Я наблюдал, как за окном автобуса вьется серая и пыльная полоса горного серпантина, с каждым оборотом колес приобретавшая всё большее количество метров. Выглядел он так, что мысль о случайной аварии в горах непременно приходила каждому, кто смотрел на эти змеящиеся изгибы, мне тоже приходила эта мысль, но я воспринимал ее равнодушно и в какой-то степени даже холодно.
Отправляясь на отдых, я взял с собой минимум необходимых вещей, деньги и "Процесс" Кафки в мягкой, уже потрепанной из-за моей неряшливости обложке. Литература совсем не подходящая для летнего отпуска - жизнерадостным сюжет назвать сложно, да и автор был не совсем здоров, однако же выбор книги легко можно объяснить странным состоянием, в которое меня в последний месяц затянуло, будто в склизкую удушливую трясину.
Я и раньше не был оптимистом, а в этом месяце мое мировосприятие по непонятным причинам приобрело более черный окрас, и базовым компонентом его стало неверие во всё то, что раньше хоть и казалось сомнительным, но всё же воспринималось как норма. Любовь стала казаться неврозом, неприятным багровым осьминогом с черными жилками, который одним лишь чавкающим прикосновением щупалец заставляет человека предавать рациональное мышление и беспричинно страдать. Смысл жизни - я и раньше не видел его, что почему-то совсем не мешало мне успешно существовать, чего-то достигать, что-то постоянно делать. Я не совсем понимаю, откуда же, в таком случае, берется жизнелюбие у человека, но предпочитаю объяснять это инстинктом выживания.
Потому и решил сменить обстановку. Переехать в горы я, конечно же, не мог по причине нехватки средств, но мог пожить там недели две, чтоб отдохнуть от окружающих и насладиться тишиной. Там не должно было найтись таких людей, с которыми бы я начал конфликтовать, чтоб возник повод извиниться, извиниться как можно более самоуничижительно. Такое желание стало часто одолевать меня, впрочем, оно было со мной всю жизнь и всеuда мешало, пока я не понял, для чего же я все-таки ссорюсь с довольно неплохими людьми. Теперь же я его более-менее контролировал, скажем так, ограничивал одной комнатой, но иногда оно становилось сильнее, и подобные мысли возникали у меня при общении с любым человеком. Естественно, я не ругался, потому что знал, откуда все идет. Однако все эти стремления, оставаясь лишь в воображении, непредсказуемо превращались в свою противоположность, и мне страшно хотелось обругать кого-нибудь, чтоб увидеть обиду у собеседника и этой обиде порадоваться. Теперь я надеялся, что мое странное состояние оставит меня в покое, что отдых от людей поможет мне.
Заселившись в номер, я отказался от групповой экскурсии и заперся на весь день, в течение которого дремал, то и дело пробуждался, пытаясь восстановить в памяти ускользающее сновидение, терял этот образ окончательно, а затем снова засыпал. Проснулся я ближе к вечеру, никуда выходить всё еще не хотелось, поэтому я вернулся к книге, которую невозможно было читать в автобусе из-за неровных дорог, а прыгающий текст воспринимался крайне отвратительно.
Я вернулся к тому моменту, на котором остановился: Йозеф К. в отчаянии покупал у Титорелли однообразные, похожие друг на друга, как близнецы, степные пейзажи. Мне вдруг подумалось, что встреть я в этой гостинице какого-нибудь сумасшедшего художника, который в состоянии вернуть мне душевное равновесие, я бы не только скупил все его картины, я бы его до конца жизни обеспечивал. Впрочем, это я сейчас так говорю, в моменты унижения или злости мне обычно кажется, что лучше этих мгновений ничего не может быть, и надо эти мгновения запомнить, чтоб потом вспоминать и перебирать в памяти, как замужние дамы перебирают письма, полученные в свободной молодости от молодых людей разной степени развязности и одержимости.
Пейзаж за моим окном был совсем не степным, я даже слегка проникся его красотой и решил завтра же выйти из комнаты и прогуляться. Так как я уже выспался днем, мне ничего не оставалось, кроме как сидеть ночью, думая обо всем подряд, и пить крепкий чай. После обеда я решился пройтись по окрестностям, и это желание было настолько сильным, что во время прогулки я дошел до горной реки. Какое-то время я бросал булыжники в воду. Камни мгновенно исчезали среди бурных потоков пены и шли ко дну. Заметив, что в этом занятии есть что-то тоскливое, я решительно направился обратно в гостиницу, разглядывая по дороге окружающие меня горные массивы. Массивы были покрыты малахитовой порослью молодой травы, кое-где встречались сплоченные группы ярких в своей свежести и молодости деревьев. Но одна группа отличалась тем, что не была свежа и молода. Эти деревья больше походили на игрушечные каркасы из-за своей удаленности от меня и отсутствия листвы. Рыжие скелеты, ветви которых тянулись вверх, будто бы сбились вместе, осознавая свою деформированность, разрушенность и несоответствие окружающему пейзажу.
Через синие стекла темных очков это зрелище выглядело менее болезненным, возможно, по причине того, что мир вокруг приобрел холодность и среди этой синевы костлявые деревья не выглядели изгоями.
В середине пути я споткнулся. Посмотрев под ноги, я понял, что возле моего ботинка торчит из земли кость. Я, если честно говорить, любитель подобных вещей, поэтому смог оценить красоту этого найденного фрагмента чьей-то уже несуществующей жизни. Это, конечно, не был человек, вероятнее всего, кость принадлежала лошади. Выглядела она довольно изящно: в основании, точнее, в том, что я посчитал основанием, вырисовывались четыре небольшие ножки, окаймляющие довольно широкое сквозное отверстие. Эту кость можно было даже использовать в качестве подставки для карандашей, например, а не просто поставить на полку для услаждения моего странного эстетического чувства. Я убрал ее в карман, чтобы после возвращения домой продержать некоторое время в спирту - грязный, жемчужно-бурый цвет кости требовал этого.
Оставшуюся часть дня я с удовольствием провел в номере: хоть пространство и было открытым, а обжигающий ветер всё равно проникал в любой, даже затенённый уголок. В четырех стенах было определенно комфортнее.
Вы помните, я говорил в самом начале, что не планировал с кем-то тесно общаться, однако жизнь - вещь слишком сложная и непредсказуемая, хотя сейчас я уже понимаю, почему я тогда решился пойти на контакт.
Я столкнулся с ней в коридоре, и при первом же взгляде она мне не понравилась. Веки, казавшиеся слишком огромными, а оттого тяжелыми, грудь, плотно обтянутая пестрым цветастыми платьем, крепкие в голенях и чуть кривоватые ноги - всё в ней производило какое-то мерзкое впечатление и вызывало ассоциации с равнодушной коровой.
К своему несчастью, она не была тем человеком, перед которым мне хотелось бы унижаться, хотя в унижении перед такой дурехой определенно было бы много стыда и грязи. Однако я все же эстет.
Дуреха представилась Леночкой и предложила пойти в уличное кафе. Что-то в тот момент пошло не так, потому что я согласился и даже вытерпел несколько часов с ней, с этой Леночкой. Она без умолку разговаривала о своих мелких проблемах, которые несомненно казались ей очень важными и нерешаемыми. Леночка была несколько полна, да и видел я ее через уже привычные мне синие стекла, так что сейчас она была похожа на распухший труп, который почему-то поднялся со дна реки и пришел в это кафе, где слишком противно и сладко пахнет свежей сдобой.
Я даже что-то отвечал ей, придумывая соответствующие случаи из своей жизни, потому что не хотел рассказывать ей о моей жизни, не хотел, чтобы она имела какое-то отношение к моему илистому, но все же терпимому прошлому. Я даже позволил себе иногда смеяться, и это казалось Леночке искренним, хотя природа этого смеха была механическая - за двадцать семь лет я научился смеяться именно тогда, когда это требуется от меня.
Она почему-то заинтересовалась мной, и это странно, потому что я бы ни за что не виделся с таким собеседником, как я, более одного раза. Возможно, из-за того, что знаю себя слишком хорошо. Но Леночка не знала и искала общения со мной.
Так прошла неделя: я гулял в одиночестве по горам, виделся с Леночкой и спал. И к концу этой недели стало ясно, что Леночка успела вообразить себе, что у нас роман, что я что-то чувствую к ней, что даже есть какие-то перспективы. Наверное, она никогда не знала ласки, раз приняла мою вежливость и искусственный смех за великую любовь, но мне не было до этого никакого дела.
Я решил довести начатое до конца, ведь мне ничего не мешало это сделать. В один из вечеров я подкрепил выдумки Леночки прогулкой на обрыв, где фотографировал её на фоне раздваивающейся реки, и надо сказать, что река была лучшим элементом фотографии. Пока мы шли по тропе обратно в гостиницу, я с притворной нежностью нарвал Леночке букет из каких-то мелких белых полевых цветов и крупных лиловых бутонов, названия которых я не знал.
- Ты что делаешь, - возмутилась она, но больше для виду, - это же редкие, они в Красную книгу занесены.
И приняла букет со скромной, однако вместе с тем и многобещающей улыбкой. Я улыбнулся в ответ.
Вечером она зашла ко мне в номер, делано стесняясь, пригласила к себе, и я, конечно, понял, с какой целью, ведь только этого и добивался. Без платья Леночка не произвела лучшего впечатления, но это не особо помешало мне. Я потом долго смотрел на неё спящую, понимая, что вызывает она у меня теперь еще большее омерзение, чем при первой встрече. Груди её стали казаться мне теперь скоплениями жира, который, если бы не кожа, непременно оставил бы на моих ладонях неприятную липкость. Да и сама Леночка сейчас походила на тушу животного, мерзкую, холодную, чернеющую в темном помещении на фоне белого кафеля, тушу, которую вот-вот снимут с крюка и отправят под мясницкий топор, чтобы разрушить её прежнюю целостность.
Уходя от Леночки, я не стал её будить и захватил с собой подаренный мной пучок полевых цветов, который торчал из небольшой банки, стоящей на тумбочке. Я долго не знал, как его везти, чтобы цветы простояли еще хотя бы два дня, а потом плюнул на это и вложил его меж страниц "Процесса".
Уехал я на первом же утреннем автобусе и полагал добраться домой уже через двое суток, однако одно обстоятельство сильно задержало меня в пути. На том самом серпантине, который так сильно притягивал мой взгляд перед приездом, случилась авария. Автомобили не слетели вниз, нет, они врезались в ограждения, что, впрочем, не могло облегчить агонию умирающего водителя. Со своего места я мог видеть только его ноги, который беспрестанно дергались в конвульсиях, и два изувеченных железных каркаса. Было странно воспринимать ноги без человека, и хотя я мог увидеть водителя, если бы вышел из автобуса, но делать этого не стал, поскольку день были слишком жарким. Воздух будто бы слишком раскалился и от этого совсем прекратил движение, поэтому я остался на своем месте. Заняться было совсем нечем, поэтому я снова собрался вернуться к жизни несчастного Йозефа К., однако увидел между страниц полевые цветы, которые теперь уже были сплющены, сдавлены до безобразия, и вспомнил о Леночке.
Честно признаюсь: я думал о ней с некоторым злорадством. Мне даже пришла в голову мысль о том, что она, может быть, уже совершила самоубийство или же совершит его в ближайшее время. Я не знал, какой способ смерти предпочтет Леночка, поэтому стал представлять её мертвую, в различных обстоятельствах. Грузное тело, лежащее в окровавленной ванной этого номера с дешевыми васильковыми обоями, прилипший к крупным ляжкам цветастый подол смотрелись гораздо лучше варианта с повешением, который, как известно, сопровождается физиологическими отправлениями. Жаль, что я не мог узнать этого. Что я подумаю, если она все же убьет себя? Если совершит самоубийство из-за меня? Но я не мог дать точного ответа.
Больше мне о Леночке думать не хотелось, поэтому я устало откинул голову на спинку сиденья и скосил взгляд за окно. Возле ограждения росли яркие желтые цветы, название которых я, городской человек, знал. Это была сурепка, её четырехлистные несколько лимонные бутоны резали глаз, а за россыпью сурепки темнела бездна, над которой вдали тянулся серый серпантин.