбасные изделия, все хоро-
шего качества. Висели туши мяса, разделанные по сортам, где
каждая часть предназначалась для отдельного блюда. Можно
было купить любую часть разделанной туши. Край для бор-
ща или грудинка для супа, почки для рассольника, филейная
часть для бефстроганов, задняя часть для котлетного фарша
или, так любимая мною, мозговая косточка для бульона, — все
для удовлетворения желания покупателей. Спорить с продав-
цом, как стало нормой сейчас, было не нужно.
При Петином окладе в 1200 рублей можно было не ограни-
чивать себя в питании. Я думаю, читателю будет любопытно
увидеть тогдашние цены и сравнить их с теми, которые мы
имеет сегодня. Мясо — высший сорт — стоило 9 рублей за кг,
масло сливочное — 15 рублей, торт весом в 1 кг — 9 рублей,
коробка шоколадных конфет — 10 рублей, водка 0,5 литра
стоила 6 рублей.
До рождения Наташи я работала в издательстве КОИЗ
счетоводом-картотетчицей и получала 600 рублей; таким об-
разом, семья имела хороший по тем временам бюджет. Из-
дательство выпускало настольные игры, ёлочные игрушки
и детские книжки. Выйдя из декрета после рождения дочери
Наташи, я поступила на фабрику грамзаписи, где работала
в бухгалтерии, на расчётном столе. Это было недалеко от
дома, на улице Воровского.
Работать было очень интересно. Мне было 28 лет, и я, об-
щаясь непосредственно с артистами, которым выдавала чеки
на гонорары, чувствовала себя в гуще культурных событий.
На работу бежала с удовольствием, предвкушая приятность
встречи с новыми знаменитостями, и получила на ведомо стях
и чеках автографы самых известных артистов. На фабрике
грамзаписи я познакомилась со знаменитыми артистами —
С. Лемешевым, Л. Орловой, Л. Утёсовым, В. Хенкиным, В. Ко-
зиным, Г. Александровичем, И. Козловским, М. Михайло-
вым, В. Барсовой и другими. Все они были тогда молодыми,
в расцвете своего таланта. Мужчины лю-
били пошутить со мной или сделать ком-
плимент, а иногда и подарить коробочку
конфет, что мне было очень приятно.
Сотрудники грамзаписи, и в том чис-
ле бухгалтерия, причислялись к проф-
союзу работников искусства, и это пе-
реполняло меня особой гордостью. Втай-
не я рисовала себе картины, как я пою
романсы в одном концерте с Козиным
или Александровичем (ведь училась же
я петь в частной школе вокала певицы
Стрельниковой) и как мне дарят цве-
ты, так же, как и им... Но, увы, я только
лишь выписывала им чеки...
Помню празднование 8 марта 1939 года в Доме работ-
ников искусства. На торжественной части меня наградили
Почётной грамотой «За добросовестное исполнение служеб-
ных обязанностей и большую общественную работу». После
этого был традиционный банкет с тамадой, уже упомянутым
мною популярнейшим в то время Хенкиным. Я была одна,
без мужа, потому что это было узкопрофессиональное ме-
роприятие. Моим кавалером был артист Большого театра
бас М. Михайлов. Перед банкетом был праздничный кон-
церт, где пели Барсова, Лемешев, Козловский.
К этому времени женился брат моего мужа Павел, и я по-
дружилась с его женой Анной. Появилось много новых дру-
зей, с которыми мы часто проводили время. Я, благодаря
своей работе, брала контрамарки и билеты в Большой театр,
и мы с мужем посещали по нескольку раз одни и те же оперы,
чтобы сравнивать мастерство исполнителей. Наш первенец
Петушок ходил в школу, а Натуся с няней гуляла на Собачьей
площадке на Арбате. Всё это я вспоминаю как сон. Прекрас-
ный сон!
Глава 23
ЭВАКУАЦИЯ В СРЕДНЮЮ АЗИЮ.
СМЕРТЬ МУЖА — ПЕТРА ЭНГЕЛЬФЕЛЬДА
Игрянул 1941 год! Сотрясающая весь мир вторая ми-
ровая война!
Строительство метро свернули, а станции стали исполь-
зовать как бомбоубежища. Муж был эвакуирован вместе
с заводом «Стройдеталь» в Среднюю Азию, и его назначи-
ли начальником треста «Киргизуголь» в городе Ош. Теперь
вместо строительства туннелей метро его завод должен был
налаживать и пускать в работу шахтное оборудование. Вско-
ре я приехала туда с детьми, и началась напряжённая жизнь
с ненормированным рабочим днём мужа, ведь в короткий
срок нужно было организовать работу эвакуированных пред-
приятий. Бытовые условия, естественно, были неважные,
опять коммунальная квартира, отсутствие продуктов, а глав-
ное — постоянно натянутые нервы.
В первое время казалось, что война переместила в Сред-
нюю Азию всю Европу, а не только европейскую часть СССР.
Много было поляков и евреев из Львова и Польши. В нашем
дворе жили научные работники и профессура из Москвы,
Ленинграда и Ростова. Среди знакомых появились артисты,
писатели, поэты, журналисты. Обустраивались госпитали,
новые учебные заведения, театры, создавалось множест-
во учреждений по обеспечению жизнедеятельности такого
огромного количества людей. Энергия этого бурного процес-
са напоминала мне жизнь в Москве.
Все жили одним — сообщениями с фронтов. И в каждом
доме начинала вить свои гнезда беда. В мой дом горе при-
шло в конце зимы 1942 года. Муж мой был направлен на
формирование батальона поляков для отправки на фронт.
Среди мобилизованных начался тиф. Пётр заразился,
и его поместили в больницу. Лекарств было мало, да и вра-
чи не справлялись с эпидемией и наплывом раненых. Как
он боролся за жизнь! Но на этот раз его организм не вы-
держал. Умирал он в сознании, хотя и часто бредил, потому
что была очень высокая температура, и 3 марта 1942 года
скончался.
Я много думала над тем, как могло случиться, что Петя,
преодолевая более трудные, порой безнадёжные обстоятель-
ства, живя в жесточайших условиях послереволюционного
времени, здесь не смог избежать гибели. Наверно, всё же
в природе существуют враждебные силы и роковые для че-
ловеческой жизни обстоятельства, которые выбирают из
толпы наиболее талантливых людей и сокрушают их на взлё-
те. Красивый и дерзкий человек всеми силами старался не
сдаваться, бросая вызов судьбе и, видно, возбудил её неудов-
летворенную ненависть к непокорному человеку. Вот и сре-
зала своей косою смерть того, кто был в расцвете сил, опыта
и знания своего дела.
Для меня в который раз наступило печальное время.
После похорон мужа я осталась с двумя детьми, без работы
и средств к существованию.
Кое-как устроилась счетоводом в контрольно-семенную
лабораторию в Облзо на мизерную зарплату в 400 рублей.
Этих денег хватало только на то, чтобы купить хлеб по кар-
точкам, а остальные продукты выменивались на одежду, но
зато имела продуктовую карточку. Всё стоило бешеных денег.
Пришлось вспомнить детские навыки в шитье, и я бралась
за заказы, которые оплачивались продуктами. А цены на са-
мое необходимое были такие: кусок мыла — 20 руб., бутылка
топлёного масла — 700 руб., галоши (а без них в среднеази-
атской зимней слякоти не прожить) — 1500 руб., лепёшка —
10 руб.; правда, ведро персиков тоже стоило 10 руб., но их
есть не хотелось, хотелось хлеба и картошки. Тоненькая
я тогда была, как былиночка, хотя мне было за 30 лет.
Но свет не без добрых людей. Мне в эти беспросветные
времена помогала семья Костюков. Николай Иванович Ко-
стюк был начальником Облзо, где я работала бухгалтером.
Помню, раз на мой день рождения его 14-летний сын Вик-
тор принёс мне подарок. Это был довольно объёмный свёр-
ток. Я стала его разворачивать, а там ещё свёрток, дальше
ещё другой, опять другой. Я поняла, что это какая-то шутка.
— Ну ладно, — говорю, — хватит. Очень остроумно.
— Нет, это не всё, — говорит Витя, — разворачивайте
дальше.
А дальше я добралась до коробочки спичек.
— Ну, — говорю, — спасибо. Это тоже ценность.
— Нет, Вы откройте эту коробочку и посмотрите, что
внутри.
Я открыла, а коробочка оказалась пустой, а на дне лежа-
ла записка: «Поздравляю с Днём рождения. Дарю Вам 16 кг
муки, которую я сам заработал в колхозе и завтра принесу её
Вам. Виктор». А его мать, моя подруга, принесла мне в пода-
рок кусок хозяйственного мыла на вышитой скатерти.
Однажды зимой я продала добротную вайгачскую чёрную
гимнастёрку покойного мужа Петра за 700 руб. и купила бу-
тылку топлёного масла. Масло поставила дома, а сама ушла
на роботу. Сыну Пете было тогда 11 лет, но он у меня был
мужик сознательный: и Натусю приведёт из садика, и суп
сварит или испечёт оладьи из свеклы. Словом, надёжный
хозяин дома. Всё приготовит к моему приходу, но лишнего
ничего не съест. Вот, в тот день он пришёл из школы и уви-
дел в бутылке масло, но как его оттуда достать? Мальчик раз-
жёг керосинку и положил на неё замёрзшую бутылку, чтобы
растопить масло. Сам занялся чем-
то, а бутылка лопнула, и масло вы-
лилось в керосинку. На помощь
прибежали соседи по коммунальной
кухне, и тётя Зина, эвакуированная
из Москвы, говорит:
— Я, Петушок, всё улажу, а ты не
плачь.
Когда я пришла с работы, то пер-
вым делом увидела на нашей кухне
всех жильцов с печальными лица-
ми и опущенными головами. По
сценарию тёти Зины, все молчали
и не смотрели на меня. Я мгновен-
но поняла, что это имеет ко мне
прямое отношение. У меня подкосились ноги и закружи-
лась голова.
— Нина, у тебя несчастье, — подошла ко мне Зина.
— Что случилось? Дети, Петя? Да, ну говори же ты!
— Петя нечаянно разлил масло в керосинку.
— Ох, слава Богу! — закричала я и стала обнимать Петуш-
ка, и мне стало легко и весело на душе.
— Ну что, Петруха, хорошо я придумала?
А мальчик плакал на моей груди, всхлипывая, задыхаясь
и смеясь.
Трудно жилось в те годы всем. Очень много сирот было
кругом, побирались нищие, но жили, боролись, преодоле-
вая, казалось, невозможное. Сынок мой Петя ходил ко мне
в столовую Облзо, там мы ели затируху и картофельное пюре
с солёным помидором. На оставшиеся тряпки через базар
иногда доставали себе, что получше. Одежда стоила непо-
мерных денег.
Вскоре брат покойного мужа Павел забрал к себе в Моск-
ву сына Петю, т. к. внезапно заболела Натуся тяжелейшей бо-
лезнью — лейшманиозом, и мне её надо было спасать.
Но сначала я напишу о бурной артистической биогра-
фии дочки и о том, как она сделалась знаменитой артисткой
в 5 лет.
Глава 24
НАТУСЯ — ЗНАМЕНИТАЯ АРТИСТКА
Мы жили в это время в Оше Киргизской ССР. В город
поступали на лечение раненые бойцы с театра бое-
вых действий, и их размещали в доме отдыха. К раненым хо-
дили делегации от предприятий с концертами и подарками.
И вот однажды в Облзо, где я работала, нам выдали муку
и другие продукты для выпечки печенья или коржиков,
и мы пошли навещать раненых, предварительно связав ва-
режки и носки, из старых простыней подрубили и вышили
носовые платки и кисеты для махорки. Кто-то сказал, что
неплохо бы взять детей. Я научила Натусю петь «Жди меня»
и «Синий платочек». Это были очень популярные песни,
и их очень любили все. Кроме того, она своим звонким,
чистым голосом, чётко произнося слова, рассказывала сти-
хи про Галю:
В погребах скрывалась Галя от солдат немецких,
И сама видала Галя, как у двух черешен
Был её учитель школьный немцами повешен...
Успех её выступления был для меня неожиданным и оше-
ломительным. Раненые плакали. А когда она рассказывала
стихи про девочку в беленьком платьице, то один раненый
закричал:
— Это про меня! Подведите ко мне эту девочку.
После нас госпиталь посещали другие делегации, а ране-
ные просили:
— Пусть опять придёт та девочка, которая пела «Жди
меня».
Теперь уже ко мне шли делегации из треста «Шахтострой»,
«Киргизуголь» и других организаций с просьбой:
— Дайте вашу девочку, её ждут раненые, а мы идём в гос-
питаль с подарками.
— Но у моей девочки нет тёплой обуви, а уже зима. Её
надо нести на руках.
— Мы пришлём за ней машину.
И подавали машину к дому, а моя юная артистка ехала
к раненым петь и декламировать, и в свою очередь получа-
ла от них подарок — яблоко или конфету, а иногда повидло
в промасленной бумаге.
У Натуси была такая манера: когда её ставили на стул
для выступления, она обводила раненых блестящими глаза-
ми и начинала улыбаться. Но репертуар-то был серьёзным,
и я всегда говорила ей, что смеяться перед выступлением не-
хорошо. Тогда она тёрла щёки кулаками и говорила:
— Сейчас я загоню улыбку.
И когда, наконец, переставала улыбаться, трагическим
голосом начинала декламировать «Галю». Заканчивались
стихи так:
За убийство, за пожары, за людское горе —
Смерть фашистам кровожадным!
Смерть фашистской своре!
Но, очевидно, я не объяснила ей, что обозначает слово
«свора», и она говорила «скворе». И сколько бы её ни по-
правляли, она входила в раж и с чувством выкрикивала:
— Смерть фашистской скворе!
Но это ещё не всё. Мы договорились с ней, что после этой
заключительной фразы она должна взмахнуть ручкой сверху
вниз и обязательно поклониться.
— Только не забудь поклониться, — всегда напоминала я.
И Натуся (чтобы, не дай Бог, не пропустить этот важный
момент) кланялась перед словами «Смерть фашистам кро-
вожадным!», говоря их уже, как бы в пол и одновременно
взмахивала ручкой. Тем самым роняя пафос и понижая ин-
тонацию. Но это было так забавно и так нравилось всем, что
я перестала её поправлять.
Потом, когда она подросла, я спросила у дочери:
— Почему ты всегда смеялась, когда тебя ставили в госпи-
тале на стул для декламации?
Как оказалось, ей было очень смешно оттого, что все люди
были в белых повязках на головах, а многие с торчащими ру-
ками и ногами, подвязанными к деревяшкам; кроме того, их
завозили санитарки в зал на кроватях, а ребёнок думал, что
«тёти их катают».
Всё нужно детям объяснять и обо всём их расспрашивать.
Но до того ли мне было!
Глава 25
БОЛЕЗНЬ ДОЧЕРИ НАТАШИ
Внезапно в разгаре своей популярности в артисти-
ческой карьере дочь заболела страшной болезнью —
лейшманиозом. Как-то незаметно и коварно она напала на
неё. Начала я замечать, что у неё высохла и потемнела кожа,
сильно увеличилась печень и селезёнка, совершенно пропал
аппетит, и прежде весёлая, очень жизнерадостная девочка
стала гаснуть. Взгляд её стал печальный и безразличный.
Диагноз поставить не могли, и мне надо было ехать с ней на
консультацию в Ташкент, как мне посоветовали врачи. Легко
сказать: поехать на консультацию. А деньги?
Шел 1944 год, в войне наступил перелом. Многие города
освободили, и люди возвращались в родные места. Но зато
в Среднюю Азию началось новое переселение народов. Туда
ехали эшелоны из Крыма: депортировали с родных земель
татар, выслали Чечено-Ингушетию, да всех наций и не упом-
ню! Среди переселенцев было много больных, особенно де-
тей с пеллагрой.
И вот в такое время я металась в поисках возможности
спасти свою дочь. Где лечить, где взять деньги на лекарства?
Все знакомые думали, как помочь, и вдруг Рая Буэль (почему
Буэль, понятия не имею, да и кто кого о чём тогда спраши-
вал!) говорит:
— Есть тут один хохол неженатый из эвакуированных...
Организовали вечеринку с едой «что Бог послал» и при-
шёл на неё «гвоздь программы» Андрей Бабич. Такой кре-
пыш — выше среднего роста, шея борца. А когда развернул
свой паёк — все ахнули! Шикарная (не по тому времени)
закуска, выпивка были выложены на стол. Где-то нашлась ги-
тара, и меня стали «выдвигать» вперёд для «агитации и про-
паганды» собственной персоны.
Под вкусную, давно забытую еду у всех начало поднимать-
ся настроение. Стали петь все вместе «На позицию девушка
провожала бойца», «Синий платочек» и другие популярные
песни военного времени. Подготовленная для основной за-
дачи компания потихоньку смолкала, и стало слышно только
меня одну. Тут Андрей Бабич стал подпевать громче и гром-
че. Потом вообще мы стали петь вдвоём. Рюмка за рюмкой,
тост за тостом: «За дружбу», «За победу» и т. д. И вдруг Анд-
рей попросил тишины:
— Товарищи! Давайте выпьем за то, чтобы мы жили с Ни-
ной Гавриловной счастливо до глубокой старости.
— Сногсшибательно! — зааплодировала «автор постанов-
ки» Рая.
Провожая, Андрей спросил, почему у меня такие груст-
ные глаза. Я рассказала, что похоронила мужа и что тяжело
больна дочь.
С этого дня жизнь моя резко изменилась. И вот уже на-
шлись средства повезти девочку в Ташкент и показать извест-
ному профессору Гершановичу, который и поставил страш-
ный диагноз — лейшманиоз.
Сына Петушка перед этим я отправила в Москву к брату
покойного мужа — Павлу, и началось лечение. Натуся уже не
могла ни ходить, ни сидеть, кожа высохла. Не ребёнок, а при-
зрак. Профессор Гершанович назначил лечение: гемоклизмы,
уколы с глюкозой, аскорбиновая кислота, а самое главное ле-
карство — солесурмин и неостебазан — производила воюю-
щая с нами Германия, и купить их можно было только в Иране
или Афганистане. Но во время войны было такое движение
и перемещение народов, что (были бы деньги) можно было
всё достать, в том числе и контрабандой. Врачи знали, как
это сделать через лётчиков военного аэродрома в Ташкенте,
а в клинике была медсестра, которая это всё устраивала. Одна
ампула для укола стоила 250 руб., а уколов надо было сделать
с перерывом 60. И Андрей Бабич начал мне помогать. Когда
я определилась в палату, то ещё толком не знала, будет ли он
мне давать такие бешеные деньги. А деньги всё находились
и находились...
Когда поехали мы в Ташкент, он дал мне 3 тысячи, затем
через какое-то время сам привёз ещё 3 тысячи, потом при-
ехал экспедитор из ОРСа, где работал Андрей зам. начальни-
ком по общим вопросам, и привёз сахар, повидло, сушёную
воблу, яичный порошок и снова деньги. В больнице сёстры
и врачи приглашали меня в «дежурку» пить чай по вечерам,
т.к. мои продукты обладали притягательной силой. Я брала
конфеты-подушечки, повидло или яичный порошок, они же
с благодарностью обеспечивали ребёнку лечение и своевре-
менное поступление лекарств.
Это была зима 1944 года, больница отапливалась плохо,
спали в одежде, но лечение шло успешно. Время от времени
девочке делали пункции и брали на пробу костный мозг. Это
была мучительная и ответственная операция, но, к счастью,
всё проходило нормально.
В госпитале, где мы лежали, всё внимание было направле-
но на восстановление бойцов, а тут ещё ранней весной стали
прибывать эшелоны с выселенными чеченцами, среди кото-
рых было много детей, больных пеллагрой. В переполненном
лечебном учреждении не хватало сестёр и санитарок. Чечен-
ские дети умирали каждый день. Помню, как рассказывала
в дежурке сестра, что они утром вынесли умершую девочку,
а вечером, когда отправили в морг другого ребёнка, услыха-
ли, что девочка стонет. Перевели её в палату, и она вскоре
стала поправляться. Такая вот судьба у ребёнка.
Однажды, когда я принесла на операционный стол для
очередной пункции совершенно безучастную и давно не
разговаривающую Натусю, к ней подошла со шприцом врач.
Это была узбечка с косой вокруг головы, а в ушах у неё были
серьги с крупными красными камнями. И вдруг мы увидели,
что взгляд ребёнка оживился, и она с интересом смотрит на
эти камни.
— Тебе нравятся мои серёжки? — спросила доктор.
И Натуся медленно сомкнула веки в знак согласия.
— Когда будешь кушать и поправляться — мы тебе такие
купим.
И нам показалось, что губы девочки чуть-чуть дрогнули
в улыбке.
С этого дня она стала очень медленно выздоравливать.
Но тут мы с ужасом увидели, что у неё начался абсцесс на
ягодице ужасающе огромного размера. От холода в больни-
це застудили затвердевшие места уколов. А потом воспале-
ние лёгких. Опять антибиотики (пенициллин только вхо-
дил в обиход и стоил по спекулятивным ценам непомерных
денег!). Поражаюсь, как Андрею Бабичу хватило терпения
и сил на всё это. Вылечив воспаление лёгких, проф. Герша-
нович сказал:
— Везите её домой и там, в тепле, выхаживайте. Может
быть, в новой обстановке и поднимете её, а как лечить, вы
уже знаете.
Приехали мы домой в город Ош, чтобы продолжать ка-
завшуюся мне бесконечной борьбу за жизнь ребёнка. Де-
вочка опять совсем перестала есть. Приходилось через силу
вливать в рот ложечку сливок или желтка, сок протёртой
моркови, и каждый день делать гемоклизмы. При этом про-
должали колоть по 2 укола в день назначенных профессором
лекарств.
Знакомые, приходившие меня навещать, говорили, что
у меня нет сердца. Та же Рая Буэль, сосватавшая мне Андрея,
говорила:
— Дай ей спокойно умереть, зачем же так мучить!
Она по своей инициативе ходила к гадалке, и та сказала,
что ребёнок не жилец, но я продолжала делать всё, что было
предписано в ташкентской больнице:
— Пусть моя совесть будет чиста в том, что я сделала всё
возможное для спасения дочери, — думала я. И в конце кон-
цов наступил перелом. Молчавшая долгое время Натуся за-
говорила, стала кушать понемногу, потом садиться и, нако-
нец, встала с постели.
И тут я обнаружила, что у неё одна нога короче другой.
Обследование врачей дало заключение — при вскрытии абс-
цесса повредили сухожилие. Приговор их был — останется
хромой. Я очень переживала, но что же делать! Хромая так
хромая, но всё-таки живая. И примирилась с этой мыслью.
Так прошёл год, и в один прекрасный день Натуся объ-
явила, что ей уже не больно ходить, что она может насту-
пать на обе ножки. Я своим глазам не поверила! Постепен-
но она стала ходить ровнее, и в школу пошла уже с ровными
ногами.
Здесь я сделаю паузу.
А сейчас я хочу рассказать о судьбе моих братьев, сестёр
и родителей, некогда составлявших большую, счастливую
шкотовскую семью.
Глава 26
ВАСИЛИЙ ГАВРИЛОВИЧ МАМОНТОВ
Так распорядилась судьба, что из всей многочислен-
ной нашей семьи после раскулачивания больше всего
мне довелось жить вместе и ощущать поддержку со стороны
старших детей нашей семьи Евгении и Василия. Расстались
мы с Васей в 1933 году, когда мне пришлось уехать из его
дома в лагерь к мужу за Полярный круг на остров Вайгач.
Потом я его увидела через 20 лет. Он приезжал к нам гостить
в Краснодон. Помню со времен наивного детского Глаши-
ного гадания карточное выражение «благородный король».
Именно таким виделся окружающим Василий Гаврилович
Мамонтов. У него был редкий дар человека, умеющего уве-
ренно идти по земле, и это качество было у него от папы.
Добродушие и весёлая усмешка в любой жизненной ситуа-
ции не покидали его.
Теперь я понимаю, как много значит счастливое детство
в родительском доме, где не было трудностей с размещени-
ем и кормлением гостей. Моим детям я такой жизни дать не
могла. От рождения первенца Пети в 1931 году и до 60-х го-
дов, когда все трое моих детей уже жили и учились в разных
городах, только одна была мысль, как обеспечить семью про-
дуктами и немного обустроить простенькой мебелью дом.
После окончания реального училища Васю мобилизовали
в царскую армию. Он попал в Уссурийский конно-егерский
полк со своим двоюродным братом Петром Мамонтовым.
Во время гражданской войны их полк под натиском крас-
ных партизан отступал к Владивостоку, чтобы переправить-
ся за границу, но Вася и Петя сагитировали солдат против
воли своего командира перейти на сторону партизан. Так он
стал красным партизаном, и воевал вместе с большевиками
до окончательной их победы. Когда кончилась гражданская
война и окончательно установилась Советская власть, Вася
поступил во Владивостокский горный институт. Получил
высшее образование и стал работать инженером на шахте
в поселке Сучан, что недалеко от Шкотово. Затем голодные
годы в Туле, где на его плечах была огромная семья: его жена
с годовалой девочкой, старшая сестра Женя, приехавшая из
Владивостока вместе с родителями после смерти её мужа,
Лебедева Дмитрия Алексеевича, и я с маленьким Петушком.
У Жени были кое-какие сбережения, и немного помогали
продуктами Васины теща с тестем. После моего отъезда на
Вайгач Вася с семьёй обосновался в г. Скопин Рязанской об-
ласти в доме родителей своей жены Нины.
Васю арестовали в 1937 году по доносу знакомого, напи-
савшего, что он служил в царской армии. В это время они
ждали второго ребёнка.
Его осудили на 8 лет. Весь срок он отсидел в Ухте Коми
АССР.
Трудно мне сейчас восстановить подробности тех лет,
ведь с Васей мы в жизни после лагеря встречались два раза:
один раз, когда он приезжал к нам в Краснодон на две неде-
ли, и второй раз, когда я с младшим сыном Митей приезжа-
ла к ним ненадолго в г. Скопин. Особой охоты рассказывать
о времени, вытолкнувшем его из жизни, он, как все лагер-
ные, не имел. Но кое-что он сам нашёл нужным рассказать
в своих отрывочных воспоминаниях.
...По прибытии в лагерь ранним зимним утром Мамонто-
ва Василия привели под конвоем в административный барак
к начальнику лагеря.
— За что получил срок?
— Сам не знаю, за что, — ответил Вася.
— Постой, подумай, — ответил начальник.
Вася стоял три или четыре часа. Начальник обедал, при-
нимал посетителей, куда-то выходил. Когда уже Вася почув-
ствовал, что упадет, он обратился к начальнику:
— Разрешите присесть.
Солдат из другой комнаты подал стул. Вася рухнул на не-
го, а стул был весь утыкан гвоздями. Начальник сказал:
— У нас ни за что не сажают. — И увели Васю в карцер.
Пищу подавали в жёлоб, сделанный в отверстии двери.
— Принимай еду, — кричал стрелок.
— Мне не во что, — отвечал Вася.
— Подставляй ладони!
Конечно, в ладонях много не помещалось. Стал под-
ставлять шапку. Так и ел из своей шапки, пока сидел в
карцере.
Однажды его и профессора с известным именем послали
колоть дрова к начальнику лагеря. По окончании работы их
позвала его жена, чтобы дать поесть.
— В кухню не заходите. Вы мне там натопчите. Садитесь
вот здесь, на крыльцо.
Вынесла им миску борща, а хлеб положила прямо на
крыльцо.
— Ничего, — сказал профессор, — ешь, Вася. Мы ведь за-
работали. Всё же в этом борще больше калорий, чем в нашей
пайке, а нам надо выжить.
Но профессор не дожил до освобождения. Умер в лагере.
В другой раз Вася вспоминал, как на пересыльном пункте
спал на одних нарах с Константином Рокоссовским.
...Помню, когда мы ещё жили в Москве перед войной, я по-
лучила письмо от брата из Ухты. В нём он просил меня схо-
дить в дом по указанному адресу на улице Горького. Это был
1940 год. Волна повальных арестов начала затихать. Во всех
перегибах обвинили Ежова. Стали появляться слухи, что не-
которые возвращаются из лагерей. Адрес, который я получи-
ла от Васи, был адресом человека, который сидел с ним в ле-
сах Коми и, счастливый, вернулся благодаря хлопотам своей
жены — родственницы одной из прославленных летчиц.
Я пришла в богатую красивую квартиру, обставленную
старинной мебелью. Навстречу вышли две очень милые
женщины — мать хозяина и его жена. О моём приходе их
предупредили, и молодая хозяйка стала рассказывать, как
неожиданно вернулся её муж, которого они не только не
ждали, но даже не представляли, где он находится и жив ли.
...Однажды постучался в двери какой-то бродяга, весь
заросший, в лохмотьях. Они боялись его впустить в дом,
и открыли дверь только на цепочку, думая, что это нищий.
И вдруг по голосу узнали своего мученика. Радости не было
конца! Женщины принесли и показали мне одежду, в кото-
рой он пришел: рваная телогрейка, рваные валенки, брюки
из брезента. В это время пришел хозяин — элегантный кра-
сивый мужчина, прекрасно одетый. Я начала расспрашивать
его о Васе. Он рассказал, что, когда его освободили, то дали
на дорогу хорошие валенки, но он оставил их моему брату,
а сам вернулся в рваных валенках Васи. Носок их был разре-
зан, потому что у Васи был 45-й размер обуви. Возвращаясь
домой, этот человек часть пути шёл пешком, чтобы скорее
вернуться к своим родным. Была я в этом доме только один
раз и, к сожалению, забыла имя хозяина, но я очень благо-
дарна ему за то, как тепло он говорил о моём брате.
Как я уже писала, Мамонтов Василий Гаврилович отсидел
в Ухте весь свой срок — 8 лет. Видно, очень в нём нужда-
лись и, несмотря на примерное поведение, досрочно не вы-
пустили. В то время в Ухте было много инженеров и учёных
с мировой известностью. Они должны были максимально
эффективно организовать работу зэков по лесозаготовкам.
Брат мой пользовался высоким авторитетом и как человек,
и как специалист. Красивый хозяин квартиры на Горького
рассказал нам, как Василий Гаврилович сумел воздейство-
вать на «отказника»-уголовника, который терроризировал
зэков при попустительстве надзирателей.
А дело было так.
Васю привели к начальнику лагеря, который сказал:
— Если твоя бригада не будет работать в 100-процентном
составе — урежем питание.
Это была серьёзная угроза, ведь на лесоповале в сорока-
градусный мороз да на скудном пайке и так каждый день
заключённые умирали от изнурительной работы и недоеда-
ния. А ещё брату ставили в упрёк то, что у него «не развита
классовая ненависть к каэрам». (КР — контрреволюционе-
ры). За всё это ему посулил начальник ещё добавить срок.
Вася собрал вечером у печки «личный состав» своего барака
и провёл «разъяснительную» работу, объяснив доходчиво,
что при неблагоприятном исходе вопроса у них будет другой
десятник. И это подействовало, потому что среди десятни-
ков-зэков были иногда сущие звери, с упоением издевавши-
еся над людьми, чтобы угодить начальству ради досрочного
освобождения или просто из-за низменности своей натуры
и жажды власти для собственного утверждения.
Половину срока Вася работал по своей специальности —
главным инженером рудника. Когда кончился срок, ещё
остался по вольному найму. Впоследствии его реабилити-
ровали. Дали пенсию и большую сумму денег как компенса-
цию. Летом 1954 года Вася приехал к нам в Краснодон. Он
положил пачку денег в книгу по кулинарии, и я каждый день
брала 100 рублей и шла на рынок. Вася прожил у нас две не-
дели. Настроение у него было хорошее, даже благодушное.
Он шутил, напевал песни и был похож на артиста Меркурь-
ева. Такой же высокий рост, барская осанка, тёплый мягкий
взгляд. Вася был очень благодарен моему мужу Андрею Ти-
мофеевичу Бабичу за продуктовые посылки, которые тот по-
сылал ему из Средней Азии в Ухту.
Умер Вася в 63 года в г. Скопине Рязанской области в роди-
тельском доме своей жены Нины. Этот маленький дом в нача-
ле 30-х годов приютил остатки всей нашей большой семьи. Из
этого дома я ездила в Москву в Бутырку на свидание к мужу
Петру Петровичу Энгельфельду, а потом меня из этого дома
проводили с 2-летним сыном Петей в поездку за Полярный
круг на остров Вайгач к заключённому в концлагерь мужу.
Глава 27
АЛЕКСАНДРА ГАВРИЛОВНА МАМОНТОВА.
О ТОМ, КАК ЛИЗА БОГАТЫРЁВА СПАСЛА МОЮ
СЕСТРУ ШУРУ ОТ ГОЛОДА В САМАРЕ
Моя средняя сестра Шура была немного замкнутой
девушкой. Любила уединение, любила помечтать, но
не избегала и общества. Увлекалась живописью, а рисовать
её учил преподаватель из учительской семинарии, где она за-
нималась. Папа поощрял в ней этот талант. Покупал кисти
и краски, натягивал ей полотно на рамы, когда Шура рисо-
вала масляными красками. Он гордился её работами и всег-
да показывал их своим друзьям и знакомым. У Шуры была
отдельная комната, и только когда приезжала на каникулы
Женя, они жили вместе. В своей комнате Шура развешивала
портреты писателей и другие собственные работы.
Александра разговаривала мягко и рассудительно, как наш
папа. Очень любила объяснять младшим братьям и сёст рам
различные явления природы и постоянно обращала наше
внимание на окружающий мир:
— Посмотри, Ниночка, на небо. Баба Яга летит в ступе
и погоняет помелом!
А я смотрела на игру облаков, и моему детскому вообра-
жению не хватало фантазии увидеть эту картину. Тогда она
настаивала:
— Вот, видишь, справа ступа, а над ней юбка Бабы Яги и её
лохматые волосы, а вон, слева, она замахнулась своей метлой
на кого-то!
И я задирала голову, стараясь изо всех сил увидеть сказоч-
ные фигуры и угодить сестре.
Шура была на 8 лет старше меня. При Учительской семи-
нарии была детская площадка, где летом проводились прак-
тические занятия. На детской площадке нас, малышей, учили
петь, танцевать, декламировать, лепить из глины. Мы играли
в разные игры и ставили небольшие пьески.
Читать она научила меня в возрасте пяти лет, и сама дава-
ла мне полезные, на её взгляд, книжки. А когда я подросла,
она установила мне очередность, в которой я должна была
прочитать художественную литературу.
Домашнюю работу Шура очень не любила, но как же ей
нравилось накрывать на стол, особенно летом на веранде! На
большом круглом столе с разных сторон она ставила краси-
вые букеты из всевозможных цветов и всякие вазочки: боль-
шие и маленькие, а иногда садилась и рисовала все это.
В 1922 году Шура закончила учиться в семинарии и объ-
явила нам, что выходит замуж. Свадьбу делать они не захо-
тели, а уж тем более венчаться. Просто она ушла в казарму
к красногвардейцу Всеволоду Баеву, которого и видели-то
мы раза 2–3. Но все-таки Баев пришёл к нам в дом однаж-
ды специально, чтобы переговорить с папой и сделать Шуре
предложение.
Всеволод Баев был высокого роста, стройный, худоща-
вый. Носил красноармейскую шинель с нашивками на груди,
которые назывались «разговоры», и шлем-«буденовку». Он
увез нашу романтическую Шуру к себе на родину в Самару.
Все в доме очень переживали, потому что знали, что в Са-
маре голод. Бог знает, как бы пришлось им там выжить, если
бы не одна нечаянная встреча. И может быть, пропала бы
наша Шура в той Самаре, если бы не её подруга Лиза.
С Лизой Богатыревой Шура училась в семинарии. Лиза
была высокая, стройная, с синими глазами, вьющимися тём-
ными волосами и озаряющей жемчужными зубками улыб-
кой. Все безоговорочно считали её красавицей.
После того, как Лиза окончила Высшее начальное учили-
ще, её отец не захотел, чтобы она училась дальше, ведь семья
жила в деревне, и девушка должна была вернуться домой,
чтобы помогать родителям. Но Шура была так привязана
к подруге, что уговорила папу оставить Лизу в нашем доме
с тем, чтобы она продолжила с сестрой учиться дальше.
Вскоре в Лизу влюбился штабс-капитан Подковкин, бле-
стящий офицер Белой армии, которая находилась тогда в шко-
товском гарнизоне. В нашем доме невесту наряжали к венцу.
Все свадебные приготовления взял на себя Подковкин: пла-
тье, фата и туфли доставлялись в коробках от торговой фир-
мы Кунста и Альберса из Владивостока. Пышную свадьбу
отпраздновали в Офицерском собрании в гарнизоне, и после
венчания Лиза с мужем уехали.
Время было смутное, и никто не знал, увидимся ли мы
с ними снова. После того, как сестра Александра так буднично
ушла из дома строить свою семью, родителям, конечно, было
досадно, что наша «передовая» Шура не захотела венчаться,
как её подруга, а просто расписалась с мужем и уехала.
Пришла новая мода. Новобрачные просто сходились по
обоюдному согласию, а детей записывали на ту фамилию, ко-
торую говорила мать. Очень часто отцы бросали жён и детей.
Государство для поддержания одиноких женщин ввело али-
менты, и тут уже начались злоупотребления и перегибы со сто-
роны женщин, потому что мать могла назвать отцом ребёнка
любого, кого посчитает нужным, после чего с не го взыскива-
ли алименты. Потом ввели регистрацию брака, но никакого
ритуала отработано не было, просто заходили в загс, распи-
сывались — и всё. Ну, могли ещё устроить дома вечеринку.
Очень точно это подметил и с великолепным чув ством юмора
изобразил М. Зощенко в своём известном рассказе.
Сразу после установления Советской власти, когда утвер-
дилась гегемония пролетариата, носить кольцо, галстук счи-
талось признаком мещанства. Своего прошлого боялись
и словом «интеллигенция» ругались, оно выражало полное
презрение:
— А ещё в шляпе и при галстуке, — распространённое вы-
ражение тех лет. Можно было пострадать не только за проис-
хождение, но и за фамилию. А с нашей фамилией Мамонто-
вы мы много раз слышали вопрос:
— А вы не родственники генерала Мамонтова?
Теперь, когда все перестали бояться своего прошлого, хо-
чется знать больше о своих предках и восстановить правду.
Это показатель культуры человека. И как тут не вспомнить
слова А. Пушкина:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека.
Залог величия его.
Продолжаю свой рассказ. Как мы все и предполагали,
Шура приехала в Самару в тот период, когда голодающим
Поволжья пытались помочь люди из разных стран. Сильная
засуха и гражданская война сделали своё чёрное дело, и люди
умирали от голода тысячами, особенно дети. Это было в на-
чале 20-х годов. Кругом была разруха и безработица. Шурин
муж Воля с трудом устроился счетоводом, а Шура работала
в детском приёмнике воспитательницей.
Огромное количество оборванных, больных, беспризор-
ных детей бродило по стране. На них делали облавы, соби-
рали на вокзалах и определяли в детские приёмники, а затем
распределяли по детдомам. Работа была трудная, а тут ещё
голод и нищета — всё это довело Шуру до полного изнемо-
жения. Находясь в таком состоянии, она родила сына Юрия
(теперь он офицер морского флота во Владивостоке). Как
рассказывала впоследствии Шура, она сотни раз раскаива-
лась, что уехала с Дальнего Востока.
Однажды, доведённая до отчаяния от голода, она взяла
своё лучшее платье и пошла на рынок, чтобы поменять его
на кусок хлеба.
Идет она по базару и слышит пронзительный, звонкий голос:
— Калачи, горячие калачи! Кому надо калачи!
«Сколько же стоит калач? — подумала Шура. — Подойду,
узнаю». Приблизившись к торговке, она ахнула — это была её
подруга Лиза. Шура почти упала в её объятия. Лиза её накор-
мила и помогла, чем смогла. Муж Лизы, капитан Подковкин,
погиб в сражениях с красными войсками, и Лиза, чтобы вы-
жить, на последние средства покупала муку и пекла пирожки
для продажи. Они обсудили создавшееся положение и вместе
написали письмо родителям в Шкотово. К удивлению, пись-
мо дошло. Папа выслал деньги, и Шура с ребёнком верну-
лась домой. Она была такая худая, что я, двенадцатилетняя
девчонка, сняла её на руках со ступенек вагона. Её муж Воля
с ней не приехал, потому что она уехала против его желания.
Думали, что они совсем расстались, что было неудивительно
в то время, но он приехал, и они устроились жить и работать
во Никольск-Уссурийске недалеко от Шкотова.
Александра Гавриловна всю жизнь проработала учитель-
ницей. У неё было четверо детей: Юра — морской офицер,
Игорь работал на научно-исследовательском судне и ходил
в заграничные плавания, а вот кем стали дочери Таня и Аля,
я не знаю. В 1954 году Таня поступала в МГУ, не прошла по
конкурсу и жила у нас в Краснодоне целый год. Потом уехала
во Владивосток к родителям и никогда нам не писала.
Глава 28
ВЛАДИМИР ГАВРИЛОВИЧ МАМОНТОВ.
«СРОКА» НА 65 ЛЕТ, ШТРАФБАТ,
ВСТРЕЧА С СЕМЬЁЙ ЧЕРЕЗ 32 ГОДА
Наш Володя был мамин любимчик. Это был последний
ребёнок в семье, и родился он в 1917 году перед рево-
люцией. По характеру он был очень вспыльчивый и эмоцио-
нальный, но при этом очень ласковый. До 11 лет всё садился
маме на колени, стоило ей только присесть. Сразу обнимал
за шею и прижимался. Его стыдили:
— Ведь ты уже жених, а всё с колен мамы не сходишь!
А он как будто бы чувствовал, что уготовила ему судьба
бесконечные скитания на советских каторгах и одиночество.
Рассталась я с братом, когда он был почти ребёнком, а о его
дальнейшей судьбе узнала от старшей сестры Жени лишь че-
рез 32 года. Но обо всём по порядку.
Рос он при новом режиме и, как только начал что-то сооб-
ражать, его постоянной игрой было ловить и расстреливать
белых. При этом он изображал из себя красного командира.
Как я уже писала, когда нас раскулачили в 1929 г. и объявили
детьми «чуждых элементов», Володе было неполных 12 лет
и, конечно, он не мог понять, за что его «вычистили» из 5 клас-
са школы перед окончанием учебного года.
Напоминаю, что его крёстной матерью была жена капита-
на дальнего плавания Линдгольна. Вот он-то и взял мальчи-
ка на корабль юнгой, зная, что Володя с детства мечтал стать
моряком. Но недолгой была его радость. Как только корабль
после очередного плавания вошёл во Владивосток скую га-
вань, его арестовали. А было ему всего 14 лет. Тюрьмы Вла-
дивостока в 1931 г. были переполнены неугодными элемен-
тами, и мальчика конвоировали в Никольск-Уссурийск, где
как раз жила сестра Шура. Володя нашёл возможность со-
общить ей, что находится в тюрьме, что объявил голодовку
в знак протеста против вымышленного обвинения. Сестра
пробилась к главному начальству ГПУ. Рассказала, что брат
её несовершеннолетний, что с 11 лет живёт, самостоятельно
зарабатывая. Сообщила про голодовку, факт которой скры-
вали охранники. Это возымело своё действие, и мальчика,
еле живого, Шура привезла домой и постепенно отхаживала
после переживаний и голода.
Когда Володя окреп, он снова нанялся на корабль, т. к. имел
уже определённый опыт морской службы. Сначала он плавал
на Дальнем Востоке и с гордостью привозил родным зара-
ботанные им сельдь, рыбу и мочёную в маленьких бочонках
бруснику. В 15 лет он пошёл уже матросом в кругосветное пу-
тешествие, отсутствуя больше года. А семнадцатилетним юно-
шей, переполненный впечатлениями от увиденных стран, он
с гордостью ступил на родной берег, радуясь встрече с близ-
кими. Он даже не успел увидеться с родными — поджидавшие
судно работники ГПУ «пригласили» Володю для беседы и сра-
зу отправили в тюрьму. Вскоре он уже был на зоне со сроком
10 лет за контрреволюционную пропаганду на корабле.
Приблизительно в одно и то же время в одном из лагерей
Дальлага в бухте Светлой «обустраивал» командировку мой
муж Пётр, а в какой-то другой бухте Дальлага работал мото-
ристом на рыболовецком катере мой брат Володя, но никто
из семьи в то время не знал, где он находится.
Добросовестность и сноровку зэка Мамонтова отметил
начальник лагеря и взял его на свой личный катер. Володя
был, как все Мамонтовы, высокий, сильный, остроумный
и волевой, что всегда ставило его в положение лидера. На-
чальник полюбил его, как сына, и вскоре помог Володе до-
срочно освободиться. Были и там порядочные люди.
Все родственники и Володя воспрянули духом. Появилась
надежда на справедливость и нормальную человеческую
жизнь. Брат устроился во Владивостоке на большой корабль
матросом 1 ранга. Он уже был опытным моряком, и опять
пошёл в кругосветное путешествие. Плавал 2 года, но когда
корабль пришёл во Владивосток, оказалось, Володю «не за-
были». Опять тюрьма и лагерь, и срок 20 лет.
Но тут уж в лагере проявился Володин темперамент. Счи-
тая всё безнадёжным, он решил бежать из лагеря на Колы-
ме. По льду, в одиночку бежал, сам не зная куда. Поймали.
Дали ещё 10 лет. Итого, в 25 лет он получил уже 35 лет сро-
ка. Сидеть ни за что он не собирался и опять сбежал. Опять
поймали, искалечили, еле выжил. Спас тюремный врач, ко-
торый знал по Владивостоку мужа сестры Евгении — Лебе-
дева Дмитрия Алексеевича. Он поставил ложный диагноз —
перелом позвоночника и тем самым дал возможность заклю-
чённому Мамонтову Владимиру отлежаться в больнице. Те-
перь, после второго побега, ему нужно было сидеть 45 лет.
С мстительной яростью Мамонтов восстановил свои силы
и организовал забастовку заключённых против жестокости
лагерного режима. Ещё добавили 10 лет. В общей сложности
ему надавали 65 лет пребывания в лагере строгого режима.
Больше бежать он уже не собирался и, став почти «доходя-
гой», смирился с участью пожизненного лагерника.
Когда в 1938 году схлынула волна повальных арестов, Во-
лоде «скинули» 10 лет за забастовку, признав правоту заклю-
чённых.
В 1941 г. началась война с повальной сдачей в плен наших
войск при бесконечном отступлении. Тогда пригодились и зэ-
ки. Стали формировать штрафные батальоны. Могучий ор-
ганизм Володи за три года восстановился. Как я уже писала,
в лагере Владимир Мамонтов пользовался большим авторите-
том и у «социально близких», т. е. уголовников-воров, и у по-
литических. Побеги, забастовки, бесконечный срок отсидки
создали ему ореол романтического мученика и борца за спра-
ведливость, а рассказы о кругосветном плавании, виденных
странах, беглое владение английским ставили его в безогово-
рочное положение уважаемого и образованного человека. Ну
и оказали ему честь вместе с другими лагерниками воевать
в штрафном батальоне. Была сформирована рота штрафни-
ков, что вошла в состав какой-то сибирской дивизии или пол-
ка, это я уж точно не могу сказать, и их отправили воевать.
Теперь все знают, что штрафные батальоны шли в самые опас-
ные операции, а во время войны и до конца 80-х годов об этом
и не говорили, и не писали. Да и вообще война подавалась нам
«по заказу партии и правительства», а правду о ней ещё не ско-
ро люди узнают. Правдой было то, что рассказывали фронто-
вики или отбывшие в лагерях срок пленные своим близким по
секрету. Володя рассказывал жене, что во время атаки немцев
штрафники первыми заскакивали в их окопы и в рукопаш-
ном бою, в кровавой схватке штыками, кому повезёт — авто-
матом, уничтожали противника. В одном таком сражении он
был ранен разрывной пулей в бедро и контужен. Его засыпало
землёй, и так он лежал с открытыми глазами, пока санитары
не вынесли бойца с поля боя. Это был Ленинградский фронт.
В госпитале он лежал в г. Петрозаводске. Его выхаживала
санитарка Лена, на которой он потом женился. Болел Влади-
мир ещё долго и дома. Засыпанный землёй в окопе глаз ослеп
и покрылся бельмом, а на месте разрывной раны тело на бедре
срослось вывороченным грибом. С трудом затягивалась рана
в лёгком, и мучила контузия. Но тем не менее, будучи инва-
лидом, Володя устроился по своей специальности механиком
на завод, работая, как все Мамонтовы, ответственно и с лю-
бовью. Скоро, заслужив авторитет у руководства завода, полу-
чил 2-хкомнатную квартиру и обрёл домашнее тепло и уют.
После госпиталя он был реабилитирован по всем судимостям.
И пришло время разыскать родных, о чём ему постоян-
но напоминала жена Лена. Они написали в адресное бюро
Владивостока, имея слабую надежду найти Шуру или Женю.
И к их великой радости, Александру Гавриловну Мамонтову-
Баеву нашли, прислав Владимиру Гавриловичу её адрес. Он
написал сестре о себе, и Шура переслала это письмо старшей
сестре Евгении Гавриловне Мамонтовой в Скопин Рязанской
обл. Брат Василий ещё был жив. Женю снарядили в Петро-
заводск, и она встретилась с братом. Механик Мамонтов, как
с почтением называли Володю на заводе, сделал приём в честь
приезда старшей сестры. Было руководство завода с семьями.
Володя рассказывал гостям о Дмитрии Алексеевиче Лебеде-
ве — муже Жени, какой он был знаменитый врач во Владиво-
стоке. И за праздничным столом дочка парторга сказала:
— Папа, я же говорила тебе, что Владимир Гаврилович не
из простых!
После Петрозаводска Женя поехала сразу к нам в Крас-
нодон с благой вестью. Дети слушали, как водится, «впо-
луха», а мы говорили об этом несколько дней подряд, об-
суждая подробности не только между собой, но и со всеми
знакомыми.
Володечка наш умер, обогретый заботой и пониманием
жены и близких, не дожив несколько месяцев до 50-ти лет.
Глава 29
ТЯЖЁЛЫЙ КРЕСТ —
РОДИТЕЛЬСКАЯ СТАРОСТЬ
Старость моих родителей была сплошным горем, где
одна трагедия шла за другой.
1929 г. Смерч революционного террора разметал по свету
наш шумный, весёлый, готовый к взаимовыручке каждого,
семейный очаг. То, что веками считалось наивысшей добро-
детелью, — трудолюбие, умение рационально организовать
хозяйство, добиваясь благосостояния для всех членов боль-
шой семьи, называлось пролетарским словом — «кулак».
А высшей справедливостью нового строя было отобрать на-
житое не одним поколением и раздать горлопанам, лодырям
и пьяницам, захватившим власть. Но главное было вырвать
с корнем из памяти прошлое. Где-то, возможно, были и идей-
ные борцы за лучшую жизнь, но в Шкотово операцию по
раскулачиванию осуществляло именно такое человеческое
отрепье. Надо же было так запугать людей, что выселенные
как кулаки из своего родного дома, мы были счастливы, что
остались живы! Многие друзья и соседи попали в лагеря или
нашли свою смерть в Амуре, после того, как их грузили в же-
лезнодорожный состав и с моста сбрасывали в реку.
Передо мной фотография нашей семьи перед революцией.
Мама, папа и семеро детей: Вася, Женя, Александра, Шурчик,
я — Нина, Сергей и Володя. Все семеро детей попали в мясо-
рубку советского времени. О том, что жив Владимир, нашед-
ший нас в 1967 г., родители до смерти своей не знали.
Вот перечень роковых дат, что, как кровавые зарубки чёр-
ных дней, оставили шрамы на сердцах родителей.
1929 год. Раскулачивание и выселение.
1932 год — арестовали Серёжу, а через год умерла его жена
Антонина, оставив сиротами 2-х детей. Просидел он в лагере
5 лет, и в 1937 г. его расстреляли как врага народа по лимиту
расстрельного плана НКВД, разосланного по лагерям.
1933 год. Во второй раз арестовали 15-летнего Володю,
который был юнгой на корабле капитана Альфреда Андрее-
вича Линдгольма. О нём ничего не знали родители до своей
кончины.
1934 год. Умер Дмитрий Алексеевич Лебедев, муж Жени.
Любимый зять и опора всей семьи.
1937 год. Арестовали и расстреляли Шурчика.
За 2 года перед этим он поехал к брату Василию в Тулу.
По дороге познакомился с ребятами, которые завербовали
его на лесозаготовки в Сибирь. Сойдя на полпути с поезда,
Шурчик обосновался в каком-то сибирском посёлке. Условия
оказались хорошие, он стал прилично зарабатывать. При-
слал родителям письмо, в котором сообщил, что женился на
учительнице, её звали, как нашу сестру, Шурой. Писал, что
всё у него хорошо. Потом пришло письмо от его жены, что
Шурчик арестован. Только через годы полного отсутствия от
него вестей мы узнали, что он был расстрелян.
1937 год. Арестовали Васю. Он отсидел весь срок — 8 лет,
и в 1956 г. был реабилитирован, когда родителей уже не было
в живых.
1942 год. Умер от сыпного тифа мой муж Пётр. Я в чужом
краю, в Средней Азии с двумя детьми.
Вот с таким грузом переживаний родители жили и, как
могли, поддерживали своих оставшихся детей.
Наш папа, Мамонтов Гаврила Григорьевич, умер в 1943 году,
когда ему было 68 лет. Похоронили его в Никольск-Уссурий-
ске, где они жили с мамой у сестры Шуры. Потом она перееха-
ла во Владивосток, куда её муж Всеволод Баев получил назна-
чение директором учебно-промышленного комбината.
Мама умерла в 1947 году во Владивостоке в возрасте 70 лет.
Василий Андреевич Жуковский, «Воспоминание»:
Не говорите, что их нет,
А с благодарностию — Были.
...Итак, по календарю сейчас 1973 год. Исторический
смерч разметал нас по белу свету весной 1929 года. О стар-
шей в семье Жене я писала в главе 11 «Старшая сестра Евге-
ния открывает мне новую жизнь». К тому добавлю, что после
кончины её мужа, Дмитрия Алексеевича Лебедева, она свою
жизнь не устроила и жила в Скопине Рязанской обл. у брата
Василия. К нам в Краснодон приезжает регулярно и подолгу
живёт, испытывая определённое напряжение в отношениях
с Андреем Тимофеевичем Бабичем. Её раздражает, что он хо-
дит по дому в трусах и ругает газеты и правительство. А ещё
он не любит смотреть телевизор, который Женя обожает,
а этот злосчастный ящик стоит как раз в комнате, где любит
полежать днём Андрей. Но когда Женя уезжает, они тепло
прощаются, и он приглашает её приезжать опять.
Потом, если найду в себе силы, напишу о жизни в Средней
Азии, о рождении моего сына Мити, которого мы назвали
в честь мужа моей сестры Евгении — доктора Дмитрия Лебе-
дева. Светлая ему память!
А в Краснодоне, где мы живём с Андреем Тимофеевичем
Бабичем с 1952 года, в полном разгаре весна 1973 года. При-
летели скворцы в свои домики, устроенные нами на стволе
клёна, что стоит за домом, и по которому так любит лазить
внук Кирюша — сын Натуси.
Наш чёрный кот Ромка в марте опять ушёл из дома. Виде-
ли его в начале нашей Садовой улицы. Говорят, женился на
какой-то рыжей. Кошка Сонька заметно похорошела. Чердак
теперь в полном её распоряжении, и к ней регулярно захажи-
вают разные женихи. Даст Бог, к приезду внуков у нас будут
новые котятки. Старый чёрт (которым мы пугаем маленького
Кирюшку, чтобы он не лазил по клёну на крышу) забрал сво-
их деточек и ушёл с чердака жить к своей чёртовой бабушке.
Да и как было внука не пугать, когда клён такой высокий,
а чердак такой... А мы не знаем какой. Никто из нас, взрослых,
туда не лазил, и придуманная нами с дедушкой Андрюшей
история про чёрта всё-таки упреждает детский травматизм.
Дети, Пётр, Наташа и Митя, живут в разных городах и, увы,
не с нами. Наташа в Харькове. Она забрала к себе Митю
и помогла ему там выучиться в консерватории, которую за-
кончила сама в 1966 году, в год рождения Кирилла.
Старший мой сын Пётр живёт с семьёй в Москве. Летом
со своими детьми все приезжают в Краснодон, и дом на-
полняется шумом и проказами малышни. В саду огородик,
обеспечивающий нас с папой консервацией на зиму, и огром-
ное количество цветов. По центру большая клумба, и на ней
мы высаживаем высокие красные калы и много разных ге-
оргин. Всегда благоухают душистый табак и петунья, а осе-
нью — праздник цветения астр. Детей не удаётся заставить
ни полоть, ни поливать, а мы, старики, делаем это с удоволь-
ствием, и это возвращает меня памятью в моё незабвенное
Шкотово.
ЧАСТЬ 2
Н а т а л ь я А н д р е е в н а Б а б и ч - Э н г е л ь ф е л ь д
Глава 1
МОЁ ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С ПРАДЕДУШКОЙ
Средняя Азия. Город Ленинабад, 1946 год, лето. Я сижу
во дворе нашего дома под тенью единственного дерева
тутовника и листаю толстую книгу с картинками, удивитель-
но непохожими на реальных людей. Мама велела эту книгу
читать очень осторожно, а наиболее близким знакомым по-
казывала надпись на обложке: «Петру Петровичу младшему
от прабабушки А. Ганзен». Мне эта надпись ни о чем не го-
ворила, да никто и не собирался мне что-то объяснять, я про-
сто читала свою любимую сказку, которая начиналась слова-
ми, звучавшими для меня как музыка: «Далеко-далеко, в той
стране, куда улетают от нас на зиму ласточки, жил король...»
Шрифт был очень крупный, и читать было легко. Другой
книги в доме не было, книг в продаже не было вообще ни-
каких. Когда я в 1945 году пошла в 1 класс, то помню, что
мама переписывала единственный на весь класс учебник
в тетрадь, сшитую из серой оберточной бумаги. Своими боль-
шими круглыми буквами она писала слова и перерисовыва-
ла картинки. Особенно мне запомнилась собака с пушистым
загнутым хвостом и весело разинутой пастью, из которой
выходили слоги для чтения «ГАВ, ГАВ». Хорошо, что у моих
детей были учебники, иначе какая бы у меня получилась эта
собака с моим умением рисовать — страшно подумать.
Потом, через много лет, переезжая из города в город, мы
прибыли в Крюков на Днепре к отцу моего отчима. У него
был свой дом, что для нас, скитальцев, было невиданным бо-
гатством. Книгу сказок Андерсена спрятали от детей, и она
стала жить в старом дедушкином сундуке, что стоял в сарае.
Тимофей Самойлович Бабич — отец Андрея Тимофееви-
ча Бабича — был в молодости боцманом на корабле и ходил
в кругосветное плаванье. Этот дедушкин сундук побывал во
многих странах и многое мог бы рассказать, если бы ночью
кто-то, кто знает язык старых вещей, приподнял его крыш-
ку с наклеенными портретами царской семьи и послушал
рассказ старого сундука. К тому времени мне было 14 лет,
и я уже знала, что сказки Андерсена перевёл на русский язык
мой прадед Пётр Готфридович Ганзен со своей второй женой
Анной. А надпись на книге была сделана Анной Васильевной
Ганзен моему старшему брату Петру.
Когда бывший боцман умер, дом его продали вместе
с сараем, где стоял старый сундук с ненужными вещами
и этой драгоценной книгой. На протяжении многих лет я не
раз вспоминала о ней, о прадедушке Ганзене, ничего толком
не зная о нём, и только с весны 2007 года, когда мне стали
открываться удивительные страницы жизни моих предков,
я стала изучать его биографию. Как мало нужно было мне
сделать, чтобы глубокая тайна стало явью: всего лишь сгу-
стить своё желание, концентрируя волю в направлении сво-
их действий.
При первом же знакомстве с Интернетом и в Харьковской
библиотеке им. Короленко я нашла о Ганзене так много, как
и не ожидала. Я узнала адреса его потомков, и в августе этого
же года поехала в Петербург, а потом в Москву, и встрети-
лась со своей многочисленной родней, узнав много новых
интересных фактов из их жизни.
Оказалось, что дочка Ганзена Марианна всю войну прове-
ла в ставке Жукова как высококлассный переводчик. Во вре-
мя допросов пленных немецких офицеров она печатала на
машинке показания в переводе с немецкого на русский язык.
На Нюрн бергском процессе Марианна Петровна работала в
режиме синхронного перевода.
Во время своего петербургского путешествия я была в го-
стях у правнука Ганзена — Петра Ганзена-Кожевникова — на
даче в Комарово. Там я познакомилась с дамой, преподавав-
шей в университете филологию вместе с внучкой Ганзена
Марианной. Эта дама жила в отремонтированном домике Анны
Ахматовой, который поэтесса называла «будкой». Зна-
комства и события, спрессованные по времени в один день,
перегрузили мою память, и я не запомнила имя и отчество
этой милейшей женщины, поэтому и дальше буду называть
её Дамой. Её, как и всех родственников, я расспрашивала
о Ганзене, его детях и их жизни в Петербурге. Хотелось знать,
какой у них был характер, как они сражались со временем,
в котором пришлось им жить. Мало что успела она мне рас-
сказать, поскольку беседа длилась минут 20, и за это вре-
мя надо было, по её любезному приглашению, посмотреть
весь домик Ахматовой, который Дама занимала пополам
с писателем Валерием Поповым. Она работала в Петербург-
ском университете на одном факультете с Марианной Пет-
ровной — внучкой Ганзена. Как известно, от второго брака
с Анной Васильевой у него было четверо детей, значит, Ма-
рианна Петровна приходится мне сводной теткой. Из расска-
за Дамы складывалась картина трудной жизни выдающейся
переводчицы.
Жила Марианна Петровна с дочерью, инвалидом детства,
и двумя сыновьями в уплотнённой коммунальной квартире
в очень тесной комнате, заставленной книгами. Когда вече-
рами после работы она занималась переводами, кормивши-
ми семью, мальчишки забирались на шкафы с книгами, что
стояли друг против друга вдоль стен, и кидались подушками,
а Марианна, не обращая на них внимания, выстукивала на
пишущей машинке свой дополнительный заработок. Одним
из этих мальчишек правнук Ганзена — Пётр Ганзен-Кожевни-
ков, который провёл мне приятную экскурсию по Комарово.
Пётр поразил меня разнообразием своих способностей: пи-
сатель, актёр, режиссер, общественный деятель, организатор
семейных и корпоративных торжеств, — человек свободный
от материальных привязанностей, но при этом обеспечива-
ющий большую семью.
Глава 2
ЭММАНУЭЛЬ ГАНЗЕН —
АКТЁР КОРОЛЕВСКОГО ТЕАТРА
Петер Эммануэль Ганзен родился 12 октября 1846 года
в столице Дании Копенгагене в небогатой буржуазной
семье. Отец был мастером-краснодеревщиком, а со временем
стал держать магазин мебели. Итальянка-мать занималась
домом, хорошо пела и поддерживала юношескую мечту сына
стать артистом.
Среднее образование Эммануэль получил в «Borgerdydskolen
» — «Школе гражданских добродетелей», где изучались
английский, немецкий и французский языки. Во главе этой
замечательной копенгагенской школы стоял выдающийся
педагог Дании Гаммерих. Он преподавал детям родной язык
и литературу, и много способствовал развитию в мальчике
природного влечения к поэзии и художественной литерату-
ре. Закончил «Школу гражданских добродетелей» Эмману-
эль Ганзен по первому разряду и поступил вольнослушателем
в Копенгагенский университет. Посещал он преимуществен-
но лекции по литературе, истории искусств и философии.
Наибольшее влияние на духовное развитие Э. Ганзена ока-
зали представители религиозно-философской мысли — ге-
ниальный датский философ Сёрен Кьеркегор, затем Г. Лессинг
и драматург В. Шекспир. В то время как раз выходил в свет
новый датский перевод шекспировских произведений, пред-
принятый выдающимся датским поэтом и учёным Эдвардом
Лембке, и Эммануэль Ганзен (это потом в России его будут
называть Петром, а пока он Петер Эммануэль), хорошо знав-
ший английский язык, заинтересовался необычайной бли-
зостью перевода к подлиннику. Он принялся методически
сличать их. Замеченные опечатки, пропуски, отступления по-
дали повод к знакомству Ганзена с маститым переводчиком,
который в предисловии ко 2-ому изданию выразил молодо-
му Эммануэлю Ганзену признательность за любовный ин-
терес к его труду и бескорыстное, полезное сотрудниче ство
в смысле проверки текста и корректуры перевода. Ганзен,в
свою очередь, многому научился от автора классического датского
перевода В. Шекспира. Общение с Лембке оказало влияние на по-
следующую деятельность Ганзена как переводчика и посредника
между культурой и литературой северных стран и России.
В копенгагенском королевском театре Эммануэлю предре-
кали славу знаменитого датского актёра М. Виза после того, как он
познакомился с Г. Х. Андерсеном как автором пьесы, в которой
ему пришлось играть по причине болезни главного исполнителя.
Очевидно, что знакомство с Андерсеном в 1863 году глубоко за-
тронуло Эммануэля и оказало огромное влияние на форми-
рование интересов молодого человек. Эммануэль относился
к Г. Х. Андерсену как к своему учителю, они переписывались,
и его имя упоминается в дневниках великого сказочника, где
он называл Ганзена своим другом, хотя разница в их возрасте
составляла более 40 лет. Из воспоминаний современников
известно, что Гамлета прадедушка играл на языке оригинала,
и уже в то время, сравнивая датский вариант с подлинником
и видя неточности, перевёл отдельные места в духе шекспи-
ровской эпохи. Здесь уже начала проявляться его перевод-
ческая наклонность.
Успешная работа в театре могла бы продолжаться, но Эм-
мануэль потерял голос, и это обстоятельство заставило его
осваивать другую профессию.
Глава 3
П. ГАНЗЕН—ТЕЛЕГРАФИСТ В ОМСКЕ
В1871 году Эммануэль Ганзен выучился на телеграфи-
ста. Эта современнейшая специальность была в тот
момент очень модной и очень востребованной.
Эммануэлю Ганзену 25 лет, он едет в бурно развивающу-
юся Россию навстречу новым впечатлениям и с новыми на-
деждами.
В его планы входило намерение основательно обосновать-
ся в Петербурге, и потому он привез с собой мебель. Отец
мой Пётр Энгельфельд помнил с детства, что на Васильев-
ском острове у деда стоял комод красного дерева и гардероб
из карельской берёзы — «птичий глаз», которые были при-
везены из Дании.
Однако в столице Ганзен пробыл недолго, и был направ-
лен к месту службы в Сибирь. «Большая скандинавская теле-
графная компания», сокращенно «СТРОНО», объявила на-
бор телефонистов на строящуюся вдоль Транссибирской же-
лезнодорожной магистрали до Китая телеграфную линию.
Первые 7 лет он жил в Омске. В этом городе он встретил
Марию Энгельфельд. Её муж Виктор Энгельфельд считался
без вести пропавшим. Де-юре Мария Александровна была за-
мужем, а де-факто — «соломенная вдова». Можно только пред-
положить, как развивались события и сближение двух моло-
дых людей — телеграфиста Эммануэля Ганзена и Марии...
У меня сохранилась фотография прадедушки Петра Гот-
фридовича Ганзена приблизительно того времени, подпи-
санная другу Альфреду. Строгое лицо астеника с вырази-
тельными глубоко посаженными серыми глазами, безупреч-
ным лбом с волнистой прядью русых волос. Он носил усы
и бородку по моде того времени, чем-то напоминая чехов-
ских героев. Преобладавшие в его крови скандинавские цен-
ности сделали его малоразговорчивым и строгим. Таким же
был он впоследствии со своими внуками Петром и Павлом.
Конечно же, попав в русскоязычную среду, П. Г. Ганзен
нуждался в постоянном общении и, как видно из последу-
ющих событий, обстоятельства этому благоприятствовали.
С помощью Марии и окружающих его людей он изучал не
только русский язык, но и всерьёз увлекся русской литера-
турой. Всё складывалась таким образом, что за 7 лет жизни
в Омске у Петра Готфридовича Ганзена и Марии родилось
двое детей. Он обучал телеграфному делу новых специали-
стов и параллельно начал заниматься переводческой деятель-
ностью. Сначала он перевёл популярный в то время роман
Гончарова «Обыкновенная история». Автору перевод по-
казался несколько суховатым, у них завязалась переписка,
и Ганзен продолжал совершенствоваться в этом ремесле.
А что же дети? В 1873 году, когда родился мой дедушка,
обвенчаться с Энгельфельд Марией прадед П. Г. Ганзен не
мог потому, что она всё ещё формально состояла в браке. Об-
ставили дело так, как будто новорождённого мальчика под-
кинули в их дом. Дали ему имя Петр, а фамилию и отчество
ребёнок получил от матери. Так мой дедушка стал Петром
Александровичем Энгельфельдом.
Сейчас я смотрю на фотографию деда Петра Александро-
вича, где ему столько же лет, сколько было П. Г. Ганзену, когда
он приехал в Омск. Несколько другой, более славянский тип
лица. Красивый капитан, с чертами спокойного достоинства,
из чего можно предположить, что его мать Мария была при-
влекательной женщиной.
Положение семьи П. Г. Ганзена с неопределённостью в браке
и сомнительным положением детей в доме очевидно тяготило
прабабушку Марию. После десяти лет жизни в Сибири (Омск
и Иркутск) прадеда приглашают в Петербург для преподава-
ния телеграфного дела и английского языка в организовыва-
ющееся новое специальное учебное заведение связи. Он уже
собирался ехать один, но тут пришло известие о кончине Вик-
тора Энгельфельда, и П. Г. Ганзен спешно венчается с Марией.
В Петербурге у неё развилась скоротечная чахотка. Сказалось
нервное перенапряжение многих угнетавших душу молодой
женщины переживаний, и вскоре она умерла. Это случилось
в 1885 году, когда моему будущему дедушке было 12 лет.
Где она похоронена, никто из оставшихся в Петербурге
родственников не знает.
Глава 4
П. Г. ГАНЗЕН В ПЕТЕРБУРГЕ — ПЕРЕВОДЧИК,
ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ
С 1886 года Ганзен поступил на службу во вновь от-
крывшийся Электротехнический институт. Недавно
отмечался юбилей института, и на стенде среди портретов
первых преподавателей почётное место занимал портрет
преподавателя телеграфного дела П. Г. Ганзена.
Жили Ганзены в Петербурге там, где селилось большинство
датчан, — на Васильевском острове, недалеко от дома № 17 по
11-й линии, где находилось Королевское датское консульство.
Ещё при жизни прабабушки Марии Александровны Энгель-
фельд в дом была приглашена гувернантка. Ею оказалась слу-
шательница Бестужевских курсов Анна Васильева.
Анечка стала незаменимым в доме человеком, подружи-
лась с детьми и стала выполнять работу секретаря. Очень
быстро выучила датский, норвежский и шведский языки,
и самым активным образом помогала мужу в переводче ской
деятельности. Через три года после смерти первой жены
в 1888 году он женился на ней. Анна Васильевна была чело-
веком не только одарённым, но и невероятно трудолюбивым
и целеустремлённым.
Город Касимов, что в Рязанской области, был родиной
Анны Васильевой. Пройдет много лет после её кончины,
и этот маленький город, с благодарной памятью к своей
выдающейся землячке, утвердит её имя в ежегодных Каси-
мовских чтениях, посвящённых выдающимся переводчикам
Ганзенам.
Ещё до Октябрьского переворота в 1917 году П. Г. Ганзен
уехал в Данию по поручению Е.И.В. императрицы-матери
Марии Фёдоровны и потом уже в Россию не вернулся.
Анна Васильевна несколько раз на короткое время ездила
к нему в Данию. Она получала от мужа новинки литературы
и продолжала очень активную переводческую деятельность.
Её творческая жизнь при Советской власти сложилась очень
успешно, она стала членом Союза писателей и была избрана
секретарем его Ленинградского отделения. В годы блокады
она осталась в Ленинграде. В самое тяжёлое, голодное и хо-
лодное время она думала о сохранности книг и позволяла
своим родственникам жечь в «буржуйке» только корешки,
но не сами книги. Анна Васильевна Ганзен умерла в начале
1942 года.
Ганзены делали свои переводы всегда с языка оригинала,
хотя до них сказки Андерсена уже переводили на русский
с немецкого языка, от чего, безусловно, страдал оригинал. Их
взаимное творчество продолжалось с 1890 по 1917 год, то есть
почти три десятка лет. Множество авторов, писавших на раз-
ных скандинавских языках, благодаря им узнала Россия. И это
была не только древняя скандинавская литература, но и писа-
тели XIX, ХХ века, которых ждал особенный успех. В художе-
ственных произведениях, статьях и личной переписке А. П. Че-
хова, A. M. Горького, Л. Н. Толстого можно найти множество ци-
тат и упоминаний скандинавских авторов К. Гамсуна, X. Банга,
А. Стриндберга, Б. Бьернсона, Г. Ибсена и, конечно, Г. Х. Андер-
сена, всех их перевели на русский П. Г. и А. В. Ганзены.
Сохранились воспоминания о том, как переводчики ра-
ботали над переводом сказок Г. Х. Андерсена. Сделав первый
вариант перевода какой-нибудь сказки, Ганзены собирали
детей. Сказка медленно читалась им, и внимание было обра-
щено на реакцию маленьких слушателей. Если что-то было
непонятно, вносились поправки в текст, и шла новая провер-
ка. Всё должно было звучать в переводе совершенно естест-
венно для русского слуха.
Наряду с выпуском отдельных произведений, Ганзены
опубликовали на русском языке не только собрание сочине-
ний Г. Х. Андерсена в 4-х томах, но и полное собрание сочи-
нений Г. Ибсена в 8-ми томах. Эти два издания впоследствии
удостоились самой высокой оценки в литературном мире. За-
тем они стали издавать нечто вроде собственного журнала —
сборники под названием «Фиорды».
Всего вышло 13 томов датских, норвежских и шведских
писателей в переводах А. и П. Ганзенов. Издана переписка пра-
дедушки с русскими писателями И. А. Гончаровым и Л. Н. Тол-
стым. Ганзен провёл несколько дней у Л. Н. Толстого в Ясной
Поляне, о чём оставил интересные воспоминания — «Пять
дней в Ясной Поляне».
Творчество Ганзена не ограничивалось только перевод-
ческой деятельностью. Он писал книги, статьи о театре, пе-
реводил пьесы, переписывался с выдающейся актрисой Ве-
рой Фёдоровной Комиссаржевской.
Статьи Ганзена в энциклопедии Брокгауза Ф. А. и Эф-
рона И. А. обогатили читателей сведениями о выдающемся
философе Дании Кьеркегоре и многих других его знамени-
тых соотечественниках. Многолетние деловые отношения
с императрицей Марией Фёдоровной, которая знала Эмма-
нуэля Ганзена в ту пору, когда он ещё был актером Копен-
гагенского королевского театра, а она юной и прекрасной
принцессой Дагмар, в биографической литературе о нём не
освещены.
Такова насыщенная, наполненная самоотверженным тру-
дом творческая деятельность нашего прадеда.
И всё же стоит напомнить о династии литературных де-
ятелей и просто детях этого выдающегося человека.
Первая жена Петра Ганзена — Энгельфельд Мария Алек-
сандровна и их дети:
1 Мария Петровна Ганзен (1879–1952).
2 Мой дед — Пётр Александрович Энгельфельд (1873 — ?),
его дети Павел и Пётр — мой отец. Дети Петра Энгель-
фельда: Пётр, мой старший брат 1931 г. р. и я, Наталья,
1938 г. р.
Дети от второго брака с Анной Васильевой:
3 Марианна Ганзен (1899–1974) — филолог, преподава-
тель, переводчик. Её дочь Марианна тоже стала фило-
логом и переводчицей. Вместе с матерью они прошли
Великую Отечественную войну, работали на Нюрнберг-
ском процессе.
4 Лев Ганзен (1891 — 05.11.1937) — офицер царской ар-
мии, расстрелян как «враг народа». Его внучка Наталья
Ганзен, с которой я познакомилась в 2010 году в Рязани
на «Ганзеновских чтениях», дала мне для моего архива
справку, которую затребовала из «органов» её мать Люд-
мила по поводу причины и времени гибели Льва Ганзена.
Справка ужасает своим циничным лаконизмом: «При-
чина смерти — расстрел».
5 Владимир Ганзен (1893–1911) — погиб от неосторожно-
го обращения с огнестрельным оружием.
6 Эммануэль Ганзен (1894–1940) — жил и умер в Риге.
Имел магазин филателии.
В Дании Пётр Ганзен встретил свой 75-летний юбилей
и 50-летие своей творческой деятельности. Но династия
Ганзенов не оборвалась, её продолжили дети, внуки, правну-
ки — известные литераторы, переводчики, художники, актё-
ры, писатели.
Долгие годы я пыталась прочитать воспоминания прадеда
о пребывании в Ясной Поляне у Льва Толстого. И, наконец,
сравнительно недавно эти записи стали достоянием Интер-
нета. Здесь представляется возможным увидеть Л. Толстого
глазами П. Ганзена, да и сам автор перестаёт быть неодушев-
лённой исторической фигурой.
Глава 5
П. Г. ГАНЗЕН
ПЯТЬ ДНЕЙ В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
В апреле 1890 года
Лев Николаевич быстро подошел ко мне, приветливо
поздоровался, выразил удовольствие познакомиться
со мной и пригласил пройтись вместе с ним и Дунаевым про-
гуляться. Гуляя, мы много разговаривали. Между прочим,
Лев Николаевич извинился, что ни разу не ответил мне на
мои письма, объясняя это тем, что, не ответив в первый раз,
он уже постеснялся писать во второй, а дальше уж и совсем
неловко было, так и осталось. Я, в свою очередь, извинил-
ся за свое несколько раннее утреннее прибытие и выразил
опасение, что потревожил хозяина. Лев Николаевич ответил,
что, правда, мало спал в эту ночь, увлёкшись своей послед-
ней работой, но что моему приезду очень рад, так как именно
этот приезд даст ему толчок к работе и теперь. «Послесловие»
к «Крейцеровой сонате», должно быть, будет окончательно
отделано на днях. Говорили мы также много о датском пи-
сателе, интересующем Льва Николаевича, о Киркегоре. Вер-
нулись мы домой к завтраку, и Лев Николаевич познакомил
меня со всем семейством. Кроме Дунаева и меня, гостей не
было, а все члены семьи были в сборе, за исключением второ-
го сына, Ильи Львовича, женатого и живущего в отдельном
имении. Я ещё утром заметил сильное сходство с отцом двух
сыновей-подростков, теперь, увидав остальных детей, я был
прямо поражён родственным сходством всех между собой.
Исключением был один сын-студент, названный как раз по
отцу Львом и более других походивший на мать. У всех дру-
гих сходство с матерью выражается, по-моему, только смяг-
чением резких характерных черт отца.
За кофе меня усадила возле себя графиня Софья Андреев-
на, которая сама разливала, и у нас с нею завязался разговор.
За шумной беседой старших и игрой младших детей мы, од-
нако, едва могли расслышать друг друга.
— Вы, наверно, находите у нас в доме страшную распу-
щенность, — сказала мне графиня с улыбкой.
Я, напротив, всё время любовался непринуждённой весё-
лостью окружавших и ответил только:
— Дай Бог во всех семьях встретить такую распущен-
ность!
Заметив, что я осматриваю окружающую обстановку, гра-
финя сказала, что здесь у них «неважно», но в Москве обста-
новка гораздо лучше, и что это первая после многих лет пе-
рерыва зима, которую они провели в деревне. Жить в Моск ве
по зимам стало чересчур утомительно для Льва Николаеви-
ча, — ему там буквально не дают вздохнуть сотни разных по-
сетителей, которым он никогда не отказывает в приёме.
— Зачастую просто нельзя войти в его кабинет, — при-
бавила Софья Андреевна, — такой там шум и гам, а дыму
от куренья столько, что хоть топор повесь. Где же было ему
заниматься!
После завтрака Лев Николаевич сказал, что пойдёт вниз
в свой кабинет позаняться тем, что я привёз ему. Я с маль-
чиками предпринял прогулку в деревню. За обедом Лев Ни-
колаевич сказал мне, что успел просмотреть из привезённых
мною рукописей кое-что и что ему особенно понравились
афоризмы. Вообще Лев Николаевич о Киркегоре очень высо-
кого мнения, хотя и находит, что датский философ «молод»,
вследствие чего у него много задора. Последнее мнение объ-
ясняется, конечно, недостаточным знакомством Льва Нико-
лаевича с Киркегором, из многочисленных произведений
которого он знает то немногое, притом преимущественно
эстетического характера, что я успел перевести. Но, как я уже
упомянул, Лев Николаевич очень интересуется Киркегором
и много раз, слушая в разговоре мои ссылки на те или дру-
гие мысли и изречения последнего, настоятельно советовал
мне серьёзно взяться за дело ознакомления русской публики
с этим замечательным мыслителем. В ответ же на мое заяв-
ление, что я перевёл кое-что, но встретил большие затруд-
нения относительно печатания этих переводов, Лев Нико-
лаевич заметил, что мне нужно сначала написать отдельную
книгу, содержащую биографию Киркегора и полный разбор
его сочинений.
— Тогда, будьте спокойны, издатель найдется! — приба-
вил Лев Николаевич.
Встав из-за стола и походив немного по комнате, Лев Ни-
колаевич пригласил меня с Дунаевым пойти погулять, и мы
опять отправились. На этот раз мы зашли довольно далеко
по дороге от деревни, верст, по крайней мере, за восемь. Раз-
говору было много, но я был так утомлен поездкой по желез-
ной дороге и тремя предшествовавшими прогулками, что не
мог хорошенько сосредоточить своё внимание и многое по-
забыл. Помню только, что между прочим речь шла о поэзии.
Я спросил у Льва Николаевича, не писал ли он когда-нибудь
стихов. Он засмеялся и сказал, что в этом грехе неповинен.
— Так вы считаете это грехом? — пошутил я.
— Нет, — ответил он, — но вообще и так не знаешь, как
бы выразить свои мысли достаточно просто и ясно, а тут ещё
намеренно связывать себя рифмой!
По дороге мы нигде не присели, и я на возвратном пути
еле волочил ноги, тем более что спутники мои, особенно Лев
Николаевич, шагали очень быстро. На этой прогулке я убе-
дился, какой ещё молодец Лев Николаевич, несмотря на свои
62 года. Выйдя из деревни, мы наткнулись на канаву с водой,
фута в четыре шириною. Дунаев предложил перепрыгнуть
и подал пример. Я стал отговаривать Льва Николаевича.
— Разве вы боитесь? — спросил он.
— Не за себя, а за вас; тут очень скользко, а вы вдобавок
в калошах.
Но Лев Николаевич разбежался и перепрыгнул канаву,
как юноша. Перепрыгнул и я.
Вернулись мы к чаю, после которого сидели и разговари-
вали ещё до двенадцати часов, когда Лев Николаевич, заме-
тив моё утомленное лицо, услал меня спать в приготовлен-
ную для меня комнату, рядом с его кабинетом.
На второй день я проснулся очень рано, около шести ча-
сов утра (что, впрочем, продолжалось и во всё время мое-
го пребывания в Ясной; я не мог спать больше 5—6 часов
в сутки) и начал одеваться; но в попытке обуться потерпел
неудачу. Ноги мои так отекли и распухли от трёхдневно-
го неснимания сапог в дороге и вчерашних прогулок, что
я решительно не в состоянии был натянуть сапоги. Туфель
у меня с собой не было, и я не знал, как быть, да, кстати, вошёл
Дунаев в туфлях на босу ногу. Увидав мою беду, он сбросил
с себя туфли, предлагая их мне. Я спросил: «А вы-то как?» Но
он успокоил меня, говоря, что у Льва Николаевича найдутся
ещё и для него. Так в его туфлях мне пришлось щеголять весь
день. На мои извинения по этому поводу графиня отвечала,
что это пустяки, и я могу не стесняться. Вообще я чувство-
вал себя так свободно и непринуждённо в этом милом семей-
стве, что ни разу не испытал ничего похожего на стеснение
или неловкость.
Перед завтраком Лев Николаевич предложил мне, пока
он сам займётся «Послесловием», познакомиться с имеющи-
мися у него некоторыми английскими сочинениями по спи-
ритизму, но я отклонил это предложение, говоря, что есть
вещи, более интересующие меня, как, например, новая его
комедия и только что присланный ему из Германии немец-
кий перевод «Крейцеровой сонаты». <...> Перевод я потом
и прочёл в несколько приёмов, по утрам и вечерам, когда
бывал один, и вынес очень невыгодное впечатление, какого,
впрочем, и ожидал: перевод был сделан с предпоследней, не
отделанной редакции. Теперь же мы с Дунаевым уселись на
террасе и принялись читать комедию «Плоды просвещения»,
беспрестанно прерывая чтение взрывами неудержимого хо-
хота. Во время чтения старшая дочь, Татьяна Львовна, обутая
в высокие сапоги, с заступом на плече, прошла в сад. Дунаев
вызвался идти помогать ей; поплёлся и я за ними. Татьяна
Львовна хотела вскопать небольшой участок земли для но-
вой посадки молоденьких дубков. Дунаев достал ещё лопату
и принялся помогать. Мне стало стыдно стоять и смотреть,
как работает молодая девушка, и я, попросив у неё лопату,
тоже стал копать, а она принялась разрыхлять землю прямо
руками. От непривычки к мускульному труду я, однако, ско-
ро устал и только благодаря дождю, принудившему нас оста-
вить работу, спасся от позора признаться в своём городском
слабосилии перед молодой, полной деревенского здоровья
и сил девушкой.
После обеда Лев Николаевич с Дунаевым собрались про-
ехаться верхом к знакомым, отвезти какое-то письмо. Тем-
нело уже, и пока они вернулись бы, и вовсе должна была на-
ступить ночь, так что графиня, зная состояние дорог, очень
беспокоилась и старалась удержать мужа от поездки. Лев
Николаевич успокаивал её, говоря, что бояться нечего, но
графиня, разгорячившись, возразила: «Одни дураки смелы,
а умные люди боятся». Лев Николаевич даже бровью не по-
вел, сел и уехал. Каким молодцом он сидел на лошади! Даже
сын (студент) не удержался и заметил:
— Какой молодец папа! Мы все ездим верхом, но куда нам
до него.
В 10 часов Лев Николаевич вернулся благополучно. Я остал-
ся дома, благодаря своему неумению ездить верхом. Зато мне
представился прекрасный случай поближе познакомиться
с семейством Толстого, которое, как я уже говорил, было
всё в сборе, кроме женатого сына, Ильи Львовича. Его я так
и не видал. Остальные: старший сын Сергей Львович, быв-
ший гвардеец, очень музыкальный, добродушный и симпа-
тичный; затем дочь Татьяна Львовна, лет 25-ти, эффектная,
весёлая и бойкая брюнетка, с пенсне на носу, вызывавшим
иногда за столом добродушное замечание отца: «Таня, сни-
ми». У Татьяны Львовны есть тоже свой талант, — она пре-
красно пишет масляными красками, и я видел в доме карти-
ны её работы. Дальше, сын-студент Лев Львович, самый кра-
сивый, очень похожий на мать. Потом дочь, Мария Львовна,
18 лет, любимица Льва Николаевича, его секретарь и неот-
лучная помощница; два сына, 12 и 10 лет, Андрюша и Миша,
прехорошенькая пятилетняя дочка Саша и, наконец, двух-
летний Ваня. Все дети очень симпатичны и здоровы на вид,
с прекрасным цветом лица, кроме младшего, который бледен.
Сама графиня Софья Андреевна, сорокапятилетняя, очень
ещё моложавая женщина, сохранилась замечательно.
Здесь кстати будет сказать несколько слов и о самом Льве
Николаевиче. Он производит сильное впечатление, хотя
и далеко не такое, какое можно было ожидать, судя по опи-
саниям его посетителей. Большинство из них постоянно ста-
рается окружить его каким-то ореолом, между тем как нет
ничего более не подходящего к его личности. Как в своих
сочинениях, так и в будничной жизни он безыскусственно
прост. Таким образом, если не настроить себя на торжест-
венный лад, и нельзя получить иного впечатления, кроме
самого простого, естественного, исполненного лишь сим-
патии и уважения к человеку, уразумевшему и воплотив-
шему в себе духовную простоту жизни. Поэтому я с первой
же минуты нашей встречи почувствовал себя с ним очень
легко и непринуждённо. От волнения и трепета, с которыми
я готовился к этой встрече с такой всемирной известностью,
не осталось и следа, и могу сказать, что всякий, кто сохранит
подобные ощущения, будет причиной сам, а никак не Лев
Николаевич.
Кроме того, Лев Николаевич сам в высшей степени по-
могает собеседнику попасть в тот свободный простой тон,
который бывает так необходим для настоящей беседы и ис-
тинного взаимного разумения собеседников. Личное влия-
ние Льва Николаевича громадно; не только люди, постоянно
живущие возле него, но и всякий, случайно попавший в эту
атмосферу непрестанного стремления к нравственной чи-
стоте и простоте, невольно приобщается ему, делаясь чище
и лучше.
Очертив вкратце, как сумел, нравственный облик Льва
Николаевича, я перейду к его внешнему виду. Делаю я это,
отчасти уступая укоренившемуся обычаю, отчасти же в си-
лу некоторых особых соображений. Нечего и говорить, что
наружность, в сущности, ни при чем, когда дело идет о нрав-
ственном облике великого писателя и о правильном пони-
мании его произведений. И с этой точки зрения Киркегор
прав, восставая в своих сочинениях против назойливого лю-
бопытства толпы, желающей выведать, как и что ест великий
человек, и во что он одет, и какие глаза, и какой нос у него
и т. д. Всё подобное является нелепым и неуместным по от-
ношению к писателю, в произведениях которого его личная
жизнь не играет никакой роли, и удовлетворение любопыт-
ства в таких случаях приносит иногда одно только разоча-
рование. Относительно же Льва Николаевича, личная жизнь
и литературная деятельность которого идут рука об руку, —
вопрос иной. Зная, что он, человек преклонных лет, не толь-
ко проповедует тот тяжёлый физический труд, в котором
полагает единственное спасение людей от нравственного
крушения, но и сам подаёт истинный пример в этом отноше-
нии, не безразлично и не бесполезно убедиться, каким обра-
зом он выносит это и какой наружный отпечаток кладет это
на него. И с этой точки зрения нельзя не порадоваться, видя
перед собою статную, бодрую фигуру Льва Николаевича. Он
довольно высокого роста, широкоплеч, коренаст. Почти ещё
черные волосы его, гладко причесанные и разделённые по-
средине пробором, вьются на концах. Умно и проницательно
глядят из-под густых нависших бровей небольшие, глубоко
сидящие и чрезвычайно живые серые глаза. Держится он
с достоинством, но просто и добродушно. Отношения к нему
жены и детей самые искренние, хорошие, без всякой угод-
ливости и дрожания за «великого человека». Вообще весь
склад и дух семейной жизни в Ясной Поляне отличается вза-
имной лаской, дружбой и непринуждённой простотой. Что
до меня, то я нигде никогда не чувствовал себя так хорошо
и свободно, как здесь, — мне с первой минуты показалось,
что я в кругу давно знакомых, близких мне людей.
На третий день, позанявшись после завтрака, Лев Нико-
лаевич зашёл ко мне с оконченным «Послесловием» в руках,
которое прочел нам с Дунаевым. Я никогда не забуду это-
го чтения. Дело в том, что самого процесса чтения как будто
и не было, а содержание так прямо непосредственно влива-
лось нам в душу. Лев Николаевич сидел близко возле меня,
с наклонённой над тетрадью головой, ни разу не подняв её
во время чтения, чтобы взглянуть на слушателей, как обык-
новенно делают чтецы. Самая манера его читать так проста
и естественна, что внимание сосредоточивается всецело на со-
держании читаемого. Не развлекаясь при этом, как это часто
бывает, ничем посторонним, например, различными особен-
ностями лектора, звуком его голоса, интонацией, выражением
лица и т. д. Окончив чтение, Лев Николаевич вручил мне ру-
копись и ушёл к себе в кабинет, откуда скоро раздалось тихое
постукивание молотка о колодку. Это было в первый раз, что
я «услышал» Льва Николаевича за сапожной работой. Желая
увезти с собой копию «Послесловия», я сейчас же сел за пе-
реписку. Дунаев стал мне помогать диктовкой, так как я с не-
привычки плохо разбирал рукопись, испещрённую сотнями
помарок и поправок. Вообще же почерк Льва Николаевича
довольно крупен и чёток, так что, раз приглядевшись к нему,
можно разбирать без особого труда. Вскоре, однако, Дунаева
куда-то вызвали, и я остался один. Но потом зашла «прове-
дать меня» графиня и любезно предложила мне свою помощь.
Я с благодарностью принял её, и дело пошло.
Во время диктовки Софья Андреевна рассказала мне меж-
ду прочим, как ей в первое время замужества, пока дети бы-
ли малы, самой приходилось переписывать сочинения мужа
до бесконечности; так, «Войну и мир» она переписала что-то
раз двадцать, потом уж дети стали помогать. При такой гро-
мадной практике она приобрела, конечно, и большой навык
разбирать почерк Льва Николаевича, и теперь, если случит-
ся, что, разбираясь в своих старых бумагах и дневниках, сам
Лев Николаевич не может разобрать какого-нибудь места,
она всегда приходит к мужу на помощь и выручает его из
затруднения. Затем графиня припомнила ещё случай, как од-
нажды все эти старые рукописи чуть было не погибли по ми-
лости одного из маленьких сыновей, который, забравшись
в комнату, где они хранились, стал забавляться, выкидывая
их за окно. С тех пор Лев Николаевич, приводя бумаги в по-
рядок, большею частью отсылает их в Румянцевский музей
в Москву. Здесь я расскажу, кстати, дальнейшую историю пе-
реписки «Послесловия».
Узнав, что я переписал рукопись, Лев Николаевич поже-
лал пересмотреть чистый экземпляр и вернул его мне на дру-
гой день неузнаваемым. Многие страницы были вычеркну-
ты, появилось пропасть помарок, вставок и т. п. Я переписал
ещё раз, и Лев Николаевич переделал ещё, да и так пошло.
В четыре дня я переписал «Послесловие» пять раз. Перепи-
сывая так часто «Послесловие», я имел случай изучить его,
так сказать, до тонкости и, между прочим, заметил, с каким
удивительным умением, часто даже как бы вскользь, прово-
дит Лев Николаевич излюбленные свои взгляды, например,
вегетарианство. Изменяя редакцию «Послесловия», Лев Ни-
колаевич, между прочим, похерил одно место, которого мне
стало жаль, и я сказал ему:
— Вот тут была у вас одна прекрасная мысль; жаль, что вы
не оставили её.
Но Лев Николаевич возразил:
— Что одна мысль? Ведь одним кирпичом не выстроить
дом, надо множество их; так и тут. Одна мысль ни к чему;
надо, чтобы их были сотни; тогда лучшие вытеснят худшие,
и, наконец, что-нибудь да выйдет.
В самом деле, Лев Николаевич пишет совершенно своеоб-
разно. С его произведениями совершается нечто вроде настоя-
щего жизненного процесса, какой мы наблюдаем в цар стве
растений. Как из одного маленького зерна выходит стебелек,
вырастает ствол, разветвляется, покрывается листьями, так
и мысль Льва Николаевича, повинуясь какому-то внутрен-
нему, неизбежному закону, порождает всё новые и новые от-
прыски, которые сплетаются, пополняют и укрепляют друг
друга и разрастаются в целое произведение удивительной
силы и глубины.
Во время моего пребывания в Ясной случилось, что Лев
Николаевич сам высказался по поводу своей манеры писать.
Дело было так. Раз как-то за столом Татьяна Львовна загово-
рила с братьями о каком-то романе, который она пишет.
— Ты пишешь роман, Таня? — спросил отец с улыбкою.
— Да, вот только не знаю ещё, как его кончить. Плана всё
не могу составить.
— Да зачем же тебе план? Надо только вполне выяснить
себе идею, а во время работы она разовьётся сама собой.
— Разве ты не знаешь вперед, чем кончишь свой рас-
сказ? — спросила Татьяна Львовна.
— Нет, не знаю. Развязка вытекает вполне естественно из
самого хода мысли и вещей.
Последняя мысль опять-таки замечательно подтвержда-
ется в «Послесловии», именно в конце, где Лев Николаевич
говорит: «Я никак не ожидал, что ход моих мыслей приведёт
меня к тому, к чему он привёл меня».
Много вообще замечательных мыслей и выражений услы-
хал я за эти пять дней, частью от самого Льва Николаевича,
частью из рассказов Дунаева. Так, например, последний рас-
сказал мне, что на вопрос его, заданный однажды Льву Нико-
лаевичу, не следует ли ему переменить свои занятия, которые
он считал не совсем-то желательными, Лев Николаевич отве-
чал: «Главное — надо переменить не занятия, а понятия. Раз
переменятся понятия, занятия переменятся сами собой».
Но вернусь теперь к прерванному описанию третьего дня
моего пребывания в Ясной. Переписывал я почти всё утро до
завтрака. После завтрака Лев Николаевич ушёл гулять один,
говоря, что ему надо кое-что обдумать. Вернувшись, он ска-
зал, что жалеет, зачем не пригласил меня с собой: такой чуд-
ный запах нёсся из леса, что он просто не мог надышаться.
Я ответил, что сам рад был воспользоваться возможностью
сосредоточиться и тоже гулял один.
— Да, да, — сказал Лев Николаевич, — уединение та же
молитва.
Затем мы заговорили о «Крейцеровой сонате» и о той буре,
какую она вызвала в обществе и в прессе. Я высказал мне-
ние, что такое страстное отношение к рассказу объясняется
отчасти страстным тоном самого рассказа, главное же речей
Позднышева, которые просто бьют читателей по щекам, если
можно так выразиться. Девять десятых читателей берётся за
книгу ради развлечения, и вдруг — на! — в лицо им летят
плевки и эпитет: «свиньи». Есть от чего в раздражение при-
йти. С другой стороны, сама тема, идея рассказа таковы, что
требуют резкой формы. «Нужен крепкий щелок для вшивой
головы», — гласит народная датская пословица, на которую
я и указал в разговоре Льву Николаевичу, прибавив, что,
возьми он её эпиграфом для «Крейцеровой сонаты», он этим
предупредил бы читателей, поставил бы их сразу на верную
точку зрения. Лев Николаевич улыбнулся и заметил, что по-
словица хорошая, но что он не рискнул бы воспользоваться
ею, если бы даже знал её. «А вот в «Послесловии» я постара-
юсь ответить на все возражения и нападки, которые дошли
до меня. Это всё, что я могу сделать».
Ещё я рассказал о недавно происходившем в русском ли-
тературном обществе чтении «Крейцеровой сонаты», со-
провождавшемся обменом мнений. Рассказ мой, особенно
описание весьма оригинального доклада профессора Вагне-
ра, очень позабавил Льва Николаевича. Он много смеялся,
а потом, в свою очередь, рассказал о письме Вагнера, которое
тот написал ему по поводу комедии «Плоды просвещения»:
«Начало письма было хорошее, дружелюбное, но потом про-
фессор вдруг начал горячиться и укорять меня за то, что
я, человек, которого он так любит и ценит, позволяю себе так
жестоко глумиться над самыми дорогими его верованиями.
А я, конечно, вовсе не хотел обижать его своей комедией,
написал же её потому, что считал нужным. Я бы, пожалуй,
ответил ему и разъяснил, что это только недоразумение с его
стороны, но тон его письма был такой раздражительный, что
я не мог ожидать никакой пользы от моего письма и потому
не отвечал ему».<...>
На четвёртый день я опять переписывал «Послесловие».
Диктовала мне то сама графиня, то — Марья Львовна, но за-
тем днём приехали гости, и занятые гостями хозяйки не могли
больше помогать мне. Тогда Лев Николаевич пригласил меня
поискать другого помощника, и мы пошли во флигель, где
помещался домашний учитель младших сыновей. Постучав
в дверь, мы вошли, и Лев Николаевич просто, но очень веж-
ливо попросил молодого человека помочь мне диктовкой. За-
тем Лев Николаевич ушёл, оставив нас одних, но мы немного
позанимались: молодой человек был чем-то отвлечен, и мне
пришлось опять прибегнуть к содействию Марьи Львовны.
Окончив переписку, я пошёл в кабинет Льва Николаевича
за какой-то справкой. В ответ на мой стук в дверь раздалось
приветливое «Come in»*.
Вообще мы говорили с Львом Николаевичем всегда по-
русски, но на мой стук в дверь он неизменно отвечал англий-
ским «Come in», что по сходству своему с датским «Kom ind!»
звучало для меня совсем уж родным.
Я вошёл и, увидав Льва Николаевича за письменным сто-
лом, извинился, что помешал ему в работе. Но он с доброй
улыбкой ответил:
— Ничего, человек дороже полотна, — прибавив, что это
изречение он заимствовал у художника Ге, который всегда
так отвечал ему, если он извинялся, что своим приходом по-
мешал работать. <...>
После обеда гости уехали. Дунаев уехал ещё утром, и мы
пошли гулять с Львом Николаевичем вдвоём. Разговор у нас
зашёл о современной иностранной литературе. Оказалось,
что Лев Николаевич следит за ней так внимательно, что нет
ни одного мало-мальски выдающегося писателя, которого
бы он не знал. Больше всего сочувствием Льва Николаевича
пользуется вновь нарождающийся англо-американский ро-
ман, трактующий разные общественные вопросы. В разго-
воре этом Лев Николаевич, между прочим, назвал мне одну
английскую писательницу, и я признался, что не только не
читал, но многих из названных им писателей не знаю даже
по имени. Объяснил я это недосугом, который заставил меня
довольствоваться изучением лишь некоторых наиболее вы-
дающихся всемирных писателей.
— Да лучше, пожалуй, и не читать всего этого, — сказал
Лев Николаевич.
Немецкому роману Лев Николаевич мало сочувствовал,
французскому несколько больше. Тут он, однако, резко
отозвался о Золя, говоря, что тот, в сущности, просто «глуп».
Я расхохотался:
— Ну, однако!..
— Да, да, глуп! Правда, он умеет рисовать картины, но при
этом у него нет цели, нет идеала. Гюи де Мопассан гораздо
талантливее.
Затем разговор перешёл на иностранную критику, и тут
Лев Николаевич сказал:
— Есть у меня две личные антипатии: французский кри-
тик Тэн и датский Брандес. Читая их, постоянно чувствуешь,
что они сами заслушиваются собственными речами, а эта
черта мне крайне несимпатична.
В четверг, накануне моего отъезда, мне пришлось пере-
писать «Послесловие» целых два раза. Утром после завтрака
я переписывал его под диктовку Марьи Львовны. Сидели мы
в столовой, служившей вообще сборным пунктом для всего
семейства; тут же на другом конце комнаты стояло фортепи-
ано. Сергей Львович вдруг заиграл камаринского, а малень-
кий Ваня стал плясать. Татьяна Львовна тоже не вытерпела
и пустилась в пляс. Разойдясь, она подбежала к сестре, схва-
тила её за талию, и обе пошли отплясывать русскую так мило
и грациозно, что я просто залюбовался. Наплясавшись, Марья
Львовна вернулась как ни в чём не бывало, и работа по шла
своим чередом. Переписав, я отдал рукопись Льву Николае-
вичу, и он через несколько времени вернул мне её опять
сильно исправленной, говоря при этом, что хотел было при-
бавить ещё кое-что о себе самом, чтобы другим не показа-
лось, будто он считает себя исключением.
— Отчего же не прибавили? — спросил я.
— Да нет, не надо, во-первых, потому, что и так, кажется,
всё ясно, а во-вторых, есть у меня одна ещё не оконченная
вещь, для которой хочется приберечь всё самое лучшее.
Какая это вещь, Лев Николаевич не объяснил, а я не
спросил; вообще я воздерживался от всяких расспросов
и предоставлял Льву Николаевичу самому выбирать тему
для разговоров. Кажется, в этот же день, когда мы с Львом
Николаевичем остались вдвоём в столовой, он подошел к фор-
тепьяно и умелой рукой стал наигрывать аккомпанемент
лежавшего на пюпитре романса «Ich grolle nicht», а я стал
напевать мотив.
Второй раз я в этот день переписывал «Послесловие» уже
поздно вечером, тоже под диктовку Марьи Львовны, и опять
в столовой, не смущаясь разговором окружавших и шумны-
ми играми детей. На предложение Льва Николаевича перейти
в другую комнату, так как нам здесь мешают, я отвечал: «ни-
сколько», и мы продолжали работу. Через несколько минут,
однако, Лев Николаевич опять подошел к нам и, делая друже-
ский жест, точно выпроваживая нас из комнаты, сказал:
— Ну, если не себе, так мне мешаете, — я ведь невольно
прислушиваюсь.
Мы поспешили уйти в маленькую гостиную. Там мы ра-
ботали ещё с полчаса, когда зашёл к нам Лев Николаевич
и отправил меня пить чай, а сам сел диктовать заменившей
меня дочери. Потом я вернулся и докончил сам под диктовку
Льва Николаевича. По окончании Лев Николаевич опять пе-
ресмотрел и поправил рукопись и, отдавая мне назад эту уже
пятую редакцию, сказал: «Ну, теперь хоть польку плясать!»
Потом мы все вместе пошли в столовую отдыхать. Тут Лев
Николаевич, засунув обе ладони за свой ременный кушак
(его обыкновенная манера), стал прохаживаться взад и впе-
рёд по комнате. Я ходил рядом с ним. Речь, между прочим,
зашла о недавней полемике Владимира Соловьева, и Лев Ни-
колаевич сказал:
— Не понимаю, что ему за охота вообще полемизировать
с газетами и ещё переносить эту полемику в свои сочинения.
Ведь с тем, что пишут в газетах, обыкновенно бывает так, что
напечатанное сегодня — завтра уже забыто. А он, ссылаясь
в своей книге на подобные вещи, как бы намеренно упрочи-
вает их в памяти.
Здесь, как и вообще часто в наших разговорах, я не мог
не сослаться на Киркегора, который много писал, особенно
в дневниках своих, о вреде чрезмерного увлечения чтением
газет. Затем разговор наш принял более интимный характер,
и, наконец, около часу полуночи, заметив мой утомлённый
вид, Софья Андреевна и Лев Николаевич посоветовали мне
отправиться на покой.
Придя в свою комнату, я живо разделся и улегся в постель,
чтобы успеть выспаться и встать пораньше утром: мне ведь
предстояло ещё раз переписать «Послесловие». Огонь был
уже потушен у меня, но я ещё не успел уснуть, как в дверь
мою постучали, и вошёл Лев Николаевич. Увидав, что я в по-
стели, он попятился, извиняясь, что потревожил меня.
— А я, было, хотел поговорить с вами, — добавил он.
Я стал просить его исполнить свое намерение, но он от-
ветил:
— Нет, нет, спите, спите! — и ушел.
Я, понятно, не мог уснуть и, услышав через несколько вре-
мени его шаги в кабинете (оказалось, что он обошёл кругом,
поднялся наверх и тихонько спустился в свой кабинет, чтобы
не помешать мне), я окликнул его:
— Лев Николаевич, я ведь не сплю.
— Не спите?
— Да как же я буду спать, когда вы заинтриговали меня?
О чем вы хотели говорить со мной?
— Да просто одно хорошее письмо получил по поводу
«Крейцеровой сонаты» и больше ничего. Спите.
Утром в пятницу я проснулся очень рано и сейчас же
принялся за переписку, желая непременно увезти с собой чи-
стую копию. Во все эти дни у нас с Львом Николаевичем как
будто шло состязание: неутомимые писатель и переписчик
точно хотели перещеголять друг друга. Итак, я сел за рабо-
ту, торопясь поскорее окончить её: окончательный отъезд
мой, и так уж порядком замедлившийся (я хотел уехать ещё
в среду), назначен был на сегодня, в 12 часов утра. Теперь
я уже настолько привык к почерку Льва Николаевича, что
мог справляться с работой один. Только последней страни-
цы я не мог никак разобрать, и мне пришлось подождать,
пока в столовую выйдет графиня или Марья Львовна. Пе-
реписанное же я отнес в кабинет Льва Николаевича, думая,
что успею принести и конец до его прихода туда. Но... когда
я с помощью Марьи Львовны окончил последнюю страницу
и принес её в кабинет, Лев Николаевич, только что вставший
с постели, ещё в халате и с взъерошенными волосами, сидел
уже за письменным столом, исправляя рукопись!..
Никогда не забуду того добродушно-лукавого взгляда,
когда он поднял на меня глаза, точно говоря: «Больно скоро
захотел».
В самом деле, в какие-нибудь полчаса Лев Николаевич сде-
лал опять массу поправок. Но теперь переписывать больше
было некогда, и приходилось взять этот экземпляр, с тем что-
бы, переписав его в Москве, отослать обратно. Вручая мне ру-
копись, Лев Николаевич сказал, что, кажется, больше ничего
изменять не станет. Графиня и Марья Львовна засмеялись:
— Ну, на это не надейтесь. Он ещё десять раз переделает.
Так и вышло. Через две недели я получил «Послесловие»
неузнаваемым. <...>
Я тогда только что окончил перевод на датский язык
«Крейцеровой сонаты» и, узнав, что Толстой пишет после-
словие к ней, очень хотел скорее получить рукопись послед-
него, чтобы иметь возможность выпустить в свет перевод
повести вместе с послесловием (Прим. П. Г. Ганзена.)
Русский перевод двух статей Киркегора и три тетради его
же афоризмов, изданных после его смерти. Отдавая Льву
Николаевичу последние, я просил отметить те, которые ему
больше понравятся, и он сказал, что будет «ставить афо-
ризмам отметки по пятибалльной системе». Просматривая
впоследствии эти возвращённые мне Львом Николаевичем
тетрадки, я нашёл немало пятёрок. Две же крупные статьи
так и пропали. <...> (Прим. П. Г. Ганзена.)
ПИСЬМО Л. Н. Толстого к П. Г. ГАНЗЕНУ
[1890 г. Апреля 25. Я. П.]
Пётр Готфридович!
Отвечаю вам и вашей жене вместе. Во-первых, благодарю
вас за ваши письма и присылку книг и портрета. Очень бы
желал удосужиться, чтобы выучиться по-датски; но теперь
нет времени. Послесловие я опять перерабатывал, и кажется,
что оно улучшилось. И, кажется тоже, что я уже не в силах
более его переделывать. Разные подробности о послесловии
и комедии передаст вам Иван Иванович.
На ваши вопросы о воспитании и о религии ответить
в письме не могу. На вопросы о боге, о загробной жизни,
о смысле жизни я, как умел, старался ответить в своей кни-
ге о жизни, и, простите мою самонадеянность, полагаю, что
ответил достаточно ясно, но только для того, кто захочет со
мной вместе итти с того места и тем путем, которым я иду. Во
всяком случае, если я там не ответил, то в письме уже никак
не отвечу на все эти [вопросы], которые я именно те же самые
ставил себе. Это ответ на второй ваш вопрос о религии. От-
вет же на первый — о воспитании религиозном и нравствен-
ном — вытекает из второго. Воспитание волчонка, ласточки
и ребёнка подчиняется одному закону: воспитываемый под-
чиняется, как нынче говорят, внушениям воспитателя, и по-
тому для того, чтобы хорошо воспитать, надо самому быть
хорошим. Всё воспитание в этом. И это очень радостно, по-
тому что лишнее побуждение к совершенствованию.
Что же касается до ответов на вопросы, которые задают
дети о боге, будущей жизни и т. п., то ответы эти не важны.
Разумеется, лучше ответить разумно; но если бы и отвечать
совершенный вздор, как это мы и видим на опыте, как напри-
мер, то, что бог троица послал своего сына искуплять грехи
и т. п., то это не беда. Дети ещё больше, чем большие, не ве-
рят словам и не обращают на них внимания, а верят делам.
И потому опять всё сводится к примеру нравственной, доброй
жизни. А для руководства в доброй жизни совсем не нужно
знать, что такое бог, что будет на том свете и т. п. Добро ведь
тогда только добро, когда делается без всяких ожиданий на-
град, а только для добра, и потому делать его можно, не рас-
суждая ни о боге, ни о вечной жизни. И стоит начать делать
его, чтобы увидать, что и бог и вечная жизнь и есть это самое
делание добра. Жму ваши руки и желаю вам всего хорошего.
Печатается по рукописной копии из архива В. Г. Черткова;
автограф хранится в Копенгагене.