рассказ опубликован в журнале "ЛИК" (Чебоксары, Чувашия) 2013 год №3
Дорога в Канаш.
Канаш это довольно большой для нашей маленькой Чувашии город с населением в сорок тысяч. Он вырос вокруг железнодорожного узла, отсюда можно уехать в любой город России. Если, конечно, туда проложена железная дорога. Мне кажется, в нашей стране мало найдется людей, кто не побывал в нашем городе хотя бы раз, проезжая его транзитом по двенадцатому или одиннадцатому пути, выделенным для пассажирских поездов дальнего следования.
Мы жили довольно далеко от вокзала, но иногда, дождливой осенней ночью, когда звуки распространяются, почти не угасая, я просыпалась от стука колес и переговоров диспетчеров, сообщавших, что состав подан на десятый путь.
В пятнадцати километрах от Канаша есть деревня Верхнее Девлизерово, где родилась моя мама. Когда на Троицу мы ездим на деревенское кладбище её родителей, то на автомобиле проезжаем эту дорогу минут за десять, мой брат в детстве на велосипеде доезжал до бабушкиного дома за полчаса, пешком надо было идти часа два-три.
Моя молодая мама ходила по этой дороге обычно пешком. Во времена её военного детства не было не только автобусов – грузовик был диковинкой. Чувашия занимает второе место в России по плотности населения, и наши деревеньки расположены близко. Поэтому в те времена движение по этой дороге было довольно оживленное, особенно в базарный день, и у пешеходов довольно часто появлялась возможность часть пути проехать на попутной телеге. Это сейчас, увидев кого-нибудь на пустынной дороге, невольно напряжешься. А тогда люди радовались попутчикам, возможности поговорить, обменяться новостями.
Хотя лишнего не болтали, даже с родственниками. О том, что моя мама в детстве побывала в сибирской ссылке, я узнала только в девяностые годы, когда в газетах начали печатать списки реабилитированных. И семья моей мамы получили компенсацию за дом своего отца, который в 1936 году раскатали на бревна и увезли в Шихазаны, чтобы построить Дом политпросвещения.
Не знаю, забавно это или символично, но и мой папа и муж старшей маминой сестры, тети Маруси, потом работали в этом доме. Моя мама вышла замуж за лейтенанта КГБ уже после ХХ съезда КПСС, а вот её старшая сестра вышла замуж за партийного работника еще во время войны. Как её мужу разрешили жениться на «раскулаченной» - это, конечно, очень интересный вопрос. Но наши чувашские коммунисты вообще как-то не очень напрягалась поиском и преследованием «врагов народа». За что партийным деятелям тех времен отдельное «спасибо». Тогда, в начале тридцатых, они, конечно, понимали, что отправляют в Сибирь лучших людей нашей трудолюбивой Чувашии. И когда те потихоньку, тайком, пользуясь тем, что барак ссыльных переселенцев даже не охраняли, начали возвращаться в родные места, то это прошло как бы незамеченным. Маховик сталинских репрессий еще не был отлажен до состояния безжалостной мясорубки.
Нам, детям, об этих приключениях никто не рассказывал.
Пионеркой я выучила наизусть биографии всех пионеров-героев, была членом комитета школы, руководителем комсомольского клуба молодых учителей. А мой дед, оказывается, был кулаком?!
Это было так неожиданно.
Я прямо даже не знала, что про себя думать.
И вздохнула с облегчением, когда поняла, что мои бабушка и дедушка не были похожи на тех жирных и злобных эксплуататоров, какими их изображали в советских фильмах. Работали, как все в деревне, день и ночь. Просто у моего деда была лесопилка, да и бабушка не была бесприданницей. Как говорит моя мама: замуж выходила на белом коне. А это тогда было, как сейчас – белый лимузин.
Мой дед, между прочим, воевал в Красной Армии до самого конца Гражданской войны и демобилизовался примерно из тех мест, куда его потом сослали. И одним из пунктов обвинения было именно то, что он рассказывал о страшных артобстрелах, о том, как женщины и дети прятались во время боев по погребам и подвалам, как они рыдали, когда у них отбирали коров и куриц, обрекая на голод семью. И вот это его сочувствие к обездоленным людям, его жалость к матерям, не знавшим, чем накормить своих детей, сочли антисоветской пропагандой.
Да, дед, конечно, был человек эмоциональный и неосторожный на слова. Этим и воспользовались. Написали донос, он хранится в архиве КГБ. И мама и её братью его читали, когда после 85–ого года это стало возможно, но фамилию автора доноса от них скрыли. Хотя они говорят, что догадываются, кто это сделал.
Впрочем, антисоветская пропаганда – это был только повод. Когда создавали колхозы, туда собралась беднота без кола, без двора и без особого трудового усердия. Вот и начали «раскулачивать» тех, кто побогаче, чтобы отобрать у них дома, скот, инвентарь. А их самих ссылать в Сибирь. Наверное, чтобы было не так стыдно перед ограбленными односельчанами. В маминой деревне все колхозные дома: правление, магазин, ветеринарный пункт, школа, даже пасека – это всё имущество нашей семьи – деда и его братьев.
Маме тогда было пять лет и первое её детское воспоминание - это плачущая бабушка, которая пришла из другой деревне, чтобы помочь своей дочери, маминой маме, собраться в ссылку. Моего дедушку и других мужчин арестовали за два месяца до этого, и вот теперь их семьям были даны сутки на сборы. На другой день они должны были быть в Канаше на вокзале. Пасмурным осенним утром со двора выехали две повозки и разъехались в разные стороны. На одной сидели бабушкины братья, которые жили в другой деревне, их раскулачивание не коснулось, поэтому они забрали часть имущества сестры на хранение и увезли его к себе. На другой телеге горой были увязаны мешки и узлы с едой и вещами, на которые усадили троих детей. За ней шли моя бабушка со своей матерью.
Они шли по деревне и прабабушка, обычно веселая и жизнерадостная, грозила кулаком в окна деревенских домов и, вытирая слезы, кричала: «это вы виноваты, что мою дочь увозят. Проклинаю вас! Проклинаю!!!». Бабушка шла молча. Она уже знала, что носит под сердцем еще одного ребенка. Младший, дядя Коля, родился в ссылке и, можно сказать, спас бабушке здоровье. Потому что её, беременную, не гоняли зимой, как других женщин, валить лес и таскать бревна по пояс в снегу.
В тот день на Канашский вокзал со всей Чувашии съезжались повозки, нагруженные до предела мешками, между которыми сидели притихшие дети, они не понимали, почему хмурая мама всё время молчит, а её родители плачут, вытирая слёзы. Это были семьи арестованных мужчин, сидевших в Цивильской тюрьме.
Никто не знал, куда их повезут, что там с ними будет. Больше всего женщины боялись, что их отправят в ссылку с детьми одних, а мужья останутся в тюрьме.
К полудню на Канашском вокзале собралась огромная толпа женщин с детьми, сидевшими на телегах. Только из нашей деревни были высланы три семьи. Провели перекличку, подъехал поезд, но команды садиться не было. И тут показалась колонна мужчин, в окружении солдат. Женщины, все разом, кинулись к арестованным, каждая хотела увидеть своего мужа или отца, каждая кричала его имя, и эти мужские имена слились в страшный, невыносимый вопль отчаяния. Солдаты вскинули ружья, сдерживая рвущихся к мужьям женщин, кто-то из командиров выстрелил в воздух … бабушка осталась стоять возле телеги, потому что поймала взгляд своего Осипа, который свел брови и покачал головой, говоря глазами: «Стой на месте, не двигайся» … раздраженные командные крики … еще один выстрел … и взволнованная толпа стихла.
Моя пятилетняя мама, сидя посреди мешков, испуганными глазенками смотрела, как мужчин, среди которых был её отец, поставили на колени и приказали заложить руки за голову.
Так они и стояли на коленях, выглядывая из под локтей, как их жены заносят в вагон вещи, и прощаются с родственниками.
Когда подошла бабушкина очередь заходить в вагон, она велела старшему, тринадцатилетнему, сыну и десятилетней дочери подняться в тамбур и стала передавать им вещи. Какой-то военный ходил вдоль поезда и угрожающе кричал на всех, чтобы шевелились быстрее. Нагибаясь за мешками, бабушка каждый раз бросала взгляд на колонну арестантов, и в какой-то момент еще раз встретилась взглядам с мужем. Он смотрел на неё из-под локтя, внимательно и строго, в его глазах был вопрос, она кивнула и, выпрямившись, положила руку на живот, давая знать, что с детьми всё в порядке и беременность протекает нормально. Дедушка хотел успокаивающе кивнуть ей, но в этот момент солдат с ружьем начал поворачиваться в его сторону, и он отвернулся, снова опустив голову.
Когда все узлы подняли в вагон, бабушка подошла к своей плачущей матери. Впереди у неё была страшная, голодная зима. Ссыльных высадили в Златоусте, привели в лес, остановили на какой-то поляне и сказали «будете жить здесь». Женщины начали разводить костры, чтобы приготовить еду, а мужчины, посовещавшись, взяли топоры и пошли выбирать деревья, из которых потом, в течении недели, сами срубили барак, в котором и зимовали. Кормили их только скудным обедом во время работы, да еще давали немого хлеба для детей. За зиму недалеко от барака выросло небольшое кладбище из детских могил. Те, кто дожил до весны, с нетерпением ждали, когда растает снег и появится зелень. Тетя Маруся говорила, что они все ходили с зелеными лицами, потому что питались в основном травой. А моя мама до сих пор ненавидит середу и крапиву, категорически отказывается сажать в саду салаты и шпинаты. Иногда она показывает мне травы, которые они собирали в лесу, чтобы не умереть от голода. Бабушка выменяла на еду всё своё приданное, но сберегла детей. И даже вернулась из ссылки с прибавлением, как она шутила, имея в виду дядю Колю, который родился в этом бараке в феврале.
Когда её мама, асхвинская прабабушка, узнала об его рождении, то послала туда, в Челябинскую область, младшего бабушкиного брата, дядю Ваню.
Как они на такое решились? Совершить такое опасное путешествие можно только ради того, кого очень любишь. Ехать на поезде трое суток, тогда, в начале тридцатых годов, - это уже был подвиг для шестнадцатилетнего мальчика. А он ведь потом, когда сошел с поезда с тяжелым мешком на плече, еще и заблудился в лесу, ночевал там один, на каком-то дереве. Страху натерпелся!
Надо сказать, что вот эта наша асхвинская родственная линия, - люди с несгибаемым чувством юмора. Они все шутники, юмористы и немного артисты. Когда дядя Ваня вернулся-таки в деревню, то он, конечно, рассказывал про эту ночь, посмеиваясь, смешно изображая, как голодные тигры, рыча и облизываясь, ходили под деревом, на котором он сидел. Но там, когда он на другой день каким-то чудом все-таки добрался до этого барака, то войдя, снял мешок, сел на табуретку и очень долго плакал, бедняжка. Никак не мог остановиться и рыдал навзрыд.
Вот такая зима ждала бабушку. Когда она прощалась с матерью около поезда, никто не знал, как там всё будет, и доведется ли им встретиться еще раз. И им даже не дали поплакать на прощание, постоять еще хоть минутку, обнявшись. Подскочил военный и размахивая револьвером, закричал на них. Бабушка подхватила мою маму и поднялась в вагон, а её мать, вытирая слезы уголком платка, завязанного узлом под подбородком, вернулась к телеге и, подгоняемая солдатами, тронула лошадей с места. Вскоре привокзальная площадь опустела. Только колонна мужчин, стоящих на коленях с опущенными головами под прицелами красноармейцев и взглядами женщин, смотревших на них из окон поезда.
В вагон вошел с солдат со списком, приказал всем отойти от окон, еще раз сделал перекличку и вышел. Женщины начали раскладывать вещи и тут в вагоны запустили мужчин.
Какие это были радостные слезы!
Старший брат, дядя Леша, увидел его первым и закричал: «атте килеть» (отец идет). Он шел к ним, лавируя между мешками и людьми. Высокий, широкоплечий, с тяжелыми мышцами, накачанными ежедневным крестьянским трудом, сильными руками, которые умели делать всё, что должен делать деревенский мужчина – пахать, рубить, пилить. Его светлые глаза улыбались. Он строго посмотрел на жену, чтобы она не плакала, не тревожила детей причитаниями. Младшая, пятилетняя Мотя, увидев его улыбку, сразу же засияла ему навстречу своими огромными карими глазками. «Вырастет, будет красавицей», подумал отец. Старшие, дядя Леша и тетя Маруся, смотрели настороженно, с ожиданием. Он подошел, обнял их и сказал спокойно: « Ну, вот и хорошо. Все в сборе, значит, поедем все вместе» и они тоже начали робко улыбаться.
Мама рассказывала, что отец с матерью не спали потом всю ночь. Просыпаясь, она видела, как они сидят рядом и, сблизив головы, о чем-то тихо говорят.
Уже повзрослев, она однажды услышала разговор матери с соседкой, у которой жила профессорская семья, эвакуированная из Ленинграда. Они удивили деревню тем, что попросились спать на разных кроватях, а когда им в этом было отказано, стали спать на одной кровати, но под разными одеялами. Бабушка удивилась и сказала: «Ай, Тур, Тур… Разве это семья? Даже когда мы засыпали, наши с Осипом губы всегда были рядом». Увидев любопытный взгляд шестнадцатилетней дочери, она перевела разговор на другую тему.
Дедушка умер зимой 37-го года. Когда они сбежали из ссылки, то первое время жили в другой деревне, у бабушкиной мамы, но их дом в Верхнем Девлизерово еще стоял на месте. Там жил вечно пьяный комсомолец со своей сожительницей и её ребенком. Бабушке как-то удалось с ней договориться, и та пустила их в дом жить. Конечно, не просто так. Комсомолец работал пастухом, но вместо него пасти его стадо, стали ходить дети. Дедушка устроился работать в Канаш, жил там у родственников, а по выходным приходил домой. Однажды он попал под дождь и пришел весь мокрый. А комсомолец как раз напился, разбуянился и выгнал всех из дома. Промокшему дедушке пришлось ночевать в холодном сарае. С тех пор он начал покашливать. Через две недели дом раскатали на бревна и увезли в Шихазаны. Комсомолец ушел жить в другую деревню, а дедушка, превозмогая начинающуюся болезнь, построил на оставшемся фундаменте саманку. Это когда глину смешивают с соломой. Он видел такие дома на Украине, когда служил еще в царской армии. В этом глиняном доме он и умер зимой от воспаления легких.
Он лежал в углу на отдельной кровати, детям было запрещено подходить к покашливающему отцу, и он смотрел на них издалека, из этого угла возле входных дверей. Не жаловался, ни о чем не просил, разговаривал с детьми спокойно. Помогал делать уроки, если видел, что кто-то близко наклонился к тетради, говорил: «Сиди прямо». Он знал, что умирает и хотел успеть научить их хотя бы вот таким простым, но необходимым вещам. Не разрешал бабушке утром начинать работу, не позавтракав. « Не торопись, - говорил он ей, когда она, вскочив, сразу начинала суетиться, - на голодный желудок много не наработаешь. С начала поешь, потом берись за дела». Взял с неё слово, что обязательно даст возможность девочкам учиться. Он считал, что мальчики смогут устроиться и так, а вот девочкам надо обязательно получить образование. В семье деда грамоту знали все. В те года это было редкостью, а у них читать умели даже женщины. Мой прадед, отец дедушки, до революции содержал в соседнем селе приходскую школу: платил жалование учителю, покупал учебники и тетради.
Когда дед умер, бабушке с четырьмя детьми пришлось очень трудно. И одна бездетная семья обратилась к ней с просьбой, отдать им на воспитание мою маму.
Мама действительно выросла редкой красавицей. Аккуратный носик, правильный овал лица и огромные карие глазищи, которые до сих пор светятся неистребимым интересом ко всему, что происходит вокруг. Она ровесница Мерилин Монро и если бы в годы своей молодости попала в Голливуд, то белокурой диве пришлось бы отдыхать в сторонке.
В то время ей было десять лет, и она была самой красивой девочкой в деревне. Бабушка отказывалась, но супруги не отступали.
И бабушка в конце концов согласилась. Можно сказать, продала дочь за мешок муки и десяток яиц.
Но прожила в чужой семье моя мама очень недолго. Хотя там её никто не обижал, и с едой не было проблем. Но вот не понравилась ей эта сытая, легкая жизнь. И в один прекрасный день, когда супруги ушли работать, она вышла за ворота и побежала домой. Увидев на пороге дочку, глаза которой смотрели на мать с опасливым ожиданием, но брови были сдвинуты в упрямую, своевольную линию, бабушка всплеснула руками и сказала: «Ай, Тур, Тур… Я же говорила, что эта девочка не сможет жить в чужом доме»
Как они там договорились неизвестно, но вскоре у этих супругов родился свой ребенок, подтверждая общеизвестную примету. И всё уладилось само собой.
Бабушка довольно часто ходила в Канаш обменивать яйца и масло на муку. Однажды ей повезло, и она сумела набрать муки не пять-шесть килограмма, как обычно, а почти десять. Окрыленная такой удачей, она отправилась в обратный путь, надеясь на попутную телегу.
Был осенний пасмурный день, и стемнело раньше, чем обычно. Начал моросить осенний дождь. Пройдя треть пути, она поняла, что все уже разъехались и ей придется пройти пешком весь этот путь с тяжелым грузом на спине.
Она остановилась передохнуть и, чтобы не замочить, поставила мешок с драгоценной мукой на носки ног. Вытянула руку вперед, чтобы пощупать дождь. Капли были редкие и мелкие. Мешок не должен был сильно промокнуть. Когда вернется, сразу пересыплет муку в высокую торбу, тогда внизу там окажется сухая мука, а подмокшую она размешает с водой и сделает детям «болтушку». Но до дома еще надо было дойти.
Ей было уже под сорок, будь она помоложе … но молодость с её неиссякаемой силой и ловкостью была уже позади.
Она никогда не плакала при детях. Но тут на этой пустынной дороге, в подступающей темноте, она была совсем одна.
Смахнув с ресниц слезы, она взялась за мешок. Плакать было так же бесполезно, как и стоять на осеннем холодном ветру. «Ну, Осип, помогай», сказала она и вскинула мешок на уже уставшее плечо.
Она шла быстрым шагом. Чем тяжелее груз, тем быстрее надо идти. Это правило она усвоила еще в детстве. Семья её родителей считалась самой богатой в их деревне – отец выращивал скот и продавал на мясо. В семье было семь детей, она была старшая. Всех надо было накормить и одеть. А одевались в деревнях в то время в то, что сами соткали, спряли, сшили, связали. Когда она вышла замуж, ей показалось, что она попала в рай. В доме было только четыре взрослых человека: она, муж и свекор со свекровью. Спать вдоволь, есть не торопясь – это было счастье.
Она шла по тёмной дороге, усилием воли не позволяя себе сбавлять шаг.
Пятнадцать километров, двадцать тысяч шагов … осенний, пронизывающий ветер.
О чем она думала? Молилась? Вспоминала, как ехала по этой дороге в церковь венчаться?
Молодая и счастливая, на белом коне …
Или проклинала Сталина и комсомольца, из-за которых Осип покинул её так рано?
Последний километр она уже не останавливалась даже для того, чтобы перекинуть мешок с одного плеча на другой. Так и шла, вцепившись в него окоченевшими руками.
Когда бабушка вошла в дом и упала на лавку, то не сразу смогла разжать застывшие пальцы. Старший сын вытащил из них мешок и оттащил его. Дочери кинулись растирать её руки, младший принес кружку с тёплой водой, но дрожащие пальцы не смогли её удержать, и девочкам пришлось напоить её, придерживая кружку. Напившись, она вздохнула, положила всё ещё вибрирующие руки на стол и сказала: «Ай, Тур, Тур… думала не дойду». Посмотрела в испуганные глаза детей и велела им принести высокую торбу.
Умерла бабушка в восемьдесят лет, от прободения грыжи. Если бы она жила в городе ей бы эту грыжу вправили за пять минут, но перезимовав зиму у кого-нибудь из детей, весной она упрямо возвращалась в деревню. В тот осенний день она опускала в подпол мешки с картошкой. Когда живот начал ныть, решила, что пройдет и пошла мыться в баню. Через неделю она умерла в больнице от заражения крови.
Я не знаю чувашского языка, а она так и не выучила русский, и когда мы с ней встречались, общались с трудом. Однажды, маленькой девочкой, бегая по двору её деревенского дома, я споткнулась и чуть не упала. «Асту!» крикнула она мне и покачала головой «Ай, Тур, Тур». Мама потом мне объяснила, что «асту» по-чувашски значит «осторожно». Кто такой «Тур» я узнала, когда выросла. Это наш чувашский Бог. И её присказка «Ай, Тур, Тур», это что-то типа нашего «О, Господи».
Прошло много лет, но и сейчас, в трудную минуту во мне звучит её голос. «Асту, Настя», слышу я.
Бабушкина семья во время Октябрьской революции потеряла всё. Даже надгробные памятники моих прадедов куда-то увезли. Они были дорогие, из хорошего камня. И все-таки, в семидесятые годы, наши родственники, встречаясь по праздникам, говорили друг другу, что Советская власть оказалась лучше, чем они думали. Что они живут хорошо. И это были искренние слова. А когда бабушке начали платить пенсию, она была просто счастлива, получая эти сорок рублей.
Вот в этом и есть разница между социалистической революцией и капиталистической. Всё, отобранное у моих прадедов, потом все-таки вернулось в виде бесплатного образования, медицины, детских садов, потому что осталось в стране.
Сейчас мы живем Чебоксарах. Каждый год, в Троицу, наш столичный город пустеет. Все разъезжаются по деревенским кладбищам. Я надеюсь, что эта традиция не исчезнет никогда.
Мы тоже ездим. По той самой дороге, в пятнадцать километров. И мама рассказывает нам всякие истории, которые на ней случались.
Когда она после войны устроилась на работу в Канаш и сняла там квартиру, бабушка разрешила ей забрать из дома железную кровать.
О! железная кровать в то время это был такой шик! Ну, как сейчас ортопедический матрас. Мама уговорила своего брата, шестнадцатилетнего парня, помочь донести кровать до города. Вышли затемно, чтобы никто их с этой кроватью не увидел. Шли весело. Когда уставали, садились на эту кровать отдохнуть. Брат рассказывал анекдоты, мама распевала песни. Она у нас любительница попеть.
И вот спускаются они в очередной овраг и вдруг видят, что там, метрах в ста от дороги, сидит группа мужчин.
Они оба тут же замолчали, но деваться некуда, не полезут же они обратно с этой своей кроватью. И вот они, замерев от страха, идут мимо этой группы, которая, тоже молча, рассматривает их. Тихо. Предрассветный час, кода даже птички умокают. И только их кровать, зараза, скрипит в этой тишине. Так, под скрип этой кровати они и прошествовали мимо них.
На другой день они узнали, что в ту ночь ограбили магазин в соседней деревне. Тогда, сразу после войны, еще не всех дезертиров выловили, и они промышляли грабежом деревенских продмагов. И еще неизвестно, чем бы закончилась эта встреча в овраге, если бы не эта скрипучая кровать.
Конечно же, эти мужики издалека услышали их голоса, но прятаться, между прочим, не стали. И еще неизвестно, чтобы им пришло на ум при виде молоденькой девушки, но, мне кажется, что их сбила с толку кровать. У них, наверное, просто мозги поехали, когда они её увидели. Ночью, в овраге. Они, наверное, просто ошалели, разглядывая эту кровать и двух худых подростков, которые волокли это позвякивающее и поскрипывающее чудо. Протирая щурили глаза и спрашивали друг друга – «что это они там несут?».
А мама с дядей Колей, выбравшись из этого оврага, и отойдя на безопасное расстояние, тут же начали потихоньку хихикать. Останавливаться они не решались, надо было уходить от опасного места, поэтому шли, изнемогая от смеха, вцепившись в кровать, и не переставая поддразнивать друг друга.
Первое, что они сделали, добравшись до окраины Канаша – поставили кровать посреди дороги, упали на неё и стали хохотать.
Я так хорошо представляю себе эту картину: восходящее летнее Солнце, пыльная дорога, железная кровать с круглой спинкой, и моя молодая мама с еще кудрявым, дядей Колей хохочут, вспоминая ночное приключение.