Казус Воскрешения (Макс Аврелий) / Проза.ру

Невидимо падает небо
В гробницах Аменхотепа.
Неслышимо чествуют горны
На кладбищах Тутанхамона.
А небо над кладбищем русским
Проложено облаком узким,
Украшено снежным овалом
Под мёрзлых берёз опахалом.
Кто в доме живёт подземельном,
Чьи в спину уставились бельма,
Кто стонет и воет, и плачет,
Кто всадником призрачным скачет?

      Когда я вышел из ворот СПНД, солнце встретило меня объятиями. Солнцу всё равно кто ты. Убийца или грабитель. Или спаситель человечества на кресте, оно одинаково любит каждого. Кроме мысли о свободе, мне необходимо было тепло, исходящее на меня от чего-то, хотя бы от чего-нибудь... Забор укрывали клёны, был конец мая, и молодая листва шелестя на легком весеннем, почти уже летнем ветерке, приветствовала меня и готова была стать для меня всем, чем бы я не пожелал. Травка на лужайках через дорогу чуть волновалась при моём появлении и на всякий пожарный, сверкала утренней росой. Было десять часов утра. Я стоял у ворот и не мог надышаться свободой. Я не сделал ни шага. Потому, что знал, что следующий шаг - это начало жизни. Жизни, первый тайм которой я проиграл. Видимо я был слишком азартным игроком. А таких, не любит никто ни конкуренты, ни фортуна. Она может пофлиртовать с тобой, но любви ты от этой тётки не дождешься. И ты, тем не менее, поверишь ей. Поверишь по-настоящему, из-за собственной дурости, и сделаешь ставку, а на кон поставишь всё, юность, любовь, творчество, человеческую любовь, то, что называют теплом нежностью, и тогда вдруг узнаешь, что такое фортуна СПНД. Узнаешь и убедишься, что это всего лишь глюк в твоей голове, и ты потерял всё, даже сам ты больше не принадлежишь себе. Ты, твое тело, твои мышцы, всё принадлежит государству и будет принадлежать до тех пор, пока комиссия не согласится во мнении, что ты стал обычной рабочей скотиной и можешь теперь трудится где ни будь за забором. Не знаю, стал ли я рабочей скотиной, но меня отпустили. Скорее даже потому, что я был негодной рабочей скотиной. СПНД, заведение для сильных мужчин, и одной силы духа здесь недостаточно. Ты должен пахать, а если не можешь, то должен сдохнуть, потому, что система устроена таким образом, что если ты не можешь работать, твою работу выполняет бригада в ведомость которой тебя записали. Никто не хочет делать чужую работу. Поэтому усталые бедолаги, надорванные умом желают, чтоб ты сдох…
   Но, теперь в глаза мне било ослепительное весеннее солнце свободы, и нужно было начинать забывать обо всём, что мешает помнить о солнце, но, в руках у меня была палочка. Я почему-то вспомнил, что эту штуку Бабушка называла подожок. На спецухе её называли бадик, а ещё такое приспособление можно назвать тростью. В любом случае это костыль, третья нога. Дело в том, что последние два года я с помощью Радика боролся с какой-то неведомой болезнью, поразившей мою опорно-двигательную систему. На спецухе есть травмпункт, но там помогают восстановить лишь поврежденные на производстве части тела. А в санчасть кладут лишь тех, кто не может передвигаться. В санчасти я и провел последний год до актировки. За полгода до этого радостного и тревожного момента, я встал на костыли, затем ребята из бригады передали мне через конвой этот бадик, красивую палочку с ручкой для опоры, резную и лакированную, а также поношенный, но чистый и залатанный цвета морской волны спортивный костюм, блатную кепку аэродром, и латанные перелатанные кроссовки. Как я ревел тогда. Они из-за меня делали лишнюю работу целый год, а когда узнали, что я победил болезнь и освобождаюсь передали эти вещи и эту палку, сделанную их усталыми, порой плохослущающимися руками. Хотя, наверное, мне это не понадобится думал я, ведь меня за забором будет ждать Радик на тачке. Переоденет переобует, и я с ветерком прокачусь до дома сидя на заднем сиденье. Он будет расспрашивать меня о моем житье-бытье и не дослушав рассказывать о своем наболевшем. Когда я шел по длинному коридору к проходной на меня смотрели уходящие в самое небо стены бараков с черными закрытыми решками-окнами, но шум стоял небывалый. Дело в том, что из СПНД уже год никого не актировали, и вдруг спецуху обежала новость «Макса, Пизьдюка Беспамянного, освобождают!». Когда я шел по коридору умалишенные припали к окнам, долбили по решеткам алюминиевыми кружками и ложками и сотни голосов на все лады повторяли, «Давай пизьдюк, помолися за нас в храме, да не забудь бляха-муха, ты ж у нас Беспамянный. не боись малой всё вспомнишь. сюда никогда не возвращайся, а то мы тебе так башку стряхнем, забудешь, как маму зовут. а он и так не помнит, будь счастлив Макс». Конвойные грозили, что посадят всех в карцер и устроят шмон, но шум не прекращался. А мне один в форме сказал: только пикни я тебя обратно верну. EM: 125. Skinny Puppy «Amnesia». Тогда, рот мой сам раскрылся а из горла вырвались крики, «Пацаны, пацаны, орал я что есть мочи, я Вас всех помнить буду пацаны, всю жизнь», тогда конвойный ударил меня анальгином* по почкам, но я продолжал идти и даже не чувствовал боли. Из КПП меня чуть ли не вышвырнули, со стороны это могло походить на то, что какой-то человек не хочет выписываться из больницы и его силой вышвыривают за ворота. Да я был за забором. Только меня почему-то никто не встречал, я не увидел ни родных лиц, ни тачки. Но зато после семи лет разлуки я увидел свободу. Всё могло случиться, время ведь изменилось и это почему-то меня не расстраивало, потому, что воля была со мною и теперь она никуда от меня не денется. Кроме того, мой путь до автовокзала, как мне и рассказывали после комиссии, мне представлялся удивительным путешествием, я мог не спеша идти наслаждаясь, солнцем, воздухом, зеленью деревьев и травы вдоль дороги, и смаковать каждый глоток этого чуда, которое называлось – свободой. Итак, я был одет, обут, в левой руке, как положено левше, трость, а в правой, как положено поэту сумка с дневниками, массой различных литературных трудов и рисунками. Сумка была увесистая. Большой прочный полиэтиленовый пакет шестьдесят на сорок, в котором отправилась в свой путь вместе со мной, почти вся хроника моей жизни с первого до последнего дня в СПНД. Я шел и наслаждался каждым шагом, каждым движением. Хотя в левом тазобедренном суставе немного ныло при каждом шаге левой ногой. Тем не менее, палку я мог бы и выбросить, но с одной стороны побаивался неожиданной реакции своих ног, а с другой побаивался этого, незнакомого мне мира.
   На подходах к вокзалу я у видел людей. Вот оно - возвращение Макса Кровнина в человеческое общество. Он идет, опираясь на палочку, и никто даже не смотрит на него. Впрочем, на вокзале я поймал на себе несколько заинтересованных взглядов это были сотрудники органов или немолодые женщины. Скоро, я буду дома! Но, от этих размышлений меня отвлекли бесконечные ряды ларьков, витрины которых были как обоями обклеены чем-то ярким и странным. Я хотел выпить пива, выкурить сигарету и съесть шоколадный батончик «Ньюсикерс». Я столько лет смотрел как его едят разные люди в рекламных роликах, и вот теперь я могу это сделать. Но, сначала билет. Надо узнать, когда ближайший автобус до Грызловска и купить билет. Билет был моей первой покупкой. Ну а затем, я купил пива, сигареты, батончик и присел на лавочку. Я наслаждался терпкой влагой и дымом. Когда в бутылке осталось несколько глотков я прополоскал рот и откусил батончик. На лавку ко мне подсел какой-то человек. Я не стал смотреть на него, но понял, что он смотрит на меня. Я поднял глаза. Лицо этого человека было знакомым, и в тоже время мне показалось, что если я и знаю его, то он непохож на самого себя.
-Здравствуй Максим, - сказал мужчина добродушно улыбнувшись.
-Здравствуйте,- Из вежливости сказал я из всех сил напряг память. Но, он понял мои сомнения.
- Я Юрий Петрович, начальник актировки.
- А, здравствуйте, я вспомнил этого человека, хотя видел его три раза, с перерывами в год или полгода.
-Здравствуйте, - ещё раз зачем-то поздоровался я.
-Да ты ешь-ешь. - Улыбнулся Юрий Петрович. Лицо его было добродушным, глаза дружески улыбались, он так не походил на того человека, в зловещей темно зелёной форме, с которой у меня ассоциировались, боль, боль и боль. Он был в туфлях, джинсах и клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Ворот был расстегнут, на шее виднелась тоненькая цепочка, чуть оттянутая вниз, наверное, там был крестик.
- Сейчас Максим жизнь тяжелая. Всё изменилось. Ну, ты ещё увидишь. Тебя на сколько я знаю арестовали подростком…
Я кивнул ничего не сказав.
- А теперь ты взрослый человек, и тот мир в котором ты раньше жил исчез. Будь осторожным, не возвращайся к нам.
Сказав это он встал, дернул головой, что-то вроде прощального кивка и хотел идти.
- Спасибо,- сказал я.
-За что? - Он резко обернулся и удивленно уставился на меня.
- Что отпустили. - Сказал я.
Он опустил глаза и тут же опять посмотрел на меня. Другим, каким- то грустным, даже виноватым что ли взглядом.
- Чего меня благодарить, ведь ты заболел…
Я хотел бы сказать ему, что заболел я год назад и то, что я вышел и не стал инвалидом, заслуга только моего брата, невесть где разыскивавшего мне лекарства и платившего бешенные деньги за то, что его консультировал по моей болезни какой-то областной врач, который даже ни разу не видел меня. Но, я ничего не стал говорить, просто кивнул головой.
Он ещё секунду задержался, наверное, понимая всё, что я мог бы ему сказать, но нам обоим было понятно, что это было бы смешно. Ещё раз на прощанье дернув головой, он отвернулся и пошел своей дорогой. При чем и кивок и все его дальнейшие движения были сделаны им как-то мягко. Словно он пытался раствориться в пространстве подобно видению. И он растворился.
Я вошел в подъехавший автобус. EM: 126. Autechre «Windwind». Пассажиры туго стояли в проходах. А, некоторые как будто висели в воздухе, держась за поручни. Однако, когда автобус тронулся, какая то женщина предложила мне присесть. Мне стало как-то неловко. «Ничего, все нормально» сказал я. Но, она настаивала «Вы же с палочкой» сказала она, встала и вышла в проход. «Садитесь-садитесь» поддержали её другие женщины. Я сел. Да, наверное, люди меняются медленно. А, тем более женщины. Я вспомнил песню из детства, по-моему, из фильма о бедном Гусаре. Там пелось, что женское сердце добрее мужского. Так это было двести лет назад и конечно, женские сердца должны были остаться такими же спустя все эти годы, когда я почти не видел женщин. Хотя, что касается мужчин, то, по-моему, хмурых и озадаченных лиц стало больше. Да, жизнь ведь стала тяжелой, если это было бы не так, не стал бы ради пустяка ко мне подсаживаться Юрий Петрович. Я этой тяжести пока ещё не чувствовал, но я в общем-то ещё и не жил. Я был, но быть вполне можно и камнем, а человек должен жить. Жить - это значит что-то делать для продления своей жизни. Что-то делать в этом мире для продолжения жизни означает бороться. Поэтому борьба только предстояла мне. Эти мысли ненадолго поселили в моём сердце тревогу, но гладя в окна на как будто узнаваемые мной пейзажи я стал думать о том, как увижу городок, как выйду из автобуса, как увижу Маму и всех остальных. Элю правда, я вряд ли сейчас увижу, так как она послушница монастыря, но всех остальных точно должен увидеть. Я представлял, как мама бросится мне на шею и затрясётся всем телом затем подойдет брат, Папа, Кира и наконец Бабушка и мы образуем такой клубок нежности любви и сладкой боли. Каждый несёт в своем сердце боль независимо от качества жизни. А, уж моя семья на которую с самого её зачатия водопадом обрушивались всяческие невзгоды, лишения и гонения была настоящей труппой испытателей боли. Думаю, Бабушка все же подойдет последней, когда все уже усядутся. Ей необходимо будет подойти одной, потому, что мы все, и она сама знала цену своей любви и это нечто совсем другое, что мог дать кто-либо из нас шестерых.
      Я так замечтался, что и не заметил, как поля и лесополосы сменились на постройки, а они вдруг показались мне знакомыми. Так я ощутил и осознал частичное возвращение памяти, я смотрел в окно, видел и вспоминал. Вот какой-то завод, который не понятно, что производит. Вот шарашка, где в четырнадцать лет я три месяца проучился на повара. Общаги и пятиэтажки и район двухэтажных хрущёвок. Вот дом в котором жила и, наверное, живет Ленка Насина, моя первая настоящая любовь из старших классов, которой мне удалось вставить в свежераздвинутю письку, свой наполненный до краев подростковый пенис. Сразу за этим я, как мы тогда говорили, обкончался. Вспомнив это, я испытал прилив невероятных радостных почти эйфорических ощущений. Почти автоматически, как бы сам собой ремиксовался всплывший вдруг в памяти детский стишок: «Де Брюс в поход собрался, наелся кислых щей и тут же обкончался на лошади своей». В стишке правда на «о…» был описан несколько иной физиологический акт, явившийся последствием употребления «кислых штей». Меня порадовало то, что у меня обкончавшегося Де Брюса, в упомянутом происшествии, как и в стишке была «своя лошадь». А ведь если абстрагироваться от меня и Ленки, на самом деле каково было лошади-то на которой обделались…, впрочем, у неё было седло. А у Ленки… Я помнил наши встречи, наши неуклюжие ласки, вдруг безумный киномеханик прокуртил на бешеной скорости целый фильм о нашей любви. Я продолжал смотреть на внутренний экран и увидел следующий фильм, затем следующий и так далее до самого бессознательного детства, всё очень быстро. Не делая остановки я вернулся к первому ролику и увидел то, что хотел, до момента, когда наша группа выступает перед каким-то деятелем из Москвы…, и он предлагает нам выступить в столице… Дальше кадры мелькают так, что разобрать ничего нельзя, картинки захлёстывают одна другую пока не превращаются сначала в хаотическое мелькание каких-то элементов, а затем в черноту. Тогда, я еще не знал какой путь мне предстоит пройти что бы распутать и проявить эту ленту памяти, но именно в первые мои часы на свободе, в том самом автобусе, который до сих пор возит людей из Грызловска в Акшуволь и обратно, у меня уже появилось предчувствие, а вслед за ним уверенность – я вспомню всё, и даже больше чем кто-либо из ныне живущих, этому я посвящу весь свой творческий потенциал, всю свою жизнь… я напишу целую книгу, это и будет моя Vendetta…
Вся интроспекция заняла у меня несколько минут, и я снова увидел то, что было за окном автобуса…
         …рукотворное чудо, конезавод, построенный русскими руками, но носящий имя соратника Петра, основателя конезавода немца Вильгельма Де Брюса. На воротах весит чеканка, сделанная моим папой, всё такая же, даже не поржавела. Вот в зарослях огромных тополей ёлок и кленов сгоревшие Де Брюсовские замки и дома для рабочих. Мост, библиотека, почта, гостиница в которой наше семейство провело свой первый день, после приезда из Казахстана десять лет назад. А вот и остановка, та самая смешная штука из белого кирпича, порой служившая так же и туалетом для аборигенов.
      Я вышел из автобуса и пошёл через площадь, чтобы увидеть гостиницу, и почту, только что виденные мной внутри себя. В этих заведениях я в свое время провел много долгих часов, названивая Насиной. Путь к дому лежал чрез подъемы и спуски асфальтированной дороги спальных районов, как это называется в больших городах, в данном случае частного сектора. Я глядел вокруг и вспоминал: там дальше в километре от центра семь лет назад папа купил дом. Многие из наших знакомых отговаривали папу от покупки этого дома, но семья ютилась в двух крохотных комнатах в общаге отдела культуры, и это было жестко особенно для нас детей семейства. Ютились все по-разному: в одной комнате мы четверо подростков и Бабушка, а в другой выбранной мамой для себя и для папы ютилась мама. Папа фактически с первых месяцев стал жить в ДК, став его директором, сменив на этом посту маму. До приезда в городок мама три месяца успела попрактиковаться в одной башкирской деревеньке. Там в её распоряжении была огромная деревянная изба, служившая клубом. До этой работы мама шесть лет работала воспитателем, поваром, прачкой, санитаром и завхозом в нашей семье, эта каторжная профессия в народе гордо зовется Домохозяйка. Шесть лет, огромная практика в такого рода деятельности, но еще до того, мама совмещала эту должность с должностью методиста ДК в Есиле. В виду этих обстоятельств или вопреки, работу завклуба в районном центре после перерыва почти в семь лет мама не потянула. Кроме того, она была женщиной, родившей пятерых и давшей начальное воспитание четверым детям.
Я как раз проходил мимо этого одноэтажного кирпичного барака и как наяву видел всё, что в нём было когда-то пережито всеми нами Кровниками. Затем, я одолел подъём и мне открылась равнина с конусом двух рядов домов вдоль дороги. Кого же первым я увижу? Сердце начинало биться всё чаще и чаще. Я ловил себя на мысли, что больше всего хотел бы увидеть маму. Ведь последний раз я видел её почти шесть лет назад, когда она приезжала на малолетку к нам с братом. Шесть лет, я не видел её лица, не слышал её запаха, её голоса. Не смотря на некоторые проблемы, возникшие в нашем общении пред тем, как я оказался за бетонной стеной, она была самым любимым человеком на земле. Второе место в моём сердце занимал Радик, затем Эля и Кира на одном месте, и четвертое делил вместе с Бабушкой папа.
Солнце всё так же печёт и расцвечивает мой путь, меня окружают запахи цветов, откуда-то с уличной печи идёт дымок. Мой покой никто не тревожит. Я заметил, что по дороге к дому, мимо меня не проехала ни одна машина не прошел ни один человек. Словно небо оберегало этот момент, зная каким он будет, и давая мне возможность вкусить этого плода радости встречи с любимыми после долгой и тяжелой разлуки, сполна.
Вот четыре огромных вековых тополя, которые как рассказывали были ровесниками купленного папой дома. Через метров двести потускневший шифер крыши, ещё через сто метров стены из красного кирпича, спрятавшиеся за зарослями вишни. Наконец забор и вот я вижу, что у калитки кто-то сидит. Когда, остаётся метров сто, мне начинает казаться, что это мама. Я вижу черные волосы, и, по-моему, женщина курит. Метров через пятьдесят я понимаю, что это мама. Она сидит на табуретке рядом с настежь распахнутой калиткой, взор её направлен на что-то в траве под ногами, в руке сигарета.
EM: 127. Future Sound Of London «Cascade (Shotform)». Я вижу женщину особенно хорошо потому, что наш дом стоит на некотором возвышении. На плавно поднимающемся холме около метра над дорогой и метрах в четырех от неё. Я поднимаюсь на холм по ходу движения наискосок, вдоль забора, а не со стороны калитки. Мама не поднимает голову. Когда остаётся метра три, сердце моё не выдерживает, я бросаю палку пакет, и негромко, чтоб не напугать её произношу это слово: Мама. Она вскидывает голову, мгновение всматривается в моё лицо. «Сынок», вдруг вырывается из её груди. Она встает и простирает мне свои руки, но с места не трогается, словно не в силах сделать и шаг. И вот, я бросаюсь в её объятья в свою очередь обнимая её плечи своими руками. Мамины плечи начинают вздрагивать. «Сынок, Максим», повторяет она, но больше ничего не может сказать, рыдания не дают вымолвить хотя бы еще одно слово. Нет это не те рыдания… Это не слёзы радости. В такие минуты люди плачут не от радости, а от боли, от её массы, накопленной во время потери любимого человека. И пусть, они вновь держат его в своих объятиях, в этот момент, вся эта боль все эти годы, прожитые в отрыве от родного существа, словно спрессовываются в одном отрезке времени в одном моменте. Чем-то это похоже, если уместно здесь подобная аналогия, на криптомнезию, с той разницей, что после этого человек продолжает жить и выплакавшись наконец сбрасывает себя пудовые гири, висевшие на его душе. Нет совсем не все. А лишь, те, что сделали жизнь ждущего невыносимой. Теперь, мы с мамой могли распрямить плечи, хотя нам ещё предстояла долгая работа по освобождению от боли и тяжести. Это тяжелый и сложный труд, когда ослабив хватку старой боли, неизвестно откуда, как какой-то вирус, душа схватывает новую боль и какие-то новые клешни вцепляются в едва набравшее воздуха сердце. Такова судьба многих людей. Такова была судьба каждого персонажа нашей семьи, пока либо смерть, либо провидение и сам Господь Бог не спасал душу одного из нас от пламени. Но так было не со всеми...

© Copyright: Макс Аврелий, 2015
________________________________________________

ВНИМАНИЕ ДРУЗЬЯ!
Мой многострадальный роман "Моленсоух. История Одной Индивидуации" снова изъят комиссией Роскомнадзора из всех магазинов города Москвы по "Формуляру №ФИ 66-379120" вердикт которого гласит "Содержание романа некорректно по отношению к современной действительности".

Сейчас, я продаю свою книгу в Москве с рук.
Чаще всего меня можно увидеть на ступенях музея Владимира Маяковского на Лубянке.
Это соседний подъезд одного здания в котором находится пресловутый торговый дом. Видео, моих "чтений на ступенях" можно посмотреть по ссылке, о которой речь ниже.
Активным пользователям и-нета предлагается посетить страничку где есть и текст, и картинка и для прослушивания треков ЕМ расположенных под текстом достаточно нажать кнопку...Вот ссылка на официальную группу в Контакте.

https://vk.com/molensouhmaksavrely.

по этой же ссылке можно просмотреть фрагмент видеоспектакля Сергея Степанова снятого по книге, и прочесть книгу

книгу можно заказать здесь:
http://idbg.ru/catalog/molensouh-istoriya-odnoj-indiv..
если ссылка не высвечивается, скопируйте в браузер и вы сможете посетить
и-нет магазин "Библио-Глобус", где можно заказать книгу.

Спасибо, за Ваше внимание и поддержку в борьбе, за право на жизнь моей книги друзья!