Кто-то настойчиво тряс его за плечо.
- Четверть первого. Подъезжаем!..
Полупроводник. Что ей от него надо среди ночи?
- Вы просили разбудить…
Ну надо же, чуть не проспал!
- Да-да, конечно. Большое вам спасибо.
- Вокзал справа…
- Спасибо, я знаю.
ДОМ.
К новому вокзалу, внушительному зданию из стекла и бетона, высоко поднятому над путями и платформами, ведёт широкая каменная лестница. Однажды, проезжая здесь вот так же, ночью, он поднялся туда. Просторные залы ожидания, чистота, хорошо поставленный голос диктора, сообщающего «гражданам пассажирам» бесполезную, по большей части, информацию… Наверное, это даже красиво, и уж, наверняка, очень современно – но у него никогда больше не возникало соблазна оказаться внутри. Повидал он их от Мурманска до Астрахани и от Калининграда до Комсомольска–на-Амуре. Таких вот, неуловимо похожих один на другой при всех кажущихся различиях… Там плитка, там панно, там витражи… А в Ташкенте не только аэропорт – вся площадь вокруг него выложена национально стилизованной мозаикой… Но сколько ни пыжься – терминал есть терминал. Типовое, по сути своей, сооружение, типовым образом обслуживающее современных путников, постоянно несущихся куда-то сломя голову… А вот неподалёку от него, на едва возвышающейся над рельсами платформе, стоит старинное здание, осовремененное и перестроенное под новые нужды, повёрнутое спиной к железной дороге - но всё ещё узнаваемое и манящее…
Когда-то на этот низенький перрон выходили высоченные резные двери из дубового массива с большими зеркальными стёклами. За ними был огромный и загадочный зал ожидания с такими же старинными дубовыми скамьями, гулко отзывавшийся на самый негромкий звук. Пройдя через зал, можно было попасть на привокзальную площадь, а там уже, через пятнадцать минут неспешной ходьбы, оказаться перед калиткой просторного одноэтажного дома. Их родного дома, где всегда спокойно и надёжно, где калятся в русской печке отборные грецкие орехи, тикают на стене старинные часы известной парижской фирмы и Мариванна строго грозит пальцем разыгравшимся мальчишкам. Где в прихожей по-прежнему стоит литой жук-олень – будто всё ещё ждёт, что вот сейчас войдёт молодой, стройный офицер, смеясь и плача бросится ему на шею совсем ещё юная женщина, и отпускник, поцеловав её, снимет чёрную гимнастёрку, повесит на вешалку, а потом сядет на невысокий табурет, поставит одну ногу на спину литому насекомому, а со второй ловко сдёрнет высокий, узкий сапог, привычно зажав его задник между ветвистыми рогами бронзового жука…
Всё очевиднее, что в наш век интернета и компьютеров пути информации неисповедимы. Каким-то из этих неведомых путей ему и стало известно, что их дома больше нет. Не важно, что давно уже не их – ДОМА! НЕТ! Он и подумать не мог, что это будет так больно.
Они возвращались сюда – и оставались только тепло, уют, запахи корицы, розового варенья и калящихся орехов. Забывалось всё – чугунная стужа, безнадёжность, снарядный голод и бесчисленные тучи «человечьей икры». Забывались немецкие танки, которые надо остановить любой ценой, выматывающие марши, мёртвый огонь осветительных ракет над усеянной своими и чужими трупами нейтральной полосой, разведка и контрразведка, скользкая от вражеской крови рукоять ножа, собственная кровь и осколки зубов, выплюнутые на пол той допросной в горьковском кремле… Здесь всё это исчезало и оставался только ДОМ. Место, где всегда ждут, любят и верят.
В начале девяностых он и сам ненадолго вернулся сюда. Вышел из междугороднего автобуса на совершенно незнакомую площадь, постоял, осматриваясь, преодолевая внезапный душевный трепет, а потом повернулся и побрёл наугад по чужим улицам, уставленным современными, безликими домами. Шёл и недоумевал – зачем он приехал, на что рассчитывал? Ничего уже нет – ни тех запахов, ни того тепла, чтобы отогреться – да и страны той, по сути, уже нет… Другие люди, другие города, другие мечты. Совсем другое время, когда деньги не пахнут… Он всё острее чувствовал - зря. Зря! Напрасно он сюда приехал. Уж лучше бы всё оставалось так, как было в детских воспоминаниях – уютный, приветливый, родной город, зеленая листва, а под ногами тёплый белый асфальт, круглые, просторные проёмы в нём, прикрытые ажурными металлическими решётками – и дереву есть где корни расправить, и пешеходам удобно, не пачкаются в грязи и землю по тротуару не разносят.
Он помнил, какое впечатление оставляли у него в юности лирические воспоминания старших – «Да-да, конечно верю! И сахар тогда у вас был слаще, и метр длиннее…». С возрастом скепсиса поубавилось – не то подобрел душою, не то поумнел, но только в давних тех разговорах рассмотрел вдруг не просто ностальгическое нытьё стариков. Ведь, ей-богу же, всё в том городке было какое-то соразмерное, удобное, уютное – рынок, улочки, дворы… За дверную ручку было приятно взяться, чтобы открыть дверь, на скамейке в парке можно было долго и удобно сидеть и крышечка заварочного чайника не разбивалась на первой неделе – потому, что шишечка на этой крышке расширялась к руке, как её проще удерживать, а не сужалась, как её при изготовлении проще вынимать из формы. Теперь всё изменилось, всё по-новому - современный дизайн, прогрессивные технологии, новые материалы… а за ручку взяться противно. Не для того она делалась, чтобы за неё брались…
Даже когда попавший в случай персонаж, который может себе позволить не считаться с затратами, начинает какое-нибудь разрекламированное строительство, никому не становится от этого ни удобней, ни спокойнее, а результат всего мероприятия будет, в самом лучшем случае, явлением цивилизации – но никак не культуры. И однажды, пробегая в текучке повседневности по привычной улице, каждый вдруг чувствует, что город, казалось бы вчера ещё знакомый, удобный и родной, как-то незаметно стал чужим, непонятным и враждебным. Он, инженер, понимал конечно, что всё это обусловлено не местом, а особенностями времени, которое всей мощью современной пропагандистской машины превращает человека из личности в типовую запчасть неведомого ему процесса. Понимал, но в глубине души жило наивное чувство, что это не так, что где-то там – он же своими глазами видел! – как прежде тепло, спокойно и надёжно. Ну что ж, съездил, припал, так сказать, к истокам. И некого винить, сам нарывался. Хотели – получите. Не нравится? А чего ты ждал? Взрослый дяденька, а в сказки веришь…
Ноги вынесли его куда-то в частные застройки, но и тут было всё то же самое – какой-то непередаваемый словами отпечаток упадка, безразличия и усталости.
Возбуждение, вызванное долгожданной поездкой, угасло, на смену пришли апатия и пустота, и вспомнилось вдруг, что не узнал, когда отправляется обратный автобус. Надо было заканчивать эту бессмысленную экскурсию в прошлое и в темпе возвращаться к автовокзалу – в небольших городках часто бывают слишком большие промежутки между рейсами, не застрять бы здесь до завтрашнего утра. Он обошёл кучу мусора – целый грузовик надо, чтобы всё это вывезти – как повелось по новому обычаю, непринуждённо сваленного на обочине, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить ненароком на битую бутылку, рваный пакет из-под майонеза или что-нибудь ещё менее аппетитное, протиснулся вдоль высокого глухого забора, еще десяток шагов не поднимал глаза, тщательно обходя отдельные стекляшки и только тогда оторвал взгляд от тротуара.
Он стоял перед жёлтой, добротно оштукатуренной, стеной.
На стене висела табличка с адресом их ДОМА.
Он ещё не опомнился от неожиданности, даже удивиться толком не успел, а Дом уже возникал перед ним – постепенно, как на проявляемом фотоснимке. Сначала он узнал характерные наклонные трубы водостоков, направляющие дождевую воду подальше от стены, в неглубокую придорожную канаву, потом простой, но несущий на себе явный отпечаток того, другого, времени, классический фасад, большие окна с аккуратными створчатыми ставнями. Дом как будто стал чуть пониже, и всё-таки удивительно, до чего прежним, знакомым, он остался, несмотря на пролетевшие десятилетия! Его не смогла изуродовать даже нелепая слепая пристройка в правой части фасада, там, где раньше была стеклянная веранда, густо увитая плетями дикого винограда. А вот орех, задолго до войны, в детстве ещё, посаженный перед той верандой отцом, уцелел, разросся до невероятных размеров и очень гармонично вписался в пейзаж. Ему показалось на миг, что стоит открыть калитку, обойти дом, подняться на крыльцо, шагнуть за высокую, не по-современному основательную, дверь, как всё вернётся, он даже руку протянул – но ручка на калитке была совсем другая, новая, и это отрезвило. Радостное чувство встречи, однако, не погасло и он, никуда уже не торопясь, свернул в узкий безымянный тупичок. С этой стороны по-прежнему стоял не сплошной забор, как с улицы, а обычный невысокий штакетник и участок просматривался насквозь. Снаружи, почти вплотную к его тыльной стороне, прилепилось двухэтажное здание стандартно-барачного облика – Мариванна рассказывала, что когда-то, давным-давно, у них отрезали часть участка, чтобы построить этот временный приют для нужных городу работников. Похоже, и впрямь нет у нас ничего более постоянного, чем временное… Внутри участок сильно изменился. Не было уже прежних цветников и клумб – сплошные грядки, полностью поменялся сад. Как и раньше, там были порядок и чистота, виднелась свежая аккуратная побелка стволов – видимо, новые хозяева немало сил положили на уход. Только вместо посаженной ещё дедом огромной двуствольной груши цукровки, вместо старых белой и серой бэр, кюре, древних анисовых яблонь, стояли какие-то новые породы и от этого весь сад теперь выглядел совершенно иначе, в духе нашего времени, когда мичуринская бессемянка и осеннее полосатое однозначно предпочтительнее белого розмарина. Потому что некогда ждать урожая пятнадцать лет, да и что ещё будет через те годы, и кому ещё достанется тот урожай…
Их старое крыльцо сохранилось, наверное, под ним до сих пор видны следы ямы, устроенного ещё дедом тайника, куда в лихие времена Сонечка с Мариванной прибирали семейный скарб. В оккупацию денщик определённого на постой полковника облюбовал их порог – прочную, капитальную сосновую шпалу - для забоя купленной на рынке живности. Кровь кур, кроликов, овец стекала под крыльцо, пропитывала землю над тайником. Когда в сорок третьем немцев прогнали, Мариванна и Сонечка вскрыли тайник. На повседневном столовом сервизе обнаружились бурые пятна, которые, несмотря на все старания, так ничем и не удалось отмыть.
А вот раскидистый куст сирени перед крыльцом исчез, на его месте появились грядки с овощами. Жаль было того куста – в нём так жарко пела по вечерам какая-то неуловимая птаха и Мариванна совершенно серьёзно уверяла мальчишек, что это тот самый соловей, заслушавшись которого, когда-то, в другой жизни, они с дедом, юные, случалось, засиживались на высоком крыльце до самого утра.
Отец держал дома птиц и они с Димкой знали сколько живут соловьи. Тогда они только перемигивались, умные мальчики, а вот теперь, пожив, он уверен, что Мариванна была права. Это, действительно, был тот самый соловей.
Не всё можно, а главное не всё нужно измерить и потрогать руками…
Он сидел в автобусе, ждал отправления и уже знал, что не позвонит по телефонам, отпечатанным на лежащей в кармане визитной карточке. И что прекрасной квартиры в центре города, обещанной ему в ближайшие полгода, уже не будет, он так и останется в своей коммуналке… И неважно, что всё официально, что солидное предприятие, что никакого криминала – кому-то, наверное, можно, а ему – нет. Он ждал отправления автобуса и улыбался непроизвольно от этой внезапно обретённой абсолютной ясности.
И вот теперь Дома нет, стоит на его месте памятник Основоположнику. Ладно хоть так, могло быть и хуже. Основоположник-то свой, сосед, можно сказать, почти родня… Он был лет на десять младше деда и на столько же старше отца – удачный возраст, кто понимает. Они успели вдохнуть ещё того, прежнего, воздуха, ходили по одним улицам и одни города осеняли их судьбы. Они формировались в одной и той же, потомственно образованной, среде, когда настоящая, глубокая образованность ещё не выглядела чужеродной и подозрительной. Но Основоположник родился чуть позже деда, как раз настолько позже, чтобы время не поставило его перед железной необходимостью выбора в те страшные годы, когда всё вокруг было перемешано, взбаламучено и не понять, где герои, а где преступники. И уйти от выбора было невозможно, потому что даже попытка уклониться от него тоже была вариантом, часто не лучшим, того же самого выбора.
С отцом Основоположник был схож даже внешне – крепенький, русоголовый ухоженный мальчик из обеспеченной семьи. Мамин баловень, мамина гордость, мамина радость… Они жили по соседству, в очень похожих домах, бегали по одним улицам, даже их любимые игрушки были похожи – у одного французская малопулька под крохотный флоберовский патрончик «Боскет», у другого – того же калибра бельгийский полуавтоматический карабин «Байард». В те годы это ещё считалось естественным – будущий мужчина должен быть твёрдым, независимым и ответственным, должен быть в состоянии защитить себя и других,– а что ещё развивает эти качества и дисциплинирует лучше, чем владение почти настоящим оружием? Оба они были увлекающимися, активными, любознательными, много читали, занимались в спортивных секциях… Но Основоположник родился чуть раньше, раньше как раз настолько, чтобы тогда, когда отца, вместе с тысячами и тысячами таких же вчерашних студентов и школяров, бросили под танки, потому что некому больше было остановить те бронированные лавины, он, Основоположник, оказался нужнее в тылу. Он был уже сформировавшимся инженером, имел научный опыт и навыки организатора – всё это востребовала война. Он не выгадывал, не хитрил – так решило время, дав ему возможность не пасть безымянным в первом же бою где-нибудь в прокалённых солнцем степях Бессарабии или в заснеженном поле под Белой Церковью, а заняться главным делом своей жизни. Он использовал эту возможность до предела. Он работал самозабвенно, сутками, позволяя себе лишь небольшие перерывы на сон. Он трудился на износ - но не потому, что за проваленную работу можно было попасть под расстрел или опять оказаться в лагере, не только потому, что была война – просто он получил, наконец, шанс реализовать свою сущность.
Только так и становятся Основоположниками…
Он жил не в оранжерее и не на продовольственном складе, он прошёл вместе со своим народом всё - и слава Богу, что там стоит памятник именно ему. Ведь были же и другие земляки-современники, оставившие в истории заметный след… Те же города, те же учителя, те же факультеты… Один такой землячок стоял у истоков системы, которая перемалывала народ, а потом, когда система готова была перемолоть и его, словчил проскочить сразу в финал, опустив самые кошмарные промежуточные стадии. Мало кто из тех, чьи судьбы решал он раньше, имел такую возможность… Он хорошо знал методы своих недавних соратников – потому за минуту до двенадцати предпочёл пустить себе пулю в лоб. Реабилитирован в числе первых, признан невинно пострадавшим… Мемориальные доски, улицы его имени, серия ЖЗЛ – словом, «пароходы, строчки и другие громкие дела»… Тоже жертва режима – и гримасы времени вполне могли привести к тому, что на месте Дома стоял бы памятник именно ему. Не хватало ещё и такого надругательства над теми, кому поверженная, изрубленная, ослепшая от боли и крови Родина могла дать за службу и верность только забвение – и было оно на тот исторический момент самым насущным, самым бесценным, самым спасительным даром.
Основоположник освободился в сорок четвёртом – после арестов, приговоров, лагерей и шарашек… Его крутила не военная контрразведка СМЕРШ, как отца, а какие-то другие подразделения – но дело своё знали и там. Основоположник – лауреат, академик, всемирно признанный гений, у дома которого сегодня стоит монументом ракета, выведшая на орбиту первый искусственный спутник Земли – до конца жизни не мог широко открыть рот из-за сломанной челюсти. Хорошо, всё-таки, что на месте их Дома теперь стоит он. Ну что такое, в сущности, дом? Вот уйдут они, с их памятью и болью – кто вспомнит про то тепло и ту опору? Да и сам он давно уже воспринимал в качестве Дома всю огромную страну, а не какое бы то ни было строение – хотя, конечно, особо важен этот кусок прошлого и что-то в жизни без него категорически не так… Но с другой стороны, сколько им её осталось, той жизни? А Основоположника должны помнить – не только, как учёного и гения – как одного из них. Из тех, кто отдавал всё, ничего не прося взамен. Пусть помнят хотя бы его…
Время беспощадно. Уходят люди, постоянно что-то теряется, разрушается, исчезает… Были войны, переезды, был потоп, был пожар, был неразборчивый в средствах и методах пронырливый коллекционер Гена… Осталось у них только два десятка пожелтевших фотографий, остался артиллерийский бинокль деда и отцовский смертный медальон.
И остался этот вокзал. Отсюда осенью тридцать девятого уезжал отец. Думал, что на несколько месяцев, до зимних каникул в институте. Оказалось, на годы. И не на учёбу – на войну…