Классе, наверное, в седьмом мы писали в школе сочинение на тему «Кем быть?», и я вполне честно написал, что хочу стать журналистом. Ну, там, конечно, про памятные «лейку и блокнот», про непременную БАМ и прочие горячие точки тоже… Немного повзрослев, я понял, что журналистика в нашей солнечной стране — это не только потертая кожаная куртка, очки с перекладинкой, трубка с «Золотым руном» и путешествия по интересным местам. Хотя, конечно, и они тоже могут быть, но в качестве приложения. По большей же части это командировки по тревожному письму и кромешному бездорожью в какой-нибудь передовой колхоз «Памяти позора убийц 26 бакинских комиссаров», восхищенные рассказы о плавках-страдах, описания разных по темам, но одинаковых по форме и содержанию собраний-митингов-заседаний, и вообще, если уж говорить о форме, — передача чуждыми словами чужих и чуждых мыслей. Короче говоря, к окончанию школы становиться журналистом в заданных советским строем условиях мне как-то не захотелось, и я решил, не выходя за рамки любимых мною русского языка и литературы, поступать на филфак педагогического.
Рос я в семье далекой от еврейства. С антисемитизмом не сталкивался ни в школе, где и половина учителей и, как выяснилось гораздо позже, половина моих одноклассников имели хоть какое-то отношение к богоизбранному народу, ни во дворе нашего большого дома в центре Москвы. Так что очевидных поводов влезать в еврейскую жизнь — ни положительных, ни отрицательных — у меня не было.
Хотя, не слишком привычные уху дедовские имя-отчество «Шмерель Азраилевич» вызывали мое детское любопытство. И в моей коллекции марок были экземпляры, которые родители советовали не слишком афишировать, — эти марки с необычными буквами отпаривались с конвертов писем, приходивших от Миши Бронштейна, бывшего свидетелем на родительской свадьбе и впоследствии уехавшего в Израиль.
Я знал о том, что мои прадед и прабабка были убиты во время войны, знал и принимал это как данность — не было вокруг семьи, где бы кто-то не погиб в те жестокие годы. И только ближе к окончанию школы узнал от старших, что убили стариков не за то, что их сыновья воевали против гитлеровцев, не за то, что они были связаны с партизанами, а просто потому, что они были евреями. А евреев фашисты истребляли поголовно. Вот тут и появился интерес: что же это за народ такой? За что его так?.. Тогда припомнилось и странное мимолетное ощущение, с которым неизменно спотыкался на полмига при чтении, сталкиваясь в тексте со словом «еврей». И упоминания в разговорах дворовых старушек: «Ну Гриша же! Тот, еврей, из второго подъезда…» Совершенно беззлобно, но других-то по национальности не упоминали — ни сантехника-татарина Толю, ни жэковского техника-армянку Тоню… А еще мне очень нравились записанные на магнитофонную пленку песни в исполнении сестер Берри.
Уже осенью первого курса мои новые товарищи по учебе затащили меня на Горку — к Московской хоральной синагоге на улице Архипова. Был праздник Симхастойра. Народу — видимо-невидимо. Толпа, как на майской демонстрации, только все явно пришли по своей воле и радуются жизни, празднику и окружающим совершенно искренне. Песни, пляски, смех, требования милиционеров разойтись, на которые никто не обращает внимания. Словом, праздник. Самый настоящий. И вскоре я уже стал ходить на Горку каждый еврейский праздник, и уже вскоре сам пел там под гитару… Так начиналось мое несколько неожиданное для меня самого вхождение в еврейскую жизнь. А несколько позже, еще более неожиданно, реализовалось и мое школьное сочинение — я попал в журналистику…
Часть I. Из подвала в коммуналку
В начале
В начале было слово. И слово это было рифмованное и положенное на незатейливый мотив. И было оно записано на магнитофонную пленку и размножено на нескольких аудиокассетах. Короче, я писал песенки. В том числе и на всякие еврейские темы. И пел их под гитару друзьям. И мои институтские приятели записали эти песенки. И мать одной из приятельниц их услышала в записи. И было это осенью 1990-го.
Как раз тогда Эсфири Борисовне Штейн — учителю географии со стажем — по знакомству предложили стать завучем организуемой при Московской хоральной синагоге воскресной школы. Будучи дамой одновременно и решительной, и несколько легкомысленной, она, хотя и не имела ни малейшего представления обо всех этих, по ее словам, «еврейских штучках», охотно согласилась. И взялась за организацию.
По должности ей пришлось подыскивать в эту школу учителей. В том числе и по еврейской истории. А где их брать, она, понятно, не знала. Но тут, на удачу, дочь — аккурат в минуту тяжких материнских раздумий — поставила кассету с моей записью. Эсфирь услышала как раз одну из еврейских песенок и, поскольку, как уже было сказано, не имела понятия об этих «еврейских штучках», обрадовалась, что нашла человека, понимающего в еврейской истории. А когда она выяснила, что я еще и учусь в педагогическом, судьба моя была определена. Эсфирь Борисовна, повторю, была дамой решительной.
С началом нового 1991 года Эсфирь за отъездом перводиректора воскресной школы на историческую родину заняла его место, а я стал ее заместителем. Потом случились каникулы и одновременно день рождения отца, где я встретился с приятелем отцовской жены — по его собственному определению, экстремальным репортером, подрабатывавшим в еврейском информационном агентстве «И что?..» Я был представлен Валере Додину как выдающийся деятель организуемой системы еврейского наробраза и немедленно озадачен. Валера попросил меня написать для агентства коротенькую заметку по итогам первого года работы воскресной школы. Я написал, и меня пригласили временно — пока не закончились каникулы — потрудиться в «И что?..»
Но в школу я уже не вернулся. Когда к осени того же года агентство развалилось, одна из моих коллег, Наташа Амалекитян, познакомила меня с учредителем и председателем редакционного совета газеты «Еврейская жизнь» или просто «ЕЖа». Он предложил посотрудничать, и я согласился. Как оказалось, на десять лет.
«И что?..» Нелирическое отступление
Информационное агентство «И что?..», созданное усилиями чрезвычайно энергичной и деловитой Гали Пельш — чуть полноватой очкастой улыбчивой девушки в необоримых кудряшках, существовало под эгидой Совета еврейских организаций СССР, попросту «Кагала».
Работа была организована технично и продуктивно. К определенному часу в редакцию — однокомнатную квартирку недалеко от метро «Чертановская» — приходил корреспондент (нас поначалу было трое, каждый работал по две смены в неделю). Он просматривал списки руководителей еврейских общинных структур разных городов страны и начинал обзванивать тех, кто не был отмечен как обзвоненный в минувшие три-четыре дня. Дозвонившись — вызнавал новости местной еврейской жизни. Поскольку эта самая жизнь еще только строилась, энтузиазма было с лихвой, поэтому и событий, а соответственно, и новостей — хватало. Если происходило что-то экстренное, руководители общин сами обращались в редакцию, либо звонили в «Кагал», и уже оттуда поступало указание связаться с конкретным городом.
Набрав за пару-тройку часов достаточное по объему количество новостей — три-четыре рукописные страницы, корреспондент передавал их пришедшему к этому времени редактору. Их тоже было трое, и, в отличие от корреспондентов, извлекавшихся из всяких сфер жизни, это были профессиональные журналисты со стажем.
Редактор правил рукопись, компоновал новости и передавал их подошедшему наборщику-верстальщику. Тот быстро набивал текст на компьютере, оформлял по возможностям «Лексикона», распечатывал на жутко ревевшем матричном принтере и, скрепив листочки степлером, вручал курьеру, который развозил «информбюллетень» по редакциям газет, посольствам и штаб-квартирам еврейских структур. Оставшийся нескрепленным экземпляр мы отправляли по факсу переводчику, а тот, исполнив свою работу, переправлял новости дальше — в Израиль и Америку.
Время от времени захаживали в редакцию озабоченные деятельностью агентства представители «Кагала», чаще других — Юлик Немчинов, кошмарно близорукий многодетный учитель физики, искренний энтузиаст еврейского движения, непримиримый поборник чистоты помыслов, фатальный бессребреник и публицист-любитель. Он прибегал, шлепая расползающимися ботинками, приветственно мяукал, скидывал с плеч походный рюкзак и начинал лезть во все. И это прощалось, во-первых, потому что ему было действительно интересно и он честно и глубоко переживал за дело; во-вторых, потому, что он был — покуда не уличал кого-то в замарывании чистоты помыслов — милым и обаятельным человеком. По той же причине редакционные девушки тайком пускали слезу, глядя на его застиранную до белизны, чиненую во многих местах ковбойку и протертые до полупрозрачности джинсы. Циничные коллеги по «Кагалу», отчаявшись в своих попытках улучшить разными способами материальное положение фатального бессребреника, придумали пословицу-проклятие: «Чтоб ты жил, как Юлик Немчинов!» и на том успокоились. Впрочем, они его тоже любили, несмотря на нездоровую принципиальность.
Вторым частым гостем от «Кагала» был господин Кишентохов. Имени его я так и не узнал, поскольку все его неизменно звали «господин Кишентохов», одни с полунасмешкой, другие с полуподобострастием, третьи, включая меня, — по инерции. Седой, вальяжный, хорошо, даже щеголевато одетый, явно — человек «с историей». Он, в противоположность Юлику, ограничивался двумя-тремя вопросами-указаниями и усаживался пить чай с редакторами. Рассказав несколько по-настоящему смешных анекдотов, господин Кишентохов величественно удалялся. В отличие от Юлика, с ним я после «И что?..» больше не встречался. Говорили, что он отбыл за океан.
Сама Галя, неизменно излучавшая позитивную энергию, в редакции не засиживалась. Она прилетала, сверкая очками, спешно выдавала эксклюзивную информацию и деньги и вновь улетала на поиски денег и информации. То и другое ей удавалось добывать невероятно успешно, и популярность агентства росла. Нас охотно цитировали крупные издания, на нас ссылались ведущие новостные службы.
По мере развития агентства количество корреспондентов росло, некоторых, и меня в том числе, бросили «в поле» — брать «живые» интервью у лидеров возникавших, как грибы после дождя, разнообразных еврейских структур, заезжих и приезжих раввинов, стремительно плодившихся и роившихся отъезжантов. Вышел первый номер типографски отпечатанного еженедельного бюллетеня «И что?..» с наиболее интересными материалами, набранными по стране, и полезными советами для репатриирующихся; был отправлен в печать первый номер одноименного ежемесячного журнала, в который была заверстана моя беседа со свежеизбранным главой воссозданного Раввинского суда…
Но, увы, нередко внезапное появление денег все портит едва ли не фатальнее, чем их постоянное отсутствие. Часть корреспондентов начала считать получаемое редакторами и вообще соотношение своих зарплат-гонораров (по тем временам очень немалых) с аккумулируемыми агентством средствами. Мои вполне своекорыстные попытки урезонить взалкавших успеха не имели, и диссиденты отправились объясняться с главным редактором. В ответ на их претензии Галка мгновенно окрысилась и пригрозила всех поувольнять.
Инициативная группа обиженных корреспондентов во главе с Наташей Амалекитян попыталась организовать саботаж, а потерпев неудачу, обратилась в общинный суд «Кагала» с жалобой на нецелевое использование главным редактором информационного агентства «И что?..» Пельш Г.В. выделяемых «Кагалом» и собираемых под его эгидой средств. Было назначено разбирательство. В ходе этого уныло-сварливого процесса, сопряженного с мелочными подробностями, Галка окончательно остервенилась, плюнула и подала в отставку.
Оскандалившееся «И что?..» было переименовано в «Кагал-инфо» во главе с профессиональным редактором научной литературы Левой Кульманом — сумрачным человеком с ничем, кроме роста, не поддержанными наполеоновскими амбициями в сфере еврейской журналистики. После предварительного общения с ним все редакторы и большинство корреспондентов немедленно уволились и разбрелись по разным изданиям. «Кагал-инфо» еще некоторое время уныло существовало единоличными усилиями Левы, и в итоге увяло. Кстати, спустя некоторое время, случайно оказавшись с Левой в одном гостиничном номере во время какой-то выездной культурной тусовки, я с удивлением обнаружил, что во внеслужебном общении он человек довольно интересный — Пушкина наизусть читает, шутит неплохо… Вот что делает с людьми еврейская журналистика…
А Галка, немного поиздавав детективную литературу, кардинально сменила сферу деятельности и энергично занялась разведением породистых лошадей. Заработав на этом приличные деньги, она вернулась к любимому делу и открыла собственное новостное агентство «Пельш-ньюс».
Агентство процвело быстро. Его острые, сенсационные, эксклюзивные — и при этом правдивые! — добытые неизвестно каким образом материалы покупались и публиковались многочисленными печатными СМИ. Но успех длился недолго — Галку сгубило стремление сократить процесс получения денег в обмен на информацию. И она надолго оказалась в тюрьме по обвинению в шантаже и вымогательстве.
Газета и мы
Редакция газеты располагалась в подвале кирпичного раннесталинского дома в районе Белорусского вокзала. Собственно, официально там располагалась не она, а офис и склад фирмы нашего учредителя. Но и редакция газеты тоже. Много лет спустя я вновь оказался в этом подвале — и не узнал его. Теперь здесь процветал ресторан «Медвежья охота»…
Наша газета стала едва ли ни первым официально разрешенным в перестроечном СССР еврейским изданием. История ее появления описывалась нашим учредителем так.
Первый президент СССР (тогда еще, кажется, генсек) собирался в США с уже почти дружественным визитом. И поэтому проконсультироваться решил не только со старыми и проверенными партийными специалистами, но и с представителями умеренно лояльной советским властям творческой интеллигенции. Одним из этих представителей стал будущий основатель нашей газеты, в прошлом мастер литературного перевода, а к тому времени — соучредитель чуть ли ни первого советско-американского совместного предприятия, готовившегося к открытию.
Его советы, переданные генеральному демократизированным окружением, видимо, так тому понравились, что представитель творческой интеллигенции был включен в делегацию. Впрочем, как оказалось уже в Америке, он должен был еще и служить примером вовсе даже не угнетаемых в СССР евреев.
В США он ловко, да еще и на хорошем английском, отвечал на вопросы въедливых репортеров (в том числе, из еврейских СМИ) и представителей уже американской умеренно лояльной советским властям творческой интеллигенции. Чем обратил на себя благосклонное внимание генсека, удостоившего нашего будущего учредителя нескольких милостивых слов.
На обратном пути, опьяненный воздухом свободы, он сам начал разговор с генеральным о нюансах гласности и свободы слова. Разговор, позволявший дать сгрудившимся вокруг участникам делегации некоторые опорные точки для текущей деятельности, генсеку был явно интересен. Но общение с представителями американской еврейской прессы не давало нашему будущему учредителю покоя. Окончательно осмелев, он обратился к первому лицу с неожиданным даже для себя вопросом:
— Скажите, а почему, если у нас все народы равны, у советских евреев нет своей собственной газеты?
Несмотря на демократизацию и гласность, помощники первого заледенели. Заледенел от собственной наглости и наш будущий учредитель. Но генсек не смутился.
— Вы же еврей, да? Советский еврей? Значит, это я у вас должен спрашивать, почему у вас нет своей газеты. Может, она вовсе не нужна советским евреям? А? Или нужна?
— Так что… значит, можно?..
— А вы куда-нибудь обращались за разрешением? Вам отказали?
— Нет, но ведь…
— Так что же вы меня спрашиваете? Вы обратитесь куда положено. И я думаю, вам не откажут. А вы как думаете, товарищи? — повернулся генсек к помощникам. Они уже тоже думали, что не откажут. — В случае чего, обращайтесь вот к товарищам. Они, я думаю, охотно помогут.
Генсек думал правильно. Товарищи всем своим видом изъявляли готовность помогать.
И весной 1989 года в свет вышел первый номер «Вестника еврейской жизни в СССР».
После распада Союза газета была либерально переименована в «Еврейскую жизнь», а через несколько дней после переименования я начал работать в ней в качестве внештатного корреспондента.
Сотрудников редакции поначалу было немного. Прежде всего, ответственный секретарь — многолетний редактор военной литературы Борис Маркович Беркович, прозванный для краткости и в уважение к героическому прошлому «Бисмаркычем». Пожилой, полноватый, внешне он казался воплощением невозмутимости, но был при этом, как говаривала одна моя знакомая культурная старушка, «человеком тонкой душевной организации». Любые неприятные пустяки в служебных или личных делах порождали в нем глубинную бурю эмоций. Первые — в силу приученности к воениздатовской дисциплине, вторые — вообще. А поскольку были мы, включая учредителя, народом и несобранным, и временами безответственным, эмоции в душе ответсека бушевали почти постоянно.
Изредка накопившиеся переживания выливались в короткий и негромкий душевный разговор с кем-нибудь из соратников, чаще же — в обострение язвенной болезни. Еще время от времени Бисмаркыч брался за перо — не для того, чтобы пометить чужую рукопись, но чтобы излить свое. Обычно произведения Исаака Бунина — под таким псевдонимом он предпочитал выступать — были посвящены театру и сцене. И никакие попытки нашего учредителя свернуть творчество Бисмаркыча на тропу войны успеха не имели. Не хотел он писать ни о боевом героизме евреев, ни об их участии в строительстве советской военной машины. Усаживаясь творить, он хотел вновь пережить те немногие в его жизни положительные эмоции, которые были подарены ему посещеними театра, вновь окунуться в мир, так непохожий на редакционную рутину. Да еще отягченную нашей безответственностью…
Специальный корреспондент — пришедшая вместе со мной и вошедшая в штат Наталья Амалекитян. Она немедленно начала разрабатывать женскую тему. А заодно и тему криминала. В обе темы она погрузилась с головой, что сделало общение с ней довольно непростым. Любой жизненный факт вплоть до банального похода в бакалею, особенно имевший место с ней лично, она энергично сводила либо к одной, либо к другой теме. Чаще — к обеим.
Приходящий фотограф Осип Малкин — шумный и бестолковый истребитель пленки. Человек при этом безвредный и, более того, неизменно готовый оказать услугу. В разумных пределах, естественно. Он очень любил еврейские праздники. Накануне он обзванивал кучу знакомых из зрительно-узнаваемых — Осип действительно обладал даром поддерживать отношения с самыми разными людьми — и выдаивал из них пару-тройку поздравительных слов. Затем приносил это в редакцию вместе с мутными фотопортретами из своей обширной коллекции. Еще Осип любил ввязываться в различные предприятия с конечной целью покушать на халяву. Последним и наиболее масштабным его начинанием в этом направлении стал отъезд в ФРГ.
На мероприятия, куда его пытались послать, Осип, как правило, не попадал — по самым фантастическим причинам. Вроде внезапного вынужденного пьянства по поводу дня рождения знаменитого американского исполнителя русского шансона, заехавшего на пару дней в Первопрестольную. По словам смущенного фотопрогульщика, пьянство сопровождалось плясками у Музея Ленина, обрушением случайной барной стойки и запутанными переговорами с милицией. Мы ему, понятно, не верили, разъяренный учредитель орал. Но примерно через полгода, на первом официальном концерте того самого шансонье в Москве, я, пробравшись по знакомству за кулисы, увидел, как певец обнимает довольного Осипа, приговаривая: «Здорово мы тогда погуляли! Помнишь, как в баре-то! Да-а! Если бы еще менты не притащились…»
Приходящий же распространитель Лева Коппель — унылый бородатый философ-неудачник с техническим образованием и клетчатой сумкой-тележкой. Притащив свое нескладное тело в редакцию, он просил чаю, обрушивался на табуретку в углу и закусывал какими-то малоаппетитными на вид пищевыми руинами, извлекаемыми из сумки. При этом, тяжело вздыхая и роняя крошки, он пытался вести с нами беседы о величии еврейского народа. Величие это выходило у него каким-то невнятным и, благодаря вздохам, двусмысленным. Допив и доев, Лева запихивал в сумку пачку свежего номера и отправлялся на очередное еврейское мероприятие — из тех, куда не добирался Осип.
Юмором заведовал неизменно мрачный Григорий Наумович Сахаров. В прошлом — журнальный критик. Поскольку на самом деле этот хмурый человек был по характеру чрезвычайно добр, литературно-критическая карьера его не слишком задалась. Зато на всю жизнь он сохранил искреннее расположение множества литераторов, в том числе юмористов-сатириков. И они из любви к Григорию Наумовичу время от времени делились чем-нибудь свежим и действительно смешным. В целом же, газетный наш юмор был вполне в еврейской традиции — если и вызывал смех, то сквозь слезы.
Технический директор и одновременно бухгалтер у фирмы и газеты был один — гренадерского роста дама по имени Таисья. С ней я общался, только получая гонорары. Кстати, вполне приличные по тем временам.
Через год, по окончании института я сделался «собственным корреспондентом», то есть штатным сотрудником редакции. Тогда же после ряда коммерческих неудач закрылась фирма нашего учредителя. Вернее, как мы узнали много позже, по указанной причине закончилось — стараниями партнеров — участие нашего учредителя в делах фирмы. Как бы то ни было, мы переехали из подвала в новый офис — две снятые комнаты в трехкомнатной коммунальной квартире. Третья комната было наглухо заперта — ее хозяин сидел в тюрьме за умышленное убийство, и сидеть ему было еще долго. Таким образом получалось, что вся квартира принадлежит нам.
Вскорости сменился и состав редакции. На место побежденного язвой и попросившего отставки Бисмаркыча я привел свою институтскую одногруппницу Джамильку. Техническим директором, то есть человеком, раз в неделю ответственным за распространение газеты (а точнее, развозку ее по конторам рассылки — Роспечати, Моспечати, «Международной книги» и проч.) и еще раз в неделю за обеспечение деятельности конторы вообще, стал Доктор — будущий Джамилькин муж и по совместительству фельдшер скорой помощи. Кроме того, он увлекался астрологией и готовил для газеты гороскопы с еврейским уклоном.
Рассорившуюся с нашим учредителем по женской части Наталью сменил странноватый тип Гера Бреннер, отличавшийся неимоверной писучестью и способный извлечь еврейскую тему для своих писаний даже из автомата с газированной водой. Он все время чему-то внутренне усмехался, стоя, подпрыгивал, с неохотой смотрел в разговоре в глаза и периодически голодал для самочувствия. Считал себя человеком с устоявшимися взглядами и принципами, поэтому нередко оказывался участником скандалов по пустякам. По профессии был, естественно, технарем.
Добавилось и еще несколько пишущих субъектов.
На место уехавшего в благодатную Германию Осипа пришел другой фотолюбитель — студент Строгановки Володя Обершмуклер, что на качестве фотоснимков не сказалось.
Исчез куда-то и Лева Коппель… Неизменными оставались юмор и его пестун Григорий Наумович.
Маргиналии. «Я, строго говоря, не еврей…»
Как только я стал штатным сотрудником редакции, наш учредитель начал меня натаскивать, а именно — таскать на разного рода мероприятия и встречи. По результатам я должен был что-то писать, а он рукой мастера-свидетеля расставлял верные акценты, делая из моего сырья газетный материал.
Иногда мероприятия оказывались интересными, иногда — нет. Как-то сидим на одном из вот таких вторых. Наш учредитель — за круглым столом, я сбоку у стены. Скука смертная. Вслушиваюсь в то, что говорят участники «круглого стола» о несуществующих еще возможностях несуществующего еще экономического сотрудничества России с Израилем, и пытаюсь не заснуть. Вдруг гляжу: наш учредитель то головой закивает, то наоборот качнет ею из стороны в сторону сомнительно, то усмехнется иронически в бороду — словом, реагирует. И, главное, все время что-то записывает. «Вот, — думаю, — что значит, профессионал! Это я, неумеха, ничего путного из этой бредятины извлечь не способен, а он вон как — уже на целую полосу, считай, настрочил…» И грустно мне, и стыдно за собственную мою бестолковость.
В перерыве наш учредитель отошел с кем-то побеседовать, оставив свои записи на столе, и я поспешил украдкой заглянуть в них. На единственном листе бумаги была тщательно и подробно изображена глядящая в окно пушистая кошечка в окружении разнообразных соцветий. Без слов.
А еще случались интервью. Наш учредитель задавал умные вопросы и важно кивал, а я записывал все на диктофон, одновременно изображая интервьюеру и интервьюируемому восхищенную публику. Раз мы отправились вдвоем к одному новообразовавшемуся миллионеру. Полукровке, но с вполне еврейскими отчеством-фамилией. Офис в шаговой доступности от Кремля, кабинет, размером и обстановкой напоминающий музейный зал, необозримый антикварный стол, за ним — герой нового времени. Над ним — громадное фотополотно, изображающее беседу героя с Патриархом всея Руси.
Вначале наш собеседник вел себя несколько чопорно, но довольно быстро разошелся: «Я, вообще говоря, всегда ощущал себя евреем. А как еще с таким-то отчеством? Рувимыч! (Смеется) Да и друзья у меня, и деловые партнеры всегда были по преимуществу евреи…» Потом несколько сентиментально про приходившие мысли об отъезде в Израиль и задорно — про гордость за еврейскую страну, которая «наподдала этим арабам, а заодно и коммунякам козью морду показала». Ну, дальше про первую заработанную у.е., перспективы экономического развития нашей многострадальной родины и прочее, для этого рассказа не столь существенное. Я записываю все на диктофон, наш учредитель сидит важно, изредка кивает и делает дорогой перьевой ручкой пометки в блокноте.
В тот же вечер я все расшифровал, отредактировал и напечатал. Назавтра показал нашему учредителю и, получив одобрение, понес на визу. Оставил текст секретарше. Через пару дней она позвонила — можно забирать.
Забрал. Исчеркана и исписана была только первая страница интервью, где про то «откуда есть пошел» герой. Вместо зачеркнутого теперь значилось: «Я, строго говоря, не еврей. И среди друзей моих и деловых партнеров всегда были люди разных национальностей». Про Израиль вообще все вычеркнуто…
Прочитав исправленное, наш учредитель высказался по матушке, нахмурился, потом нехорошо улыбнулся: «Правильно, что ты ему текст на визу без названия носил. Сейчас и волки будут целы, и овцы сыты. В смысле, козы… Мы ему сейчас самому козью морду предъявим. Заголовок будет такой…» И размашисто написал над текстом имя, отчество (Рувимович!) и вполне еврейскую фамилию героя интервью. Потом поставил двоеточие и — «Я, строго говоря, не еврей…» Так и вышло в газете.
Как реагировал на это хозяин антикварного кабинета, не знаю. Но много лет спустя, когда этот самый Рувимыч волею судеб оказался на обочине экономического развития нашей многострадальной родины, они с нашим учредителем очень сдружились. На почве любви к либеральным ценностям.
Дедушка старый, ему все равно…
Как говаривал классик, не существует на свете ничего, что не смогло бы послужить еврейской фамилией… Ну, или примерно так. В именах евреи если и менее изобретательны, то ненамного. И иногда ка-ак… Короче, учредителя нашей газеты звали Лоэнгрином Матвеевичем.
Назвали его родители так вовсе не из ненависти к отпрыску, не из странной любви к древнегерманскому эпосу и даже не из чувства юмора. Просто познакомились они на опере Вагнера. Так уж вышло. Ну и решили впоследствии увековечить. Тем более, было это еще до прихода к власти в Германии нацистов и возникшей, как одно из следствий, еврейской идиосинкразии к автору «Кольца нибелунгов». Кстати, одного из будущих главных раввинов России родители в 1937-м вообще назвали Адольфом. И ничего. Получился очень достойный человек и раввин…
Между прочим, сам Лоэнгрин со временем тоже отличился, мстительно назвав дочь Дороти, — как мастер литературного перевода он предпочитал героиню «Волшебника страны Оз» волковской Элли из «Изумрудного города». Понятно, достигнув совершеннолетия, она, к вялому неудовольствию отца, немедленно превратилась в Дарью Леонидовну.
Для близких и прочих знакомых был он, естественно, просто Лёней. Поскольку нам — сотрудникам редакции — приходилось общаться с ним много и плотно, обращение по имени-отчеству исключалось. В силу решительной невозможности. В глаза — с его благосклонного согласия — мы звали нашего учредителя шефом; за глаза — Дедушкой. Не потому, что по возрасту он годился нашим родителям в старшие братья, а потому, что «дедушка старый и ему все равно». Помните такую страшилку?
Дедушка в поле гранату нашел,
Сунул в карман и в школу пошел,
Вынул колечко и бросил в окно:
Дедушка старый, ему все равно…
А теперь — почему.
Ну, например, потому, что он вполне мог явиться на пресс-конференцию в элегантном пиджаке, непринужденно заправленном в брюки… Или вот: приезжает как-то шеф на важное еврейское мероприятие в Одессу. А весна в том году выдалась теплой, а плавок у него не было, а море звало. И он отправился на расположившийся вдоль одной из внешних стен Привоза барахольный рыночек. Дальше посмотрим, как это выглядит со стороны.
К лотку с разложенным тряпьем подходит импозантный пожилой господин в дорогом летнем костюме. Бросает взгляд из-под бифокалов в золотой оправе на купальные принадлежности, затем на продавщицу, удовлетворенно кивает и несколько невнятно спрашивает через губу:
— Ско-ок…сто…й-й?
Торговка, не вдаваясь, с готовностью называет цену. Шеф уже абсолютно внятно и очень громко:
— А лежа?!
Пауза. Дедушка радостно хохочет и величественно удаляется под яростные проклятия обманутой в лучших чувствах лоточницы.
Потом, у другого лотка, он покупает-таки алые парусообразные плавки. Но ни у продавщицы, ни у него не оказывается упаковочного материала. Некоторое время он несет аккуратно свернутые шаровары в руке. Затем поднимает осуждающий взгляд на распалившееся солнце, недовольно поводит бородкой и напяливает плавки на голову в виде небывалого берета. Почувствовав прохладу и удовлетворенно качнув головой, Дедушка следует дальше…
В ходе того же самого одесского мероприятия наш учредитель, утомившись нудными, как он посчитал, обсуждениями, ненадолго вышел из зала заседаний, а затем — вместе с еще одним героем-прогульщиком в чине реформистского раввина — забрался обратно. Через открытое по причине духоты окно. Они размахивали зажженными свечами, вопили что-то отдаленно напоминавшее «Леха Доди» и требовали прекратить прения в связи с приближением Царицы Субботы.
Заседание сорвалось, Дедушка отправился купаться.
Или еще. Из трудовых будней. У нашего коллеги Фимы Ефремова (в какой-то момент сменившего Джамильку на посту ответсека) умер отец. В редакции об этом знали, даже опубликовали в газете соболезнования (это важно!). Покойного кремировали, и через положенное время Фима с близкими отправился на Донское кладбище захоранивать урну. Накануне он предупредил всех, что опоздает на редколлегию, но Дедушка, напомню, старый, и ему все равно.
Когда Фима появился в редакции, шеф встретил его сухо.
— Фим, чего так поздно? Редколлегия, между прочим… Мог вообще не приезжать…
Фима несколько изумлен — он же вчера говорил! Но, в конце концов, и говорил на ходу, и дел у шефа сколько…
— Так ведь… Я ж отца хоронил…
— О, Господи! — шеф горестно всплеснул руками и продолжил с искренним участием: — А что с ним случилось?..
Фима выпучил глаза.
— Так ведь… Умер…
— О, Господи!!! Вот несчастье, а?! Ай-ай-ай!.. Молодец, что вообще пришел. Ну, прими самые искренние…
Казалось, еще минута, и фимины глаза запрыгают по редакционному столу.
— Так ведь… Он месяц назад умер…
— Да? Ну, слава Богу.
Шеф умиротворенно вздыхает. Фима в ауте. Редколлегия продолжается.
Наконец из общественного. Обозреватель уважаемой столичной газеты Аркаша Поляков опубликовал статью о положении нацменьшинств в одной среднеазиатской республике. Об угнетении евреев в статье ничего не было, наоборот, речь шла о том, что еврейская община, в отличие от многих других, существует сравнительно благополучно. И потому молчит и за других не заступается, боясь потерять привилегии. А вот евреям бы как раз и вспомнить, что в истории всяческие гадости начинались с молчания, и, так сказать, возвысить свой голос… А если тамошние еврейские лидеры этого не делают, то неплохо бы, например, выступить московским раввинам, которые не так давно посещали означенную республику и даже были приветливо приняты ее руководством…
Статья наших раввинов очень задела. Причем, надо отдать им должное, прежде всего потому, что они беспокоились о евреях той самой среднеазиатской общины — не дай бог, аукнется там здешняя свобода слова! А один из упоминавшихся в Аркашиной статье раввинов был тогда довольно близок с шефом. Во-первых, потому что раввин этот, уроженец Штатов, по-русски говорил через пень-колоду, а Дедушка наоборот — в совершенстве владел английским. Во-вторых, потому что наклевывался у них какой-то взаимовыгодный бизнес-проект на основе американо-раввинских связей и дедушкиных еще доперестроечных местных контактов. Короче, упомянутый раввин на каком-то еврейском рауте между делом вкратце рассказал Дедушке эту историю, и тот немедля вознегодовал. И возжаждал поделиться и высказать. И увидел знакомое лицо. И подошел к Аркаше Полякову. И обнял его. И сказал так:
— Старик, ты вообще слышал, что учудил этот Поляков? Ну, с этой своей статьей? Совсем с глузду двинулся. Разве так можно? Это ж безответственность какая!!! Раввины же как лучше хотят! Они же отвечают за все за это дело… А тут — на тебе, умник выискался!
Аркаша некоторое время изумленно слушал гневные филиппики в свой адрес, а потом тихо сказал:
— Лёня… Такое дело… Поляков… это я.
Ни единый мускул не дрогнул на дедушкином лице. Он не замолчал и тона не сбавил:
— …и вот что я хочу сказать тебе, Аркаш. Просто от чистого сердца. По-стариковски. Вот ты молодец! Здорово ты им врезал. Нет, правда. Сколько можно вот так молчать, прятаться за чужие спины. Они же раввины. Они же отвечают за все за это дело… Короче, поздравляю! От всей души. Я к тебе нашего человечка подошлю, ты ему там расскажи подробно, что об этом деле думаешь.
И, еще раз обняв остолбеневшего Аркашу, Дедушка неспешно растворился среди гостей. Надеюсь, понятно, что статьи наш учредитель не читал. Ни до, ни после.
Тем самым «человечком» был я, откуда и знаю эту историю.
А вот читатели не знали, что Дедушка старый и ему все равно. И писали ему, и постоянно звонили в редакцию. И как они только его ни называли! Был и Ландрин, и Пилигрим, и совсем уж интеллигентный Лаокоон… Апофеозом стала просьба пригласить к телефону Левиафана Мореевича.
Секретарша обалдела. Дедушка гордился.
«Известный журналист по общественной части». Нелирическое отступление
Учреждая газету, Дедушка поначалу не собирался слишком глубоко погружаться в редакционный процесс. Впрочем, глубоко он в него никогда и не погружался. Не из принципа, но в силу характера: старый конь управлялся с бороздой так, как мог. Но речь не о том. У Лоэнгрина Матвеевича тогда было полно дел со свежеобразовавшимся совместным предприятием, поэтому «на газету» он по чьей-то оброненной вскользь, но, видимо, не случайно, рекомендации пригласил «известного журналиста, специализирующегося по Ближнему Востоку и общественной части» Елисея Веркюндера.
С точки зрения советских органов, курировавших или, скорее, уже просто присматривающих за газетой, это был вполне удачный выбор, а вот на взгляд формирующегося еврейского общественного движения — фатально скверный. Дело в том, что означенный журналист действительно был широко известен. Своими статьями, обличающими «режим апартеида на Ближнем Востоке», «сионистских зазывал и их подголосков» и «неблагодарных предателей — прихлебателей тель-авивской верхушки».
Но ладно, если бы он был только агитатором и горланом — многие пишущие люди, так или иначе оказавшиеся впоследствии связанными с еврейским движением, в советские годы грешили антисионистскими писаниями разной степени тяжести. Но тов. Веркюндер был еще и успешным провокатором: под видом искренне болеющего за национальное дело проникал он в подпольные еврейские кружки, активно в них участвовал, а затем столь же активно разоблачал в центральной прессе очередных «зазывал» и «подголосков». Причем проделывал все это, как потом рассказывали мне сталкивавшиеся с ним люди, с огоньком, по стремлению души. Хотя и в тесном взаимодействии с соответствующими органами. Как говорили, это было для него своего рода спортом — так он добывал не только средства к существованию, но и дополнительный адреналин. И писал, кстати, довольно ярко. Стиль, понимаете, был у этого товарища…
К тому времени как Дедушка позвал его в главные редакторы «Вестника», тов. Веркюндер уже ушел из большого спорта, поскольку подпольные евреи начали узнавать его в истинное лицо и все чаще били по этому лицу. Но репутация ведущего агента-провокатора КГБ по еврейской части за ним закрепилась.
Дедушка, подобно чукче из анекдота, ощущал себя не читателем, а писателем, поэтому газетных публикаций по живо интересовавшей его еврейской теме, естественно, не отслеживал. И о том, что собой представляет Веркюндер, представления не имел. «Поговорил я с ним, вроде, знающий парень, симпатичный. Опять же перо бойкое… Ну, и взял, — признавался мне позднее Дедушка, — на свою голову. Откуда ж я знал! Что, я о его биографии всех знакомых буду опрашивать?! Или его самого, мол, не являетесь ли совершенно случайно платным агентом ГБ? Да и с чего? Я же ведь не знал про эти его дела. А он же профессионал. Он мне публикации свои показывал, в «Известиях» что ли… Что-то там такое про «израильский фактор» в заголовке, и другую — что-то такое злободневное, про «уроки пропаганды для непомнящих»… Да не читал я всей этой гадости… А газету, кстати, он неплохо делал…»
Исходя из назначения Веркюндера на пост редактора «Вестника» и припомнив шефу его вполне благополучную карьеру в советские годы вкупе с добытым у генсека разрешением на газету, формировавшееся еврейское общественное движение постановило считать нашего учредителя агентом КГБ и объявило бойкот и ему самому, и его изданию.
Узнав об этом, Дедушка, всегда гордившийся неразгибаемой фигой в кармане и своим фрондерством, поначалу страшно обиделся и даже хотел написать грозную статью, обличающую мелких людишек из формировавшегося независимого еврейского движения. Но потом опомнился, стремительно выгнал из редакции Веркюндера и начал налаживать личные контакты с целью объясниться.
Потратив массу времени и усилий на самореабилитацию, Дедушка, благодаря своему обаянию и общей легкости характера, не только избавил газету от бойкота, но и вошел в формировавшиеся руководящие органы сформировавшегося к тому времени независимого еврейского движения. Как говорил мне позже один из его коллег по этим органам из старых подпольщиков, «поближе пообщавшись с ним, я тогда быстро понял, что никакой он не кагебэшник, а просто раздолбай…»
Любовь к отечественным вождям
Несмотря на солидный возраст и вполне сложившуюся биографию, Дедушка сохранял в детской неприкосновенности искреннюю любовь к сильным мира сего. Эта любовь, как правило, была ответной — на знаки внимания со стороны заинтересованных должностных и вообще важных лиц. При этом, как только интерес важных лиц к нему иссякал, наш ветреный учредитель вычеркивал их со скрижалей своего горячего сердца. Исключение он, как это и положено, сделал только для первой любви — первого (и единственного) президента СССР.
Слабость к бывшему генсеку Дедушка сохранял вне зависимости от колебаний собственного политического курса, каковой определялся очередным дедушкиным увлечением.
Очередной его большой любовью стал российский вице-президент, взявший Дедушку с собой в Израиль в качестве консультанта и в течение всей поездки использовавший его как экскурсовода. И даже признавшийся, тайком и с устатку, что, по семейному преданию, в роду их с женской стороны проскользнула одна еврейка. С тех пор сотрудники газеты должны были скрупулезно отслеживать и по возможности освещать, притягивая национальную тему за уши, деятельность второго лица в государстве.
В скором времени вице-президент, пришедший в политику со стороны и потому слабо в ней разбиравшийся, рассорился со своим шефом и был сброшен им на ирригацию засушливых земель. И дедушкино интеллигентское фрондерство многократно усилило душевную привязанность. Нашего учредителя не смущало даже то, что опальный политик стремительно сошелся с ненавидевшими сложившийся режим национал-патриотами. Евреев — и просто так, и как видимую им основу режима — они, понятно, тоже не жаловали. Но любовь, в отличие от ненависти, как известно, слепа…
Узнав, что вице-президент собирается выступать на Съезде гражданских и патриотических сил России, Дедушка отправил меня туда освещать. Я отправился — и не зря. Удовольствие было разнообразным. Лица, фигуры, речи! Все это я описал в отчетном репортаже.
А вот что осталось за рамками напечатанного отчета, отредактированного слепой дедушкиной любовью. Выйдя в волнении на трибуну, вице-президент для начала сломал очки. Взмахнул ими в приветственном жесте — и поломал. И дальше уже говорил не по-писанному.
— Что отличает русского человека? — патетически вопросил он и сразу же сам себе ответил: — Как отмечал наш великий русский поэт, «любовь к родному пепелищу, любовь к отечественным гробам…»
Пауза, неуверенные, а затем долгие и продолжительные аплодисменты подлинных патриотов России.
Дальше было несколько вяло и путано, но завершил он свое выступление на столь же высокой ноте, как и начал:
— Будем делать, что должно. И да помогут нам Господь и Всевышний!
Видимо, он как-то делил их по полномочиям. Ну, вроде как президента и вице-президента… И, кстати, у аудитории подобная богословская смелость неодобрения не вызвала.
После бунта 1993-го, в котором вице-президент принял самое активное участие, любовь к нему шефа сильно охладела. И, чего таить, прежде всего, потому, что красно-белый этот бунт имел очень заметный коричневый оттенок. А тут еще и должность вице-президента отменили…
Затем последовал краткий, но бурный роман с представителем горских народов в руководстве президентской администрации, украшенный участием Дедушки в предвыборном блоке «Вместе мы — сила!». Впрочем, пострадала только газета, включившаяся в предвыборную кампанию и печатавшая из номера в номер, к изумлению читателей, рекламу совершенно не известной им партии.
Между прочим, в «ВМС» входили довольно известные люди — ректор крупного вуза, обвиненный во взяточничестве и надеявшийся заполучить депутатскую неприкосновенность; любимый поколениями детишек престарелый композитор, стремительно написавший гимн «Трали-вали, тили-тили, нынче вместе — всех осилим!»; популярный в прошлом среди студенток оперный певец, этот гимн исполнивший… шеф, наконец…
Межнациональный блок, возглавляемый Худайберды Ходжаевичем Куртовым, набрал на выборах вполне ожидаемые четыре десятых процента. И любовь стремительно завяла вместе с ничем не объяснимой надеждой Дедушки, представлявшего в списке ВМС под сороковым номером евреев, попасть в Госдуму.
А вот я этой ситуацией попользовался. Удостоверение помощника и доверенного лица кандидата в депутаты пару раз выручало меня в общении с административно озабоченными гражданами.
В 1996 году шеф вновь полюбил второе лицо в государстве. На этот раз — премьер-министра. Того отрядили присутствовать на закладке первого камня новой синагоги в Москве. Синагога строилась на средства крупного бизнесмена, бывшего тогда в фаворе у Президента. Вместе с еще несколькими олигархами он учредил исполу фонд, исполу общественную организацию, названную «Конференцией евреев России» (или попросту КЕР), и возглавил ее. А первым значимым делом новообразованной структуры должно было стать строительство величественной синагоги в память о жертвах Холокоста. Со всеми причитающимися церемониями. Землю на это власти выделили, благословение дали, премьера предоставили…
При подготовке выступления своего босса пресс-секретарь премьера, бывший в давних приятельских отношениях с Дедушкой, решил обратиться к тому за консультацией по еврейской части. И Дедушка, не слишком задумываясь, дал неожиданно дельный совет, предложив завершить выступление словом «Шалом!» Что премьер и сделал к общему восторгу собравшихся. Глава правительства заработал долгие и несмолкающие, а Дедушка — его временную симпатию, на которую своеобычно ответил искренней любовью.
Кстати, та церемония породила забавную историю. Во многих газетах была опубликована фотография, на которой премьер закладывает первый камень новой синагоги. Вместе с ним почетную лопату цемента честно бросали и олигархи — руководители КЕРа. Но на снимке это отражения не нашло. На газетных и журнальных страницах именно премьер в поте лица орудовал лопатой. А вокруг стояли пятеро банкиров-евреев и с удовольствием смотрели, как вкалывает единственный на фотографии русский. Разумеется, внимательные читатели не оставили этого без комментариев…
А Дедушка вскорости переключился в своей любви на того самого банкира, придумавшего памятную синагогу. Видимо, понял, кто на самом деле был в стране главным. Во всяком случае, в то время.
Маргиналии. Премьер в эфире
Много позже описываемых событий, во время поездки делегации российских журналистов в Египет один из участников нашей группы, бывший в свое время членом Президентского совета, рассказал мне в ответ на историю о премьере с лопатой две свои. Тоже о премьере, уже, впрочем, не бывшем ко времени рассказа премьером.
Как-то раз глава правительства посещал один из регионов. К его визиту губернатор собрал на совещание региональных капитанов производства. Премьер отказался садиться во главе стола: «Ты тут хозяин, вот и веди, а я — гость. Я послушаю…» Сел сбоку и призвал делиться наболевшим.
Директора предприятий поначалу робели, но потом разошлись, и, несмотря на невероятные мимические усилия губернатора, излили на стол потоки жалоб.
— Ну… — попытался как-то сгладить ситуацию расстроенный хозяин, — люди, понятно, болеют за дело… горячатся… а вообще-то у нас, в общем, все не так чтобы…
— Ты погоди, — прервал его московский гость и обратился к участникам совещания: — Я так понимаю, вы денег хотите?..
Напряжение спало, капитаны производства закивали головами, начали радостно переглядываться: «Вот же! Ведь понял же! И как сразу понял! А потому что — свой! Тоже ведь из директоров…»
— Значит, денег хотите… — раздумчиво продолжил премьер. И энергично закончил: — Хер вам!!!
Встал и вышел.
Вторая история. Было такое демократическое время, что заседания Госдумы показывали по телевизору в прямом эфире. И какому-то совсем уже демократу пришла в голову идея окончательно освободить слово и показывать в прямом эфире еще и заседания правительства. Идея, в принципе, вызвала одобрение, но на первый раз решили все-таки записать — во избежание технических накладок...
Технически как раз все прошло гладко. Но от идеи все-таки пришлось отказаться. А дело было так. На расширенном заседании кабинета обсуждались вопросы, связанные с сельским хозяйством, которое находилось, прямо скажем, не на подъеме. Разговор критически коснулся личности заместителя главы правительства по обсуждаемой теме. Глава оживился и бодро вмешался в дискуссию:
— Тут, похоже, у нас некоторые вице-премьера держат за козла…
К нему кинулся референт и громко зашептал на ухо:
— Отпущения…
— Что-о?! — изумился глава кабинета.
— Ну, держат… за козла отпущения.
Премьер удовлетворенно кивнул:
— Вот правильно мне подсказывают. Это ж форменное опущение! И мы этого не допустим!
Рассказывались эти истории в приличном подпитии, поэтому, правда это или предания — сказать не возьмусь. Но, даже если и небылицы, верится в них без труда.
Краснознаменные «Новости»
В первые месяцы моей штатной работы газета печаталась в типографии Министерства обороны. Попали мы туда благодаря старому санаторному знакомству Бисмаркыча с замначальника типографии по хозяйственной части. Товарищу подполковнику, в принципе, было все равно, что печатать, — лишь бы платили. А мы, несмотря на творившуюся вокруг историю, платили регулярно — благо дела в фирме шефа еще шли, и не набравшиеся пока опыта израильтяне из разных структур, налаживавших работу на российском поле, еще подкидывали денег коллективному пропагандисту и агитатору. Ну и спонсоры мало-помалу начали появляться, и реклама — в основном про авиарейсы в Израиль и отправку багажа малой скоростью.
Но вот начальник типографии, офицер бдительный и пытчивый, время от времени приглашал нашего учредителя на беседу за чашкой чая. Беседы имели задачей выявить имевшие, по убеждению начальника, место козни сионистов против обороноспособности нашей Родины. И конкретно — против подведомственной ему типографии и печатавшихся в ней разнообразных боевых листков.
Беседы были туманны и беспредметны, и, не выявив, начальник начинал вымогать. «Вы же понимаете, какие дела…» — глубокомысленно говорил он, постукивая карандашиком по столу, и выжидающе смотрел на шефа. Тот понимал, но виду не показывал. Поэтому встречи происходили все чаще. А для убедительности в дело были пущены подручные средства вразумления. То к сроку газету не напечатают, то страницы перепутают, то картинка вдруг окажется вверх ногами. Начальник сочувственно разводил руками: «Срочники же работают… Солдатушки, так их, ребятушки… Вы же понимаете… Нету матерьяльного стимула… Вот и халтурят… Накажем, конечно, но поможет ли?.. Даже не знаю, что делать…» — и заглядывал в глаза шефу.
А тот как раз знал, поэтому в конце концов мы перебрались на краснознаменный и орденоносный полиграфкомбинат «Новости» при одноименной центральной газете.
Там нам приходилось по разным поводам общаться с двумя равноправными заместителями директора. Один был еврей, второй русский.
Первый — крупный, краснолицый, похожий на бегемота, всякий раз, видя кого-то из сотрудников нашей газеты, краснел еще больше и с недовольным пыхтением удирал в свой кабинет. Если же нужда заставляла нас все-таки обратиться к нему, замдиректора Тыквер вне зависимости от предмета беседы начинал махать руками и гневно хрипел:
— Вы опять, да?! Опять?! Мало мне из-за вас?! Мало?! Не-е-на-адо! И так уже! По горлышко. По самое. Почему я должен?..
Не желая быть свидетелями апоплексического удара, мы спешили удалиться. Кстати, удар его потом все-таки хватил. И вовсе не из-за нас.
Второй — невысокий, усатый, со следами монгольского ига на хитроватом лице, относился к нам совершенно иначе. Встречая в коридоре, неизменно жал руку, делился впечатлениями от честно прочитанного предыдущего номера и искренне интересовался, что будет в следующем.
— В-вы, с-смотрите, — чуть заикаясь, говорил замдиректора Ромашкин, — е-если к-какие п-проблемы, с-сразу к-ко мне. Р-решим.
И — обязательно решал.
Позже я слышал истории многих коллег из еврейских организаций, как чиновники и начальники — евреи в разнообразных ситуациях не только не пытались им помочь, но напротив, ужасно боялись оказаться заподозренными в покровительственном или даже просто сочувственном отношении к соплеменникам. А вот русские начальники-чиновники был готовы вникнуть в проблему и оказать посильное содействие. В худшем случае относились так же хамски, как и ко всем прочим. То есть, не выделяли…
Не стану с этим ни соглашаться, ни спорить. Поскольку всякое в жизни встречалось. В тех же «Новостях» — с одной стороны, замдиректора Тыквер. А с другой — начальник отдела рассылки Шагал. Бледный ироничный человек в больших очках, много раз помогавший нам и советом, и делом… Может, и вправду все зависит от конкретного индивида? Будь он даже еврей…
Вот взять хотя бы наше общение с еще одним евреем из «Новостей». Цехом, где печаталась «Еврейская жизнь», заведовал неопрятный жизнерадостный тип с говорящей и постоянно подтверждаемой фамилией Косострок.
Это о таких, как он, отцовский кузен из Одессы Гарик Бритавский говорил: «Если уж а ид а шикер, он любому Ваньке-пьяньке сто очков вперед даст». О таких, как он, другой одессит — мой однокурсник Витя Музыкант — говорил, кладя телефонную трубку после разговора с любящим тестем: «Еврей-м@дак страшней, чем полк фашистов»…
Семен Абрамович Косострок, или просто Абрамыч, как звали его рабочие, скособоченной походкой передвигался по цеху, хихикая и подмигивая из-под очков то окружающим, то самому себе. Приходившим в цех представителям изданий он, внезапно наскочив откуда-то сбоку, задавал загадочные вопросы, вроде: «Ну, как, срастется? А, срастется?.. Или не срастется?» или «Вы ж понимаете, что такого быть не может? А, понимаете?.. Или не понимаете?», и столь же стремительно исчезал, не дожидаясь ответа.
Джамильку он выделял из общего ряда досужливых клиентов. Когда она являлась подписывать номер в печать, Абрамыч, подкатившись, всякий раз пихал ее локтем в бок и интимно спрашивал: «Дети-то есть? А? Не нарожала еще?» И, получая стереотипный ответ, что нет, с прошлой недели еще не успела, неизменно обещал, похихикивая: «Как родишь, приводи ко мне. Я их людьми сделаю!»
Коллектив сделанных им людьми любил и уважал своего вожака-создателя. Что неудивительно: Семен Абрамыч был страшно близок к народу. И народ ценил это.
Печаталась наша газета на немецких станках с программным управлением, купленных, как тогда говорилось, на валюту. Пульты управления были — думаю, что с первого же дня — накрыты листами оргалита, на которых ближе к вечеру или прямо с утра, если имелся достойный повод и поблизости не наблюдалось вышестоящего начальства, расставлялись граненые стаканы и раскладывалась собранная заботливыми спутницами жизни закуска (вообще-то предназначенная для завтраков-обедов, но использовавшаяся для дела). Следы этого непрекращающегося пиршества давно слились в густой прихотливый узор. Тонкая же приводка станков вместо дурацких кнопочек пульта производилась с помощью тяжелого разводного ключа, каковой Абрамыч торжественно, словно вручая награду, доверял то одному, то другому из подручных. Таким образом, качество печати на валютных станках было приведено к общекомбинатскому стандарту, который определяли машины, установленные этажом ниже вскорости после переезда советского правительства из Петербурга в Москву.
Между прочим, сама газета «Новости», для обеспечения нужд коей комбинат и был устроен, едва начав в новейшие времена зарабатывать на рекламе, немедленно перестала печататься на одноименном предприятии. Многолетний конкурент — издательский комплекс «Правда» — праздновал нежданную победу. Потрясенные предательством гордые полиграфисты «Новостей» не стерпели обиды и вскоре наглухо заделали кирпичом все проходы между редакцией и типографией. Заделали, кстати, криво.
В передней «Кагала». Нелирическое отступление
Реабилитировав себя рядом произраильских публикаций в глазах независимого еврейского движения в лице образовавшегося Совета еврейских организаций, Дедушка на какое-то время сделал «ЕЖа» официальным рупором «Кагала». Благодаря чему был избран в кагальный Президиум. А меня — во-первых, чтобы таким образом несколько повысить сотруднику зарплату, не тратя денег самому, а во-вторых, дабы постоянно иметь доступ к свежей кагальной информации — пропихнул на должность пресс-секретаря Совета. Пробыл я в этой должности недолго — через какое-то время почти на год ушел из газеты, а заодно, как мне казалось, и из еврейской жизни вообще.
В «Кагале» у меня было два присутственных дня в неделю. И на эти дни нередко приходилось что-нибудь любопытное. Так, однажды в офис «Кагала» пригласили только что назначенного посла Израиля в России легендарного генерала Хаима Бар-Лева.
Цвет российского еврейского движения в виде членов Президиума «Кагала» расселся за большим столом. Вошел Бар-Лев — стройный, худощавый, седой, с крупными чертами красноватого лица. Все встали, приветствуя посла и героя. Несколько секунд герой качался на каблуках, обводя собравшихся ничего не выражающим взглядом больших прозрачных глаз, затем собрал губы брезгливой трубочкой, покачал головой и уселся во главе стола. Во время приветственных речей, полных восхвалений собственной героической активности, а также Государства Израиль и его славного присутствующего защитника лично, сам защитник проявлял явное нетерпение и недовольство, каковое не считал нужным прятать от диаспоральных штафирок. Когда наконец слово было предоставлено послу, тот был краток: «Я не знаю, что вы все здесь делаете и почему. Я вообще не знаю, что вы делаете здесь». Оглядел впавших в недоумение активистов и твердо закончил: «Если вы евреи, надо ехать в Израиль». Встал, попрощался коротким кивком и вышел.
Нередко офис «Кагала» посещал самородный горский еврей Песах Нисанов. Об этом человеке и, прежде всего, об изобретенном им способе организации бизнеса стоит сказать особо. Как только стало можно, достопочтенный Песах накрепко нацепил на голову ермолку, отпустил бороду и зарегистрировал «Еврейский фонд поддержки культуры горских евреев имени Баруха Спинозы». Кроме него самого в правлении фонда состояли несколько широко известных, но мертвых душ, не выдержавших его телефонного напора и позволивших вписать себя в учредительные документы. Еще был никому не известный, но постоянно присутствующий худосочный юноша с фотоаппаратом-мыльницей.
В паре с юнцом Песах появлялся на всех еврейских тусовках, где мог оказаться хоть кто-то из великих мира сего. Вот выступает, скажем, на вечере в память о жертвах Холокоста глава российского МИДа Козырев. Выступил, спускается со сцены. А Песах тут как тут — мол, аккуратненько, Андрей Владимирович, ступенечки крутые, не спотыкнитесь. И поддерживает министра под ручку. Тот, вежливый человек, благодарно улыбается предупредительному бородачу в ермолке. А фотоадъютант Песаха стремительно фиксирует это мимическое общение на пленку.
Таким образом Песах собрал целый альбом своих портретов вкупе с великими. С этим альбомом и учредительными документами (где, как мы помним, фигурировали довольно известные фамилии) Нисанов, обрядившись в строгий костюм, пробивался на прием к разным крупным бизнесменам. И те, пролистав альбом и осовев от восторженных комплиментов и монотонных самовосхвалений посетителя, давали в фонд какие-то деньги. Чаще всего, не очень большие, но, как говорится, курочка по зернышку… Сфотографировавшись «на память» с обработанным представителем делового мира, Песах добавлял снимок в альбом и направлялся к следующему капиталисту.
Но, помимо денег, Нисанов жаждал общественного признания, для чего регулярно появлялся в «Кагале», притаскивая ворохи никому не понятных бумаг — якобы на горско-еврейском языке — и разнообразных представителей горско-еврейской культуры имени Баруха Спинозы. Впечатления на руководство «Кагала» это не производило и подобные посещения чаще всего заканчивались вялыми перебранками и демонстративным уходом кагальных начальников в окружающую работу.
Как-то Нисанов втащил за собой небритого синильного старца в здоровенной барашковой ушанке. Старик закатывал блеклые глаза, негромко скулил и шкрябал подгибающимися ногами. Но Песах железной рукой держал его за ватное плечо древнего синего пальто.
— Это наш великый рАвин! — возгласил он вместо приветствия, показывая угасающего на глазах старца секретариату. — Ихдэ руковосств?
Кто-то из руководства вышел на шум в приемную и был немедленно осчастливлен знакомством с великим рАвином.
— И эт великый человек! — в свою очередь представил Песах старику кагального начальника. — Руковосств! Жми ему руку, отэц! Потом всем там расскажешь, с какой человек обчался! Жми!
— Песах, тебе что, собственно, от меня надо? — отмахиваясь от болтающегося в длинной руке Нисанова доходяги и отступая назад в кабинет, блеяло руководство.
— Эта ж наш великый рАвин! Религьозный лыдер! Культуррны светощщ! Жми! — вопил Песах, наступая на руководство. И вдруг, словно опомнившись, замер, развернулся на сто восемьдесят градусов, увлекая за собой скользящего на ватных ногах светоча, и ринулся к двери. — От мэзузэ, отэц! От! Цалуй!
Песах несколько раз ткнул окончательно сникшего лыдера вялыми губами в дверной косяк, демонстрируя руководству и всем прочим его истовую религиозность, и вновь двинулся на приступ начальственного кабинета…
В свои присутственные дни я много общался и по службе, и по жизни с Яшей Бронштейном, возглавившим реанимированный в очередной раз информационный проект «Кагала». Теперь это был еженедельный боевой листок под названием «Ха-йом йом». Благодаря Яшиным усилиям, проект двигался довольно успешно, но тут Бронштейну предложили пост главного редактора новой цветной рекламно-деловой газеты, и он позвал меня своим заместителем. Деньги, прилагавшиеся к должности, вдвое превышали совокупно зарабатываемое мной в газете и «Кагале», да и дело было интересное — придумать и начать с нуля издание при почти неограниченных стартовых средствах. И я согласился. И ушел из «ЕЖа», а заодно, как мне казалось, и из еврейской жизни вообще. Но было это несколько позже.
Таня без штанов
На какое-то время секретарем редакции «ЕЖа» сделалась девочка Таня, страдавшая от неутоленного и неразделенного раввинами еврейства и столь же сильно неразделенного и неутоленного полового чувства к своему бывшему соученику Толику. Сей жесткосердый по понятным только ему и всем остальным, кроме Тани, объективным причинам категорически не желал уплотнять их общение.
Черствые раввины искренне не понимали, чего эта взбалмошная квартеронка по отцу забыла (или нашла?) в иудаизме и не допускали злосчастную экс-студентку Высшей еврейской школы к гиюру. Подлец Толик не допускал ее к своему еврейскому телу. Жизнь была беспросветна, Таня страдала. Ей хотелось рассказывать о своих раскрывшихся чувствах к еврейству и в качестве естественного продолжения — к сукину сыну Толику окружающим, и окружающие — то есть, мы — с готовностью выслушивали ее. А потом начинали издеваться.
Свинство, конечно. Но по-другому — никак. Есть такие несчастные существа в природе, проходя мимо которых даже святой не удержится от пинка. Типа того слоненка у Киплинга.
Только у Тани хобот уже был от рождения…
Ну, вот, я же говорю… Да, нет, на самом деле вполне была симпатичная девчонка. Если бы не плаксиво-мечтательное выражение лица. Ага. И не хобот… Ну, видите, вот опять…
Таня и без Толика с гиюром вызывала непреодолимое желание, мягко скажем, подшутить над ней, а уж с ее вечными плачами… И главное — всякий раз обжигалась, и каждый день снова и снова заводила на нашей вавилонской речке свою заунывную песнь.
Через какое-то время, правда, у нее появилась защитница — наш новый приходящий бухгалтер Галина Дормидонтовна. У этой громкой и внешне решительной сорокалетней дамы в больших очках была своя душещипательная история. Еврейства ей вполне хватало по маме, любви тоже — по мужу Мишке и прочим. Но в душе ее постоянно бушевала гроза, поскольку она постоянно же изменяла «Мишке, дураку бедному» со своим бывшим однокурсником «и еще там с одним лыжником» и испытывала в связи с этим муки совести. Возможность не изменять, понятно, не рассматривалась.
Поработав у нас некоторое время, Галина Дормидонтовна взяла Таньку под покровительство. Возможно, потому, что она была постоянно занята своими мыслями и чувствами и, слушая, не слышала Танькиного нытья. Или потому, что Татьяна выслушивала ее собственные страстные истории, не отговариваясь, как все прочие, необходимостью немедленно бежать на почту. А может, потому, что все-таки тоже была натурой чувственной и в глубинах романтичной.
Впрочем, кое-что она все-таки, наверное, слышала, поскольку время от времени давала секретарше жуткие по радикализму советы, продиктованные «общим неравнодушием и активной жизненной позицией».
Время от времени наша бухгалтер делала нам, бесчувственным, укорот. Вот только приходила она не всякий день. В свободные от Галины дни Танька начинала шляться по комнатам, присаживаться на столы и, заводя глаза, благоговейно проклинать мудрых, но черствых раввинов и черствого, но такого красивого Толика. И получала по самое не балуй, естественно…
Кстати, Дедушка Татьяну тоже защищал. Когда не орал на нее за бестолковость. То есть крайне редко. Чаще всего в самом начале рабочего дня — уже выслушав танькины жалобы на наши утеснения, но еще не обнаружив плодов ее разрушительной бездеятельности.
А однажды зимой Татьяна пришла без штанов. То есть не то чтобы вот совсем без штанов. Просто мода тогда такая была — относительно длинный свитер и шерстяные колготки той же материи… Нет, пожалуй, все-таки без штанов… Ну, и мы с Доктором, разумеется, радостно накинулись на нее.
— Что же это ты, Татьяна, редакцию позоришь? Зайдет автор какой уважаемый или наоборот читатель, а ты тут без штанов…
— Действительно, несерьезно как-то. Народ может подумать, что мы в упадке! Вроде бы, солидная редакция, тираж какой указан! А секретарша без штанов…
— Вот-вот! Как это скажется на подписке?! Люди приходят подписываться на вполне пристойную газету для многосемейного чтения, а тут порнография какая-то — секретарша без штанов!
— А, с другой стороны, это же может дать положительный эффект! Подписка резко рванется вверх. Только девиз надо сменить. Вместо «Чтение не только для евреев!» — «А у нас секретарша без штанов!»
Ну и так далее: без штанов, да без штанов. Танька только жалобно пищала в ответ.
И тут в дверях комнаты, мурлыкая что-то себе под нос, появился шеф. Он на ходу подхватил какие-то свежепришедшие письма-факсы и, изучая их, направился к стоящему у окна креслу. Таня немедленно укрылась за широкой дедушкиной спиной и заодно за спинкой кресла.
— Обижают, шеф! — воззвала секретарша.
— Так ведь она же вот… — попытались мы обратить внимание шефа на безнравственное Танькино одеяние, но были немедленно пресечены.
— Оставьте девочку, жлобы! — рявкнул шеф, не отрываясь от бумаг. — Ишь, разрезвились, жеребцы! Накинулись, понимаешь, на ребенка!.. Чтоб этого мне больше не было!
— Спасибо вам, шеф, — радостно заворковала Татьяна, нависая из-за спинки кресла над Дедушкой. — Только вы меня здесь и любите… только вы и защищаете…
— Конечно-конечно, деточка… — рассеянно бормотал Дедушка, продолжая читать. — Только ты, золотце, отошла бы от окна… А то застудишь все себе там… без штанов…
Маргиналии. …И рыбку съесть
Я другой такой страны не знаю, где бы секретная служба играла столь значительную роль в формировании менталитета, культурного пласта и психологического фона. И, кстати, в частной жизни частного человека. Нет, безусловно, бывают кое-где отдельные периоды, даже затяжные. Но все же не так, как у нас — на долгие десятилетия и даже после того, как всесильная охранительная структура утратила свою удушающую силу…
В других странах собираются конференции типа «Окружающая среда: вчера, сегодня, завтра» или там «Калорийность питания: вчера, сегодня, завтра». Вопросы на них обсуждаются важные, насущные, как говорится, судьбоносные. Ну а в Москве организовали в 1993-м конференцию «КГБ вчера, сегодня, завтра», что тогда выглядело насущным, а сегодня кажется и судьбоносным.
На этой конференции я познакомился с православным священником отцом Виктором Ювельсом. Это был тонкий красивый человек с гривой совершенно белых волос и белой же совершенной формы бородой. Супруга его была еврейкой, поэтому их сын с полным на то основанием оказался в советские времена активистом еврейского подполья, затем узником Сиона, потом, уехав в Израиль, сделался там политическим деятелем. И ходит, между прочим, в кипе.
Отец Виктор поделился со мной парой историй из священнической жизни. Первая — о принятии им сана.
Его довольно долго не рукополагали, и Ювельс обратился за разъяснением причин к архиепископу. Тот с готовностью начал эти причины перечислять:
— Ну, вы — кандидат наук, в недавнем прошлом доцент, в институте сколько лет проработали. Все это минусы… минусы… гм… — Владыка ненадолго замолчал, затем негромко продолжил: — Вот Ювельс опять же…
— Ваше высокопреосвященство, у меня мама — полячка… — ответил ошарашенный будущий священник.
Владыка печально посмотрел на него:
— Вот. И мама полячка… Это же еще хуже…
В те дни, когда происходила эта самая конференция, много шума наделала статья одного из православных архипастырей, вышедшая в оголтело-красном печатном издании. Текст, представлявший собой не слишком внятный политический манифест, был откровенно антиеврейским.
Оказалось, что отец Виктор встречался с новоявленным православным политиком еще в бытность того простым епископом. Будущий публицист нередко приезжал погостить к приятелю — пастырю соседней епархии, где Ювельс служил архивариусом. Как-то они вместе поехали в лес, там отец Виктор со своим епископом отправился играть в городки, а гость — страстный рыбак — с водителем рыбачить.
Сыграв три партии, городошники подошли к речке, а гость чуть не плачет: «Что же это такое?! Нет в мире справедливости! Вон этот шофер Богу, наверняка, не молится, а у него клюнуло шесть раз. У меня же только четыре…» Местный епископ наклонился к шоферу и что-то пошептал ему на ухо. Тот насадил червяка на крючок, закинул, все вроде бы по-прежнему, но клевать у него почему-то перестало.
Сыграв еще две партии, епископ с архивариусом вновь вернулись к реке. Гость ликовал: «А свет-то Божий хорош! Все устроено очень даже справедливо! У него как было, так и осталось шесть рыбок, а у меня целых восемь!»
«Так вот, я думаю, что он просто взялся не за свое дело, — закончил свой рассказ отец Виктор. — Один соименный ему митрополит прежних времен говаривал: “В мои дни келейник только и знал дела, что горшки за архиереем выносить, а сегодня келейники полезли в большую политику”. В свое время наш с вами писатель был хорошим келейником и был на месте, рыбачил — и тоже был на месте… А тут, наверное, ему показалось, что у кого-то из евреев на пару рыбок больше…»
Дедушка в деле
Каждое появление Дедушки в редакции становилось настоящим праздником для личного состава. В том смысле, что он творил истории, которые затем восхищенно рассказывались и пересказывались годами. Таким образом, праздник был всегда с нами. Во всяком случае, по будням.
Звонок. Татьяна берет трубку, алекает и, не окончив приветствия, зависает с отвисшей челюстью. Затем собирается.
— Я… я… я…
Снова замолкает. Трубка продолжает что-то журчать.
— Но… но…но… я не понимаю… извините…
Трубка начинает вибрировать. Танька краснеет и начинает подозрительно сопеть. Дедушка заинтересованно смотрит на секретаршу, затем подходит и нажимает кнопку громкой связи привезенного из Америки аппарата.
— …зие! Ви! Ви — сотрудница иврэйского изданнья! — дребезжит разгневанный старческий голос. — И ви! Ви не знаете наш иврэйский язик! Какой стид! Как ви можэте работать в иврэйском издании? Ви! Ви — гойке, да?! Только гойке может работать в иврэйском издании не знать иврэйский язик. Куда смотрит ваще началство?
«Началство» забирает у уязвленной в самое больное и готовой разреветься Татьяны трубку и строго произносит:
— Здравствуйте. С вами говорит учредитель газеты. Что вам угодно?
— А-а! — обрадовано квакает телефон, и из динамика изливается период на идише.
— Прошу меня простить, — все так же строго и церемонно говорит шеф, — но я не говорю на идише. Так что вам угодно?
— А-а! — еще более задорно квакает телефон. — Как ви! Ви-и! Учрэдитель иврэйской газеты смеете не знать наш язык?!!
И тут шеф превращается в огнедышащего дракона.
— А как вы смеете говорить со мной! С учредителем первой свободной еврейской газеты!! На языке гетто?!!
На другом конце провода ошеломленное молчание.
— Всего вам доброго, — нежно говорит шеф и вешает трубку.
Вообще, наши читатели были в массе своей довольно милыми людьми. Многие из них на протяжении лет искренне любили нашу газету и болели за нее. А мы, недостойные, вместо того, чтобы любить их в ответ, время от времени — втихую, разумеется, — глумились над ними. Даже устроили как-то конкурс читательских имен на основе полученных писем. Третье место занял — по совокупности — Мориц Выдро. Второе — читатель по фамилии Шарф. Первое — Натан Мудрак-Дураковский. Впрочем, на самом деле мы, конечно, любили своих читателей. Хотя и не всех. Была среди них одна довольно вредная категория, которую мы определяли как «подписчики».
— Кто звонил?
— Подписчик.
И все сразу понятно. Звонил пожилой нудный и въедливый тип с накопившимися невнятными претензиями. При этом — дурак. Словом, подписчик.
Крайней степенью подписчика был «пенсионер Письман». Эти могли довести до белого каления кого угодно. А случались дни, когда Письманы звонили буквально один за другим.
И вот именно в такой день шеф обвинил Джамильку с Танькой в нечуткости, хамстве по телефону и пренебрежении к читателю.
— Вы вообще не умеете разговаривать с людьми! — бушевал шеф. — Естественно, что подписка падает! Кому захочется читать газету, в которой его обхамили с ног до головы?! Люди выказывают внимание, находят время — звонят! И заслуживают немного встречного внимания! Неужели так трудно нормально ответить?! Нор-маль-но! А не лаять в трубку, как хабалки последние!
Зазвонил телефон, и шеф, не дав унасекомленным сотрудницам подойти, сам взял трубку.
— Вас слушают, — торжественно произнес он и повел бровью в сторону провинившихся. — Да. Это редакция. Да. Спасибо что позвонили, — еще один уничтожающий взгляд в сторону секретарши и ответсека. — Говорит учредитель. Да. Вот приходится самому подходить к телефону, да, — горькая усмешка в адрес недостойных. — Разумеется, я помню эту статью. Спасибо, — шеф разводит руками, мол, видите, ведь возможно же. — Нет. К сожалению, это не в нашей компетенции. Я все прекрасно понимаю, но… Нет, но… Это невозможно… И этого мы сделать не можем. Как почему?! Потому что это полн… потому что невозможно… нет… Это вне нашей комп… Я все понимаю, но.. Что зна…?.. Да пошел ты к такой-то матери!!!
Трубка летит на рычаг. Шеф пожимает плечами и выходит из комнаты.
…Два пополудни. Открывается дверь, и в редакцию, мыча под нос что-то легкомысленное, неторопливо входит Дедушка.
— Пурум-пум-пумс. Нн-ус. Что у нас? — добродушно спрашивает он.
— Как повстречались с отцом диаконом? — спрашиваю в ответ я. Дело в том, что у Дедушки была назначена в метро встреча с известным православным богословом, собиравшимся передать для газеты какие-то материалы по межрелигиозному диалогу.
— Ах ты, господи! — от дедушкиной беззаботности не остается следа. — Да не может этого быть! Разве сегодня?.. — дедушкино настроение окончательно портится. — Да. Точно. Сегодня. В час. На «Новокузнецкой». Неудобно-то как. И как же я мог забыть? — ноет он. — Не мог… А забыл. Потому что м@дак, — с мрачной откровенностью завершает Дедушка короткий сеанс самобичевания.
В это время раздается звонок в дверь. Танька смотрит в глазок и поворачивается к нам с вытаращенными глазами:
— Дьякон!..
— О-а-у-у… — приглушенно воет Дедушка и затем спешно дает оперативные указания: — Значит так, меня нет… Я… Где я? А? Вы не знаете, где я. Вот где. А собирался встречаться с ним. Вот. Это вы знаете. Потом скажу, что ждал его до морковкина заговенья на «Новослободской». А кто из нас ошибся — Бог рассудит, — с этими словами он скрывается в сортире.
Совершенно ошалевшая Танька открывает дверь, и в редакцию вваливается раскрасневшийся священнослужитель.
— Здравствуйте, — произносит он, запыхавшись. — Неудобно-то как. Я на лекции был, и совершенно из головы вылетело, что мы о встрече договаривались. Я побежал, да уж поздно. Решил сюда. А Лоэнгрин Матвеевич что же?.. Еще не приходил?..
Но прежде чем мы успеваем ответить, что Лоэнгрин Матвеевич ожидает его на «Новослободской», раздается нечто, напоминающее паровозный гудок, затем звук спускаемой воды, и из санузла, отряхивая руки, победительно появляется наш учредитель.
— А-а! Отец диакон. А я вот только-только вошел. Ждал вас. На «Новокузнецкой», да. Так сказать, до морковкина заговенья… Г-хм. Пардон. Задержались? Или… ха-ха… заработались-позабыли, а? А?
Диакон что-то сконфуженно бормочет в ответ. Но Дедушка уже не сердится на него.
— Ну-ну, Бог простит, — снисходительно говорит он. — Пойдемте-ка лучше посмотрим, что вы нам принесли.
Братья по перьям. Нелирическое отступление
«ЕЖ» недолго был одинок. Его появление стало знаком, что — можно, и еврейские периодические издания самой разной направленности, начали плодиться и размножаться. Это были местные общинные боевые листки и издания на всю страну, газеты и журналы сионистского толка, научно-просветительские, молодежные и литературно-художественные, ведомственные и узко-профессиональные — учительские, исторические, книголюбческие, лингвистические и даже представляющие удивительное для России кибуцное движение.
Все эти издания шеф глухо ненавидел. Поводом для ненависти был единственно факт их существования. А также что кто-то давал на них деньги вместо того, чтобы давать их на один центральный еврейский орган, то есть на «ЕЖа».
Особенно не любил он питерскую газету «Анахну» — «Мы», возникшую раньше других, примерно через год после «ЕЖа». Во-первых, в отличие от большинства других изданий, она не собиралась через несколько месяцев после выхода первого номера бесследно исчезать — еврейские организации города Питера в обмен на рекламу их мероприятий и теплые отчеты об этих мероприятиях не слишком щедро, но стабильно давали «Анахну» деньги. Во-вторых, учредитель и главный редактор этой газеты Иона Георгиевич Сладков был, как и Дедушка, избран в президиум «Кагала». На что, по мнению Дедушки, имел гораздо меньше оснований, а, по мнению многих бойцов старой еврейской гвардии, значительно больше — как участник прежней подпольной жизни. Впрочем, что-либо конкретное об этой его жизни мало кто знал — видимо, уж очень она была подпольная. Знал ли сам Сладков, сказать непросто. Поскольку рассказывал он о своих заслугах перед возрождающимся еврейством много и с удовольствием, но без излишних подробностей.
Мне Иона Георгиевич — невероятно циничный и не скрывающий своего цинизма остроумный толстяк — всегда нравился. С ним было приятно поболтать, при случае выпить-закусить под легкий треп. Подчеркиваю, под легкий и неинформативный. Ибо любую информацию он творчески преобразовывал и широко распространял помимо газеты.
В общем, у нас сложились довольно теплые отношения, вызывавшие молчаливое неодобрение шефа. Высказывать прямо это неодобрение, как, собственно, и породившую его нелюбовь к конкуренту, он считал ниже собственного достоинства. Поэтому, как правило, прохаживался не столько по враждебной газете, сколько по личности ее редактора: «Сплетник толстый!» или прекрасно аллитерированное: «Лиса лысая!» Впрочем, тоже за глаза.
Сладков прекрасно понимал ситуацию и потому с удовольствием изливал на всех встречных и поперечных тщательно подготовленное недоумение по поводу враждебности Лоэнгрина Матвеевича: «За что он меня так не любит? Нам же нечего делить! Я же общинная газета. И общественная. А он! Он — Вестник! Да! Советской жизни», — и при этом довольно щурился.
Некоторое время повыходила газета «Горка-Сион», заявленная двумя энтузиастами-издателями как сионистская. Ее Дедушка тоже сильно не любил, поскольку делалась она вполне профессионально и материалы публиковала яркие и острые. Настолько острые, что финансировавшие газету израильские инстанции решили, не дожидаясь окрика сверху, эту оголтелую сионистскую пропаганду пресечь. Один из энтузиастов-издателей с горя углубился в перевод на русский иудейских религиозных сочинений, второй ушел в загадочным образом появившуюся на российском государственном радио еврейскую программу.
Представители израильских организаций, приставленные работать с общинами на местах, некоторое время пытались консолидировать сотрудников еврейских СМИ, попутно прививая им правильный взгляд на Израиль. Для этого проводились разнообразные семинары, однако ожидаемого результата они не давали.
Еврейские журналисты бывшего СССР не желали разделять миролюбивых устремлений израильских правительств. Привыкшие любить сионистского агрессора и угнетателя мирного арабского населения, отказываться от этой любви они не собирались. То есть были по убеждениям, связанным с Израилем, куда правее израильских правых. В абсолютном большинстве своем. За исключением Дедушки. Он, подобно многим обожаемым им западным евреям-гуманитариям, был гуманист, либерал и вообще человек чрезвычайно широких взглядов на жизнь не слишком ближних. С каковыми вредными взглядами мы в рамках редколлегии старательно боролись. И благодаря этому непрекращающемуся противоборству в освещении ближневосточной политики «ЕЖ» оказался уникальным для еврейской прессы центристом.
Не удалось и консолидировать еврейскую журналистскую братию. Только на моей памяти в рамках проводимых израильтянами семинаров-конференций было предпринято три или четыре попытки создать что-то вроде Союза еврейских журналистов (СНГ, России, Москвы…), но дальше охотно подписанных участниками петиций-деклараций и обреченно-единодушных избраний Дедушки и Сладкова сопредседателями дело ни разу не зашло.
Зато в кулуарах мы много и весело пили, пели, хохмили и играли в замечательную старинную игру. Представьте себе, что вам поручили придумать подпись к фотографии с изображением полового акта. А теперь возьмите газету. Любую. И прочитайте заголовок статьи. Любой. Поздравляю, у вас получилось превосходно!
Мы по очереди зачитывали заголовки — каждый только из своего издания — и покатывались со смеху. Однажды главред интеллигентного культурологического журнала Саня Книжник в пароксизме даже рухнул на пол. Но, несмотря на питерское происхождение и интеллигентность вообще, рюмки при падении не разлил. И сверкала она, полная до краев, в поднятой перпендикулярно полу и телу руке Сани, призывая рассматривать зачитанное как тост.
Вот только несколько вариантов «придуманных» таким образом подписей из еврейских газет того времени. «Снова объединяемся… чтобы разъединиться?», «Город без евреев реставрирует синагогу», «Борьба с терроризмом. Пять способов», «Позвольте мне любить…», «Премьер выбирает русских», «В Думе создается религиозное лобби», «Фестиваль подпольной культуры», «Шииты в синагоге», «Ложью единые», «Иран берет под контроль палестинцев», «Трудная дружба»…
Ну и неизбежные: «Их нравы», «Цена свободы», «Встреча друзей», «Будни общины», «Как мы отмечали Пурим», «Кто читает нашу газету».
А вот и абсолютный победитель, причем не только в категории «тяжелая эротика», но вообще во всех — заголовок из провинциального листка: «С приходом нового руководства общины старое еврейское кладбище начало оживать». Данс макабр!
Маньчжурский тихушник
Время от времени шеф брался укреплять состав редакции. Иногда просто от смутного недовольства существующим, иногда с чисто меркантильными целями — например, получить задаром компьютер. Причем, на мелочи не разменивался — делал варяга сразу главным редактором.
Первым в этом ряду стал неугомонный израильский юноша Эмик Фиш, сначала подвизавшийся на поприще совершенствования иудаизма, затем прославившийся на всю общину бурным романом с эффектной дамой заметно старше себя, потом поставлявший в Россию свинохвостых макак и прочий животный экзот и, наконец, утвердившийся в сфере еврейской демографии. В фонд газеты он внес ежемесячное пожертвование в размере трехсот долларов и древний оранжевый «мерседес» с плохо понимавшим по-русски шофером-кавказцем в комплекте.
Недолгий срок его пребывания в должности главного редактора пришелся на романтический период. Возможно, именно занятость Эмика на личном фронте и избавляла нас от его участия в изготовлении газеты. Впрочем, плату за возможность называться главным редактором ведущей общинной газеты Эмик вносил исправно. А большего от него, собственно, и не требовалось.
Разнообразная деятельность Эмика субсидировалась его старшими братьями, вполне успешно занимавшимися в Израиле строительным бизнесом. Они готовы были до скончания времен материально поддерживать младшего, поставив ему только два условия: не сметь близко подходить к семейному бизнесу и не слишком часто пересекать внутрь границы исторической родины. Видимо, любить Эмика на расстоянии было проще. Его бурная история с эффектной дамой заметно старше его, сопряженная с обоюдными публичными поношениями и бросаниями ключей в лицо, служила подтверждением тому.
Посещая редакцию в отсутствие Эмика, эффектная дама заметно старше его, отзывалась о нашем главном редакторе в самых нежных словах. Но стоило ему появиться, разражался скандал. Эмик, в общем, не предпринимал для этого никаких усилий, все происходило как-то само собой. Впрочем, крушение большинства его начинаний — личных, общественных и коммерческих — неизменно происходило само собой… Так же сам собой он в какой-то момент исчез из редакции…
На смену Эмику был взят бывший малолетний узник гетто, преподаватель информатики в педучилище и историк-любитель Зяма Сопкин. Собирая материальные плоды на ниве педагогики, подлинным делом своей жизни он считал изучение малоизвестных страниц еврейского культурного бытования в советские времена. Зяма лазал по архивам, донимал вопросами престарелых очевидцев, собирал по щепотке материалы и время от времени продуцировал разнообразные статьи и даже увесистые монографии. Культурная общественность, причем не только еврейская, принимала их благосклонно.
Было у Зямы и еще одно увлечение — волоокие девицы родом из глухой провинции. Нередко — выпускницы его же училища. На каждой еврейской тусовке он появлялся с очередной красавицей. Спутниц своих Зяма чаще всего представлял как бесценный кадр для будущего развития (например, педагогики) и «раскрытый им талант». Талантливые кадры кивали светлыми или темными кудряшками и явно не понимали, где они и зачем. Чем этот невысокий человечек с седым коком и внешностью, которую обыватели называют «типично еврейской», соблазнял провинциальных королев, для всех оставалось загадкой.
Видимо, их привлекали его душевные качества. Или еще что-нибудь сходу невидимое.
Но дело не в девицах. Принеся нам в газету свой мемуар о пребывании в гетто в двухлетнем возрасте, Зяма проговорился, что ему для работы дома выдали на службе компьютер. А ставить его в крошечной, заваленной собранными историческими материалами квартирке решительно некуда.
Шеф всегда был готов помочь ближнему. Уже через несколько дней в нашей редакции красовался свежераспакованный компьютер, а на последней странице газеты появилась фамилия нового главного редактора.
В отличие от своего предшественника Зяма оказался добросовестным редактором и активно включился в производственный процесс. Он привлекал авторов, с удовольствием писал заметки о своих многочисленных знакомых из разнообразных сфер жизни и брал у них пространные интервью. Поначалу шеф радовался, еще некоторое время терпел, но когда после статьи о творческом пути некоей малоизвестной певицы (естественно, родом из провинции, и понятно, волоокой) и заметки со скрытой рекламой ее концерта в отдаленном от цивилизации ДК для публикации была предложена беседа с ней же о современном искусстве, шеф не выдержал.
— Достаточно, Зяма. Я тебя очень прошу. Понимаю, что она тебе симпатична… гм… как исполнительница… но будет уже, ладно?
— Леня, я не понимаю твоего отношения. Она действительно хорошая певица! Бесценный кадр для будущего развития нашей эстрады! Я открыл ее талант и как главный редактор газеты должен всемерно помогать ему раскрыться!
— А я как председатель редакционного совета газеты говорю тебе: больше этой профурсетки на наших страницах не будет!
— Вы не смеете называть ее профурсеткой, Лоэнгрин Матвеевич! Она… она… творческая личность.
— Скажите, пожалуйста! Не смею я! Разумеется, уважаемый Зиновий Борисович, утверждая содержание номера моей газеты, я учту ваше драгоценное мнение. Об этой творческой пр-ра! фур! сет! ке!!!
И так далее. Пока оба не утомились — возраст брал свое. Вопрос о публикации беседы повис в воздухе. Редколлегия вяло продолжалась. Шеф хмуро молчал и в обсуждении практически не участвовал. Зяма же, напротив, пытаясь сгладить ситуацию, разливался соловьем.
— Суки, — вдруг тихо и зло произнес сидевший рядом со мной шеф, глядя в стол. Слышно было только мне.
— Кто именно? — удивленно и тоже тихо спросил я.
— Немцы — суки, — твердо сказал наш учредитель. — Столько приличного народа угробили ни за что… а этого урода оставили…
Как-то раз в редакцию занес статью руководитель Еврейской генеалогической ассоциации Сева Погорелец. Материал о происхождении еврейских фамилий оказался крайне интересным и в каждом задел личные струны. Мы коварно усадили генеалога пить чай, накормили тортом, а потом стали приставать к расслабленному с вопросами об истории-происхождении наших собственных фамилий. Тот с удовольствием отвечал, причем рассказывал и о том, как фамилия образовалась, и о том, откуда она теоретически могла бы происходить. Ваша, мол, была распространена в Бессарабии, хотя и пострадала в результате безграмотности писарей, ваша — явно из Белоруссии, а ваша — популярна в Силезии, хотя только в середине XIX века…
— А моя, так сказать, доисторическая родина где? — спросил наконец и Зяма Сопкин.
Но прежде, чем специалист успел открыть рот, раздался дружный хор радостно воспользовавшихся случаем коллег:
— В Маньчжурии!!!
С тех пор, если Зяма делал что-то, с нашей точки зрения, неподобающее, на зеркале в коридоре немедленно появлялась прокламация с коротким энергичным текстом: «Геть в Маньчжурию!» Шеф ликовал, Зяма только пожимал плечами и горестно вздыхал. Иногда, в ходе все чаще разгоравшихся на редколлегии дискуссий шеф вдруг замолкал, и задумчиво глядя куда-то в сторону, начинал негромко напевать мелодию великого вальса. «М-спит-м-гаолян-пумс-пурурумс-пумс-пумс…» Зяма вздрагивал и вздыхал…
Впрочем, бывали и моменты, когда Зяма ставил окружающих в тупик, затыкал их за пояс и возил рожей по столу.
Как-то мы втроем — Дедушка, Зяма и я — были на вечере в Доме кино. Еще до начала повстречали знакомых, отметили. По окончании, естественно, усугубили. Выйдя на улицу, мы с Дедушкой завели наш привычный хмельной разговор об англо-американской литературе.
— А вот Моэм… — Ха, Моэм!.. А вот Грэм Грин… — Когда Болдуин… — Не будем трогать черных… — Но вы не можете не признать, что в творчестве Фолкнера явно чувствуется влияние классического английского романа… — А ты не забывай, что лучшие произведения Во написаны на американской почве… А Торнтон Уайлдер… Но Пелем Гренвилл Вудхауз… и т.д., и т.п.
Зяма томился, не имея возможности вставить слово. В нашем филологическом разговоре ему, историку-технарю, просто не было места. Вдруг он просветлел и нарочито громко кашлянул. Мы взглянули на него с высот нашей интеллектуальной беседы.
— Ты что-то хочешь сказать, Зяма? — величаво и вместе с тем снисходительно вопросил шеф.
Зяма сделал широкий жест рукой, и, указав на малопривлекательное серое здание хрущевской постройки, радостно доложил:
— А я в этом доме трахался!
Дальнейший наш путь до метро прошел в гробовом молчании. Шеф был мрачнее тучи, Зяма нежно улыбался своим мыслям.
…На следующий день у нас с шефом должна была состояться деловая встреча с гипотетическими инвесторами. Подготовку встречи он поручил мне. Я специально приехал в редакцию пораньше, привез необходимые материалы и собирался немного поднатаскать Дедушку в теме.
Я долго объяснял, что и почему стоит или не стоит говорить и делать и, наконец, понял, что Дедушка меня не слышит. Он сидел с измученным видом, время от времени кривил лицо и задумчиво постукивал кончиками пальцев по коленке.
— Шеф! Ше-еф! Вы вообще слышите, что я говорю?
Дедушка смутно посмотрел на меня и вяло проговорил:
— Ты понимаешь… Вот бывают такие… Орлы… Которые… все, что движется… Где поймает, там и… — шеф говорил все громче. — Самцы! Чудо-богатыри! А этот... Этот — не-ет. Он, небось, по домам отдыха, по санаториям всяким... То да се, разговорчики в столовой, вздохи, ****ь, при луне! — Шеф уже просто орал, сверкая красными от бессонницы глазами. — Ключики, небось, у друзей брал… Дескать, братцу из провинции ночку перекантоваться... Скажите, пожалуйста, трахался он в этом доме! Тихушник!!!
И вдруг совершенно спокойным тоном:
— Так что, ты говоришь, нужно будет сделать?..
Маргиналии. Кес — это кес
В первую свою поездку в Израиль, организованную Еврейским агентством «Сохнут», я оказался с группой пишущих коллег в центре абсорбции эфиопских евреев в Беэр-Шеве. Мы мило общались — на английском и иврите, сами и через переводчика — со стройными чернокожими красавцами и красавицами, словно специально подобранными к нашему посещению центра. Мы расспрашивали, а они, ослепительно улыбаясь, выдавали заученные тексты о своих успехах и светлых перспективах. Тут наш сопровождающий от Министерства абсорбции — давно и успешно абсорбированный выходец из Эфиопии — сообщил, что ради встречи с такими высокими гостями в центр сейчас прибудет самый настоящий кес. Правда, разговор с ним будет многоступенчатым в силу необходимости перевода, поскольку, кроме языка страны исхода, никаких других он решительно не понимает.
И вот в зал медленно заходит немолодой чернокожий гражданин с окладистой седой бородой. На нем наглухо застегнутая байковая ковбойка, сверху серый костюмный пиджак, костюмные же брюки заправлены в высокие носки грубой вязки, на ногах опорки, напоминающие «галоши национальные» советских времен, на голове той же породы шляпа — мятая пенсионерская из лески. Зато в руках — самый настоящий библейский посох. Длинный, сучковатый и вытертый натруженной рукой патриарха до стеклянного блеска.
Перевод нам не понадобился. Кес важно кивнул нам, уселся на стул среди подобострастно раздвинувшихся молодых и немедленно задремал, умудрившись сохранить при этом вид серьезный и значительный.
— Кес — это кто? — спросил я у нашего сопровождающего. — Раввин?
— Ну да, в общем, пожалуй, раввин, да. Но не только. Он, понимаете, кес…
— Учитель, судья?
— Судья, да… И учитель, конечно. Раввин, учитель, да. Но прежде всего, он — кес.
— Глава общины? — я начинал терять терпение.
— Именно, — обрадовался сопровождающий. — Именно, глава общины. Но… — он виновато посмотрел на меня, — не совсем. Понимаете, он все-таки кес.
— Старейшина, что ли? — я уже готов был завопить и затопать ногами.
— Конечно, старейшина, — согласился неловкий наш Вергилий. — И глава общины. И раввин. И судья. Но еще и кес…
И я, пришелец, остался в раздраженном недоумении. А старикан в шляпе и галошах спокойно дремал в окружении соплеменников, прекрасно понимавших его суть и значение.
Таня снова без штанов
Воспользовавшись — как призналась, краснея, сама Татьяна — одним из советов Галины Дормидонтовны (хотя и не объясняя, несмотря на наши решительные требования, каким именно), секретарша сумела-таки одним темным зимним вечером загнать подлеца-Толика в угол редакции. Выход из угла был лишь один — через диван. Видимо, решив, что этого все равно не избежать, и к тому же темнота, Толик сдался. И ровно в момент его капитуляции звякнули ключи, и — «…птвоюмать!» — в офис ввалился Доктор. Он забыл бумаги, которые могли понадобиться ему при общении со службой рассылки следующим утром.
Парочка застыла на диване, надеясь, что нужда не заставит технического директора войти именно в эту комнату. Но нужда, естественно, заставила. Он вошел, зажег свет, без интереса посмотрел на диван и поощрительно произнес:
— Да вы трахайтесь, трахайтесь. Я на минутку, только бумаги забрать… Так… Это что тут? А, нет, презервативы оставьте себе. Ну, вот и все.
Доктор забрал папку, погасил свет, вышел из комнаты и из конторы. Но к этому моменту Толик уже вывернулся из ослабевших Танькиных объятий и, путаясь в одежде, пробирался к выходу. Так Галинин совет остался неиспользованным. Во всяком случае, до конца.
Днем позже Доктор отправился с Дедушкой покупать всякие хозяйственные принадлежности для редакции. Чтобы скоротать поездку в метро, и поскольку драматические перипетии Танькиной жизни ее же стараниями давно стали достоянием общественности, Доктор рассказал шефу о бесчинстве секретарши на рабочем месте, свидетелем которого стал. Дедушка чрезвычайно оживился.
Как раз в этот момент они вышли из метро и оказались в разъединившей их густой толпе спешащих по делам граждан. Оглядываясь и ища в толпе Доктора, Дедушка проорал:
— Так он, подлец, ее трахнул или не трахнул?!
Народ шарахнулся в стороны.
— Да черт их знает… — пробормотал себе под нос Доктор, пытаясь не давать окружающим повода думать, что они с Дедушкой вместе.
— А?! Так я не понял, трахнул? Или не трахнул?!
Тротуар опустел…
Но тут Дедушку отвлекло новое обстоятельство. Проходя мимо стоящей около магазина лоточницы, он затормозил, ласково посмотрел на тетку и, кивнув на разложенный товар, несколько невнятно произнес через губу:
— Ско-ок…сто…й-й?
Часть II
Дурдом на Набережной
Возвращение на склад
По исходе из евреев работа моя в сфере деловой журналистики была интересной, но недолгой. Через девять месяцев родовых мук, когда новое издание встало на ноги и начало, благодаря быстрорастущему валу рекламы, окупаться, наш учредитель Федор Петрович Желдыбин — бизнесмен с журналистским образованием из бывших комсомольских работников среднего звена — на радостях запил. И крепко запил. Нетвердой походкой он бродил по кабинетам и приставал к сотрудникам с разговорами — сперва общедушевного характера, но постепенно обретавшими все большую гендерную направленность.
— Нет, ну скажи, ты бы такой женщине отдался? — вопрошал он, щуря один глаз и размахивая сверстанной страницей с интервью и портретом известной российской бизнес-леди, а затем с некоторой тоской, но твердо: — А я бы отдался!
Как результат, Федор начал водить в нашу уютную, расположенную на Никитской редакцию совершенно посторонних редакционной деятельности дам. Сотрудников он, мотивируя трудовым кодексом, просил отправляться домой ровно в шесть вечера и не появляться — уже помимо всякого кодекса — раньше часу.
Его жена, сильно обеспокоенная тем, что муж не жалеет себя в трудах и уже третью ночь безжалостно не ночует дома, решила завезти заваленному работой супругу свежеиспеченных пирожков и обнаружила его трудящимся над посторонней дамой, заваленной на редакционный диван. Результатом семейной встречи стал роскошный синяк под глазом нашего учредителя, сорвавший встречу с многообещающим рекламодателем. Второй синяк через несколько дней поставил ему наш заведующий машинным (в смысле компьютерно-принтерным) парком, с которым непутевый герой-любовник пьянствовал в течение суток и которого потом — черт знает, что ему поблазнилось — попытался обнять в темном коридоре…
После еще нескольких шумно сорванных в процессе встреч с рекламодателями дела в редакции стремительно пошли на спад. Осознав опасность ситуации, но не прекращая пить, Федор Петрович, за которым укрепилась к тому времени кличка «Федька-колдырь», привел двух молчаливых горцев в дорогих спортивных костюмах. Те с интересом осматривали помещение и удовлетворенно качали головами. Когда Федя заплетающимся языком объявил, что это наши новые инвесторы, которые решат все проблемы издания, мы с Бронштейном поняли, что пора удирать.
Ровно в этот же день, загруженный мыслями о поиске нового места работы, я, бредя по Ордынке, столкнулся с Дедушкой. Он, как оказалось, двигался из израильского посольства к дому. После приветствий и обмена краткой информацией о родных, близких и знакомых мой бывший шеф, пожевав губами, спросил:
— Как на работе? Нормально все? А-то, может, вернешься... Дела, вроде, сейчас идут ничего, так что зарплату я тебе приличную найду. Сколько тебе там платят?.. Замглавного, понимаешь, нужен. У меня по бизнесу дел выше головы, не успеваю ни черта, а за Зямой глаз да глаз…
— Подумаю, — пообещал я, прощаясь.
— Правда, возвращайся. Наши будут рады, — сказал шеф и помахал рукой.
Через пару недель я стал заместителем главного редактора «ЕЖа».
Редакция в это время ютилась в комнатке на первом этаже старинного здания, бесплатно предоставленной нам Валей Шаргородским — одним из вице-председателей «Кагала», заслуженно носившим прозвище «Шар». Порой он, как всамделишный шар для боулинга, несся вперед напролом, снося кегли, или же — в силу неверно начатого движения — безрезультатно уходя в сторону. Помимо еврейской общественной деятельности Валя занимался еще и бизнесом. Его офис находился на втором этаже того же здания, а большую часть первого занимал склад. Так что к туалету мы пробирались сквозь нагромождения запыленных коробок.
В квартиру, бывшую до того нашим прибежищем, вернулся из лагеря амнистированный хозяин третьей комнаты, и после двух дней совместного бытования стало ясно, что дальнейшее существование в ней не представляется возможным. Шеф договорился с руководителем одного культурного еврейского объединения, недавно получившего от городских властей обширное помещение на набережной Москвы-реки, что мы сделаем в этом помещении ремонт и будем оплачивать коммуналку, взамен же получим несколько кабинетов в безвозмездное пользование. А пока шел ремонт, мы пылились на Валином складе.
Зяма Сопкин еще продолжал занимать должность главного редактора, хотя и потерял прежний запал и интерес к этому делу — слишком уж часто Дедушка наступал на горло его песням. Секретарь у редакции был новый, Елена Борисовна — тихая дама средних лет с высшим филологическим образованием. Еще одним новым сотрудником стала энергично трудившаяся на ниве укрепления российско-израильских связей Рита Айзинман. Но для ее неуемного журналистского темперамента просторы израильского раздела «ЕЖа» оказались тесны, и вскоре она занялась самостоятельным изготовлением целой газеты, посвященной восхищению Израилем и репатриации в него.
Почти совсем исчез со страниц странноватый Гера Бреннер. В немилость у шефа он впал после злокусательной статьи, рассорившей газету и лично шефа с известным писателем, которого Гера обвинил в протаскивании идей православия-самодержавия-народности под видом еврейской темы. Вместо Бреннера появились новые любимые авторы.
Неизменным оставался Григорий Наумович со своим юмором.
Разрыв с «Кагалом». Нелирическое отступление
Не дожидаясь окончания ремонта, мы заселились в офис на Набережной, и вскорости наступила в нашей газетной жизни новая историческая эпоха. Первая история этой эпохи была связана с тем, что Дедушка, охотно реанимировав старые обиды, вдребезги рассорился с «Кагалом».
Вообще-то, кагальную бучу затеял Валя Шаргородский. Несколько раз побывав в Североамериканских Соединенных Штатах и ознакомившись с устройством тамошней еврейской жизни, он задумался о необходимости переустройства нашей по устоявшемуся иностранному образцу. То есть о переходе властных полномочий от исполнивших свою историческую миссию активистов и бывших подпольщиков к щедрым нуворишам-меценатам. Тем более, как человек, занимающийся бизнесом, он уже видел вокруг себя немало богатых и очень богатых евреев. Валю поддержали некоторые энергичные общинные лидеры из молодых да местных.
Вопрос был поднят и не остался без ответа со стороны сложившегося кагального руководства. Вышедшим из подполья ветеранам не хотелось отдавать поводья созданных ими структур новым русским евреям. И не только потому, что им обидно было покидать насиженные места. С известной долей справедливости они полагали: будущие меценаты ни черта не смыслят в еврейских делах, но по привычке будут лезть во все и диктовать всем свои условия. В общем, начался шумный скандал, посыпались взаимные обвинения, как всегда и прежде всего — в нецелевом использовании полученных разными путями на общинные программы средств. В нежелании видеть перспективы и в безответственности перед лицом меняющейся действительности тоже, конечно.
Это была дедушкина стихия. Он сразу встал на Валину сторону и ввязался в драку со всем жаром своей беспокойной души. Впрочем, Валя, посильно поддерживавший снисканными на ниве предпринимательства деньгами различные еврейские проекты, в первую очередь, культурного плана (в том числе, временами и «ЕЖа»), действительно болел за лучшую долю для общины — в широком, хотя и сугубо своем понимании этой доли. Дедушка же ожидал от гипотетического нового общинного устройства конкретных благ для конкретного общинного института — то есть для собственной газеты.
«ЕЖ» номер за номером публиковал программные развороты многословно-ироничного Вали Шаргородского и филиппики бескомпромиссного Юлика Немчинова, заподозрившего существующее руководство Кагала в замарывании чистоты помыслов. Противники отвечали статьями в лояльной им питерской «Анахну» и кагальном пашквиле «Ха-йом йом», специально для этого в очередной раз временно возрожденном.
Вся эта насыщенная публицистическая деятельность до поры до времени оставалась в условно парламентских рамках. Пока за дело не взялся Дедушка лично. В нескольких коротких, но чрезвычайно эмоциональных заметках он, не желая по обыкновению вдаваться в идеологические вопросы, прошелся по личностям всех основных представителей противостоящего лагеря. То есть буквально по личностям, осветив все — от количества волос на голове и сантиметров в росте до, так сказать, объекта обрезания… Но простого словесного хулиганства Дедушке было мало. Общие обвинения Валиных и Юликовых опусов обратились в дедушкиных писаниях чеканными, хотя и бездоказательными формулировками. И только традиционное еврейское нежелание выносить сор из синагоги оградило шефа от судебных процессов по делам о клевете и оскорблениях чести и достоинств.
Скандал достиг высшей точки. Вожди «Кагала» объявили о полном разрыве личных отношений с Дедушкой. Что, впрочем, могло не помешать им критически пройтись по его личности при встрече. А этого Дедушка крайне не любил. Ему всегда больше нравилась полемика без непосредственного участия второй стороны. Короче, на очередную конференцию «Кагала» в пансионат под Питером вместо него отправился я. В кармане у меня лежало предназначенное для публичного зачитывания заявление шефа о выходе из Президиума. Заявление было написано в том же ругательном тоне, что и пресловутые статьи, и помечено числом, предшествовавшим первому революционному выступлению Вали Шаргородского на Президиуме, которое, собственно, и положило начало «дискуссии».
О самой конференции скажу только, что на ней произошел окончательный раскол. Валя и его сторонники, не найдя понимания у большинства делегатов, демонстративно вышли из «Кагала» с намерением самостоятельно строить новое светлое будущее для общины. Это случилось довольно быстро, поэтому оставшееся до поездов и самолетов время оппозиционеры выступали в роли пассивных зрителей. И пили, конечно.
Утром второго дня конференции, сидя в зале, я слушал рассказ очередного представителя «с мест» о сложностях в общинном строительстве вообще и лично его успехах. Вчерашний вечер — после серии отставок и зачитывания дедушкиного письма — помнился смутно. Ну, бар, стол… ну, танцы какие-то… и что-то такое на улице… пластиковый стаканчик… музыка зачем-то… трава… сыро… опять бар… Подошел Валя. Садиться не стал. Постоял некоторое время, озираясь с мутно-ироничной усмешкой, и наконец потыкал меня пальцем в плечо.
— Рыба моя, ты чего сидишь?
— А что?..
— Так ведь два уже, заяц моего сердца! Бар открылся. Наши все там.
И мы отправились в бар. Голова у меня была тяжелой после вчерашнего и, судя по виду коллег-протестантов, пострадал не один я.
— Давайте сегодня пивка, а? Без тяжелых алкогольных… — взмолился я. Большинство, за исключением одного бывшего врача скорой помощи, поддержали эту оздоровительную инициативу.
Мы с Валей отправился к стойке.
— Пиво у вас свежее?
Бармен внимательно посмотрел на нас и, пару секунд пожевав губами, ответил:
— Свежее. Сегодня все свежее. Вы вчера все выпили.
За пивом выяснились некоторые подробности вчерашнего вечера, которые прошли мимо меня. Ну, видимо, пока все это — трава… музыка. Короче говоря, после посиделок в баре один из пылких сторонников Вали испытал глубокое возмущение по поводу несостоявшейся дискуссии. И, несмотря на поздний час, решил дискуссию немедленно развернуть. И развернул… Результатом стал подбитый глаз председателя Президиума «Кагала»… Такие вот безобразные вырисовывались подробности.
Кстати сказать, со мной несколько вполне симпатичных мне по-человечески руководителей «Кагала» во главе с председателем Президиума тоже перестали разговаривать на год с лишним. Не вкупе с Дедушкой, а индивидуально — после моего газетного отчета о конференции под названием «Кагал и фингал»… Помирил нас Жорка, знавший их с раннего детства, благодаря бабушке.
Бабушка и внук в исторические времена
— Решительно не понимаю, как это вы выносите Жорку, — качнула головой Княгиня, наливая мне кофе.
— Полноте, Зинаида Пална, что ж вы так сурово… Жора — чудный, я люблю его.
— Да мы все его любим, конечно. Но вот этот его тон… — встав посреди кухни, она надула щеки, высоко подняла брови и рубанула воздух прямой рукой. — «Бабушка, вы не понимаете!..» Встанет вот тут и начинает вещать… И я уже не знаю, прав он на самом деле или не прав, согласна я с ним по существу или не согласна. Настолько тон безобразный… И я ему просто говорю: «Пошел вон из моей квартиры!!!»
Строго говоря, Зинаида Павловна не княгиня, даже и не княжна. Хотя папа ее был самым настоящим князем и состоял в родстве с большинством аристократических семей Российской империи. Но к моменту ее рождения новоявленная советская власть отменила дворянские титулы и само дворянство как класс. Ну и потом, выходя замуж за жоркиного деда-еврея, она все равно титул теряла… Но, с титулом или без, эта невысокая круглая старушка, стриженная под каре, неизменно в многочисленных с чрезвычайным вкусом подобранных украшениях и чаще всего с сигаретой в руке, очевидно сохраняла внутри наследие предков. Острый ум и не менее острый язык, твердость взглядов и ясность суждений, даже проскальзывавшее в ее речи непечатное словцо подчеркивали врожденный аристократизм Зинаиды Павловны. И все более или менее близкие знакомые звали ее Княгиней, а самые близкие — Княгинюшкой.
Как-то я был свидетелем примечательного диалога. На вечере в честь сколько-то-там-летия «ЕЖа» к Зинаиде Павловне подошел драматург Григорий Горин:
— Княгинюшка, вы видели уже последний шедевр Никиты?
(Тогда как раз вышел на экраны михалковский «Сибирский цирюльник».)
И Княгиня, грустно глянув снизу вверх на Горина, ответила с труднопередаваемой на письме интонацией:
— Гришенька, если ЭТО Россия, которую МЫ потеряли, то бог с ней, с этой Россией!
Ее муж был известным советским писателем, она тоже — хотя чуть менее известным, но зато и менее советским. Помимо литературного дара, Зинаида Павловна обладала удивительным талантом дружить. Она скопила вокруг себя огромное количество интереснейших людей — писателей, художников, актеров, журналистов, дипломатов, диссидентов и деятелей еврейского подполья. Если человек вызывал у нее симпатию, она уже не выпускала его из мягкой паутины своего обаяния. Княгиня с удовольствием собирала своих многочисленных друзей — дома, на даче, на культурных мероприятиях, знакомила и передруживала их между собой.
Так получилось, что из четырех ее дочерей три пошли по материнскому пути и вышли замуж за евреев. Две из них уехали с мужьями — популярным в народе писателем и не менее популярным, правда, в более уких кругах, раввином — и детьми в Израиль. И после падения (или подъема?) железного занавеса внуколюбивая бабушка-княгиня проводила теплую половину года с российской родней, а вторую, снежную в России, половину — с израильской. И в еврейском государстве она продолжала пополнять свою коллекцию друзей. В итоге, когда в Москве сложилась некая еврейская культурная тусовка, эта русская аристократка стала одним из весьма ярких ее персонажей. Само собой, что Дедушка, решивший однажды сформировать Редакционный совет «ЕЖа», никак не мог обойтись без Зинаиды Павловны.
А когда нам потребовался новый главный редактор и кто-то назвал шефу Жорку, сотрудничавшего тогда на радио и телевидении, имя его бабушки стало лучшей рекомендацией. Но появление Жоры в «ЕЖе» напрямую связано с наступлением уже упоминавшихся «исторических времен».
Вторая история эпохи началась встречей Дедушки с неким еврейским медиамагнатом не то из Цинциннати, не то из Айдахо. Этот WASP-образный улыбчивый еврейский джентльмен в поношенном блейзере и захватанных очках издавал у себя в одноэтажной Америке общинную газету, заполненную большей частью объявлениями о свадьбах-похоронах-бар-мицвах и услугах дантистов-юристов. Но! Помимо этой многотиражки джентльмен выпускал развлекательно-познавательный журнал «для умных читателей» — с написанными вышедшими на пенсию дантистами-юристами статьями о еврейских героизме и прозорливости с библейских времен до наших дней и крупноячеистыми кроссвордами. В придачу к вышеперечисленному у магната выходил слюнявый религиозно-воспитательный журнальчик для еврейского юношества. И еще какая-то чепуха.
По результатам встречи шеф взалкал. Сперва он решил возродить издававшийся до революции еврейский общественно-литературный журнал «Заря Сiона». Зарегистрировав старо-новое средство массовой информации, Дедушка пригласил на пост его главного редактора писателя Павла Кулика — спокойного приветливого человека, бывшего боксера, о чем напоминал характерной формы нос. Павел сочинял книги об ученых для серии «Жизнь замечательных людей», писал о спорте и спортсменах, о геологических путешествиях. В общем, был таким технико-романтическим литератором-шестидесятником. Правда, в последнее время он увлекся еврейской темой и начал публиковать эссе, посвященные библейским сюжетам. Это и обусловило выбор шефа.
Подсуетившись, Дедушка перерегистрировал на себя журнал «Маме-лошн», в советские времена «Ди ройте фон», выпадавший из ослабевших рук вымиравших на глазах идишистских писателей. Реанимировать этот опавший листок советского идиша он, понятно, не собирался — поскольку уже не было ни читателей, ни писателей, но присвоенный в свое время журналу советский орден с гордостью поместил на первой полосе «ЕЖа» рядом с логотипом. А логотип «Маме-лошн» — на свою визитку рядом с другими. Кроме того, мы начали изготавливать ежемесячный календарик мероприятий московской еврейской жизни на русском и английском. А несколько позднее еще и антифашистский журнал «Градус» — по заказу упоминавшегося ранее олигарха-синагогостроителя.
Все это печатное многообразие Дедушка нарек «Объединенной редакцией Еврейской жизни», а меня назначил ее главным редактором и директором. «Давай-давай, вперед! Принимай знамя! Ди ройте, так сказать, фон со всем прилагающимся… — возбужденно ревел Дедушка, ураганом носясь по редакции. — Молодым везде у нас почет! А старикам давно пора в дорогу. Ха! Кстати, о стариках…» Стареющий педагог и историк-любитель Зяма, не соответствовавший масштабу и духу происходящих перемен, был сметен волной дедушкиного энтузиазма, и на смену ему пришел обозреватель радио «Свободная волна» и ведущий одной из ночных новостных телепрограмм молодой талантливый журналист Жора.
Маргиналии. Идiотъ
Княгиня очевидно была вне себя.
— Нет, ну в кого ж он такой идиот?! — яростно шипела она, наливая мне кофе.
— Кто провинился-то, Зинаида Пална?
Выяснилось, что Княгиня имела в этот день интересный разговор с крупным отечественным деятелем культуры, возглавлявшим по совместительству Фонд поддержки этой самой культуры. Зинаида Павловна, много лет занимавшаяся литературным наследием декабристов, решила попросить у фонда содействия в организации нескольких культурных мероприятий в связи со 175-летием восстания на Сенатской.
С печалью глядя на недогадливую наследницу декабристов и растягивая чуть в нос слова, культурное светило говорило: «Княгиня, уж кто-кто, а вы-то должны понимать, что об участии нашего фонда в прославлении декабрьского бунта и речи идти не может. Наш фонд, Зинаида Пална, придерживается сугубо патриотической направленности. Поддерживать все, что служит благу и славе державы российской! Эти же господа покусились на самое основу русского уклада! На монархию, Княгиня! Мало того, пытались соблазнить на то же народ, малых сих…» И в глазу главы фонда блеснула слеза.
— Так вот я и задаю себе вопрос: в кого он такой идиот? — закончила рассказ Зинаида Павловна и отхлебнула кофе. Поделившись историей, она, похоже, выпустила пар и дальше говорила спокойно и раздумчиво:
— Папаша его, конечно, тот еще тип… Про его, с позволения сказать, творчество даже и говорить не хочу… Да и вообще… сука редкая, хоть и породистая… Но ведь очень же умный человек! Изощренно, по-своему, но умный… Иначе бы не выжил. Матушку его, покойницу, я тоже неплохо знала. Поэт она, прямо скажем, была аховый, царство ей небесное… но в житейском, практическом плане — на редкость умная женщина… Братец его… Аморальный тип, циник. Но умница же удивительная! Блестящая голова!.. Дедушки с обеих сторон — приличные люди, классики… Так вот я и спрашиваю: ну в кого? В кого он такой идиот?!
Жорка
Мы с Жоркой быстро и крепко подружились. Он мало что понимал в газетном деле, но прекрасно это понимал. Поэтому всю «архитектурную» часть новый главред «ЕЖа» оставил мне. Зато, пользуясь своими связями и знакомствами в «большой» журналистике, добывал замечательно интересные статьи, заметки и обзоры. И сам писал блестяще. Таким образом, Жора обеспечивал газету материалами, я их редактировал, компоновал и отправлял в номер. Вместе мы придумывали всякие «мулечки» и «пипули», долженствующие вызывать сугубый интерес читателя. И работалось нам в этом тандеме вполне комфортно.
Жора был невысок, полноват и вообще как-то нескладен. Но венчала его покатые плечи великолепная породистая голова с тонкими чертами лица и горящими темными глазами. Под такой головой должно было бы быть никак не меньше метра восьмидесяти пяти росту. Впрочем, Жорке хватало…
На одном из устроенных израильтянами семинаров для журналистов еврейской прессы Жора за вечерней выпивкой мечтательно произнес:
— Нет, ну какая же красивая девушка…
— О ком это? — с изумлением и долей досады спросил я. Обидно стало: что же это такое? Красивой девушки не заметил. Квалификацию что ли теряю?..
— Ну, вот эта же, Валя, в синем таком платье. С блестками.
— Валя? Рыженькая, в кудряшках?
— Ну да, рыженькая вроде бы. В кудряшках, кажется. Ну, платье такое синее, обтягивающее, с блестками.
— Жор, она страшная.
— Как страшная?!
— Очень сильно.
Жора глубоко задумался.
— Что, правда, страшная?..
— К сожалению, правда…
Наш главред мрачно пожал плечами:
— Надо же… страшная… А я посмотрел — жопа, вроде, большая…
Жоркина любовь к названной части женской анатомии была абсолютной. Видимо, в силу этой любви приведенная выше беседа его не остановила. После того, как мы прикончили все запасенное спиртное, он отправился романсировать с Валей в синем платье. Таком обтягивающем. С блестками.
Жорка был очень не дурак выпить. Впрочем, как и мы все. Третьим нашим обычным собутыльником был Доктор, вернувшийся к тому времени в редакцию, но уже в качестве мастера компьютерной верстки. Жорка набирался быстро и ловко, но и в подпитии сохранял врожденный аристократизм. Если, конечно, не уходил в параллельные миры…
Как-то он вдруг вскочил из-за стола, посмотрел, прищурившись, на Доктора (метр девяносто сантиметров, сто кг живого веса) и спросил строго: «Хочешь, покажу, как мы дрались после войны в московских дворах?.. Вижу, хочешь. Ну, ладно, пойдем!» И со зловещим «ха-ха» направился в коридор.
Доктору вылезать из-за правильно сервированного бутылками редакционного стола совершенно не хотелось, но наш главный редактор, размахивая кулаками, скакал в коридоре и выкрикивал что-то невнятно-грозное и громкое. Чтобы не привлекать излишнего внимания обитателей соседних офисов и жильцов сверху, пришлось идти.
«Ага-а! Встань там», — Жорка указал Доктору точку метрах в пяти от себя. Тот покорно занял требуемую позицию. Главред еще пару раз боевито подпрыгнул на месте, угрожающе взмахивая руками, затем прижал локти к бокам, наклонил голову вперед и, заорав диким голосом: «Па-ар-рву-у!!!», ринулся на нашего дизайнера. Макушка его должна была бы воткнуться аккурат противнику в пах.
Доктор инстинктивно вытянул вперед руки, поймал несущегося Жорку и легонько сжал, оторвав от линолеума. В его могучих лапищах главный редактор, издав приглушенный писк, обмяк, словно резиновый шарик, из которого выпустили воздух. Доктор мгновение подержал Жорку на воздусях, потом аккуратно поставил на пол. Через несколько секунд Жора вернул исходный объем, самодовольно посмотрел на нас и гордо произнес: «Вот как-то так!» Затем вернулся за стол.
Самое главное, что с ним никогда сразу не было понятно — он уже в астрале или еще нет. Как-то сидим с Доктором под вечер в редакции, пьем пиво. Тут появляется Жорка и немедленно ввязывается с нами в спор по поводу происходящего в Чечне. И так все четко аргументирует и с правозащитных, и с общегуманитарных позиций, что мы, если и не соглашаемся с ним, то почти перестаем его клевать, обвиняя в примиренчестве и пособничестве воинствующему исламизму… Жорка, между тем, говорит: «Слушайте, так после эфира в горле сохнет… мы с коллегами немного водки выпили, так от нее еще больше…» Берет бутылку пива и опрокидывает в себя. Опустошив стеклотару, несколько секунд сидит молча, прислушиваясь к внутренним ощущениям, потом окидывает нас суровым взглядом, встает, одергивает пиджачок и произносит хорошо поставленным радиоголосом: «Я как президент Российской Федерации только что отдал приказ подвергнуть Чечню ядерной бомбардировке!.. Таково мое право, закрепленное в Конституции. Всю ответственность принимаю на себя. Пис-сец.» И падает в кресло.
Через полчаса он слезно умолял нас отправить его в Гаагу, где ему надлежало предстать перед трибуналом за преступления против человечности, а именно — уничтожение посредством атомной бомбардировки мирных чеченских сел…
При этом Жора обладал редкой особенностью — встав утром после хорошей пьянки, он был совершенно работоспособен и профессиональных качеств не утрачивал ни в малейшей степени. Приходя в редакцию на следующий день, в какой-то момент он непременно произносил с хрипотцой: «А хорошо вчера посидели…» И вопросительно оглядывал нас, словно спрашивая: не было ли чего такого, покуда я был, так сказать, вне..?
И снова мы с Зинаидой Павловной сидим в ее уютной кухонке, в «писательском» доме сталинской постройки.
— Вы видели уже новую Жоркину пассию? — интересуется Княгиня, помешивая ложечкой кофе.
— Нет, не довелось пока.
— У-у! Голова вон у той притолоки, — Зинаида Павловна машет ложечкой в сторону высоченной кухонной двери и задумчиво продолжает: — А что у нее в этой голове, если она живет с Жоркой?..
Как бы то ни было, через некоторое время, когда Жора уже ушел из «ЕЖа», поругавшись с Дедушкой по поводу нерегулярных выплат авторам, они с его «новой пассией» поженились. Потом уехали работать и жить в Париж. А спустя еще некоторое время Княгиня в очередной раз стала прабабушкой.
Ставка на КЕР. Нелирическое отступление.
Незадолго до жоркиного прихода в газету чаяния Вали Шаргородского и иже с ним воплотились, наконец, в жизнь. Был создан КЕР. Напомню — Конференция евреев России. Во главе новой структуры стоял Председатель, вносивший в фонд нового фонда весьма значительную сумму. Принимавшим основные стратегические решения «правительством» КЕР было Правление, которое составляли несколько собратьев Председателя по деловому миру, готовые жертвовать также немалую, хотя и меньшую, чем первое лицо, оговоренную сумму. Высшим органом считался Совет, в который входили члены Правления, наиболее авторитетные раввины, условно примирившиеся с новой конфигурацией общинной жизни активисты и знаменитые евреи вообще — писатели, ученые, адвокаты…
На учредительное собрание КЕР явились представители властей, у которых Председатель тогда был в фаворе, приехали гости из-за рубежа — в том числе группа еврейских сенаторов и конгрессменов из США — многолетние защитники прав советских евреев и человека вообще. Приветственные выступления этих последних на праздничном банкете были полны поучений касательно того, как теперь должна строиться еврейская жизнь в России: «Толерантность, благотворительность, поддержка Израиля, демократия, демократия и еще раз демократия…»
Один из престарелых американских гостей, на которого опьяненные происходящим и шампанским лидеры новой структуры перестали в какой-то момент обращать внимание, высмотрел, как ему показалось, самого интеллигентного члена Правления — тот не отскакивал от янки с веселыми извинениями и неплохо изъяснялся по-английски — и прицепился к нему, продолжая читать нравоучения уже в личном порядке. Он, кстати, не ошибся — этот член Правления был человеком весьма стойким и ответственным, что признавали и его коллеги.
Новый русский еврей покорно слушал американца, время от времени вставляя какие-то английские междометия и вежливо покачивая головой. Потом он тоже извинился, сказав, что ему срочно нужно сделать одно важное дело, поднялся из-за стола, взял с колен небольшой кейс и отправился куда-то в угол зала. Но американский гость еще не закончил делиться знаниями и опытом. Он подхватил олигарха под свободную руку и потащился рядом, бубня тому на ухо. В углу зала к ним подошел высокий человек в смокинге и вежливо поклонился.
— Что, здесь? — недовольно поморщился член Правления.
— Да суета же везде, неразбериха, а тут потише все-таки, — виновато развел руками высокий. — Да никто и внимания не обратит. Мало ли…
— Ну, дайте хоть поднос, что ли…
— Это мигом, — господин в смокинге немедленно отловил и озадачил пробегавшую мимо с выпученными глазами официантку.
— Извините, — адресовался член Правления по-английски к сенатору-конгрессмену. — Нужно рассчитаться за банкет.
Американец понимающе кивнул — дело есть дело — и на время прервал свои поучения. А член КЕРовского Правления открыл свой кейс, который оказался плотно набит пачками долларовых купюр в банковской упаковке, и высыпал все это великолепие на поспешно подставленный господином в смокинге металлический поднос.
Плечи американского законодателя опали, он судорожно сглотнул несколько раз, с шумом выдохнул и, понурив голову, отправился к своему столу. Учить новых лидеров еврейской общины России ему было нечему.
Вскоре отделения КЕР начали открываться по всей стране от Калининграда до Владивостока. Где были евреи-бизнесмены, готовые под эгидой новой структуры поддерживать местные общины, там и возникал офис. Имя Председателя — одного из успешнейших и богатейших бизнесменов страны, да еще близкого к власти, если не сказать — в буквальном смысле поддерживающего власть, оказывало на провинциальных новых евреев магическое действие.
Иногда высылался десант: в наиболее крупных общинах на учредительных собраниях местных отделений мог появиться сам Председатель или кто-то из членов Правления. В Санкт-Петербург, где оказалось немало новых русских евреев, причем, и чрезвычайно успешных, и готовых щедро жертвовать на общинные нужды, Правление явилось чуть ли не в полном составе. По завершении собрания и последовавшего банкета, устроенного принимающей стороной в ресторане одного из лучших отелей северной столицы, олигархи, усталые, но довольные, высыпали в фойе. Окруженные алчущими местными активистами, настороженными сотрудниками КЕРовского аппарата и озабоченными охранниками миллионеры неторопливо двинулись к выходу. По стенам замерли работники отеля и калиброванные девицы, не дождавшиеся распуганных суетой клиентов.
— О, медведь, — сказал Председатель, наткнувшись взглядом на огромное чучело с подносом в лапах. — А чего ж поднос пустой, по традиции стопки должны быть — на ход ноги…
Вперед моментально выкатился похожий на гнома пожилой бородатый человечек в ношеном черном костюме и ермолке — Матвей Хуннович Розенблюм, в недавнем прошлом технический сотрудник одной из синагог, назначенный по настоянию раввинов директором аппарата КЕР по религиозным вопросам. К светской жизни был он непривычен и на подавившем его своей роскошью банкете несколько перебрал от волнения. Сейчас Матвей Хуннович испытывал благодарность к этим прекрасным людям в дорогих костюмах за вкусную еду и выпивку, за открывающиеся новые горизонты, и очень хотел сделать им приятное, как-то услужить и пригодиться. Приняв по неопытности ночных бабочек за сотрудниц гостиницы (что в известном смысле было недалеко от истины), он налетел на них поземкой и истошно завопил: «Девочки, а ну-ка быстренько сделайте нам лехаим!»
Девочки были готовы сделать этим прекрасным людям в дорогих костюмах все что угодно, если бы им только объяснили поточнее, что именно от них требуется. Розенблюм прыгал перед ними и, брызгая слюной, требовал, чтобы они оказали необходимую услугу «уважаемым господам». «Лехаим, девочки, надо лехаим!» — верещал он.
И тогда наиболее бойкая из отельных красавиц выступила вперед и негромко произнесла, взмахнув ресницами: «Хорошо. Но имейте в виду — за “лехаим” дополнительно пятьдесят у.е.» Розенблюм оторопел. Восхищенные олигархи зашлись хохотом…
Наш учредитель, активно включившийся в процесс становления КЕР, а главное — чрезвычайно понравившийся Председателю лоском матерой акулы пера и безупречным английским, вошел в Совет. Время от времени Председатель даже приглашал нашего учредителя к себе о чем-нибудь посоветоваться. Понятно, что Дедушка страстно полюбил сего сильного мира сего.
Газета начала подробно и в превосходных тонах освещать деятельность Конференции, и вскоре это принесло нам очевидные дивиденды. Раз в квартал я теперь ездил в офис КЕРа и подписывал договор о спонсорской помощи. Деньги от нового спонсора поступали регулярно, и в жизни редакции наступила некоторая финансовая стабильность.
Праздники в будни
Во время одной из наших вечерних посиделок какая-то из редакционных дам пожаловалась на недостаток закуски. Галантный Жора подскочил на стуле и заявил, что немедленно отправится в расположенный поблизости ларек за гамбургерами. Попытки отговорить его — от безусловного «И так неплохо сидим, чего бегать» до спорного «Поздно уже, у них может и не быть гамбургеров» — успехом не увенчались. С грозным рыком «Пусть только попробуют не дать нам гамбургеров!» — рыцарственный главный редактор скатился по лестнице на первый этаж. И исчез. Через некоторое время, опасаясь, что он мог задремать в клозете, я отправился на поиски.
Внизу занимался декоративным ремонтом рабочий-белорус. Я спросил, не видал ли он нашего коллегу. «Разбойники у тебя работают…» — еле слышно отозвался трудящийся, не оборачиваясь и продолжая ковырять стену. В ответ на требование уточнить он с дрожью в голосе рассказал, что некто невысокий в фиолетовом костюме сорвался с лестницы, бросился на входную дверь, схватился за ручку и начал отчаянно дергать на себя открывающуюся наружу массу дуба и стекла. Особенно сильным рывком он оторвал ручку, грохнулся на спину, несколько секунд пролежал с закрытыми глазами, сжимая ненужную теперь железку, потом вскочил, с матерным воплем кинулся к двери, ударился в нее всем телом и вылетел в темноту. «Вот я и говорю, начальник, разбойники у тебя работают, — мрачно повторил белорус, похоже, вновь внутренне переживая виденный кошмар. — А ручку я все таки на место приделал…»
В это время сверху спустился Доктор, обеспокоенный исчезновением уже двух сотоварищей. Выслушав мой краткий пересказ белорусской истории, он выглянул за дверь и позвал Жору. Из уличного мрака раздался дрожащий голос:
— Я здесь… Только я в лужу упал… Костюм весь в грязи… Не могу же я в таком виде вернуться… Там ведь дамы…
— Какие к черту дамы! — рассвирепел Доктор и, вытянув руку наружу, выдернул из темноты главного редактора.
Вид у того был действительно непрезентабельный. Пока мы отчищали Жорку в туалете, в голове главного редактора созрел блестящий план, как избежать унижения и оправдать отсутствие гамбургеров. Повеселевшим голосом он предложил: «А давайте, мы скажем, что на меня напали антисемиты, я долго сопротивлялся, но они все же отбили у меня гамбургеры и бросили меня в лужу…» В общем, трудящийся был прав. Разбойники у меня работали…
Из новых наших авторов особенно сдружился я с бывшим обозревателем краснознаменных «Новостей» Владимиром Константиновичем Гегечкори. Ко времени его появления на Набережной в «Новостях» сменился главный редактор, и многие «старики» ушли из газеты, недовольные новой редакционной политикой. Гегечкори легко нашел себе место в пресс-службе одного из правительственных учреждений, но удовлетворения его страстной душе служба не приносила. Ему хотелось творить и печататься, причем, именно в еврейской прессе. Тому имелась причина. Воспитанный в Тбилиси отчимом-грузином Владимир Константинович впитал свойственное грузинской интеллигенции искреннее уважение к многовековым соседям-евреям. А когда уже немолодым человеком Гегечкори узнал от умирающей матери, что его погибший в первые дни войны отец-летчик был евреем, дальнейший путь «краснознаменца» в публицистике оказался предрешен.
Он писал заметки по еврейской истории, доискиваясь до истинной, на его взгляд, сути общеизвестных фактов; делал острые интервью с неожиданными и по большей части интересными персонажами; выпекал довольно злобные фельетоны. Но главной темой его писаний стало разоблачение антисемитских мифов и обличение их распространителей. Со всем жаром души Владимир Константинович выбирал себе недруга и начинал с ним беспощадную борьбу на страницах «ЕЖа». В выражениях при этом не стеснялся.
Как-то приходит, своеобычно играя бровями и томно вздыхая, целует руку секретарю Елене Борисовне; рассыпается в рискованных комплиментах задержавшейся в редакции пожилой читательнице, вгоняя ее в краску; в превосходных степенях оценивает мою заметку в последнем номере, мое редакторское чутье и журналистский талант вообще, и наконец отдает мне созданный накануне текст. В тот момент Владимир Константинович находился в антагонизме с известным православным публицистом отцом Апологетом Садомским. В своем последнем труде отец Апологет, вообще недолюбливавший евреев, обвинил их еще и в том, что они под видом нового года подсунули русским — при посредстве сионизированного их немецкими наймитами царя Петра — свой гнусный праздник Хануку. Православному же человеку, писал богослов, надлежит встречать Новый год не зимой, а осенью, как то было исстари. Тем более, что сами-то евреи оставили для себя Новый год в осени… Мимо такого Гегечкори не мог пройти равнодушно. Он моментально отрастил зуб, выделил яд, навострил перо, напоил его ядом — и вот уже протягивал мне очередную беспощадную к супостату статью.
— Владимир Константинович, да что же это такое?! Опять вы за свое?..
— А что такое? — на лице Гегечкори искреннее изумление моим изумлением.
— Как всегда. Название.
— А что такое с названием? — он изгибает брови, изображая абсолютное непонимание и в то же время некоторое беспокойство.
— «Отец Апологет привычно сосет».
— А что тут такого?
— Как что?! Нельзя же так!
— Почему?! — изумление все усиливается. — Это же фразеологический оборот! «Высасывать из пальца». Как раз его случай. И вообще, что за сочувствие с вашей стороны к этому педику и сексоту? — в голосе борца с антисемитизмом явно звучит удовольствие от происходящего.
— И это еще теперь! Сексот и педик… Час от часу не легче…
В подобном ключе разговор продолжается еще несколько минут, затем Гегечкори предлагает на выбор несколько заранее заготовленных пристойных названий своего опуса, и мы расстаемся довольные друг другом.
В следующий раз с названием антиапологетической статьи все было в порядке. Владимир Константинович коротко пересказал мне суть принесенного материала и собрался уходить. Я положил рукопись на стол и уже прощаясь, случайно скользнул взглядом по строкам внизу страницы. И обомлел.
— Погодите-ка минутку, Владимир Константинович.
Тот, вздохнув, покорно присел на стул. Я пробежал всю статью. Она была наполнена отборнейшей матерной бранью в адрес отца Апологета.
— Да что же это такое, в конце-то концов?!
— Ну, что вы, в самом деле, нервничаете по пустякам? Все равно же все это уберете. И смысл не пострадает, у вас ведь великолепное редакторское чутье. Я вам абсолютно доверяю… — Владимир Константинович мечтательно улыбнулся. — Зато мне было так приятно про него эдак написать…. Прости меня, Господи…
И, элегантно раскланявшись, Гегечкори удалился.
Ближневосточную нишу в «ЕЖе» плотно занял Паша Поликарпов. В советское время он служил корреспондентом сразу нескольких центральных изданий на Ближнем Востоке, понятно, на арабской стороне. При этом у него скопился довольно богатый материал и о противнике дружественных СССР арабов.
Был ли причиной этот интерес к Израилю и израильтянам, а может, наоборот, излишне подробное внимание к происходящему в арабском стане, но братья-мусульмане заподозрили его в недостаточной лояльности делу освобождения Ближнего Востока от сионистской заразы. Поликарпов без лишнего шума был досрочно отозван в Москву, где продолжал публиковать материалы «из накопленного» у арабов. Прочие же наработки до восстановления дипломатических отношений между Россией и Израилем лежали мертвым грузом.
Стало можно, и Паша возжаждал поделиться имеющимся. Мы же, в отличие от других изданий, готовы были публиковать Пашины «про-израильские» материалы в поставляемых им объемах. И Паша приносил разворотные статьи чуть не в каждый номер, причем, были они насыщены информацией, малоизвестной ни только рядовым читателям, но даже академическим специалистам.
Несколькими годами позже Поликарпов вновь оказался на Ближнем Востоке, на этот раз в Израиле, в качестве главы корпункта одной из популярных газет. Продержался он там около года, после чего был выслан по подозрению в шпионаже.
Паша, выпивоха, анекдотист и дамский угодник, с удовольствием участвовал в наших редакционных посиделках и вписывался в них вполне гармонично. Выпив, он начинал щурить черный разбойничий глаз, подкручивать черные же разбойничьи усы и обращаться ко всем без различия пола и возраста — «Стари-ик!» Но как-то раз Паша изменил привычному обращению, и в результате у него вышел прелестный застольный диалог с Жоркой.
Несколько перебрав, Паша ненадолго задремал прямо за столом. Проснулся он в момент, когда Жора, тоже изрядно подвыпивший, произносил витиеватый тост за присутствующих дам. Дослушав, Паша проникновенно протянул:
— Прекра-асно сказано, малы-ыш!
— Спасибо, Карлсон, — немедленно реагировал великолепный Жора.
Он вообще бывал блестяще остроумен. Выслушав на одной из пьянственных посиделок историю о гражданине, носившем фамилию Лесюк, а литературные свои опусы подписывавшем «Покровер-Блаженный», Жорка поинтересовался природой необычного псевдонима. Узнав, что прозвище было взято в честь любимого храма гражданина Лесюка, наш главред задумчиво произнес: «Хорошо еще, что ему нравится именно этот культовый объект. А-то был бы какой-нибудь Всехскорбящер-Радостный…»
Кстати сказать, Дедушка однажды попытался бороться с нашим пьянством. Он подошел ко мне, когда я сидел в «кают-компании», погруженный в правку важного, но очень небрежно написанного текста.
— Послушай! — сурово начал он, усаживаясь рядом. — Я давно хотел с тобой поговорить.
— Весь внимание, экселенц, — с трудом выбираясь из словесной паутины, отозвался я.
Осуждающим жестом шеф указал в угол, где скопились свидетельства вчерашнего вечернего застолья, еще не ликвидированные уборщицей. Тон его сделался еще более суровым:
— Почему у вас постоянно бутылки?! — вопрос явно был приготовлен заранее.
— Ну, видимо, потому, что мы постоянно пьем, — я постарался дать абсолютно честный и исчерпывающий ответ.
Шеф ошарашено посмотрел на меня:
— Ну, да, конечно… — он встал и медленно вышел. Но тут же вернулся и требовательно продолжил:
— Но можно же что-то сделать?!
— Что, например? — я снова был весь в чужом тексте.
— Да, действительно… — обреченно сказал Дедушка и ушел уже окончательно.
Маргиналии. Он может решать
Я приехал в Иерусалим и оказался среди гостей на свадьбе Жоркиной кузины. Свадебное застолье было приготовлено в банкетном зале в религиозном квартале Санхедрия. Папа невесты — уважаемый раввин, абсолютное большинство приглашенных — облаченные в черные пиджаки ортодоксы. Дамы (включая Княгиню) — отдельно, за стеной.
За единственным в мужском зале «светским» столом — мы с Жоркой, пара товарищей отца невесты по московской, еще дораввинской жизни и дядя невесты по матери — знаменитый поэт. Окружающие смотрят на нас с некоторым раздражением (да мы и сами ощущаем наш стол как чужеродный элемент). А тут еще выясняется, что поэт несколькими днями ранее выступил по популярному радио с довольно ехидными замечаниями в адрес ортодоксальной части израильского общества.
Напряжение чувствуется буквально физически. Отец невесты мечется от гостя к гостю, нервно улыбаясь, и пытается сгладить ситуацию. Но даже его актерское прошлое не помогает. Поэт багровеет и начинает раздраженно кидать в себя рюмку за рюмкой. И в этот момент в зал входит рав Ицхак Зильбер — легендарный раввин, прошедший сталинские лагеря, глава течения, к которому принадлежит большинство собравшихся.
Старик коротким цепким взглядом охватывает зал и стремительно идет к нашему столу. «Учитель, вы ошиблись, ваше почетное место…» — бросается к нему один из распорядителей, тщедушный русскоязычный юноша, явно из неофитов. «Не видишь, я хочу выпить водки с евреями?!» — громко говорит рав Зильбер, и его гневный взгляд заставляет распорядителя мгновенно испариться.
«За этим столом евреи нальют водки еврею?» — весело спрашивает старый раввин, усаживаясь рядом с нами. Голос его разносится по затихшему залу, напряжение начинает спадать. После первой рюмки он обращается к поэту: «Неплохо ты нас приложил в своей передаче… Если бы ты меня спросил, я, может, сказал бы то же самое, даже пожестче… Но, знаешь, не стоит проблемы, создаваемые некоторыми, распространять на всех. В конце концов, не такие уж мы и разные. Видишь, сидим же, выпиваем…» Без видимых усилий он вовлекает в легкую беседу всех, сидящих за столом. Лицо поэта обретает свой обычный цвет, лица окружающих нас бородачей тоже светлеют.
«Ну, — наконец, говорит рав Зильбер, — хорошо с вами, но долг зовет». Он выпивает последнюю рюмку и идет на свое почетное место. Начинается свадебный пир, всем легко и весело.
В старинной формулировке смихи — раввинского диплома — были помимо прочих такие слова: «Может ли он решать? Он может решать». Так вот, пытаясь разобраться в том, что же такое раввин, я для себя определил: раввин — это тот, кто может решать. Вернее, разрешать — вопросы, ситуации, внутренние коллизии другого человека…
Юбилей… Трагедия!!!
Примерно тогда же, когда редакция перебралась на Набережную, редакционным фотографом у нас утвердился Наум. В прошлом был он учителем физкультуры, туристом и фотолюбителем. Вследствие чего и охромел. В смысле, туризма. Наверное.
Выйдя на заслуженный многолетними спортивными занятиями отдых, он посвятил себя любимому делу, попытавшись превратить его в источник существования. И частично это ему удалось. Он долго таскался по редакциям и в конце концов условно прописался в трех-четырех еврейских изданиях, где ему платили какие-то копейки, в том числе и у нас.
Бойкий хромой старикан примелькался на разного рода общинных мероприятиях, и вскоре его корявая фигура стала их неотъемлемой частью. По итогам Наум регулярно притаскивал в редакцию гнутые серо-желтые снимки с неровными краями. Мы всякий раз бранили его, но фотки все же покупали — печать газеты, осуществляемая орденоносным комбинатом «Новости», делала качество снимка практически неважным.
Но такая снисходительность сослужила нам скверную службу. Поскольку его фотографии покупались, причем, газетой, Наум счел себя фоторепортером. А со временем и репортером вообще. И принялся писать о том, что должен был только снимать.
Писал он на вытащенных бог ведает откуда обтерханных листках рыхлой песочного цвета бумаги. Сначала печатал свои тексты на полуслепой машинке, потом дописывал от руки. Понять, о чем шла речь в его хрониках, можно было лишь с помощью прилагаемых мутных снимков.
— Н-да… У Наума ума не уйма, — скаламбурил как-то Дедушка, после мучительного изучения случайно подобранного с пола полустраничного опуса нашего фотографа. И больше его бумажек в руки категорически не брал. А Наум жаждал признания. Причем именно от шефа, поскольку я обычно сразу же отметал им созданное. По прочтении, естественно. Он всякий раз пытался говорить что-то в свое оправдание, но беда в том, что говорил наш фотограф, как писал. Даже хуже…
В тот день Наум радостно прихромал на редколлегию, достал из сумки несколько листков и разложил перед собой на столе. Все немедленно углубились в чтение редакционной почты и прочих подручных материалов. Через десять минут тишины в зале появился шеф, неся ворох бумаг. Поприветствовав нас, он плюхнулся в остававшееся свободным кресло рядом с Наумом и тоже погрузился в чтение. Наум умильно посмотрел на шефа, затем вернулся взглядом к своим замусоленным бумажкам и начал:
— Я… тут… вчера. Вече-ер! На пять. Вполне. Освободили. Ну-у! О-очень даже. Да-а! Очень и очень.
И снова посмотрел — торжествующе-выжидающе. Дедушка поднял голову и спросил доброжелательно:
— Был где, а?
— Да уж. Еле дохромал по льду-то. Ужас. Но надо. Трагедия! Человечество… Не чистят же. Так и хромал еле-еле… еле-еле… Безобразие. Осветить хочу.
И попытался подсунуть шефу свои листочки. Тот их мягко, но решительно отпихнул, не прерывая, однако, разговора. Дедушка был настроен благостно, и в голосе его звучало великодушие:
— Ну, освети, если стоит того. А где был-то?
— Так ведь и говорю: юбилей. Трагедия!!! Народу тьма. Очень. Очень, да. Жертвы. И всё не экране. Ужас просто. А который открывал… сам… и весь в медалях. И так это хорошо говорил…
— Который вечер открывал?
— Не-ет, вечер, как обычно. Она. А он — ворота.
— Какие ворота?! Там где вечер был? — Дедушка начинал терять терпение, и Наум заволновался, отчего рассказ его сделался еще менее связным.
— Нет, раньше. Холокост, так? Юбилей — открыли, и все как побегут. Ну, кто мог. Остальные всё уже… погибши… И всё не экране. Трагедия! А который спасал… просто слезы на глазах. И этот, в полоску. До слез прямо…
— Тигр что ли? — опасливо спросил шеф.
— Зачем тигр? — обиделся Наум. — Выживший. И еще детишки с цветочками. Так и вышли и вручили. Он и прослезился. А пока заметочки сделал.
— Который выступал заметочки делал или выживший? — в голосе Дедушки явно звучали нотки змеиного шипа. — Или из детишек с цветочками кто?
— Да нет же. Я заметочки… А детишки — нет. Они — цветы. А этот говорит: никогда, говорит, больше. И не допустим… И медали им вручили. Старушки вышли, военные тоже…
— Откуда вышли?! — взвыл шеф. — Из ворот?!
— Не-ет, наоборот. Вошли… Праведники! На сцену. А Израиль — медали… Нет, это как всегда… Народы мира. Но все-таки трогательно, правда? Так что все получилось на пять.
Фотограф выдохнул и удовлетворенно посмотрел на шефа.
— Знаешь, Наум, — шеф уже еле сдерживался. — Я. Ни хрена. Не понимаю. Что. Ты. Бл@дь. Несешь. Ни хрена! Ты это понимаешь?
У несчастного на глаза навернулись слезы. Он поднатужился.
— Ну, ведь же говорю!.. Вечер, так?.. Эти все, так?.. Юбилей, ну? Трагедия!!! Как побегут. Ну, которые вышли, который открыл. Тогда еще… И выступал очень…
И Дедушка, наконец, не выдержал.
— Так. А теперь заткнись! — загрохотал он. — Заткнись, я сказал! Теперь соберись и попробуй внятно объяснить, что, где и когда. Внятно! Ну?!!
Наум замолк, покраснел, напрягся, выпучил глаза и вдруг дико заорал в лицо совершенно ошеломленному шефу:
— Ге-не-ра-а-ал!!! Освенцим!
Нелирическое отступление. Кончил дело — гуляй смело
Мне нередко приходилось присутствовать — и в качестве представителя прессы, и даже в качестве представителя ответчика (одна сильно и демонстративно не любившая евреев организация обиделась на «ЕЖа», назвавшего ее в своей публикации «юдофобской») — на разного рода «нацистских», как мы их называли, судебных процессах. Но этот был, пожалуй, самым занимательным. Подсудимого с таким количеством титулов московский Дом правосудия, наверняка, видел впервые. Судили главного редактора газеты «Перунова Русь», «председателя Великорусской партии великороссов», «академика-архипатриарха Русской национальной академии», «главу Русского правительства России в подполье». Впрочем, как было сказано в бессмертном фильме, «в соседнем районе украли даже члена партии». Тем более, экспертиза, несмотря на все эти титулы, признала гражданина Железнюка вменяемым.
Уголовное дело против него возбудили за разжигание национальной розни, каковым была признана публикация в «Перуновой Руси» так называемого «Катехизиса еврея в СССР». Это помимо прочих, постоянно тиражируемых Железнюком исторических претензий к «малому народу» и призывов пресечь этого самого народа вредительскую деятельность любыми подручными средствами вплоть до тележного колеса.
Пословица говорит: «Делу время, потехе — час». А «Дело Железнюка» было будто нарочно выстроено в противовес этой народной рекомендации. Собственно делу в этом деле досталось не так уж много времени, зато потехе…
Вдоволь потешился один из общественных защитников обвиняемого, появлявшийся на судебных заседаниях то в отороченном овчиной френче и галифе с широченными лампасами, то в дерюжной хламиде до полу и с сучковатым посохом.
Потешился адвокат подсудимого, заявивший что прокуратура находится под влиянием сионистского лоббизма. Прокурор, кстати, ответил на это досужее обвинение и тоже потешился вволю. «В какой палате у нас прокурор?..» — из того же бессмертного фильма. Так вот, прокурор оказался в одной палате с обвиняемым. Под конец процесса он разразился адвокатской по сути речью.
Потешилась болевшая за Железнюка публика. Одна его болельщица весь процесс держала представителей и свидетелей обвинения под прицелом измятой иконки (это выглядело особенно забавно, поскольку Железнюк во всеуслышание объявил себя язычником, а христианство — еврейской ловушкой для неевреев); другая железнючка то старательно отплевывалась через левое плечо, то негромко, но смачно ругалась матом; еще один — длиннобородый господин в костюме оперного пейзанина — перемежал раскаты саркастического хохота стремительным воздеванием дланей и закатыванием очей…
Потешился и сам обвиняемый. Он гневно разоблачал злохитрые происки сионистов со времен Киевской Руси до наших дней, слезно жаловался на их же козни непосредственно против него самого, вдруг замолкал и, шумно вздыхая, долго отирал чело платком размером с наволочку… А за несколько минут до оглашения приговора он с кинематографической скорбью на освященном грядущим мученичеством лице передал одному из соратников часы и бумажник — зачем они ему на эшафоте?..
И вот финальный аккорд потехи: главу Русского правительства России в подполье признали виновным, приговорили к штрафу и трехлетнему запрету на издательскую деятельность. Но! Вот потеха: еще до вступления приговора в силу Железнюк попал под амнистию, каковая была объявлена в ознаменование… 50-летия победы над нацизмом.
Где мои деньги, г-н премьер-министр?
Еще одним ярким персонажем дедушкиного «гнезда» был Петя Китайгородский — пожилой многодетный еврейский мальчик с вечно обиженным лицом, обросшим сивой бородой. Незадолго до появления в редакции он со скандалом не окончил курсы при факультете журналистики Высшей еврейской школы и опубликовал в одном маргинальном еврейском журнальчике (тавтология, да?) несколько статеек про будущих репатриантов.
Сам он тоже, кстати, был бывшим будущим репатриантом. То есть он собирался уехать, даже продал квартиру и передал деньги российско-израильской финансово-инвестиционной группе «Поток», представленной в Москве двумя бородатыми близнецами в черных шляпах и с неуловимыми глазами — то воздетыми горе, то смиренно опущенными в пол. Один — маленький и рыжий — президент фонда, второй — черноволосый верзила — коллектив сотрудников. Были они из уехавших в позднесоветские времена и — по их словам — сделавших в Земле Обетованной «хороший бизнес, благодаря Всевышнего».
Поскольку многие отъезжанты по привычке думали, что едут совсем-совсем навсегда, а внятного права собственности на недвижимость в нашей стране еще не было, квартиры они продавали, а деньги отдавали в «Поток». Взамен им за малый процент обещалось «соответствующее жилье» в выбранном городе Святой земли.
Это было время восхождения к славе «МММ» и прочих «Властилин», плюс вызывающие уважение светско-советских евреев пейсы-шляпы бизнесменов «благодаря Всевышнего» — в общем, деньги в «Поток» лились рекой. И поначалу кое-кто даже получал в Израиле собственное жилье. Правда, насколько «соответствующее» — не знаю. А потом пирамида, естественно, рухнула, и рыжий с черным скрылись в неизвестном вкладчикам направлении. Рыжего израильтяне со временем отловили и посадили. Но это было уже много позже. Короче говоря, Петя остался в Москве, в двухкомнатной малогабаритной квартире своей русской жены на «Войковской». Вместе с четырьмя детьми и пятью собаками. Может быть, все это вместе и повлияло на Петино восприятие мира и себя самого в этом мире…
Он приносил в редакцию пространные репортажи с разных общественно-важных, по его мнению, мероприятий. В этих многостраничных трактатах собственно событию уделялось лишь несколько брезгливо брошенных строк — событие было для Петра условным поводом для глубоких размышлений на морально-философские темы. Причем эти темы, как правило, даже приблизительно не совпадали с темами мероприятий.
Параллельно Петя вступил в одну из многочисленных тогда общественных групп, обычными людьми обобщенно называвшихся «демшизой». И благодаря этому получил доступ в Госдуму и Совет Федерации. А поскольку мы его регулярные произведения печатали лишь в исключительных случаях, Петя предложил стать нашим парламентским корреспондентом. До первой публикации — бесплатно.
Шеф к тому времени уже набегался по парламентским коридорам. Поначалу эту приятную обязанность он взял на себя и получал немалое удовольствие, а теперь вот заскучал. Но вопросы к народным избранникам у Дедушки копились. Поэтому он согласился, поставив только одно условие: редакционное удостоверение показывать исключительно по требованию, всуе же не сметь никому признаваться, что он — из нашей газеты.
Дело в том, что Петр почти всегда носил на голове теннисную повязку, в теплый сезон ходил в обрезанных по бедра джинсах и неизменной вытянутой майке-алкоголичке, в холода — в лыжном свитере с распустившимися петушками, толстых тренировочных штанах неопределяемого цвета и бледно-салатовой ветровке. И вне зависимости от сезона — в растрескавшихся стоптанных кроссовках. Тем большим было наше изумление, когда Петр однажды изменил им. Летом. С роликовыми коньками. В них и въехал на редколлегию.
Ловко балансируя, Петя снял замызганный холщовый рюкзачок, затем майку, утер ею взмокшее туловище, удовлетворенно вздохнул, повязал верхнюю одежду вокруг пояса, уселся, со стуком посучил ножками в коньках и, довольно сопя, начал выкладывать на стол очередные многостраничные отчеты о посещениях парламента.
Шеф, сжав губы, внимательно следил за этими манипуляциями. Затем шумно выдохнул, встал и молча поманил меня пальцем. Мы вышли в соседний кабинет, где в это время возился с компьютером Доктор.
— Значит так, — зашипел шеф. — Чтобы этого — слово было выделено непередаваемым, но совершенно определенным образом, — этого чтобы здесь больше не было. Точка. Пусть у него Лена внизу выработку принимает. А здесь, между прочим, люди иногда бывают…
Дедушка осекся, поймав на себе наши обиженные взгляды, и немедленно поправился:
— Ну, в смысле, нормальные люди…
Петя оставался верен избранному стилю, и его парламентские репортажи и интервью мало чем отличались от прежних работ. Впрочем, в них иногда встречалось некое зерно — это и о смысле, и о размере, — которое после тщательной обработки можно было использовать.
Взяв в руки очередной номер с абзацем за своей подписью, Петя кривил губы в горькой усмешке, иронически оглядывал нас своими близорукими глазами и понимающе качал головой — чего ему было ждать от этих примитивов… Он, кстати, и не слишком ждал, считая, что время его текстов еще не пришло. Ему важнее был сам процесс — общение, интервью, пресс-конференции, тусовки, с которых его не выгоняли, — в конце концов, общепринято, что журналист может выглядеть самым диким образом. Взглянуть хоть на главреда последней немузыкальной радиостанции, столь любимой пожилыми евреями с техническим образованием и гуманитарными наклонностями… Впрочем, может, это только в редакцию Петя ходил в таком виде, а для парламента переодевался?.. Да и платили мы за право писать «на вопрос нашего парламентского корреспондента…» и «как сообщил наш коллега в Госдуме…» совсем немного.
Но и у Петьки был день триумфа, хотя, своеобычно погруженный в себя, он этого, кажется, не понял.
В Москву прилетел премьер-министр Израиля Биньямин Нетаниягу. Пресс-конференция для российских журналистов проходила в «Президент-отеле». Сцепившись языками с тогдашним пресс-атташе израильского посольства, я уселся в первом ряду. Мой собеседник представил меня сидевшим рядом израильским репортерам и приближенным премьера. Визитные карточки мои летели, как из пулемета…
Программное выступление премьера перед прессой было в самом разгаре, когда я услышал за спиной до ужаса знакомые шаркающие шаги. Обернулся — так и есть: посреди прохода стоит Петя и подслеповато щурится по сторонам. Одет условно-прилично, то есть без повязки, в застиранной футболке, зато с рукавами, и необрезанных, хотя и драных, джинсах. И, кстати, без коньков — в привычных кроссовках. Но близорукая Петина расслабленность оказалась лишь видимостью. Когда было предложено задавать вопросы, он стремительно слетел по ступеням к микрофону. Поставить ему подножку я не успел.
Петя деловито покашлял в микрофон, и внутри у меня все сжалось. На визитках же стоит название газеты…
«Вот только скажи, что ты наш корреспондент, только скажи! Завтра же уволю. Беспощадно. Дай повод избавить от тебя нашу несчастную редакцию, зараза ты ментальная», — в тоске успокаивал я себя, зная, что, конечно, не уволю этого многодетного остолопа и дело ограничится привычным скандалом, то есть гневными воплями с моей стороны и молчаливой иронической усмешкой — с его.
— Петр Китайгородский, — неожиданно громко разнесся по залу Петькин голос, — независимый журналист.
«Ах, независимый, значит! Чего ж ради я тебе зарплату тогда выписываю, раз ты такой независимый? Вот же я не буду больше тебе, такому независимому, денег платить! Живи себе независимо от редакционных средств, вольный птиц отечественной публицистики», — у меня отлегло.
— Господин премьер-министр! — ясным высоким голосом начал Петя.
Нетаниягу приветливо покивал головой. И вдруг петькин голос сорвался на оглушающий визг:
— Где мои двадцать пять тысяч долларов?!..
Петька замолк. Нетагиягу повернулся к ошарашенному переводчику. Тот, судорожно пожимая плечами, пошептал ему на ухо. Глаза премьера забегали, он неопределенно улыбался и нервно потирал руки. Находившиеся в зале израильские журналисты сделали стойку, наши, не понимая, но предвкушая, завертели головами.
— …которые я вложил в израильскую фирму «Поток»?..
Оказалось, что искушенный посетитель пресс-конференций Петр Китайгородский просто давал время переводчику.
— …а они украли мои деньги! Надругались над доверием к Израилю! И квартиры нет — ни тут, ни там...Обокрали и наплевали! Кто-то же должен за это ответить?!
Переводчик воспользовался очередной паузой в Петькиной речи, и к премьеру вернулся его приветливо-самоуверенный вид. Он откинулся на спинку стула и, кажется, даже вздохнул с облегчением.
— Правительство Израиля не несет ответственности по обязательствам частных фирм. Но, если было совершено преступление, мы обязаны вмешаться и защитить интересы потерпевших. И в Израиле, и здесь. Я дам указание разобраться, — бас премьера звучал многообещающе твердо.
Петька завял. Журналисты расслабились.
А вскоре независимый журналист Петр Китайгородский покинул нашу газету. Нашлось издание, публиковавшее его произведения в более полном объеме и платившее построчно. Они, напротив, выкидывали первые строки, посвященные конкретным событиям, и публиковали остальное. Это был еженедельник инфернальной прозы.
Маргиналии. Что скажет матушка?..
Отмечать Рош ха-Шана — наступление нового года по еврейскому календарю, последнего, как вскоре оказалось, нашего года в «ЕЖе» — мы с Доктором начали прямо в редакции. Оснований к тому было целых два, не считая собственно праздника. Во-первых, разные дружественные нашему изданию организации наслали мне с курьерами новогодних подарков, в которых, кроме традиционных меда и яблок, обнаружилось и несколько бутылок вина. Во-вторых, Дедушка отправился отмечать осенние праздники в Израиль и не мог ни помешать нам своими укорами, ни принять участия — что означало бы неизбежную отрезвляющую бдительность с нашей стороны в виду грядущего отвоза пустившего слюни шефа домой.
Когда вино, благотворно влияя, разлилось по нам, мы с Доктором преисполнились благодарности к еврейскому календарю и решили оплатить долг. Поймали такси и отправились на Горку — в синагогу.
Продравшись сквозь густую толпу празднующих, мы поднялись по ступенькам, но попасть внутрь оказалось невозможно — служба должна была вот-вот начаться и в дверях образовалась пробка. Взглянув вниз на праздничную толпу, я обнаружил знакомое, хотя и несколько неожиданное лицо. Попыхивая сигаркой и с благосклонной ленцой посматривая на толкавших его беспокойных граждан еврейской национальности, у самой лестницы стоял отец Владимир Крамарев — сотрудник патриаршей пресс-службы. Надо сказать, что в черном костюме без галстука, со своим интеллигентным узкобородым лицом под черной же ермолкой этот православный батюшка выглядел возле синагоги вполне органично.
Увидев меня, священник приветственно помахал сигаркой.
— Какими судьбами, отец Владимир? Дела служебные?
— Отнюдь. Какие ж дела в праздник? И я, так сказать, не чужд... Г-хм… И вообще, нам, православным, этот праздник отметить незазорно. Дань, так сказать, отеческой новогодней традиции. Да и погодка в сентябре поприятнее, чем зимой.
— Ну, поскольку вы не на службе, может, отметим? За встречу — во всех смыслах. Мы вот с другом уже приобщились винца.
— С удовольствием, только я тоже уже отметил, так сказать. Но «клюковкой»…
— Градус понижать нельзя! Значит, будет «клюковка», — строго сказал Доктор и начал протискиваться сквозь толпу в сторону ближайшего магазина.
…С отцом Владимиром мы часто встречались на светских раутах, организованных разными еврейскими структурами или израильским посольством. По завершении мероприятия Крамарев, как правило, подходил ко мне и, теребя наперсный крест, негромко басил в ухо:
— Ну что, по традиционной?.. Тогда я пойду п-переоденусь. В штатское, так сказать.
И шел к туалету, помахивая кейсом и метя пол подолом рясы, под которой скрывалась гражданская одежда. После его возвращения, подхватив еще пару общих приятелей, мы отправлялись искать, по выражению отца Владимира, «злачное место попристойнее»…
…Доктор принес две бутылки сладковато-горькой рубиновой настойки и мы, отойдя к железному забору автостоянки, пили их из горла под любезно предложенные отцом Владимиром ароматные сигарки.
Потом за горючим бегали мы с батюшкой. После третьей ходки Доктор был пойман компанией каких-то развеселых молодых евреев, уведен ими к Памятнику героям Плевны и принужден к питию водки. Последовав за ними, мы с отцом Владимиром, удобно расположились на ступенях памятника-часовни и наслаждались прозрачным теплом осеннего вечера.
— Ну, пожалуй, пора, — с грустью сказал священник, не сумев вытряхнуть из бутылки больше ни одной ядовито-красной капли, и попытался встать. — Домой-ой-ёй...
Я поднялся вслед за ним. Несмотря на полный штиль, ощутимо штормило.
— Батюшка, а что скажет матушка?
— М-матушка… А что матушка?.. — священник прищурил глаз и мотнул головой. — Матушка скажет: «Опять?!»
Спустя какое-то время карьера отца Владимира резко рванулась вверх. Вид у него сделался сытый и важный, он начал часто появляться на телеэкранах и с учительным видом нести такую державно-обскурантистскую мракобесицу, что некоторые подросшие детишки из интеллигентных семей, которых он когда-то крестил, поспешили спрятать подальше от посторонних глаз свои свидетельства о крещении за его подписью.
Как-то незадолго до этого неприятного превращения я заехал к Крамареву в день, когда он, по его собственным словам, «отбывал служебную повинность». Была поздняя осень, но день сухой и ясный. Невысокая старинная колокольня, словно очерченная тушью по акварельному пейзажу, неярко краснела на фоне глубокого сероватого неба.
— Какая красивая церковь у вас, отец Владимир…
Священник, прищурившись, окинул взглядом каноническую территорию своего отдела, пожевал губами и пробасил:
— Н-ничего церквушка. Вот только райончик спальный…
В лице священника Крамарева, так часто появляющемся на экране телевизора, люди, раздраженные происходящим в церкви и в обществе в целом, в том числе многие старые приятели отца Владимира, опознали то, что их, собственно, раздражает. И посыпались ядовитые насмешки и гневные посты в интернете…
Но ему это — все равно. У него теперь новые приятели. А мне, признаться, жаль. Я был бы вовсе не против снова услышать после какого-нибудь раута негромкий вопрос, заданный тяжелым грудным басом:
— Ну, что, по традиционной?..
В конце
Шеф начал лажаться. То ли с годами поистратился запас обаятельной легкости, неизменно выручавшей нашего учредителя в самых нелепых ситуациях, то ли многолетняя его ненавязчивая удача начала, утомившись, временами отворачиваться от него.
Сначала Дедушка попытался самостоятельно вести дела очередной фирмы, в которую был приглашен на руководящий пост ради общей представительности. Ничем не мотивированное самоощущение успешного бизнесмена заставило нашего учредителя совершить ряд эффектных действий, результатом каковых стало возбужденное против него уголовное дело по экономической статье.
Как-то Дедушка — похудевший и посеревший — явился в редакцию с увесистым свертком в обмотанной широким скотчем посторонней газете и попросил меня положить это в сейф — сам он кода, естественно, не помнил. После чего пошептал что-то в коридоре в телефон и удалился с загадочным видом. Вернувшись через час, он истребовал у меня сверток и снова исчез. Еще через час шеф снова появился в моем кабинете, тяжело опустился на стул и, выдохнув, негромко произнес:
— Все… Делу капут. Закрыли…
Я догадался:
— Так это была…
— Взятка, конечно… — устало кивнул шеф.
— Внушительно, однако…
— А ты как думал?.. Какая услуга, такая и оплата.
Пожертвование для борцов с экономической преступностью стало прощальным благодеянием истинных владельцев дедушкиной фирмы. Бизнес-начинание нашего шефа в очередной раз потерпело сокрушительное фиаско. На крах финансового благосостояния немедленно отозвалось состояние здоровья. «Простата хуже воровства», — мрачно шутил Дедушка, морально готовясь к операции.
К счастью, медицинская история тоже закончилась благополучно. Дедушка поправился, совершенно позабыл о неприятностях с юстицией, вновь набрался сил и самоуверенности. И начал лажаться на еврейском фронте.
Собственно, первый звоночек прозвенел еще до начала неприятностей с фирмой и здоровьем. Дедушка из пижонства явился на заседание Правления КЕР в сопровождении шофера своей служебной машины, которого публично назначил своим телохранителем. В конце-концов, он, Лоэнгрин Матвеевич, тоже бизнесмен. И потому, как и ряд присутствующих, вполне имеет право на собственного охранника…
На правление приглашались те, кто просил у КЕР денег на свои проекты, и чьи просьбы уже были одобрены Советом, — для подтверждения и утверждения.
Петя-шофер, кроме машин, знавший в жизни только две страсти — крашенных блондинок и штангу, с застывшей улыбкой смотрел в пол и судорожно играл мышцой под зеленым пиджаком, приобретенным по дедушкиному настоянию (у моего телохранителя должна быть приличная одежда на случай выхода в свет!) и несмотря на его пассивное сопротивление (но этот цвет!).
— Круто… — произнес, внимательно оглядев Петю, один из уважаемых членов Правления.
Дедушка расплылся в счастливой улыбке, а тот продолжал, высоко закинув ногу на ногу и глядя куда-то в угол мимо нашего учредителя:
— Леня, вот если ты такой конкретный чувак, у тебя бизнес, с охранником ходишь, чего ж ты у нас деньги на свою газету просишь? Сам никак, нет?..
Побледневший шеф забормотал, что газета только номинально его, вообще же — общинная, что, раз он постоянно и позитивно-объективно освещает деятельность КЕР, то вполне естественно, чтобы… Но о нем уже забыли и денег на очередные полгода привычно дали. Однако осадочек, видимо, остался. И у членов правления, и у Дедушки…
Следующей ошибкой, совершенной уже по выздоровлении, стала публикация в «ЕЖе» интервью с лидером коммунистов Зюгановым. Это произошло после того, как один из депутатов Госдумы от КПРФ выступил с трибуны Законодательного собрания с откровенно погромной антиеврейской речью. Шеф решил потребовать объяснений от Зюганова и через некоторого старого знакомца в окружении коммунистического вождя договорился об интервью. То ли дедушкины левацкие симпатии не давали ему поверить в то, что коммунисты… ну, в общем, могут быть такими, какие они есть, то ли он в очередной раз сложил в кармане фигу и решил пофрондировать — вот, мол, евреи сейчас с коммунистами в одном поле не сядут, а я пойду и сяду, и поговорю!.. Бог его знает…
Я сперва упрашивал шефа бросить эту затею, потом наотрез отказался в ней участвовать. Дедушка не только не обиделся, но наоборот, укрепился в своем желании, чувствуя собственную исключительность на общееврейском фоне.
Как и всегда, не готовясь, он отправился на интервью. И полностью провалил его. Уж не знаю, чего хотел Дедушка от этой беседы — полного разоблачения или неожиданного оправдания, но ни того, ни другого не получилось. Глава КПРФ проехался по нашему учредителю колхозным трактором, не обращая внимания на его жалкий писк. А самое ужасное, что Дедушка этого не понял и опубликовал разговор, даже не дав предварительно прочитать мне — «ну, ты же отказался участвовать…»
Реакция последовала очень скоро. По словам очевидцев, выглядело это примерно так. «Лажа. Слил беседку…» — сказал один из членов керовского синклита, откладывая свежевышедшую газету. «Да уж, лег под Дядю Зю…» — согласился другой. «Надо бы поучить уже…» — подытожил Председатель.
В вопросе об отношении к коммунистам члены правления в это время не отличались от общееврейской массы. И «ЕЖа» в наказание за дедушкину инициативу лишили финансирования. А Дедушку лично — личного общения с Председателем.
Путем долгих и мучительных объяснений, покаянных речей и обещаний больше никогда-никогда Дедушке удалось вернуть частичное расположение руководства КЕР, а вкупе с ним и привычные денежные вливания. Кроме того, он поместил на обложку «Зари Сiона» фото Председателя КЕР, благодаря чему оказался вновь «допущен к телу». Председатель благосклонно пожурил Дедушку за «такую нескромность», но опять стал время от времени советоваться с матерой акулой пера по разным вопросам внутренней и внешней еврейской жизни.
Но в это время, подстегнутая тем самым осадочком, вновь проснулась дедушкина изменчивая любовь к сильным мира сего и дрогнуло его непостоянное сердце. Наш учредитель близко познакомился с выдающимся артистом, человеком весьма и весьма состоятельным и пользующимся не только народной любовью, но и большим авторитетом во властных, и не только структурах. При этом Артист никогда не брал никаких псевдонимов, в самые застойные годы сохраняя свои выражено еврейские имя и фамилию. Правда, у этого артиста были давние и стойкие нелады с Председателем КЕР. Обусловленные, в частности, тем, что, по мнению Артиста, организацию, представляющую российских евреев, возглавлять должен никак не буржуин, каковых народ исторически и категорически не любит, а любимый всеми деятель культуры. Таким образом, вместо подогреваемого естественной неприязнью к капиталисту-еврею антисемитизма, община получит толерантность и симпатии окружающих. А буржуины пусть, конечно, остаются в КЕР и даже дают деньги. Но безо всякой публичности. А культурных евреев, любимых русским народом, у нас полно. В конце концов, он даже сам готов пожертвовать свои время, силы и средства на общее благо…
Дедушка стал у Артиста кем-то вроде советника по еврейским вопросам, чем весьма гордился. Впрочем, титану культуры советник был, на самом деле, не нужен, ему был нужен слушатель, разделяющий его мнения и вовремя соглашающийся. Шефу эта роль удавалась. Тем более, оставался еще и осадочек обиды на Председателя, не защитившего его от зловредных коллег по Правлению…
Будучи уверен, что два могучих корабля российской общественной жизни вряд ли когда-нибудь станут борт о борт в одном порту, Дедушка на КЕРовских посиделках смело поддакивал Председателю, регулярно и едко шутившему над безосновательными претензиями Артиста, а в беседах с Артистом полностью поддерживал мнение последнего о правильном устройстве еврейской жизни…
И тут случилось невероятное. Бывшие недруги встретились. И встретились на еврейской территории. А произошло это так. Спустя какое-то время после брани депутата-коммуниста в адрес евреев, Артист, столкнувшись с ним на каком-то публичном мероприятии, громко и публично ответил ему. И стал героем дня. Особенно в еврейской среде.
Председатель КЕР, отдавая должное Артисту, убрал в дальний ящик свою неприязнь и пригласил героя на специально созванное в его честь заседание Совета. Членом которого, как мы помним, был наш учредитель.
В день, когда по факсу пришло приглашение на Совет, Дедушке позвонил Артист:
— Слушай, Леня, меня пригласили на Совет этого вашего КЕРа. Чествовать будут. Но это — ладно. Я хочу там о деле сказать. Что мы с тобой обсуждали. Ты ведь там будешь, ты же член у них. В общем, рассчитываю на твою поддержку. Важно, чтобы это прозвучало не только со стороны, но и от их члена…
Дедушка впал в панику. Тем более, что только-только сошла на нет история с зюгановским интервью... Сперва он хотел сказаться больным и не ходить на заседание. Потом испугался, что так выйдет еще хуже — мало ли чего эти двое наговорят про него в его отсутствие. После мучительных раздумий он все-таки решил пойти.
Артист, снисходительно приняв вал славословий в свой адрес, наконец, приступил к делу и, не обращая внимания на скептические усмешки Председателя и членов Правления, изложил свое видение КЕР, его деятельности и, главное, устройства.
— Кстати говоря, некоторые ваши уважаемые товарищи согласны со мной, — сказал он в завершение выступления и адресовался непосредственно к Дедушке. — Леня, ведь я прав, скажи?
— Леня?.. — Председатель впился взглядом в нашего учредителя.
Дедушка, попеременно краснея и бледнея, бормотал что-то невразумительное о необходимости жить дружно.
— Что такое с тобой? — изумился Артист. — Я не понимаю… Мы сколько раз это обсуждали!
— Обсуждали?.. — глаза Председателя сузились за стеклами золотых очков.
Дедушка пытался перевести все в шутку, пожимал плечами и разводил руками, обращаясь то к Артисту, то к Председателю.
— Обсуждали, значит. Ладно, все, — Председатель отвел от нашего несчастного учредителя клинок своего взгляда.
— Всем спасибо, — Артист, качая головой, тоже смотрел куда-то в сторону. После заседания он подошел к Дедушке и твердо сказал:
— Леня, если с тобой, не дай Бог, случится беда, можешь позвонить мне. Но только в этом случае.
И ушел. А Председатель просто лишил Дедушку, вернее «ЕЖа», очередного денежного вливания.
Как это иногда бывает, помогло несчастье. Председатель КЕР, не получив важного государственного подряда, обиделся на власть, которая, как ему показалось, ответила вопиющей экономической неблагодарностью на все то хорошее, что он для нее сделал. Убежденный в собственной неуязвимости за финансовым и еврейским щитам, он вступил в затяжную информационную войну с властью. На войне — как на войне, образовалось несколько фронтов, и один из них прошел по еврейской общине. Бились между собой раввины, общины, активисты. Бились жестоко и пленных почти не брали.
В этой новой иудейской войне Председателю было нужно какое-никакое оружие. Под рукой был «ЕЖ», и нам вернули финансирование.
Эпилог. Из подвала
Война главы КЕР с властями окончилась вполне предсказуемым поражением олигарха. Разочарованный и почти разоренный он уехал в Израиль, оставив председательское место другому еврейскому магнату. Одним из первых начинаний нового лидера стала попытка прикрыть финансирование «ЕЖа». Справедливости ради скажем, что наша газета была не единственной планируемой жертвой олигархических поползновений — он собирался прикрыть еще ряд «неэффективных», с его точки зрения, проектов.
Не ведая за собой никаких новых промахов, наш учредитель воспринял опалу с праведным гневом. В качестве симметричного ответа он, считая, что делает хитроумный и мастерски рассчитанный ход, обратился за помощью к крупной и откровенно провластной структуре, находившейся во время недавней иудейской войны по другую сторону линии фронта. Победители проявили великодушную готовность помочь вчерашнему противнику и прислали… своего человека на пост главного редактора газеты для, как было сказано, «усиления состава редакции». Поскольку денег новоприобретенный кадр с собою не принес, Дедушка, испытавший нелегкое разочарование, распростился с идеей отдаться под покровительство бывших недругов. Правда, перед этим он уже успел мстительно растрезвонить повсюду, что из-за неизменно свинского отношения КЕР к нему и его «холдингу» он вынужден искать новых спонсоров. Затем следовали прозрачные намеки.
Валя Шаргородский намеки понял правильно. Он был бы рад жить в мире и согласии с властями, буде они того пожелают, но о терпимости к еврейским активистам из противостоявшего в недавних баталиях лагеря речи пока идти не могло. Валя немедленно вспылил и поругался с Дедушкой до обоюдного отвращения.
Но тут ситуация ненадолго наладилась. Оказалось, что новый председатель рассматривал КЕР как бизнес-проект, долженствующий открыть его деловой активности новые возможности, прежде всего, в регионах. Поняв, что все как раз наоборот, и еврейские бизнесмены-благотворители на местах именно его рассматривают как средство развития своих бизнесов, он загрустил, махнул рукой, и все осталось по-старому.
А вскоре ему представилась возможность уйти во властные структуры. Этот бизнес-проект очевидно был куда более перспективен, и недолговременный председатель переместился из общественного кресла в государственное. Впрочем, там он тоже не задержался, поскольку из-за разногласий с властями во взглядах на экономическое а, стало быть, и политическое развитие страны, был вынужден удалиться во все тот же Израиль. Третьим президентом КЕР стал Валя Шаргородский.
К этому времени мы переместились с Набережной в просторный подвал старого кирпичного дома, располагавшегося на краю исторической Москвы. Это помещение было неожиданно передано нам московскими властями в аренду на 99 лет по льготной цене взамен давно отобранного офиса, принадлежавшего с советских времен «Ди ройте фон».
Спустя короткое время после своего избрания главой КЕР Валя Шаргородский позвонил мне.
— Слушай, алмаз моей души, я хочу тебя предупредить: КЕР «ЕЖа» финансировать больше не будет. По крайней мере, в том виде, в каком он существует. Сегодня нужна другая газета. Яркая, боевитая. И самое главное — без Лоэнгрина. Хватит уже его закидонов. То горец какой-то внезапный со своей совместной силой, то Зюга с откровенной пропагандой, то игры в объективность на палестино-израильском фронте… Потом эти шахер-махеры, сам знаешь с кем… Что дальше будет? Пусть он остается почетным учредителем, пусть ведет колонку в каждом номере, но пусть не лезет в газету, вредитель!
— Валя, шеф на это не пойдет, ты же понимаешь.
— Тогда пусть отдаст или продаст. Хотя много я ему за «ЕЖа» не дам. Короче, если КЕР дает деньги на газету, КЕР и должен определять ее политику. Я ему это сказал, и теперь тебе говорю. Попробуй его убедить. Для его же пользы. Ну все, рыба моя, мяу!
Дедушка, разумеется, не согласился. Он впадал попеременно то в мрачность, то в какое-то эйфорическое возбуждение и клятвенно обещал нам найти спонсоров пуще прежних. В итоге мы почти полгода проработали без зарплат.
«Градус» пал сразу после отъезда первого председателя КЕР из России, вскорости угасла от постоянного недоедания «Заря Сiона», затем прекратился выпуск ежемесячного календарика. Газета из еженедельной превратилась сначала в ежедвухнедельную, а потом и в ежемесячную. В редакции оставались только я, Доктор и секретарша Елена Борисовна, которую шеф в припадке отчаяния назначил ответсеком. Жизнь в нашем подвале практически замерла. А шеф все продолжал лихорадочно твердить про поиск спонсоров…
Снова позвонил Валя:
— Слушай, главред, кончай уже всю эту тряхомудию. Никаких спонсоров Лоэнгрин не найдет, это ежу понятно. А газету делать надо. Нормальную. Короче. Мое предложение остается в силе. Передай это своему шефу. А если Леня его не примет, бросай все к чертям и приходи в КЕР. Будем придумывать новую газету. И ребят своих бери, кого тебе нужно. Не пойдешь, я все равно газету сделаю. Без вас, а это неразумно…
Никаких спонсоров Дедушка не нашел и от предложения Валиного вновь отказался. И мы, трое оставшихся, посовещавшись, уволились. Дедушка счел это предательством и те несколько дней, которые понадобились нам, чтобы привести в порядок газетные дела и собрать свои вещи, в редакции не показывался.
За десять лет вещей у меня накопилось на целую картонную коробку от монитора. Я положил на стол в кабинете нашего учредителя ключи, взял коробку, захлопнул за собой дверь и поднялся по лестнице в подъезд.
Десять лет назад я впервые спустился в редакцию «ЕЖа»… Все логично, особенно, учитывая мою любовь к закольцованным сюжетам: в подвале начался мой роман с этой газетой, в подвале он и должен был закончиться.
Москва
2009-2014