Он любил Уитни Хьюстон
(название заменить!!!)
Написала себе вот сейчас это, чтобы не забыть, и подумала, а ведь как хорошо, исчерпывающе и эффектно заголовок прежний звучал, да ещё точно отражал тему… Но Уитни Хьюстон - американская поп-, соул- и ритм-н-блюзовая певица, актриса, продюсер, фотомодель –умерла два года назад, и название это для моего повествования потеряло смысл… В тексте об Уитни речи и не было – лишь пара упоминаний, но теперь оно смысл потеряло. И писала я его лет двадцать назад, на днях нашла, и решила «зафиксировать» в собственном компе.
Э, да ладно – ближе к окончанию повествования новое название само придёт – так всегда бывает…
Но всё-таки я сейчас включу себе «I Will Always Love You» из «Телохранителя» - прошлый век, год 1992 - вот точная дата этой истории, и не буду при этом восклицать, какая ж я старая, потому что всё равно и всем назло буду вечно молодой.
Буду слушать, как она поёт и попытаюсь все вспомнить, разобраться и понять. А простила я давно. Себе – почти сразу, а ему… да, бред, он-то в чём был виноват? Мужчины, которых мы любим, никогда не бывают ни в чем виноваты…
ххх
День у меня был свободный. С утра я отправилась на рынок. Пришла домой, нагруженная овощами и фруктами, маясь от нестерпимой жары.
- Звонил Павлов, - сказала мама.
(Мобильников тогда не было – интересное было время, не только, конечно, по этой причине.)
- Наверное деньги в долг попросить хочет, - вслух подумала я. А про себя: «Поскольку денег нет – напряженка с киоском, поджимают кредиторы, в долг я сейчас дать не могу, а раз помочь нечем, зачем звонить-перезванивать…»
Я сказала, что ты придешь где-то к часу дня и перезвонишь.
На часах было начало второго. И тут же раздался звонок.
- Ну его к черту – нет меня, крикнула я честной маме, которая указание моё выполнила, сопроводив процесс покачиванием головы и напоминанием о том, что врать - нехорошо.
К трём часам дня он успел позвонить уже раз десять. И к этому времени совесть в недовольном лице моей честной мамы заела меня окончательно. Выждав минут десять, я наврала его номер.
Всё я определила правильно: ему нужны были деньги и к сегодняшнему вечере - четыреста тысяч – не такая уж большая сумма по тем временам, но её у меня всё равно не было. Кажется, он был слегка пьян.
- Ну, тысяч сто я найду, конечно, - вдруг неожиданно для себя ответила я, - но больше у меня нет – ты ж знаешь, всё в этом дурацком ларьке… Ты ж понимаешь…
- Вообще, Оль…чёрт с ними, с этими деньгами… приходи ко мне просто так. Как тебе сказать? Деньги мне нужны… но они и не нужны…
«Ха! Отпупырился! - подумала я. – Где ж ты раньше был, когда я по тебе с ума сходила…»
Голос у него был убитый, мертвый какой-то голос, и я поняла, что-то там у него случилось, и не смогу я к этому равнодушно отнестись, и неожиданно для себя заорала (несказанно тому удивившись – не ожидала я от себя такой бурной реакции):
- Что ты несёшь, идиот? Надо достать деньги! О… постой, я знаю, у кого есть деньги… значит так, сейчас, немедленно, иди к Немировскому – он через два подъезда от тебя живет, мы с ним на днях были вместе в гостях… так он всё советовался, куда ему деньги вложить… Точно! Он даст!!!
- Приходи, я прошу тебя…
- Но пока я приду, его может уже не быть дома, допустим. Иди сам немедленно, ты ж знаешь, где он живет, а не знаешь – спросишь – его в вашем доме каждая собака знает, - меня просто бесила его обречённость.
- Приходи, я прошу тебя. Вот придёшь, и вместе сходим. Я прошу тебя…
- Хорошо, я приду, - согласилась я, поняв, что по телефону увещевать его бесполезно.
… Я забрела не в тот подъезд (никаких кодов и замков в то время не было – проще мы как-то жили и доверчивее) – немудрено. Была у него всего один раз в жизни, лет пять назад, мы тогда отмечали его новоселье – он, его жена Ира и я.
Тогда была я в него как-то странно влюблена. Чувство это сжирало меня заживо… Да ещё он всюду верной собачкой бегал вслед за мной куда бы я ни пошла. Если я уходила в редакцию нашей многотиражки (были тогда на каждом предприятии и в каждом вузе такие газеты со странным названием, хотя тираж их, по сравнению, допустим, с «Правдой», был смехотворно мал) покурить-пообщаться, он тут же возникал там вслед за мной – курить и общаться тоже. Мы вместе работали, вместе обедали, вместе возвращались домой, хотя и по разным домам, мы разговаривали обо всем на свете. Нам было смешно по одинаковым поводам, и мы так умопомрачительно заразительно ржали, что прохожие завистливо оглядывались нам вслед.
Утром, придя на работу, я как заложница, - с трепетом и внутренне вся дрожа, ждала его появления в моем кабинете. Он входил - да, нет, он влетал… широко распахнув дверь, стремительно влетал… он вообще не ходил, - парил, причём, очень уверенно, лихо планировал, чётко заходил на посадку. И вопил от двери: «А, здравствуй, Алёшина!!!»
На моём лице застывало тупое выражение обожания. И мой сосед по кабинету – зав. Кабинетом политпросвещения (представьте себе, были в каждой организации подобные кабинеты, там разные политинформации проходили и всякая аналогичная муть практиковалась) -старичок-боровичок, обожавший всякие сально-пошлые историйки, сладко улыбаясь, говорил:
- Ольга Геннадьевна, Ваш пришёл!
- Александровна! – индифферентно поправляла его я. – И потом – не мой.
- Да, ладно, - похабненько улыбался старичок, - всё объединение про вас говорит, - заводился партийный просветитель.
- А пусть говорят! – весело отвечал ему шумный Г.А. – Ничего ж нет. В Вашем понимании между мужчиной и женщиной могут быть только понятного рода отношения. А у нас – другие!
«Ну и дурак, - я тоской думала я».
- А как же иначе, Геннадий Ольгович? – вопрошал, ухмыляясь, наш старичок.
- Иван Иваны-ы-ы-ыч! – вставляла своё целомудренное слово я. – Вы же видите, что никаких таких других отношений между нами нет!
- Не знаю, не знаю, - подтравливал меня склизкий противный грибок. – Нет, так будут, вы ж десяти минут друг без друга прожить не можете. Вот он приходит к тебе с утра – зачем?
- Да по делу, по делу, мы сейчас документы на парткомиссию (это такая контрольная структура в комитете КПСС на всех уровнях была, где проверялась целесообразность и «достойность» члена партии на пребывание в рядах оной) готовить будем.
- Может, вам для этой цели ключ от библиотеки партийной дать? – ехидничал зав. кабинетом политпроса (подумать только, партии было уже столько лет, а она не переставала заботиться о нашем просвещении).
Не знаю, чувствовал ли Г.Н., что во мне творится – я пыталась всё это скрывать под маской деланого цинизма и спокойного равнодушия, другой вопрос – как это мне удавалось. По крайней мере, во всех наших разговорах по никогда не существовавшей в действительности, но тем не менее - взаимной немой договоренности мы никогда тему изменения характера наших отношений не затрагивали. И вообще! У меня было такое ощущение, что от женщин, потенциально вызывающих у него желание близости, он бежит как чёрт от ладана, - когда-то однажды он прочно вломил себе в голову, что женщина у него одна, навсегда, имя ей – жена, ну, и, соответственно больше ничего, ни с кем, никогда.
А вообще мы очень подходили друг другу. И чрезвычайно были похожи – мнительные, склонные к паникёрству, обязательные, щепетильные, чрезмерно критичные к себе. Мы одинаково видели, что происходит вокруг – этот скомканный совдеповский мир, мы даже видели его через реальные очки. Кстати, в очках существовать много легче – они каким-то волшебным образом защищают глаза от прямых лучей и ослепительного счастья, и черных неприятностей, без них глаза у близоруких людей такие безоружные и растерянные.
Мы оба были одной конституции – высокие, статные, молодые, подожжённые и очень хорошо смотрелись вместе. Внешнюю выигрышность нашей связки каждый из нас ощущал, мы даже говорили об этом - всегда с каким-то глуповатым прихихикиванием.
Мы вместе работали в парткоме крупного строительного объединения два года, меня туда перетащили из газеты, его – из прорабов, мы настолько привыкли друг у другу, что, когда его двинули на повышение – в райисполком, я поняла, что жизнь моя закончена. Собирая свои манатки со стола, он сказал громко, чтобы все слышали:
- Уходя на работу в вышестоящие инстанции, мужики забирают своих любовниц. Так вот… Ольга ни в чём таком замешана не была, но клянусь вам всем – через месяц она будет работать у меня!
- Нет, дорогой, - моментально отреагировала я, будто чего-то подобного и ждала, - я вернусь в редакция, хватит уже, знаешь ли, экспериментов с общественной деятельностью… Может, это подвигнет тебя на те самые отношения, отсутствием которых ты так всенародно гордишься, - тихо и нагло сказала я так, чтобы слышал он один.
…С каким трудом я выковыривала его из себя… Вначале мы перезванивались, изредка встречались, почти всегда – по делу. Инициатива при этом исходила лишь с моей стороны, я придумывала какие-то сверхважные поводы. Меня выводила из себя его непоколебимость и непробиваемость. Они рушили модель «кошки, которая гуляет сама по себе», по которой я жила, начиная с университетских времён и которая меня весьма устраивала. Я даже собственного мужа к ней приучила, но никаких прогулок, кроме как с Генкой мне теперь совершать не хотелось. А он был недостижим. Его недоступность уничтожала мою независимость, которой я всегда так гордилась.
Смириться с этой своей подчиненной ролью, с этой несамостоятельностью я не могла, да и невозможно, в конце концов, ощущать себя в положении «бычка на заклании».
В один прекрасный момент я поняла, что при встрече с ним цепенею, сердце моё замирает, и я перестаю себе принадлежать. Тут я не на шутку испугалась, потому что перспектива превращения в зомби меня совсем не устраивала. Примерно в это же время я обнаружила, что с каждым днем во мне растет неуверенность в себе просто как в женщине.
Стоп, пора остановиться, сказала я себе и села выжимать из себя «роман» из парткомовской жизни, и постановила для себя больше не искать с ним встреч. Помню, я мучительно восстанавливала себя из пепла. Ничего, получилось. В тридцать лет смысл жизни от неразделенной любви потерять невозможно, если есть голова на плечах.
Потом он ушёл из райисполкома, как-то он там не прижился. Впрочем, к тому времени я уже и не вспоминала о нём.
А вот недавно вспомнила, когда пришла домой, и лихорадочно выпив полстакана водки, стала перерывать свою записную книжку – искать, кто бы мог избавить меня от фантастического и нелепого штрафа в размере 950 тысяч рублей за непробитый продавцом моего киоска чек на шоколадку «Hilal». Наткнулась на его номер, позвонила, он оказался дома.
На следующее утро я стояла на ступеньках у подъезда администрации района (раньше это был райисполком, где он работал).
Он подъехал на предмете своей гордости – «девятке» - «снежной королеве» («Таких машин в нашем городе всего семь», - хвастал он, когда её купил. А я отвечала, что мне больше нравился его старый горбатый «Запорожец». …Ужас, чем тогда можно было гордиться – сейчас все на иномарках ездят).
Проезжая мимо на стоянку, он выставил голову в окно, высунул язык и крикнул:
«У-у-у-, коммерсант грёбаный!!!»
Павлов выскочил из машины, я бросилась ему на шею, висла на нём и орала: «У меня нет этих денег. А в милиции говорят, что у меня опишут имущество, я понимаю, что это – чушь, но они же идиоты!!! Ненавижу шоколадки «Hilal», такая гадость, их вообще никто не покупал сто лет!!! Я тебя умоляю…»
- Спокойно! Что ты причитаешь как помешанная? Сейчас всё сделаем, пока что меня здесь все помнят. Помнят дурака, который не брал взяток…
Он мне помог тогда, уладил моё дело быстро и без особых хлопот. Потом мы сидели в машине, разговаривали. Он сообщил мне, что устал от бесконечных надувательств, от бизнеса по-русски:» И вот теперь сдыбаю миллион, и дома сижу. Запивать стал, Ирка ругается – денег мало приношу, скоро из дома выгонит». У меня дома было тоже самое, и я неласково и чрезвычайно умно заметила: «Так не пей»…
- А что делать? - спросил он. – Оль, хочешь я тебе офис свой покажу, тут недалеко? – предложил он.
- Не могу – мне в киоск надо, - ответила я.
- Ольк, в кого мы превратились, а? – посмотрел он на меня поверх очков.
- Нормальные мы. Выживаем. У тебя есть какие-то другие варианты?
- Да варианты всегда есть… - грустно ответил он. Но я уже выскакивала из машины.
- Подвести?
- Нет! Здесь два шага.
Потом он приезжал месяца через два, брал деньги в долг, вернул их, как обещал, я его не видела, он оставил их продавцу киоска, посулив магарыч, но так и исчез, и вот тебе-на, - появился…
…Когда я, наконец, квартиру его нашла, Генка открыл мне уже достаточно нагруженный. Провёл меня на кухню, где сидел его друг. Тот тут же помчался в магазин – за водкой и шампанским.
- Вот он сейчас придёт, и мы к Боре пойдем. Пока денег не достанем, пить я не буду.
- Ладно, ладно, пойдем, - устало сказал он, будто это мне завтра долг отдавать было нужно.
Немировского мы искали примерно также, как я искала Павлова, потому что была у него раза три, да и то давно, а Генка вообще - никогда.
По двору мы почему-то ходили в обнимку. Заходили в очередной подъезд огромного их дома-корабля на третий этаж (это я помнила точно) и спрашивали, где живёт журналист Боря. Почему нельзя было позвонить ему из Генкиной квартиры и спросить – не понимаю, наверное, нам просто очень нравилось мотыляться по двору дома вдвоем этим жарким рабочим днём, когда двор пуст, а все нормальные люди – на работе.
Наконец, дверь открыла жена Немировского, и, придерживая собаку колли, как две капли воды похожую на свою хозяйку, коротко сказала: «Проходите!»
- Борис Александрович! К вам! – крикнула она вглубь коридора.
Минут через пять перед нами появился Боря, пьяный как сапожник, в трусах (хорошо, что не «без», зрелище, как мне представляется было бы совсем жалкое).
Он замахал руками, подняв их кверху, радостно-пьяно нас приветствуя.
Генка сказал, будто я была слепа как котёнок: «Ольк, он пьяный…»
«Может, оно и к лучшему, будет сговорчивее», - предположила я.
Но жмот Немировский твердо заверил нас, что денег у него нет, даже перекрестившись при этом.
Но я-то знала, что они у него есть, и гораздо больше, чем нам требовалось.
- Хотите выпить, закусить – эт--т-то пожалуйста, а денег… Ну, откуда, Оленька у меня деньги, я ведь жалкий пенсионер… - проныл Боря.
- Ты?!? Да ты 0- Корейко! – разозлилась я.
- Причем тут Ильф и Петров, честное слово не понимаю, - озадаченно ответил Боря.
В комнате его была разложена постель, на ней спала кошка. На ковре стояло грязное ведро, из которого торчали завернутые в газету свёртки, на ободке ведра висели Борины носки, а рядом стояли его сандалии. Тоже, почему-то в грязи.
- Я – с рыбалки, - пояснил он, проследив за моим взглядом.
- Поймал много, - Осведомился Павлов.
- Да ничего я не поймал, зато нагрузился, - грустно признался Боря.
- Пошли покурим, - предложила я.
Боря зачем-то надел носки и вышел за нами на лестничную площадку. Его ретировку сопровождал бешеный вопль жены: «Борис Александрович! Вы не можете выходить на площадку в таком виде!!!» «Пошла ты… всю жизнь мою срыла под корень…» - вяло отозвался Боря.
Возле батареи у давно не мытого окна была предпринята очередная попытка.
- Боря, - как мне показалось, весьма проникновенно, начала я, - умоляю тебя, дай ему денег. Боря, он, правда, отдаст, он быстро отдаст. Если что вдруг непредвиденное, я сама тебе их отдам. Ты мне веришь? Боря!!! Надо помогать людям!
- Но, Олечка, нет их у меня – откуда?
- Боря, ты начинаешь меня злить, я ведь знаю, что у тебя есть деньги.
- Ты смешная, - заметил вдруг Павлов. – Пойдём, не надо просить.
- А, может, выпьем? – встрепенулся Боря.
- Мы-то выпьем, но без тебя, - окрысилась я.
И мы ушли бесславно.
На ступеньках у выхода из подъезда, Павлов оступился, и поскольку мы были в одной связке, мы одновременно свалились и выкатились на улицу.
- Идиот! Пьяный дурак! – хохоча, сказала я. – Ирке ж твоей заложат, что ты тут с какой-то шалой бабой валялся.
- Я, кстати, не очень пьяный, хоть и дурак - это точно! А жены с дочерью нет, я их на юг отдыхать отправил – подальше от всех этих разборок.
- Ах, вот оно что… - я встала и отряхнула свои белые брюки, он продолжал сидеть на корточках. Смотрел на меня снизу вверх своим странным взглядом, когда в одно мгновение смешивается и грусть, и сожаление, и тревога, и сомнение и понимание, и ещё масса неопределяемых мною понятий, потому что… потому что так смотрят лишь родные и любящие люди, и тут не нужно слов, совсем не нужно… Собачий какой-то взгляд – я его сразу вспомнила… это от него я раньше с ума сходила. А сейчас с огромным и полным удовлетворением (расхожий штамп партийных речей) про себя отметила, что столбняка теперь он у меня не вызывает.
- …Меня, может быть, завтра убьют…- предположил он. – Это, может быть, последний день в моей жизни.
- Встань, кретин. Пойдем домой.
- Сейчас ко мне придут друзья. Мне нужно тебя с ними познакомить, - сказал он. – Мне нужно.
- Ладно, охломон. Пусть приходят, - согласилась я.
…Его друг, не дождавшись которого, мы ушли к Боре клянчить деньги, звонил женщине.
- Э-э-э, меня не втягивай, занимайся с ней сам, - кинул ему Павлов.
- Она не хочет приходить, скажи ей…
Генка взял трубку, стал что-то говорить, я не слушала, поняла только, что она согласилась прийти.
Мы сидели на кухне, ели его любимый продукт - докторскую колбасу, порезанную прямо на бумаге, ждали эту женщину и разговаривали о всякой чепухе. Периодически ненормальный Павлов вскакивал и, показывая на меня пальцем орал:
- Это единственная женщина в моей жизни!!!
Павлов не переставая накручивал телефонный диск, и приглашал в гости друзей. Я и предположить не могла, что их так много…
Вообще-то всё было довольно неинтересно, даже скучно.
Потом пришла женщина, которой звонили. – такая хорошенькая короткостриженая молодая девочка в белой рубашечке и в джинсовых шортиках.
Прямо со входа она начала вешаться на Павлова, а на неё стал вешаться его друг. Потом вдруг она увидела меня и сказала:
- А я знаю, кто вы. Сразу поняла, что это… Вы.
- И кто ж? – неласково осведомилась я.
- Это Алёшина, - заорал Павлов.
- Я так и поняла, ответила она, и процитировала фрагмент моего прощального письма на его уход из парткома. Я уж про это письмо и забыла совсем.
- Ни фига себе… - озадаченно протянула я. – Вот это память у вас…
И удивившись, подумала – наконец-то товарищ решил сходить налево от своей Ирочки. Дозрел клиент – ну, что ж, а мне тогда просто не повезло: всему своё время, это как в анекдоте про то, когда надо начинать октябрьское восстание: «Сегодня – рано, завтра – поздно, значит – ночью». Я совершенно искренне порадовалась за Генка. И моё первоначально агрессивное неприятие девочки сменилось активной симпатией.
А уж когда она стала предавать тепловой обработке продукты щедро выброшенные радушным хозяином из холодильника, я совсем её полюбила: очень кушать хотелось и совершенно не хотелось готовить…
И тут пошли чередой ближние и дальние знакомцы Павлова. Дверь можно было не закрывать.
… Люди приходили и уходили, каждый приносил с собой стандартные презенты в виде разнокалиберных емкостей со спиртным.
Перед каждым вновь пришедшим выходил на арену Генка и объявлял, что необходимо немедленно выпить за эту женщину, и показывал пальцем на меня.
- Я хочу, чтобы все сегодня выпили за эту женщину… Ни у кого из вас нет такой женщины, такого друга, как у меня. Я вам никогда её не показывал, потому что моя жена считает, что у нас – любовь, - от напряжения он аж вспотел, снял очки, видимо, они мешали ему говорить с таким выражением и накалом.
- Заткнись, пожалуйста, я ведь не зверь редкой породы, чтобы меня здесь демонстрировать, помимо меня здесь есть ещё женщины, вот давайте за всех нас и выпьем, - вроде попыталась с самого начала разрядить обстановку я.
- А вот хрен ты угадала, за тебя будем пить сегодня до самой ночи, - оборвал меня безумный Павлов.
- Да черт с тобой – пей!!! Тебя всё равно не остановишь, ты как локомотив бешеный несёшься, а куда – тебе всё равно!!!
- Не всё равно, совсем не всё равно!!! Но ведь железнодорожные пути проложены? Ты мне предлагаешь с рельсов сойти? Катастрофа? Авария? А? Ты мне что предлагаешь? Вот как ты мне скажешь, так я и сделаю!!!
- Я предлагаю тебе охолонуть – только и всего. И не надо тут пьяную философию разводить про пути-дороги локомотивные. Смешно это, понимаешь?
Он посмотрел на меня этим своим убийственно-печальным взглядом снизу вверх, и у меня будто в душе что-то оборвалось: «Опять всё – по новой? Эта изнуриловка-любовь к нему? Полное самоотвержение? Нет, нет, не хочу, ни за что…»
- Выйди в коридор, - шепнула я ему. Встала и с немалым трудом начала пробираться мимо жарких пьяных летних тел.
Через пару минут в коридоре появился Генка, пошатываясь от дозы спиртного и своей водопадной риторики.
- Ну, что ты лепишь? – с досадой начала я. – Ты ставишь меня в дурацкое положение. Для чего сейчас всем твои дурацкие признания? Короче, я ухожу домой, гав-гав!!! Пора, мой друг, пора мне…
- Мяу! Почти пушкинский «Узник»… Как там?
- «Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном»…
- Во-во… Ты – мой грустный товарищ как раз…
Я продолжила, склонив набок голову и презрительно скривив губы:
«Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно;
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: "Давай улетим!..»
- Стой, дальше я помню!!!
«Мы вольные птицы; пора, брат, пора!», и потом что-то там про волю…
- Идьёт! – отозвалась я. Это ж чрезвычайно актуальное для перестроечных времен стихотворение:
«Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер... да я!..»
– Да пусть я хоть кто, мне, в принципе, без разницы, - ответил он резко. – Не уходи! А они – пусть слушают!!! Не уходи, я тебя провожу… Постой, ну пять минут!!! Сейчас я всех разгоню, и провожу тебя.
- А вот в этом совсем нет никакой необходимости! Пусть сидят. Ты зачем их всех вызванивал-собирал? Потом… я уйду, ты вынужден будешь сменить тосты, мне их нелепость уж порядком надоела, думаю, и всем остальным тоже.
Мы вернулись к столу. Павлов разлил всем ещё водки, вина, шампанского (пивной кавардак стоял на столе полный), взял свою рюмку и устало сказал:
- Пора расходиться, ребята.
Примерно час ушёл на то, чтобы все смирились с мыслью: сегодняшний уход из этого дома неизбежен.
Наконец, все ушли. И как-то сразу стало легче дышать – или мы все окна в квартире распахнули, а была уже ночь, и небо сунулось мне в глаза, как только я на балкон вышла и голову вверх запрокинула, - такое небо - темно-фиолетовый бархат и звёзды на нем серебряные…
- Терпеть не могу расхристанного после пьянки стола, - заметил он.
- Согласна, давай все уберем и посуду помоем, - ответила я.
Мойка на кухне уже была полна, я мыла тарелки и рюмки, он – вытирал.
- Ты посмотри, как мы с тобой дружно работаем, - отметила я.
- Тебе понравились мои друзья? – спросил он.
- Что это за девочка?
- А… Она неглупая. И…
- «Она в меня влюблена», - закончила его фразу я.
- Угу. Но я с ней не спал… Она тебе понравилась?
- Хорошая девочка, - ответила я. – Я ведь не спрашиваю, спал ли ты с ней, - т выставила ему полное мусорное ведро. – Надо бы вынести. Заодно и меня проводишь.
- Ну, уж не будем объединять первое со вторым, сейчас вернусь, ты только жди, - он уже открывал входную дверь.
Он ушёл, я стояла у выхода на балкон, покуривала, мне вдруг стало смешно, как это он решился изменить своей Ирочке… А девочка симпатичная, понятливая такая девочка, знает своё место.
Хлопнула входная дверь, я затушила сигарету и вышла в коридор.
Он стоял, играя ключами.
- Положи сумку на место, - скомандовал он.
- Что-то случилось? И с каких это пор у моей сумки место в твоем доме?
- Да ничего не случилось. Вот видишь ключи? Я закрыл дверь.
- Так открой – какие проблемы? – начала раздражаться я.
- Ты сегодня никуда не пойдёшь!
- С ума сошёл! Меня дома ждут, - уже начинала психовать я.
- Я позвоню твоему мужу и всё объясню.
- Этот чушь полная. Мне нужно домой.
- Зачем? Завтра. Завтра ты будешь дома.
- Это не смешно, не вовремя, и глупо, в конце концов. Я полдня слушаю твой бред, а к ночи ты за меня решаешь, что я должна остаться. Не должна. Не останусь. Да и не хочу, - что главное!
- Делай, что хочешь, но ты не выйдешь. Ори - хоть оборись.
Он взял телефонную трубку и набрал мой номер.
- Вовк, - сказала эта свинья моему мужу, - дело в том, что у нас тут большая компания, мы засиделись, и немножко перебрали. Мы у меня все заночуем, ладно? Да-да, не волнуйся, завтра утром мы Олю привезем в целости и сохранности, - и этот негодяй передал мне трубку.
- Вооов, - заныла я, - тут пьяные все, а времени уже много. Да, нет, - зачем? Не надо за мной приезжать, проснусь - сама домой приеду.
- Ладно, уговорила, - сказал мой мудрый муж. – Только не вздумай ночью уходить, я уж твои странные особенности знаю.
- Негодяй! – сказала я после завершения нашей совместной вдохновенной брехни.
- Но ведь ты сама не хочешь идти домой, - тихо отметил он.
- Не хочу, - согласилась я.
…Я сидела на кресле, пока он болтыхался в ванной и чувствовала, что никаких лет после нашего знакомства не было, никаких наших семей – не было, вообще ничего не было - всё есть: сегодня и сейчас: мы, остывающий после немилосердной жары город за окном и эта ночь.
- Халат чужой мне не давай, - попросила я, отправляясь в ванную.
- Я всегда говорил, какая ж ты циничная женщина. Я тебе свой халат принёс, другой и не собирался.
- Я – циничная женщина? Какая наглость! Я ты – враль и негодяйская морда! Вертопрах! Охальник! Болван!
- Попрешница!
- Это ещё кто?
- А ты не знаешь? Позор…Спорщица!
- Пустобрёх!
- Да хоть горшком назови, мне всё равно!!!
-…Знаешь, - вдруг остановилась я на ходу в ванную, - нельзя «следить» в своей квартире – это нехорошо…
- Оль, к нам это не относится, - заверил он. – Мы слишком давно знаем друг друга, - и врубил магнитофон.
И я с удивлением поймала себя на том, что не могу и не хочу с ним спорить.
- Всё это должно было произойти лет семь назад. Я ведь тогда с ума по тебе сходила. Это была какая-то болезнь, наваждение…
- Ой, стой… Дай послушать… Я очень люблю Уитни Хьюстон…. Не надо… Ничего не говори о прошлом. Я всё знаю…
- Да, фиг тебе! Я скажу. Уж извини… Я для тебя могла пожертвовать головою, своею собственной головою. Поверь мне, такого желания никогда и ни с кем у меня не появлялось.
- Да, я знаю. У тебя было много мужчин.
- Да что за бред? Причем здесь – много или мало? Какие тут вообще могут быть счёты? Бог проклял меня на эту любовь – вот и всё. Если так по полочкам всё разложить, что там в тебе такого особенного? Бог просто сверху на всю эту мужеско-женскую катавасию смотрел-смотрел, и тебя для меня пометил.
- Подчеркиваешь «тебя для меня»?
- Да! Метки бывают и односторонние – это особая в жизни печаль.
Мне всегда нравилось, как он умел не участвовать «в опросе» - отстраняться мгновенно, подойти к самому краю и замолчать. А, может, даже смотреть, как та, что рядом, делает шаг и падает в бездну. Наверное, в стоянии на краю есть особая мудрость, а уж как замирает сердце в смертельном страхе-блаженстве. Вероятно, неописуемое чувство…
…Сон был тревожный и рваный. Не сон, а дрёма от усталости. И проваливаясь, в затягивающий, как воронка водоворота, этот сон, он хватал меня за руку и шептал: «Оля, ты здесь? Ты здесь…» А я молчала, и душа моя орала на всю вселенную: «Здесь! Я – с тобой, наконец-то я с тобой…»
Под утро мы уснули минут на пятнадцать.
Проснулась я первая, взглянула на часы на стене его квартиры, отчетливо поняла: «Всё»…
Да, и в самом деле – хватит, достаточно. Ночь прошла, шесть часов утра, солнце беззастенчиво заглядывает за занавеску, а мы в таком неприличном виде. Накинула его халат и вышла на балкон, посмотрела во двор. К подъезду Павлова причаливал желтый опель. Вспомнила, что вечером Генка говорил, что это последняя его надежда на прибытие денег.
- Вставай, негодяйская морда, меня нет, я прячусь в ванной, - деньги тебе привезли, не убьют тебя сегодня, - в коридоре уже голосил звонок.
- Ольга, выйди, пожалуйста, - послышался чуть позже Генкин голос, перебиваемый шумом водяных струй, которыми я пыталась нещадно себя истязать: «Ну, скотина», - подумала я. И почувствовала себя такой жуткой шлюхой, что засмеялась от безысходности и отвращения.
- Оль, - не унимался он.
- Ну что? – спросила я, появляясь в дверях комнаты.
- Ничего. Познакомься, это Виктор.
- Здравствуйте, Виктор, сказала я сквозь смех от нарастающего презрения к себе. – Отвезите меня домой, пожалуйста.
- Без проблем, - отозвался Виктор.
- Оль, ты когда вернёшься? - спросил наглый Романов в дверях. Часа через два?
- Отчего это часа через два? Я вот думаю, может, мне вообще к тебе переехать, пока Ирины нет…
На лице его промелькнула едва заметная тень испуга. Но я её чётко видела – всего-то одна секунда оказалась такой важной и такой обидно-больной. Я готова была зареветь от обиды, но продолжала смеяться.
- Я позвоню, коротко сказал он. – Странная ты сегодня.
- Я всегда странная, потому что… да… это неважно, - сквозь смех выговорила я. – Звони!
Через двадцать минут я бухнулась в постель с размаху на своего Вовку с криком: «Привет, это я! – будто пытаясь заново себя идентифицировать.
- Ну и перегаром от тебя, - скупо отозвался он.
- Бывает… Я – в киоск, до вечера, - попрощалась я.
…Павлов не позвонил ни сегодня, ни завтра.
Потом, видимо, приехала Ира.
Потом он долго сидел без работы.
Потом он устроился на хорошее место, которое при ближайшем рассмотрении оказалось не таким замечательным.
Мы изредка встречаемся, это всегда бывает в присутствии многих людей. Я даже не могу рассказать ему, как живу без него. Как грустно я живу без него. Как одиноко - хоть никогда не в одиночестве. Я, конечно, принимаю условия им придуманной глупейшей игры. Уж всё давно понятно…
И я помню, что он любит Уитни Хьюстон.
На большее его не хватает.
ххх
Так закончила тогда я эту историю. Прошло много лет, не стало Уитни Хьюстон. И я отчего-то с такой болью восприняла её уход, будто она мне родня или близкая подруга. Наверное, оттого, что Генка любил её песни.
А я любила его.