И старый речной волк

1.
   - Спустить трап! – это наш капитан. А, может, и не капитан вовсе, а кто-то другой. Команды раздаются сверху. А будто бы это я командую. Я стою на капитанском мостике в красивой форме с фуражкой. Такой строгий вид. И все меня слушаются. А что, бывают  ведь женщины капитанами. Может, я ещё стану капитаном.
                Наш теплоход пристал к какой-то пристани.  Берега не ухожены: чахлая травка, земляные бугры, ямы. Дальше – серые домики. В тени лежит собака, повесила длинный язык – жарко. Две женщины стоят возле вёдер с зелёными помидорами и мелкими яблоками – надеются продать это пассажирам.  Дураков ищут.
                Я иду за мужчиной и женщиной. Они обещали показать, где почта. Мне надо отправить телеграмму, так велела мама. Она всегда очень беспокоится, если отправляет меня куда-нибудь одну. И совершенно напрасно. Куда я могла бы деться? По-моему в пятнадцать лет человек вполне взрослый, и ему можно выдавать паспорт. И в кино на взрослые фильмы пускать. Правда, я-то давно уже смотрю всё. Только на вечерние сеансы ходить приходится с мамой или её мужем. А когда приезжаю к отцу, все эти его тёти Зины и тёти Гали только ахают и головой качают. Считают, что я маленькая. «Дашенька, я тебе блинчиков принесла, покушай, пожалуйста». Для отца стараются. Думают, он женится на них. А мама говорит, что он больше никогда не женится, потому что ему так удобнее – чтобы  они перед ним плясали, а он пользовался этим, потому что всегда привык только получать. А вот мне он отдаёт. Могу денег тратить сколько хочу. И с собой ещё даёт.  А мама говорит, что это я ему душу продаю. Ничего я ему не продаю! Он сам велит брать. Что он про маму плохо говорит, так пусть говорит – я-то ведь так не думаю. Да и мама тоже немного психованная. Находит иногда на неё. Как придёт с работы, если что не так, сразу раскричится. Только Виктор, муж  новый, легко её успокаивает. Так смешно губы вытянет, глаза прикроет и запоёт: тю-тю-тю, цацочка, цацочка, цацочка… Тут и не хочешь, да расхохочешься. И где она только такого мужа раскопала? Он, конечно, не особо образованный, но мне-то что? Я себя поставила. Он даже не пытается мной командовать. И зову его просто по имени, как мама. Не люблю я сюсюкаться. Только бы отцу не проговориться, что мама замуж вышла. А то он ещё больше на неё наговаривать будет. И на Виктора тоже, хоть и не видел его ни разу. Мама всегда говорит, что я от него другой приезжаю, нехорошей. И ей некоторое время со мной трудно бывает. Но в этот раз я ни за что под его влияние не попаду. Я уже своё мнение имею. Да и еду я не к нему вовсе, а на свою родину – я же родилась в том городе. Он такой большой, не то, что наш теперешний, даже институты есть. Я бы хотела после школы там учиться. Только у отца жить не хочу, есть же общежития. А мама говорит, если там учиться, надо у него жить, иначе он обидится. Ему и так плохо – он  ведь один, а нас четверо: мы с братом, да мама с мужем…
До чего же дорога пыльная! Уж сколько лет таких не видела. Как перина пыль лежит! Если бы босиком идти, нога так бы и утонула в пыли, потекли бы струйки между пальцами. Прелесть! А в обуви – никакого толку, вред один. Да ещё машины ходят, пыль эту поднимают, так что и не видно ничего. Жди, когда пыль уляжется. А женщина такая смешная – сверху и снизу нормальная, а в середине – от талии до колен – толстая, во все стороны бугры торчат и ходят по ней вверх-вниз, вверх-вниз. Особенно сзади два самых больших – задние щёки – это я в одной книжке читала такое название. Женщина так пыхтит, что мне за пять шагов слышно. Хоть бы зарядку по утрам делала. Правда, я тоже сейчас зарядку не делаю. Уж сколько раз принималась и бросала. Но с начала учебного года  обязательно делать буду. У меня тоже ноги толстые. Из всего класса только у Верки толще моих. Надо будет поменьше есть, чтобы ноги похудели. А мама говорит, что у меня самые нормальные ноги. Просто у других ноги тонкие, потому что они ещё не сложились, а я уже почти сформировалась. Конечно, это здорово, что я сформировалась, только почему же они
-то ещё нет. Просто успокаивает, потому что сама меня такими ногами наградила.
    2.
    Каюта наша большая, на восемь человек, светлая, на главной палубе. У меня место на верхней полке.  И ещё один мужчина на верхней полке, а остальные пассажиры внизу. Этого мужчину провожала женщина, наверное, жена. Она под все полки и в углы распихала какие-то ящики, так что свободного места в каюте совсем не осталось. А если ещё пассажиры придут, куда свой багаж денут?

    - Сами найдут себе место, что нам об них думать? – сказала она и ушла.
Вот эгоисты! Потом мужчина этот стал всех угощать солёной рыбой, говорил, что это сом. Женщины ели и хвалили, что очень вкусная рыба. Мне нисколько не понравилась – сплошная соль. Когда он вышел, одна женщина сказала, что это вовсе не сом, а красная рыба домашнего соленья, что, наверное, это рыбак-браконьер. Мне вообще он сразу не понравился. Брюки на нём не выглажены, рукава расстёгнуты, рубаха длинная и не заправлена, как хвост сзади болтается, и тапочки домашние на ногах. Заходит он и говорит:

    - Уйду я от вас наверх, мне обещали. Пятьдесят рублей доплачу и уйду.
Антонина Петровна, которая подо мной едет, ему и отвечает:
- Пятьдесят рублей? За что? Какая вам разница, где ехать? Всё равно только спим в каюте. Лучше бы подарок какой купили, в гости же едете
- Есть у меня и на подарок. Я хочу как человек ехать.
Только ему всё равно скоро ничего не дали, и он ещё целый день и ночь с нами ехал.

    Я, как закрою глаза, слушаю, как теплоходная машина шумит. Всё подрагивает и чуть-чуть трясётся. Иногда внутри у машины что-то сильно встряхивает, и тогда немного страшно. Что, если теплоход тонуть начнёт? Ведь выскочить отсюда не успеешь. До берега не очень далеко, я, наверное, доплыву, только бы отсюда быстрее выбраться. Я на всякий случай босоножки  в проходе оставляю.

    А ночью вдруг сделался переполох – кто-то завизжал, все зашумели. Я проснулась и сразу в босоножки спрыгнула, бежать хотела, думала, уже тонем. Антонина Петровна и говорит:
- Ты-то куда собралась?
Оказалось, никто не торопится выходить, теплоход, как всегда, ровно подрагивает. Просто тот рыбак с верхней полки  упал, всех переполошил.
А потом он всё-таки ушёл от нас. Жена штурмана ему помогла. Он ей большой арбуз за это дал.
- На двоих или на одного у тебя каюта?- спросила его Антонина Петровна.
- Дак не знаю, один я там.

    Мы помогли ему перенести все его ящики, в шкаф поставили. Он там для одежды устроен. Но у него всё равно никакой одежды нет, только что на нём.
На другой день он на верхней палубе появился: рубаха не заправлена и рукава болтаются. Я поздоровалась с ним, а он посмотрел на меня, будто не узнал, и ничего не сказал. Я потом старалась вообще с ним не встречаться
А ведь города большого не было, никто с верхней палубы не выходил, откуда свободные места появились? Значит, они пустые шли, пока он арбуз не дал? Так ведь это нечестно! Почему же никто не возмущается?
 
    И всё-таки на теплоходе здорово ехать, лучше, чем на поезде. Он как живой плывёт, грудью воду раздвигает. На носу слышно, как волны о борт бьются и шипят, будто удивляются, что на пути что-то железное, большое встретили, сильнее их самих. Пошумят-пошумят, да и убегают, сначала вдоль борта, а потом в стороны, берегам жаловаться будут. Сзади вода клокочет, подпрыгивает, перевёртывается и пеной покрывается – возмущается, что её так бесцеремонно перемололи. Потом устанет, успокоится и делается такой гладкой,  будто плотная дорожка за нами стелется.  Даже волны не решаются через неё пройти, по краям обходят. А что толку возмущаться? Теплоход сильнее воды, и всё равно её поборет. Только оказывается, его надо называть дизельэлектроход.

                3.
     Антонина Петровна лежит подо мной на нижней полке. Она всегда долго спит, а когда встаёт, удивляется, что меня уже нет. Говорит, что беспокоится обо мне. Она вообще откуда-то взяла, что должна меня воспитывать, как будто я маленькая. А ведь я им сказала, что мне семнадцать лет.  Я, когда еду одна, всем говорю, что мне семнадцать, чтобы не считали маленькой.
Антонина Петровна  без конца просит то ей кипяточку принести, то кружку вымыть. Я всё делаю, мне не трудно, а она уже старенькая. Только она себя старой не считает. Хоть и на пенсии уже, а хочет ещё замуж выйти, если жениха подходящего удастся найти. Вот смеху было бы, если бы нашла: такая старая невеста.

    Она подробно расспросила, откуда и куда я еду, потом всё про маму, всё про отца. И всё качала головой – то ли ей не нравилось, то ли она удивлялась.
   - И мама при двоих детях замуж вышла? И муж хороший? Она молодая у тебя? Красивая?

    Мне показалось, что она завидует моей маме и осуждает её. Наконец, она решила, что должна меня опекать. Куда ни пойдёт, хочет, чтобы я с ней шла  не отпускает, если я в другое место хочу. И поэтому она мне не нравится.

    В первый день я оставила в каюте свои вещи  и поехала на катере на другой берег купаться – до отплытия оставалось четыре часа. Там встретила одну старенькую женщину с очень толстыми стёклами очков и большими тяжелыми сумками. Ещё при ней был мальчик лет пяти. Я помогла ей нести одну сумку. В ней оказались пустые бутылки. Эта женщина на пляж не купаться ездит, а бутылки собирать. Сама она их не видит, потому что у неё очень плохое зрение, поэтому ей внук бутылки показывает. Дочка ей внука на воспитание оставила, а денег не дала, вот она и собирает бутылки, чтобы к пенсии доход прибавить.
Мне было очень жалко эту бабушку. А на её дочку зло взяло – ну как ей не стыдно так поступать, сразу двоих бросила – и мать, и сына. Вот если бы у меня было много денег, я бы ей дала:

    - Возьмите, вам нужнее. Нет, мне возвращать не нужно…
Или бы лучше взяла этого ребёнка и стала бы его воспитывать, как будто это мой сын. Потом бы мать его приехала, а я бы ей сказала:
    - Нет, это теперь не ваш сын, а мой. Вы своего потеряли, а я своего нашла.

    Я отдала этой бабушке деньги, которые в кармане были, у меня хватит доехать. Мама тоже дала бы ей, она всегда старается что-нибудь сделать для стареньких, которым родные дети не помогают.

    Рассказала я в каюте женщинам про это, а они и говорят, что может, эта бабка всё врёт. У неё в матрасе, может, тыщи зашиты. Они стали считать, сколько денег бабушка за бутылки получит. И ещё  пожалели, что сами на пляж не поехали бутылки собирать. Сначала это сказала тётя Маша, что с сыном едет. Потом и Антона Петровна захотела бутылки собирать, потому что  и она тоже на одну пенсию живёт. Потом смотрю, она кошелёк достала и деньги считает, много денег. А я и в самом деле, было, подумала, что у неё денег нет.

    Вот бабушка моя рассказывала, что после войны все очень плохо жили. Только некоторые, кто на базаре торговал, жили  хорошо, у них денег много было. Другие им завидовали. Так одна бабушкина подруга, когда получила зарплату, взяла десятку, или какую другую большую денежную бумажку, и при всех разорвала её на мелкие кусочки, просто так, из презрения к деньгам. Одному из сотрудников чуть плохо не стало, так он сокрушался. А бабушкина подруга тоже одно только платье имела, и  детей ещё. Вот бы мне тоже перед этими тётеньками деньги разорвать. Только у меня, кажется, уже нет крупной купюры. Да и мама потом может заругаться, что я неправильно деньги извела.

    В одном месте на берегу арбузы с машины дёшево продавали. Антонина Петровна и предложила на троих один арбуз купить. Тётя Маша согласилась, и мы с Антониной Петровной пошли покупать. Я вынула деньги и отдала за арбуз для всех. Она тоже вынула деньги и говорит продавцу:
   - Я торговый работник, дайте мне получше, не арбуз, а арбузиху.
Я удивилась,  что за существо такое – арбузиха. Но парень не удивился и подал ей какой-то арбуз. Она повертела его в руках и обратно протягивает.
    - Этот маленький совсем, другой дайте.
Ей снова арбуз дали, а она и этот назад тянет:
-Этот кривой какой-то, смените мне ещё раз.
Тогда ей продавец ещё один арбуз дал и говорит так сердито:
- Бери оба, только уходи отсюда.

    Я думала, она оскорбится, а она вроде даже обрадовалась  и с обоими ушла в каюту. Положила свои арбузы под лавку и стала ждать, когда я свой разрежу. Арбуз оказался розовым. Но они всё равно обе стали его хвалить. Про деньги не вспоминали. Я решила, что он им не нужен, и теперь он считается моим. Только зачем мне одной целый арбуз? Я разрезала его на всех, и мы его съели. Мне не жалко было денег, но зачем они меня обманули?

    Потом прибыли в один город. Там была экскурсия, и Антонина Петровна велела мне идти с ней. Тётя Маша с сыном тоже пошли. Они говорили, что записывались и платили за экскурсию ещё раньше, на пути туда. Они ведь никуда не едут, просто катаются туда и обратно, как наш Петька на автобусах. Я спросила у Антонины Петровны, записывалась ли она, потому что и она только катается.
- Да, записывалась. Но это неважно, ты тоже можешь пойти.
И мы пошли на берег. При посадке в автобусы сделался шум. Говорят, кто записывался, пусть садятся. Тогда она вдруг схватила меня за руку и в сторону потащила.
    - Пойдём отсюда, а то списки  начнут проверять, опозоришься ещё.

   Когда все сели, и к автобусу подошли пассажиры других теплоходов, мы тоже сели в автобус. Тут встал дяденька и спросил, кто не заплатил за экскурсию, пусть поднимет руку.  А списка в руках у него нет. Я подняла руку и отдала деньги. И ещё несколько человек отдали. А Антонина Петровна не отдала, хотя мне показалось, что она не платила. Неужели она такая жадная? Есть же у неё деньги. И что бы ни покупала, всегда продавцу шептала: «Я торговый работник, сделайте мне получше». А придя в каюту, начинает ругать всех продавцов хапугами и ворами.

     Особенно не взлюбила она Валерку тёти Машиного. Валерка, как и я, седьмой класс кончил. Она и говорит тёте Маше:
    - После восьмого отдай его в училище, нечего ему одиннадцать кончать. Там все такие, как он, нечесаные и драчливые. Из хорошей семьи туда ребёнок не пойдёт.
   
    Валерка в это время что-то ел на своём месте. Услышал её и спрашивает:
   - Вы какую семью хорошей считаете?
   - Ну, кто живёт хорошо, побогаче.
   - А разве богаче, значит семья хорошая? – Валерка спрашивает.

   Я даже не думала, что он так мыслить может.

   - Ну, не обязательно. Но там-то ребята из рабочих семей, вот и шебуршатся без конца.

    Тут меня совсем возмутило, почему она так о рабочих говорит. Только я ничего говорить не стала, просто перестала её уважать. Это не человек, а пережиток какой-то.  И ещё я догадалась, что своих детей у неё нет, и она понятия не имеет о плохих и хороших ребятах.

   А когда мы загорали, я увидела у неё на бедре огромный шрам. Она, оказывается, фронтовичка. Служила в войну укладчицей парашютов, была ранена и даже медаль имеет. И тут я поняла, почему она плакала, когда  мемориал осматривали, и вообще на себя была не похожа. В одном месте я от экскурсии отстала, едва догнала потом. И всё ругала её про себя: где так она меня стережет, а тут не заметила, что меня нет. Потом я увидела, как она у «Скорбящей матери» плачет, когда все уже далеко ушли, вся моя обида пропала.
Весь вечер я думала, хорошая она или плохая? Вроде бы фронтовичка, уважать бы её. Но почему она мелочная и жадная? Как же она воевать могла? Или так сильно изменилась с тех пор?

    Почему всё так сильно меняется? Вот и вода в реке: днём живая, волнуется, бурлит, а сейчас, ночью, как будто застыла – сделалась твёрдой и гладкой, даже не слышно её. Словно бы мы скользим по её поверхности. Сквозь дырку в облаке луна посыпала свой свет на середину реки, и он лежит там, будто огромное жёлтое блюдо, поблескивает на чёрном фоне. Сейчас к нему подплывём…

4.
    Когда же они поднимают и спускают флаги? Ночью, я хорошо посмотрела, ни впереди не было светлого треугольничка, ни сзади  наклонного красного флага. Одни палки торчали. А сейчас, ещё совсем рано, весь корабль ещё спит, только матросы моют палубы, да «хрипун» из нашей каюты сидит на обычном месте, а флаги уже играют с ветром.

    Я нарочно встаю рано, чтобы успеть одеться, пока все спят, особенно Валерка.

   На Валерку противно смотреть: лицо у него красное, в прыщиках, длинные волосы висят до плеч сосульками. На голом теле – вязаная безрукавка какого-то серого цвета, длинные руки торчат из её огромных дыр для рукавов, как у огородного чучела. Ему, видать, нравится. Если бы у меня был такой вид, уж не знаю, что бы с моей мамой было. Только бы Виктор её и успокоил. А его мать – ничего.

    Его мать, тётю Машу сперва было жалко. Она самая первая, кого  я увидела в этой каюте. Они ещё в ту сторону здесь ехали, и на обратный путь остались. Она сразу спросила, почему я еду одна и слушаюсь ли я свою маму. Потом начала жаловаться:
   
    - А мой нисколь-нисколь не слушатся. Только всё требует, требует, ничего не понимат, как есть, ничего. Я уборщицей работаю, муж у меня помер. Вот давай поедем, и всё тут. А на что ехать, на какие тыщи? Получила отпускные, с тем и поехали. А всё дорого-то как! Купили несколько арбузов, так сразу и съел один. И ещё просит, убрать бы куда от него. Суп сварю здесь на кухне – не ест. Мясо одно вытащит и съест и ещё просит. А на кухне варить не разрешают, не знаю, что и делать. Хоть бы команда взяла его кормить со своего стола. Как доехать – сама не знаю. Вот приедем – в школу скоро, а у его кустюма нет. Купить бы школьный кустюм, дак он брюки носить не буэт, ему джинсы надо. Ради единого пинжака кустюм покупаю! А то пристал: купи мопед. Купи и купи!

    -И вы купили?
А куда денесси? Кажной день скандалы, кажной день! И всё деньги требует.
     -А сам-то он летом работает?
    - Не хочет! Не могу заставить. Нисколь не слушатся, нисколь.
Мне стало очень жалко тётю Машу. Но как я могу ей помочь? Если бы мама, она обязательно что-нибудь придумала бы, поговорила бы с капитаном. А меня кто слушать будет? Маленькой считают.

    Валерка оказался выше меня ростом и с широкими плечами, только совсем не красивый. На меня он не обратил внимания. Я тоже на него не смотрела. Он почти не бывает в каюте, забегает только поесть.
Вечером на корме верхней палубы -  танцы. Если бы дома, я бы тоже пошла с девчонками, а тут решила лечь спать.

    - Где же Валерка- то, где же Валерка?
Когда я уже засыпала, хлопнула дверь, она пошла его искать.
Проснулась я от приглушённого крика.

    - Кровопивец! Подлец! Ты меня в могилу свести хочешь! Тебе мать не нужна!
    -Молчи, нужна мать.
    -Кабы нужна была, ты бы меня не мучил. Зачем ты с ним связался? Курили вы опять. Завтра же, завтра с этого теплохода сойдём, на другой сядем!
    - Замолчишь ты или нет? А то сейчас помидором запущу. Не видишь, люди спят?
    Антонины Петровны не было и, значит, он имел в виду меня. Лежать неподвижно было неудобно, я делала вид, что сплю. Тётя Маша ещё всхлипнула и затихла.  Как же он может так с матерью? А она зачем его так? Тётя Маша вдруг опять заговорила.
    - Ешь сейчас же!

    Послышалось Валеркино чавканье. Ночь мы спали плохо – душно. Антонина Петровна хотела открыть окно, но тётя Маша на неё зашикала:
    - Тише, ребёнка разбудишь.
Их места возле окна.
    - Ну и что? Зато окно поможет открыть.
    - Он не может открыть, я его уже просила.
    - С такими-то плечами и не может? Он же у вас боксом занимается.
    - Я сама открою!

    Сразу стало свежее, но слышнее шум воды. Валерка заворочался. Тётя Маша вскочила и стала закрывать окно.
    - Он не может так спать, шумно ему. Если вам жарко, откройте дверь.
Антонина Петровна стала вполголоса ворчать.
    - Ну и ребёнок. Ты бы хоть волосы ему обстригла. Я бы взяла ножницы, отхватила лестницей, чтобы знал. Да сняла бы с него эту вязаную обдергайку, и так жарко. Что он её напялил, модится, что ли? Ты только и дышишь на него. А он тебя бросит. Тебе замуж не дал выйти, а сам женится, и – до свидания.
Тётя Маша вскочила, как ужаленная
    -Не бросит! Не бросит! Мой Валера никогда меня не бросит! У нас двухкомнатная квартира, мы все трое будем жить…
Валерка молчал. Спал он, или нет, не знаю.

    Все остальные ночи мы спали с открытой дверью. Тётя Маша с Антониной Петровной не разговаривали,  и обе обращались ко мне с жалобами друг на друга, когда второй в каюте не было.

    А почему, в самом деле, Валерка не расстаётся с этой безрукавкой? Может, действительно мода такая, а я не знаю? Как бы это узнать? Надо присмотреться, кто во что одет.

    На большой остановке к нам сели две женщины: одна уже не молодая, а другая – худенькая старушка, совсем седая и очень  подвижная.  Оказалось, ей семьдесят три года. Она с Курильских островов и едет в город, где родилась и выросла, так как боится умереть не поклонившись родине. А дочка её сопровождает.
    Антонина Петровна стала расспрашивать её про Курилы. А я лежала на своей полке и представляла.

    Есть такой остров Итуруп. Один берег у него скалистый и очень  обрывистый, а другой – ничего. И речка есть на острове, которая иногда разливается по-страшному. А в хорошую погоду с высокого берега видно Японию. И море кругом. Волны огромные, зелёные. Набегают на камни, бьют их наотмашь и отходят для нового разбега. А камням хот бы что. Сколько уж веков терпят. А на большую землю ехать можно только на огромном океанском  корабле. Он стоит далеко от берега, и к нему катер нас подвозит. И потом нас погружают на корабль в сетке. Это в какой же сетке? Может, как сетка-авоська, только очень большая? Я зашла в эту сетку, сейчас меня поднимут. А ноги как же? Вдруг они в ячейки провалятся? Нет, тут что-то не так. Ведь если маленький ребёнок, так он вообще выпасть может. А если в сетке поднимут с катера, а потом промахнутся и мимо корабля опустят, прямо в море? Накроет зелёной волной, как тогда на Черном море, только в ушах забулькает. Все закричат: «Утонула! Утонула!» Но я, как ни в чём не бывало, выныриваю и за канат руками, только раз, раз, раз – и наверху. Все скажут: «Как она  по канату хорошо лазает!», как тогда в спортзале, когда я лучше всех по канату поднялась. Только надо будет плавать получше научиться, и нырять тоже. А Антонина Петровна скорее про рыбу. Ей бы только  что себе отхватить. И этой тёте Маше – тоже. Вот когда вырасту, буду путешествовать, обязательно на  Итурупе побываю.

    - Нет, нет, нет! Он упадёт!  Он лежал вон на той верхней полке и чуть не упал! – Это тётя Маша опять затряслась от негодования.

    Оказывается, я и не слышала, как они попросили тётю Машу, чтобы Валерка перешёл наверх спать, а бабушка на его место легла. Меня так и ошпарило всю! Валерка боится спать на верхней полке? Да я всегда езжу наверху и никогда не падала! Да моя мама даже Петьку… Да если бы у меня  теперь была нижняя полка… Старенькая бабушка наверх полезет, а он…

    - Ничего твоему лоботрясу не сделается. Ну, и упадёт разок. – Это возмущается Антонина Петровна.

     Нет! Я не знаю, кто я буду, если я сейчас же… Я должна всё сказать этой тёте Маша!
    Я спрыгнула со своей полки и подбежала к тёте Маше.

    - Вы… Вы трясётесь над своим Валерой, – мне хотелось сказать ей всё! Что Валерка у неё эгоист, и она неправильно его воспитывает. Что сама она совсем скоро станет старой. И ещё, и ещё. Всякие нехорошие слова. Но я не успела.
Тётю Машу подбросило, как на пружинах.
    - Мала ещё учить меня! – взвизгнула она.- Учи свою мать, чтобы она не за мужицкие штаны держалась, а за тобой следила!

    Она ещё много всего кричала, только я не поняла, потому что убежала, чтобы не зареветь при всех. Если бы у меня было нижнее место,  я бы показала этому прыщеватому Валерке и его толстой матери, как надо поступать. Пусть только этот маменькин сынок разляжется внизу! Жуки навозные!

    Я решила сейчас же найти Валерку и высказать ему всё! Только надо немного подождать, чтобы прошли слёзы.
Я поднялась на среднюю палубу и стала ходить взад и вперёд  по ветреной стороне, где не было пассажиров из-за холода. Мне тоже было холодно, но зато так быстрее можно успокоиться. Мала  учить.  Подумаешь! Таких до старости учить надо! Уж я так своего сына воспитывать не буду. Да я бы…

    Я стала воображать, как подойду к Валерке и потребую, чтобы он уступил нижнее место бабушке. Скажу ему: знаешь, кто ты? Ты, ты, ты… Слова никак не придумывались.  Ведь мы с ним ни разу не разговаривали. Я представила его лицо с прыщиками, сосульки волос до плеч, длинные голые руки из пройм серого жилета и почувствовала к нему ненависть, как и к его матери.   Он…  И, чем больше я о нём думала, тем больше не хотелось мне подходить к нему. Ещё подумает, что бегаю за ним. А как же тогда бабушка?

    Я обошла теплоход вокруг. На корме стояли три парня и плевали в воду. Среди них был Валерка. Я прошла мимо, стараясь не глядеть в их сторону. А что теперь делать? Может, подождать, когда он будет один?

    Я опять спустилась к своей каюте и стала в коридоре его ждать. Я должна ему всё сказать! Должна!  Хоть бы он скорее пришёл, пока никто не вышел из каюты. А что я ему скажу?  Нет, пусть дольше не приходит. Пусть совсем не приходит! Я ненавижу его! И мать его, тётю Машу толстую, тоже ненавижу! И Антонину Петровну ненавижу! Я умереть хочу, вот сейчас, сию минуту. Чтобы ничего больше не было. Ну, почему люди не могут умирать по заказу, когда захотят?

    - Ты почему здесь? Все уже спят. Принеси-ка  кипяточку, - это вышла из каюты Антонина Петровна.
   
    Бабушка спала на Валеркином месте. Вот и конец. Проблема решилась. А радости не было. Я залезла на свою полку и ткнулась в подушку.   Всё было противно – и я сама, и все  люди. И Антонина Петровна, лживая и завидущая, и эта тётя Маша. Вон лежит на боку, живот рядом трясётся, как будто отдельно приставлен. И эта бабушка с Курил, дома ей, старой, не сидится. И мама –«Как- нибудь  доедешь, доченька». Не нужна я ей. И никому не нужна. И хорошо бы утонул этот проклятый теплоход! Все бы тогда пожалели меня, плакать стали и обратно звать. Нет уж! Дудки! Я утонула! Плачьте сколько хотите, я не вернусь!

5.
    Сегодня прибудем в мой город. Как надоело мне всё на теплоходе! Уйти бы, пока все спят.
   
    Я побежала на верхнюю палубу посмотреть, не показалась ли наша пристань.
На носу, в своём обычном кресле сидел Хрипун. Он тоже ехал в нашей каюте на нижней полке. Но вставал он так рано и так поздно приходил вечером, что ни в какие отношения с ним никто не входил. Иногда он являлся днём, ложился на своё место, и через несколько минут на всю каюту звучал густой жирный храп с присвистом. Такого я не слыхивала. Бабушка моя тоже иногда храпит, и тогда кажется, что она что-то напевает, или пытается продуть какую-то засорившуюся трубку. У этого в груди был спрятан целый оркестр, который сразу начинал настраиваться, как только он засыпал, и делал это ужасно долго. Причём, отдельные инструменты временами меняли высоту и силу звука. Антонина Петровна по-началу не выдерживала и принималась его будить, толкая в плечо.
    - Вы бы повернулись на бок, вы очень храпите.
Человек таращил глаза, потом отвечал:
    - Бесполезно.
    Но поворачивался на бок, и через несколько минут настройка возобновлялась, но теперь больше звучали другие инструменты.
Человек был старый, невысокий, толстый и медлительный. Все черты лица его  были как будто чем-то налиты, и от тяжести слегка отвисли со своих мест. От этого он выглядел мрачным, и дышал так, словно поднимался в гору.  Внутри  у него всё время что-то негромко шипело, свистело и переливалось. От него пахло смесью курева, водки и ещё чего-то  неприятного. Имени его никто не знал, и между собой мы называли его Хрипун. Антонина Петровна неизменно морщилась, старалась отвернуть нос и ругала его, когда он отсутствовал.
    - Такой больной, и ещё пьёт

    Он ни с кем не разговаривал и целые дни проводил на носу теплохода, а когда бывало ветрено – на корме. Теперь он был чем-то взволнован.  Отвисшее лицо его подпрыгивало, как будто хотело, приподнявшись, занять своё прежнее место. Увидев меня, он тут же заговорил, будто давно меня ждал. А, может, так оно и было. Возможно, он ждал кого-нибудь, чтобы сказать:
    - Сейчас, сейчас она покажется, - он указал глазами на берег медленно проплывавший недалеко от нас.
    - Что покажется?
    - Часовня. Красная часовня.

    Действительно, за мысом теплоход сделал небольшой поворот, и на берегу  я увидела полуразрушенное церковное строение. Может, и часовня, ну и что ж такого.
    - Здесь самое трудное место начинается. Здесь я всегда сам стоял, никому не доверял. И ни одной аварии…
   
    Вот тебе и хрипун!

   - Тридцать лет я здесь водил суда…капитаном был. Манит река, зовёт… Каждое деревцо на берегу родное… Каждый дом знаю, как выглядит… Проститься я к ним пришёл…

    Он говорил медленно, прерывисто, мешало трудное дыхание.
    - Самое время… повернуть надо… вон на высоком берегу дерево одинокое… на него сейчас. Старое уже, а всё несёт службу…
    - А теперь вы на пенсии?

    Он не ответил, глядел вдаль. Руки его медленно двигались по подлокотникам кресла, отвисшая нижняя губа вздрагивала.  Похоже, он плакал. А, может, у него всегда слезились глаза.

    Я впервые увидела его таким. Раньше он был Хрипун и пьяница, а теперь – капитан, старый морской волк! Ну, пусть речной, какая разница. Это не чета Антонине Петровне  или тёте Маше с её Валеркой.  Как же я раньше его не поняла? Может, я бы охраняла его. А теперь мне уже пора выходить.

    И сразу стало жаль расставаться с теплоходом, с  рекой, с живой водой и берегами, на которых, оказывается, несут службу старые часовни и одинокие деревья. Я так и не узнала, когда поднимают и опускают флаги на теплоходе.

    Да, да! Я тоже вернусь к тебе, река. Я обязательно к тебе ещё приду.

                1985г.