Живые Души или похождения Лебедько

Владислав Лебедько

Живые души
или похождения Лебедько

ЗАКАЗАТЬ КНИГУ В БУМАЖНОЙ ВЕРСИИ ПОСЫЛКОЙ ПО ПОЧТЕ МОЖНО ПО МЭЙЛ vll@mail.ru (600р)

АННОТАЦИЯ:

Эта книга начинается как авантюрный роман, где герой, в духе гоголевских «похождений Чичикова» пытается обзавестись неким душевным «капитальцем» для того, чтобы прослыть Великим Посвященным, обрести славу и добиться взаимности внучки знаменитого российского писателя. Для этой цели герой путешествует, посещая «сильных мира сего», в надежде получить у них признание и рекомендации в соответствующие «круги». С каждым визави у героя происходят насыщенные беседы, в ходе которых он постепенно преображается, познавая то, о чем он первоначально не подозревал, как и большинство людей – каждый визави открывает герою скрытые механизмы, которыми власть придержащие управляют сознанием людей. Ему открывается Система, во всей ее циничной, беспощадной и коварной многомерности. Постепенно меняются цели и ценности героя. Он попадает в круг очень высокопоставленных и медийных персонажей, которые предстают ему с тех сторон, которые скрыты от широкой общественности.
Освобождение от многих оков Системы становится возможным, но в одиночку – это практически безнадежно… Судьба бросает главному герою вызов. Как он ответит на него?
_______________________________


«Ныне любой студент умеет разоблачить
буржуазность или мелкобуржуазность той
или иной формы, иначе говоря, сложился 
мифологический парадокс – разоблачение и
демистификация  сами превратились в корпус
фраз, катехистическое высказывание, - так что
теперь нужно уже не разоблачать мифы,
а «раскачивать» сам знак как таковой – не
выявлять скрытый смысл высказывания,
но расщеплять высказывание как таковое,
не заменять или очищать символы, а
подвергать критике само символическое».
Ролан Барт «Ролан Барт о Ролане Барте».

«Моя нехватка способностей обрекла меня
на скромный лиризм цитирования»
Мишель Фуко

«Так называемые «безнравственные»
книги — это лишь те книги, которые
показывают миру его пороки, вот и все».
Оскар Уайльд «Портрет Дориана Грея»


Все совпадения имен и названий – случайны.
В некоторых местах книга подобна коллажу – в ней множество скрытых цитат

Предисловие автора

Читатель ныне пошел придирчивый. Не иначе, как сенсацию ему подавай, в противном случае перелистнет со скукою страниц двадцать, а чаще-то и двух абзацев ему достаточно, пробежит он их своим мутноватым взором, зевнет, да и положит только что купленный томик на полку, где поминай его как звали. Или, буде дело возле компьютера, пойдет плясать мышкой по заманчивым заголовкам, да так, честно говоря, ничего путного-то и не найдет. Случилось как-то автору (хотя само слово «автор» в наше время более чем сомнительно) также бессмысленно щелкать мышкою в необъятном виртуальном пространстве вроде как в поисках чего-нибудь «эдакого», в смутном желании наудачу налететь вдруг с размаху на то, что заставит жадно впиться в текст и потеряться в нем, нырнуть, можно сказать, в жаркий полдень в поток прохладной речушки, где плаваешь, плаваешь, да так и не наплаваешься. Не находя сего потока, лениво кликая по пестрым заголовкам, как бы невзначай оказался автор на страничке некого эротического сайта знакомств. Ну а чего вы хотите? Куда ведут развилки лабиринта всемирной паутины мужчину с первой сединой в бороде? Но и здесь не оказалось того живительного потока для страждущей души. Сидит автор и эдак, сибаритствуя, тычет в фотографии юных особ, прекрасно понимая при этом, что никому-то он не напишет – вот разбери душу русского человека – любопытства ради или чтобы убить время как-нибудь, а может все-таки тайно надеясь отыскать среди сотен анкет вдруг ту самую, что ночами снилась – нет, не понять, зачем! И вот, представьте себе, смотрит с некоей фотографии на автора девица лет эдак двадцати двух в обтягивающем коротком платье, и взор у нее томный, и мнится, что обращен он именно к тебе, что ждет и не дождется тебя, родимого. А под фотографией подпись такого, примерно, содержания, что, мол, меня в этой жизни удивить ты уже ничем не сможешь, но все ж пиши – вдруг что и сладится. Только и оставалось после этого, что закрыть все закладки с горькою усмешкою, а затем и вовсе спохватившись, перекреститься поспешно, дескать, вот опять попутал лукавый. Пример этот, можно сказать, ничем не выдающийся, а потому и характерный. Тут, пожалуй, и встает вопрос – а нужно ли автору лезть из кожи вон, дабы хоть как-то удивить пресыщенного читателя, это ведь, решительно то же самое, как если бы той смазливой девице сообщеньице отправить, мол, королева ты из королев, давай, мол, встретимся, и буду я тебя удивлять. И есть даже шанс какой-то мизерный, что ответит прелестница, со скуки даже встретиться согласится и даже… впрочем, уймем здесь разгулявшееся, было,  воображение, ведь и без того ясно, что ничем-то ты ее не удивишь, и само это «даже» не оставит ни в ее, ни в твоей жизни следа, сколько-нибудь памятного.
Однако, взявшись написать предисловие, заехали мы уже в какую-то философию, тогда как по жанру своему предисловие должно быть конкретным, вот, дескать, читатель, собираюсь я поведать тебе то-то и то-то, дабы тебя, бестолкового, вразумить, да может еще и на какое благое дело поправить. Но не тут-то было – пошел автор выплясывать кругами - от широты ли души, а может быть, и вообще, черт знает от чего. И тут бы начать извиняться перед читателем за чрезмерную кудрявость и многобуквенность, но…
Желает нынешний читатель сенсаций. Так отчего бы не удовлетворить? Благо, что и обстоятельства сошлись так, что «их есть у меня». Итак, прочь тягомотину. К делу! Вышло так, что автор года два уж как пребывает в очаровании творениями Николая Васильевича Гоголя. Конечно, будучи в школьные годы прилежным учеником по литературе (справедливости ради заметим, что по одному только этому предмету, в остальных же он проявлял отъявленное разгильдяйство), четыре увесистых тома Гоголя, находившиеся в домашней библиотеке, автор перечел вдоль и поперек. В шестом классе, покрываясь холодным потом и чуть не роняя фонарик под одеялом, впитывал  он «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Вия», в седьмом хохотал над Хлестаковым и Подколесиным, в восьмом и девятом погружался в глубокие раздумья, читая и перечитывая «Шинель», «Невский проспект», «Нос» и, конечно же, «Мертвые души». Затем еще, насытивши душу в возрасте двадцати двух или двадцати трех лет, Николай Васильевич был отложен на полку, где и пролежал невостребованным лет двадцать с лишком. А года два назад душа вновь затрепетала после просмотра экранизации «Игроков». Фильм был просмотрен несколько раз, в разных компаниях, с бурными обсуждениями, затем дело пошло еще живее, и на экране видеоплеера замелькали Чичиков, Манилов, Собакевич, Ноздрев… И вопрос, заданный Николаем Васильевичем: «Русь, что же ты хочешь от меня? Дай ответ! Не дает ответа…» комком подкатывает к горлу, и ты чувствуешь, что вослед за Гоголем сам взрываешься этим сводящим с ума вопросом… И вот уже с полки достается порядком запыленный томик и перечитывается жадно, запоем, один, другой раз, третий… И Русь, подобно птице-тройке несется и несется в воображении невесть куда… Русь, что ты хочешь от меня? – не дает ответа…
Отыскивается на просторах Интернета малоизвестный последний труд Николая Васильевича «Выбранные места из переписки с друзьями», оставляя автора уже в совершенно сбитом с толку состоянии. Не может уже он остановиться и все повторяет и повторяет злосчастный вопрос: Русь, что ты хочешь от меня? И нет покою, и манит уже дорога, и скорый поезд «Москва-Ницца» мчит уже автора к местам последних гоголевских путешествий.
Да, дорогой читатель, дошедший  до сих строк, есть у меня для тебя сенсация, да еще какая! Был ли злосчастный вопрос, болью застрявший в горле, чудесным Вергилием, приведшим к заветному тайнику, или же Его Величество Случай услужил, сие нам уже неведомо, но автор этих строк в итальянском городке Монторио сошелся вдруг коротко с Василием Андреевичем Т. Об этой встрече следовало бы распространиться чуть подробнее. Ведь автор проветривался по Европе не куражу одного ради, а в поисках хотя бы какого-то следа Николая Васильевича Гоголя, который долгое время проживал в Италии в ту пору, когда случилось с ним некое событие, которое, как он сам писал «произвело значительный переворот в деле творчества» его. Испытывая тяжелые приступы нервического расстройства и болезненной тоски и не надеясь на выздоровление, он даже написал духовное завещание. По словам С.Т. Аксакова, Гоголю были видения, о которых он рассказывал окружавшим его в ту пору друзьям, видения - где ему открылся новый путь. Затем последовало чудное исцеление, и Гоголь уверовал, что жизнь его нужна и не будет бесполезна. Почти все последующее время жизни Николай Васильевич посвятил «Выбранным местам из переписки с друзьями», книге чрезвычайно противоречивой, можно сказать даже скандальёзной; тут мы можем вспомнить знаменитую гневную рецензию Белинского, столь, кстати, яростную, что сама рецензия эта была категорически запрещена цензурою, ибо изобиловала самыми недружелюбными эпитетами в сторону русской православной церкви. Может быть, читателю будет назидательно знать, что именно за распространение этой рецензии был приговорен на казнь Федор Михайлович Достоевский. Впрочем, с Достоевским тогда все с большими или меньшими потерями обошлось, рецензию же Белинского со времен революции 1917 года можно было совершенно свободно найти в любой библиотеке, да и дело у нас сейчас не в том, о чем там ярился Белинский, а вот «Выбранные места из переписки с друзьями» как раз в советское-то время прочесть мог далеко не каждый, что лишний раз доказывает тезис классика, о том что цензура (впрочем, классик писал не о цензуре, но тут уж подставляй что хошь — не промахнешься) — продажная девка классовой борьбы. В благословенные своим свободомыслием последнее десятилетие двадцатого и первое двадцать первого веков мы имели возможность читать без каких-либо преград равно как и Белинского, так и «Выбранные места», нынче же дело оборачивается вновь супротив Белинского, однако, мы опять позволили себе размахнуться, что называется, пером и так уже несколько ширше рамок, приличествующих предисловию. Отправившись по маршруту «Италия, Франция, Швейцария и Германия» по гоголевским местам, автор (как вы изволили видеть, застрявший с размаху сразу в Италии) имел смутную надежду наткнуться-таки хоть на какие-то следы тех самых знаменитых гоголевских видений, в которых были явлены великому писателю «новое небо и новая земля». Прочитавши «Выбранные места...» и многочисленные комментарии к ним, автор, к своему прискорбию, так и не обнаружил в них ответа на ставший для него самого роковым вопрос: «Русь, что ты хочешь от меня?», а посему возлагал последние свои надежды хоть на какие-то, возможно оставшиеся свидетельства о содержании этих видений в старо-эмигрантской среде. Не то чтобы могли остаться какие-то документы — довольно было бы и устных рассказов — важно было зацепиться не столько даже за письменную речь, сколько за образ, благо чему-чему, а уж умению обращаться с образами специально и извлекать из них живительные переживания и ответы на долго мучившие вопросы, автору довелось в свое время старательно обучиться. И вот, сошедши с поезда в Милане, намеревался автор оттуда отправиться в Рим, благо знал, что именно в Риме летом 1841 года, по свидетельству П.В. Аненкова, жившего в ту пору там же, в Гоголе совершился весьма заметный перелом, и, возможно, там и следовало искать. Да вот поди ж ты, пойми, кого именно собирался найти в Риме! Ведь не ждет же у трапа самолета, прилетающего из Милана в Рим, некто с плакатиком, да еще на русском языке: «Досточтимый сударь! Ежели Вы желаете знать решительно все о пребывании здесь Н.В. Гоголя в 1841 году, то встречаю я именно Вас». На какой такой авось надеялся автор, по правде говоря, к тому же и по-итальянски-то не умевший связать двух-трех фраз? Конечно, автор не совсем уже конченный дурак, и перед выездом позаботился списаться с двумя-тремя русскоговорящими гидами, но все равно вся эта затея задним числом видится смешною и нелепою, так что даже не тянет и на сравнение с расхожей метафорой о поиске иголки в стоге сена. Но, черт возьми, намерение и страсть хоть что-то да найти были столь сильны, что будто некий даймон  взял автора что называется «под микитки», да и посадил в автобус, следующий в славный город Верона.
Для себя столь неожиданное отклонение от маршрута было рационализировано тем, что, дескать, находиться в трех часах от мест, где разыгрывались будоражащие душу шекспировские страсти, и не взглянуть на эти места, было бы непростительной глупостью.  Итак, не утомляя читателя подробностями и уклонившись от соблазна живописать красоты Вероны, будем предельно кратки: был сезон, и недорогих номеров в гостиницах Вероны автор не обнаружил, а потому отправился по совету русскоязычного экскурсовода, в маленький городок Монторио близ Вероны, где разместившись в скромном отеле, вышел, дабы отужинать. И вот, можете себе представить - уютный ресторанчик, увитый плющом и виноградом с таким, надо сказать, неброским названием «La Piacco», где автор, утомленный прогулкой, лениво потягивая четвертый уже бокал Taurazi, пытается изъясниться с официантом на чудовищной смеси русских и исковерканных итальянских фраз... Дальнейшее происходит уже совершенно чудесным образом, можно сказать, как в кино. Узревши соотечественника в ресторанчике отнюдь не туристическом, к автору немедля подсаживается лысоватый мужчина лет пятидесяти пяти, чрезвычайно подвижный и речистый, представляется Андреем, (на самом деле зовут его Адриано, итальянской крови в нем, наверное, гораздо больше, чем русской, но все же он правнук бежавшего после революции полковника деникинской армии) и начинает живо, с довольно сильным итальянским акцентом, интересоваться:  «Ну как там Россия-матушка?»,  и, буквально не дожидаясь ответа, пускается в самые обильные рассуждения, выказывая в них весьма основательную осведомленность. Впрочем, чего вы хотите в век информационных технологий? Ничуть не удивительно было бы даже услышать от какого-нибудь жителя острова Пасхи, например, гораздо более подробный и правдивый рассказ о сколько-нибудь громком скандале в России, чем, скажем, от среднего москвича.
Вернемся к Андрею, который в немного времени совершенно успел очаровать автора, а несколько замечаний, им сделанных, показали в новом приятеле не только любознательность, но и основательность. В ответ на его речистость, автор тот же час выразил на лице своем, несмотря на некоторое опьянение, мыслящую физиономию, чем, в свою очередь, расположил к себе. Вышли из ресторанчика уже решительно друзьями, причем Андрей предотвратил все попытки автора воротиться в гостиницу и привел к себе домой. Некогда здесь живописать все подробности обстановки небольшой виллы, где обитал новый приятель вместе с женой и тремя отпрысками, хотя невозможно было не заметить в Андрее, судя по этой самой обстановке, большого оригинала, путешественника и собирателя всякой всячины. В восьми комнатах двухэтажной виллы соседствовали плетеные кресла, диван с обивкой из натуральной кожи, столики из стекла и металла, огромный старинный шкаф красного дерева, надувшийся на полкомнаты, подле которого висело несколько устрашающих масок, добытых Андреем во время путешествий по Африке. Возле массивного дубового стола красовалась затейливая винтовая этажерка самой последней моды с внушительным набором дисков — в основном русская рок музыка 80-х. Можно долго еще перечислять всякую всячину, начиная библиотекой советских книг и завершая коллекцией кораллов, собранных в разных уголках мира, - дело не в этом. Приятели сошлись в разговоре, продолжавшемся почти до утра. И вот, наконец, автор открыл Андрею свою страсть, приведшую его в Италию. Услышавши это, Андрей с поистине итальянским темпераментом забегал по комнате, похлопывая себя, что называется «по всем местам», произнося буквально следующее: Madonna santissima me perche, ecco la fortuna… ах, простите, нынче же утром мы с вами отправимся к Василию Андреевичу Т.! Ни минуты не сомневаюсь, что он есть тот, кого вы ищете!»
Все произошедшее следующим днем, пожалуй, столь волшебно, что читатель вправе не поверить автору на слово. Что ж! Автор не ставит своей целью что-то доказывать читателю, а тем более подтверждать это документально. Ему самому довольно того, что это случилось... Василий Андреевич Т. оказался прямым потомком Федора Петровича Дворковского, у которого-то как раз в Риме и случалось бывать и Аненкову, и Гоголю. Подарок же, который достался автору от Василия Андреевича Т., воистину не имеет цены.  Дело в том, что Дворковский, будучи одним из немногих читателей нескольких глав второго тома «Мертвых душ», произведения, которое единогласно считается навсегда и окончательно потерянным (как известно, Гоголь сжег рукопись в 1845 году), и обладая феноменальной памятью, сумел восстановить прочитанное после того, как известие об опрометчивом поступке Гоголя достигло его ушей. Он писал Гоголю об этом в Париж в июне 1845 года, на что Гоголь буквально взорвался целой вереницей писем, в которых он просил, увещевал Дворковского, требовал уничтожить переписанное по памяти. Дворковский не соглашался. Гоголь умолял уже слезно, и наконец компромисс был достигнут —  Николай Васильевич взял с Дворковского клятву, что опубликованы эти записи его потомками могут быть не ранее, чем через двести лет после смерти Гоголя и не под его именем. То есть, только в 2052 году...
«Я не могу нарушить клятву, данную моим предком, но будучи истинно русским человеком, я прекрасно понимаю как само настроение, сам духовный порыв рукописи может отозваться в России именно сейчас, будь он верно подан. Я полагаю, что Вы сможете донести до читателя не букву, но именно тот посыл, которым исполнен второй том «Мертвых душ» (а надобно сказать, что автор подарил Василию Андреевичу свой роман «Великая Ересь », и старик в течение двух дней внимательно читал его, после чего и состоялся вышеприведенный разговор). Я могу дать Вам рукопись с тем, чтобы Вы в течение получаса, увы, не долее, смогли ознакомиться с нею в моем присутствии и, безусловно, без какой-либо аппаратуры. Тем самым, клятва не будет нарушена».
Автор не помнит еще такого жадного погружения в какой-либо текст, каковое он испытал в доме Василия Андреевича Т.  Сто пятьдесят страниц, написанные к тому же трудно понятным почерком, впечатывались в мозг вереницею образов. Образов той России, каковою она могла бы быть. Естественно, в своей повести мы не будем разворачивать сюжеты второго тома «Мертвых душ». Но тот духовный посыл, которым горел Николай Васильевич Гоголь, насколько это возможно, будет смиренно передан ниже, как и завещал Василий Андреевич. «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Дай ответ!»
Даст ли ответ?..

Глава 1.

В ворота гостиницы города N въехали довольно потрёпанные красные «Жигули» третьей модели, в каких в годы, задолго до описываемых нами событий, где-нибудь в последнее десятилетие ХХ века, ездили люди, которых можно было назвать господами средней руки. В автомобиле сидел довольно молодой еще человек – не красавец, но и не дурной наружности, не слишком толст, не слишком тонок. Въезд его не произвёл в окрестных переулках совершенно никакого шума и не был сопровождён ничем особенным; только два мужика, стоявшие у дверей пивной против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к машине, чем к сидевшему в ней. «Эк, - сказал один другому, - потрёпанная же, однако, «троечка»! Как думаешь, доедет, если бы случилось, в Москву, или не доедет?» - «Доедет», - отвечал другой. - «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» - «В Казань не доедет», - отвечал другой. Этим разговор и кончился…
Однако ж, позвольте, прежде чем продолжить начатое было повествование, вкратце рассмотреть некоторые детали личности приезжего. Звали молодого человека (договоримся называть его всё-таки молодым, ибо в нашем веке 45 лет – это человек вполне ещё молодой, да, поди ж ты, нынче так иногда ещё и к 50-летнему обращаются!) - итак, звали его Владислав Евгеньевич Лебедько. Мы не будем сейчас вдаваться в описание всех передряг, случившихся с ним в жизни к тому времени. Однако ж, заметим, что, хоть баловнем судьбы он и не был, однако считал себя человеком весьма незаурядным. С ранней юности прочил он себе карьеру выдающегося учёного, и, будучи по первому образованию инженером-физиком, смело взялся в своей дипломной работе за решение одной из передовых задач того времени. И, надобно сказать, что интуицией герой наш располагал недюжинной, да вот усидчивости не хватало. А уравнение, которое он взялся решать, признаться, было из разряда неразрешимых. Но Владислав Евгеньевич-то знал, каким должен быть результат! И, произведя несколько ловких аппроксимаций, к оному и подвёл дело. Да так всё ловко сладилось, что в его дипломной речи прозвучали следующие слова, естественно, взбудоражившие всю приёмную комиссию, среди членов которой находились двое довольно видных учёных из Москвы: «Таким образом, произведя ряд вычислений, мы получаем на выходе формулу, обобщающую известную формулу Эйнштейна на более широкий спектр состояний, чем упрощённая модель броуновского движения, которая была выбрана за основу самим Эйнштейном. Таким образом, теперь нам открывается возможность производить вычисления не только для идеализированной упрощённой модели, как это было раньше, но и учитывать реальный разброс параметров и характеристик каждой конкретной среды». Заметим, что Владиславу Евгеньевичу удалось, преодолевая волнение, произнести эти слова нарочито небрежным тоном. Естественно, не только диплом был зачтён на «отлично», но и за защитой его последовало приглашение Владислава Евгеньевича в Московский Государственный Университет на факультет Общей Физики и Волновых Процессов (а проживал же Лебедько в Петербурге, тогда ещё Ленинграде, и заканчивал Институт Точной Механики и Оптики). Молодого человека ждала блистательная карьера, доклад в МГУ сулил почти незамедлительный переход от диплома к кандидатской диссертации, - короче, сладкое бремя славы, хоть и в неких туманных образах, маячило в голове выпускника. В Москве же дело приняло несколько иной оборот. На докладе молодого специалиста присутствовало несколько учёных с мировыми именами, как то: Рахманов, Чикин, Климович, даже академик Прозоров, будучи уже в почтенных годах, зашёл приветствовать восходящую звезду отечественной физики. Надо сказать, что Владислав Евгеньевич, одетый во фрак с некими покушениями на моду, нервничал, зная, что всё его решение шито белыми нитками, но, в то же время целиком доверял своей интуиции, которая говорила ему о том, что окончательное уравнение имеет именно такой вид, к каковому он и пришёл. Что за беда, если некоторые промежуточные выкладки были принципиально не решаемы! Ему казалось, что приближённой аппроксимации было вполне достаточно. Тем более, рассуждал он, учёные с мировыми именами не будут докапываться до каких-то неувязок в промежуточных вычислениях. Конечный результат выглядел убедительно, и это главное!
И вот доклад завершён. Сам академик Прозоров жмёт ему руку и похлопывает по плечу, одаривая своей улыбкой мудрого старца. Но дотошный профессор Климович, как раз в тот момент, когда все присутствующие готовы были увенчать докладчика причитавшимися ему лаврами, неожиданно испортил всё дело! «Позвольте! – произнёс он, поднимаясь к доске и перехватывая мел у озадаченного Лебедько. – Мне кажется, что переход от этой формулы к конечному уравнению не может быть таким простым! Не могли бы вы подробно расписать все вычисления?» - и, не дожидаясь ответа побледневшего Владислава Евгеньевича, в течение буквально десяти минут исписал всю доску, стёр написанное тряпкой, начал заново… другие учёные также повставали со своих мест и сгрудились вокруг доски. В конце концов, пожилой профессор, вытирая пот со лба, извиняющимся тоном пробормотал: «Как же так, Владислав Евгеньевич? Ведь дальше выкладки невозможны!.. Вы сами видите, что мы подошли к числовому ряду, который является просто не сходящимся! Каким же образом вы получили свою формулу?» - «Я просто пренебрёг вот этой и вот этой величинами, - пролепетал Лебедько в ответ. – Они ведь ничтожно малы, ведь правда?» - «Эх, молодой человек, молодой человек! – Задумчиво произнёс профессор Рахманов. – Конечно, эти величины могут быть несущественными, но далеко не во всех случаях! Я ценю вашу дерзость, но в физике, Владислав Евгеньевич, только на дерзости не проехать. Необходимо терпение! Понимаю, уж очень соблазнительно было прийти к такому впечатляющему результату…»
Будто во сне наблюдал Владислав Евгеньевич, как восторг в глазах маститых учёных сменялся снисходительными улыбками. «Дерзайте! У вас ещё всё впереди!» - таков был приговор сильных мира сего.
С чувством глубокого позора тем же вечером отбыл наш герой в Ленинград несолоно хлебавши. Очень полезно ему было пройти подобную трёпку.  Шеф уже был в курсе, ему звонили из Москвы. Он обратился к незадачливому молодому ученому по-отечески мягко: «Что ж, оставайтесь работать на кафедре! И возьмитесь вот за эту задачу - она гораздо скромнее! Годика за два напишете весьма добротную диссертацию».
Что и говорить: будучи человеком наполеоновского размаха, Владислав Евгеньевич очень быстро охладел к точным наукам. «Граф Монте-Кристо из меня не получился – буду переквалифицироваться в управдомы!» - такой девиз звучал теперь у него в голове. О, сколько поколений читателей «Золотого Телёнка» восприняли эту фразу буквально, не разглядев в ней сакрального смысла! Мало кто знает, что Илья Ильф и Евгений Петров были рыцарями ложи российских розенкрейцеров, и романы про Остапа Бендера буквально пронизаны оккультной символикой. И управдом – это отнюдь не рядовой председатель жилищного кооператива, а Управляющий Домом – сиречь Орденом, что на языке посвящённых означает «Великий Магистр Ордена». Так что, с этого момента Владислав Евгеньевич начал свой тернистый путь восхождения к мантии Великого Магистра психологии…
Здесь следует заметить, что с психологией Владислав Евгеньевич имел весьма тесные сношения еще с восемнадцати лет. По причине некоторых ипохондрических недомоганий, а также чрезмерной робости перед противоположным полом, ему случилось пройти некоторые университеты в области психологии и психотерапии, среди которых был и двухгодичный курс психоанализа у подпольного (в то время) психоаналитика, обучавшегося в Венгрии, и различные виды групповой психотерапии, куда в конце 80-х годов ХХ века уже начали просачиваться с запада элементы транзактного анализа, гештальт-терапии, юнгианства, нейролингвистического программирования. Добавим сюда же изрядное количество литературы, которое юноша усердно поглощал, не имея возможности, ввиду означенных выше недугов и робости, проводить время в увеселениях, коим предавались его товарищи-студенты. Психотерапия и самообразование пошли впрок Владиславу Евгеньевичу. Уже к концу учёбы в институте он проявил неплохие артистические и ораторские способности, перестал стесняться, что позволило ему даже жениться в конце пятого курса, а также приобрёл багаж знаний и практических навыков в области психологии, сравнимый с оным у выпускника психологического факультета. Оставалось только подтвердить полученные знания официальным дипломом, на что, впрочем, вскоре после досадного казуса на поприще физики, представился благоприятный случай: в 1991 г. мэрия Санкт-Петербурга предоставила несколько стипендий и бесплатное получение второго высшего образования на факультете психологии Санкт-Петербургского Государственного Университета по экспериментальной специализации «практический психолог социальной службы». Для поступления необходимо было пройти лишь собеседование и ряд тестов. Окончив годичный курс обучения и готовясь к защите диплома, Владислав Евгеньевич вновь получил подтверждение своей неординарности, а также тому, что ему, по-видимому, уготовлена судьба человека выдающегося, призванного  встать в один ряд с такими именами, как Карл Юнг, Фриц Пёрлз, Якоб Морено, что было тождественно оказаться в области физики наравне с Шредингером, Гейзенбергом, Бором, Паули или Фейнманом. Что ж! В физике не удалось – получится в психологии, не так ли? Ибо истинный талант, как вы понимаете, проложит себе путь везде. Так вот, будучи личностью амбициозной, Владислав Евгеньевич опять же, уже на стадии дипломной работы, покусился не на что-нибудь, а запросто на создание нового направления в психологии и психотерапии! И тут судьба вновь благоволила нашему герою, в нужный момент создав некое стечение обстоятельств, когда знания, навыки, интуиция и некое знаковое событие позволили вдруг в один прекрасный момент воскликнуть: «Эврика!» Так, собственно, и случилось в феврале 1992 года, когда, вложив заряд веры в свою яркую звезду и харизму в эксперименты с сочетаниями в разных пропорциях транзактного анализа, гештальт-терапии, психодрамы, украсив их изрядной долей актерского мастерства по системе Михаила Чехова и густо поперчив элементами аналитической психологии Юнга, наш дерзкий преемник графа Калиостро наткнулся на книжном рынке на роман Германа Гессе «Степной волк», в котором великий немецкий писатель обозначил контуры так называемого «магического театра» (название, которое Владислав Евгеньевич тут же, без промедления возьмёт для своего детища). Да, это был синтез! Но столь удачный, что и психодрама, и гештальт-терапия, и система Чехова, и психология архетипов, а главное, самая метафора Магического Театра Гессе засияли яркими красками и приобрели в нём совершенно новый искромётный заряд. Впрочем, всё это Владислав Евгеньевич неоднократно описывал в своих многочисленных книгах и статьях, медленно, но верно продвигающих новое детище к Олимпу современной психологии. Естественно, дипломная работа была названа «Магический Театр как новое направление современной психологии и психотерапии», экзаменационная комиссия снова была в восторге, но на этот раз Владислав Евгеньевич не торопился предъявлять свой метод широкому академическому миру. Метод работал, и работал потрясающе. Вскоре о нём говорили уже многие. Лебедько приглашали с семинарами в различные города СНГ, появлялись первые ученики, пройдёт ещё несколько лет, и мнения о Магическом Театре будут самыми противоречивыми. Многие будут считать Лебедько непревзойдённым волшебником, другие будут сторониться Магического Театра как метода, безусловно, мощнейшего, но очень жёсткого. Но будут и такие (и их будет также немало), которые станут утверждать, что Магический Театр – это шарлатанство и дешевое трюкачество.
Да, к 2013 году Магический Театр и его создатель попадут на страницы многих книг и статей, а Владислав Евгеньевич станет доктором философии в области психологии и профессором некоего Международного Университета, но наш герой, хотя и будет чувствовать себя, с одной стороны, достигшим той же планки, что до него Юнг, Пёрлз, Морено или Гроф, однако его не перестанет досадовать понимание того, что академическая психология никогда полностью не примет его детище. Впрочем, сейчас одно утешительно для Владислава Евгеньевича. Как некогда Фридрих Ницше писал: «Я предпочёл бы быть сатиром, нежели святым!», так и для Лебедько гораздо большим авторитетом является Алессандро Калиостро, нежели, например, педантичные ученые вроде Рубинштейна, Выготского или даже Хайдеггера. Именно дух авантюры (а мы почти на каждом шагу сталкиваемся с негативным отношением к самим понятиям «авантюра» или «авантюризм») стал для Владислава Евгеньевича той, по его мнению, необходимейшей категорией человеческого бытия, которая вбрасывает человека в мир самых что ни на есть взрослых и зрелых реалий – таких, как риск, удача, поражение, - и ведёт к проживанию древнего даосского тезиса о том, что жизненный путь пролегает из ниоткуда в никуда, следовательно, цель – каждый шаг, и понимание этого тезиса незамедлительно отодвигает потребительские ценности, такие, как карьера, деньги, озабоченность здоровьем, безопасностью и комфортом на вторые позиции, на первые же выдвигая осознавание того факта, что сама жизнь, по сути и является авантюрой, делом в высшей степени рискованным, сомнительным, опасным, неким шансом, наполненным риском и надеждой на случайный успех, и вообще, иррациональным как таковым - с чем, увы, большая часть человечества никак не хочет согласиться и смириться.
Впрочем, мы забежали несколько вперед, и время, затраченное читателем на ознакомление с некоторыми ключевыми вехами судьбы и мировоззренческой позицией господина Лебедько, уже даже несколько превышает те несколько минут, которые были достаточны для того, чтобы в момент описываемых нами событий, заглушить мотор «Жигулей», закрыть дверцу и занять номер в гостинице города N, куда Владислав Евгеньевич в ту пору прибыл по весьма важному, как ему казалось, делу; а мы даже ещё не успели разъяснить, что это было за предприятие, и почему мы решили вывести в фокус внимания именно это дело. Впрочем, из предыдущего повествования уже видно, в чем состоял главный предмет вкуса и склонностей нашего героя, а потому не диво, что он скоро погрузился весь в него и телом и душою.
Сутью же сего предприятия являлось то, что еще довольно молодой, как мы успели заметить, одаренный, дерзкий, уже получивший первое весьма щедрое признание своему детищу, разведённый к тому времени, он, тем не менее, чувствовал горьковатый привкус неполноты. Держа нос по ветру, тонко чувствовал Владислав Евгеньевич настроение передовой части общества, а как раз к началу второго десятилетия двадцать первого века в моде царили эзотерические, духовные и мистические учения.
Здесь можно усмотреть два мотива: первый – тщеславный Лебедько возомнил оказаться решительно на гребне волны и прослыть в определенных кругах ни больше, ни меньше, как просветлённый мастер, что происходило просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера. Второй фактор более прозаичен, но, тем не менее, очень весом: Лебедько наш был по уши влюблён во внучку известного писателя, к тому же слывшего крупным знатоком всякого рода мистицизма - Юрия Васильевича Муромцева, вращавшегося, что называется, в «определенных кругах». Но рассчитывать на успех молодой человек мог, только попав в круг избранных, вхожих в дом Муромцева, что, признаться, было крайне непросто. История же влюбленности нашего героя сама по себе столь замечательна, что нам придется уделить ее описанию отдельное место в следующей главе.   
И опять же великодушная судьба загодя предоставила дерзкому авантюристу очередной козырь, в виде давнего знакомства с одним из мистиков и эзотериков «старой гвардии» - Федором Валериевичем Малкиным. Пытливый читатель не преминет вспомнить, что фамилия Малкин где-то ему уже решительно встречалась, причем в обстоятельствах комического свойства. Автор уверен, что есть читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать в каких именно. Пожалуй, почему же не удовлетворить! Персонаж, носящий сию фамилию, хотя и эпизодичен, настолько даже, что история не оставила нам ни имени его, ни отчества, однако, соседствует с некими другими фамилиями, одна из которых в свое время имела даже существенное влияние на сексуальное просвещение пролетариата молодой советской республики. Не будем долго томить читателя и еще раз вспомним великое творение Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» - на четырех стульях в театре Колумба сиживала веселая компания осветителей этого самого театра – Малкин, Палкин, Чалкин и Залкинд. Может оказаться небезынтересным как раз то, что мы не знаем происхождения в романе про великого комбинатора первых трех фамилий, но, о четвертой же мы можем составить вполне достоверную догадку, так как она является в некотором роде исторической. Раскрывши Википедию, мы тотчас можем прочесть, что Арон Борисович Залкинд в 20х годах прошлого века был одним из ведущих психиатров Советской России, пытавшихся, между прочим, подружить фрейдизм и марксизм (сия аллюзия нам еще неоднократно встретится далее). Особо же отличился Залкинд, соорудив так называемые «Двенадцать половых заповедей пролетариата». Соседство Малкина со столь остроумным персонажем, да еще и на страницах весьма близкого нам по духу произведения, побуждает автора к различным многообещающим ассоциациям, которые не замедлят тем или иным образом проявиться по ходу нашего повествования.
 Вернемся же к Федору Валериевичу Малкину,  который щедро поделился с молодым (точнее было бы сказать – молодящимся) искателем приключений паролями и явками своих товарищей и коллег, представляющих бомонд эзотерической элиты России конца 20 века. И вот уже наш Лебедько собирается познакомиться с десятком этих славных людей из старой гвардии, имея в виду две цели: поднабраться знаний в области серьезного (не бульварного, начавшего уже заполнять умы тысяч, а то и миллионов людей) мистицизма и эзотеризма, чтобы сойти, если уж не за просветленного, так, по крайней мере, за глубокого мистика и настоящего духовного искателя, стать, в известной перспективе причастным к могучим фигурам, пребывавшим на слуху у интеллектуальной элиты еще с семидесятых годов двадцатого века, как сообщество мистиков Югорского переулка, а также войти в дом Муромцева и добиться благосклонности его внучки. Иными словами, наш предприимчивый герой решил приобрести в кратчайшие сроки некий душевный капиталец.
Собственно, далее мы собираемся последовать за Владиславом Евгеньевичем, с одной стороны, так как это просто поучительно, а с другой стороны, чтобы лишний раз убедиться, что архетипические сюжеты в какой-то степени повторяются. И если уж ты начал как авантюрист, то и закончишь всенепременнейше так же… Впрочем! Чем не шутит с русским человеком ее величество Судьба (а, может быть, и Случай)! Возможно, мы, в ходе повествования, откроем для себя совсем иные смыслы для слова «авантюрист»? Кто знает? Но обо всем этом читатель узнает постепенно и в свое время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть, довольно длинную, имеющую после раздвинуться шире и просторнее по мере приближения к концу, венчающему дело.

Глава 2.

Итак, вернемся к нашему герою, которого мы оставили в гостиничном номере города N. С легкой душою мы можем признаться в том, что нам нет особой надобности для конспирации, и в дальнейшем мы будем называть этот славный и древний русский город тем именем, коим он и обозначен на карте — Ярославль. Да, именно в Ярославле на следующий день Владиславу Евгеньевичу была уготована встреча с Борисом Петровичем Берковым, который, в силу необузданной пышности своего характера, считался душою российского эзотерического андеграунда в семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века. По описаниям Малкина, Берков был неугомонным острословом, имевшим в любую минуту что сказать практически по любому поводу. Людей такого рода в России не мало, как правило, это добродушного вида толстяк, неугомонный болтун и, естественно, любитель приврать и прихвастнуть, рассыпающийся направо и налево дюжиной эпиграмм, тостов и рассказов о всякой всячине. Одним своим присутствием он вызовет в собеседнике глубочайшее расположение, и, прежде всего, за счет своей широты — и тут уж черт ногу сломит, пытаясь разобрать — воздействие ли это широты душевной, широты   мысли, простирающейся во все возможные концы человеческого познания, или же широты своих физических форм, впрочем, возможно, что и всего вместе взятого. Именно такой образ явился Владиславу Евгеньевичу в ходе описаний Беркова Малкиным. Сам Малкин с Борисом Петровичем не был коротко знаком, а так — виделся два-три раза в разных компаниях, хотя, в кругах, о которых мы ведем речь, даже двух-трех коротких встреч было довольно, дабы дать рекомендацию для личной беседы, на которую Берков после короткого звонка Лебедько охотно согласился.
После бурной московской молодости, проведенной в компании, бывшей на короткой ноге со знаменитым кружком Югорского переулка, Берков перебрался в начале нового века в Ярославль, где занял должность профессора психологии Ярославского Педагогического Университета. Будучи человеком уже, что называется, в летах, вел Борис Петрович жизнь  достаточно уединенную, большую часть времени проводя на даче, на волжском берегу, имея в соседях крупных ярославских бизнесменов и чиновников. Лекции читал он всего два раза в неделю, и надобно сказать, что благодаря своему красноречию, остроумию и особливо той едва уловимой иронии и самоиронии, каковая придавала его речам неповторимый шарм и обаяние, его лекционная аудитория всегда была переполнена. Тут были далеко не одни только студенты, но и разного рода ярославские  интеллектуалы, да и просто досужий люд, из тех, что ни черта, признаться, в психологии не понимают, да вот, однако же, желают слыть среди своих приятелей людьми просвещенными. Многие знали, что Берков был не просто психологом и красноречивым оратором, но и то, что прошлое его связано с какой-то загадочной, мистической жизнью, но лишь узкому кругу посвященных было известно, что Борис Петрович Берков являлся Мастером школы тибетского буддизма Дзогчен...
И вот этим-то обстоятельством и был обязан Берков визитом к нему нашего героя. Лебедько жаждал не просто пообщаться с сим великим человеком, но имел тайную надежду всеми правдами или неправдами добиться того, чтобы Борис Петрович дал ему посвящение в тибетский буддизм и даже оснастил соответствующим документом. Любой здравомыслящий читатель, хоть сколько-нибудь сведущий в эзотеризме, без сомнения сочтет подобные надежды нелепыми, ибо прекрасно известно, что для получения посвящения от Мастера необходимы годы упорнейшей практики. Лебедько также прекрасно отдавал себе отчет в том, что его притязания не имеют под собой решительно никакой почвы, но! был припасен у нашего ловкача некий козырь, коим он намеревался бить все возможные возражения старика, да и не только его одного. Однако читатель узнает об этом козыре в свое время, мы только лишь можем заверить его (читателя), что посвящение от Беркова нужно было Владиславу Евгеньевичу буквально как воздух, ибо, можно сказать, всю свою будущность наш авантюрист поставил на эту затею. И вот тут-то нам необходимо спешно открыть — отчего Владислав Евгеньевич, несмотря на то, что достиг, как говорится, почтенных лет, сподобился решиться на такое мальчишеское и дерзкое предприятие.   
А дело началось, собственно, весной 2013 года небольшим эпизодом, который, однако, столь врезался в самую душу нашего героя, что тот, как говорится, не мог уже ни есть, ни спать и все силы свои употребил на осуществление возникшего вследствие этого эпизода замысла. Пятнадцатого апреля Лебедько должен был прочитать доклад на крупной международной конференции в Москве. Это был шанс, чуть ли не впервые за двадцать лет, предъявить свое детище — Магический Театр с самой высокой трибуны крупнейшим зарубежным специалистам. Речь была тщательным образом заготовлена, да вот только по дороге в Москву произошла весьма досадная промашка. Прибывши на вокзал и подойдя уже было к поезду, отправляющемуся через десять минут, Лебедько полез в карман пиджака за билетом, да так и похолодел от ужаса — билет был забыт дома. Однако оставалась еще надежда взять билет на какой-либо из следующих поездов. Припустил во весь дух к кассам — ан нет — ни одного билета ни плацкартного, ни купейного, ни даже сидячего в кассах не оказалось. А, между прочим, доклад-то уже на следующее утро. Пригорюнился мой Лебедько не на шутку — когда-то еще представится подобный шанс, да и у организаторов конференции попадешь на черную метку — доклад-то был заявлен как основной в этот день, и так вот запросто прогулять его посчиталось бы верхом легкомыслия. Стоит незадачливый путешественник у окошка кассы, да плаксивым голосом клянчит: «Девушка, ну, посмотрите еще, пожалуйста, может быть, хоть что-нибудь найдется. Мне ведь до зарезу надо быть завтра в Москве», — на что кассирша ему, представьте себе, заявляет, позевывая: «Ну, так ежели позарез ехать надо, то ступайте к кассе для ВИП-персон, может, там вам что-либо и предоставят». Стремглав помчался он к специальному окошку, где ни одного человека в очереди не видно, ибо для ВИП-персон оно предназначено, а таковые не каждый час, представьте себе, по вокзалу шляются, а предпочитают, чтобы билеты им нарочный доставил. Спросил Лебедько насчет того, чтобы в Москву попасть хоть классом люкс, ан нет, - нет даже этого класса, зато есть билет на «Гранд-экспресс» по цене, от которой даже дух захватывает – как бы вы думали, по какой? Не по пять с половиной тысяч, как двухместный люкс, а, держитесь-ка – по двадцать семь тысяч рубликов за одноместное купе в четверть вагона размахом, с туалетом и душем, а также массой дополнительных услуг, как то: горячий завтрак от шеф-повара, неограниченный набор напитков, носильщик, ожидающий вас прямо у вагона, и многое другое…
Надобно сказать, что у Лебедько была при себе сумма вдвое большая назначенной за билет, однако, жадность удушливой вожжой стянула его грудь так, что даже дышать сделалось тяжело. Целых пять минут продолжалась в организме Лебедька беспощадная борьба между жадностью и карьеризмом. Последний все же победил, хоть и с небольшим перевесом, оставив в желудке мерзопакостное ощущение проглоченной живьем лягушки.   Поезд отправлялся через сорок минут.
Занявши купе, страдалец отметил, что оно действительно достойно всяческих похвал и удобно весьма, хотя, даже для таких удобств сумма двадцать семь тысяч  явно избыточна — за такие деньги можно было преспокойно слетать на недельку в какой-нибудь Египет или Турцию и отдохнуть у моря в пятизвездочном отеле. Но делать нечего, оставалось уповать на успешный доклад на конференции, суливший в будущем сторицей окупить и эти затраты. Дабы сколько-нибудь развеяться, горе-путешественник решил было выйти подышать на перрон, благо до отправления респектабельного экспресса оставалось еще минут двенадцать-тринадцать. Лебедько еще и представить себе не мог, сколь живительное утешение ждет его в коридоре при выходе из купе.
Если и можно себе вообразить Афродиту во всем блеске и сиянии источаемой ею сладостной, одурманивающей, сводящей с ума прелести, и всех тех достоинств и чар, которыми может только обладать женщина, то именно она — богиня любви стояла перед путником в коридоре вагона, грациозно облокотившись о поручень и непринужденно  беседуя с кем-то по телефону. Лебедько замер, вытянулся во фрунт, и, даже не успев сообразить, насколько для него это неприлично дерзко, во все глаза рассматривал девушку, в ком узнал он тотчас тот волшебный образ, несколько раз в жизни являвшийся ему во снах с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал он ни к кому и никогда. Он готов был заплакать от счастья узнавания, и глаза его даже увлажнились.
Девушка между тем завершила разговор и повернула к нему свое чудесное белокурое личико. Видно было, что она привычна к пристальным взглядам незнакомых мужчин, однако вид у оторопевшего до крайности Владислава Евгеньевича был несколько отличен от досужих ловеласов, да и слезы, навернувшиеся на глаза его, были весьма кстати, чтобы удержать внимание девушки и вызвать ее удивление. «Вы..., вы в Москву направляетесь?» — с усилием выдавил из себя Лебедько. «Да..., в Москву» — обычно она не вступала в разговоры с незнакомцами, да что там — весь гордый и надменный облик ее за несколько метров останавливал даже самых бойких Казанов, но столь необычный вид обратившегося к ней мужчины на минуту заставил сбросить привычную маску. В это время Владислав Евгеньевич, видя, что разговор не прерывается, а напротив, набирает даже некоторые обороты, приободрился и, давши почтительное выражение лицу своему, продолжал: «И я... в Москву. Сосед ваш. Позвольте рекомендоваться: Лебедько Владислав Евгеньевич, профессор психологии», — «Вот как? Профессор психологии? Это интересно!» — девушка улыбнулась, а героя нашего чуть кондрашка не хватил от счастья созерцания этой божественной улыбки, направленной к тому же в его сторону. Сумевши справиться с сердцебиением, он добавил уже смелее: «Да, направляюсь на международную конференцию. А вас, простите, как звать?», — «Аня..., Анна Муромцева», — она не прерывала беседу, сообразив, что обращающийся к ней, по-видимому, действительно является тем, за кого себя выдает, - к мысли этой располагало и то, что разговаривают они не на улице, а, напротив, в вагоне самого шикарного и дорогого поезда. «Позвольте! Вы не имеете отношения к Юрию Васильевичу Муромцеву?»,— «Да, я его внучка», — «Читал, как же, и много читал! Очень, очень впечатлен!», — воскликнул Лебедько, но тут же спохватился, что сморозил какую-то банальщину и добавил: «А я вас узнал. Вы..., вы мне снились», — Аня скорчила гримасу: «Ну, это уже совсем не оригинально», — развернулась и взялась за ручку купе. «Постойте, извините, я совсем не то хотел сказать, не исчезайте, дайте мне хоть еще минуту! Смогу ли я где-то  видеть вас еще?», — сие было произнесено так искренне и наивно, что юное создание остановилось и вновь одарило счастливца своей царственной улыбкой: «Ну, что ж, разве что в доме моего дедушки», — «Я буду там!», — «О! А вы знаете, что это почти невозможно для простого смертного?», — «Я буду там! — решительно сказал наш герой, — не пройдет и полгода. Для меня невозможного мало!», — «Что же, удачи вам!», — еще одна божественная улыбка, лукавый, но вместе с тем нежный и даже, как показалось Владиславу Евгеньевичу, многообещающий взгляд — и царица души его скрылась в своем купе. Он же, почти обезумевший от внезапно нахлынувшего порыва чувств, всю гамму красок коих мы не рискнем описывать, ринулся опрометью к себе, упал на огромный мягкий диван и, отказавшись даже от чашки чаю, полночи так и пролежал в неопределенных, но безумно сладостных мечтаниях, после чего, не раздевшись, как был в костюме, так и заснул сном младенца, ухватившего наверняка мамкину грудь.
Стоит ли говорить, что доклад был прочитан блестяще и вызвал бурные овации. А сам Лебедько, снабженный уже через месяц, посредством Малкина, всеми необходимыми адресами, паролями и рекомендациями, оседлал свои старенькие «Жигули» и помчался по городам средней полосы России собирать урожай посвящений и инициаций, решительно намереваясь еще летом оказаться в Москве, в Югорском переулке, в доме Муромцева. Ведь чем отличается русский человек? А тем, что коли зарубил что-то себе в голову, то уж ничем его не пересилишь, и сколько не представляй ему доводов ясных как день, все отскакивает от него как резиновый мяч отскакивает от стены.
Вот герой наш в Ярославле. Весьма довольный обильным обедом, а в особенности прогулкой промеж многочисленных церквей, да по набережной Волги, где зацветали первыми, едва распускающимися листочками, березы и липы, да речной запах навевал дурманящие грезы, Владислав Евгеньевич возвратился в свой номер и стал готовиться ко сну. На другой день назначена была встреча с Берковым. Он не знал еще, как начнет беседу и как именно развернет ее к желанной цели, но некая уверенность уже укоренилась в нем, тем более, что интуиция его имела свойство именно во сне подготовлять сознание к разного рода непростым и неожиданным событиям. Так случилось и в этот раз.
Забегая вперед, стоит отметить, что уже известный читателю Малкин научил в свое время нашего героя специальному способу внутренней работы со сновидениями. Едва проснувшись и пребывая еще частично в объятиях Морфея, не открывая глаз, следовало вновь вспомнить те образы, которые являлись ночью во сне. Сие упражнение требовало известной сноровки, ибо образы норовили как можно скорее спрятаться от пробуждающегося сознания. Имея же навык ухватить их и не отпускать, можно было, разматывая один образ за другим и допуская даже некоторую долю воображения там, где между образами связи не было, увидеть сновидение как бы заново, уже почти наяву. Более того, далее открывалась возможность свободной игры этими образами, отождествлением с ними и даже диалогом как с самостоятельными живыми существами. Впрочем, Малкин даже настаивал, что они — образы сновидений - таковыми и являются.
И вот, чуя близость пробуждения, Лебедько вспоминает, что этой ночью в его сновидении являлись образы капитана Немо, Волшебника Изумрудного Города и Улыбки Чеширского Кота.
Капитан Немо... Образ, в котором Владислав Евгеньевич хотел бы себя видеть как раз в том возрасте, в котором он и пребывал. Мудрый, всезнающий человек, постигший суетность этого мира. Простые и ясные черты идеального Родителя – ведь когда Лебедько был мальчишкой, читавшим Жюля Верна и смотревшим экранизацию знаменитого романа, то именно такого Родителя он мечтал лицезреть в своих близких. Увы… Потом была попытка найти такого Родителя в Малкине, в ком-то еще... Но, ежели вникнуть в суть дела, несложно уразуметь, что это своего рода проекция. В образ капитана Немо герой наш проецировал самое себя, и когда он по отношению к кому-то выступал в  Родительской позиции, в нем проявлялись черты именно капитана Немо в ряду, конечно, и многих других персонажей. И вдруг озарение упругой волной растекается по всем членам: Немо — это же Никто!... Таинственная загадочность?... Подводный мир, подводная лодка — символ погружения в глубины бессознательного, в недрах коего на самом дне, в пещере обитает загадочный мудрец, имя которому Никто… Ассоциации с  юнгианской Самостью...
Немо, Никто, никто — даже с маленькой буквы, неназванный, тот, кто может быть всяким и всем... Капитан Немо — ключ к сокровенным глубинам бессознательного. Он удалился  от суетного мира, где на поверхности лишь ложь, глупость и неутомимый карнавал масок, прикрывающих бессмысленность. И вот Лебедько уже погружается на дно. Перед ним предстает пещера, откуда бьет мощный поток света. Входя в пещеру, он спускается по каменным ступеням, неведомые огни всполохами мерцают круг него. Дверь — выход в осенний мрачный сад... Желтые листья — и все это на дне, - таинственный подводный город. Вспоминаются кадры из фильма, где молодой капитан Немо, приговоренный на казнь, привязан к пушке, и еще много, много пушек с привязанными к ним людьми - во весь горизонт, а сам Немо больше не привязан, он стоит рядом с Лебедько, скрестив руки, и предлагает прогуляться вдоль пушек. «Смотри — говорит он — сейчас эти пушки выстрелят, и все личины, которые к ним привязаны, разлетятся в пух и прах! Готов  ли ты увидеть это и пережить?». Не дожидаясь ответа, происходит залп... Кровавое месиво, комок отвращения в горле. Вдруг Немо оборачивается Малкиным и произносит: «Ты видишь, как всё просто?!». Лебедько решительно озадачен: «Я вообще-то с собой хотел встретиться, а не с тобой» — «А кто я, как не ты? Не весь ты, конечно, но я — это тоже  ты!». Они идут по некому парку, поднимаются по мраморной лестнице, и к ним присовокупляется еще один капитан Немо, уже в белых индийских одеждах, произносящий: «Мы идем к четвертому, чтобы образовать полный цикл, только не удивляйся, когда увидишь, кто это». Предупреждение сие решительно лишнее, ибо Лебедько уже знает - кто там. Троица входит в таинственную залу, усаживаясь за круглый стол, в кресла, по левую руку от Лебедько —  Малкин, по правую – капитан Немо. Четвертое кресло пустует. Медленно, будто из облака, сгущается в нем некая фигура, обретая черты отца Владислава Евгеньевича и произнося: «Вот тебе и вся Самость. Теперь мы все в сборе!». И вот уже Лебедько чувствует, что все четверо — это и есть он, и имя его — Никто. К нему на благословение тянется вереница людей, какие-то близкие, далекие, знакомые и незнакомые люди - надобно просто коснуться каждого. Лебедько остро чувствует, что он не просто Никто — его самого-то и нет! Через маску его лица смотрит само Бытие, само на себя. Все перемешивается в вихре, и из вихря этого будто бог из бури представший перед многострадальным Иовом, проявляется Волшебник Изумрудного Города.
О! Это была самая захватывающая сказка в детстве нашего героя, как был влюблен он в девочку Элли, которая шла вместе с друзьями к мудрому Гудвину. Гудвин же, в свою очередь оказался «картонной дурилкой», миражом, но весь парадоксализм ситуации в том, что Гудвин также и маяк. Когда ты приходишь к нему, то видишь наверное, что это — пустышка, но пройти весь сложный путь до этой пустышки, до этого Ничто, преодолев все трудности и тяготы пути и обретя достойнейших друзей, можно только прельстившись величием это пустышки! Сам путь уже все решил, решительно все. Ты шел к Гудвину, а оказалось, что пришел к себе, и даже более, чем к себе — к Ничто. Нет ни малейшего желания думать, здесь каждое сказанное слово может убить все, точнее — Ничто.
А что же улыбка Чеширского Кота? Лебедько уже был ей — только что, сейчас оттуда и задал вопрос: «Кто я?». Тотчас понял абсолютную бессмысленность этого вопроса, даже Никто — это не ответ, даже Ничто — это не ответ. Сам вопрос бессмысленный. Точнее, нет, не так. Вопрос не бессмысленный, этот вопрос играет ту же роль, что и Гудвин.
Сию минуту Владислав Евгеньевич потягивается, кряхтит, отверзает веки и, садясь на скрипучей гостиничной кровати, произносит вдруг вслух: «Ух ты! Эвона в какую литературу заехать изволил! Что же, господин Берков, держитесь, милостивый сударь, я иду к вам!». И при этих словах поднявшись и радостно отшлепавши себя по ягодицам, наш сновидец пришел весьма в бодрое состояние духа, в коем и находился все утро, удивляясь тому, что во снах находится много вещей неизъяснимых даже для самого обширного ума. Потом мысли его перенеслись незаметно к другим предметам и наконец занеслись бог знает куда.
...
В полдень, как и было намечено, рука Владислава Евгеньевича уверенно коснулась звонка перед квартирою номер двенадцать в одном из пятиэтажных домов по улице Первомайской. Спустя немного времени за дверью послышался глухой кашель и шаркающие шаги. Без привычного в подобных случаях вопроса: «Кто там?» дверь отворилась. На пороге стоял действительно широкий во всех отношениях мужчина лет шестидесяти пяти: широка была его талия, широко лицо и широка улыбка, сие лицо озаряющая. «Я...» — начал было в волнении Лебедько, но Берков (а это был, без сомнения, он) прервал его на полуслове: «Знаю, знаю, проходи, брат, да не обессудь — ремонт у меня», - и действительно, вещи в квартире были нагромождены чрезвычайно беспорядочно, обои отодраны, а весь пол оказался покрыт штукатуркой. «Ты ботинки-то  не снимай, иди на кухню, будем чаевничать», - продолжал Берков, - «я бы тебя на даче встретил, да вот понимаешь — ремонт: это..., это...», - Борис Петрович совершил неопределенный, но очень широкий, размашистый жест, позволивший Владиславу Евгеньевичу подхватить: «Ремонт — это состояние души!», -  добродушное лицо Беркова растянулось в очередной широкой улыбке. Он одобрительно похлопал гостя по плечу: «Смекаешь, брат. Ну, не откажись выкушать зеленого чайку, да и пирогами-то не побрезгуй, хозяйка утром испекла — тут тебе с рыбой, с капустой, с яблоком...».
Хозяин, поколдовав с заварным чайником, попереженив чай аж восемь раз и дождавшись того момента, когда гость с аппетитом набросится на пирог, подначил его вопросом: «Ну-с, с чем изволил пожаловать?», - Лебедько, пойманный вопросом, что называется, с полным ртом, начал было, жестикулируя: «Все говорят, кхе, все говорят...», - «Все говорят - нет правды на земле, но правды нет и выше, - для меня так это ясно, как простая гамма!», - подхватил Берков и залился звонким смехом, видимо, довольный удачной своей аллюзией на пушкинского Сальери, - «и заметь, это я тебе безо всякого буддизма, а просто из жизненного опыта скажу». Гость тем временем спешно прожевал и проглотил кусок и проделал еще одну попытку изъяснить свою мысль: «Все говорят, мол, просветление и все такое, так вот я бы хотел сей щекотливый вопрос прояснить, так сказать, из первоисточника». Хозяин вновь растянулся в широчайшей улыбке: «Эк ты! С первого же абцуга так польстил старику! Ну, слушай же, слушай, но не соглашайся ни с одним моим положением, ибо убедить я тебя могу в чем угодно и это, как ты понимаешь, будет великая иллюзия. – Для пущей убедительности Берков сподобился и подмигнуть. - Мы это самое просветление, как ты изволил выразиться, называем изначальным состоянием. Так вот! Когда в канонических текстах ты встречаешь что-то типа такого оборота, мол, «просветлевший будда заметил, что окружающие — тоже будды», ты воспринимаешь это как некую поэтическую аллегорию, но заметь - наше изначальное базовое состояние является просветленным. – Лебедько слушал превнимательно, но и пирог жевать не забывал. - И дальше все, что происходит с человеком в процессе формирования личности, делается из этого же материала, то бишь из изначального состояния. В противном случае этого было бы совершенно невозможно достичь! Просветление — это просто возврат обратно. Совершить этот возврат как действие принципиально невозможно! – Свои речи Берков подкреплял, солидно кивая головой. - И нет никакой разницы между обычной непросветленной личностью и личностью, стремящейся к просветлению, поелику и то, и другое строится на основе изначального состояния. Любое стремление уводит искателя от изначального состояния куда как далеко. В свое время грамотные буддийские мастера исследовали, приводят ли буддийские практики к просветлению. Исследования их однозначно показали – нет, не приводят. Но — способствуют! Измучившись, назанимавшись всякой хренью ты вдруг обнаруживаешь, что ты все время... «Что?», - «И так все время был просветленным?» - ответствовал Лебедько, покончивший к тому времени уже с двумя внушительного размера пирогами. «Погоди, не торопись. Известен такой случай: один почтенный практик обращается еще к более почтенному Мастеру: «Такой-то и такой-то просидел десять кальп в медитации, да так и не достиг просветления. Почему?» - «Ты задаешь хороший вопрос!» - отвечает Мастер. «Все-таки почему?» - не унимается ученик. На что Мастер изрёк совершенно идеальную фразу: «Потому что не достиг». Понимаешь?» - «Просветленному просветление не грозит», - попытался было отшутиться гость.
Берков хмыкнул: «Психология не рассматривает процессов за пределами жизни. Предметом психологии является период от момента зачатия до момента смерти. Ты, поди, и сам понимаешь - редко кто из психологов, находящихся в разумном состоянии, работает с пациентами, которые уже не приходят в физическом теле. Психологу нужно, чтобы пациент притащил с собой физическое тело и, конечно, кучку денег. А вот для экстрасенсов это уже искусство, им уже пофиг — кто хочет, тот и приходи. – Со значением приподняв бровь, он продолжал: - То, что в буддизме называется воплощением, в психологии именуется состоянием. У тебя вот в течение дня меняются состояния: проснулся с похмелья — одно состояние, опохмелился — состояние уже другое. И все время они меняются. Выходя за пределы психологии, нужно отдавать себе отчет, что у нас как у личностей никакой кармы нет. У меня как у Бориса Беркова никогда не было никаких перерождений. Я был Борисом Берковым всего один раз, и в следующий раз Борисом Берковым уже не буду. Надо быть идиотом, чтобы во второй раз Борисом Берковым родиться. Тупые буддисты этого не поняли, поэтому там Карнапа преспокойно перерождается в следующего Карнапу, понимаешь?. Он может даже не заметить, что он переродился, но это особый случай — человек на работе! Нормальные люди такой глупостью не занимаются, - ты создаешь себе конфигурацию, то есть личность, под задачу, каковую надобно решить в данном воплощении. Когда задача решена, лучше сменить картридж, чем его перезаправить, ибо перезаправленный картридж ухудшает качество печати».
Лебедько ответно поднял бровь, услышав такое от буддийского Мастера. Впрочем, он постарался, не шибко мешкая, привесть лицо в обыкновенное положение, смекнувши, что буддийские Мастера слывут эксцентриками и парадоксалистами: «Вы изволили выразиться так для красоты слога?», - «Нет, брат, вылепить из того материала, который у тебя есть, свою личность — это наше творчество, подобное творящему мир Господу. Конфигурация, которая у нас есть и которая рассматривается как непросветленное состояние, есть продукт нашего необходимого творчества. Заметь, создание себе любого геморроя есть творчество. Самопознание состоит из двух аспектов. Первый — это, само собой, творчество, то есть проявление. Любое же проявление — это выделение некого аспекта из целого, и, таким образом, любое творчество,— это выделение элемента и его развитие за счет потери целого. А второй аспект, как ты изволишь понимать, это возвращение обратно к истокам. Следовательно – что? А то: кудахтанье о том, что творчество ведет к просветлению — полный бред. Да и вообще насчет целого  - это, брат, еще одно человеческое заблуждение, ибо целое существует только в регистре Воображаемого. – Сделавши паузу, Берков посмотрел куда-то вверх, после чего продолжил: - Впрочем, изначальное состояние младенца, между которым нет еще ни Символических, ни Воображаемых перегородок — оно как бы целое. И то, заметь, я сказал не «целое», а «как бы целое». Вдаваться в эти тонкости мы не будем, важно только понять, что это младенческое изначальное состояние – оно все время при нас и никуда не уходит, чтобы мы из него ни творили».
«Эге, - смекнул про себя Лебедько, - вот на этом, пожалуй, мы тебя и поймаем». Однако ж виду он не подал и изобразил внимательное слушание. Берков же увлекся не на шутку: проникновенная речь его лилась горячо, порой он широко взмахивал руками, видимо, чувствовал себя «на коне»: «Скажи мне - ты меня видишь? Слышишь? Можешь пощупать меня и убедиться, что я плотный, что рука твоя не пройдет насквозь? А теперь еще один вопрос, - Берков воздел указательный палец вверх и для пущей наглядности провернул его, будто стараясь проковырять пространство, - есть ли у тебя изначальное состояние? Состояние будды?  Слушай внимательно, и я докажу тебе, что это одно и то же! Сознание будды есть ничто иное, как отражательная способность психики. Ничего другого! Заметь, абсолютно ничего! То, что ты можешь меня воспринимать — это оно и есть, из этого материала строятся все миры. Нет разницы между изначальным состоянием, отражательной способностью психики, сознанием будды и просветлением. – На этой минуте Лебедько пронаблюдал за очередным взмахом руками. - Несмотря на то, что психический процесс происходит внутри своего носителя, в его нервной системе, этот процесс не описывается в терминах нейродинамики. Ты, натурально, не можешь описать нервный процесс. Видя меня, можно описать контур, цвет, размер, в конце концов. А попробуй-ка ты описать свое восприятие меня в терминах нейродинамики! Каково?! Описать замыкания и размыкания всевозможных синапсов в своем головном мозгу, начиная с самого первого, а первый-то синапс — это переход от палочек к колбочкам в биполярной клетке. Меня ты, голубчик, видишь, а вот что происходит в твоей черепной коробке - хрен его знает! Посему происходящее ты описываешь в терминах объекта, а вот внутренний психический нейропроцесс не доступен наблюдению самого носителя. Я не видел ни одного йога, который смог бы точно описать, как у него проходит нервный импульс от пальца до мозга и обратно. Итак, что мы имеем, милостивый государь?» - осведомился хозяин.

Поднатужившись, гость пролепетал: «Психический процесс не описывается в терминах нейродинамики, а описывается в терминах объекта, то есть любое описание идет через объект, что бы мы ни пытались говорить о так называемом субъективном мире. То есть субъективное восприятие — это фикция? Верно?» - «Молодца! - одобрительно кивнул хозяин, - двинемся далее.  Ты видишь меня в своей голове? Или тебе кажется, что ты видишь меня за пределами своей головы? Так вот, несмотря на то, что процесс происходит в голове, результат его проецируется вовне! И если бы не было этой проекции, то не существовало бы никакого творчества! Без ложной скромности могу сказать, что я и есть результат твоего творчества. Как ты меня делаешь? А делаешь ты меня на раз! Сначала восприятие, потом обработка (так сказать, задняя доля мозга), и уж потом ты проецируешь собранный в тебе образ вовне, и эта проекция вовне как раз таки и  создает мир. Каждый из нас создает мир, осмысляешь? Когда я вижу тебя, я в ответ не постесняюсь сказать, что ты — результат моего творчества. Если ты не действуешь на мои рецепторные окончания - зрительные, звуковые, тактильные, - то тебя просто нет, но я могу тебя представить. Это и есть мудрость изначального состояния, не изволь сомневаться!»
«Это называется субъективный идеализм», - вставил словцо Владислав Евгеньевич. «А мне плевать, как это называется, - ответствовал Борис Петрович, ухмыляясь уже так широко, что даже самый рот его, казалось, вылезал за границы и без того широкого лица. - Запуск происходит извне, от рецепторных окончаний, далее идет вся эта сложная нейродинамика, которую мы не в состоянии описать. И внутри возникает образ, который я опять же проецирую вовне, и с этим образом реальности я могу поступать, как мне будет угодно. Вот мы с тобой и доказали, что мир есть иллюзия. С точки зрения общей психологии это, конечно, неверно. Мир существует объективно. А вот если мы пойдем дальше, - Борис Петрович эффектно прищелкнул пальцами перед носом гостя, - происходит щелчок, и... горы опять становятся горами, а реки — реками. Стоило ли так долго заниматься буддизмом, когда все элементарно?».
«Вы абсолютно правы, Борис Петрович, не стоило!» - просиял Лебедько, думая, однако же, о том, что Берков без малейших его, Лебедько, усилий буквальнейшим образом  сам достает заветный козырь, уготованный, дабы бить его собственную карту.
«Но в чем разница? - продолжал горячиться Берков. - Исчезает толстый слой моего психического, то бишь моего творчества. Ведь если я творю тебя, то я могу закрыть глаза, представить тебя — и все, ты для моего дальнейшего творчества на фиг не нужен. Мне достаточно одного раза, чтобы зафиксировать тебя. Ну а дальше я могу вести с тобой любые диалоги как с элементами внутрипсихического пространства. Но когда вновь появляется твоя тушка, начиная действовать на мои рецепторы, то заново запускается система отношений. Понятное дело, что если ты хороший человек, то я от тебя жду только хорошего. А вот ежели ты подлец известный, я сразу, как только ты появился, хоп — и напрягся! Почему вдруг? Может, ты уже внутренне перековался, и твоя подлость отошла, как талая вода? Но я-то помню, что ты был подлец, и продолжаю этот образ держать. Вот она — иллюзия. И если бы у меня не было проекции образа вовне и модуляции этого образа внутри, когда я проецирую мир образов, я эти образы модулирую своими состояниями. Это и есть так называемое непросветленное состояние сознания. Ежели я перестал заниматься этой фигней — модулированием — то вижу только то, что вижу, и слышу только то, что слышу. Никаких фантазий между внешним и внутренним! Понятно, что вся социализация направлена в противоположную сторону. Когда ты рождаешься, мир твой прекрасен и чист, и ты мало что распознаешь. Ты даже не распознаешь, пописал ты или не пописал. Сначала ребенок писается и только позже чувствует, что стало тепло и мокро, а потом и вовсе остыло. Ребенку, чтобы понять, что это - результат его непосредственной творческой мочеиспускательной деятельности,  должно связать, что ему стало мокро, с тем, что у него было напряжение. Соответственно, любое наше воспитание — это система создания форм. Далее выясняется следующая штука — у меня есть имя. И пошла плясать уже совсем скверная история. Психическое не выключить - невозможно!.. Машинка работает постоянно, непрерывно создавая этот мир. Даже в состоянии комы, заметь. – Переведя дух, Берков не замедлил продолжить. - Вот что мы имеем: превращение изначального состояния в обычное — это творчество, необходимое творчество, так сказать, познание добра и зла, потому что в противном случае ты останешься растением. Как происходит «второе рождение»? Ты опять попадаешь в изначальное состояние, при этом теряя все навыки, в том числе и навыки различения. Тебе придется начинать все сызнова, потому ты достиг мудрости соединения, но еще не достиг следующего шага — различения.  В непросветленном состоянии твоя личность абсолютизирована. Ты говоришь: «Вот я, такой-то и такой-то. Если я не схожу с друзьями в баню, на гитаре не потренькаю, это уже буду не я. Если я узнаю, что где-то насилуют негров, я должен возмутиться, а ежели не завозмущаюсь, то это опять буду уже не я. У тебя появляются хоженые тропинки, к пяти годам ты уже полностью механистичен. И свои реакции человек сдуру принимает за себя. Так что еще раз повторю, друг мой: все, что мы делаем — это наше творчество и, соответственно, наше знание. И совершенно очевидно, что все, что мы делаем, мы делаем из  изначального состояния сознания, то есть состояния будды. А посему я вновь повторю свой первый вопрос — обладаешь ли ты состоянием будды?».
«Да, Борис Петрович, обладаю, безо всякого сомнения», - Лебедько встал, подбоченился, прошелся гоголем по кухне и, подойдя к хозяину вплотную, продолжал: «Более того, я прошу вас составить и подписать соответствующую бумагу, свидетельствующую о том, что податель ее, Лебедько Владислав Евгеньевич, обладая сознанием будды, является посвященным вами во все тайны тибетского буддизма».
Берков, опешивши, сидел некоторое время молча с широко открытым ртом. Глядя на гостя, он подумал, не спятил ли тот как-нибудь невзначай. Но глаза гостя были совершенно ясны, не было в них дикого, беспокойного огня, каковой бегает в глазах сумасшедшего человека. Все было прилично и в порядке. Хозяин еще долго хлопал глазами, прежде чем, наконец, вымолвил: «Экой ты гусь! Ты вправду надеешься, будто я тебе такую бумагу выпишу?»
«Я не надеюсь, я уверен в этом, - парировал гость, - так как не испытываю ни малейшей иллюзии в том, что вы — благоразумный человек, привыкший отвечать за свои слова. Это первое. Второе же заключается в том, что мы с вами - деловые люди. Вы — буддийский Мастер, а я — писатель, чьи книги издаются довольно приличными тиражами. Я предлагаю вам контракт: я пишу о вас в своей новой книге, вы же даете мне письменно  засвидетельствованное посвящение, при этом, кстати, доказывая, что вы отвечаете за то, что говорите. Хоть я и допускаю, что вы в данном случае стали жертвой собственного красноречия. Ну и, наконец, выслушав меня, вы можете удостовериться, что я не несу черт знает какие иллюзии и фантазии, а проявляю в своей речи самую что ни на есть отражательную способность психики, каковая является сознанием будды, сиречь изначальным состоянием! По рукам?»
Здесь следует добавить, что наш Лебедько в этот момент переживал интереснейшее состояние, которое великий русский поэт увековечил в строфе: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Более того, Владислав Евгеньевич заметил, что сей дерзкий пассаж совершенно в духе еще и Остапа Ибрагимовича Бендера, чему, признаться, остался очень рад. Берков же по рукам ударять не стал, однако бумагу для Лебедько выправил ровно так, как тому и хотелось. И хотя прощался он с гостем гораздо более сухо, чем принимал его, это было напускное. В глубине души Борис Петрович остался доволен встречей, в особенности же последней выходкой молодого авантюриста.
Нужно ли говорить, что из квартиры Беркова Владислав Евгеньевич выпорхнул буквально на крыльях. Его план начал осуществляться с первой же попытки, и впереди его ждали новые встречи и новые приключения.

Глава 3.

Дамы из окружения Владислава Евгеньевича были... нет, автору как-то боязно разоблачать столь деликатную тему, чувствуется точно робость. В дамах из окружения Владислава Евгеньевича больше всего замечательно было то... Впрочем, право, начать лучше с того, что Лебедько своими лекциями и тренингами внес в поведение своих поклонниц  не то что бы какую-то особенную легкость и вседозволенность, но все ж таки некоторое вольнодумство заронил. И нельзя сказать, что ради какой-то личной выгоды, ведь по-особенному пламенно речист бывал наш герой в те моменты, когда речь заходила  о борьбе с подавляющими установками консервативной морали, жесткими запретами Супер-Эго или о показной нравственности, оборачивающейся обыкновенно своими самыми теневыми сторонами. То есть, автор хочет подчеркнуть, что дело шло о некой раскрепощенности, свободолюбии, отказе от ханжеских условностей, иными словами  о неком общем прогрессе и развитии личности, ан поди ж ты, все эти благие устремления   Лебедько какой-нибудь критический сторонний наблюдатель запросто может истолковать в пользу его самой что ни на есть личной выгоды.
И вставши на точку зрения этого критического наблюдателя, мы действительно можем изобличить Владислава Евгеньевича в том, как ловко и даже в некотором роде нагло он устроился: не обладая по натуре своей ни обольстительностью Казановы, ни решительностью и упорством Дона Жуана, напротив, будучи в известной степени робок в отношении противоположного пола, наш герой благодаря одной только речистости своей обустроился так, что дамы из его окружения сами нередко готовы были предложить нашему сладострастнику свое расположение, в крайнем же случае последнему требовалось приложить лишь самые ничтожные усилия для соблазнения той или иной более или менее привлекательной особы. Жуируя таким образом будто кот во сметане, герой наш привык уже к легким любовным победам, не требующим от него проявлений какой-то особой мужественности, страстности и способности к смелым поступкам. Однако в глубине души своей  Лебедько знал, что всей своей успешностью на личном фронте обязан он лишь удачному стечению обстоятельств, но отнюдь не своим мужским качествам. Сознание это чрезвычайно волновало Владислава Евгеньевича, правда, выслушивая объяснения очередной своей пассии, он склонен был вытеснять сие волнение в надежде как-то решить этот вопрос, отодвинувши его в неопределенное будущее.
Вот и сейчас, сделавши первый удачный шаг на пути к заветной цели, Лебедько вынужден был задуматься: ну вот, допустим, сумеет он попасть в дом Муромцева и будет иметь счастье лицезреть внучку выдающегося писателя и мистика — Аню во всей ее прелести и обворожительности; но позвольте, однако же, каким таким манером намеревается он ее соблазнить? Ежели вспомнить то смятение, которое постигло незадачливого влюбленного в момент их первой и единственной встречи, да присовокупить сюда еще и разницу в летах, пожалуй более чем двадцать лет, то шансов не остается решительно никаких. Возможно, Аня даже проникнется  к нему определенным уважением как к человеку, прошедшему ради встречи с ней, так сказать, огни и воды, но она-то отнюдь не из тех девиц, в чьих правилах бросаться на шею герою. Как минимум нужно будет преодолевать робость, проявлять решительность и, даже более того, настойчивость — качества, которыми Владислав Евгеньевич похвастаться никак не мог.   
Такими вот неутешительными мыслями уже третий день после переезда из Ярославля во Владимир, где была назначена ему встреча с Алексеем Всеволодовичем Закауловым, маялся наш путешественник. Особый курьез ситуации состоял в том, что Закаулов являлся Мастером Тантры, а выманить у Алексея Всеволодовича посвящение в эту традицию Лебедько намеревался ничтоже сумняшеся, равно как и у остальных предуготовленных к следующим встречам визави. «Тантристов», которые бывали бойки и расторопны «на коврике», куда гуру подводил им уже «тепленькую» партнершу, Владислав Евгеньевич повидал немало и отлично знал им цену: по сути это были маменькины сынки, от которых он и сам-то, по правде говоря, недалеко уехал.
И вот, досадуя, чертыхаясь и посыпая голову пеплом (к чести путешественника надо отметить, что проделывал все вышеозначенное с известной долей самоиронии), валялся наш герой на продавленной кушетке гостиничного номера в славном городе Владимире, да поплевывал в потолок, размышляя еще попутно о том, сколько парочек потрудились над расшатыванием этой кушетки.
Последняя мысль вдруг сподвигла его к неожиданному решению, такому даже, что он резко поднялся с кушетки и произнес вслух: «А вот нарочно пойду сейчас на улицу, познакомлюсь с какой-нибудь красоткой, да и приведу ее сюда, дабы продолжить славное дело предшественников по кушетке!». Произнес он эту фразу довольно бойко, однако в следующую уже минуту на душе его стало тревожно, маятно и зябко. Здесь, во Владимире, никто не знал ни его красноречия, ни учения, ни мастерства в работе — как раз тех качеств, на которые были падки определенного рода дамы. Следовательно, рассчитывать на легкую удачу не приходилось и только и оставалось-то, что в боевых условиях преодолевать робость, да проявлять настойчивость и смекалку...
Уже вечерело, когда Владислав Евгеньевич вышел на бульвар, что раскинулся против гостиницы, затравленно озираясь на проходящих по бульвару одиноких женщин. В планы автора не входит живописание красот древнего русского города, во-первых, потому что для этого тонкого дела существуют литераторы, отменно владеющие всею палитрою красок, как раз и предназначенных для описания томных майских вечеров, мостовых, зданий да церквушек, во-вторых же, перед автором стоит иная цель — следовать за движениями души нашего героя, - на этом поприще, отвлекшись, дабы нарисовать в воображении читателя какую-нибудь забавную архитектурную деталь и размахнувшись страницы на три, мы рискуем упустить, увлекшись высокопарным художественным слогом, печальную действительность. Автор выбрал себе довольно трудную судьбу, дерзнув вызвать наружу все, что ежеминутно пред внутренними взорами его и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших жизнь нашего героя, всю глубину холодных, раздробленных и противоречивых чувств и мыслей его. Автору не избежать лицемерно-бесчувственного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду литераторов, оскорбляющих человечество, придаст ему качество им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и пламя таланта; ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл создания. Однако прочь от сих суровых размышлений! И давайте-ка вновь окунемся в жизнь бульвара со всей ее бестолковой трескотней и посмотрим, что делает Лебедько. А увидевши, порадуемся чуток, отметив, что наш горе-ловелас все же несколько преуспел в борьбе с собственной робостью.
Постоявши минут десять в нерешительности, наш герой решил действовать опрометью и наудачу. И вот уже присаживается он на скамейку, где довольно смазливая женщина лет тридцати, аппетитно закинувши ногу за ногу, лениво пролистывает потрепанный томик стихов, и начинает со все увеличивающимся жаром ее о чем-то расспрашивать. Женщина несколько времени морщится, даже не глядя на пристроившегося рядом хахаля, затем что-то отвечает коротко и односложно и, наконец, уже заинтересованно откладывает книгу и поворотясь к мужчине, вступает с ним в беседу со все нарастающим интересом. Исчерпав свои познания в поэзии Серебряного Века, видя заинтригованность собеседницы и чувствуя, что дело, по-видимому, движется на всех парах, Лебедько решается усугубить знакомство и пригласить ее в ближайший ресторан в надежде на интимное продолжение вечера, но... разом налетает на решительный отпор: «Я не знакомлюсь, у меня уже есть молодой человек!». Владислав Евгеньевич пробует проявить настойчивость, применяя заготовленную заранее шутку: «Вы хотите сказать, что не будете есть мороженое, потому что дома у вас пельмени?». Женщина сей шутки не приемлет, а напротив оскорбляется и поднявшись, уходит не оборачиваясь, оставляя горемыку-соблазнителя не солоно хлебавши.
Но он уже почувствовал вкус победы над робостью и останавливаться не собирается. В следующий раз он кидается помочь вполне привлекательной еще даме лет сорока нести тяжелые сумки. Его порыв принят с благодарностью, что воодушевляет искателя приключений, и он пускается бойко рассказывать всяческие небылицы из жизни якобы знакомых ему знаменитостей. Однако и тут, дойдя до дома сей приветливой на первый взгляд барышни, он получает отказ в дальнейшем свидании по причине ожидающего дома мужа. Эта неудача только еще больше разгорячает ловеласа — он начинает чувствовать себя охотником, набирающимся опыта, и уже без содрогания сердца высматривает следующую добычу. Ею оказывается вызывающего вида ярко накрашенная девица в платье ядовито желтого цвета коротком насколько только можно себе представить. Слегка облокотившись о дерево, она вальяжно курит длинную сигарету, изображая взором своим презрение к суетности подлунного мира.
Отрекомендовавшись, Лебедько получает исчерпывающе краткий ответ: «Полторы тысячи за час, две с половиной за два». Сумма для нашего героя не бог весь какая, но он чувствует себя оскорбленным и постепенно теряет решительность своих намерений и тем более — состояние охотника. Но все же хоть как-то он доволен собой и решает, что сия вечерняя разминка явилась достойным опытом для встречи с Мастером Тантры. Внутренне Лебедько чувствует, что имеет полное право потребовать от Закаулова посвящение.
Алексей Всеволодович Закаулов был причастен к компании Югорского переулка непосредственно, будучи в семидесятых — восьмидесятых годах одним из заводил и лидеров духовной жизни Москвы. По накалу своего метафизического надрыва, отраженного в его стихах, песнях, да и самого образа жизни — это был подлинный дионисиец. Сюрреалист, пьяница и гуляка, он был настолько исполнен мистической любовью, от которой сердце разрывалось буквально на части, что сумел заразить этим экстатическим всепоглощающим устремлением тысячи человек. Мир семидесятых — восьмидесятых являл собой некий общий абстрактный порыв к выходу за всевозможные рамки, ограничения, к постижению высшей Тайны, в этом котле варились поэты и художники, бродячие музыканты, интеллектуалы, работавшие в кочегарках и пунктах приема стеклотары, стихийные христиане и буддисты, йоги и гностики, алхимики, астрологи и вообще всякий диковинный люд — те, кого приличные граждане называли либо «прожигателями жизни», либо «не от мира сего». В девяностых в этой причудливой среде явилось некое структурирование, стали все более выделяться «специализации»: йога, христианство, буддизм, астрология, западный мистицизм, тантра... Закаулов нашел применение своей кипучей души в тантризме и достигши в две тысячи восьмом году семидесятилетия, удалился из суматошной Москвы во Владимир, где и осел с несколькими близкими учениками.
Попасть в обучение к Алексею Всеволодовичу было весьма не просто. Достаточно отметить, что еще только при первой встрече отсеивалось девяносто девять процентов кандидатов: Закаулов ставил перед потенциальным учеником два стакана водки, приговаривая: «Посмотрим, что ты за товарищ Сухов ». Ежели кандидат, употребивши два стакана, да еще и без закуски, был способен на сверхусилие, позволяющее ему сохранять известную ясность сознания и внятность речи, он принимался на испытательный срок. Справедливости ради, надо признаться, что большинство учеников за оный испытательный срок попросту спивались. Ну, а уж до глубин Тантры добирались единицы. Впрочем, самая Тантра в интерпретации Закаулова была весьма своеобычна, в чем читатель убедится в свое время. Однако, авторитет Алексея Всеволодовича был непререкаемым, а его рекомендация о многом говорила. В свою очередь попасть к Закаулову даже для беседы являлось делом непростым, и здесь бумага, полученная Лебедько от Беркова, была явно на руку.
Еще следует отметить немаловажную деталь: проживши молодость и зрелость исключительно антисоциально, не имея никакого определенного образования, специальности и даже ремесла, Закаулов в старости не получал ни пенсии, ни каких-либо иных социальных пособий, влача довольно жалкое в материальном смысле существование, обитая в полуподвале, который служил когда-то студией одного местного художника, где к сему моменту из всей обстановки  оставался лишь покосившийся стол, два табурета, да старый топчан.
Жил Алексей Всеволодович на крошечные подаяния двух-трех учеников, чье финансовое благополучие было лишь немногим лучше. Однако какой-никакой мобильный телефон у Закаулова имелся, и Лебедько позвонил ему по рекомендации Беркова. Встреча была назначена  на другой день после «любовных похождений» Владислава Евгеньевича. Закаулов предупредил, что на встречу необходимо принести бутылку водки. Узнавши от Беркова, что сам Закаулов уже года три как не пьет по причине болезни печени, Лебедько решился на отчаянную хитрость: купивши бутылку «Путинки», он опустошил ее в раковину на две трети, заполнив недостающее место водой. Зная, что Алексей Всеволодович не станет с ним и десяти минут говорить без «проверки», жуликоватый Лебедько смекнул, что основательно разбавленная им жидкость, с одной стороны, сохранит некоторый запах, что позволит ввести в заблуждение старика Закаулова, а с другой стороны, его — Лебедька организм  вполне себе справится с процентом алкоголя примерно как в сухом вине, к тому же и пробку удалось приладить совершенно натурально.
Подготовившись таким образом к встрече и настропалившись найти беспроигрышный козырь для Закаулова прямо по ходу беседы,  Владислав Евгеньевич улегся спать все на ту же, уже известную читателю, продавленную кушетку, и засыпая, отметил про себя, что несостоявшееся любовное приключение  ему только на руку, ибо спать эту ночь он должен всенепременно один, уготовившись пробуждаться не сразу, а вспоминая и перепроживая приснившееся - мы уже знаем, что сновидения его перед важными событиями несли особый символический отпечаток...
… Москва, зима тысяча девятьсот сорок первого года, осадное положение... Патрули — за малейшее нарушение порядка — расстрел на месте без суда и следствия. Доблестные милиционеры взяли «на деле» двух мародеров. Один из них — худой и длинный с «заячьей губой», второй напротив — толстенький и маленький, необычайно юркий. Ну, разумеется, по законам военного времени обоих ставят аккурат к ближайшей стенке. Тот, что с «заячьей губой», стоит широко расставив ноги, нюхает кирпич, прекрасно сознавая, что вот, мол, дескать погулял и будя, знал на что иду. То есть можно сказать относится к делу философически. Ну, а второй — маленький, да юркий — нет бы также стать как товарищ его, ан брыкается, визжит, мол: «Пощадите, люди добрые! Больше не буду!». Тот, что с «заячьей губой» оборачивается к нему и презрительно цедит сквозь зубы: «Заткнись, сука, встань к стенке и не визжи!». Удивительное дело, но слова худого, прожегшего жизнь циника оборачиваются живительной силой для духа паникера, который вдруг затихает и встает, подтирая сопли, рядом с товарищем. Но, естественно, оба незамедлительно получают пулю в затылок. Что же наш Лебедько? О! Да тут поди-ка ты — целая вереница чувств. Тут тебе и симпатия к худощавому, который ответил жизнью за свой выбор, тут же и неуверенность, что в подобной ситуации сам бы он не повел себя как этот маленький, визглявый хлопотун. Наш герой узнает в себе сразу обоих этих персонажей. Конечно, Владислав Евгеньевич завсегда был на стороне разного рода асоциальных элементов: при чтении книг ли, или вот как сейчас — во снах. А случится вдруг фильм посмотреть про милицию и жуликов, так он завсегда на стороне жулья и прохиндеев. Но вот сейчас, что стоит отметить особо, тип с «заячьей губой» симпатичен Лебедько вдвойне не только тем, что он — жулик, но тем, что готов, как говорится, ответить за базар, - такой человек осмысленно идет на выход за всяческие рамки. А наш герой уже давно сделал для себя вывод, что выход за какие-то бы ни было рамки возможен только при достаточно сильном духе и внутреннем стержне. Только тогда это имеет смысл. Тот, второй, который верещал — антипод и лучшее доказательство сему тезису — он как маленький мальчишка, который напроказничал, да и кричит: «Мамка, не наказывай меня!».  Все более вживаясь в оба образа, Владислав Евгеньевич сознает вдруг, что он не может наверное побиться об заклад, как он поведет себя в критической ситуации: как высокий или как маленький. Определенно, Лебедько завидует этому мародеру с «заячьей губой». Почему? - спросит читатель. - А потому, что это образ простого русского мужика, который не алкоголик, но выпивает, не интеллектуал, но человек со сметкой, который допустил себе вседозволенность, но готов за это ответить, который выходя за пределы, остается в трезвом духе. Он — преступник, но смерть принимает, не пикнув, да еще товарища одергивает, чем придает тому духа. Для большинства он — стопроцентно отрицательный герой. Но, ежели мы вспомним гегелевскую диалектику Господина и Раба, то автор готов биться об заклад, что он-то в данном случае и есть Господин, ибо ставит свою жизнь на карту, если нужно, отвечает за содеянное, не задавая лишних вопросов. И вот тут-то, в этом сне автор выводит на свет драму жизни Владислава Евгеньевича, которому уж очень невтерпеж быть Господином по Гегелю, но в глубине души он абсолютно не уверен, что он - Господин, а не Раб. Мы же со своей стороны можем лишь заверить читателя, что проверить делом, кто ты есть, может лишь крайняя ситуация. Большинство смертных, и наш герой здесь, отнюдь, не исключение — распяты в своем внутреннем мире на кресте между Господином и Рабом, что очень остроумно подметил Федор Михайлович Достоевский, вопрошая Бытие устами своего Родиона Раскольникова: «Тварь я дрожащая, или же право имею?».
И вот уж наш сновидец, стараясь вжиться в образ «заячьей губы» начинает чуять самим нутром, что таковым мужик становится, когда он познал многих женщин, нагулялся в юности вовсю, или же свезло ему не убояться в раннем детстве теневого лика своей матери. В области, так сказать, высших материй, метафизики, если угодно, Владислав Евгеньевич — прожженный авантюрист, человек риска немалого, а взять жизнь земную, то, говоря по простому, взять и без всяких реверансов отыметь красотку, понравившуюся на улице — такое ремесло ему не под силу. А другого кого возьми, так у него, поди ж ты, все аккурат наоборот. Понимает наш герой, просыпаясь, что мужик этот с «заячьей губой» - мерило его неполноценности. Смотрит он на Лебедька с укором и говорит: «Ну, что же ты, сука, мечешься? Вот я простой, крепкий русский мужик, знающий свою выгоду. Да, я мог бы пойти на фронт и также спокойно помереть там, бросившись с гранатой под танк, ну, вот захотелось мне красиво пожить и за это я тоже ставлю свою жизнь на кон, зная, что при первом же случае меня расстреляют. Я простой русский мужик, и у меня нет проблем с тем, чтобы спасти чью-то жизнь, пойти на риск, украсть, выпить, поиметь бабу, свершить подвиг, я способен на все это в равной степени, потому что я люблю жизнь и готов за нее отвечать. А вот его  (и не ясно тут даже автору на кого он показывает — на того маленького и толстенького напарника своего или же на самого Лебедько) — его я не люблю, я беру его с собой в дело только потому, что вдвоем веселее и водочки тяпнуть, и с барышнями погулять, но ему  - вот ему — даже барышня достанется только за счет того, что я соблазню двоих и ему одну отдам. В его жизни это всегда на моей силе происходит. А его, - продолжает «заячья губа», и теперь автор уже решительно видит, что указывает он на Владислава Евгеньевича,  - разрезали в детстве надвое: на меня, да на подельника моего, душонку тщедушную, что верещал, да меня позорил. Мы оба живем в этом хлопце, причем я есть в нем изначально, и он сам, поди-ка, не смекает, как, зачем и почему прячет меня в дальний чулан, чтобы меня в нем, упаси бог, не заметили, вот и приходится мне действовать из этого чулана через черт знает какие абстракции, которые мне, как нормальному мужику, совершенно непонятны. И ведь дурень — не может взять в толк, что ежели выволочет меня на свет божий из чулана, то тут я его зауважаю, и сам он себя зауважает. А покамест нету уважения этого, и действовать мне приходится исподволь, хоть ты лоб расшиби! Хотя чует, что случись что, я его лишь одним окриком «да не визжи ты, сука» могу до мозга костей пронять и мужиком сделать».
Тут нашего сновидца до холодного пота пронзает воспоминание: было ему лет пять, когда  совершив не по-детски дерзкий поступок, он оказался отвергнутым всем своим маленьким миром: мамой, папой, дедушкой, бабушкой — это было столь невыносимо, -метафорически говоря, он стоял тогда у стенки и нюхал кирпич, и помер бы наверняка, заболев или угодив под машину как бы «случайно», если бы не вывел на сцену маленького, визгливого сученка, который вымолил-таки ему пощаду -  к нему тогда сжалились, да вот «заячьей губой» пришлось пожертвовать — в расход его пустить, то бишь в чулан запрятать. Он - «заячья губа» был заводила, поэтому его и пришлось принести в жертву. И не надобно «заячьей губе» от Лебедько ни нытья, ни просьбы прощения. Он его и так понимает и прощает, не уважает только. А зауважает, только когда  выпустит его наш герой из чулана, да предъявит людям: «Нате вот, смотрите, такой я!»
Испытавши сие прозрение и находясь несколько времени, можно сказать, прямо таки в шоке, сновидец вновь впадает в дрему и предстает пред ним Владимир Семенович Высоцкий в роли Дона Гуана. Для Лебедько Высоцкий — не только Дон Гуан, это прообраз настоящего мужика во всех своих проявлениях. Презабавнейший факт известен автору: когда Владислав Евгеньевич начал было смотреть фильм о Высоцком «Спасибо, что живой», ему не весть с чего вдруг сделалось до того дурно, что на тридцатой минуте вынужден он был прервать просмотр. А знаете почему? — в ком угодно, но не в Высоцком мог он разочароваться как в мужике, а уже первые минуты фильма намекали, что придется-таки разочароваться. И о чем же это говорит? - О том, что самое представление нашего героя о том, что такое мужик — дутое, а открыть сие для себя невыносимо. Но вот обожествляет он само понятие «мужик». Для него это лубочный идол, и понять, что в жизни нет идеального мужика, и всякий реальный мужчина бывает разным — тут-то что-то невыносимое и кроется. Ведь из этого следует, что человек — вообще нечто сомнительное и в любой момент может отмочить что-то такое, что ни в какие ворота уже не влезет.
Но и это еще не все. Та мужественность, которая предстала перед нами в образе «заячьей губы» потому и держится в чулане до сих пор, что боится наш Лебедько, что ежели ее выпустить, то вдруг она окажется не такой лубочной и идеальной, как должна быть. Разочароваться боится герой наш в самой сердцевине мужской, потому-то и женщин он побаивается. Ведь когда ты, читатель, лишаешься идеального образа, ты тем самым лишаешься опоры и защиты. Сновидец тужится изо всех сил вжиться в образ Высоцкого  и тщится что-то произнесть от его имени.  Послушаем и мы: «Да, я Высоцкий, я - воплощение мужественности, хотя это лишь видимость и роль, каковую мне надо было доказывать самому себе, и сколько же, право, на это уходило сил! Но необходимость быть Владимиром Высоцким и поддерживать этот образ оказалась так велика, что надорвался я в сорок два года. Слишком много сил ушло на необходимость держать лицо, а иначе я не мог, ибо если бы позволил проявиться своей женственности, то, пожалуй, был бы жив до сих пор, но, увы, не был бы тем символом эпохи — Владимиром Высоцким. Поэтому ты, Владислав Евгеньевич, достаточно мудро, можно сказать, что по-еврейски мудро поступил, заточив «заячью губу» в чулан. В нем-то это мужицкое начало столь сильно, что не запрячь ты его туда, - он бы раньше моего тебя в могилу загнал. Так что благодари судьбу за то, что тебе такой случай в детстве выпал. Сгорел бы годам к тридцати. Как Икар — быстрый и красивый взлет и… падение! «Заячья губа»-то — мужик шибко рисковый, поди даже рисковее меня, Высоцкого. И освободи ты раньше времени его из чулана, тут же пойдешь вразнос и во все тяжкие. Ты ж и так едва удерживаешься от этого. И помогает тебе в этом маска робеющего перед бабами ипохондрика. Так-то!..
От внезапной ясности, которая открылась вдруг ему в столь причудливом коловращении  внутренних образов, плетущих паутину судьбы, Лебедько проснулся окончательно как током ушибленный, вскочил с кровати, и как был в одном исподнем, заходил по скрипучему гостиничному номеру взад-вперед...
Эх, Владислав Евгеньевич, Владислав Евгеньевич, куда так гонит тебя сам черт по кривым переулкам судьбы? Какие еще приключения и злоключения уготовил он на твою шальную, начавшую уже седеть голову? Чуден человек: одной рукой распутывает клубок  своих причудливых жизненных сюжетов, а другою рукой той же порой запутывает в такую мохнатую «бороду», какую даже опытный рыбак и в жисть не размотает. Задумал ты по дурости своей добраться до тайны Югорского переулка, которая грезится тебе пока только в образе юной Аннушки, а вот, что-то на деле тебя там ждет с твоею-то колодой образов и внутренних ролей, этого ты, брат, даже представить себе не можешь толком! Что ж ступай, братец, к Закаулову, может хоть он тебе мозги вправит,.. хотя дорого бы автор дал, дабы хоть единым глазком взглянуть на того, кто способен эдакому-то дурню да мозги вправить! Однако в сторону философию, в путь!       
Жилище, в котором обитал Алексей Всеволодович, являло собой зрелище действительно печальное. Кроме означенной выше мебели в виде дышавшего на ладан стола, где было раскидано множество всяческих бумаг и шариковых ручек, двух табуреток, да некого подобия не то топчана, не то даже раскладушки, заваленного несколькими потрепанного вида ватными одеялами, каковые были в моде лет сорок назад, решительно ничего другого не было. Разве что можно упомянуть еще и лампочку, свисавшую на длинном проводе с потолка. Лампочка эта была весьма веселого нрава, так что принималась выплясывать, стоило только соседям сверху пройтись по своей комнате. Сам хозяин представлял собою странное сочетание могучего и беспокойного духа с телом весьма и весьма поношенным. Был он невысок ростом, лыс как бильярдный шар, а глядя на его в крайней степени изжеванное лицо, глубоко ввалившиеся глаза, да трясущиеся руки, вполне можно было подумать примерно так: «да, дядя, пожил ты кудряво и со вкусом, да отведал, поди, великое множество разнообразнейших напитков».
Лебедько, однако, не стал проговаривать сии мысли вслух, а напротив, повел себя чрезвычайно учтиво, даже сказал какой-то комплимент весьма приличный для человека средних лет. Хозяин же, несмотря на описанную выше телесную дряхлость, поведением своим ничуть не уронил себя, а в манерах имел даже что-то солидное, несокрушимое, разве что периодически высмаркивался чрезвычайно громко. Закаулов предстал перед гостем в полосатом халате, хоть и заштопанном кое-где, но все же относительно опрятном. Громовым голосом, которого никак было нельзя ожидать от такой, казалось бы, тщедушной фигуры, он в ответ  на приветствие приезжего тотчас пробасил: «А вы водочки-то с собой принесли?» - «Как же, - ответствовал Владислав Евгеньевич, извлекая из рюкзачка поллитровку, - вот, «Путинку» по дороге приобрел». Хозяин скривился: «Мерзость! Что же вы, молодой человек, не могли чего-нибудь более качественного принесть? Впрочем, с правилами вы, видимо, ознакомлены. Поэтому извольте сейчас же употребить. Вот вам стакан».
С этими словами он взял со стола стакан, по виду которого трудно было определить, когда он последний раз был мыт. Оценивши предлагаемую посуду, приезжий гость отрапортовал: «Не извольте беспокоиться, я уж по привычке из горла», - «Эвона как!» - в последнем восклицании можно было уловить уважительные нотки, - «Что же, покажите-ка себя». Осушивши бутыль, Лебедько зычно крякнул и присел на предложенный ему табурет неподалеку от хозяина, ощущая, как тело наполняется жаром, а на мозг накатывает волна сладостного опьянения. Впрочем, самое опьянение, как он и полагал, не превысило надлежащих границ, и мысль работала более-менее ясно. Минут десять молчали. Закаулов с любопытством разглядывал приезжего и, по-видимому, остался удовлетворен его состоянием после выпивки: «Ну что же, с чем пожаловали?» - голос его несколько смягчился, хотя покровительственные нотки из него никуда не подевались. «Интересуюсь причинами, приведшими вас, Алексей Всеволодович, к пробужденному, так сказать, состоянию духа», - начал было Владислав Евгеньевич, но Закаулов тотчас прервал его раскатистым смехом. Насмеявшись вдоволь и звучно высморкавшись, он изрек: «Не имею счастия принадлежать к людям, которым отчетливо и ясно видны причины их поступков; не имею счастья и верить в такие причины, будь то у себя или же у других. Причинности в жизни не бывает, она бывает только в мыслях. Задавшись же вопросом, что, собственно, привело меня, как вы изящно выразились, к состоянию несколько… э-э-э... пробужденному, я попросту теряюсь в догадках. И чем пристальнее я вглядываюсь, тем больше разветвляются и расщепляются причины и мотивы. Мотивы же эти уходят в далекие годы прошлого, но, прошу заметить, не линейным казуальным рядом, а многопетельной сетью оных рядов, распадаясь на сотни и тысячи совершенно случайных обстоятельств, не имеющих и не могущих иметь под собой цельной основы».
Опьяневший Лебедько аж присвистнул от восхищения таким складным выражением мыслей. «Вот ведь! Излагает буквально как по-писаному», - подумал он про себя. Внешне же изобразив на физиономии своей удивление, вопрошал: «Позвольте, а как же закон причин и следствий, карма, как говорится?» - «Какая карма? Помилуйте! Вы что же, в каменном веке живете? Все это пустословие о карме и якобы непреложном законе причин и следствий — не что иное, как суггестия, употреблявшаяся, так сказать, сильными мира сего с одной лишь целью - чтобы держать менее сильных в повиновении, страхе и чувстве вины, а также весьма удачным образом регулировать поведение масс. Безусловно, отдельные – отдельные! - причинно-следственные цепочки имеют место быть. Приводя их в пример, жрецам и прочим служителям культов без труда удалось достигнуть глобального обобщения в умах людей, не приучивших себя критически мыслить. Это обобщение и обозначали как закон кармы». - «Виноват, по-вашему, получается, что не только авраамические религии, но даже и буддизм дурит людей?» - «Вот те на! Как вы умудрились у Беркова посвящение получить? Ведь вы точно как с луны свалились!» - голос  Алексея Всеволодовича вновь стал жестким и даже раздражение в нем обозначилось. Лебедько, тужась отогнать пьяную хмарь и придать мыслям сколько-нибудь ясный ход, притом предчувствуя, что хозяин вот-вот уличит его в некомпетентности, поспешил как-то оправдаться: «Нет-нет, все это мне известно! Я, знаете ли, это так — для затравки разговора, дабы иметь счастье услышать сие из первоисточника...»
Слово «первоисточник», по-видимому, несколько усладило слух Закаулова: он вновь смягчился, сел, облокотившись об обшарпанную стену, вальяжно закинул ногу на ногу, и, затянувшись папироской, продолжал: «Ладно! Вы, должно быть, в курсе, что основной травмой человека является не травма рождения или что-то там еще, а сам по себе факт того, что существует бессознательное, и он к нему, образно говоря, прикован. Этого субъект ни в какой форме не может перенести. В противном случае ему придется постоянно отдавать себе отчет в том, что все, что бы он ни думал или ни говорил, какими бы мотивами ни объяснял свое поведение  - все это пустышка, ложь, или, скажем мягче, рационализация. С этой-то невыносимостью человеку помогает (естественно, в кавычках) справиться вся существующая психология и религия, уверяя, что все в порядке и бессознательного как бы нет. Даже в психологии и психотерапии, ежели и говорят о бессознательном, то скорее употребляют это понятие как фигуру речи – согласны ведь, Владислав Евгеньевич? Столкнуться с реальной драмой существования бессознательного большинство современных психологов и психотерапевтов, сколь это не покажется странным, не рискуют». - «Полностью согласен, - поддакивал гость, - я вот хоть и числюсь психологом, но к психологии современной уважения не испытываю. Более того, даже чураюсь, чтобы меня самого психологом называли». - «Молодцом! - одобрительно кивнул Алексей Всеволодович. - Молодцом, так держать! Надеюсь, вы понимаете также, что, если существует бессознательное, значит, существует Желание! - Слово «желание» было  сказано таким тоном, каким обычно произносится самая горячая молитва. - Но, увы, увы, в бытовом языке желание предстает в абсолютно безобидной, ни к чему не обязывающей форме. В понимании желания как суммы хотений нет коллизии вытеснения, конфликта, вины, драмы запрета, которые подлинное Желание всегда на себе несет. У Желания нет множественного числа. Желание — понятие уникальное и не сводимое к сумме прихотей».
Меж тем Лебедько заметил, что опьянение почти совсем отступило. Желая проверить сей отрадный факт на деле, он встал и твердым шагом прошелся по комнате взад-вперед, тут же сочинив вопрос: «А что вы можете сказать на то, что существует седая и древняя философия, которая не только выделила понятие Желания, но и совершила шаги, дабы показать, что, видите ли (в это «видите ли» Владислав Евгеньевич умудрился вложить такую язвительность, какую только позволяли все его артистические способности), эту функцию можно преодолеть? Что, дескать, есть такое состояние субъекта, в котором от Желания можно и вовсе избавиться?» Закаулов такой постановкой вопроса остался доволен, и, прикуривши новую папироску, ответствовал: «Буддисты пытаются представить Желание как иллюзию, вмешивающуюся в жизнь субъекта и пытающуюся  ее разрушить, то бишь оторвать от пристойных занятий, могущих даровать человеку спокойствие и тихое блаженство. На это направлены многочисленные психопрактики, получившие оживление в разных формах. И это при том, что сегодня, - тут Закаулов вновь разразился смехом, да так, что даже и закашлялся, - сегодня человек, как никогда, менее всего может рассчитывать, что от травмы Желания ему удастся отделаться. В слишком большое количество историй мы вляпались после того, как наше существование стало фрагментарным — а это уже тысячи лет! И именно поэтому Фридриху Ницше удалось доказать, что бог мертв. Как вы понимаете, это означает, что дискурс бога перестал оказывать на человека сколь-нибудь серьезное влияние, несмотря на все усилия служителей культа подтасовать вместо этого дискурса дурно сляпанный суррогат, обладающий, конечно, еще некой суггестивной силой. Сила эта идет на убыль, что прекрасно чувствуют и сами церковники, отчего и ярятся в последнее время пуще прежнего. Впрочем, мы несколько отвлеклись. – Набравши порцию воздуха в лёгкие, он продолжил: -  Как только человек делает вид, что он, якобы, берет ответственность на себя, так тут же Желание начинает грызть его с удвоенной силой, и бессознательное набрасывается на него еще мощнее. Почему? Да потому что в наше просвещенное время больше нет буфера божественности, который стоял между человеком и его Желанием, позволяя человеку говорить, что его смущают нечистые силы! Что же касаемо буддийской философии… Сама по себе шумиха относительно Желания — то сильное беспокойство, которое буддийские философы предъявили нам в форме жалоб на Желание и проглядывающая сквозь эти жалобы сильная раздражительность, которую мудрецы против Желания проявили — сам факт этого явно указывает на то, что тут без вмешательства бессознательного не обошлось. Иначе чего было бы так суетиться?»
Лебедько, прохаживаясь по комнате и силясь увернуться от папиросного дыма, изрек: «Я так понимаю, когда на ровном месте возникает шумиха и ажиотаж, то Желание о себе в какой-то форме уже заявило? Какие же вы еще предлагаете критерии для опознания Желания среди множества хотений и прихотей?» - «Вопрос грамотный, но у Желания нет никакого другого определения, кроме того, что оно предстает в форме неожиданного беспокойства, причем ни с того ни с сего. Да вот вам и пример: положим, вы хотите пойти на свидание и пребываете в состоянии приятного ожидания. Желанием это ни в коей мере не является. А ежели, напротив, сама мысль пойти на свидание вызывает у вас беспокойство? Скажем, вы полагаете, что этого не  заслужили, что совершите какой-нибудь промах, или, наоборот, вам должны большего и лучшего, чем то, на что вы надеетесь — вот тогда, будьте уверены, бессознательное работает на полную катушку. Там, где ваши бытовые желания не встречают препятствия, не вызывают конфликта, где нет драматизма вытеснения, вины, отрицания — всего того, что затрудняет наше общение с партнером, - там никакого Желания нет. Желание заявляет о себе как скандал. Таким образом, одно то, что буддийская философия столь тщательно пытается Желание нивелировать, указывает на то, что это самое Желание доставляло ей массу неприятностей». - «Позвольте, а как же такой радикальный подход к бессознательному отмежевать от современной психологии?» - полюбопытствовал Лебедько. - «А вот как: допустим, некто хочет полететь на самолете, но в день полета у него возникает сильное беспокойство. Что скажет ему по этому поводу современный психотерапевт? Естественно, сегодня, пожалуй, нет психотерапевта, который бы не имел представления о психоанализе. Тем не менее, я могу как дважды два доказать, что с бессознательным он дела не имеет, хотя и будет говорить пациенту: существует, дескать, какое-то «бессознательное переживание», которое, скажем, в форме памяти о предыдущей травме мешает полету на самолете. Какое-то неприятное воспоминание, прямо, или, скорее, косвенно связанное с полетом. И психотерапевт не может поступить иначе, это его хлеб. Он должен избавить вас от симптома, потому что любой психотерапевт испытывает вину за то, что вы платите ему деньги, и он будет стремиться вам скорее помочь, а этого делать как раз и не следует».
«Э-э-э... - начал было Владислав Евгеньевич, подыскивая вопрос, который бы позволил не ударить лицом в грязь, а, напротив, показать себя человеком, в предмете сведущим. - Вы совершенно, совершенно правы! Но что бы вы сами сказали о таком пациенте, который испугался бы лететь на самолете?» - «Прежде всего, ни к каким прошлым травматическим случаям, ни к какому специфическому страху перед самолетом, транспортом, высотой все это не имеет отношения. Страх является выразителем чувства вины. Наш воображаемый пациент за что-то, никак не связанное с полетом, пожелал себе смерти. А так как любой полет на самолете — дело в известной степени рискованное, то и ждет исполнения самому себе вынесенного приговора. У Желания есть два опорных столпа — секс и смерть. Но задумайтесь над следующим парадоксом: несмотря на физиологическую реальность секса, который случается в наше время, можно сказать, на каждом шагу, сексуальных отношений как таковых не существует!»
Гость, до того ходивший по комнате и отбивающийся от дыма руками, застыл на месте, проронивши: «Как же так?» - И, хотя он тотчас осознал, что дал маху, разоблачивши свою неподкованность, Закаулов, увлеченный полетом мысли, не заметил этой досадной промашки нашего героя. Разливаясь мыслью, он продолжал: «Психоанализ базируется не на сексуальности, к которой надо дать неограниченный доступ и устроить оргии (так его поняли некоторые марксисты), нет — никакой сексуальной утопии не существует. Человеку не удается присвоить сексуальное наслаждение без чувства вины. Показывая на сексуальную истину Желания, тот же Фрейд не является затейником оргий, ибо для него очевидно, что сексуальность — это нечто глубоко запретное. И в этом смысле отдавать себе отчет в своей сексуализированности еще тяжелее, чем претерпеть в детстве сексуальное домогательство. Когда субъекту разрешается последовать зову наслаждения, скажем, некоторые обходные пути удовлетворения желания - например, достаточно невинная оргия, которую приличные члены семьи устраивают для соседей, – в ту секунду, когда предлагают удовлетворение самых сокровенных желаний, когда, казалось бы, можно всё, в ту самую секунду возникает какая-то странная немощь, беспокойство, головная боль. И то, что страстно желалось, начинает казаться неинтересным или напрямую сопровождается чувством вины. Есть вещи, которые вы сами себе не позволяете, и их большинство. Поэтому утопия Маркузе  о том, что когда путы капитализма отпадут, человек обретет некоторое счастливое состояние, когда желания разумно удовлетворяются, неверна. Субъект либо почти ничего себе не позволяет, либо позволяет какие-то безобразия. В случае безобразий это означает, что он через них пытается заглушить чувство вины. Никакой первоначальной пасторальной развращенности не существует! Нет того субъекта, или нужна... нужна...» - Алексей Всеволодович даже вскочил с табуретки, настолько он разволновался.
«Насколько я понимаю, нужна тренировка, чем, собственно, и занимается Тантра!» - резюмировал довольный собой гость. «Не просто тренировка! - подхватил Закаулов, приходя в себя и вновь усаживаясь на табурет, - для наслаждения нужна огромная выучка! Именно этим занимались те немногие умные люди, которые издревле поняли, что их обманывают жрецы и служители культа. И бога искать бесполезно: необходимо пойти по пути так называемого развития. Причем под развитием люди эти понимали не то, что мы думаем сегодня: не профессиональный и не личностный рост, не карьера и не достижение успеха, здоровья, благосостояния, созерцательной умиротворенности. Такие люди знали, и вслед за ними это знаем мы, их наследники, что саморазвитие возможно только на одном пути. Но в те далекие времена еще не могло идти и речи о бессознательном и о том, что человек сам препятствует собственному наслаждению. Для тантриста единственной,  по сути, практикой является упражнение в длительном наслаждении. Если не удавалось поддерживать интенсивность наслаждения слишком долго, считалось что это какой-то принципиальный изъян. И, в отличие от буддизма и вообще от той восточной философии, которую нам преподносят сегодня, для тантриста изъяном являлось не наличие Желания, а неспособность поддерживать его в интенсивной форме сколь угодно долго». - «Стало быть, маркиз де Сад — наш человек? Ведь именно на этом пути упражняются все его герои, стремящиеся причаститься к наслаждению, прибегая к всевозможным манипуляциям, дабы помочь друг другу делать это как можно дольше». - «Вы правы, - задумчиво произнес Закаулов, - однако у них почти ничего не выходило. Системы не было!»
Повисла длительная пауза. Собеседники были утомлены накалом разговора, хотя прекрасно понимали, что это еще не конец его. Наконец, спустя несколько времени, Алексей Всеволодович решился продолжить. Говорил он теперь тихо, громогласный бас его куда-то улетучился и он почти шептал: «Религия кое-что знает о Желании, и надобно признаться, что она способна иметь дело с Желанием. Но все-таки истинное Желание она предает, потому что не может смириться с тем, что человеку не суждена вечная гармония. Религия попросту закрывает на это глаза и долдонит о вечных райских кущах или же о нирване — кому как сподобится. Но вот появляется психоанализ и утверждает, что нам не светит слияние с макрокосмом, что нет человеку примирения с реальностью и нет обретения бесконечного знания... Но зато есть куда более интересная штука — Неудача», - на этой фразе говоривший сделал эффектный акцент и интонацией, и жестом.
Жест, однако же, был неожиданным до крайности, ибо являл собой копию нацистского приветствия. Исполнив торжественно сей «хайльгитлер», Закаулов поднялся с табуретки, подошел вплотную к опешившему Лебедько и на манер заговорщика прошептал тому в самое ухо: «Почтеннейший Владислав… э-э-э...» - «Евгеньевич», - также шепотом и также в ухо отозвался наш герой. «Евгеньевич, конечно, - продолжал нашептывать старик, - видите ли, голубчик, экая комиссия, собственно говоря… - Он помедлил, стреляя взором в гостя, будто приготовлялся  сообщить тому страшную тайну, - у меня папиросы кончились, да и, как бы это сказать, деньжат ни копейки...» - На этом откровении он осекся. Впрочем, Лебедько, даже обрадованный этим сообщением (а о причине этой радости нам с вами догадаться будет несложно позднее), подхватил: «Зачем же вы раньше не сказали об этом? Еще давеча, по телефону? Я бы вам, пожалуй, сразу несколько пачек принес бы. Ну да ладно, схожу сейчас в ближайший магазин. Вы какие папиросы курить изволите?» Видя, что гость услужлив, и предчувствуя для себя в этом некоторую выгоду, старик небрежно процедил: «Да папиросы-то — это баловства ради, а вообще я DavidoffGold курю. Впрочем... можно, конечно, и папирос, ежели вы сами в затруднительном положении, только по возможности хотя бы две-три пачки, чтобы мне до завтра дотянуть». - «Не извольте беспокоиться, я мигом обернусь!» - и Лебедько опрометью бросился в сторону ближайшего гастронома.
Воротился он в закауловскую конуру минут через двадцать и, сияя, торжественно протянул хозяину четыре блока Davidoff. «О! - воскликнул воспрянувший духом курильщик, - завсегда знал, что истинно русский человек щедр и бескорыстен. Чувствительно вам благодарен!» - Дрожащими руками он распаковал сигареты, и, закуривши, заметно повеселел. - «Ну-с, на чем мы с вами завершили?» - «На Неудаче». - «Да-да, как же! Но для того, чтобы уразуметь сие понятие во всей его многогранности, ибо на бытовом уровне мы привыкли считать неудачу всенепременнейшим злом, нам придется обрисовать карту нашей с вами душевной организации. Впрочем, я надеюсь, что она вам, конечно же, знакома. Я лишь вкратце напомню ее, придав ей определенную перчинку».
Комнатка вновь заполнялась сигаретным дымом, и Лебедько, не переносивший оного, в который раз уже за нынешний день причислил себя к отряду мучеников за идею. Закаулов же, как будто нарочно норовя доставить дополнительные страдания нашему герою, не сидел уже в уголку на табурете, а расхаживал вкруг всего помещеньица, обволакивая его густыми клубами, и философствовал: «Итак, что мы имеем? А имеем мы три, так сказать, взаимопроникающих регистра, которые, собственно, и составляют нашу психику. Первый регистр - Реальное – самая что ни на есть сокровенная ее часть. Всегда и всенепременно  ускользает она как от образного представления, так и от словесного описания. Реальное, голубчик вы мой, непостижимо настолько, что является «вещью в себе», потому как любые попытки представить или назвать содержание Реального ведут лишь к тому, что мы оказываемся в области Воображаемого либо Символического. Тем не менее, именно в Реальном располагается ключевая ипостась существования человека. А именно – Желание, о котором мы с вами так много тут переговорили! Само Желание, как я уже акцентировал, составляет основную драму, накал душевной жизни и связано с неким конфликтом. Конфликт этот, в свою очередь, базируется на чувстве вины, вызывающей всевозможные препятствия реализации Желания. Говоря общими словами, Желание - это всегда желание жизни и наслаждения. Или же смерти - …, но это вопрос, требующий специального рассмотрения. На осуществление Желания виною наложен запрет. Таким образом, мы можем утверждать, что субъект всеми силами норовит ускользнуть от сколько-нибудь продолжительного наслаждения и выстраивает свою жизнь с помощью множества хитроумных механизмов защиты, маскирующих подлинное Желание и заменяющих его. Вот вам, милостивый сударь, квинтэссенция этого многотрудного вопроса. А ежели вы не вникли в суть, то уж извините — не поняли ни черта, а далее уже и подавно не поймете!» - хозяин каморки остановился и ткнул указательным перстом в самый живот Лебедько.
«Отчего же, - встрепенулся Владислав Евгеньевич, - я очень даже вник, тем, можно сказать, и стою!» - «Да?» - Закаулов недоверчиво поднял бровь. Это, признаться, придало его изжеванному лицу отнюдь не строгое, а, напротив, комичное выражение. «Решительно — да!» - рапортовал Лебедько. «Продолжим, - пробасил Алексей Всеволодович и вновь заходил кругами, - перейдем к следующему регистру — Воображаемому. Это, батенька мой, как раз то, что роднит нашу психику с психикой животных, поведение которых регулируется гештальтами — сиречь некими целостными образами. Человек в своём развитии непременно попадает под власть образов. Каким образом, спросите вы? Происходит это в так называемой «стадии зеркала», то есть в возрасте от шести месяцев до полутора лет, когда младенец начинает узнавать себя в зеркале». - «Позвольте, - встрял гость с живым интересом, - а что же было в те времена, когда зеркал еще не придумали?» - «Что же вы, право, такой наивный! Отражательные поверхности в природе всегда имелись - вода, в конце концов! Не будем разбирать сложные случаи детей, которые от рождения были слепы, для простоты скажем, что там подобным механизмом явилась способность отличать свой голос. И вот представьте-ка себе: младенец схватывает себя в различных местах, - Алексей Всеволодович для пущей убедительности принялся щипать себя за тощие бока, - и что он получает? А получает он эдакую распадающуюся тактильную картину самого себя, хаотичную, несобранную, доложу я вам. И тут — на тебе! - окружающие люди, а мама с папой вперед всех, предлагают ему соблазнительно единый и как бы объективный его образ в зеркале, накрепко привязанный к телу его. Тут уж ребёнку ничего не остаётся, как согласиться с этим представлением о целостности «я» в зазеркалье и его тождественности себе во все моменты жизни. С тех пор человек навсегда остаётся зачарованным своим «зеркальным я». Вечно он тянется к нему, как к недосягаемому идеалу цельности», - на этих словах оратор прикурил следующую сигарету и уселся на табурет, видимо, уставши от непривычно долгой для его возраста ходьбы. Затем Закаулов продолжал:
«Замечу вам отдельно, молодой человек, что такое расхожее в психологии и эзотеризме понятие, как целостность, существует лишь в регистре Воображаемого! В реальности же никакой целостности, между нами говоря, нет и быть не может. Психическое ведь создаётся непрестанно меняющимися и текучими потоками восприятия, а не чем-то застывшим и окончательным. И зарубите-ка на носу, что на стадии формирования Воображаемого происходит первое отчуждение человека от самого себя». - «А как же все эти просветленные?» - растерялся было Владислав Евгеньевич. - «О, боги! Что же вы у Беркова-то делали? Учились или в носу ковыряли? Все эти просветления — продукт Воображаемого. В реальности, которая непостижима, мы обречены искать, но не находить. А ежели человек дурак и отождествился решительно с Воображаемым, завесившись от Реального и от терзающего его Желания толстой пеленой защит (а для этого сотни всяческих психопрактик понаделано), то и может случиться ему какое-нибудь переживание типа  «чудесного единения с миром». Причем Воображаемое поглощает столь сильно, что все это кажется даже натуральным, но сие надо отличать от тех редчайших моментов, в которые иной человек, онемевши от ужаса и восхищения одновременно, сподабливается ухватить за жабры самое ускользающее Реальное. Однако момент сей, воистину потрясающий, увы, краток. Как только к человеку возвращается способность говорить, он спешит непроизвольно хоть как-то обозначить - образом ли, словом ли - то непостижимое, что ему открылось. Тем самым вновь возвращается он в Воображаемое». - «Так ведь некоторые эзотерики говорят, будто бы они все время живут в состоянии единения с миром. Что же они?» - «Так и вы говорите, разве вам мешает кто! - усмехнулся Закаулов. - Это, знаете ли, как в бородатом анекдоте про чудика, который вообразил себя столь духовно чистым, что решил больше не какать, о чем всенародно и заявил. Дня два он, конечно, продержался, а дальше, сами понимаете, какать продолжил. Да вот признаваться в этом после громкого заявления было уже неловко. Так и продолжал всем твердить, будто не какает».
Лебедько, отчасти встревоженный, что Алексей Всеволодович заподозрит, что с Берковым и в самом деле вышел своего рода трюк, а вовсе не основательное многолетнее обучение, поспешил оправдаться: «Все это, конечно, мне ведомо, но поверите ли, очень уж хотелось услышать это именно из ваших уст, да еще с такими остроумными замечаниями и примерами!» Хозяин не отразил на своей физиономии ни малейшего чувства, только искорка, промелькнувшая в глазах его, выдала, что он польщен и весьма: «Что же, двинемся к Символическому. Ещё во внутриутробном развитии младенец попадает под влияние речевого поля других людей, которые как-то выражают своё отношение к его появлению на свет и уже чего-то ждут от него. Это речь других людей, речь Другого. Заметьте, что Другой здесь обозначается с большой буквы, ибо обобщает нечто принципиально иное, чем сам субъект. Так вот, речь Другого и формирует Символический регистр человека. В результате наше бессознательное оказывается структурировано как язык, причём именно как язык Другого. То, что мы желаем – всегда желания Другого, в то время как наше подлинное Желание, находящееся в Реальном, является тем, с чего мы всё время соскальзываем, реализуя желания Другого. Отчуждение человека от своей подлинной сущности, от своего Желания, началось с отождествления себя с зеркальным двойником в стадии Воображаемого. И вот по мере вхождения субъекта в поле речи Другого отчуждение усугубляется в стадии Символического. Далее оно всё более нарастает с ходом времени и даже может вызвать запоздалый протест, но этот протест почти безнадёжен. Положение ребёнка перед лицом ожидания Другого можно определить метафорой «кошелёк или жизнь»: это ситуация вынужденного выбора. Субъект либо откажется от удовлетворения своего Желания, то есть отдаст «кошелёк» и сможет продолжить жизнь как член того или иного культурного сообщества. Либо же он не отдаст «кошелька», но тогда будет исторгнут из жизни и его Желание всё равно останется неудовлетворённым, что и происходит, например, в случае аутизма или развития какого-либо психоза. Это, молодой человек, столь важный момент, что я принужден просить вас повторить его».
«И повторю! - ответствовал наш герой. - Мы отказываемся от своего Желания и всё более отчуждаемся от своей подлинности в обмен на причастность Культуре в целом и вообще к какому-либо сообществу, становясь своим среди таких же предавших свою сущность бедолаг. Но, насколько я понимаю, у нас есть шанс хоть сколько-нибудь, да поправить дело. Отказавшись от поступающих новых и новых Желаний, подсовываемых Культурой через большого Другого, обратиться-таки к поиску Реального в надежде пережить то чудное мгновение, когда мир замолкает, обнажая свою невыразимую ни словом, ни образом безумную наготу». - «Складно выражаетесь, - одобрил старик, закуривая уже пятую сигарету, - хотя все это слова, слова, слова... А никакое слово не может отразить Реального! Оно, в лучшем случае, может являться указующим на Реальное перстом, и то лучшие примеры таких указующих перстов мы находим не в прозе, а в поэзии. Взять некоторые шедевры Рембо, Тракля, Гельдерина, Борхеса... И тут мы видим, что Неудача как раз и заключается в невозможности взять, да и, наконец, свести концы с концами, так, чтобы в жизни все сошлось и потекло молочной рекой да по кисельным-то берегам. Мы, любезный, обречены – обречены на Символическое, которое постоянно производит в нашем устремлении к Реальному сбои, что и вызывает неуспокоенность. Обречены не для того, чтобы страдать, а для того, чтобы делать определенные ставки! Знание о том, что есть бессознательное и есть Реальное, является отнюдь не признанием нашей жертвенности. Это не повод остановиться, не повод перестать делать друг другу слишком больно и отказаться тем самым от Желания. В Желании необходимо упорствовать! И тут единственной практикой является упражнение в длительном наслаждении».    
Повисла мертвенная тишина. Спустя несколько времени соседи сверху заходили по своей комнате, что вызвало у уже известной читателю лампочки, свисающей с потолка, охоту приплясывать. По каморке забегали тени. И это вдруг придало нашему авантюристу, смекнувшему, что настал, наконец, удачный случай действовать напропалую, решительности. Он отчеканил звонко: «Упражняюсь, Алексей Всеволодович. Упражняюсь давно и, можно сказать, почти непрерывно. Более того, прошу вас сей факт моей биографии специально засвидетельствовать своей драгоценной росписью!» Закаулов резко обратился к гостю и застыл в несколько нелепой позе, сверля его пронзительными взорами: «Шутить изволите, батенька?!» - «Нисколько! Да неужто вы своим опытнейшим взглядом не углядели во мне самого что ни на есть тантриста? Остается только официально это подтвердить, выписать, так сказать, документ о посвящении». - «Мало ли что я вижу, - завилял было старик, но тут же осекся и продолжал уже гневно, - вас-то таких много тут шляется. Выпишешь ему посвящение, так он пойдет, им размахивая, курсы всякие вести да денежку с народа стричь!» - «Помилуй бог, Алексей Всеволодович, я вам в ответ расписочку оставлю, что ни под каким видом, никаких там курсов Тантры вести не намерен. Ваше же посвящение нужно мне совсем для иных целей, весьма и весьма благородных. И… вот насчет денежки вы изволили очень метко выразиться. Ведь я, считайте, ваш ученик, причем давний. Только, как бы это сказать точнее... дистанционный. И за многие годы дистанционного обучения задолжал вам кругленькую сумму. Полагаю, никак не менее десяти тысяч рубликов!» - физиономия хозяина оставалась недвижимой, но некий едва уловимый блеск его глаз обозначил, что авантюристу Лебедько удалось-таки задеть старика за живое. Он принялся было кряхтеть, затем закашлялся и, наконец, стараясь не глядеть на гостя, проворчал: «Десять тысяч. Да моя наука бесценна. Тут вы, пожалуй, и тридцатью-то тысячами не отделаетесь». Подобно удачливому удильщику, Владислав Евгеньевич почуял, что рыба заглотила крючок. Он продолжал совершенно уже уверенно: «Ну, положим, тридцати тысяч у меня нет, а вот еще трешечку я вам, пожалуй, накину. Для ровного счету — тринадцать. Согласитесь, ведь замечательная цифра, мистическая, можно сказать». - «А для какого такого благородного дела, позвольте полюбопытствовать, нужно вам мое посвящение?» - «Это уж моя личная тайна. Заверяю вас всею душой, что вам это никоим образом повредить не сможет». - «Нет, уж я вам нарочно ничего подписывать не буду, коли не скажете», - кипятился Закаулов, выказывая, что подписать-то он подпишет, да вот только не иначе как набив себе цену - если и не деньгами, да хоть каким-либо иным путем. «Так и быть — откроюсь. Видите ли, мне позарез надобно попасть в дом Муромцева, влюблен я до беспамятства в его внучку. А без вашего посвящения, как вы сами понимаете, вход мне туда заказан», - сознался Владислав Евгеньевич. «Ишь ты! В Аньку, значит! Ну, это вы хватили. Не вашего полета девка, будь вы хоть трижды тантрист. Ей не иначе как только прынц заморский нужен». - «Ну уж позвольте, я это сам как-нибудь уладить дерзну. Давайте же вернемся к подписанию бумаг. Цели я вам свои открыл, тринадцать тысяч — вот они, держите. Так что давайте писать друг другу расписки!» - «Дерзнете, с вас, пожалуй, станет», - продолжал ворчать Алексей Всеволодович, доставая из-под кипы бумаг, разбросанных по столу, чистый лист.
Три дня, которые после этой памятной беседы, провел еще во Владимире наш герой, чувствовал он себя весьма приподнято. Еще бы — один из главных козырей для его предприятия лежал у него в специальной папке, соседствуя там с бумагой, данной Берковым. Лебедько уже не сомневался в успехе — оставалось собрать еще пять-шесть таких бумаг, да и отправляться прямиком в Москву к Муромцеву. Времени наш герой попусту не тратил, а сочинивши в минуту вдохновения, случившуюся вскоре после встречи с Закауловым, остроумную реплику, подходил с ней наудачу к каждой понравившейся ему барышне: «Сударыня, я не имею чести быть вам представленным, однако все же осмелюсь обеспокоить вас вопросом: отдаться не интересуетесь?». Надобно сказать, что благодаря неожиданной кудрявости столь деликатного предложения, реплика имела успех, по крайне мере, в одном случае из десяти. Так что герой наш получил на эти три дня широкий простор для упражнений в длительном наслаждении.


Глава 4

«...старый мост над бывшим оврагом отделял собственно город от Троицкой слободы. Новый мост бывшей Московской заставы устроили в ходе начавшейся в 1891 году прокладки Великой Сибирской магистрали. К мосту подходила улица Ново-Александровской слободы, и от вокзала - Малое бывшее шоссе, после 1864 года — Вокзальная улица. На мосту, над полотном Рязано-Уральской железной дороги — расстаёмся с улицей Ново-Александровской слободы и вступаем на Московскую улицу города. По сторонам улицы сохранились прилепившиеся один к другому каменные двухэтажные особняки состоятельных купцов, разнясь, порой, лишь стилем неброских фасадов. Отдельные здания примечательны не столько внешним видом, сколько историей своей и хозяев. Жили на Московской улице до 1917 года семьи таких фамилий: Придонцевы, Селивановы, Юкины, Чуковы, Абумовы, Любимовы, Маркины и другие...» - сию путевую заметку, невесть откуда взявшуюся, читал Владислав Евгеньевич, въехавши в славный город Рязань. Лебедько, как истый сын не токмо Европы просвещенной но и безбашенной Азии, отдавал себе, в некотором роде, отчёт о роли последней в русской жизни. Как говаривал в своё время герой Достоевского — Митя Карамазов: «Широк человек, слишком даже широк. А я бы сузил». Вот ведь и складывается, что широтою души своей русский человек обязан бескрайним азиатским просторам, начинающимся отнюдь не от Уральского хребта, а как раз таки от Рязани, автор хотел было, по первоначалу, замахнуться так, чтобы сказать, что, мол, даже не от Рязани, а от самой Москвы-матушки, да не дерзнул — робок.
Однако же, давай дорогой читатель на пару минут отвлечёмся, оставив нашего путешественника, сидящего в своей «тройке» при въезде в Рязань, изучать схемы и путеводители, а сами пустимся неким образом в философствование... Итак — Азиат — слово сие отсылает нас к великому множеству смыслов. Среди оных найдём мы свободолюбие, простор и вседозволенность, - ту самую вседозволенность, что проистекает не из консервативной морали, а из глубинных недр души человеческой. Русский азиат не сводим ни к истерику, ни к пьянице или преступнику, ни к поэту или святому -  в нём всё это помещается вместе, в лихо закрученной совокупности всех этих свойств. Русский азиат — это одновременно и убийца, и судия, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой совершеннейшего самопожертвования. В таком человеке внешнее и внутренне, добро и зло, бог и дьявол неразрывно слиты. Ежели мы сподобимся окинуть взором ближайшую перспективу времени, то, несомненно, углядим в русском азиате новый идеал, угрожающий самому существованию прогнившего насквозь европейского догматического духа. Идеал, как представляется нам, обладающий совершенно аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозревать божественное, необходимое и судьбинное во всём окружающем его, в том числе, в так называемом зле и безобразии, которые он способен чтить и благословлять. Однако же, двигаясь подобным образом в дальнейших рассуждениях, рискует автор заехать напропалую к вещам совершенно уже невообразимым, могущим сбить добросовестного читателя с панталыку. А посему не будем так уж сразу усердствовать, хотя автор и имеет к данной теме некое пристрастие.
Вернёмся к нашему герою: изучивши, помимо карты, путевые записки некоего, не оставившего нам своего имени, негоцианта, с кратким отрывком из которых досточтимый читатель имел удовольствие ознакомиться в начале главы, Лебедько с негодованием выругался, ибо не нашёл среди перечисляемых там Юкиных, Чуковых и Абумовых, славной фамилии Карамболь. Григорий Михайлович Карамболь, делавший при произношении своей фамилии акцент на второе «а», во всякой беседе, сего предмета касавшейся, был настойчив, что называется, до мордобоя, утверждая, будто фамилия его принадлежит истинно русской династии и даже будто бы восходит к кому-то из бояр времён Ивана Грозного. Являлся он уроженцем Рязани, впрочем, в буйные годы молодости проживал некоторое время и в Москве, обучаясь в Высшей Художественной Школе, а позже — в начале восьмидесятых сойдясь коротко с кружком Югорского переулка. После перестройки Карамболь воротился в Рязань, где и проживал, между прочим, как раз на Московской улице, ныне переименованной в Первомайский проспект. К началу нового века Григорий Михайлович достиг довольно громкой и даже скандальной известности в художественных кругах Рязани. Картины его неплохо продавались, а выставки случались в Москве, Питере и даже заграницей. Писал Карамболь сначала довольно-таки реалистичные картины с выраженной славянской тематикой: эдакие, знаете ли, хороводы на фоне берёзок, бородатые мужики в вышитых рубахах или, положим, стоптанные крестьянские лапти, от которых исходит немотствующий зов земли русской. Затем живопись его стала всё более съезжать в область каких-то загадочных символов, появились в ней даже некие ацтекские мотивы, однако сам Карамболь настаивал, что сии символы явились ему в результате изысканий истоков славянской цивилизации.
Григорий Михайлович считался носителем древней русской традиции скоморошества. Учеников у него по этой части было много и, как правило, ими являлись представители бомонда питерских и московских художников, писателей и рок музыкантов. На каждом из них Карамболь норовил как-нибудь, да нагреться, называя это учебными ситуациями. Обыкновенно подобная история выглядела следующим образом. Григорий Михайлович брался оформить обложку диска или книги кого-либо из своих учеников. А, настропалившись ещё в молодые годы по части тонкостей юридических операций, так улаживал дело, что весь гонорар с диска или книги шёл ему прямёхонько в карман, а ученик оставался с носом. А если и пробовал кто-то причитать, то мастер, гневно сверкая очами, грозился выгнать недовольного из учеников. Методы же обучения у Карамболя были самыми что ни на есть экстравагантными. Руководствовался Григорий Михайлович, по правде говоря, прежде всего, своей наглостью и ярко выраженной смекалкой, - совершая с учениками разного рода трюки и провокации, он умел ловко вытащить на свет божий самые грязные струны их душ и вволю потешался над ними, называя эти свои фокусы самым что ни на есть скоморошеским искусством. Впрочем, возможно, всё так именно и обстояло, да вот, однако же, получалось, что с каждой подобной выходки имел сей скоморох весьма существенную поживу, как правило, выражающуюся в денежном эквиваленте.
Автор не ставит своей целью подробно распространяться о многих весьма забавных историях, связанных с именем Карамболя, потому как читатель уже, вероятно, догадался, что художник, черты неугомонного характера коего мы набросали несколькими достаточно грубыми мазками, как раз таки и являлся целью приезда Лебедько в Рязань. Для большей полноты картины стоит лишь заметить, что это был человек долговязый, лет шестидесяти, однако изо всех сил молодящийся, говоривший по обыкновению энергично и задиристо, и норовящий с первого же шага залезть собеседнику, что называется, прямо в селезёнку.  Жил он со второй своей женою Евфросиньей Сергеевной, рекомендовавшейся, впрочем, как Ева и с двумя её сыновьями-десятиклассниками. Про неё можно сказать отдельно, что это была поистине продувная баба, в чём собственно читатель в своё время будет иметь удовольствие убедиться. Здесь же в Рязани жила и дочь Карамболя от первого брака с мужем своим - Валерием Георгиевичем Маламентом, мужчиной лет пятидесяти, ходившим у Григория Михайловича в учениках, причём сие можно понимать буквально, ибо Маламент всюду, где только возможно, увязывался за учителем, отважно претерпевая всяческие выходки и насмешки последнего.
Всю эту информацию Владислав Евгеньевич дотошно выпытал ещё в Питере у словоохотливого Малкина, который, в свою очередь, в начале девяностых годов двадцатого века находился с Григорием Милайловичем Карамболем в весьма тесных сношениях. В чём, однако, эти сношения состояли, Малкин так и не открылся, всячески увиливая от вопросов Лебедько на эту тему, из чего можно сделать один только вывод, что был Фёдор Валерьевич из числа тех, кого рязанский скоморох ущучил и высмеял на свой лад.
Замешкавшись несколько в дороге, Владислав Евгеньевич едва поспевал на назначенную Карамболем встречу, которая была уготована ему на той самой Московской улице, о которой уже шла речь, в трактире с бойким названием «Ядрёна Матрёна». Трактир был обустроен как бы нарочно для иностранцев, то бишь, так называемые русские черты, к примеру: дубовые лавки, сарафаны, надетые на официанток, разного рода предметы домашней крестьянской утвари, развешанные на стенах — не хватало разве что медведя приплясывающего с балалайкой — все эти черты были выказаны на вкус автора, излишне выпукло, да вот, поди ж ты — может разве остановиться русский человек возле какой-то разумной границы? - нет, норовит он размахнуться, как говорится, во всю Ивановскую.
Путешественник наш прибыл в «Ядрёну Матрёну» с десятиминутным опозданием. Посетителей в дневное время оказалось немного, и Лебедько в два счёта угадал столик, за которым маячила долговязая фигура Карамболя. Последний был не один, а как то и предчувствовалось, в сопровождении неотвязного Маламента, казавшегося по сравнению со своим спутником даже каким-то лилипутом. Не будучи ещё в годах преклонных, лицо Маламент имел весьма изжёванное, голову его украшала большая круглая лысина, да и сам он производил какое-то неопрятное впечатление, хотя и был одет в весьма модный костюм. Учитель же, напротив, являл собой пример эдакой глянцевой моложавости: лицом был гладок, шевелюра его была густа и ниспадала на плечи, щегольская рубаха производила вид отменной отутюженности. Ко всему прочему Карамболь распространял вокруг себя густой запах дорого одеколона, чувствовавшийся метра за три. На столе высился внушительных размеров початый графин водки, в круг которого стояло ещё и несколько закусок. Григорий Михайлович пребывал в благостном расположении духа и, вопреки переживаниям Лебедько, не проявил никаких признаков недовольства опозданием гостя. Напротив, приезжему была налита рюмка водки и предложено отведать «всё чем боги послали» как выразился мастер. Все попытки Владислава Евгеньевича увильнуть от выпивки под предлогом нахождения за рулём оказалось не состоятельны. Карамболь чокаясь за знакомство приговаривал: «Помилуйте голубчик, да как же это вы грибочки будете помимо водочки кушать?!» Впрочем, далее художник уже решительно не замечал Лебедько, оставив его в зрителях разгорающегося своего спора с зятем. В таком пренебрежении всяк, кто хоть немного знаком с приёмчиками русских мастеров провокаций, разглядел бы, пожалуй, некий ход, типа проверки на вшивость, мол случится гостю обидеться или из гордыни пытаться встревать - так и ступай себе прочь не солоно хлебавши. Приезжий смекнул, к чему может привести его неосторожное поведение и, успокоившись, подналёг на жаренные баклажаны да на мясное ассорти. Тем временем учитель вещал, обращаясь к Маламенту: «Ты, брат, учти, что славянская ментальность — тема особая. Это, можно сказать, наиболее обширная ментальность в Евразии. В своё время - десятки тысяч лет назад, опосля всемирной катастрофы, остатки арийской расы стали уходить из зоны резкого похолодания образовавшийся примерно там, где сейчас находятся Ямал и Таймыр, - на этих словах он даже ткнул Маламента вилкой в грудь, - и вот, душа моя, шли они двумя рукавами - одна часть дошла до Индии, а другая - на запад, где и осела в виде таких племён, как поруссы, полабы, поляне, коих мы сейчас можем иметь удовольствие лицезреть как чехов, поляков и югославов. А вот северная ветка славян угнездилась в районе между Ладожским озером и Волгой, смешавшись там с татарами, половцами, тюрками и хазарами. Это племена взяли основу славянского языка, который, заметь, - тут вилка вновь была нацелена в Маламента, однако тот выказал даже некоторую ловкость, не свойственную его облику, умудрившись увернуться, - так вот язык этот стал русским. Но русский, как национальность - недоразумение. Русский, душа моя, - это прилагательное, и заметь, единственное среди названий народов: немец, поляк, англичанин, китаец и даже папуас - всё это существительные, а русский — прилагательное. Тут, брат, сложное смешение кровей имеет место быть. Поэтому мы — как бы люди без национальности, а это не что иное, как либо преступление, либо диверсия, любо ещё что-то в этом роде. Русский — это недоразумение. Это не грамотно. Неграмотно и название Россия. Правильно было бы назвать Рассея, как зона рассеяния славян, а мы с тобой, душа моя, знаем, что ежели в начале лежит ошибка, то в конце - уж непременно ложь. И ложь эта пронизывает насквозь всю русскую ментальность!» – сказано сие было с пафосом, а вилка ухитрилась-таки достать Маламента, несмотря на его отчаянные попытки улизнуть. Впрочем никакого физического вреда она ему не принесла, а однако ж оставила на и без того несвежей рубашке жирное пятно. «Позволь, - отвечал Валерий Георгиевич, отмахиваясь от вилки — но ведь сама Русь возникла и сколько-нибудь упорядочилась из разрозненных племён только после крещения». Карамболь страстно воздел руки к небесам, после чего с грохотом опустил их на стол — «Э, брат! Вот тут ты как-нибудь да заврался! Признайся, что заврался! Христианство это диверсия, я лично исповедую одного только бога — Природу. А для чего нужен христианский обман, - только для одной цели: если стадо баранов не знает, куда их ведут, то они спокойно придут даже на бойню. Не дай бог, в стаде заведётся овца, которая узнает, что их ведут на бойню. Поэтому народ должно держать в темноте. Кому это выгодно — отдельная история. Православие же — несъедобная смысловая смесь, которая забивает головы поколению за поколением. Массовый обман и калечение людей, - вот что я тебе скажу. Тут, душа моя, имела место долгосрочная диверсия - стаду баранов подкинули морковку, повредив славянскую ментальность», - «Это какую такую морковку? Объяснись», - «Изволь! Морковка эта - пресловутое бессмертие души. Ведь простой человек не имеет в себе сил почуять разницу между душой и духом, а посему и рад верить, что вот так как он есть, так прямо в рай и попадёт, ежели будет следовать церковной догме. Подкинули нам эту морковку, и теперь делай с нами что хошь». Маламент изобразил на лице своём крайнее удивление и встрепенулся: «Позволь, Гриша, я тебя не понимаю. Ты же сам сколько раз, помню, твердил о бессмертии - как же ты противоречишь сам себе?» В ответ Карамболь лишь рассмеялся. «Вот тут ты, милок, и попался! Человек бессмертен на духовном уровне, а телесное и душевное — оно пришло и ушло, но девяносто девять процентов людей решительно не понимают разницы между словами дух и душа, посему — о чём тут говорить? Конечно, всякое время рождало попытки разобраться в сути вещей, те же христианские мистики — Экхарт, Таулер, Сузо, Дионисий Ареопагит - намекали об этом, рискуя попасть на костёр инквизиции. Многие и попадали, а остальные или молчали, или писали иносказательные тексты»
Можно было бы написать в этом месте, что «повисла тишина», спорщики и впрямь смолки, но тишины не образовалось, ибо из колонок над барной стойкой наяривал «русский шансон». Карамболь и Маламент в этот момент выпили ещё по рюмочке, не удостоив на этот раз Лебедько никакого внимания, как будто бы его здесь и вовсе не было. Затем Валерий Георгиевич проявил некое оживление, должно быть, осенённый мыслью: «Ну а скажи, Гриша, можешь ли ты привести в пример кого-нибудь, кто явил бы в себе черты, так сказать, незамутнённого славянского духа», - « Отчего ж, и приведу! Вот тебе, душа моя, — Фёдор Карамазов - отец», - «Шутить изволишь? Ведь это же известный подлец из подлецов, каких земля русская знала!», - «Отнюдь! Конечно, ежели смотреть с консервативно-буржуазных позиций, то Фёдор Карамазов - герой отрицательный, но мы же с тобой, душа моя, делаем себе отчёт, что сами основы консервативно-буржуазного мышления как раз и являются источником разложения и смрада в наше время, стало быть, отрицание отрицания даёт нам в высшей степени положительную окраску Фёдору Павловичу Карамазову. Это, можно сказать, символ, несущий в себе не только вызов христианскому консерватизму, но и его конец, который уже близок. Фёдор Карамазов эксцентричен, в нём мы можем видеть игрока, балансирующего в неустойчивом равновесии, здесь он сродни самому Джокеру, срывающему с людей все и всяческие маски. Он жизнелюб и любит жизнь во всех её проявлениях, что заметь, душа моя, очень ценно. Современный, знакомый нам повсеместно человек, перестал любить жизнь. Он уныл и депрессивен, погружен в свои личные страхи и надежды, и тем только и занят, что ищет повсюду иллюзорные гарантии собственной безопасности. Не таков Карамазов — отец, проживающий обнажённым нервом каждое мгновение жизни и, кстати, - вилка вновь потянулась к Маламенту и упёрлась в его живот, - умеющий наслаждаться и радоваться и по мелочам и по крупному! Это человек, который рвётся прочь от определённых свойств, качеств и от самой морали. Он ничего не любит, и любит всё, он ничего не боится, и боится всего - этот человек — снова не оформленный праматериал духовной плазмы. Такие люди отличаются от христианизированных людей, напитанных одним только порядком, расчётом да показной положительностью. Постигни, душа моя, суть Фёдора Карамазова и ты постигнешь нашу русскую тайну!»
Налили ещё по рюмке и, осушивши, собрались покинуть трактир. Тут только взгляд Карамболя как бы невзначай скользнул по Лебедько. Голос его изобразил удивление; «Ба! А гость то наш, поди, заскучал!», - «Ничуть! - бодро отозвался Владислав Евгеньевич — премного преуспел в постижении, так сказать, русского духа, наслаждаясь вашею беседой». Григорий Михайлович потрепал приезжего по плечу: «Давайте-ка, голубчик, завтра зайдите в мою мастерскую часам эдак к трем - там и посудачим о том, да о сём», - передана была визитка, после чего наш герой, выйдя из трактира, стал приискивать себе жильё, в чём через некоторое время преуспел, ибо недорогих гостиниц в Рязани хоть пруд пруди.
Занявши номер, приезжий отправился бродить по городу. Однако, прилежности внимания его не хватило на то чтобы хоть как-то оценить архитектуру строений города или же присмотреться к его обитателям. Мысли путешественника были сбиты с толку тем приёмом, который явил ему Карамболь в трактире. О, это был далеко ещё не маразматик, а напротив человек в зените духовной силы. Это был мастер, если так можно выразиться, - «вычитания». Лебедько слыхал про таковых от Малкина: в некоторых советских эзотерических подпольных группах, работавших в семидесятые-восьмидесятые года двадцатого века, знаменитый тезис Фридриха Ницше: «падающего — подтолкни» понимался совершенно буквально. Люди в такой группе норовили подставить друг друга в какую-нибудь пренеприятнейшую историю, так чтобы проходящий проверку смог испытать не только некоторый конфуз или замешательство, но зачастую и вовсе потерять лицо — публично, или, хотя бы, перед товарищами. Ежели после такой проверки на вшивость человеку удавалось оправиться, то считалось что испытание пройдено. Объяснялась подобная жестокость друг к другу модным в ту пору убеждением, состоявшим в том, что выйти к Сущности  невозможно иначе как путём «вычитания» всего, что проявляется в личности. Великим мастерством считалось умение узреть в товарище ту потаённую слабость или черту характера, которую может он сам-то от себя тщательно скрывал, и выставить её напоказ. Карамболь как раз и прослыл мастером такого рода экзекуций. Надобно сказать, что обладая подобным талантом, Григорий Михайлович принялся применять его не только к сотоварищам и ученикам, но и ко всем кому ни поподя. Можно сказать, что Карамболь был исторический человек. Где бы он не появлялся — не обходилось без историй. Несколько таких историй Малкин поведал нашему герою, напутствуя его в путешествие.
Году в девяносто пятом дочке Григория Михайловича от первого брака приспела, вдруг, охота выйти замуж. Родители жениха были людьми весьма уважаемыми в Рязани, и всенепременно хотели устроить сватовство, как говориться, «по правилам». Назначали смотрины, где должны были встретиться родители невесты и родители жениха. Карамболь явился в отутюженном костюме и учтиво со всеми раскланивался. Родители жениха были в восторге. Они поминутно вскидывали руки и восклицали: «Ах, какая у вас чудесная дочь!» Григорий Михайлович несколько времени смотрел на их восторги, а затем, после очередного восклицания, расстегнул ширинку на брюках, достал свой детородный орган и, постукивая им по столу, молвил: «Конечно, чудесная! Вот этой самой штукой я её и сделал!» В рядах родственников жениха случилась паника и ажиотаж; жених, красный как рак, шлёпал губами, не в силах произнесть что-либо внятное, а его родители, страшно суетясь, пытались судорожно одеться, что в таком состоянии им давалось трудно, ибо рука в рукав не попадала или попадала да не в тот. Наконец, это им удалось, они схватили под микитки не сопротивляющегося жениха и умчались восвояси. Жених оказался разоблачён как «маменькин сынок», что дочка Карамболя смогла увидеть сразу же, а не спустя пару лет маяты с ним. Вступивший с ней в супружеские обязанности Маламент, по-видимому, так же был подвергнут суровым испытаниям, о содержании коих, впрочем, сказать сложно. Судя по взаимоотношениям Маламента с Карамболем, Валерий Георгиевич сумел-таки как-то приспособиться к выходкам тестя, более того, в случае надобности Карамболь использовал его в качестве поддужного, заставляя подыгрывать себе тогда, когда необходимо было «вычесть» кого-то третьего.
Лебедько ни минуты не колебался в том, что, будучи натурой артистической, и никогда не упуская шанса проявить свой талант вычитателя, Карамболь наметил его в качестве очередной жертвы. Судя по всему, прелюдия к «вычитанию» началась уже в трактире. Владислав Евгеньевич вообразил, что весь разговор Карамболя с Маламентом был сыгран специально для него, и, судя по его реакции на нарочитое пренебрежение, будут выстраиваться следующие ходы. К ужасу своему, Лебедько вдруг понял, что не владеет никаким козырем, дабы выудить очередное посвящение - более того, ему уже приуготовляется участь позорно провалиться, а случись подобный провал — дальше ходу нет. Слухи о подобном казусе неминуемо дойдут до Муромцева, и вход к нему будет заказан, несмотря даже на уже имеющиеся рекомендации от Беркова и Закаулова.
«Ну, брат, ты, кажется, уж начал пули лить!, - пытался успокоить себя Владислав Евгеньевич, - вообразил, будто бы тебя-то тут только и ждали, чтобы поглумиться», - однако подобные самоувещевания особой бодрости не прибавляли. Тогда наш авантюрист решил, что нарочно употребит все свои силы не столько, чтобы получить посвящение, сколько для того, чтобы не упасть в грязь лицом и уйти от Карамболя с минимальным убытком для своей репутации. Что и говорить, герой наш трухнул, однако ж, порядком. И, воротясь в свой номер, прилёг в меланхолическом настроении на диван. Время было ещё не позднее, спать Лебедько пока не намеревался, а лишь лежал, да пытался судорожно сообразить, как бы ему половчее отбиться от посягательств Карамболя. Да только, посуди сам, почтенный читатель, - что тут можно заранее придумать, ежели даже и не знаешь с какой стороны последует зуботычина. Помаявшись часик в бесплодных поисках упреждающих действий, путешественник, не найдя оных, стал даже злиться на то, что судьба занесла его в Рязань, - а нет бы поехать мимо к кому-либо более безобидному. Тут было много посулено Григорию Михайловичу всяких нелёгких и сильных желаний; попались в его адрес даже и весьма крепкие слова. Что ж делать? Русский человек, да ещё и в сердцах. К тому же и дело было совсем не шуточное. Исчерпавши запас гневных посулов, Владислав Евгеньевич несколько успокоился, начал, было, позёвывать, да как-то незаметно провалился не то, что бы в сон, а в лёгкую полудрёму. Давай и мы с тобой, драгоценнейший читатель, поднатужимся заглянуть под покрывало Морфея, дабы разглядеть привидевшиеся Лебедьку образы, да послушать его обращение с ними.
А видится ему донская станица и бравый казак, возлёгший отдохнуть на крутом берегу великой реки. Он усат, лихой чуб вьётся, вырываясь из-под круто заломленной фуражки. Острая сабля лежит рядом в траве, хлопец же устремил взоры свои к величавому закату. Оставим Владислава Евгеньевича созерцать сей колоритный персонаж и задумаемся на минуту, что он может явить для нашего героя в эту нелёгкую для него минуту. Казаки, как издревле повелось на Руси, завсегда слыли, как передовые отряды бойцов с очень высоким качеством самоорганизации и дисциплины. Казаки, в отличие от других военных частей, располагались не отдельно, а целыми станицами, включая баб, стариков и детей, живших практически по военному распорядку. В высшей степени важным являлся налаженный тыл и быт, где немалым подспорьем была семья. Дисциплину в такой семье надобно было держать на должном уровне: бабу - строить, детей с малолетства обучать военному искусству, стариков - поддерживать и слушаться. Вообще, казак - это человек определённого морального склада, можно сказать, правильного склада, имеющего твёрдые убеждения, неколебимую веру в бога, царя и отечество, готовность по первому сигналу напропалую рвануться в самую горячую схватку.
Размышляя подобным образом, мы можем сказать, что наш герой по отношению к казакам имел решительно как некое превосходство, так и определённого рода недостатки. Он мог себе позволить запросто поведение аморальное и бесшабашное, отсутствие определённой веры и уж, тем более, твёрдых убеждений, что придавало поведению его известного рода гибкость. Лебедько, пожалуй, не раз хвалился перед собою же или, случись, перед кем другим этим вот своим вольнодумством, сибаритством и отсутствием всяческих обязанностей, что давало видимость некой свободы. Свободолюбием своим Владислав Евгеньевич дорожил и весьма. Зачем же явился ему в вечерней дрёме накануне трудного испытания образ казака? Единственный вывод, который напрашивается сам собою — казак вызвал к жизни символ той части души нашего героя, которая старательно им вытеснялась и подвергалась жёсткой цензуре. Всем своим видом прилёгший отдохнуть казак говорит, несмотря на свою внешнюю расслабленность, о подтянутости и дисциплине. Он готов в любую минуту, даже будучи пьян, собраться и выступить на защиту рубежей и традиционных ценностей, на защиту дедовского родового уклада, коим  он гордится, который любит и чтит, зная своё место и вписанность в систему, намного большую, чем он сам. Практика построения дома и семьи, ведение и управление хозяйством, порядок, цепь преемственности, приставленные где надо руки и голова, смекалка, интуиция и смелость, и очень крепкий стержень внутри. Стержень, имеющий корни в родимой земле. И, с точки зрения казака, наш Лебедько оторван от корней, оторван от земли. У него нет стержня, да и все-то его рассуждения о свободе - не более чем попытка убежать в какие-то непонятные иллюзорные миры. Дом казака — его крепость, семья казака — его крепость, и поэтому он неуязвим, ибо крепость эта даёт казаку причастность к месту своему в жизни. У Лебедька крепости нету, он уязвим, ежели всмотреться пристальнее, то он даже не перекати-поле, а чёрт знает что, какая-то размазня и тряпка, соскальзывающая с тех незыблемых ценностей, кои должны пронизывать всю основу бытия каждого человека. Вот что мог бы сказать наш казак, о Владиславе Евгеньевиче, а последний только бы руками развёл, не имея чем оправдаться.
Тут автору представляется Родион Раскольников, сидящий в своей чердачной комнате и с тоскою глядящий в окно. Ему, как известно, надобно мысль разрешить и притом так, чтобы к этому решению прислушалась вся общественность. Властителем дум хочет быть Раскольников, понимая, в то же время, как трудно осуществить заветное желание, ведь все места властителей заняты. Периодически взгляд его скользит по окнам дома, стоящего напротив: на окнах висят красивые ситцевые занавесочки, одно из окон приоткрыто: виден стол, самовар, девушки, пьющие чай с бубликами. Вот, казалось бы, о чём можно взгрустнуть, о чем позавидовать, глядя со своего чердака. Но даже в страшном сне не пожелал бы себе Родион Раскольников такой доли — просто пить чай, сидя за ситцевой занавесочкой. Лучше уж побрататься с пьянью кабацкой. Так и Лебедько не пожелал бы себе и в страшном сне такой степени порядка и дисциплины, как у казаков, и несёт он свои свободолюбивые мысли, за которыми, признаться, маячат расхлябанность и разболтанность, - в мир. А казак-то тот, что на берегу Дона развалился, уже и смехом заливается и тычет пальцем в сторону задремавшего путешественника-авантюриста. И один этот жест как бы выказывает последнему всё, о чём мы с тобой, дорогой читатель, размышляли. И вот уже Владислав Евгеньевич очнулся и, пребывая в замешательстве, долго трясёт головой, приговаривая: «Надо же такому привидеться, чёрт возьми! А, ведь и впрямь тут, сударь ты мой, конфликт, - можно сказать драма души!» Сотрясая воздух указательным пальцем правой руки, как будто грозящим кому-то, путешественник  тужиться, было, свести открывшуюся ему в видении, мягко говоря, неловкость к шутке, театрально разыгрываемой перед неким воображаемым «сударем». Однако, на душе нашего героя скверно, ибо, как нарочно, не отбиться уже никак от горького осознания заполонившего мысли. И самые мысли эти мечутся в разные стороны: с одной стороны теперь уже никак не отмахнуться от видения того что то, что ранее считал достоинством  - является самым что ни на есть недостатком, и выглядит он сам в своих же глазах аки шут гороховый. С другой стороны шут гороховый — это же и есть настоящий скоморох, а посему - может все и так достаточно ладно? И всё же остаётся горький привкус, что вся жизнь его выказана ему как неубедительная и неосновательная. Однако же, неубедительная перед кем? Перед самим собой? Тогда кто этот самый «сам собой»? Перед какой частицей души своей приходится Владиславу Евгеньевичу сейчас держать ответ?
И тут Лебедько вспоминает, что давеча в трактире Карамболь увещевал Маламента в том, что циник и негодяй Фёдор Карамазов, дескать, сродни самому Джокеру. Разволновавшись не на шутку, Владислав Евгеньевич тщится вызвать в воображении своём образ этого самого Джокера, что, в конце концов, ему сколько-нибудь да удаётся. Образ рисуется весьма абстрактный и туманный. Однако же, нет сомнения в том, что сей мерцающий всполохами огоньков то здесь, то там и постоянно норовящий измениться контур не то карлика, не то исполина — и есть этот самый Джокер. Взывает к нему наш бедолага: «Вразуми меня непутёвого — скоморошество ли мой удел, либо жизнь моя действительно бестолкова и расхлябана?» Как будто бы из бури ответствует ему хитрый голос образа: «А, ты братец, человек пилотажу высокого, но не убедительного, - оригинал величайший — самого Джокера сымитировал. Ты — пародия на меня!», - «Пародия на Джокера? Наконец-то имя для меня найдено, как говаривал старик Островский!», - «Да ты хват! Откусил от меня кусок и, фактически, создал вокруг него некий мирок и даже убедить и себя и окружающих умудрился, что вот такой Джокер и есть! Комнатный Джокер, ха-ха-ха! Да ты, брат, не стыдись, ибо в тех условиях, в которых ты живёшь, это можно даже неким мастерством назвать. Я, как Джокер свидетельствую — ты мастер! Очень своеобычный, ибо остальные мастера они в чём-то основательные, а ты — мастер неосновательности. Надобно тебе медаль соорудить специальную и выдать от имени международной организации «Рога и копыта»», - тут расплывчатый до того образ превратился в Арлекина с бубенчиками в голове и пошёл ходить колесом, удаляясь к линии горизонта, а затем и вовсе превратившись в точку.
Очнувшись, Лебедько долго ещё сидел на диване недвижим. Чего нет и что не грезится в голове его? Он в небесах поди к Шекспиру заехал в гости. Но, вдруг раздаётся подле него трель будильника, и видит он, что вновь очутился на земле и даже в гостиничном номере, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь. Одно для себя решил он твёрдо — всенепременнейше разведать назавтра у Карамболя, что тот знает про Джокера.
Ужин и остаток вечера проходят в тягостных раздумьях, ночной сон запомнить, как нарочно, не удаётся, да впрочем, для него довольно и вечернего видения.
***
На другой день Владислав Евгеньевич бесцельно слонялся по городским улочкам, устремляя все помыслы свои к трём часам пополудни, когда назначено ему было рандеву с Карамболем. Дождавшись оного времени и прибывши по указанном адресу, он постучался в массивную дубовую дверь, ведущую, по видимому, в мастерскую художника. Раз постучал, другой, третий и, занервничав, было, принялся судорожно трясти дверь за ручку. На шум отворилась дверь помещения напротив, и высунувшийся из неё седой старичок прошепелявил: «Чего дверь ломаешь? Не видишь что ли, нет Григория Михайловича, заскочил утром на минуту, да велел передать, что, дескать, не изволит сегодня более явиться». Приезжий стоял как громом прибитый, силясь судорожно сообразить, что бы сие могло означать. Набрал номер Карамболя, а из трубки ответ: «Абонент находиться вне зоны действия сети». Через полчаса позвонил другой раз и вновь напрасно. Тоже и через два часа, и через три, и так до самого вечера. Воротясь в свой номер в настроении препротивнейшем, и вспомнив давешний внутренний диалог с Джокером, Лебедько пустился в мрачные размышления, результатом коих явился вывод, весьма для Владислава Евгеньевича неожиданный: «Как бы то ни было, цель человека всё ещё не определена, ежели он не стал наконец твёрдой стопою на прочное основание, а не на какую-нибудь вольнодумную химеру юности». Продолжая мыслить подобным образом, прилёг он на кушетку, разделся и даже, было, заснул, не имея более никаких надежд насчёт встречи. Проснулся в кромешной темноте от мелодии телефона. Нажавши «ответить», услышал бодрый голос Карамболя: «Вы тут мне звонили 17 раз, почто так нервничали? Обстоятельства, голубчик, так сказать, форс-мажор. Впрочем, готов вас видеть у себя дома сей же час», - «А сколько времени?», - «Время детское - три часа всего», - «Помилуйте, давайте тогда уже завтра?», - «Да нет, уж это вы помилуйте, жду вас сейчас, - после некоторой паузы, - впрочем, не смею вас уговаривать», - «Погодите, я будут у вас через полчаса. Говорите адрес».
Григорий Михайлович встретил гостя чрезвычайно радушно и приветливо. В полчетвёртого ночи у него был самый разгар рабочего «дня». Судя по включённому свету во всех четырёх комнатах и на кухне, бодрствовала вся семья.
«Вот и славно, что явились! Ежели бы начали откладывать, я, ни минуты не сомневаясь, послал бы вас решительно к лешему, ибо посудите сами, какой мне толк лишние сутки вас во внимании держать!» Во время всей беседы Карамболь был чрезвычайно подвижен: он то садился к компьютеру и создавал очередную деталь своей новой работы, то вдруг быстро передвигался по комнате, садился в разных её концах, то устремлялся ну кухню, увлекая за собою гостя, где принимался за плотный ужин, отрывался от него, вновь несся в комнату, к компьютеру, затем опять на кухню, и так всю ночь. Стоит особенно отметить, что в этот вихрь постепенно был вовлечён не только гость, но и все члены семейства Карамболя - жена его Евфросинья Сергеевна и два её сына — откровенные оболтусы лет семнадцати. Сохраняя ангельские выражения лиц, они с наивным и добродушным смехом воспринимали все шутки и выходки отчима, а приход ночного гостя эти молодые люди восприняли с удовольствием и оживлением: в доме знали, что ежели приходит какой-нибудь искатель, значит будет цирк. Сам Григорий Михайлович в отношении к пасынкам изъявлял себя весьма оригинально: «Мы с ними на самом деле друзья. Смотрите, как я здорово устроился: я с их мамой сплю, но Эдипов комплекс - мимо меня. Я же не отец. Ловко, не правда ли?»
Итак, Лебедько добрался до цели и, решившись положиться на судьбу, и даже переставши бояться «вычитания», ввязался в беседу, решительно намереваясь подвести Карамболя к теме Джокера. Карамболь же, насытившись первым показом компьютерных набросков новой серии своих картин, в которых изобиловали символы древних цивилизаций майя и ацтеков, рекомендованные автором, как истинно русские, вдруг спросил гостя: «А вот ответьте мне, голубчик, кем вы себя мыслите - Господином или же Рабом?» Будучи знаком со знаменитой работой Гегеля «Феноменология духа», Лебедько замешкался, а дело, собственно, в том, что Господином Гегель нарекал человека, который в состоянии преодолеть инстинкт самосохранения и поставить на кон свою жизнь. А Рабом - того, кто не может, и, соответственно обязан служить Господину. Никогда не решаясь примерить к себе эти понятия, Владислав Евгеньевич даже и не знал что ответить, однако же, всё-таки попытался изъясниться как умел: «Позвольте, Григорий Михайлович, да разве возможно эдак вот однозначно себя определить? Тут ведь вопрос-то, можно сказать, диалектический. Положим, сегодня я отрекомендуюсь вам как Господин, и ни на минуту в том не усомнюсь, а назавтра, вдруг, случится возможность в русскую рулетку сыграть, а у меня на тот раз, и пороху-то не хватит. И что тогда? Ведь отвечать на подобный вопрос я считаю возможным только тогда, когда уже выказал себя должным образом в ситуации смертельного риска. И эээ… », - здесь он ещё что-то хотел выразить, но, заметивши, что несколько зарапортовался, ковырнул только рукой в воздухе, да так это вышло неловко, что чуть было со стула не слетел, чем вызвал у хозяина приступ истерического смеха. Насмеявшись вдоволь, он заметил: «Вы, Владислав Евгеньевич, конечно, изящно выкрутились, но смею вам возразить — неужто действительно в вашей жизни не случалось хоть сколько-нибудь рисковой ситуации?», - «От чего же, ситуации случались, да вот только рассудить, был ли тогда риск действительно смертельным, или только кажущимся, со всей ответственностью не возьмусь», - «Допустим. Зайдём тогда издалека. Вы, конечно, знаете, что само понятие предельной ставки и готовности к смертельному риску выступает в качестве универсального и исходного ресурса для бытия не только отдельного человека, но и всего общества. Можно сказать, что пока в социуме существует готовность к смертельному риску — работает некий, как бы это выразиться, реактор по производству души. Но как только эта готовность исчезает, ресурс больше не производится, мы можем говорить, о так называемом конце истории. Что мы и видим в современном мире: Господина почти не остаётся, а вместо него мы видим лишь так называемых «исполняющих обязанности» Господина. В искусстве то же можно сказать и о художнике, - при этих словах Карамболь театральным жестом эффектно ткнул пальцем в свою волосатую грудь, проглядывающую из распахнутой до третьей пуговицы рубахи, - который рискует своей подписью, не может пойти на поводу у моды и опуститься до китча, он тоже рискует в наше время всеобщего тиражирования и копирования. А вот теперь заметьте, что происходит у нас в стране - все повально стремятся к тому, чтобы ничем не рисковать. К чему это приведёт, я вас спрашиваю?», - «К деградации», - «Верно, и все, так называемые, правовые технологии и механизмы, вся политкорректность именно к этому нас и подводят. И где же мы можем искать потенциал риска? - среди тех, кто находится в местах лишения свободы, либо в федеральном розыске. В своё время рисковые люди были сплошь и рядом королями-завоевателями, баронами-разбойниками, революционерами-повстанцами, но!, - Карамболь выдержал эффектную паузу, - Начиная с момента торжества буржуазности, а особенно её заката, такие люди могут быть только заключёнными, либо ещё не пойманными потенциальными заключёнными. То есть, мы видим, что в девяностых годах прошлого века произошла парадоксальная ситуация: исключённые, изолированные, опасные элементы оказались последней надеждой, когда земля русская призвала их. Я глубоко уверен, что именно братва спасла Россию. Та самая братва, к которой можно причислить и криминальную власть. Это были люди, действительно готовые к смертельному риску. Увы, сейчас они заняли роскошные кабинеты, разжирели, и их способность рисковать улетучилась. Это вот была такая странная элита, которая, несмотря на многочисленные проклятия в свой адрес, сумела-таки сохранить русскую душу до наших дней. Ну а сейчас мы вновь на пороге деградации, и братва больше не поможет, она свой ресурс исчерпала. Вот потому-то, голубчик, мне интересны только те люди, которые способны ещё идти на серьёзный риск. Либо же я сам таких людей создаю, проводя их через разного рода испытания. Кто-то может сказать, что мои методы чересчур жестки, но сейчас это, сами понимаете, неким образом историческая необходимость. Кто испытания выдержал — тот молодец, тому и карты в руки, а кто назвался груздем, да не выдержал — их судьба меня не интересует, - это отбросы, которые  для судьбы России никаким образом пригодиться не смогут.  Вот я и спрашиваю вас, голубчик, готовы ли вы дерзнуть заявить о себе как о Господине?», - «Готов», - тихим голосом молвил Лебедько, ибо отчётливо представлял, что в предложенной ситуации это единственно возможный ответ. «Ну, вот с этого места и будем, так сказать, плясать», - потирая руки, сказал Карамболь.
Сидевшая до сего момента на диване и читавшая или делавшая вид, что читает какую-то книгу, Евфросинья Сергеевна подала вдруг голос: «Позвольте полюбопытствовать, кто вы по профессии?», - «Психолог...», - Владислав Евгеньевич осёкся было, ан нет, уже поздно — Евфросинья Сергеевна залилась громким смехом: «Подлейшая из профессий! Люди, которые стремятся всё сгладить, уладить, избежать конфликта и, тем самым, увеличить энтропию этого мира. И это в то время, когда мир ждёт от нас обратного: не пытаться свести концы с концами, не убегать от проблемы, а наоборот, углубляться в самый корень её, в самый что ни на есть обнажённый нерв. Какой же вы в этом случае Господин? Первое что вы можете поставить на кон, так это потерять свою клиентуру, так как все сейчас стремятся к покою, гарантии, и безопасности, а будь вы и в самом деле Господин, вы же обязаны не к безопасности их вести, а, напротив, к обнажению всех сокрытых в них противоречий, - обращаясь к мужу, - Так что, Гриша, нечего с ним и нянчиться. Типичная психологическая сволочь! Пускай валит отсюда подобру-поздорову!»
«Вот оно, началось — вычитание, - смекнул Лебедько, - ну уж нет, хотите меня обиженным и оскорблённым видеть? Дудки!, - поворотясь к женщине, - Вы Евфросинья Сергеевна, абсолютно верно насчёт психологов изволили сомневаться. Я сам эту братию чертовски не люблю. Между нами говоря, я среди них, как говориться, свой среди чужих, а вот в вашей как раз компании, хоть и выгляжу чужим, однако же, чувствую себя среди своих». Жена художника подняла удивлённо бровь, однако же, ничем более своё  одобрение не выразила. Даже и промолчала, уткнувшись в книгу. «Вот, право, продувная баба!», - подумал про себя гость, удовлетворённый все же тем, что остался невредим после первой перестрелки.
Карамболь же, продолжая совершать быстрые перемещения по квартире, решил, видимо, зайти с другой стороны: «Сие, молодой человек, отрадно, но ежели вы помните историческую и диалектическую неизбежность торжества Раба то, видя ваш характер, смею утверждать, что вы жестоко опешитесь, ежели думаете найти в готовности быть Господином хоть какую-либо устойчивость. Господин-то, это ведь негативное определение, это тот, кто чего-то не имеет и не знает. В частности, не знает страха смерти. Он не знает что такое страх, а хорошо ли это? Ведь страх смерти — это и есть проработка души. Как вы помните, Гегель говорит, что тот, кто страхом смерти не пронизан до самых глубин, кто только всего лишь испугался, тот ещё не обрёл настоящее сознание. Страх смерти должен быть абсолютным. И это как раз то, через что проходит Раб. Заметьте себе, что не будь Раба, не было бы и психологической литературы, и психологического романа. Парадокс состоит в том, что приобретая сознание своей неминуемой смерти, мы обогащаем руду экзистенции, то есть, ресурс бытия, как такового. Мы обретаем сложность, загадочность и непредсказуемость нашей души, которая трепещет от страха, которая в некоторые моменты отвратительна, которую моралисты могут пинать до бесконечности... И, чем бы занималось искусство, если бы её не было? Так, голубчик, устроен диалектический аттракцион Гегеля, и, по-моему, он очень хорошо и правильно устроен. То есть, можно сказать, что в какой-то момент Господин становится нам больше не интересен. Да, герой прекрасен, но сколько с ним можно иметь дело?»
Тут уже встал с кресла и Владислав Евгеньевич, начавши перемещаться из угла в угол, он почуял азарт, с одной стороны из этой точки можно было переходить к Джокеру, а с другой, хотя пока и не явно, начал вырисовываться некий козырь, возможно даже сам Джокер, которым он — Лебедько готов будет побить все карты Карамболя и его продувной жены, пройдя испытания «вычитанием». Подойдя к Григорию Михайловичу, сидящему подле компьютера, вплотную, он тихо произнёс: «Вы, как мне кажется, запутались. Я отлично понимаю, что вам неймётся меня, во что бы то ни стало, окунуть лицом в грязь, но спешу вас уведомить, что уж в этом-то я, как раз таки, страха и не ведаю. Окунайте — посмеюсь вместе с вами. А сейчас вы, извините, противоречите сами себе»
У Евфросиньи Сергеевны аж книга из рук вывалилась и громко хлопнула об пол. Карамболь же, сглотнувши слюну, нашёлся что ответить на столь наглый пассаж нашего героя: «Что же, приятно слышать глас не мальчика, но мужа. Только вот насчёт меня  вы как-нибудь ошиблись. Я не противоречу сам себе, а как раз таки мыслю диалектически. Интересен не сам по себе Господин, и не сам по себе Раб, но зона перехода от Раба к Господину. Да Господином можно родиться, но Господином можно и стать, испытав всю глубину страха Раба, преодолев его, победив и придя к высшему идеалу — идеалу самопожертвования». С дивана послышался голос Евфросинии Сергеевны: «Нахал! Нахал и жулик. Видали и не таких. Гони его, Гриша, а то он будет тут у нас спектакли разыгрывать», - «Не всё же вам их разыгрывать, - огрызнулся в её сторону наш герой, -  Григорий Михайлович, давеча в трактире я имел удовольствие услышать из ваших уст о Джокере. Что это такое, расскажите бога ради». Карамболь усмехнулся: «Вот только «бога ради» не нужно! Джокер бога-то, как раз, кверху тормашками и опрокидывает. Я, собственно, к тому и вел, говоря о диалектике перехода от Раба к Господину, да вот только вы мне не дали договорить. А ты Ева погоди, не горячись, парень ещё найдёт, где споткнуться», - лицо художника изобразило обаятельнейшую улыбку, он даже отечески похлопал гостя по плечу, - Это я уж вам, так сказать, антр ну говорю, коли у нас разговор в открытую пошёл. Ну-с, что вы желали бы знать о Джокере?».
У Лебедько заранее был припасён вопрос: «В колоде карт Джокер может заменить любую, как то выгодно игроку, ему можно придать статус простой шестерки, а можно короля или туза. В системе арканов Таро, это аркан, подчеркивает безумие, как без-умие, как высшую степень знающего незнания и ведающего неведения, спонтанность и импровизацию, игру в жизнь. Но что же такое Джокер в вашем понимании? Архетип какой или что?», - «А вы что сами в Джокеры метите?», - иронично отозвался художник, и тут же вослед ему раздался голос Евфросиньи Сергеевны, - «Метит, ишь, каким барином тут уселся, делает вид, будто ему все с гуся вода. Но Гришу не проведешь, он с вас враз штанишки спустит да по голой заднице-то отшлепает!». Наш герой, обернувшись в её сторону и изобразивши на физиономии своей некую смесь наивности и даже подобострастия, молвил: «Зачем же вы эдакие-то гомосексуальные коннотации, насчет штанишек и голой задницы? Помилуйте, я совершенно не имею в планах как-либо провести Григория Михайловича, я приехал издалека за знаниями, которыми он располагает. А в Джокеры я не мечу, из меня разве что картонный Джокер получится, настоящий Джокер это вы, Григорий Михайлович!» Женщина не унималась: «Гриша, не покупайся на эту откровенную поганую лесть!» Однако, Карамболь, казалось, был настроен более миролюбиво. Изящно переместившись от компьютерного столика к дивану, он уселся рядом с женой и, положивши руку ей на колено, произнёс: «Спокойно, Ева, я ценю здоровую самокритику. Посему пока посудачим о Джокере, хотя некий подвох от нашего гостя я ой как чую! Итак, для вас, видимо, не будет секретом факт, что большинство людей только и мечтают о том, чтобы, образно говоря, задница была в тепле. Полагаю, голубчик, что и вы этим грезите, хотя на виду стремитесь показать, что вы решительно отличаетесь от толпы». Владислав Евгеньевич открыл, было, рот, приготовляясь возражать, но художник властным жестом остановил его порыв: «А ведь, когда задница таки оказывается в тепле и покое, то, спешу вас заверить, тут-то и наступает смерть души. Возможно, вы когда-либо переживали на собственной шкуре, что обнажение каждого нового конфликта и противоречия, кои раннее были вытеснены, приводит, мягко говоря, к некоторому усложнению жизни. Почему? Да потому, что после этого приходиться принимать во внимание всё больший круг жизненных обстоятельств. Жизнь становится более сложной, с одной стороны, но и более уникальной с другой. Вам это надо?». Гость замялся: «Как говорится, и хочется и колется», - «То-то же! Однако, продолжим. Что получается? Проходя через обнажения всё новых противоречий и научаясь принимать их, не вытесняя обратно, человек расширяет своё сознание на всё новые и новые обстоятельства, которые раннее были за бортом сознания. Вместе с этим может и появиться определённый ресурс, для того, чтобы быть готовым к обнажению следующего слоя противоречий, более глубоких и более болезненных. Образно говоря, глаза открываются всё шире, но у человека уже есть силы, чтобы не закрывать их больше, а видеть, неким образом, возвышенно то, от чего раньше хотелось сбежать и забыться, но не всякому это дано. Вам вот, как мне видится, не дано». Тут и Ефросинья Сергеевна встрепенулась: «Куда ему, доходяге!». Лебедько молча снёс оскорбление, не поведя и бровью. Художник же продолжал, как ни в чём не бывало: «Так вот, Джокер, голубчик вы мой, как раз и есть та сила, которая принуждает душу работать, естественно, ежели человек к этому готов. Работа души, как раз и состоит в том, чтобы, несмотря на болезненность обнажающихся противоречий и конфликтов, не дать им вытесниться опять, а сохранить их в сознании и выработать по отношению к ним определённую позицию, как правило, возвышающуюся над личными амбициями».
Прослушавши сию назидательную тираду, гость не выдержал-таки и вставил в разговор свою колкость: «Премного благодарен вам за столь обширное объяснение, но я бы, в свою очередь, хотел полюбопытствовать на счёт вас, уважаемый маэстро — вот вы всё меня голубчиком величаете, да в речах своих поминутно то задницу, то спущенные штанишки поминать изволите. Случись на моём месте доктор Фрейд, он-то уж нарочно бы поинтересовался — традиционна ли ваша сексуальная ориентация». Жена художника фыркнула: «Вот, ведь, какая бестия в придачу!», - сама же после этих слов прикусила губу, видимо не давая себе разразиться хохотом. Карамболь хотя немного и озадачился таким отчасти резким определением, сохранял спокойствие: «Да пусть себе пока покуражиться!»
Повисла длинная пауза. Лебедько видя, что никто не располагается начинать разговора, сказал, наконец: «Не принимайте близко к сердцу, Григорий Михайлович, это я к теме Джокера и обнажения, так сказать, внутреннего конфликта. Ваши речи вдохновили меня на разного рода аллегории и метафоры. Кажется, кто-то из учеников Карла Юнга высказался, будто беседа интеллектуально вменяемых людей должна возвышаться до поэтических метафор и протекать подобно соревнованию бардов», - «Это вы сексуальную ориентацию в разряд поэзии возвели? Занятно! Послушайте же лучше настоящую поэзию. Вот как описал Джокера один мой покойный друг: О, Существо Хаоса, приходящее из бесконечности и уходящее в бесконечность, не умеющее остановится, ибо — живое, создатель всего из всего, разрушитель подобий, бьющий зеркала, - многолики облики твои, умирающие в материи!», - «Потрясающие строки! Нахожусь под впечатлением», - ретировался гость. Карамболь же, довольный похвалою, воодушевлённо продолжал: «Игра, вот принцип существования Вселенной. Джокер, как воплощение самой игры, не бог, не архетип, как вы там называете, а, именно принцип, ведь ежели смотреть максимально широко, то никакое действие в игре жизни не является предписанным и знаемым заранее. Игра — абсолютная неизвестность каждого следующего шага», - «Принцип, это значит закон?», - «Можете назвать и законом. Хотя, это закон вне закона. Во Вселенной нет никаких устойчивых законов, кроме постоянной изменчивости. Нет законов, которые были бы неизменны. Тому вы можете найти подтверждение, хотя бы в квантовой физике. В мире — лишь одна изменчивость, которая тоже не является необходимостью, ибо можно меняться, а можно и не меняться. Нельзя описать Джокера и как некое знание — скорее, как Незнание. Вы можете мне возразить, сославшись на такую, между нами говоря, эфемерную штуку, как сбывающиеся предсказания. Но я парирую эти возражения. В игре нет ничего невозможного. Могут существовать, как линейные версии игры, так и нелинейные. Если, вдруг, выпадет линейная версия, то предсказания могут сбываться. Предсказания могут сбываться, могут не сбываться, могут сбываться частично. Возможны все варианты. Шарик, запущенный в рулетке, может остановиться напротив любой метки, эта метка может совпасть с тем, что вы загадали, а может и не совпасть. Те, кто в своё время обращался, например, к Ванге, и для кого сбывались её предсказания, просто попадали в одну из линейных версий лабиринта, которую создавала Ванга своим намерением, о чём, впрочем, она, видимо, сама не подозревала. А сама жизнь какими-то людьми воспринималась, как игра, большинством же так не воспринималась. В древности люди были ориентированы на повторяющиеся действия, на ритуалы. Любое отступление от повторяющегося образа действий в древние эпохи каралось, например, отчуждением от той или иной общности людей. В результате, люди стали бояться совершать неритуальные действия. Потом ритуалы постепенно ломались, что переживалось болезненно. Когда возникают изломы в ритуалах и стереотипах — человек, как правило, страдает. Но следующий этап развития — импровизация, где нет законов. Поэтому смешно слышать порою, когда наивные эзотерики заявляют, что они идут к истокам. Движение к истокам сродни попытке залезть обратно в утробу матери. Блудный сын, который в притче возвращается в свой дом, по сути, возвращается совсем в другой дом, потому что он сам уже другой. А посему и вернулся он не в изначальную точку. Непредсказуемости и изменчивости нам не избежать».
«Виноват...», - пытался было вклиниться в беседу гость, изумлённый таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не было. «Хотите что-то спросить? Извольте!», - «Джокер настолько всеобъемлющ, что я даже и не знаю, что спрашивать, куда не ткни - везде его проявление», - «Ага! Я скажу, что с вами сейчас происходит. Вы просто попались. Попались в образ своих представлений и испугались. Заметьте — вы побоялись задать следующий вопрос, побоялись оказаться в дураках. А? Нет?», - Григорий Михайлович торжествовал. Лебедько же здесь закусил губу и не нашёлся, что отвечать.
Вставши с дивана, подойдя к гостю и покровительственно потрепав его по плечу, Карамболь вдруг, предложил: «Владислав Евгеньевич, а не распить ли нам по этому поводу бутылочку армянского коньячку? Или предпочитаете виски? Может быть, текилу? Найдем-с. Специально для вас, голубчик!», - «Увы, и рад бы вашим радушием воспользоваться да вкусить сии божественные нектары для услады души, но не имею физических возможностей. В силу долгих упражнений у Алексея Всеволодовича Закаулова, подорвал печень. Так что, от минералочки бы не отказался, если позволите».
Художник пристально посмотрел на гостя и медленно произнёс: «Что-то мне Закаулов про вас ничего не говорил. Да и не видел я вас у него ни разу», - «Я у него в заочниках был. Приезжал раз в месяц, получал задание, потом отчет писал. Ну и организм тренировал, да вот не выдержал он, вдруг…». Тут опять оживилась жена Карамболя: «Вот они нынешние хлюпики! Закаулов печень лишь на восьмом десятке посадил, а этот слюнтяй, поди, с трех бутылок всего», - «Да, -  согласился Лебедько, - наше поколение не чета вашему, - что и говорить. Вы – богатыри, мы же действительно, как метко изволила выразиться Евфросинья Сергеевна – хлюпики».
Карамболь же решительно почуял какой-то подвох: «Заочник, говорите? Странная комиссия. Вот я позвоню сейчас Закаулову! Узнаю, что вы за прыщ на ровном месте», - «Всенепременнейше позвоните, Григорий Михайлович! Великого духа человек – Алексей Всеволодович Закаулов!», – тут Лебедько сделал несколько преувеличенное движение рукой, придавши ей чрезмерный размах, но тут же спохватился, что дал, пожалуй, маху, да тем себя и выдал. Не остался этот жест незамеченным и хозяевами: «Гриша, он же издевается! Я его насквозь, прощелыгу, вижу!», - кипятилась Ефросинья Сергеевна. Карамболь же только рукой махнул: «Да и шут с ним!».
Услышав слово шут, Лебедько приосанился: «Очень метко вы сейчас, Григорий Михайлович, изволили выразиться. Именно что — шут. Я бы даже дерзнул сказать громче — Джокер! Всё мы с вами вокруг скоморошества пляшем и, заметьте, глубокоуважаемый Григорий Михайлович, что даже некоторые, так сказать, пикировки ничуть не вредят общности нашего с вами духа», - «Эк, вы!», - крякнул художник, да только и нашёлся что руками развесть. Наш же герой воспринял таковое изменение в настроении хозяина, как знак в высшей степени положительный. Возомнилось ему, что, дескать, вот и прошёл он уже уготованное ему испытание. Мысля подобным образом, решил он наудачу просить о посвящении: «Как мне кажется, вы могли воочию убедиться в наличии у меня скоморошеского духа, а при вашей-то широте души истинно русского человека, вам бы, пожалуй, ничего и не стоило выписать мне об этом надлежащую справку».
Услыхав подобные речи, художник рассвирепел: «Ах вот ты, мерзавец, зачем пожаловал!», - «Никак нет, я набрался дерзости исходя из того только, что, насколько понимаю, верно усвоил предмет!» Карамболь нервно ходил по комнате из угла в угол. Продолжалось это довольно долго. Пока вдруг, не застыл он на месте, осенённый, видимо, какой-то догадкой: «А вот давайте так условимся, купите мою картину, вот эту, - художник простёр руку в направлении холста, на котором причудливо плясали диковинные символы, - это славянское Таро. Как раз аркан «Безумный», то бишь, Джокер. Я вам тогда из-за одного только этого послушания бумагу выправлю. В Париже на выставке один француз мне десять тысяч евро за неё предлагал, да не хочу, чтобы мои творения в этой гнилой Европе осели – вам за восемь тысяч евро продам», - «Увольте, Григорий Михайлович, не по карману мне», – «Что же, молодой и здоровый, да не можешь сущую дрянь – восемь тысяч евро заработать? Какой ты тогда скоморох, к бесу!», – «Да какой он здоровый? Печень вон уже посадил, да и сам на ладан дышит, плюнь и развалится», - подначивала Ефросинья Сергеевна.
Карамболь вновь заходил по комнате: «А зачем вам вообще это посвящение? Ну, вот купите картину, выпишу вам бумагу, что с ней делать будете? Кто вас оценить-то сможет? Вокруг лишь быдло, даже похвастать будет не перед кем. Что же вам так приспичило?», – «Вы же не подписываете ничего, так и не скажу, зачем. Это уж мое дело», - парировал Владислав Евгеньевич.
«Ишь, каков наглец, приехал тут аферы свои прокручивать, так еще и ерепенится!», - продолжала подливать масла в огонь хозяйка. А хозяин всё наседал: «Ну, купите картину? Ну не эту, так вот ту, аркан «Колесо фортуны», за пять тысяч евро отдам, не торгуясь!», – «Да, помилосердствуйте, зачем мне картины? Я их очень высоко ценю, но я, право не коллекционер», – «Так перепродадите выгодно. Имя мое нынче в цене!», – «Никак не могу. Решительно!».
Тут Карамболь рассвирепел окончательно: «Ишь, ты выжига! Петя, Миша, идите-ка сюда!». Из соседней комнаты вмиг, как двое из ларца, подтянулись молодые ребята, чей вид говорил о регулярном посещении спортзала. «Ну-ка, отвалтузьте этого проходимца!», - приказал им Карамболь.
Не желая причинить урон физиономии своей, Лебедько опрометью бросился в прихожую. По счастию, дверь не была крепко заперта – только на одну защелку. В мановение ока наш герой очутился на улице, оставив в квартире художника фирменные кроссовки. И вот представьте себе, стоит он в тапочках в шесть часов утра на улице, да созерцает рассвет, ёжась под воздействием утренней прохлады.
Днем, купивши за триста рублей себе новые сандалии, Владислав Евгеньевич выспался, засим неспешно собрался, оседлал ночью свою «троечку», и, обуянный мрачными мыслями, двинулся к юго-западу, ругая себя, на чём свет стоит, за то, что обмолвился о посвящении. Не соверши он этой оплошности, испытание можно было бы считать пройденным.

Глава 5

Из Рязани наш путешественник выехал ранним утром дня, следующего за приключениями с Карамболем, дабы днём очутиться уже в шестидесяти километрах от Тулы, где, рядом с маленьким городишком Богородицком проживал следующий герой нашего повествования, о котором читатель будет иметь удовольствие узнать чуть позже. Впрочем, написавши «ранним утром», автор несколько погорячился, ибо три часа — это, пожалуй, даже ещё и не утро, а самая что ни на есть глухая ночь. Оставив позади городские шумы, Лебедько погрузился в очарование майской ночи.
Знаешь ли ты, современный читатель, что являет собою среднерусская ночь в конце мая? О, ты не знаешь майской ночи! Вырви себя поздней весной из объятий ноутбука и телевизора, да предоставь себе счастье выехать хотя бы чуть за пределы города, туда, где не слышны его психотические шумы (не убоимся мы  подобного сравнения), и ты возблагодаришь автора за сие наставление. Всмотрись в ночь. С середины неба величаво глядит на тебя месяц, а необъятный небесный свод раздался, раздвинулся, сколько хватает взора. Горит и дышит небесный свод. Земля же объята вся серебряным светом, а чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Так бы раскинул бы руки, да и полетел! Только в такой ночи возможно всё: и правда, и вымысел. И всему-то поверишь с открытым, счастливо бьющимся сердцем. Каким всё видится простым и красивым! Простой кажется сама жизнь, дышащая ожиданием волшебного короткого праздника, когда всё смешивается на земле — и сказка, и быль. И лес, полный мрака, обступает дорогу, загородившись темно-зелёными стенами кустарника. То здесь, то там, белея, блестят при месяце черёмухи: так и хочется остановиться вдруг и, наугад продравшись сквозь кусты, вступить в загадочную темень леса, трепеща от какого-то древнего предчувствуя — как бы перед встречей с неуклюжим лешим, загадочной феей, а то и с самой Бабой-Ягой, что приведёт добра молодца в заветную избушку, напоит отваром волшебных трав, да снарядит в дорогу дальнюю, напутствуя не на жизнь, а на смерть и воскрешение в обновлённом мире.
Ибо майская ночь настолько прекрасна, что человеческое сердце едва выдерживает мучительно-сладкое упоение и счастье, от которых хочется плакать. Нахлынувшие чувства так сильны, что и впрямь близки ощущению не то самой смерти, не то фантастического дивного иного мира, а едва забрезжит рассвет — и вот уже душа поглощена новыми чарами, иными предчувствиями лишь некий неопределённый намёк расступающейся ночи оставляет неясное смятение и, в то же время, сладостную тоску и какое-то светлое предчувствие.
Но вот уже поднявшееся гордое солнце величаво сбросило мрачные, хоть и манящие предчувствия, и уже не сжимается роковым предчувствием сердце, когда мелькнут, вдруг, в свете фар на обочине причудливые фантастические тени. Не узнать уже недавний лес, не узнать прихорашивавшиеся берёзки, пустившиеся танцевать в искрах рассветных лучей, не узнать чопорно одетые в зелень осины, рябины и тополя, что украсились душистыми бантиками. А вот ожерельем лепестков развернулась яблоня, сияют молодыми красками цветы, а на полянках желтеют одуванчики.
«И что это, брат, ты так расчувствовался?», - спешит озадачить себя вопросом автор, пробежавши взором только что написанные строки, живописующие весеннюю среднерусскую природу, - «Не приготвляешь ли ты нашему герою какое-то мистическое, трансцендентное приключение?»  Может и так, а может и не в герое нашем вовсе дело, а в тех картинах, что открываются взору его. То справа, то слева мелькают опустевшие сёла, дремлющие, будто заколдованные мёртвые царевны. Нет, не очнутся они поутру, не наполнятся звонким детским смехом да нарядным хороводом весенней суматохи. Нет, не проснутся. Пусты, мертвы и бесприютны они. Найдётся ли добрый молодец, эдакий королевич Елисей, что сможет дыханьем своим воскресить их, оживить, да превратить вновь в прекрасных юных дев? И сколько этих мёртвых царевен разбросано по земле русской?.. Дождутся ли пробуждения, или так и сгинут, будто и не было их никогда...
Подобными печальными размышлениями наполнена была душа Владислава Евгеньевича почти во весь путь, на протяжении коего насчитал он, дабы как-нибудь занять время, около пятидесяти таких вот заброшенных сёл и деревень, где ещё лет пятнадцать-двадцать назад вовсю кипела жизнь, и казалось, не будет ей ни конца, ни края. Лишь в короткий ночной час до рассвета был очарован наш путник магией всевозможности, когда невольно мниться, будто бы жизнь волшебна, и отодвинулись за горизонт сознания те беды и проблемы, что с новой силой выступят при дневном свете. А тут ещё, приближаясь к Богородицку, дорога стала столь несносна, а колдобины на ней столь глубоки, что пришлось «троечке» проделать последние пять километров за целых полтора часа. Много было посулено за это время бойких русских слов, вырывающихся из-под самого сердца, и нелёгких пожеланий местной администрации. Да и вообще, ежели честно признаться, в это утро, наблюдая брошенные и разрушенные деревни, да изредка попадающихся вдоль дороги пьяных, с самого утра, мужичков, да сиротливых старух, вылезших из покосившихся избёнок, дабы подставить свои неизлечимые уже болячки восходящему солнышку, как единственному оставшемуся утешителю, многое было сказано нашим героем в сердцах эпитетов в адрес всяческой власти. Так что, ежели автор и решился бы вдруг явить читателю обрывки монологов Владислава Евгеньевича, то пришлось бы, пожалуй, ставить одни только многоточия.
Однако же, тут уместно, наконец, спросить, какого лешего забрался наш путешественник в эдакую-то глубинку? Ответить на сей вопрос не трудно, ибо прошлым днём имел Лебедько краткий разговор по мобильной связи с Яковом Аркадьевичем Дознером, к коему он без промедления, как говориться, и направил свои стопы. Здесь следует, по сложившейся уже традиции, распространиться несколько о личности этого колоритного человека.
 Отличительной чертой Якова Аркадьевича Дознера была его кипучая общественная деятельность, посвящённая борьбе за справедливость во всевозможных её формах. Будучи ещё студентом, в начале шестидесятых годов двадцатого века Яков Аркадьевич вступил в непримиримый конфликт с советским режимом. Жил он тогда в Москве и, будучи юношей передовых взглядов, занимался скупкой мелких безделушек у иностранных граждан. Деятельность сия в те годы именовалась фарцовкой. Будучи пойман, что называется, за руку, сотрудниками доблестной милиции, Дознер даже получил небольшой срок исправительных работ по месту жительства. Всё его существо противилось образовавшейся несправедливости — он, человек получивший диплом по историческим наукам в главном университете страны, вынужден был ежедневно являться на овощную базу и таскать на своей, не очень-то крепкой спине, мешки с гниющими овощами. Когда срок окончился, Яков Аркадьевич устремил все силы свои на выправление документов, необходимых, чтобы эмигрировать во Францию, где у Дознера имелись родственники.
Прибывши в Париж в начале 1968 года, Яков Аркадьевич с головою окунулся в свободолюбивое движение французской молодёжи, достигшее апогея, как мы знаем, в мае того же года. Сие событие вошло в историю под звонким названием «Парижская весна или студенческая революция во Франции». Бунтарь Дознер понял, что ему решительно повезло оказаться участником столь грандиозных событий, а посему  с огромным рвением он, переменивши свои убеждения в сторону радикального марксизма, принялся посещать лекции великой плеяды французских философов, социологов и психоаналитиков: Жака Лакана, Мишеля Фуко, Жана Лиотара, Жиля Делёза, Жана Бодрийяра и многих других.
В середине семидесятых, с двумя приятелями, отправился в местечко Фонтебло, где встретил учеников Георгия Ивановича Гурджиева. Дух великого мистика, нашедшего упокоение во Франции, обворожил Дознера до такой степени, что на двенадцать лет он плотно погрузился в эзотерическую школу Жанны фон Зальцман. Получение Дознером звания Мастера традиции «четвертого Пути» от фон Зальцман, совпало с перестроечными движениями в России. Вдохновлённый открывающимися перспективами своей миссии и переменами на родине, Яков Аркадьевич в 1987 году возвращается в Россию, где читает множество лекцией и создаёт гурджиевское общество.
Однако в октябре 1993 года Дознер вновь на баррикадах у Белого дома. Затем в его биографии можно найти восемь лет пребывания депутатом государственной думы. В начале нового века Яков Аркадьевич претерпевает глубокое разочарование в политическом режиме, начавшем формироваться в России и подумывает о новом этапе эмиграции. Увы, на тот момент все его родственники в Франции уже успели скончаться, а гурджиевское движение там становилось всё менее популярным: Дознер решает остаться-таки в России и вести тихую и неприметную жизнь пенсионера на своей даче в тульской области, близ Богородицка. Ограничив число своих учеников всего до нескольких человек, наиболее близких ему по духу, он по сей день занимается написанием мемуаров, которые, однако же, ни одно издательство не берётся опубликовать.
Автор хочет особенно подчеркнуть, что в конце восьмидесятых — начале девяностых годов прошлого века Дознер находился в весьма тесных сношениях с Закауловым, Муромцевым, а так же ещё с одним человеком, имя которого называть всуе автор не решается, хотя и надеется посвятить ему в книге отдельное, весьма почтенное место в своё время.
Конечно, можно без труда уразуметь, что знакомство со столь яркой личностью, а тем более возможность получить от нее посвящение, сулит для Лебедько подняться ещё на одну, и весьма крупную ступеньку, ведущую, в числе прочих, в дом Муромцева.
В Богородицке Владислав Евгеньевич решил, было, позавтракать, да вот только все поиски его в этом направлении свелись к двум закусочным, имевшим таковой внешний вид и соответствующие ему меню, а также столь яростные запахи, источаемые кухней, что наш герой предпочёл оставаться голодным и ограничился лишь пакетом кефира, купленным в местном магазине, да и то просроченным.
В полдень как то и было назначено, путешественник отворил калитку забора, окружающего дачный домик знаменитого последователя Гурджиева. Хозяин встретил его весьма сухо, впрочем, с известными элементами тактичности и вежливости, каковая присуща иностранцам. Был предложен стакан чаю и крохотный бутербродик с сыром, да и этому Лебедько был весьма рад, так как чувствовал во рту неприятный привкус несвежего  кефира.
Собеседники расположились на веранде в плетеных креслах. Яков Аркадьевич выглядел старше своих шестидесяти восьми лет. Был он не только сутул, но можно сказать, даже сгорблен, передвигался исключительно при посредстве специальной трости, а также обильно и часто кашлял. Глаза его не имели сколько-нибудь определённого цвета — про такие глаза говорят обычно - «выцветшие», губы его были бледны, одним словом, здоровьем похвастаться он никак не мог. За этим жалким обликом чувствовались, однако, и сильная воля, и крепкий дух.
Отрекомендовавшись и давши вопросительное выражение лицу своему, Владислав Евгеньевич ожидал с нетерпением, что скажет ему хозяин. Но вот уже несколько минут последний не вымолвил ни слова, а потягивая чай из блюдечка, наблюдал за гостем столь внимательно, будто бы намеревался прочесть, подобно ясновидцу, самое его нутро. Приезжий стал уже было ёжиться от неловкости, однако спасли его настенные часы с кукушкой, которым пришла охота бить. Оживлённый боем часов, Дознер, наконец, вымолвил сиплым и тихим голосом своим: «Ну-с, почтеннейший, расскажите мне сколько возможно о себе, и с разных сторон, не чураясь при этом временем, ибо оно нас нисколько не ограничивает». Лебедько принялся, было, рассказывать, искусно смешивая явь с самым откровенным вымыслом. В частности, особенно налегал наш герой на то, что имел весьма длительные и тесные сношения с Берковым и Закауловым. О Карамболе, однако, решил он умолчать. Упомянул он и свою психологическую деятельность.
И вот тут-то, как раз, хозяин и прервал его: «Психолог, говорите. А вот скажите, почтеннейший, удосужили ли вы своим вниманием такую, между прочим, важнейшую фразу Карла Густава Юнга», - старик потянулся к книге, которая, казалось бы, нарочно лежала на столе, в ожидании этой минуты, открыл её на одной из закладок и процитировал: «Мы живем во времена великих потрясений: политические страсти воспламенены, внутренние перевороты привели национальности на порог хаоса, сотрясаются даже сами основы нашего мировоззрения. Это критическое состояние вещей имеет огромное влияние на психическую жизнь индивида, так что доктор должен принимать во внимание эффекты такого воздействия с особым тщанием. Раскаты грома социальных потрясений слышны не только на улицах и площадях, но и в тишине консультационных кабинетов. И если психотерапевт ответственен перед своими пациентами, то он не смеет уводить их на спасительный остров тихой природы теорий, но сам же должен постоянно погружаться в пучину мировых событий, для того чтобы участвовать в сражении конфликтующих страстей и мнений. Иначе он не сможет правильно понять и оценить сущность проблемы пациента или помочь выйти ему из недомогания, выглядывая из своего убежища. По этой причине психолог не может избежать схватки с современной историей, даже если его собственная душа страшится политического волнения, лживой пропаганды, дребезжащих речей демагогов».
Лебедько не заставил долго ждать: «Помилуйте, можно сказать, на этой цитате и стою и только ею в своей работе руководствуюсь». Яков Аркадьевич криво ухмыльнулся: «Похвально молодой человек, однако же, с другой стороны, печально, что одной только ей. В наше время, знаете ли, невозможно руководствоваться чем-то одним. И, доложу я вам, всякий уважающий себя психолог просто-таки обязан доскональнейшим образом изучить не только свой предмет, но так же и весь корпус древней и современной философии, вплоть до самых передовых её изысканий, культурологию, социологию, политологию, регионоведение, а так же быть в курсе всего, что происходит в стране и в мире. С прискорбием вынужден отметить, что таковых психологов, покамест, не видал. А исторический процесс, между тем, привёл каждого из нас на рубеж определённых сущностных выборов, которые, увы, далеко не всеми осознаются в их масштабе и принципиальности для судьбы и российского этноса, и цивилизации вообще».
Владислав Евгеньевич, весьма развлечённый таким началом разговора, расположился удобнее в креслах, приготовляясь слушать, смекнувши при этом, что речь Дознера заготовлена, видимо, заранее и предполагается долгой. И в самом деле, тоном пономаря хозяин назидательно твердил: «Сошлюсь на классика, который сейчас в нашей стране, к сожалению, уже не уважаем, однако за одну только вот эту гениальную цитату, которую я сейчас произнесу, он достоин всех своих многочисленных памятников. Звучит же она так: любая философия партийна. Я бы расширил контекст, усугубив тот факт, что любая человеческая деятельность, а не только философия, служит той или иной идеологии. Любую технику, метод, направление, а тем более деятельность психолога и других специалистов можно рассмотреть, как состоящую на службе неких надличностных целей. Заметьте, молодой человек, что произнося слово надличностный, я влагаю в него не только некий трансцендентный смысл, но и смыслы вполне осязаемые: политические, экономические и классовые. Ежели мы потрудимся взглянуть на предмет обширно, и завести речь о поиске именно русских методов психологии и философии, то речь идёт не о том, чтобы решительно отказаться от каких-то техник и технологий, зарекомендовавших себя в психоанализе, юнгианстве, психодраме и иже с ними, а о том, чтобы найти ту идею, вокруг который можно было бы выстраивать любые уже существующие или только возникающие технологии. И первым шагом нам надобно увидеть — на службе каких сил это работает сейчас и почему. Возвратясь к вопросу о партийности, я буду настаивать на том, что любое направление психологии и психотерапии выполняет определенный социально-политический заказ, опирающийся на ту или иную идеологию. А, ежели специалист не задумывается о том, какой идеологии он служит, то, в этом случае, он служит идеологии доминирующей, и это очень важно понять», - «Позвольте полюбопытствовать, какова же доминирующая идеология?», - спросил, было, Лебедько, да тут же понял, что жестоко опешился, так как бесцветные, до того, глаза хозяина блеснули вдруг, язвительным огнём: «Да вы что, почтеннейший, с луны что ли свалились? Капиталистическая! Причём, не просто капиталистическая, а идеология капитализма в его наиболее неприглядной форме, когда, по словам философа Жана Бодрийяра, насилие из эпизодического и явного превратилось в неявное и тотальное. Говоря простым языком, современная фаза капитализма нас постоянно и очень жёстко, но неявно имеет во все места. Неявно, это значит, что мы настолько уже привыкли к этому, что никакого насилия как бы и не замечаем, и даже радуемся некоторым подачкам. Психолог, который не имеет яркой выраженной гражданской позиции, а это большинства из вас — является проституткой, которая, не понимая своего положения, ещё умудряется радоваться подачкам от сутенёров. Вы, надеюсь, понимаете, что я изволю говорить о капитализме, выродившемся в, так называемое, «общество потребления»».
Возникла небольшая пауза, потому как хозяину приспела, видимо, охота промочить горло, и он потянулся, было, к большому заварному чайнику. При этом случилось оказия: чайник был неосторожным движением перевёрнут, а вытекшая оттуда заварка замочила даже и книгу Юнга. Дознер чертыхнулся, впрочем, взявши себя в руки, молвил: «Виноват», - и принялся усердно промакивать стол салфетками, в чём гость, проявив необычайную сноровку, ему помог. Вскоре казус был улажен, и хозяин, отхлебнувши глоток воды из бутыли, стоявшей рядом с ним, продолжал: «Ежели психолог твердит, будто бы он индифферентен к любой политике, то он расписывается этой фразой в своём глубочайшем заблуждении. Сознательно, возможно, он не хочет об этом думать, но на уровне бессознательного и на уровне бытия, такой, знаете ли, фрукт является винтиком машины глобализации и, по большому счёту, вносит свою лепту в эту самую машину, которая не явно, но жёстко и тотально имеет нас всех». Хозяин умолк и сидел сколько-то времени недвижим, впившись в Лебедька взорами и, видимо, надеясь уловить произведённое его речами впечатление.
Гость же, с одной стороны, не желая уронить себя, а с другой, желая, напротив, дать старику потешить своё самолюбие, тот же час выразил на лице своём восхищение, однако же задал вопрос: «Вы совершенно правы Яков Аркадьевич, и я даже, удивляюсь вашей прозорливости, но посмею спросить, всё-таки психология и психотерапия свершают некоторую, как бы это понятней выразиться, положительную работу, ну... Избавляя некоторых людей от серьёзных страданий. Не так ли?», - Дознер хохотнул: «Как поёт некая модная певица «Если верить киношникам, мы загружены в Матрицу».  Сейчас об этом самой матрице много говорить изволят, а вот, дайте-ка, молодой человек, мне хоть какое-то внятное определение этой самой Матрицы. А?», - на бледной физиономии Дознера даже проступил некоторый румянец. Должно быть, он сел на своего «конька». Владислав Евгеньевич, пустился, было, лихорадочно размышлять, да поспешил, открывши рот, выдать нечто маловразумительное: «Ну... Это такая, знаете ли, репрессивная структура, которая  нами всеми питается...», - внутренне герой наш даже чертыхнулся, ибо понял, что сыграл дурака. Хозяин, однако, не стал его как-нибудь журить, а, напротив, вложил в свой голос некие даже отеческие интонации: «Вот видите, и вы не можете дать сколько-нибудь внятное определение. У нынешнего поколения сплошной бардак, признаюсь я вам, в голове. Я же дам вам очень простую метафору, такую, что вы сразу и поймёте, что сия Матрица из себя представляет. Вот, положим, есть люди, считающие, что совершают, как вы изящно изволили выразиться, некую положительную работу. Это, к примеру, близкие вашему сердцу психологи, врачи, учителя… Можно к этой когорте добавить ещё всяческих оппозиционеров тоталитарному режиму. Так вот, этих людей можно сравнить с сотрудниками лаборатории, производящей вакцину против мощного вируса, но, при этом, заметьте себе, существует институт, разрабатывающий всё новые и новые модификации вируса. И вот тут-то, как «Отче наш» важно уразуметь, что сия лаборатория, достойная всяческих похвал с одной стороны, с другой же стороны, является неотъемлемой частью того самого института и, что самое главное, именно она-то и позволяет институту получать сверхприбыль. Исцеляя на время отдельных людей, сотрудники лаборатории лишь готовят хорошо удобренную почву для более серьёзных заболеваний и вытягивания из людей всё больших средств и потенциалов». Дознер сиял от удовольствия от проделанной им работы мысли.
Тут уж настало время Лебедько всамделишно удивиться: «Помилуйте, ведь по вашим словам выходит, что Матрица это не что-то — вне нас, а то, что мы сами создаём и укрепляем всяк на своём месте! Что же получается, Яков Аркадьевич? Вот взять, к примеру, людей, которые уехали вовсе в какое-нибудь экопоселение. Что же они?», - «Увы, их поступок хотя и достоин некоторой похвалы, однако же, является лишь внешним бегством. Самою-то Матрицу они увозят, как правило, с собою внутри. А что до вас, то мне положительно нравится, что вы так ловко схватили мою мысль. Делаете успехи, молодой человек, стало быть, для вас ещё не всё потеряно. Вот и получается, как вы уже, конечно понимаете, что психолог или врач, мнящий что, дескать, он творит благо, помогая клиентам стать более здоровыми и самостоятельными, и уверенный про себя, будто бы никакой идеологии здесь нет, жестоко тем самым промахивается. Да-с! Подавляющее большинство психологов и в России, и тем паче за рубежом работают над заказом «общества потребления», как крайнего проявления капитализма, который, как я уже изволил подчеркнуть, есть не явное, но тотальное насилие. Такая, право, комиссия».
Гость призадумался и искренейшим образом молвил: «Что же делать?! Мы же живём в капиталистическом обществе, стало быть, не можем не работать на его заказ?», - Дознер изобразил вялую улыбку, после чего просипел: «Вот вы сейчас и изволили выразить самую большую беду нынешнего поколения, где каждый считает, что ежели все дураки, то и ему можно. Поймите, что коли вы работаете на заказ капитализма, то вы, тем самым непосредственнейшим образом лично участвуете в разрушении российского этноса, в частности, и цивилизации в целом».
Гость, которого к тому времени, скажем по правде, уже голод сморил, встал с кресла и принялся прохаживаться по тесной веранде. Особого простора, дабы как следует поразмять члены, на ней не было, ибо завалена она была всяческим барахлом. Валялись здесь, между прочего, не годящегося уже к употреблению хлама - вёдра без ручек, какие-то поломанные грабли, тачка об одном колесе: второе лежало неподалёку, и видно было, что приладить его к тачке не имеется ни малейшей возможности. Перечисляя, таким образом, можно привести, пожалуй, ещё десятка два предметов, годность которых к дальнейшему употреблению была весьма сомнительна. Пытаясь движением хоть как-то унять ворчание желудка, Владислав Евгеньевич, отвлекшись от темы, тщился понять: по старости ли Яков Аркадьевич не в силах вынести весь этот мусор на свалку или же, напротив, собирает он его в виде экспоната эдакого домашнего музея, подчёркивающего мысль о бесполезности потребительства. Не сделавши предположения ни в пользу первой, ни в пользу второй гипотезы и решительно стесняясь спросить, дабы не обидеть как-нибудь  старика, гость вдруг спохватился, что заехал в темы, уж больно далёкие от предмета обсуждения. Польщённый давешней похвалой хозяина, наш герой решил и дальше выказывать прозорливость — надежного козыря для получения посвящения у Дознера, Лебедько ещё не придумал, а посему решил действовать на авось: «Всё что я слышу у вас, почтеннейший Яков Аркадьевич, не только ласкает мой слух, как противника всякого рода капитализма и насилия, но и являет собой бесценную, так сказать, сокровищницу мыслей. Но вот какой мне видеться во всём этом казус: чуть только мы начинаем обличать всю несправедливость сложившийся ситуации, мы тотчас становимся в позицию спасителей цивилизации. Но, посудите сами, ежели следовать вашей остроумной метафоре, то любой эдакой спаситель — никто иной, как рьяный сотрудник той самой лаборатории, которая и споспешествует институту капитализма в его получении сверхприбыли более всего».
Бледные черты хозяина вновь озарились некоторого рода румянцем: «Эк, вы! Из вас, пожалуй, может выйти толк! Вы, признаться упредили тот тезис, который я должен был озвучить далее. Совершенно верно — ни в коем случае не попадаться на удочку разного рода спасительства — это, можно сказать, наша первая заповедь. Мы должны средоточием воли удерживать некоторый нейтралитет и, из этой уже позиции провести диагностику. А она, именно такова, как я вам о том и поведал. Ну, а далее, ежели в результате такой диагностики вы найдёте в себе мужество признать, что не ведали, что творили, дальше уже, совместными усилиями, мы можем посмотреть, как строить возможные контрдоминанты, которые могли бы, в конечном итоге, растащить очаг доминанты капитализма фазы «общества потребления». При знании принципов функционирования доминанты, усилия некоторого коллектива уже могут принести весьма значительные плоды. А знаете ли вы, молодой человек, что значит принцип доминанты ?», - «Как же, - не без некоторой гордости ответствовал Лебедько, — изучал в университете, даже по сему вопросу экзаменационный билет вытянул, ответив, между прочим на «отлично»! Хотите, хоть сейчас определение скажу, да все свойства доминанты подробнейшим образом распишу?»
Дознер опять допустил на лице своём кривую усмешку: «Верю, что расскажете, однако же, теория без практики мертва! Вот, извольте-ка, по приезду домой перечесть труды Алексея Алексеевича Ухтомского, касаемо учения о доминанте несколько раз, да с карандашиком, отмечая для себя все возможные случаи, где сию теорию можно употребить. А употребить её, доложу я вам, можно в самых различных сферах, далеко не только в физиологии как пишет сам Ухтомский, но и в социологии, в политике и вообще, можно сказать, где угодно. Ежели вы поймёте это, тогда в ваших руках будет оружие помощнее водородной бомбы. В своё время покойная Жанна Фон Зальцман говаривала мне: «Тот великий механизм, который использовал Георгий Иванович Гурджиев, дабы решительно поменять человеческую натуру, описан уже в трудах Ухтомского. Штудируйте, Яков, эти труды, и не будет для вас ничего невозможного!» Так вот, придёте ко мне завтра, так я вам, пожалуй, свои конспектики на сей счёт подготовлю, а покамест, продолжу. Я, было, стал говорить про контрдоминанты, так вот тут как раз психологи, то есть, те, кто взаимодействуют с человеческими душами и могли бы стать ключевыми фигурами в создании этих самых контрдоминант. Тогда-то мы сможем говорить о роли психологии и психотерапии не только в частных задачах исцеления отдельно страждущих людей, но и в глобальных социальных преобразованиях. И нужно-то для этого, по сути, немного — занять гражданскую позицию. Но тут ваш брат, сколько я в своём время не бился, решительно не желает к этому прислушаться. Просто беда! Не встречал ещё более узколобой профессии...»
Лебедько, к тому времени смекнувший уже, что на веранде шибко не разгуляешься и, присевший, было, в кресло, на этих словах вскочил как кипятком ошпаренный: «Виноват, я вот, очень даже прислушиваюсь!», - «Ну, вы - один из немногих, можно сказать, редкое ископаемое, - довольный таким оборотом речи Яков Аркадьевич продолжил уже с воодушевлением — любому философу, культурологу или, допустим, социологу ясно как день, что нет такой точки, из которой можно было бы взглянуть на человека, на общество и на историю свысока, либо просто отстраненно, извне. Любая человеческая мысль не существует в вакууме, появляясь неизвестно откуда, но сама принадлежит социуму и истории, представляя собой способ и форму общественно-исторического движения. То, что мысль осознает себя в качестве принадлежащей социально-историческому действию, дает нам возможность не заблуждаться на свой собственный счет и, одновременно, более активно участвовать в этом движении. Признание нашей погруженности в социально-историческую ситуацию приводит, как вам, молодой человек, уже то открылось, к пониманию нашей тотальной зависимости от существующих идеологий, экономических  и политических отношений. Однако же, это не повод для пессимизма. Скрывая или избегая само то, что психика обусловлена социально и политически, мы способствуем, тем самым, не только консервации проблем, но и стремительному нарастанию их. Все вытесненное - обязательно возвращается, причем в измененной и усиленной форме. Концепция «политического бессознательного» , - не поленитесь, товарищ, осведомиться на счёт этого термина в Википедии, будучи основанная на фрейдо-марксизме  и постструктурализме , определяет всю историю человечества, как коллективное повествование, связывающее прошлое с настоящим. Тема же этого повествования такова: коллективная борьба, цель которой - вырвать царство Свободы из оков царства Необходимости».
Ох, как оживился наш герой, услышавши в свой адрес сокровенное обращение «товарищ». Мысль его закрутилась калейдоскопом, заплясала вприсядку, явив, в результате, короткое и ясное понимание: «Вот на этом-то, дядя, мы тебя и возьмём!» Внешне же, Лебедько ничем себя не выдал, а напротив, сделал некоторое движение головою и посмотрел в глаза Дознера очень значительно, показав во всех чертах лица своего и в сжатых губах такое глубокое понимание, каковое может быть, разве что между двумя, скажем, эссерами-бомбистами, идущими устраивать государственный переворот. Хозяин понял этот взгляд, и как он не был степенен и рассудителен, но тут чуть не произвёл даже скачок со своего кресла по образцу козла, что, как известно, производиться только в самых сильных порывах радости. Произведши сей маневр, Дознер придвинулся, насколько возможно, к гостю и зашептал тому на ухо самым, что ни на есть заговорщическим тоном: «Представьте, товарищ, ведь ежели нам удастся каким-то манером организовать хотя бы часть психологов на свою сторону, а это десятки, если не сотни тысяч специалистов, то мы получим огромнейший потенциал, с ещё более огромной сферой влияния, который будет работать уже не на капиталистическую машину, а на её альтернативы. Под альтернативой мы, конечно же, не имеем в виду печальный опыт социализма в России, ибо опираясь на работы передовых философов, могу вам с очевидностью доложить, что этот опыт не мог быть тогда иным. Мы будем вместе искать альтернативы, дабы добиться для себя и окружающих нас людей всё больших степеней свободы в той самой Матрице, действуя при этом не из позиции «спасителя мира», которая, как вы совершенно метко подметили, заведомо провальна, а из какой-нибудь другой позиции», - последнюю часть предложения хозяин как-то скомкал, так что у приезжего сложилось мнение, будто тот и сам не додумал её до конца. Перенявши тон заговорщика, он также шёпотом спросил: «А какие вы можете предложить альтернативные позиции?», - здесь Яков Аркадьевич несколько замешкался, однако же, уронить лицо ему было решительно невозможно, а посему, он поспешил высказаться на сей счёт следующим образом: «Ну, например, позиция против капитализма может быть и просто лично мотивированной: я не хочу быть чипированным, зомбированным, не хочу отдавать свой труд, свою энергию и силы бездушной машине капитализма, а хочу жить в одушевлённом мире свободы, равенства и братства».
«Эге, - смекнул Лебедько, - а, ведь, пожалуй, никакой позитивной программы у него и нет. Только - против. Вот он и козырь вырисовывается». Хозяин, видимо, сам почувствовал неловкость, а, может быть, сумел прочесть каким-то образом сомнения гостя. Он отодвинулся, давая понять, что сократившаяся, было, дистанция вновь восстановилась, затем сухим тоном произнёс: «Итак, я вижу, что идеи мои, в общем виде вы уяснили, ну а подробности мы обсудим в следующий раз, вы уж не извольте сомневаться. Жду вас завтра в полдень, а сейчас ступайте, мне работать нужно».
Покуда машина медленно ползла по колдобинам в Богородицк, Владислав Евгеньевич размышлял над двумя вопросами, во-первых, где бы, таки, ухитриться более-менее сносно отобедать, а во-вторых, как ловчее пристроиться к Дознеру таким образом, дабы посвящение тот ему даровал, как говориться, на блюдечке с голубой каёмочкой. Добравшись до городка, путешественник отыскал гостиницу, больше походившую на постоялый двор, каким его описывали литераторы девятнадцатого века, где худо-бедно занял тесный и душный номер, известного рода, с тараканами, выглядывающими, как чернослив изо всех углов. Совершив сей необходимый ритуал и, посетовав лишний раз на бедность российской глубинки, Лебедько вышел на улицу в поисках провианта.
Пройдя метров двести и свернув в переулок, путешественник чуть не налетел на бабку, тащившую два тяжеленных ведра с водой. Употребив множество выражений, дабы извиниться он, в придачу, чтобы совсем уже загладить свою неловкость, выхватил вёдра из рук старушки, остолбеневшей посреди улицы, и стоящей с открытым ртом - видимо, давно не слыхали местные жители такого обилия вежливых речей. «Куда нести прикажите?», - спросил Владислав Евгеньевич у опешившей бабки. «Вон в тот домик, где дверь приоткрыта, милок». Через полминуты Лебедько оказался в сенях маленького домика, каковые обыкновенно встречаются в захолустных среднерусских городках. Несмотря на скромность и, даже, можно сказать, бедность обстановки, атмосфера была в домике куда более приятной, чем в гостинице. На лавке возле стола сидел старик, седой как лунь, и вырезал из деревянной чурки какую-то фигурку. «Вот, Викеша, погляди какой помощник у меня отыскался. Прямо диво дивное, нездешний, видать, и на нашего Прошку чем-то похож», - рекомендовала бабка гостя старику. Тот поднял глаза от занятия своего и приветливо улыбнулся: «Спасибо, добрый человек. Откуда приехать изволили и по какому делу, коли не секрет?», - «Проезжий я. Направляюсь в Тулу, а сам родом из Питера. Машина по дороге сломалась», - Лебедько приврал, так поди же ты, не рассказывать, ведь, старикам о хитроумной цели его поездки! Бабка услыхав его слова, спохватилась: «Как же машина-то, так посередь дороги и стоит? А сам-то где ночевать будешь?», - «Не извольте беспокоиться, машину отвёз в ремонт, а сам остановился в местной гостинице. Позвольте в свою очередь полюбопытствовать, не знаете ли, где в вашем городе можно хорошо пообедать? Ресторан, может, какой или кафе?»
Старик усмехнулся: «Здесь такого отродясь не бывало. А насчёт пообедать, так ты, добрый человек, не откажи в любезности - отобедай вместе с нами. Вот, Петровна, только что блины спекла, ещё горячие поди». Владиславу Евгеньевичу было неловко отказаться, но и принять столь радушное приглашение, несмотря на урчащий уже несколько часов желудок, оказалось не просто: слишком давно не встречал он такого вот простого русского хлебосольства и даже, пожалуй, отвык от него. После некоторых колебаний, да показных попыток отказаться, предложение было принято и, признаться, все трое были тому очень рады. Блины, особенно с добавлением густой сметаны, мёда да двух сортов варенья, показались нашему герою лучшим яством, каковое он только вкушал за последние несколько лет, а тут ещё душистый чай с травами из настоящего самовара, да откупоренная по случаю гостя и на радость хозяина бутылочка домашней наливки...
Словом, путешественник, спустя несколько времени уже ни минуты не жалел о столь удачном приключении. Речи за обедом текли спокойные и уютные, уносящие Лебедько в далёкий мир его детства. Старики рассказывали о своей жизни, о детях, уехавших, кто в  Тулу, а кто и в саму Москву, о внуках, приезжающих на лето. Хозяина звали Викентий Харламович, жену его Варвара Петровна. Были это люди старой закваски, честно прожившие свой век, спокойно и смиренно принимающие все перемены и социальные передряги. Гость исхитрился все больше задавать вопросов, уклоняясь от подробных рассказов о себе, что, впрочем, прошло почти не замеченным, ибо старики были рады: вот нашёлся кто-то, кто проявляет живой интерес к их скромной и ничем, вроде, не выделяющейся жизни. Викентий Харламович, к тому же, поведал много интересных историй о здешних местах. Лебедько, привыкший к мышлению и образу жизни мегаполисов, не переставал дивиться той чудной ауре чистоты, простоты, открытости и искренности, которая царила в дому. Вот она, наверное, та русская душа, которой восторгались поэты, та душа которую, пожалуй, при свете неоновой иллюминации уже почти и не сыщешь. Как легко дышится рядом с такими людьми, не таящими ничего, не лукавящими, по-настоящему улыбающимися, по-настоящему грустящими.
Дело близилось к вечеру, и Викентий Харламович предложил гостю сходить с ним порыбачить на небольшое озерцо, что раскинулось в километре от дома. Путешественник охотно согласился. И вот они уже вдвоём, окружённые вечерним щебетом птиц, сидят на брёвнышке, закинув удочки в воду. Последний раз Владислав Евгеньевич сидел вот так лет двадцать назад. Однако, не успел наш герой как следует предаться очарованию вечера, как наслаждение его было самым наглым образом прервано. С дороги к озеру свернула видавшая виды «десятка», и остановилась неподалёку от рыбаков. Из машины вышли...
Здесь автор хотел бы дать волю перу своему, и не скупясь на выражения изобразить яркими красками то, что давно уже терзает его душу. И читатель мог бы не сомневаться в том, что действующим лицам были бы приданы самые меткие и яркие эпитеты и характеристики. Увы! В наше время сей маневр более чем рискован и уж, по крайней мере, никакая цензура его точно не пропустит. Придётся автору, скрипя зубами, описать происшедшие далее события языком скупым и, как модно нынче говорить, сколько возможно, политкорректным.
Итак: из машины выскочили эээ... два «гостя с юга». Впрочем, гостями сии представители человекообразных себя ни в малой степени не чувствовали. Скорее, напротив, хозяевами. Один остался подле машины, другой же, подойдя вплотную к рыбакам и пнув зачем-то бревно, на котором они сидели, произнёс, коверкая русский язык: «Эй, ну как - килюёт?» Лицо Викентия Харламовича осунулось. Он молча показал пальцем на ведёрко, в котором плескалась шесть довольно крупных окуньков. Джигит хохотнул: «Ха! Я рыба забирать буду!» Возмущённый этими словами Лебедько встал, было, с бревна и, поворотясь к кавказцу, молвил тоном весьма недружелюбным: «С какой это стати?» Джигит оторопел: «Слюшай дед, это кто такой? Он у меня сейчас совсем живой не будет!» Старик тоже поднялся с бревна и быстро потянул Лебедька за рукав, пытаясь как бы спрятать его у себя за спиной: «Не трогай его, Заур, это племянник мой из Тулы, а рыбу бери». Заур, матерясь и чертыхаясь на дивной смеси русского и тарабарского языков, схватил ведёрко и пошёл, было, к машине. Ярость клокотала в груди Владислава Евгеньевича. Памятуя, что в юности он имел разряд по боксу, Лебедько выскочил из-за плеча Викентия Харламовича, догнал кавказца и схватил его за руку, однако же, в этот самый момент понял, что лучше было бы этого не делать, ибо открылись задние двери машины, и оттуда вылезло ещё двое претендентов на роль «хозяев» земли русской.
Били долго, в основном ногами, уже лежащих на земле. Потом машина уехала. Очнувшись и постанывая от боли, наш герой подполз к старику. Тот оказался жив, однако же одно ребро у него было явно сломано. Насилу поднялись, помогая друг другу и охая, да кряхтя, поплелись к дому.
«Надо бы в милицию заявить!», - кипятился Владислав Евгеньевич, пока Варвара Петровна, причитая, делала пострадавшим перевязки и примочки. «Вот этого-то, как раз, ни в коме случае делать нельзя, потому как тебя же на пятнадцать суток посадят, да ещё и штраф возьмут. Милиция их не трогает. Их хоть и немного, пятнадцать семей всего, однако же, держат в страхе весь город. Вначале наши ребята, кто покрепче, решили их проучить, да не тут-то было, - те привели подмогу из других городков да из самой Тулы… Четверых наших ребят порезали насмерть. Милиция отмалчивается, записали как несчастный случай. Девок насилуют. С каждого дома раз в неделю «дань» берут, как они это называют. Деньгами или продуктами, у кого что есть. Слышал я, что не только у нас, но и по всей России-матушке нынче так. Но поделать, вишь ты, ничего. Такая доля». Варвара Петровна вторила мужу, охая: «Ну, натурально монголо-татарское иго. Нелюди, чтоб им пусто было!» Лебедько не стал спорить, а поблагодаривши стариков за помощь, поковылял себе в гостиницу. Дабы не раскалывалась от боли голова, выпил наш герой таблетку анальгина из походной аптечки, да и завалился спать. Ни ярость и ни озлобление он чувствовал, а скорее какую-то беспросветную безнадёжную грусть...
Под утро, уже проснувшись и испытывая во всём теле боль и ломоту, наш герой закрыл вновь глаза и погрузился в видение, кое и мы с тобой, дорогой читатель, сподобимся созерцать. Стена образов окружила нашего героя, промелькнул витязь на распутье трёх дорог, кружащие в небе вороны, и вот уже развернулось во всю ширь поле битвы, отгремевшей, может быть, лет десять-двадцать назад: земля усеяна черепами, людскими и  конскими костями, то здесь, то там валяются копья и проржавевшие уже щиты... Взор уносится дальше и, как с высоты птичьего полёта, открываются перед ним древние города, обнесённые каменными стенами, купола деревянных церквей... Маленькие городки, обособленные друг от друга, связанные, разве только, войной и междоусобицами. Раздробленная Русь, такова она была давным-давно, такова она и сейчас… В этот момент наш сновидец понимает, что это — отражение и его, в том числе, внутренней раздробленности. И где сейчас взяться, и внутри него — метафорически, и снаружи - могучим богатырям, типа Ярослава Мудрого да Юрия Долгорукого, людям, которые в своё время сумели собрать вокруг себя дружины, призванные эту раздробленность устранить, создав единое государство? Да и нужно ли это сейчас? Вглядываясь внутрь своего болящего тела, наш герой сознаёт вдруг, что эта раздробленность ему даже как-нибудь, да и нравится. Нравится тем, что она отражает не оседлый - центрированный, а, напротив, кочевой - номадический уклад жизни, однако же, не нравится тем, что промеж разных частей нет общих связей а, наоборот, — взаимоотрицание и взаимоисключение. Каждый такой очаг — это исключительная точка, которая считает себя «пупом земли», а не просто точкой единой кочевой паутины.
Неким усилием отыскивается внутри образ Юрия Долгорукого, призванный всё это соединить со своей славной дружиной. Крепкие ребята в кольчугах видны вокруг князя. Видно, что они не просто физическая сила, ибо лица их одухотворены и осмысленны. Нынче они расставляют шатры и сидят группами по несколько человек у костров. Невольно вспоминается легендарная птица Симург, сама состоявшая из тридцати таких же, как она, птиц. Так и в видении Владислава Евгеньевича, каждый дружинник являет собой некую часть самого Юрия Долгорукого, все они вместе призваны, дабы тридцать разрозненных областей соединить прозрачными связями, сняв, тем самым, обособленность разрозненных городков и крепостей. Сам Юрий Долгорукий — мужчина в рассвете сил, с густыми русыми волосами и бородой, стоит подле шатра, опираясь на меч. Так и хочется спросить его о том, что он задумал.
Образ охотно откликается и повествует: «Я действительно един в тридцати ликах и даже более, я - это сила склейки разрозненности, все мы вместе подобны лимфе — межтканевой жидкости, связующей всё в организме и сохраняющей, между прочим, уникальность каждой его точки. Каждая точка останется уникальной! Но она перестанет воевать с другими и отстаивать свою правоту. Сейчас мы стоим на привале и решаем в какие стороны пойдут мои богатыри и я сам. Я уверен в каждом из своих ребят, как в себе самом, они прекрасно обучены, ловки, крепки и сноровисты. Всё упирается только в то, что нужно взять и начать... Мы застоялись на этом привале... Давно уже стоим... Русский дух может выжить только в режиме нео-кочевничества, жизнь людей может быть и оседлой, однако же кочевничество должно войти в их внутреннюю структуру. Но большинство боится, как боишься и ты, стать хоть внутренними, да кочевниками. В этом же есть элемент некой первобытности - не иметь ничего, и, в тоже время, пользоваться всем, что под рукой. За тысячелетия привычки к частной собственности, вы все очень глубоко погрузились в иллюзию, что действительно чем-то обладаете, что у каждого из вас есть, и в самом деле, что-то «своё». Вот каждый и тянет на себя из-за фундаментального страха это «своё» потерять. Но, как раз, кочевник-то тем и силён, что всегда найдёт себе пропитание в выживет в любых условиях»...
Образ Долгорукого начинает расплываться и, наконец, рассеивается. На мгновение кажется сновидцу, будто бы окружает его лишь пустое пространство, однако, вглядевшись пристальнее в маленькую неугомонную и юркую точку, блуждающую в этой пустоте, он замечает, что это - крохотное существо, а именно - герой одной из его любимых детских сказок — Бибигон. Маленький отважный победитель разного рода чудовищ, созданный воображением Корнея Чуковского.
Тут Владислав Евгеньевич проснулся окончательно, не имея решительно никаких сил, дабы выдерживать концентрацию внимания, должную быть для созерцания сновидческих образов. Голова его гудела, тело болело в самых разных местах, да и на душе, признаться,  было скверно после вчерашней стычки с оккупантами, как он в сердцах назвал «гостей с юга» после разговора с дедом Викентием. Стараясь не производить сколько-нибудь резких движений, чтобы не усугубить боль, наш герой медленно поднялся с кровати. Для умывания ему пришлось спуститься на первый этаж, где находились, так называемые, удобства. Каким-то чудом, возле умывальника обнаружился даже осколок зеркала, глянувши в который, Лебедько лишний раз чертыхнулся: почти на половину левой части его физиономии раскинулся фиолетово-чёрный фингал. «Эк, однако, как меня отдедюлили! Теперь, поди, ещё неделю в приличное общество невозможно будет сунуть нос. Дознер-то, пожалуй, поймёт, а вот перед следующими визави придётся у себя же самого отпуск исхлопотать. Ну, да оно, должно быть, и к лучшему — хоть как-нибудь подготовлюсь к следующей встрече», - успокоивши себя таким образом, путешественник, совершивши краткий ритуал умывания ржавой водой, воротился в свой тесный номер, в котором, кроме кровати, вся мебель исчерпывалась тумбочкой да табуреткой.
До встречи с Дознером оставалось более двух часов, а на улицу идти решительно не хотелось, вот и прилёг Владислав Евгеньевич на кровать, решивши направить свои мысли на героев ночного сна. Но, если с Юрием Долгоруким кое-что было понятно, и образ князя даже давал некоторый ответ на события минувшего дня (идея нео-кочевничества, как внутренней свободы перемещения между различными и даже полярными точками зрений, с одной стороны, а с другой, как модели, пусть пока и утопической, обустройства российского общества, пришлась по сердцу нашему герою), то причём здесь Бибигон?  Положим, этот сказочный герой имел некоторое сходство с великим князем своею отважностью, амбициозностью, а также тем, что тоже кого-то там от чего-то освобождал; но на что же, всё-таки намекала психика, имея в виду крошечные размеры этого героя-лилипута? Мал да удал? И один в поле воин? Нет, не то...
Размышляя подобным образом, Лебедько, вдруг вспомнил момент давешней беседы с Яковом Аркадьевичем, где речь шла, помимо прочего, о принципе доминанты Ухтомского. Тут Владислав Евгеньевич аж присвистнул — до того поразила его мудрость сновидения. Ведь, что такое доминанта? Это некий господствующий очаг возбуждения любой системы, будь то организм человека или же какая-то большая социальная структура. Например, можно говорить о власти, как о некой доминанте, которая, ежели представить её  в виде некого гигантского чудища, стягивает на себя и поглощает всю энергию народа. При этом, принцип доминанты говорит нам о том, что любая попытка разрушить её напрямую, в лоб, не только ни к чему не проведёт, но только усилит её. Иными словами, сколько с этим чудищем в открытую не воюй, не только побеждён будешь, но и вся сила твоих атак перейдёт к чудищу, сделавши его ещё более могучим и непобедимым. Сие мы можем созерцать на примере того факта, что любая явная оппозиция — только на руку власти. Однако же, в своих опытах по физиологии академик Ухтомский обнаружил, что существуют обычные сигналы, величина которых такова, что доминанта-чудище их замечает и, как ты не вертись, поглощает в свою же пользу, но есть и, так называемые, подпороговые сигналы, величина которых столь мала, что для доминанты они оказываются незамеченными, и она, соответственно, не успевает их поглотить. Ухтомский учил, что можно найти способ исхитриться и, с помощью ловко продуманной комбинации, организовав множество таких вот подпороговых сигналов взять, вдруг, да и подточить все корни, на которых чудище-доминанта держится, так что она, в один прекрасный момент, и рухнет вовсе.
Конечно, это описание - самое, что ни на есть поверхностное, годящееся, разве что, как иллюстрация для тех, кто до сей поры о принципе доминанты и слыхом не слыхивал, но суть дела эта иллюстрация сколько-нибудь да передаёт. Далее же необходимо брать книги Ухтомского, да и штудировать их, как советовал Дознер, с карандашиком. А Бибигон, явившийся Владиславу Евгеньевичу во сне, как раз и олицетворяет принцип действия подпорогового сигнала, могущий разрушить доминанту, будучи для неё незаметным. Юркий, гибкий и подвижный Бибигон может просочиться куда угодно и, будучи, незаметным для чудовища, нанести ему множество ран, кои в совокупности своей окажутся смертельными.
Довольный ходом своей мысли, Лебедько даже позабыл о ноющей боли, заполонившей весь его организм. К тому же, и время уже приближалось к полудню, а стало быть, пора было седлать «троечку» и направляться на дачу Якова Аркадьевича.
***
Отворивши калитку, и увидев перед собой гостя, так сказать, во всей его боевой раскраске, Дознер попятился несколько назад и посторонился, пропуская Лебедько на известную уже нам веранду. Поспевший к тому времени чай, оказался весьма кстати. Как и в прошлый раз, хозяин долго молчал, и тут уже трудно уразуметь, являло ли сие молчание привычный Дознеру распорядок приготовления к обстоятельной беседе, или же он и впрямь проглотил, было, язык, увидевши нашего героя в образе, никак не соответствующем человеку средних лет, а, тем более, профессору. Как бы там ни было, выкушав кружку чаю, хозяин, наконец, просипел: «Ну-с, рассказывайте!»
Лебедько был принужден живописать события минувшего вечера, приукрасив их придуманными на ходу подробностями. Выслушав рассказ гостя, Дознер пустился в довольно-таки нудные рассуждения о печальной русской доле, кои автор не считает нужным воспроизводить, в силу их банальности и изъезженности. Владислав Евгеньевич слушал хозяина также без особого интереса, ожидая удобного случая, дабы поведать свои мысли касательно доминанты и подпороговых сигналов. Случай наконец представился, и вот тут-то Яков Аркадьевич оживился необычайно, явив гостю не только румянец на лице своём, но и вновь обратив к нему заветное слово «товарищ»: «Вы, я вижу, искуснейшим образом предвосхитили то, о чём я намеревался вам нынче поведать! Сам я уже стар и не имею достаточно сил для приведения своего замысла в исполнение, но в вас, товарищ, я вижу истинного патриота, обладающего, к тому же, ещё и кипучей энергией, которая столь необходима для нашего дела. Вы ведь помните, как произошла Великая Октябрьская Социалистическая Революция?», - Лебедько, в силу возраста своего, не мог, конечно, помнить событий столь отдалённых, да и Дознер, пожалуй, хватил через край, ибо и сам появился на свет лет через двадцать пять после Октябрьского переворота, как его нынче величают. Ничуть не смущаясь этим, Яков Аркадьевич продолжал: «Революция произошла не вдруг! Приготовления начались лет, пожалуй, за двадцать-тридцать, и заключались в появлении по всей стране небольших марксистских кружков, каждый из которых и являл собой такой вот подпороговый сигнал для доминанты тогдашнего режима. Все эти подпороговые сигналы в своей сумме и подточили самый фундамент монархии в России. В вас же, молодой человек, я вижу вдохновителя и идейного организатора новых, уже современных нео-марксистских кружков».
«Не извольте сомневаться!», - отрапортовал Владислав Евгеньевич, смекнув, что «блюдечко с голубой каёмочкой» уже не за горизонтом. «Готов приступить с завтрашнего дня! А посему, драгоценнейший Яков Аркадьевич, весь обращаюсь во внимание, готовый  выслушать ваши инструкции и наставления», - «Весьма похвально, - отозвался хозяин, - но начнём издалека. Некоторые теоретики марксизма, в частности, анархисты, стоят на том, что основной глубинной потребностью человека является потребность в созидательном труде и свободном творчестве без произвольного ограничивающего воздействия принудительных учреждений. Исходя из этой посылки, людям всего и требуется-то — осознать воздействие на себя различных сил подавления, угнетения, разрушения и принуждения, а затем побороть их. Но тут не всё так просто. Принято считать, что власть локализована в руках правительства, и что осуществляется она благодаря определённому количеству особых институтов, таких как полиция, армия, ведомственный и государственный аппарат. Люди знают, что все эти учреждения созданы для того, чтобы, якобы, от имени народа или государства, вырабатывать и передавать некие решения, принуждать к их выполнению и наказывать тех, кто им не подчиняется. Но политическая власть осуществляется ещё и посредством определённого количества тех учреждений, которые, на первый взгляд, не имеют ничего общего с политической властью и делают вид, что от неё не зависимы, тогда как это далеко не так. Такими учреждениями являются семья, школа, университет и вообще вся система воспитания и обучения, которая, как кажется на первый взгляд, создаётся для того что бы распространять знания, а на самом деле создана для того, чтобы сохранять власть определённого общественного класса, и исключить орудие власти всякого иного общественного класса. Учреждения распространения знаний, социальной помощи и попечения, медицины, юриспруденции и теологии точно также помогают поддерживать политическую власть. А посему, настоящая политическая задача заключается в том, чтобы подвергать обсуждению и критике учреждения власти, на первый взгляд, нейтральные и независимые, причём критиковать их и браться за них таким образом, чтобы то политическое насилие, которое в них осуществляется негласно, оказалось разоблачённым, для того, чтобы люди могли против них бороться. Ежели нам не удаётся выявить эти неявные опорные точки власти, мы рискуем допустить их дальнейшее существование в том же виде как и сейчас, а, стало быть, даже в случае свержения политической власти, мы можем оказаться свидетелями того, как она естественным образом восстановится в том или ином виде, опираясь на нераспознанные нами её неявные столпы, каковые я выше перечислил».
Лебедько подобные рассуждения повергли в некоторое изумление так, что он даже решился прервать хозяина: «Позвольте, я прекрасно помню вашу остроумнейшую метафору относительно, так называемой «Матрицы», но у меня как-то не связывается школа с образом репрессивного учреждения. Для меня лично память о школьных летах наполнена безмятежностью и счастием...», - «Вот тут-то вы и оказались, впрочем, как и подавляющее большинство наших современников, облапошены внешней невинностью школы и вообще подобного рода структур. Мы воспитаны так, что школа кажется нам воспитателем души и духа в самом возвышенном смысле этого слова. И лишь критическое мышление, которому мы можем обучиться лишь в нео-марксистских кружках, позволяет увидеть в школе один из основных оплотов всякой репрессивной власти и контроля. Репрессивность школы проявляется, прежде всего в том, что в ней от ребёнка требуют сумму правильных выражений, то есть некой, условно выражаясь, хорошей речи. А что такое хорошая речь? А это, отнюдь, не только речь правильная или грамотная, но прежде всего речь, которая показывает, что ребёнок, по крайней мере, лоялен к управляющему классу. И это происходит неявно, как нечто само собой разумеющееся не только для учеников, но и для педагогов, которые также с самого детства во все эти игры втянуты. Подобным образом, как вы понимаете, мы можем вскрыть подавляющую и репрессивную сущность социальной помощи, медицины, семейного воспитания, университетского образования, психологических курсов и тренингов, религиозных институтов, корпоративных мероприятий и многого другого, что, на первый взгляд, кажется нам совершенно политически не ангажированным. В этом, молодой человек, самая большая беда нашего времени: люди борются с тем, что на виду, при этом совершенно не беря в расчёт те опорные столпы режима, которые, собственно, взращивают из нас покорных рабов, сохраняя полную иллюзию невинности и непричастности. Ежели мы этого не учтём, нас ждёт участь всех прошлых революций, после которых, как вы помните, режим становился ещё более тоталитарным. Более того, само это понимание подвергается беспощадному вытеснению, так что люди не только не хотят этому верить, но их даже трудно уговорить хоть сколько-нибудь на сей счёт задуматься».
Признаться, Владислав Евгеньевич был в свою очередь, обескуражен и сконфужен: «Что же прикажете делать в этом случае?», - «А вот то, о чём и шла у нас речь в начале: создавать нео-марксистские кружки среди учителей, психологов, врачей, социальных работников, сотрудников разного рода институтов семьи и детства, юристов, работников культуры и науки. Это наш единственный шанс, товарищ!»
Лебедько прекрасно отдавал себе отчёт в том, что сия задача практически невыполнима. Сложилось так, что события минувшего дня, вкупе с речами Дознера, позволили ему не только умственно представить, но и пережить всем своим болящим нутром ужас и трагизм современности. В эту минуту он даже готов был пожертвовать, пожалуй, чем угодно, лишь бы идеи Якова Аркадьевича каким-нибудь совершенно фантастическим способом воплотились в жизнь. Несколько минут сидел наш герой молча, пребывая в благороднейшем, можно сказать, расположении духа. Однако, спустя несколько времени, мелкобуржуазная природа его дала-таки о себе знать, явившись перед внутренними взорами, посредством образа Ани Муромцевой. Этот, и без того туманящий всякий здравый рассудок образ, казалось, нашёптывал: «Ты же идёшь ко мне, я — твоя цель, а не какие-нибудь там революции! Впрочем, ежели тебе и вздумается вовлечься в социальные преобразования, то ты сможешь сделать это позже, ведь торопиться тебе не куда... Кроме как ко мне».
Сие видение накинуло своего рода флёр на открывшуюся, было, бездну трагических противоречий человеческой судьбы, переключив, заодно, и мысли Владислава Евгеньевича в несколько иное русло. Бодрым и уверенным голосом он обратил к хозяину такие речи: «Можете мною целиком и полностью располагать, уважаемый Яков Аркадьевич. Ваши доводы всколыхнули во мне самую что ни на есть благороднейшую ярость и позыв к неукротимой деятельности. Не пройдёт и полгода, как, благодаря моим связям и энергии, почти вся Россия будет покрыта густой сетью нео-марксистских кружков, разоблачающих все явные и неявные структуры власти, зомбирующие и порабощающие народ!», - «Спасибо, товарищ», - с дрожью в голосе промолвил Дознер и, расчувствовавшись, допустил даже скупую слезу на лице своём. Лебедько, видя, что дело набрало уже полные обороты, решился идти в атаку: «Только вот, для выполнения сей миссии, мне как преданнейшему ученику вашему, необходима от вас своего рода справка о том, что я являюсь вашим преемником по, так сказать, гурджиевской линии», - «Как же? Это-то вам зачем?», - пытался вяло возразить хозяин. «Помилуйте, да как раз таки за тем! Как же я без этого действовать буду? Неужто, вы своим гениальным сознанием не уловили столь несущественной детали, товарищ?»
Дознер изобразил на физиономии своей усиленную работу мысли и, даже, принялся при этом наигрывать пальцами по столу какую-то энергичную мелодию, должно быть, «Марсельезу», как подумалось Владиславу Евгеньевичу. Минут десять тужился Яков Аркадьевич провести хоть какую-то логическую связь между организацией нео-марксистских кружков и посвящением в гурджиевскую традицию. Судя по всему, логически задача была неразрешимой, однако, магическое слово «товарищ» решило судьбу предприятия: вышел наш герой из дома выдающегося борца за справедливость, оснащённый необходимой ему бумагой, которую он не без удовольствия присовокупил к предыдущим, полученным от Беркова и Закаулова. Садясь в машину и заводя мотор, Лебедько не удержался от того, чтобы произнесть знаменитую, в своём роде, фразу: «Лёд тронулся, господа присяжные. Заседание продолжается!»

Глава 6

Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, все вначале покорны человеку и лишь потом уже становятся страшными властелинами его… И куда несёт тебя нелёгкая, Владислав Евгеньевич, прислушался бы к советам умудрённого жизнью Дознера, ан ведь нет, образ призрачный и фантастичный и, как убедится далее читатель, не имеющий ни на грош тех достоинств, коими ты его снарядил, сделал из тебя и вовсе уже какого-то одержимца, имеющего перед собою цель расплывчатую и, признаться, никудышную. Ну, да Бог с тобой... Много ли мы можем насчитать людей, чьи цели хоть сколько-нибудь более чётки и благородны?
И вот, празднуя, в некотором роде, победу, наш герой, насвистывая легкомысленную мелодию из оперетки Кальмана, выехал на шоссе, ведущее из Богородицка в Тулу. Дорога оказалась весьма сносной, и, обрадовавшись сему факту, Лебедько решил, было, вдавить педаль газа в самый пол «троечки». Однако же, не долго удалось ему мчаться на всех парусах, ибо сотрудники ГИБДД в тот день решили подзаработать и засели в кустах с радаром. Любитель быстрой езды был остановлен и уплатил штраф. На этом, однако, дело не закончилось, а имело весьма скандальёзное продолжение.
Случилось так, что давешняя сцена с южными гостями не обошлась без свидетелей. Что ж за наваждение такое, что не успеешь поворотиться, а тут уже и выпустят целую историю, расползающуюся по городку подобно тому, как выкипевшее молоко норовит растечься по всей кухне, затекая во все углы и щели. Распространяясь из уст в уста, сюжет становился ежеминутно всё более занимательным, и наконец, во всей своей гротесковой форме доставлен был в уши сотрудников местного отделения полиции.
Узревши под глазом нашего героя внушительных размеров фингал, сержант ГИБДД поворотил путешественника вместе с его «троечкой» обратно в город, и, несмотря на попытки последнего откупиться (сумма, впрочем, предлагалась незначительная, ибо Лебедько всё ещё уповал на то, что произошло, может быть, некое недоразумение), водворил его в кабинет начальника Управления Внутренних Дел города Богородицка, майора Валерьяна Анисимовича Михно, как значилось на табличке кабинета, которую Владислав Евгеньевич успел прочесть. Майор Михно — грузный мужчина лет пятидесяти, находился в кабинете не один, а вместе с ещё одним полицейским в звании старшего лейтенанта. Склонившиеся над кроссвордом стражи порядка были столь увлечены занятием, от их профессиональных обязанностей несколько отвлечённым, что решительно не дали себе труда от оного оторваться, несмотря на то, что Лебедько и его конвоир вот уже минуты две как топтались в кабинете. Лишь зазвонивший вдруг телефон, имел наглость оторвать Валерьяна Анисимовича от поглотившего его занятия. Узревши нашего героя, майор злорадно оскалился: «Бьюсь об заклад, сержант, что ты доставил прославившегося на днях заезжего националиста! Вот и чудненько! Ты, сержант, ступай, за мной не заржавеет, а ты, милок, - Михно ткнул жирным пальцем в грудь горе-путешественника, - присаживайся, разговорчик нам предстоит серьёзный». Заметив, что старший лейтенант не без неудовольствия оторвался-таки от кроссворда, майор обратил к нему свои взоры: «Что скажешь, Михалыч?», на что Михалыч, мужчина с заметно испитым лицом, хохотнув, ответствовал: «Статья 282 УК РФ — разжигание межнациональной розни, срок лишения свободы до трёх лет!»
Лебедько, исполненный от представления подобной перспективы, самых неприятных ощущений в области кишечника, и в связи с этим, едва сдерживающий позыв опорожнить последний прямо в кабинете, тот же час пытался протестовать: «Помилуйте, гражданин майор, так это ведь я был ни за что, ни про что избит, да ещё вместе с почтенных лет местным жителем. У меня и свидетели на сей счёт имеются...» Михно оскалился ещё шире: «Можешь своих свидетелей засунуть сам знаешь, куда. А для дела твоего, как ты сам понимаешь, мы и сами свидетелей отыщем. Ты в Мордовии, часом, не бывал пока? Ну, так отдохнешь там годика два-три!» Владислав Евгеньевич вмиг уразумел, что перед ним сидел человек, для которого решительно не существовало вовсе никаких сомнений; и сколько у него самого было заметно шаткости и робости, столько у того твёрдости и уверенности. Пускаться с таким в споры да пересуды было делом положительно безнадёжным. Придавши голосу своему надлежащую для подобного случая заискивающую робость, Лебедько пролепетал: «Господа, а нельзя ли как-нибудь так уладить дело, дабы я не в Мордовию поехал, а отделался бы, некоторым образом, штрафом, по той форме, каковую вы изволите назначить? У меня в кармане как раз тысячи три залежались...» Полицейские переглянулись, и во взорах их проницательный Владислав Евгеньевич сумел прочесть, что он на верном пути. Михалыч покачал, было, головой: «Ишь, мерзавец! Да по этой статье штраф, как минимум, двадцать минимальных зарплат. Однако, так и быть, из одного только человеколюбия пойдём тебе навстречу. Выкладывай сто двадцать тысяч, да будем оформлять протокол». Валерьян Анисимович тем временем внимательно следил за реакциями подозреваемого на произнесённую сумму и, отметив значительное побледнение кожных покровов, взял отеческий тон и даже покровительственно похлопал Лебедька по плечу: «Вижу, братец, что таких деньжат у тебя отродясь не водилось (здесь автор, вмешавшись, в свою очередь, не может не отметить довольно сносной игры нашего героя, в кошельке которого, на случай всей поездки, лежало этак полторасто тысяч, так что майор с размаху опешился, впрочем, и поделом) так что клади на стол пятнарик и вали из города сей же час!»
Видя, что дело идёт к тому, чтобы отделаться, как говорится, малой кровью, приезжий продолжил свою игру: «Извольте доложить, у меня в машине как раз заначка на чёрный день припрятана». Глаза Михно приобрели маслянистый оттенок: «Лады! Михалыч, сходи возьми у него». Отдавши старшему лейтенанту требуемую сумму и не имея сил больше сдерживать позывы, вызванные испугом, Владислав Евгеньевич, дождавшись с нетерпением, когда Михалыч скроется за дверьми, справил нужду прямо у здания УВД, ни мало не сомневаясь, что доблестным полицейским сейчас уже не до него, а поделив добычу, они вновь погрузились в кроссворд. Что же, надобно теперь было уже без превышения скорости ехать в Тулу и там ещё приводить себя в известность. Во всю дорогу путника терзала мысль о том, что происшедший казус знаменует собою тот факт, что в чём-то он довольно сильно обмишурился. Пожалуй, впервые он допустил себе усомниться в самой цели своего предприятия. Однако, следует заметить, что ни к каким сколько-нибудь определённым выводам путешественник не пришёл, решивши покамест с большей осторожностью и спокойствием воспринимать как удачи, так и поражения.
***
Итак, Тула. Читатель вправе задать вполне обоснованный вопрос автору - с какой целью расположил он основных героев повествования не в самой Москве, что было бы естественно занимаемому ими статусу и опыту, а по некоему уже вырисовывающемуся кругу вкруг Москвы: Ярославль, Владимир, Рязань, Богородицк и вот теперь ещё и Тула. Автор предпочёл бы ответить на сей заковыристый вопрос не посередине повести, а только лишь ближе к концу её, здесь же он может ограничиться лишь намёком на то, что пишет сию повесть, можно сказать, с натуры, а также ещё и на то, что подобное распределение персонажей, расположившихся в опорных точках, охватывающих столицу действительно подобием некоего кольца, чрезвычайно важно с точки зрения их же авантюрного замысла, суть и цель коего мы отложим до последних страниц.
Здесь же автор позволит себе ещё один намёк, заключающийся в сопоставлении названия города Тула и оккультно-политическим обществом «Туле», внёсшим заметный вклад в создание в двадцатых годах 20-го века Немецкой рабочей партии, которая позднее переросла, увы, в НСДАП. Справедливости ради, отметим, что организаторы «Туле» не предполагали, к каким последствиям приведёт их деятельность, также, как и вожди Октябрьской Революции 1917 года не могли, в силу ряда причин, предвидеть то, как их благие помыслы породят ГУЛАГ и прочие мерзости. Впрочем, читателю, вероятно, ведомо, куда ведут дороги, вымощенные благими помыслами. Однако, мы несколько отвлеклись. Вернёмся же к нашему герою.
В Туле Владиславу Евгеньевичу предстояла встреча с Вероникой Павловной Розовой, держательницей традиции герметизма, восходящей по некоторым источникам к самым началам нашей цивилизации. Вероника Павловна была преемницей традиции ещё и по родовой линии. Её дедушка пивал чаёк с такими замечательными личностями, как Генрих Оттонович Мебес, Борис Михайлович Зубакин и Владимир Алексеевич Шмаков, так что с детских лет судьба её была, что называется, предрешена. Розова родилась в Москве в годы Великой Отечественной войны, в юности же, параллельно с изучением эзотеризма, будучи дочкой дипломата (тоже, кстати, потомственного эзотериста) закончила МГИМО . В конце 60-х и в 70-х годах Вероника Павловна была активисткой и одной из заметных фигур в эзотерической компании Югорского переулка, впрочем, эту сторону своей жизни она тщательно маскировала, что позволяло ей успешно двигаться по карьерной лестнице.  С 1985 по 1990 год Розова работала на разных дипломатических должностях в Восточной Германии в Дрездене, где находилась в весьма тесных сношениях с одной столь известной особой, что одно только упоминание о ней в этой книге небезопасно. То обстоятельство, что Вероника Павловна волею судеб оказалась в курсе некоторых деяний вышеупомянутой особы, кои бросают тень на её прошлое, заставило ее оставить всяческую государственную деятельность и уехать из Москвы, как говорится, от греха подальше. Первоначально она помышляла даже об эмиграции, но друзья по Югорскому переулку настояли на том, чтобы остаться в России и переместиться в Тулу, сменив фамилию на теперешнюю.
Надобно сказать, что эта особа давно составляла предмет помышлений нашего героя, который и сам был большим поклонником герметической философии. Однако, встретиться с нею удалось лишь сейчас, да и то после некоторых конспирологических процедур. Адрес электронной почты Розовой Лебедько добыл у Беркова, а согласие на встречу Вероника Павловна дала только после пересылки ей сканов посвещений Беркова и Закаулова. С учётом известной уже читателю непредвиденной задержки в Богородицке, в Тулу Владислав Евгеньевич приехал всего лишь за час до назначенного ему времени. Не успевши ни занять номер в гостинице, ни отобедать, он прямёхонько отправился на Пролетарскую улицу, где и обитала его визави.
Лебедько случалось на своём веку видеть многих женщин, которые, несмотря на достаточно пожилой возраст, сохранили, кто в душевности своей, кто в обращении и манерах, а кто даже и во внешности некую приятность. Вероника Павловна в этом ряду явила собой пример дамы приятной во всех отношениях. Приятен был её мелодичный голос, артистическая, но в то же время добродушная манера общения, приятна была её маленькая, но очень уютно обставленная квартирка, и особенно приятным был приём, оказанный гостю, коему с первого же, так сказать абцуга, был предложен весьма недурственный обед. Глядя на искусно приготовленные закуски, десерты и, особенно утку, запечённую в яблоках, гость невольно вспоминал картинки из «Книги о вкусной и здоровой пище», выпущенной в СССР в начале 50-х годов 20-го века, изобиловавшей поистине чудными рецептами, составленными, однако, из продуктов, коих на прилавках магазинов разыскать было положительно невозможно. А когда на стол были явлены две бутылочки, соответственно, сливовой и вишнёвой наливок, собственноручно приготовленных радушной хозяйкой, Владислав Евгеньевич даже произнёс внутри себя известную поэтическую строфу:
Известно даже недоумку,
Как можно духом воспарить:
За миг до супа выпить рюмку,
А вслед за супом — повторить.

Признаться, гость несколько обомлел от оказанного ему приёма, так, что даже на некоторое время почти потерял дар речи, что, однако, не мешало ему уплетать за обе щёки, ибо русский человек любит много и вкусно поесть, но в последнее время отнюдь не в любых гостях может себе это позволить. По крайней мере, ни Дознер, ни Карамболь, ни Закаулов особым хлебосольством не отличались, разве что Берков потчевал пирогами. Хозяйка, в свою очередь, наблюдая за тем, с каким аппетитом гость поглощает угощения, лишь приветливо улыбалась, не смея торопить последнего, дабы он как-нибудь не поперхнулся. Между тем, захлебнув куражу в трёх рюмочках наливки и сметя со стола всё съедобное, Владислав Евгеньевич решился начать беседу: «Весьма наслышан, почтеннейшая Вероника Павловна, о ваших глубочайших познаниях в герметической науке. Признаться, уже несколько лет, как мечтал услышать, так сказать глубину познаний непосредственно из ваших уст, да вот случай представился только теперь. И вот, с восхищением отведав ваши кулинарные творения и удостоверившись, сколь радушно вы изволили принять меня, жажду пищи духовной!» Лицо хозяйки, несмотря на почтенный возраст, почти не затронутое морщинами, покрыл лёгкий румянец: «Ах, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, душа моя открыта для всякого искреннего искателя истины и справедливости, а Борис Петрович Берков рекомендовал вас именно с этой стороны. Но я должна вас предупредить, что прежде, чем мы коснёмся глубин герметического знания, нам с вами придётся продираться сквозь дебри того, что именуется ныне так называемым здравым смыслом. Увы, народ не только в нашей стране, но и во всём мире опутан сетями и щупальцами этого самого здравого смысла настолько крепко и умело, что только им и живёт, а всё что хоть сколько-нибудь за его пределы выходит, воспринимает не иначе, как бред. Более того, многие за этот самый здравый смысл готовы биться, что называется, насмерть. А между тем, знаете ли вы, что этот самый здравый смысл из себя представляет?»
Гость, значительно разморенный обильными яствами и наливкою, пребывал к тому моменту в столь ленивом состоянии, что удосужился лишь вопросительно поднять бровь. Однако, Розова понимающе отнеслась к его несколько легкомысленному состоянию, и продолжала: «А представляет собою этот самый здравый смысл ничто иное, как набор специально сфабрикованных убеждений о природе человека и мира, настолько крепко с самого рождения впечатанных в мозги населения власть придержащими, что сама реальность, данная им, так сказать, в ощущениях, буквально под эти самые убеждения и подстраивается, образуя, как говорят радиотехники, петлю положительной обратной связи. Именно поэтому очень и очень многое мы привыкли воспринимать не критически, а за те убеждения, коими нас удалось окончательно зазомбировать, мы подчас готовы несогласному даже глотку порвать, уж извините за выражение».
Лебедько, употребивши все силы свои дабы не закемарить от переполняющего его чувства сытости и благодушия, всё же вымолвил: «Как же спастись от подобного наваждения?» Вероника Павловна, видимо, ждала такого рода вопрос: «Подлинная цель всякой настоящей философии, начиная от герметизма, и заканчивая теми идеями, которыми её обогатили Ницше, Хайдеггер, Лакан, Дерида, Делёз, и так до нашего современника Славоя Жижека, состоит в поиске даже не столько истины или блага, как это было у Платона, сколько в попытке освобождения человека от всех и всяческих догм и стереотипов, насаждаемых с седой древности теми, в чьих руках находилась власть. К великому сожалению, мало кто сегодня понимает, что философская мысль со здравым смыслом, как раз таки, не имеет ничего общего. Более того, задачей философской мысли является опровержение бытового смысла воззрений. И вот пример, который вам, несомненно, будет понятен, ибо я в свою очередь наслышана, что вы прошли некоторую подготовку у Алексея Всеволодовича Закаулова».
Услышав фамилию Закаулова, гость предпринял ещё одну попытку борьбы с обволакивающей его дрёмой, и деловито откашлялся, показавши тем самым, что, мол, «как же, не извольте сомневаться, подготовку прошёл». Розова продолжала: «Взять, например, такую категорию, как Желание. Желание субъекта — это то, что субъектом никогда не бывает узнано. Речь, как вы понимаете, идёт не о желании в его бытовом значении, не о хотениях и намерениях. Желание — это то, что человеку никак не удаётся признать. Желание — это то, что постоянно человеком движет, но, тем не менее, в его сознании никакого представительства не получает. А ежели ему удаётся каким-то манером в сознание прорваться, то оно тут же оказывается отброшенным на ещё более дальние позиции, ибо признание его вызывает у человека вопиющий дикий стыд. Вам, конечно, известно, что ежели вы обращаетесь к психологу, то он полагает, что вы в состоянии свой запрос поименовать. Психолог полагает, что существует измерение нормы, до которого вас можно довести, раз вы имели несчастье от него уклониться. Иными словами, коли вы излагаете проблему психологу, он совершенно наивно натурально работает именно с ней, то есть с тем, что поименовано. В философии же всё состоит совершенно иначе: что бы вы не говорили, ставится философски подкованным психоаналитиком под сомнение. Он даже не пытается буквально выслушать то, что вы хотите сказать, напротив, цель его — разглядеть за переливами вашей речи как раз то, что и отсылает к измерению Желания, то, что в вашей речи не сказалось внятно, то, что оказывается упущено... а почему? А потому, что ваша проблема только в том и состоит, что об этом-то вы говорить не в состоянии».
Владислав Евгеньевич тщетно пытался следить за нитью повествования, но так как ум его уже некоторое время пребывал большей частью не сколько в голове, сколько в желудке, сама эта нить представлялась ему многократно разорванной. А может быть, таким образом сказывалось давление того самого здравого смысла, что всячески препятствует проникновению любой живительной и освобождающей благой вести. Тем не менее, чтобы как-нибудь не облапошиться в дальнейшем разговоре, гость разродился вопросом: «Я прекрасно понимаю ваши доводы, ибо имел на сей счёт многочисленные беседы с Алексеем Всеволодовичем, однако, хотелось бы услышать как-нибудь живой пример из вашей практики». «Извольте, - отвечала Вероника Павловна, - только для начала сами объясните, как вы понимаете разницу между, так называемыми «правыми» и «левыми»?»
Тут Лебедько встрепенулся и отчаянным усилием вырвался-таки из объятий Морфея, так как понял, что вот-вот сядет, что называется, в лужу. Не найдя ничего лучшего, он пролепетал следующее, густо краснея: «Ну, правые — это те, кто отстаивает интересы капитализма, а левые, соответственно, стоят на идеях социализма, коммунизма или же анархизма». Хозяйка мягко засмеялась, вослед за чем попыталась успокоить зарапортовавшегося гостя: «Я, право, так и ждала, что вы скажете что-то в этом духе, и, разумеется, не смею вас укорять, понимая, что вы вполне можете и не знать всех тонкостей предмета. Вот вам самое простое описание, ежели вы спросите, в чём причина страдания людей, вы получите два ответа. Правые скажут вам, что вы страдаете из-за себя, в то время, как левые скажут, что вы страдаете из-за кого-то другого. Например, почему люди бедны? Точка зрения правых: потому что они ленивы, не хотят работать, не активны, у них отсутствует правильная система ценностей. Точка зрения левых будет совершенно иной: они бедны, потому что их подавляют, угнетают и эксплуатируют. Это не их вина, а вина общества».
«Позвольте, - насторожился гость, - ведь, ежели забежать вперёд, то получается, что все психологические и психотерапевтические методы, проникшие в Россию в начале 90-х годов с Запада, являются в этом смысле «правыми»?», - «Безусловно! И в этом я усматриваю очень серьёзную диверсию. Западная психология и психотерапия целиком и полностью обслуживает заказ капиталистического строя и, как это ни парадоксально, совершенно забывает о том, что было написано во всех советских учебниках психологии, то есть о социальной обусловленности нашей психики. Конечно, говорить, что левый взгляд — это полное перенесение ответственности на внешние обстоятельства, будет чрезмерным упрощением. Скорее, более корректно можно сказать так: рассматривая проблемы конкретного человека, левые учитывают роль социальной среды и таких факторов, как эксплуатация и зомбирование. Я сама, как сторонник левых взглядов, часто предлагаю обращающимся ко мне людям проанализировать цепочку социальных взаимовлияний и симбиозов, чтобы подвести их к осознанию того, на кого работает и чей заказ выполняет их так называемый симптом, невроз или болезнь. В результате, очень часто оказывается, что симптом или болезнь являются подавленным революционным протестом на разного рода насилие, осуществляемое властью. Даже в тех случаях, когда мы сталкиваемся с некими детскими психотравмами, фигура подавляющего отца или матери является лишь «аватаром» власти, как репрессивной структуры. Если в процессе работы удаётся снять запрет на подавление вытесняемого революционного импульса, то тогда дело идёт к высвобождению Желания и появлению у человека гораздо больших степеней свобод, в том числе выходящих за пределы так называемой конвенциональной морали, которая, собственно, и служит своеобразным охранителем власти, подавляющим Желание. Ну а Желание, как мы с вами разобрались, имеет, как раз таки, революционную, то есть освободительную окраску. Для герметической философии сие никогда не было новостью. Увы, осознавали это очень и очень немногие, впрочем, как и сейчас».
Наш герой, приведённый такими речами из дремотного состояния в возбуждённое, заметил, как обострились все его чувства. Большой круглый стол, заставленный пустыми уже тарелками, вдруг показался ему неким полем битвы. Справа угрожающе наседало большое круглое блюдо, на котором некогда возлежала запечённая в яблоках утка. Слева теснились маленькие тарелочки, предназначенные для более лёгких закусок: сыров, грибочков, оливок. Далее внимание его метнулось на собственное тело: сердце после обильной еды билось гулко, а жар заполнял и живот, и голову. «Вот ведь какая гипербола получается, - подумалось Лебедьку, - правые с левыми борются, а место битвы — сердца и умы человеческие». Слова же хозяйки весьма его расположили, однако же, присутствовало ощущение, что нечто весьма существенное он решительно недопонял: «Вот вы, почтеннейшая Вероника Павловна, очень изящно, и я бы даже сказал, кудряво изволили выразиться, будто симптом или болезнь на кого-то работают. Как это прикажите понимать, как образную аллегорию или же, как неким образом самую натуральную реальность?», - «Увы, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, именно как реальность, и реальность самую неутешительную. К сожалению, об этой её стороне мало кто даёт себе труд задуматься. Возьмём простой пример. Допустим, что некто пребывает в тяжёлой депрессии и вынашивает мысли о самоубийстве. Как вы думаете, какая социальная структура является, если можно так выразиться, заказчиком подобных мыслей и сопутствующих им тягостных переживаний? Очень просто, структура эта представлена так называемой «жёлтой» прессой, ибо случись всамделишный суицид — именно она получит с него прибыль. Она ведь на том и держится, что печатает репортажи о разных подобных дикостях. Далее: на кого работает невротик, обеспокоенный каждым лишним ударом своего пульса? На такого экономического монстра, как фармацевтика. На кого работает женщина, поправившаяся, вдруг, на пять килограмм? На рекламу, на текстильную промышленность, на такое чудовище, как современная медицина, которая под сей случай уже заготовила и кабинеты пластических хирургов, и дорогущие капсулы биодобавок, на которые подсаживаешься как на наркотик, ибо после приёма их начинаешь полнеть ещё больше, на расплодившуюся индустрию тренажёрных залов и фитнес-клубов. Как вы понимаете, это лишь самый поверхностный взгляд».
Гость на какую-то долю секунды вдруг ярко и образно увидел густую паутину, раскинутую по всему миру чудовищами — социально-политическими структурами. В паутине этой судорожно билось огромное количество разного рода люда, практически всё население Земли, и было даже ясное понимание, что вынь их из этой паутины, так у них никакого смысла к дальнейшей жизни и не останется. Сие видение сподвигло нашего героя на следующий вопрос: «Но ведь есть и такие проблемы, которые, возможно, не работают на подобные структуры? Поиски смысла жизни, предназначения, просветления,  наконец...». Хозяйка горестно пожала плечами: «Как же? Что же вы списываете со счетов такую, между прочим, экономическую структуру, входящую именно в наше время в самый свой размах, как институт разного рода духовного наставничества? Вы, наверное, и не представляете, какую сверхприбыль этот институт сейчас загребает».
«Эвона, как всё по-вашему выходит безнадёжно! И ведь странен человек тем, что огорчает его нерасположение тех, которых он не уважает и насчёт которых отзывается резко, понося подчас их суетность и даже безжалостность...», - глубокомысленно изрёк Владислав Евгеньевич, - «Но, рассуждая подобным образом, видите ли вы хоть какой-то выход из столь, казалось бы, безнадёжного положения, в котором мы все оказались?».
«Вижу, к тому и вела», - отозвалась Розова, - «Но, давайте-ка мы с вами выкушаем чайку, и для начала порассуждаем, откуда происходит это самое, как вы остроумно изволили выразиться, безнадёжное положение». Хозяйка направилась на кухню ставить чайник, оставив Лебедько в мыслях мрачных и непролазных, как тёмный лес. Здесь автору лестно будет отметить некую эволюцию чувств и помыслов своего героя, который в данный момент настолько обеспокоился вопросами общечеловеческими, что позабыл даже о своей личной меркантильной цели, приведшей его в дом Вероники Павловны. Отрадно и то, что в видении, где ему открылась громадная паутина, раскинутая по всему миру многоликим уродом, имя которому Капитал, среди миллиардов других людей, барахтающихся в её сетях, Владислав Евгеньевич узрел и себя самого. Среди прочих чувств, охвативших его спустя несколько времени после этого видения, тоненькой струйкой просачивался также и стыд. Чувствовалось, что углубляясь в сие переживание и не устрашась войти в самую сердцевину стыда, стыда за то, что ты позволил себя кругом облапошить и ребячливо продолжаешь играться во все эти омерзительные игры — возможно выйти и к тому самому революционному взрыву Желания, о котором толковали и Закаулов, и Розова... Но, увы, не хватало ещё у нашего героя пороху, дабы свершить сей акт душевной работы: внимание его рассеивалось, ускользая от грозной глубины вопроса, то в созерцание обстановки комнаты и игру солнечных бликов на лакированных гранях  старенького, но весьма ухоженного фортепьяно, то, вдруг, перед внутренними взорами возникали ощерившиеся физиономии майора Михно и лейтенанта Михалыча, а то и вовсе начинал грезиться всякий уже совершенно посторонний вздор. Так что, когда хозяйка вошла в комнату с подносом, на котором громоздились чайник, чашки, сахарница и вазочки с вареньями и печеньями, гость успел возвернуть себя в привычное благодушное состояние.
Чай источал запахи мяты, а печенья оттеняли его терпкий вкус наличием лимонной начинки. Несколько времени сидели молча, как и при начале беседы. Вообще надобно сказать, что процедура принятия пищи в доме Вероники Павловны неким загадочным образом носила на себе напечатленье какой-то заметной особенности. Всякая деталь будь то вкус, запах или даже внешний вид столового прибора, всё это останавливало нашего героя и поражало. Хозяйка же сохраняла прежнюю приятность во всех своих манерах, деликатность и, видя, что приезжий столь увлёкся трапезой, что положительно не в состоянии воспринять философические речи, не тревожила его до той поры, пока не допита была третья чашка чаю, и не доедено решительно всё содержимое двух вазочек с вареньями и двух с печеньями. Наконец, путешественник опомнился и сообразил, что уже минут двадцать трескает, как говорится, в одну харю, и кинулся было вновь вопрошать хозяйку о трагической, и вместе с тем комической участи человеческого бытия и способах хоть как-то из всего этого фарса выбраться.
Как читатель, вероятно, помнит, беседа остановилась на том, что Вероника Павловна посулила рассказать, откуда происходит то самое безнадёжное, и как мы теперь ещё и видим, комическое положение, в котором оказался современный человек. «В социальной психологии есть такое понятие «двойное приказание» , суть которого исследовалась на примере семей, где дети вырастали шизофрениками, и уже потом это явление стало изучаться в социальной и политической психологии как средство манипулирования массами, впрочем, известное сильным мира сего задолго до возникновения самой социальной психологии», - так начала свою речь Розова, в то время, как Лебедько, расположившись в мягком кресле, дал себе зарок слушать внимательно, не пропуская ни единого слова, и вот, что он услыхал:
«В «двойном приказании» две части абсолютно противоположны друг другу, например, в случае патологического воспитания ребёнка, а, заметьте, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, что иные случаи можно по пальцам пересчитать, мать может отдавать сыну или дочери одно приказание, а отец — совершенно противоположное. В результате, ребёнок входит в состояние ступора, не зная, что ему предпринять, так как в одном случае он будет наказан матерью, а в другом — отцом. Ежели это повторяется неоднократно, то в зависимости от различных условий, либо может случиться глубокая невротизация ребёнка — ну, это в том случае, если он выберет слушать, например, мать, но будет наказан отцом или, если отец не накажет впрямую, то останется испытывать постоянное чувство вины перед ним. В крайнем же случае дело приводит к шизофреническому расщеплению личности, где уже, как вы догадываетесь, теряются всякие ориентиры. Подобное «двойное приказание» может исходить и от одного человека, причём в нескольких вариантах. Первый — это предложение, содержащее два противоречивых приказания. Банальный пример: «не смей выполнять ни одного моего приказания!». Гораздо более распространён другой пример, когда приказание на словах звучит одним образом, а вот невербально — совершенно противоположно. К примеру, мать говорит сыну: «Не смей дразнить дедушку!» Это приказание однозначно и непротиворечиво, но! Говорится оно таким тоном и сопровождается, знаете ли, такими невербальными сигналами, кои подчёркивают, что матери, как раз, очень хочется, чтобы ребёнок дедушку-то поддедюлил. В результате, ежели сын будет дразнить дедушку, то будет наказан явной взбучкой, ну, а если он не выполнит невербальную часть приказания и не будет дразнить дедушку, то окажется наказан косвенно, посредством холодности и отстранённости матери, лишением её подарков и внимания. Это один из механизмов образования невроза или даже шизофрении», - на этих словах носительница традиций герметизма поднялась с кресел и подошла к окну, где взорам её предстал ничем не омрачённый день самого конца весны, наполненный буйством зелени и запахами сирени.
Минуты на три настроение беззаботной весны ворвалось в комнату, но, не тут то было! Розова воротилась к столу и продолжала: «Но ежели мы понимаем, как «двойное приказание» действует в семейной системе, то теперь нам уже совершенно несложно догадаться, насколько мы напичканы огромным множеством «двойных приказаний» со стороны социально-политической. Более того, открою вам секрет, именно «двойные приказания», используемые в политических целях, и являются одним из основных приёмов для манипуляции сознанием толпы, в результате чего, у последней и формируется совершенно патологическая система убеждений о себе, о других людях и об устройстве мира, то есть о том, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, с чего мы, собственно, и начали», - Вероника Павловна смолкла и несколько времени наслаждалась эффектом, произведённым её речью на гостя. Тот, в свою очередь, сидел мрачнее тучи, догадываясь, что ежели далее дело пойдёт в том же духе и на тех же оборотах, ему предстоит столкнуться с картиной мира ещё более ужасающей, чем та, которую он имел неудовольствие лицезреть перед чаепитием.
Здесь автор позволит себе пуститься в размышления о тех возможных обвинениях, которые падут на него со стороны так называемых патриотов. Сидит себе спокойненько эдакий патриот и занимается совершенно посторонними делами, накопляет себе капиталец, устраивая судьбу свою на счёт других, но чуть случится какая-нибудь книга или статья, по мненью его, оскорбительная для Отечества, в которой скажется горькая правда, он тотчас выбежит из своего угла, аки паук, узревший, что запуталась в паутину муха, да подымет вой, мол, хорошо ли выводить это на свет и провозглашать об этом? А что скажут иностранцы? - Думаете, разве автору всё это не больно? К чему же ему таить слово? Кто же, как не он должен сказать правду? Вы-то боитесь глубоко устремлённого взора и обыкновенно скользите по всему недумающими глазами. Так что, извольте постигать... Однако, мы отвлеклись от наших героев на то время, покуда Лебедько погрузился в мрачные предчувствия. Прошло, несколько минут, и он, поднявши взоры свои на хозяйку, вопрошал: «Каким же образом сии «двойные приказания» формируют картину мира обывателя, это вы можете поведать?», - «Охотно, - отозвалась хозяйка, наливая себе уже простывшего чаю, дабы промочить горло, - да, вот только рассказ мой будет длинным, боюсь, за сегодня-то и не управимся», - «Готов приходить к вам, сколько потребуется, но некую глубину познаний в этом вопросе приобресть мне, положительно, нужно», - изъявил свою готовность слушать наш герой.
«Ну, что же, внимайте. Одно из главных противоречий капитализма с точки зрения психологии, это как раз невозможность избежать противоречивых предписаний на самом фундаментальном уровне. С одной стороны, основное правило капитализма, это стремление к неусыпному накоплению капитала, а с другой стороны, всё же и капитализм вынужден принимать некую самоценность человеческой жизни  и уважать общечеловеческие ценности. А вот эти-то две стороны как раз и невозможно совместить, они у нас получаются взаимоисключающими параграфами, так как главный код, управляющий движением капитала, не терпит конкурентов. Вот вам, драгоценнейший, самый простой пример: положим, некий капиталист изо всех сил тужится, хотя бы внешне, относиться к наёмным работникам как к людям. Однако, случись любая ситуация, когда под сомнение будет поставлена его прибыль, он тут же пустится либо безжалостно увольнять работников, либо снижать им зарплату, либо чего ещё похлеще. Или взять, положим, демократию. По определению — это власть народа. Но как всё обстоит на самом деле? Народу вменяется обязанность свободного волеизъявления, от него требуется активное участие, но раз за разом этот самый народ и близко не имеет ожидаемого результата своей активности и волеизъявлений. Иными словами, власть вменяет народу обязанность влиять на неё, но каждый раз обнаруживает абсолютную неподатливость этим влияниям. А при этом ещё и попытка ухода от активности и от так называемого волеизъявления строго порицается и даже наказывается. Народ оказывается в проигрыше в любом из вариантов. Общую картину дополняют характерные попытки блокировать сколько-нибудь серьёзную критику, особенно в плане фундаментальных основ системы и вопроса об её иерархическом устройстве. Как вы, конечно же, понимаете, в запасе у власти всегда наготове стандартный набор запугиваний и обесценивающей демагогии, как то: «ужасы революции», «хаос анархии», «левые рвутся к власти» и тому подобные лозунги, которым народ вынужден верить, исключительно потворствуя чувству вины, бессознательно возникающему у него из-за того, о чём мы говорили чуть ранее, то есть от ощущения неэффективности своей активности и своего волеизъявления. Это, так сказать, результат двойного влияния, который виден даже невооружённому, хотя и незамыленному глазу». Произнеся сию тираду, Розова внимательно оглядела путешественника и резюмировала: «Поймите это, как главный тезис: от вас требуют активности, но самоя эта активность разбивается об абсолютное её игнорирование. Все мы в подобном положении находимся, и, бессознательно стараясь избежать полной дезориентации, теряем способность критически мыслить, и тут-то нам можно внушить всё, что угодно».
В эту минуту Владислав Евгеньевич пребывал уже в достаточно бодром расположении, так что был способен впитывать каждое слово, произнесённое Вероникой Павловной, образно и ярко. Она же говорила, не останавливаясь: «С другой стороны, средства массовой информации втягивают нас в мир псевдособытий, псевдоисторий, псевдокультуры. Тут дело в особой структурированности рекламных информационных сообщений, которые одновременно и утверждают, и самоотрицаются. В результате, они представляются вроде бы как не ложными, но обывателю совершенно непонятно, как их воспринимать. Под действием их атак он начинает воспринимать всю медийную информацию уже как собственные мысли и желания».
Тут только хозяйка изволила предпринять небольшую паузу, дабы как-нибудь перевести дух. Лебедько вообще заметил, что уже несколько времени она периодически посматривает на часы. Набравшись решимости, он спросил: «Почтеннейшая Вероника Павловна, не надоел ли я вам каким-нибудь манером?», - на что хозяйка отвечала добродушно и искренне: «Помилуйте, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, я, напротив, нахожу в вас вдумчивого слушателя, что мне необычайно приятно, ибо не всюду такового встретишь. Однако, меня ждут некие дела, которые я вынуждена достаточно спешно урегулировать, а посему добавлю к сказанному ещё буквально несколько фраз, после чего мы договоримся с вами встретиться на другой день. А хотела я выразить сегодня ещё следующее: народ по отношению к власти является, как  ни крути, всё-таки жертвой. И вот тут, заметьте, что на высказывание и действие жертвы отнюдь не всегда следует игнорирование. Напротив, как раз власть может явить и ответную реакцию, и даже внимание, но что очень важно, внимание это и реакция случаются всегда как-то не совсем по существу вопроса. Создаётся видимость какого-то даже уважения, и отношения к жертве как к личности, но, увы, это всего лишь видимость. На деле жертва всегда остаётся со смутным ощущением, что она не получила ответ на свои вопросы, однако, все её попытки разобраться в ситуации искусно блокируются. Контакт вроде бы и имел место быть, а вроде и не имел, и жертва остаётся в состоянии крайней внутренней запутанности и ощущение, что с ней самой «что-то не то», сопровождается чувством вины и прочими подобными тяжёлыми переживаниями. В то же время, внутренняя активность с самого раннего возраста успешно подавляется опять же «двойными приказаниями». Внешне звучит лозунг типа «будь активным», но требования активности сопровождаются неявными ограничениями, делающими самою активность невозможной, а вынужденная пассивность опять же ставится жертве в вину. Убийственная и коварная тактика! И наконец, важнейший момент заключается в том, что при «двойных приказаниях» для жертвы накладывается запрет на саму возможность обсуждать как первое приказание, так и второе, как явное, так и неявное. Жертва может смутно чувствовать, что что-то не так, но не иметь возможность это обсудить. Её попытки что-то выяснить тут же упираются в обесценивающие лозунги и слоганы, исходящие из средств информации и рекламы, которые жертва, как мы уже говорили ранее, воспринимает за свои собственные. А за запретом на обсуждение неявно следует запрет на мышление. Люди сейчас совершенно разучились критически мыслить, и с чем только не готовы согласиться. А, зачастую, многие даже и борются за внедрённые в них убеждения, типа таких, например, что стремление к частной собственности и конкуренции являются, дескать, врождёнными и природными качествами человека, что как вы, конечно, понимаете — полнейший бред».
Сей же момент Розова вновь бросила взгляд на часы, что было для гостя совершенно наглядным жестом для того, чтобы начинать раскланиваться. «Ага, - подумал он про себя, - вот тебе и «двойное приказание»: говорит о том, что хочет продолжить общение, сама же поминутно дёргается и на часы смотрит». Оставшись доволен тем, что он начал на деле понимать, что такое «двойное приказание», и получив неизгладимое впечатление от беседы с Вероникой Павловной, Лебедько, договорившись с последней о встрече на следующий день, отправился снимать номер в гостинице, что было проделано, впрочем, без особого труда, да, и номер, признаться, оказался вполне сносным по провинциальным меркам. Время было ещё не позднее, и наш герой, переполненный новой для него информацией так, что мозги уже, образно выражаясь, плавились, решился-таки отправиться на лекцию, касающуюся, некоторым образом, отношений полов. О лекции сей он узнал от Розовой. К тому же Вероника Павловна рекомендовала лектора как одного из своих учеников. И вот, отыскавши, не без труда, некий подростковый клуб, располагавшийся в полуподвальном помещении начавшего уже разваливаться двухэтажного строения, попал Лебедько в душную комнату, где и присел на край деревянной скамьи. Лекция, по-видимому, была уже в самом своём разгаре: маленький лысоватый мужчина в огромных очках и плохо отутюженном костюме, бурно жестикулировал, поворотясь к плакатику, на котором были начертаны синим фломастером кружочки и стрелочки. Слушателей было, прямо скажем, не густо: четыре женщины предпенсионного возраста и одна ещё совсем молодая - с грудным ребёнком на руках. Несмотря на молодость, её внешний вид красноречиво свидетельствовал о том, что она давно уже положительно отказалась хоть сколько-нибудь им заниматься.
Лектор, между прочим, говорил следующие слова: «Современная любовь стала нынче основой гигантской индустрии. В наше время контекстом любви выступает идеология так называемого свободного выбора. Мужчины и женщины превратились в участников рынка отношений. Место семейных связей, которые ранее стабилизировали человеческую жизнь, занял рынок с предложениями страхования жизни и старости, пакетов медицинских и омолаживающих услуг. А ведь мы помним, что ранее любовь была источником риска и неопределённости: действительно ли человек, с которым мы связываем свою жизнь — это наша судьба? Сейчас же уже не то, сейчас современный индивид бежит от всяческого риска. Мужчины в наше время вступают в брак неохотно, предпочитая не взрослеть и оставаться под явной или неявной родительской опекой. Женщины же выставляют на любовный рынок свой эротический капитал. Оптимальные же стратегии рынка таковы: для мужчины — минимизировать риски и не брать на себя лишних обязательств, а для женщины — инвестировать средства в свой эротический капитал, поскольку в условиях подобной свободной конкуренции, важным оказывается исключительно только оный».
Лебедько поднялся со скамейки и вышел на воздух. Тёплый вечер, напоённый запахами сирени, как ни старался успокоить и убаюкать нашего героя, сделать этого решительно не мог. Начав день с нервотрёпки и финансовых потерь в полицейском участке, и завершив видениями ужасной липкой неодолимой паутины, в которой, казалось, барахтался и он сам, и весь род человеческий, Владислав Евгеньевич сделался совершенно не в духе и был положительно не расположен воспринимать увещевания природы и её успокоительный ритм. Исполненный неприятных ощущений, он тот же час воротился в гостиничный номер, где, не имея даже сил, чтобы как-то развлечься хотя бы чтением книг, которые он возил с собой на всякий случай, повалился в одежде на кровать и в скором времени захрапел во всю насосную.
Как читатель успел уже заметить, в дни, предшествующие встречам с замечательными людьми или последующими за подобными встречами, нашего героя посещали во сне весьма оригинальные видения. Случалось это, как правило, под утро, когда просыпаясь, и не смея открыть ещё глаза, он восстанавливал в памяти образы сновидения, пытаясь даже вступить с ними в некий осмысленный контакт. Выспавшись после нелёгкого дня, Владислав Евгеньевич и в этот раз не стал спешить с окончательным пробуждением, а едва всплывши на поверхность из абсолютного забвения, принялся вглядываться в глубины своего внутреннего мира.
Всё, что угодно ожидал он увидеть, но только не офицера зондеркоманды СС. А вот ведь именно он - некий, судя по знакам отличия, штурмбанфюрер СС, гестаповец, что называется, при всей форме и оружии, эдакая, знаете ли, белокурая бестия — стоял во весь рост, оккупировав собою всё внутреннее образное пространство нашего героя, заложив руки за спину, демонстрируя хладнокровие, выправку и оскал презрительной усмешки. Несколько растерявшись, сновидец всё же решился обратиться к образу с вопросом: «Кто ты и зачем явился мне сейчас?» Штурмбанфюрер ещё пуще оскалился, однако же, отвечал: «Я, как ты и сам изволишь видеть, олицетворяю СС. Организацию, которая ставит себе высокие цели избавления Земли от людей, не подходящих под определённые мерки: стандарты крови, стандарты поступков, стандарты духа. Если человек не примерный семьянин, если он дефектный, ущербный, инвалид, больной, псих или невротик — для нас он отброс. А Землю надобно очистить от этих отбросов, и тогда воссияет могущество духа человеческого. Вот наша идеология. Ты спросишь, почему Землю надо очищать от отбросов? Да, потому, что они тормозят движение человечества к следующему виду, к сверхчеловеку, и, будучи отягощено огромным балластом лишних людей, это движение существенно тормозится, а то и вовсе сходит на нет», - «Значит, вы служите идее совершенства?», - «Да, и ты должен знать, что когда ты промахиваешься мимо совершенства в чём бы то ни было, ты усугубляешь свой приговор, который давно уже, между прочим, тебе вынесен. Если бы не адвокаты, которым каким-то образом удаётся тебя пока отмазать, мы бы свой приговор давно бы привели в исполнение. Спасает тебя ещё и то, что ты с детства также стремишься к совершенству, в тебе это заложено. Однако, ты должен знать, что твой внутренний мир — это концлагерь — замешкался, и тотчас пойдёшь в расход. Сам себя через наше посредство отправишь: заболеешь смертельно, споткнёшься на ровном месте, попадёшь под машину, это уж как сам решишь», - «Но раз ты явился ко мне в этом образе, значит, СС — это часть моей личности?»
Штурмбанфюрер вновь усмехнулся: «Да, мы твоя часть, только не думай, что ты один такой исключительный. В той или иной мере мы присутствуем почти в каждом человеке, в разных образах, разумеется. Мы следим за чистотой вашего совершенства, любой шаг в несовершенство записывается вам в минус, в то время как шаг по пути в совершенство записывается в плюс. Таким образом, вы и балансируете. Когда у вас в запасе много плюсов, вы чувствуете себя хорошо, и у вас есть запас жизненной силы. Но мы тщательно следим за балансом, все плюсы и минусы сосчитаны».
Сновидец умудрился даже подивиться открывшейся ему картине, впрочем, простой и даже механистичной. Набор плюсов-минусов, и всё. Причём, образ совершенства как заветной цели, для каждого свой. Для бандита или зэка один, для менеджера среднего звена — совершенно другой, для проститутки – третий... Чуть вышел за грань этого образа — получил, образно говоря, пулю в затылок. Может быть, он даже не получит эту самую «пулю в затылок», но градус тревожности у него нарастёт необычайно.
С трудом сдерживаясь на грани сна и бодрствования, Владислав Евгеньевич решается на следующий вопрос: «А кто же стоит за тобой? Кто твой шеф? Люцифер?», - «Отнюдь, мне даже нет смысла скрывать его имя. Пожалуйста — Аполлон — идеал совершенства», - «Ты говорил, что у меня есть и адвокаты. Кто они?», - «Я не знаю. Это по другому ведомству. Возможно — Гермес. Впрочем, случится — узнаешь точно. Знаешь, откуда у тебя берутся минусы? Когда тебя критикуют! Вот тогда-то ты и бежишь к адвокатам, силясь увернуться от собственного внутреннего палача. Чуть отступил от образа совершенства, тревожность при виде приближения последнего, встряхивает тебя так, что ты кидаешься в кипучую деятельность. Тебе тут же надобно понаписать кучу статей, книг, наплодить диссертантов, выпускников, а хорошо бы и вообще в энциклопедию попасть».
В какой-то миг, сновидец даже не успевает заметить — в какой именно, образ СС-овца вдруг превращается в статую Аполлона. Статуя оживает, вокруг образуется весьма приятный ландшафт — тенистая роща и мраморные дорожки, пролегающие в ней. Аполлон выглядит совсем не как фашист, он вальяжен, улыбчив и обращается к нашему герою даже с какими-то тёплыми нотками в голосе: «Хвалю. То, что ты сейчас прозрел — это тоже акт совершенства. Ты знаешь, я рад, что ты постигаешь, хоть в какой-то степени, наш замысел. Это приятно. Мы же не фашисты, в самом деле. Хотя, можем являться вам и под их личинами. Мы, боги, играем! Мы запускаем систему человеческого бытия такими рычагами, которые вам и не снились. Извини, оговорился, - снились, конечно же, только вы их ещё не расшифровали. Ты использовал мою силу для того, чтобы двигать себя к совершенству и карать за несовершенство...», - «Теперь можно как-то мягче?», - спохватился сновидец. Мягкая неземная улыбка осияла чело Аполлона: «Когда дурак прозревает, я думаю, у него найдётся какое-то другое топливо, нежели кнут и пряник. Хотя, механизм кнута и пряника, он древнейший и надёжнейший. Но, согласись, идея совершенства, она же очень обворожительна, не так ли? Ещё бы, это же свет, он такой яркий, манящий и магнетический. И коль скоро ты не убоялся меня в образе грозного СС-овца, я открою тебе один секрет: убить себя тебе пока ещё не удастся, образно говоря, под «вышкой» ты не ходишь... пока. Впрочем, как и многие в подлунном мире. Да, и ставки на тебя есть определённые у меня, и не только у меня. Вы ведь — люди — наши руки, если так можно выразиться. Впрочем, об этом узнаешь позже, когда-нибудь», - Аполлон сделал неопределённый жест рукой, махнув ей куда-то вдаль и … растаял.
Пока наш герой окончательно приходит в себя и просыпается, автор возьмёт на себя труд напомнить читателю древнее предание, согласно которому сиракузский тиран Дионисий Старший, живший в конце 5-го века до нашей эры, предложил своему фавориту Дамоклу, считавшему Дионисия счастливейшим из смертных, занять его престол на один день. По приказу тирана, Дамокла роскошно одели, умастили, посадили на место правителя; все вокруг суетились, исполняя каждое его слово. В разгар веселья на пиру Дамокл внезапно увидел над головой меч, висевший на конском волосе, и понял призрачность благополучия. Так Дионисий, ставший под конец жизни болезненно подозрительным, показал ему, что тиран всегда живёт на волосок от гибели. Сия мифологическая аллюзия полезна будет, по мнению автора, читателю, и далеко не только в связи со сном Владислава Евгеньевича. В ней отражён, как бы это точнее выразить?... Впрочем, автор решает доставить читателю удовольствие самому провести все и всяческие связи, которыми предание о Дамокле пронизывает многочисленные сюжеты нашей повести. Но, чу! Герой наш уже проснулся, успел умыться и принять душ, и вот уже одевается, приготовляя себя к новому дню, на который назначена ему встреча с Вероникой Павловной Розовой, где ждут его откровения ещё более удивительные, и, ежели как следует задуматься, то и ещё более страшные, чем прежние.

Глава 7.

Читатель, должно быть, хлебнувший изрядную долю пессимизма в предыдущих главах нашей повести, нынче может оказаться на неком перепутье. В одну сторону лежит перед ним дорога, встав на которую, начнёт он напропалую чертыхаться, клясть автора на чём свет стоит, за то, что тот пустился в какое-то уже совсем непотребное сгущение красок, попахивающее «левой» пропагандой, под соусом которой, якобы разоблачается пропаганда «правая». Уходя всё далее по этой дороге, такой читатель вконец, пожалуй, перестанет сколько-нибудь доверять автору, а то, поди, и вовсе в сердцах захлопнет книгу и отшвырнёт её куда подальше. Другая дорога ведёт, пожалуй, в ту сторону, куда, было двинулся и сам Владислав Евгеньевич, преисполненный ужаса и тоски, при виде разверзнувшейся картины мировой несправедливости, фальши и какого-то циничного фарса, заполоняющего собою всю жизнь человеческую. Пошедшему по сей дороге, неминуемо встретится ещё одна развилка, которую мы рассмотрим пристальнее. Тут есть, пожалуй, три варианта. Первый — включить привычные охранительные защиты и прийти к внешне благоразумному и даже, в некотором смысле, стоическому решению, что мир, дескать, таков каков он есть, не стоит, пожалуй, излишне драматизировать, всё идёт своим чередом, кое-какую крышу над головой и кусок хлеба, покамест, никто у меня не отымает, да, пожалуй, даже некоторые свободы во всём этом бедламе у меня имеются, будь то, даже хотя бы свобода переключать пульт телевизора. Такой выбор сделает, скорее всего, человек рассудительный, чуждый разного рода крайностям, про которого собрат его, шедший до сей развилки в ту же сторону, однако, здесь решительно вставший на иную стезю, пожалуй, презрительно подумает что-нибудь в таком роде: «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах», сам же себя в воображении выведет эдаким буревестником, которому открылись, наконец, глаза. И вот уже помчится он, сломя голову, что называется, «на баррикады», где ему в самом скором времени крылышки-то пообломают, вернув в русло, по которому двигаются «благоразумные» люди, коих он недавно ещё обличал как трусливых «глупых пингвинов». Есть на той развилке и третий выбор, совсем уже, по мнению автора, никудышный, заключающийся в том, чтобы впасть в тоску, хандру, да окончательный нигилизм, и, пребывая в таковом состоянии, завалиться на диван, что называется, «мордой к стенке», да, и проклясть не только существующее мироустройство, но и самою жизнь.
Автор полагает, что ни первая, ни вторая дорога положительно не ведут ни к какому преображению: ни к внутреннему, ни к внешнему. При этом, автор имеет дерзость питать надежды, что отыщутся среди читателей и такие люди, коим повесть поспоспешествует в укреплении независимого критического мышления. Вполне возможно, что сии читатели, столкнувшись на страницах  нашего повествования с горькой правдою (а сколько её предстоит узнать ещё впереди), не кинутся ни в истерику, ни, напротив, в депрессию, а также устоят от вытеснения её и возвращения в русло иллюзорного благоразумия, возьмут  открывшиеся им знания на вооружение в деле преобразования как собственной жизни и гражданской позиции, так и общественного устройства, понимая при этом, что и от каждого из них последнее зависит напрямую. Именно такой читатель мил и любезен сердцу автора, именно к нему обращено и всё наше повествование. Эх, кто бы для этого на родном языке русской души нашей сумел бы нам сказать всемогущее слово «вперёд»? Кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить нас на жизнь высокую, свободную и в высшей степени сознательную? Кто смог бы скинуть удушливую паутину хитроумно навязанных человеку  верований, убеждений, идеалов и целей, порабощающих его? Какими слезами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек! Но века проходят за веками, и сие всемогущее «вперёд» слышим мы порой в исковерканном звучании, исходящее из уст  либо погрязшего в позорной лени сибарита, либо незрелого юноши с безумном блеском в очах. Автор тщит себя предчувствием, что ему, не сколько по причине какой-то особой избранности, сколько по горению души своей, воспламенённой роковым вопросом «Русь, что ты хочешь от меня?», удастся-таки, пусть и не громко, вымолвить это самое «вперёд», так, чтобы оно сколько-нибудь, да, было услышано.
И, понимая, что залезли мы уже в рассуждения не только абстрактно-философические, но и, в некотором роде, даже назидательные, рискнём ещё чуть продлить отвлечение от сюжета повести, дабы отразить в словах свою позицию на тот момент, когда сама повесть всё более неуклонно, переваливши за середину, движется к своей развязке. Возможно ли, чтобы автор преследовал химерическую надежду избежать трагической стороны человеческого существования? Нет, скорее желает он избежать мелодрамы, ложной трагедии, когда катастрофа приходит без всякой необходимости, когда всё могло бы произойти по-другому, если бы люди знали об этом или сделали что-то другое. Люди умирают от голода в Азии, Африке, да, и чего греха таить, в глубинках России, в то время, как в Америке и в Европе правительства накладывают штраф на крестьян, производящих слишком много — это мрачный фарс, Великий Кукольный Театр, где трупы и страдания вполне реальны, но это не имеет ничего общего с трагедией, поскольку здесь нет ничего неизбежного. Автор хочет, чтобы не было этого Кукольного Театра, чтобы было невозможно превращение людей в марионетки другими «управляющими» ими марионетками. Когда невротик в сотый раз воспроизводит один и тот же, приводящий к краху тип поведения, проецируя на себя самого и на ближних своих один и тот же тип несчастья, то помочь ему выйти из этого состояния можно, лишь устранив из его жизни гротескный фарс, но не трагедию. Нужно, наконец, дать ему возможность увидеть реальные проблемы своей жизни и содержащийся в них элемент трагедии — то, что его невроз отчасти выражает, но ещё более, маскирует .
Воротимся же к нашему герою, которого мы, увлёкшись высоким философским стилем, на некоторое время оставили. Впрочем, до встречи с Розовой у него было достаточно много времени, которое употребить он мог на разного рода размышления, тем более, что сама встреча была назначена на вторую половину дня.
Нельзя сказать, наверно, точно ли пробудилось во Владиславе Евгеньевиче под влиянием недавних бесед, откровений и тягостных переживаний некое гражданское чувство, даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж, и не то чтобы тонкие, способны были в одночасье круто изменить свои помыслы от меркантильных к общечеловеческим; но при всём том, угнездилось уже в глубинах души его что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам пока не может себе толком объяснить. Лишь смутное предчувствие о том, что цели его путешествия как-то расширяются, и вот уже не только одно лишь желание овладеть Аней Муромцевой, да, заодно ещё порисоваться в глазах эзотерической российской элиты, как фигура,  имеющая определённый вес в ней, но и ещё что-то неизмеримо большее и пока не находящее какого-либо словесного выражения, выдвигается постепенно на первое место. Да, ему по-прежнему, во что бы то ни стало, необходимо попасть в дом Муромцева, но уже не только ради одной только Ани и дешёвой славы, но, скорее всего, дабы причаститься Тайны Общества Югорского переулка и его столь необычных членов, Тайны, к которой он уже начал прикасаться в беседах с Берковым, Закауловым, Карамболем, Дознером и Розовой.
Как мы уже упоминали в начале этой главы, Лебедько под воздействием открывшихся ему видений и переживаний ужасающего циничного фарса человеческой ситуации (и собственного, разумеется, тоже), в настроениях своих пустился, было, по той из дорог, что ведёт либо к нижнему днищу нижнего ада, а, следовательно, к полному внутреннему опустошению, депрессии и деградации, либо к незрелым истерическим метаниям бунтаря и экстремистски настроенного революционера-одиночки. Утренний сон с образами эсэсовца и Аполлона, в этом отношении был, что называется, в руку, ибо несколько охладил как подступающую горькую тоску, так и бунтарские порывы. В целом, всё же наш герой чувствовал себя достаточно неровно, а посему решил несколько успокоиться и привести себя в чувство какой-нибудь художественной книгой. Ранее, в минуты душевных бурь и потрясений на Владислава Евгеньевича успокоительно действовали рассказы Антона Павловича Чехова. Рассудив, что и на этот раз перечитывание какого-нибудь, уже отчасти забытого, рассказа классика, поможет ему хоть сколько-нибудь уравновеситься, Лебедько решил не слоняться по городу, а усевшись в достаточно удобное кресло, находившееся в номере, включил электронную книгу, которую возил с собою, и куда закачено было множество чеховских рассказов. Пробежавшись взглядом по меню, путешественник остановился на рассказе под названием «Крыжовник». Отчасти такой выбор был продиктован тем, что последний раз наш герой читал его в юности и уже успел позабыть сюжет, с другой стороны, название казалось, в некоторой степени, гастрономическим, а потому нейтральным. И вот, что, в качестве квинтэссенции рассказа, предстало его очам:
«Я соображал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, - и все обстоит благополучно» .
«Ну, вот, - с горечью в голосе вслух произнёс Владислав Евгеньевич, дочитавши рассказ и разводя руками, - уже и информация начинает приходить со всех сторон в русле вновь образовавшейся доминанты. Не удивлюсь, что ежели решу, вдруг, пойти вечером в кино на фильм с каким-нибудь гламурным названием, то и там будет всё про то же!» Что же, успокоиться не удалось, оставалось уповать разве что на кулинарный талант Вероники Павловны. К чести её, скажем, что надежды сии нашего героя не подвели. Разного рода яствами Розова потчевала гостя, что называется, «от пуза», так что, когда последний отвалился от стола, то даже не мог ещё несколько времени произнести ни слова. В начале хозяйка пустила в ход разнообразные салаты и соленые груздочки, за сим шёл отварной говяжий язык в специальном соусе, состав которого Лебедько так и не разгадал, хотя доволен им остался чрезвычайно. И, наконец, хозяйка вынесла к чаю огромную стопку тончайших блинов, которую гость умудрился полностью смести, окуная блины то в сметану, то в варенье, то в мёд, а то и насыпая в блин изрядную ложку красной икры. Вероника Павловна лишь умилялась, глядя на столь здоровый аппетит. Впрочем, читатель, вероятно, догадывается, что подобный аппетит имел причину не в избытке здоровья, а как раз таки в гнетущих нашего героя переживаниях.
Дождавшись, наконец, момента, когда Владислав Евгеньевич стал способен на вразумительную речь, Розова поинтересовалась его душевным состоянием и вообще тем, как он провёл время, пока они не виделись. Путешественник, хотя на данный момент погасил путём чревоугодия свою боль, всё ж таки посетовал на неё хозяйке. Та нисколько не удивилась: «Не извольте беспокоиться, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, то, что с вами происходит отнюдь не плохо, а, напротив, даже в своём роде замечательно. Впрочем, я надеялась, что то, что я рассказываю, не явится для вас какой-либо новостью, ведь учась у Закаулова, вы не могли всех этих тем не коснуться, впрочем, видимо, всему своё время, и озарение, должное прийти ранее, случилось лишь сейчас. Умом-то мы, бывает, всё давно понимаем, а вот что касаемо переживания, то когда оно случится — сие никому не ведомо. Но вы меня порадовали, ей богу, порадовали. И сегодня я, пожалуй, дам вам пищу для новых переживаний и откровений, возможно, они также будут несколько шокирующими, но не извольте беспокоиться, сие не смертельно, всё утрясётся и разложится по полочкам, и уже через недельку вы будете в самом подходящем состоянии духа», - «Подходящем для чего?», - «Как для чего? Для встречи с теми людьми, к которым вы, собственно, и направляетесь, и которым, на ваш счёт, уж будьте уверены, я дам все надлежащие рекомендации».
У Лебедька от неожиданности отвисла челюсть, а затем ещё начался приступ икоты: «П-позвольте, а откуда вы, собственно, знаете, к кому я направляюсь? Я же об этом ещё и не говорил. И про рекомендации...», - «Ну, что же вы? Имея хоть сколько-нибудь развитую интуицию, догадаться об этом было не сложно, а, принимая в расчёт те радующие меня изменения, которые начали с вами происходить, у меня не остаётся ни тени сомнений, что вы достойны быть допущенным в тот круг, куда стремитесь, а, может быть, и ещё к таким людям, об общении с которыми и мечтать до сих пор не смели. Однако, не буду кормить вас посулами, а начну потихоньку вводить в курс тех идей, которые обобщают давешнюю тему «двойных приказаний» и приводят наше понимание человеческой ситуации, сложившейся к настоящему моменту, на новый уровень». Мы не будем описывать ни то, как гость по мановению ока очнулся от дремотного отупения, вызванного обильной пищей, ни то, какие мысли лихорадочно завертелись в его голове, ни даже то, как под действием этих мыслей заурчал его желудок, а ограничимся лишь тем, что скажем, что Владислав Евгеньевич, спустя довольно короткое время, покуда в нём происходили все эти, если можно так выразиться, переходные процессы, приготовился жадно внимать речам Вероники Павловны. Та, в свою очередь, начала со следующих фраз:
«Как вы понимаете, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, ум человеческий с древних времён томится по некоему всеохватному определению или концепции, которые могли бы дать всеобъемлющее описание многообразию явлений и форм воспринимаемого мира в максимальной полноте их взаимосвязей. Истоки стремления изложить некое единое и полное описание мира мы находим ещё у досократиков: у Гераклита, с его универсальным первоначалом огня, у Парменида, с его бытиём, заполненным мышлением, и у многих других. Эта тенденция была продолжена Платоном, неоплатониками, философией Средних веков и эпохи Возрождения, она приобрела захватывающий размах в период расцвета классической философии и, выйдя чуть ли не на победную финишную прямую на пике модернизма... неожиданно обломалась. В тот момент, когда по образному выражению Жиля Делёза и Феликса Гваттари: «мир потерял свой стержень», употреблённому ими в своей революционной книге «Капитализм и шизофрения», для интеллектуально вменяемых людей стало очевидным, что построение неких универсальных описаний — принципиально невозможно, а все предыдущие попытки найти такие универсальные описания и обобщения были связаны с тем, что несчастный человеческий ум всячески пытался обрести утешение и опору перед лицом разверзшегося хаоса, о каковом пытливые мыслители догадывались даже ещё и в прежние времена. Сейчас же вменяемый человек отдаёт себе отчёт в невозможности выразить всю потенциальную бесконечность сущности бытия в конечном индивидуальном и даже коллективном усилии познания. Иными словами, мы вынуждены признать, что живём в ситуации принципиальной нехватки информации в самых различных контекстах бытия».
На этих словах хозяйка сделала паузу. Её очи в эту минуту, казалось, исследовали самое нутро Владислава Евгеньевича. К чести последнего, надобно признать, что он так искусно был подготовлен для устремлённых к нему речей, что воспринимал их ясно, чётко и образно. Вопросов не возникало. Убедившись именно в этом, Розова пустилась в дальнейшие рассуждения: «Ежели коснуться этической стороны вопроса, то приходится принять, что нам не дано определить, являются ли какие-то события и явления отдельной жизни или жизни народа благом или не являются, руководимы ли они волею случая или же провидения. В наших силах — сделать лишь экзистенциальный выбор — доверять или же не доверять происходящему, как чему-то, превосходящему наши возможные объяснения. И это, представьте себе — именно в силу принципиальной нехватки информации. Мы принуждены отказаться от попытки найти некий услужливый самообман и принять принципиальную нестабильность и коллажность как наших восприятий, так и наших описаний».  Лебедько приметил, что в этот день хозяйка стала ещё как будто прозрачнее. Ещё более было у неё мягкости в выговоре речей, осторожной умеренности в словах и выражениях, более уменья держать себя и более такта во всём. «Ну, раз такая комиссия, тут уж точно жди какого-нибудь подвоха», - подумал он про себя, вслух же выронил слов немного, но с весом, дабы оправдать мнение Розовой о нём, выказанное ею в начале разговора: «Получается, по вашим словам, что заместо поисков неких универсальных обобщений, мы переходим к многообразию отдельных контекстуальных точек зрения, кои в наступающее время и будут некой коллажной опорой нашего мировоззрения?» Веронике Павловне, как видно, понравилась сообразительность гостя. Сделавши весьма благосклонное движение головою, она сказала: «Это вы очень точно изволили понять. Но, заметьте, что, несмотря на, казалось бы, столь пессимистичный прогноз, сам риск подобного безнадёжного предприятия может стать действительной опорой, находящейся в состоянии неустойчивого равновесия. А именно таковое состояние и является единственной возможностью для хоть какого-то развития».
«А можете ли вы, почтеннейшая Вероника Павловна, привесть пример какого-нибудь уже существующего глобального обобщения, но составленного всего из нескольких слов?», - поинтересовался путешественник. «Отчего же, вот вам и весьма расхожий пример некоего глобального обобщения и претендующего на окончательную истину. Взять, например, расхожее утверждение «бог — это любовь». Возможно, бог, действительно, являет собой нечто, что можем обозначить словом «любовь». Тогда нам придётся столкнуться с тем, что в контекст этого слова входят и те нечеловеческие условия жизни, в которых существуют миллионы людей на Земле, и массовые убийства, войны, катастрофы, и многое другое, то есть расширить само понять «любовь» на множество самых противоречивых деяний, при этом сознавшись, что в большинстве случаев у нас просто не хватает вкуса, дабы оценить, что всё это — действительно любовь. С другой стороны,  зачем кастрировать бога? Лишать его ярости, гнева, презрения, скуки, стыда и многого другого?»
«Как поучительно услышать эдакий пример!», - восхитился Лебедько: «Слушая вас, щупаешь, так сказать, самое ядро дела». Розова просияла: «Вот-вот. В связи с этим вы, наверное, поняли, что умение обесценивать различные глобальные обобщения, а особенно, морально-нравственные императивы о том, как должно жить, может стать одним из необходимейших навыков для освобождения духа из тисков репрессивных дискурсов».
При этих словах хозяйка поднялась с кресел, подошла к окну, в которое врывался слепящий солнечный свет, и завесила его шторой. Образовавшийся таким образом полумрак ещё более усугубил действие двух атмосфер, сошедшихся вместе в квартире Вероники Павловны: атмосфера конспиративной явки с одной стороны, и атмосфера ритуального мистического посвящения с другой. Сама Розова, воротившись к столу, явила на лице своём выражение некоего волнения, будто бы предстояло ей, действительно, открыть какую-то страшную тайну.
Немного помедлив, хозяйка дала такой оборот своей речи: «Вы, верно, много времени обсуждали с Алексеем Всеволодовичем Закауловым знаменитую триаду Реальное — Воображаемое — Символическое?» Владислав Евгеньевич многозначительно кивнул. «Тогда я не буду возвращаться к подробному её описанию, хотя и вынуждена несколько времени говорить о Символическом. Как вы уже знаете, ещё во внутриутробном развитии человек попадает под влияние речевого поля других людей, которые как-то выражают своё отношение к его появлению на свет и решительно чего-то уже ждут от него. Речь других людей — речь Другого и формирует Символическое субъекта. В результате, наше бессознательное структурировано как язык, причём именно как язык Другого, то, что мы желаем — всегда желание Другого. Отчуждение человека от своей подлинной сущности, от своего Желания, начавшееся с идентификации с зеркальным двойником в стадии Воображаемого усугубляется по мере вхождения субъекта в поле речи Другого в стадии Символического. Мы видим, что отчуждение всё более и более нарастает и даже может вызвать запоздалый протест, однако же, этот протест безнадёжен: положение ребёнка перед лицом ожидания Другого, определяется, как вам известно, метафорой «кошелёк или жизнь» - эта ситуация вынужденного выбора: субъект либо откажется от удовлетворения своего Желания, то есть отдаст «кошелёк», и тогда он сможет продолжить жизнь как член того или иного культурного сообщества, либо он не отдаст «кошелька», но тогда будет исторгнут из общественной жизни, превратившись в аутиста или психотика».
В сей ответственный момент на улице вдруг сделался неимоверный шум. Сошлось сразу несколько оглушающих звуков. Первой завыла сигнализация машины, припаркованной неподалёку от дома. Откликнулась на её призывы, присоединившись к ней, вторая, а затем даже и третья. К довершению этой машинной истерики, кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший от матери затрещину, да ещё и визжал кобель, присев задом к земле, по поводу струи воды из шланга, которой окатил его дворник. Словом, всё голосило и верещало невыносимо. Отвлеченные всем этим содомом, хозяйка и гость принуждены были подойти к окну и, отодвинув штору, наблюдать всю картину целиком.
«Интересно», - пробормотал Лебедько, - «что это за знак для нас?», - «Помилосердствуйте, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, не уподобляйтесь наивному эзотерику, норовящему всякое явление употребить на свой счёт. Вы ведь не такой! Зачем же и в этом искать какое-то глобальное обобщение? Просто, по неведомым нам причинам, сошлось несколько громких звуков, что вовсе не обязательно имело отношение к нашей беседе. Хотя теперь, после вашего вопроса, несомненно имеет, так как олицетворяет собою то, как и рождаются всякого рода глобальные обобщения». Гость совершенно потерялся и мысленно сказал себе: «Господи, что за вздор такой несу?», вслух же произнёс: «Виноват, зарапортовался. Давайте, не будем уже больше отвлекаться. Оросите же жажду мою вразумленьем истины».
«Ну, уж вы и здесь хватили! Истина зависит от контекста и адресата», - «Именно сие и имел в виду», - «Тогда двинемся дальше», - они вновь расположились в креслах и Вероника Павловна продолжила: «Запомним важнейший вывод, к которому мы ещё вернёмся далее, - человек отказывается от своего Желания и всё более отчуждается от своей подлинности в обмен на причастность к тому или иному культурному сообществу. С этого момента у человека будут появляться всё новые и новые желания, подсказанные культурой. Знаки прорастают через нас. Другой, в свою очередь, транслирует речь других Других, и так далее. Ежели смотреть далее, мы увидим, что через нас говорят наши родители и родители их родителей. И так до Адама и Евы. Через нас говорят школьные учителя, книги, которые мы читали, дворовая компания, студенческий и рабочий коллектив, герои фильмов, сообщества, кружки, компании, секты, сквозь которые транслируются желания таких структур как медицина, юриспруденция, теология, политические партии, социальные интернет-сети, реклама и телевидение. Доминирующий же говор, находящий в нас самый непосредственный отклик, это говор той субкультуры, в которую мы оказались вписанными в обмен на своё Желание».
Розова говорила, в то время, как Лебедько не переставал дивиться тому, как умела она без педантских терминов и напыщенных выражений, передать самую душу науки, так что, казалось, и малолетнему было бы видно, на что она ему нужна. Очевидно было и то, что из наук ей была избрана только та, что способна образовать из человека гражданина земли  своей. Воротимся же вновь к её речам: «В наше время мы неизбежно сталкиваемся с ещё одним ключевым вопросом. Дело в том, что до конца 20-го века культура была организована по принципу некоего стержня, некой оси, являющейся мощным центром, на периферии которого обретались незначительные ростки маргинальных субкультур. В конце же 20-го века произошло то, что мы  с вами уже обсуждали в другой связи, и то, что Делёз и Гваттари назвали «мир потерял свой стержень». В данном контексте сие означает, что единая культура распалась на множество субкультур, среди которых теперь уже нельзя выделить ни центра, ни периферии. А означает это то, что нынче мы уже не можем опереться на какие-то общепринятые базовые ценности или понятие о том, что хорошо, а что дурно, что правильно, а что нет, - так как в разных субкультурах эти понятия и ценности могут носить прямо противоположный характер. Христианская культура соседствует с мусульманской, а по другую сторону с атеистической, где-то между ними скользят субкультуры националистов, фашистов, либералов, демократов, рокеров, панков,  гомофобов и рядом с ними сексуальных меньшинств... Никакой общей оси, никаких общих ориентиров... Общество предельно раздроблено».
Владислав Евгеньевич горячо поддержал её мысль: «Вот-вот, всё это наглядно можно видеть, например, на любом форуме в интернете по сколько-нибудь существенным вопросам нашей жизни: политическим, религиозным, социальным, мировоззренческим, сексуальным. По любому такому вопросу мы можем отчётливо выделить отнюдь не две, а, обычно сразу несколько групп отчаянных спорщиков, готовых буквально изничтожить друг друга.  Вот тут открывается нам, что их ценности принадлежат к совершенно разным, как вы метко изволили выразиться, субкультурам». Вероника Павловна оценила приведённый им пример, выразив уверенность, что со временем из него выйдет преполезнейший человек, на что тот, в свою очередь, разразился уже комплиментом в её адрес. И пошло, и поехало по кругу, так что некоторое время они, уподобившись каким-нибудь восточным купцам, славословили друг друга. Однако же, всему есть предел. Так и они, наконец, опомнились и даже рассмеялись.
Хозяйка вновь перешла на серьёзный тон: «И вот здесь-то мы попадаемся в очень серьезную ловушку. Если во времена господства одной какой-то культуры мы и находились под давлением дискурса, приписывающего нам правила, нормы и рамки того, как жить — это можно назвать дискурсом Другого, Родительскими установками, Супер Эго, нормами и кодексами поведения, морали и нравственности и тому подобное. Но они, по крайней мере, были не противоречивыми и не растаскивали нас на части. В каком-то смысле «повезло» людям, которые целиком, отождествляются с какой-либо одной субкультурой, например, оставшимися убежденными приверженцами той или иной религии, секты, политической идеологии и так далее. Хотя свою душу они променяли на членство в этой субкультуре и по существу их участь как раз не более легкая, а незавидная, так как из-за обманчивой цельности им будет чрезвычайно сложно осознать сам факт продажи души на принадлежность той или иной идеологии. Большинство же людей находится в ситуации более тяжелой, с одной стороны, но и с наличием шансов на осознание, с другой. Почему? Потому что такие люди, обладая более сложной организацией души, чем религиозные или политические фанатики, при разрушении дерева культуры на множество хаотических субкультур оказались размазанными по всем этим субкультурам, что привело к  максимальному углублению невротизации, а в ряде случае и психотизации, так как от разных субкультур, к которым мы принадлежим и членство в которых крайне боимся потерять - идут совершенно противоречивые нормы поведения, правила жизни, понятия «что такое хорошо, что такое плохо». И здесь, как вы изволите видеть, мы вновь вынуждены возвратиться к теме «двойных приказаний», с тем только усугубляющим отличием, что они, в данном случае, уже не двойные, а, тройные, четверные, десятерные и так далее».
Гость был в духе неописуемом. «Ого!», - воскликнул он, - «Насколько я понял, внутри нас борются одновременно несколько субкультур, отдающих, в своей совокупности уже не два, а множество противоречивых приказаний. Ежели даже «двойное приказание» приводит к усугублению невротизации и даже психозам, то можно представить себе, в какие невыносимые условия мы поставлены, когда на нас воздействуют одновременно несколько противоречивых норм, правил, которые мы с абсолютной неизбежностью вынуждены нарушать!» Хозяйка и в этот раз осталась довольна его выводами: «Да, вы исключительно точно изволили выразиться, сказавши, что мы совершенно неизбежно нарушаем множество правил, нам навязанных. А что это означает? А означает это то, что, возможно, сами того не осознавая, мы испытываем колоссальное чувство вины. Ещё лет двадцать пять назад, при Советском Союзе также присутствовали «двойные приказания», но так как существовала главенствующая культура, то они были всего лишь «двойные», а, стало быть, и вина, вызванная их нарушением, была хоть сколько-нибудь, да, переносимой. Нынче же мы находимся под спудом вины, вдесятеро превышающей ту, что была ранее. Конечно, механизм подавления вины наработан человеком давно и проявляется он в депрессии, подавленности, невротичности и тревожности. В конце концов, наша психика выбирает «оптимальный» способ уйти от этой невыносимой ситуации в совершенную апатию и потерю чувствительности. Исходя из этого, легко понять, почему, как поёт один известный бард, в наше время «и праздниками календарь уже не радует души». Однако, если бы всё сводилось к одной лишь нечувствительности к праздникам!»
И вновь Лебедьку предстало видение, в котором несчётное количество людей опутаны были чудовищной паутиной, раскинутой социально-политическими структурами. Только на сей раз никто даже и не пытался биться, дабы вырваться из этой паутины. К своему ужасу, визионер вдруг обнаружил, что все эти существа буквальным образом расчленены на множество частей, подобно тому, как древнеегипетский бог Осирис был расчленён своим завистливым братом Сетом до той поры, пока его возлюбленная — Исида, не собрала все части в единый организм и даже сподобилась оживить его. Грядёт ли некто, обладающий такою же любовью и могуществом, как Исида, в наши дни? Ответить на сей вопрос утешительно Владислав Евгеньевич себе положительно не мог, но всё же осмелился задать вопрос: «Что же, всё столь безнадёжно? Судя по тому, что я слышу от вас, почтеннейшая Вероника Павловна, чем дальше, тем яснее становится мне чудовищные механизмы, целиком завладевшие людскими судьбами, а самая жизнь, чем дальше, тем более кажется безнадёжной и уже совершенно бессмысленной». Розова поспешила протянуть ему руку помощи: «Полноте, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, не впадайте, пожалуйста, в панику. Общая картина выглядит, действительно, ужасающе, но не всё ещё потеряно окончательно. Живёт ещё надежда, хотя и не большая, но весьма живительная, на радикальные перемены. И люди, с коими вы общаетесь и ещё будете общаться, как раз и являются проводниками той силы, которая является, пусть пока небольшим, но всё же таки противовесом существующему положению дел. Возможно, и вы, в своё время вольётесь в их ряды».
Услыхав такие речи, Лебедько изъявил всяческую готовность со своей стороны споспешествовать благородному делу теперь же, а не когда-нибудь «в своё время». На что получил ответ о том, что торопиться не следует, ибо он далеко ещё не обо всём осведомлён. Согласившись с этим на словах, внутри он долго ещё находился в состоянии кипения от предчувствия себя неким вершителем судеб человеческих, освободителем и, может быть, даже чем-то вроде мессии. И лишь, вспомнив  беседу с эсэсовцем в давешнем сновидении, несколько успокоился, да, и то, как кажется автору, не очень-то и надолго. Однако, придавши физиономии своей выражение озабоченности и даже известной доли смирения, вопрошал: «Что же прикажете делать сейчас?»
Впервые с момента знакомства, Владислав Евгеньевич лицезрел перед собою Розову, пребывающую в крайней степени сосредоточенности и даже, можно сказать, строгости. Взоры её были пронзительны, а голос, хоть и сохранил былую мягкость, приобрёл нотки настоятельности: «Сейчас вам необходимо понять, что ситуация является в крайней степени критической, а, стало быть, впервые в истории человечество может начать искать сознательный выход из этого кризиса. То, что происходит в современности, с одной стороны, является крайне тягостным и, казалось бы, практически необратимым, с другой же стороны, обладает огромным ресурсом для освобождения от любого тоталитарного дискурса, от любой не только диктатуры, но и власти вообще. А, чтобы получить в свои руки инструмент для освобождения, давайте, для начала, познакомимся с типологией, так называемых, «жизненных миров». Эта типология даёт представление о том, как тот или иной человек, с определённым устройством своего внутреннего мира, переживает критические ситуации . К сожалению, современные психологи почти не уделяют внимание этой схеме, которая представляется нам очень перспективной. Мы с вами сейчас прослушаем отрывок записи лекции одного известного человека, книги и лекции которого вы, вероятно, читали и слушали. Сегодня же вечером я буду говорить с ним на ваш счёт, а затем в самое ближайшее время вам предстоит с ним встретиться лично».
С этими словами Вероника Павловна подошла к компьютеру, расположившемуся на её рабочем столе, включила его и, разыскав нужный файл с аудиозаписью, запустила её. Из динамиков послышался гипнотический голос мужчины, действительно, хорошо знакомый нашему герою по многочисленным видеозаписям, а также передачам на радиостанции «Эхо Москвы», как, впрочем, и на многих других каналах СМИ. Этого человека Лебедько назначил себе для встречи под самый конец путешествия, и именно на него он делал ставки как на того, кто мог ввести его в дом Муромцева. Однако, события закружились с невероятной быстротой, и вот ему уже предлагают эту встречу буквально на днях, в то время, как ещё вчера он и понятия не имел, как он когда-нибудь к ней подступится, ибо даже Малкин здесь был бессилен. Автору следовало бы распространиться подробнее о сей замечательной во многих отношениях особе, но он предпочтёт, покамест, на сей счёт умолчать, дабы со всей пунктуальностью подойти к этому вопросу в другой раз. Меж тем, голос из динамиков вещал:
«Коротко опишем четыре типа, так называемых «жизненных миров» и соответствующие им переживания. Первым выступает у нас, «внешне легкий и внутренне простой жизненный мир». На сей стадии развития человек ещё не в состоянии сколько-нибудь дифференцировать содержание внешней и внутренней реальности, а посему внешнее кажется лёгким, а внутреннее — простым и не имеющим какой-либо структуры. Этому миру свойственна тяга к наиболее простому существованию, суть которого - стремление к сиюминутному удовлетворению любого желания, что можно обозначить метким выражением «вынь, да, положь». И неважно, каковы будут последствия удовлетворения желания, да, и реально ли само это удовлетворение. Случись, вдруг, нереально  - выйдет натуральная младенческая истерика. Тип переживания здесь — гедонистический,  направленный на достижение положительных и избегание отрицательных эмоциональных состояний. Понятное дело, что осуществление гедонистического переживания подчиняется сиюминутным импульсам, не учитывающим внешних и внутренних зависимостей жизни».
Розова выключила запись и прокомментировала: «Он далее будет говорить о четырёх жизненных мирах и соответствующих им переживаниях, от простого к сложному. Естественно, каждому человеку присущи все четыре типа переживаний, однако, в разных пропорциях. Люди, в которых гедонистическое переживание преобладает, в наше время фактически обречены на вымирание, если они не получат толчок в направлении следующей ступени. Но, давайте, послушаем дальше», - Вероника Павловна кликнула мышкой и вновь раздался прежний голос. Вслушиваясь в него, Владиславу Евгеньевичу представилось, что говорить таким тоном может только очень самоуверенный и, пожалуй,  даже самовлюблённый человек. «Да», - подумал Лебедько: «Чувствуется, что это в некотором роде туз!» Лектор, между тем, продолжал:
«Далее у нас идет «внешне трудный и внутренне простой жизненный мир». Легко понять, что здесь человек уже вынужден видеть разнообразие внешнего мира и множество преград в нём расставленных, мешающих осуществить то или иное желание. Но внутренний мир так и остаётся простым, человек о нём даже и не задумывается. На пути осуществления желаний он видит одни только препятствия — внешние. Каждый предмет осмысляется только с точки зрения его полезности или вредности. И человеку этого мира важно адекватно отражать уже внешнюю реальность, дабы сообразно ей строить свою деятельность. Принцип реальности становится для этого мира основным принципом. Здесь мы имеем, так называемое реалистическое переживание. Это переживание исходит из того, что реальность непреодолима, борьба с ней бесполезна и, значит, нужно принять ее такой, какой она есть, покориться, смириться и внутри заданных ею границ и пределов добиться возможности хоть какого-то удовлетворения своих потребностей».
Хозяйке и здесь приспело вставить своё пояснение: «Типология сия была создана в 80-е годы 20-го века. Нынче же мы можем взглянуть на неё с высоты текущего момента и тогда мы узрим, что для людей с доминантой реалистического переживания, многообразие «двойных приказаний», исходящих из разных субкультур, совершенно непереносимо, а риск стать психотиками почти стопроцентный. Однако, чтобы этого избежать, единственный выход для них — полностью собрать себя внутри какой-нибудь отдельной субкультуры. А таких людей на данный момент большинство. И каждый из них склонен отстаивать ценности своей субкультуры, что называется, не на жизнь, а на смерть. Кстати говоря, люди этого типа часто встречаются в предельно тоталитарных субкультурах. Это всякого рода непримиримые националисты, экстремисты, религиозные или политические фанатики, или же, наоборот, наиболее упёртые атеисты, люди, отвергающие любую политику как нечто «грязное», здесь же мы найдём и одержимцев тем самым здравым смыслом, о котором я вам толковала в прошлый раз. Одним словом, люди, принуждённые ограничить себя рамками какой-нибудь узкой системы верований, и не только ограничить себя, но и защищать эту систему верований, а также пытаться всеми силами насаждать её другим», - «Дабы просто не сойти с ума, насколько я понял?», - «Совершенно верно», - Розова вновь потянулась к мышке. Лекция возобновилась:
«Итак, следующий мир, это «внутренне сложный и внешне легкий жизненный мир». В этом мире главный акт жизнедеятельности — это выбор. Каждый выбор здесь трагичен, поскольку решает дилемму между мотивами. Трагизм в том, что субъект стоит перед задачей, с одной стороны, жизненно важной, а с другой стороны, логически неразрешимой. Этот жизненный мир более высокоорганизованный, чем два предыдущие.  Высший принцип сложного и легкого жизненного мира — ценность. Переживание, соответствующее данному жизненному миру — ценностное переживание. Превращения, происходящие в процессе ценностного переживания, радикально отличаются от тех, что наблюдаются в реалистическом и гедонистическом переживаниях. Здесь, ставшее невозможным жизненное отношение или какая-то потребность, не сохраняется в неизменном виде, как в гедонистическом переживании, и не изгоняется, как в реалистическом, а переосмысливается и переоценивается».
Тут уж встрял гость: «Верно ли я понял, что задача этого типа переживания — отыскание новой системы ценностей, которая придала бы бытию обновлённый смысл?», - «Пожалуй, вы достаточно точно изъяснились», - отвечала хозяйка: «Но не забывайте, что те, чья доминанта - «ценностное переживание», пребывают в очень сложной ситуации, в постоянном выборе. Сохраняя своё членство сразу в множестве субкультур, эти люди в своём безотчётном стремлении остаться на плаву и не свихнуться, массово ринулись сейчас в психологию и разного рода эзотерику, и там-то они встречаются с очень большой и серьёзной западнёй, потому что, если «двойные приказания» в области политических и социальных манипуляций ещё можно различить невооружённым взглядом, то в психологии и эзотеризме сделать это крайне сложно, поелику и та и другой генерируют на данный момент, с одной стороны наиболее жёсткие, а с другой, наименее явные «двойные приказания». Чуть позже я приведу примеры из этой области, а сейчас послушаем дальше», - и Вероника Павловна вновь запустила запись:
«И, наконец, четвертый «внутренне сложный и внешне трудный жизненный мир», для которого основой является активное созидание человеком самого себя, причем, не только в мыслях и образах, но и в практической деятельности. Здесь мы можем говорить о жизненном творчестве. Творчество и есть высший принцип данного типа жизненного мира. Основное качество, которое решительно отличает этот мир от предыдущих — это воля. Соответствующее этому миру переживание — творческое переживание. Задача этого переживания, кроме ценностной переоценки, — обеспечение возможности действовать, исходя из новой ценностной позиции, реализуя и утверждая ее, действовать в условиях, которые могут конкретно противоборствовать осуществлению этой позиции. Такое действие оказывается возможным только при достижении особого внутреннего состояния — готовности пожертвовать любым из своих мотивов. Предельная точка творческого переживания — состояние безусловной готовности к самопожертвованию, точнее, абсолютно очищенное от любых эгоистических фиксаций состояние, которое изнутри прорывает любую безвыходность и невозможность, ибо в нем получают смысл безрассудные, а на деле — единственно осмысленные в подобной ситуации действия и создается психологическая возможность подвига», - на сей возвышенной ноте запись завершилась.
«Позвольте полюбопытствовать», - Владислав Евгеньевич прервал звенящую тишину торжественной атмосферы, сотворённой пафосным окончанием лекции: «а что такое, по-вашему, подвиг, так сказать, в современном звучании этого слова?» Розова несколько времени думала, затем же изрекла следующую мысль: «В современной ситуации подвигом будет являться любое действие, которое споспешествует освобождению от чувства вины перед любым дискурсом в любой субкультуре. В пределе — разотождествление себя со всеми субкультурами, в кои мы оказались замешаны. Это очень сложная и, действительно, героическая работа. Сами посудите, ведь выход из всех субкультур грозит одиночеством и непонятостью... Но, с другой стороны, именно оно ведёт к обретению контакта с собственной сущностью. В конце концов, внешнее одиночество вполне преодолимо — можно, не испытывая вины, и не втягиваясь в ту или иную субкультуру, просто играть в видимость принадлежности к ней, не входя в неё с потрохами. А это уже авантюрная, приключенческая жилка, это путь современного номада», - «Что сие означает?», - «Номад — кочевник. Кочевник прошлого, это путешественник, не знающий осёдлости, и потому не привязанный ни к какой культуре, и везде чужой и одинокий, хоть и способный приспосабливаться к той культуре, где он временно осел, не продавая душу взамен на членство в ней. Номад же 21-го века не обязательно странствует по внешнему миру, тем более, что таковое странствие уже ни к чему не приведёт. Но он способен перемещаться между различными, зачастую противоречивыми системами ценностей, не будучи привязанным ни к одной из них, но уметь подстраиваться под ситуацию».
Глядя на хозяйку, наш герой подивился: подобно царице в день торжественного венчания своего, сияла она вся, и, казалось, будто бы лучи света исходили из лица её. Желая усилить сей эффект, Лебедько произнёс фразу, которая, по его мнению, должна была усугубить царящую в квартире атмосферу: «Мне кажется, что мир сейчас, действительно, настолько расколот, что любой поступок хоть в какой-то субкультуре будет почитаться как геройство, а, в то же время, в какой-то другой субкультуре его назовут подлостью или даже предательством. В этом мерещится мне ирония судьбы нашего времени. Продолжая мысль, я бы сказал, что не только ирония, но и перст этой самой судьбы, указующий на то, что нам, действительно, пора освобождаться от чувства вины перед любыми субкультурами, и перестать слушать кого-либо, кроме того, что древние называли Даймоном. Ведь вы помните, какой блистательный пример в этом отношении подал нам Сократ, отказавшись слушать товарищей, приготовлявших ему бегство от дурацкой и нелепой казни, и заявивший, что его Даймон велит ему всё же выпить яд? Несмотря на кажущуюся абсурдность согласия с несправедливой и нелепой казнью, Сократ тем самым,  преподал всему человечеству урок, пойдя в разрез как раз таки со здравым смыслом своих сотоварищей».
Услыхав такие речи, Вероника Павловна просияла ещё пуще прежнего. На минуту создалось впечатление, будто она, подобно люстре, осветила всю свою маленькую квартиру, заполненную до того полумраком по причине задёрнутой шторы: «Вы всё более и более радуете меня, драгоценнейший Владислав Евгеньевич». Тут только она заметила, что солнце за окном уже склонилось к закату, а, стало быть, можно отодвигать штору. Покуда хозяйка выполняла сию несложную операцию, гость, воспользовавшийся перерывом в беседе, схватил какую-то огромную книгу, которая лежала рядом на табурете и давно уже привлекала его внимание, и принялся её рассматривать. Книга сия отличалась не только тем, что была издана в 1896 году, но и множеством мифологических картинок. Некоторые из них были весьма нескромными. Такого рода картинки нравятся холостякам средних лет, а иногда даже старикашкам, которые подзадоривают себя разного рода пряностями.
Признаться, наш герой устал уже от беседы. По типологии внутренних и внешних миров он совсем недавно отнёс бы себя к миру ценностному, для которого внутренние глубины были неисчерпаемы, в то время, как внешний мир являл собой нечто лёгкое и достаточно хорошо известное. В ходе же общения со всеми своими визави, Владиславу Евгеньевичу начала открываться вся сложность и даже тяжесть внешнего мира. Особенно в этом деле подсобила Вероника Павловна. Наш герой буквально не успевал переваривать информацию, от неё исходящую, открывающую ему всё новые и новые горизонты действительности. Поэтому даже перелистывание увесистой мифологической книги со знакомыми ему с детства сюжетами, как-то успокаивало его. Проницательная хозяйка, заметив утомление гостя, рекла: «Не извольте сомневаться, драгоценнейший, я вас вскоре отпущу, так как поведала вам почти всё, что поведать намеревалась. Осталось лишь несколько деталей, впрочем, весьма важных для общей картины», - «Да-да», - спохватился гость и отложил книгу: «Вы, помнится, обещали рассказать о «двойных приказаниях», коими потчуют нас современная психология и эзотеризм. Я, действительно, устал, однако, всё, что касаемо этого вопроса, выслушаю весьма охотно. Есть для всякого человека такие речи, которые ближе и родственнее ему других речей. Это я мог бы отнести ко всему, что касается критического переосмысления всякого рода психологии, ибо как многим я уже докладывал, сам я, хоть и являюсь психологом, и даже остепенённым званием профессора, но за всё то, что происходит нынче в этой области знаний, мне, признаться, стыдно».
Вероника Павловна обворожительно улыбнулась: «Всецело вас понимаю, а потому и надеюсь, что произнесённые мною речи окажутся для вас некой живительной влагой, что оросит иссохшуюся почву ваших прежних воззрений, и позволит взойти на ней росткам новых чудесных озарений. И, давайте-ка, для того, чтобы мозги немножко отдохнули, я вас чаем прежде угощу!» Гость положительно не мог протестовать против столь заманчивого предложения, и когда хозяйка ушла колдовать на кухню, веки его на минуту смежились, и в недолгую минуту пребывания в состоянии полудрёмы, внутренним взорам его предстал весьма странный персонаж: эпизодический, но тем не менее, ставший нарицательным, герой булгаковского «Собачьего сердца» Швондер в исполнении артиста Романа Карцева.
Открыв в изумлении глаза и очнувшись от дрёмы, Лебедько принялся соображать, зачем в сей момент явился ему этот образ, и что такое вообще - этот самый Швондер. Положим,  в какой-то степени, его можно было бы назвать даже авантюристом, по крайней мере, человеком, который держит нос по ветру и чует, где можно ухватить некий куш. Не обязательно материальный, ведь для авантюриста важно увеличение, так сказать, градуса бытия. Владиславу Евгеньевичу очень по душе были авантюристы большого масштаба, типа Графа Калиостро, или, допустим, Остапа Бендера. На их фоне Швондер представляется совсем уж какой-то мелюзгой. Прозябал он до революции в низком накале событийности, а вот войдя в ячейку домоуправления, стал, вдруг, человеком, вокруг которого закрутилось уже достаточно много событий, то есть неким скачком он смог повысить уровень своей событийной плотности. Размышляя подобным образом, Лебедько оценил его живое качество: способность скакнуть на гребне перемен в более высокий градус бытия. Да, он достаточно груб, глуп и самодур. Конечно, то, что его играет Карцев, придаёт ему определённое обаяние, впрочем, как и всем мерзавцам, которых играли великие артисты.
Итак, Швондер, явившийся в мимолётном дремотном видении, вполне мог быть намёком на приближающийся дух приключения, дух авантюры, который начал затягивать нашего героя по мере узнавания всего того, о чём поведала ему Розова. Однако, в этой гипотезе не хватало какой-то полноты, да, и самый уровень Швондера как авантюриста, отнюдь невысок, настолько невысок, что сам Владислав Евгеньевич его по этой части, пожалуй, обскакал. Тут что-то другое. И, покуда образ управдома не успел ещё далеко убежать, Лебедько вновь закрывает глаза и тужится оживить его в своём воображении. Когда это удаётся, образу задаётся такой вопрос: «А нет ли у тебя какой-то изюминки? Не несёт ли твоё явление намёк на некий неожиданный ход?» Швондер ответствует: «От имени и по поручению жильцов нашего ЖЭКа я пришёл сказать тебе, что не надо париться! Ищи не занятые ниши, они всегда есть. Поиск незанятой ниши, вот в чём моя изюминка». Наш герой хотел, было, спросить, как это относится непосредственно к нему, но в этот самый момент в дверях явилась хозяйка с неизменным подносом, где, соседствуя с заварочным чайником и чашками, обустроилось ожерелье тарелок со всяческой подстрекающей снедью.
Автор, пожалуй, воздержится от живописания процесса поглощения принесённых хозяйкою яств, и позволит себе за то время, пока гость их улепётывает, высказать своё мнение относительно появления Швондера в воображении своего героя. И даже, написавши слово «герой», автор понимает, что ежели рассуждать начистоту, то следовало бы взять это слово в кавычки. В самом деле, что за герой Лебедько? Спас он кого? Облагодетельствовал? Совершил ратный подвиг? Явил собой хотя бы какие-то качества, достойные подражания, для воспитания грядущего поколения? Отнюдь! Проходимец и прохиндей средней руки, которому, разве что, несколько благоволит судьба, посылая встречи с людьми, щедро делящимися с ним своим богатым жизненным опытом и глубиной познаний. Такого не героем бы величать, а, скорее, анти-героем. В том смысле, что благоразумному читателю образ его поможет увидеть в себе различные несовершенства и начать с ними непримиримую борьбу. Автор полагает, что значительная часть читателей именно с этого ракурса Владислава Евгеньевича и воспринимает. Впрочем, не заведено пока в литературе называть действующее лицо анти-героем, даже если оно последний подлец и выжига. Посему, продолжая традицию, так и будем периодически называть Лебедько — наш герой.  Написавши сей пассаж, автор спешит признаться, что, конечно, общей симпатии к Владиславу Евгеньевичу он не утратил, просто последний чем-то не угодил ему в последней главе. Чем же? И вот тут-то образ Швондера как раз кстати. Представший пред очами автора, Швондер в ответ на вопрос о том, чего же не хватает нашему герою, разведя руками, отвечает голосом Карцева: «Куражу маловато!» И всё становится на свои места.
Тем временем, покончив с трапезой, гость с хозяйкой вновь затевают беседу. Розова: «Вот, что я намеревалась поведать вам, драгоценнейший Владислав Евгеньевич, о «двойных приказаниях» в психологических и эзотерических субкультурах, в частности, в субкультурах с запашком, так называемых гуманистической или нью-эйджевской заквасок. Социальные сети, типа Контакта и Фейсбука, пестрят разного рода цитатами, типа: «10 правил жизни от Паоло Коэльо», «5 правил Стива Джобса как стать успешным», «Как быть богатым и счастливым?», сюда же мы можем добавить многочисленные предписания о том, как быть мужественным мужчиной или женственной женщиной, и ещё множество подобной чуши. Однако, ежели всмотреться пристально, все эти благоглупости являются, отнюдь, не безобидными. Во-первых, потому что они предписывают определённые нормы поведения и жизни, не выполняя которые, ты чувствуешь себя виноватым, а далее включается в работу целая отрасль, так называемых психологических услуг, как раз таки и спекулирующих на чувстве вины, создаваемом подобными установками. Всё это побуждает человека платить за всевозможные тренинги и консультации, то есть содержать тех, кто, по сути, и создаёт это самое чувство вины за несоответствие выдвигаемым идеалам, нормам и правилам».
«Ух, ты!»,- встрепенулся Лебедько: «А я же об этом догадывался!», - Вероника Павловна кивнула, продолжая свою речь: «А, во-вторых, они не безобидны, так как внутри самой психологической и эзотерической культуры существует множество противоречивых субкультур, причём противоречия эти в глаза не бросаются, а вот человек, бегая по тренингам и семинарам разных новомодных направлений, попадает в ситуацию не только жёсткого, неявного, зомбирующего дискурса, но ещё и множества «двойных приказаний», так что самые активные адепты уже становятся глубокими невротиками и даже психотиками, для других это пока ещё перспектива, так как, следуя предписаниям одних психолого-эзотерических систем, они тут же нарушают другие. Ведь мало, кто даёт себе труд осознать, что различные направления психологии опираются подчас на совершенно разные идеологические постулаты. То же касается и литературы этого направления. Современный читатель сметает всё без разбора и критического анализа, поверхностно считая, что всё это — об одном и том же, а на деле, становясь жертвой «двойных», «тройных» и «десятерных» приказаний. Дальнейшая схема уже оговорена: колоссальные силы, уходящие на подавление чувства вины, апатия и бездеятельность, маскируемая подчас лёгкими приступами эйфории, которая тоже никак не идёт впрок. В результате, человек оказывается полностью обезоружен и отдалён от того, чтобы занять сознательную гражданскую позицию и действовать в направлении творческого преобразования реальности».
Владислав Евгеньевич искренне подивился: «Однако же, живуч человек. При таких условиях неявного, но жёсткого воздействия, обложенный, что называется, со всех сторон, умудряется ещё как-то существовать. Понятное дело, что силы на то, чтобы нейтрализовать весь этот прессинг, уходят неимоверные. Что же, почтеннейшая Вероника Павловна, я мог бы сказать, что чувствительно благодарен вам за науку, однако, любые слова будут слишком скупыми, дабы передать ту благодарность, которую я испытываю к вам и к судьбе, пославшей мне встречу с вами!»
Хозяйка даже прослезилась, прощаясь с путешественником: «Помните, что задача перед каждым из нас стоит колоссальная — возвратить всю эту силу себе, ибо она нам, ой, как ещё пригодится. Ведь энергии, которую мы вкладываем, чтобы хоть как-то свести концы с концами, её очень-очень много, её хватило бы на то, чтобы реальные чудеса творить. По сути, у нас остаётся не так уж много вариантов: можно оставаться, пока хватает сил, в неком статус-кво, платя апатией, потерей интереса к жизни, тревожностью и виной, можно, в худшем случае, пытаться изо всех сил удерживать маску «окейности», а можно и встать на путь подвига, того, о котором мы говорили выше», - помедлив минуту: «Вас ждёт Москва! Отправляйтесь туда, не теряя времени и звоните Александру Геннадьевичу Губину. В добрый путь!»
Оснащённый такого рода напутствием и несколько ошеломлённый резким поворотом сюжета, наш герой провёл вечер, прогуливаясь по живописным окрестностям города Тулы средь лугов и дубрав, чувствуя, что вместе с пьянящим воздухом наступающего лета он вдыхает совершенно новый вызов, который бросает ему самая жизнь.

Глава 8

«...Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нём отозвалось...». Спору нет, отозвалось очень многое, однако же, увы, далеко не то, что во времена Пушкина, да, и не то, что, пожалуй, лет 20-30 назад. Миллионы сломанных судеб, обманутых надежд, пронзительной боли. Город олигархов и гастрабайтеров, город лжи и лицемерия, город, опрокидывающий душу, город масок и личин. Ежели прежде герой наш жаждал въехать туда победителем, снискав расположение сильных мира сего и насладиться дешёвой славой, да, может быть, ещё наудачу, каким-то невиданным способом вкусить запретный плод любви, то нынче всё решительно менялось. И самая любовь уже не казалась всамделишной, за поисками дешёвой славы стоял, всего-навсего, образ внутреннего эсэсовца, задабривать которого полученными на халяву «плюсиками» уже положительно не хотелось, да и те, кого ранее Владислав Евгеньевич почитал как сильных мира сего, представлялись сейчас кучкой одержимцев — наивных мечтателей о человеческом благе, напрочь оторванных от суровых реалий действительности. Казалось, что единственное, что может произвесть на Москву хоть какое-то впечатление — это деньги.
Ещё только выехав из Тулы, Лебедько почувствовал некоторое замешательство: первоначальный импульс, увлёкший его в путешествие, почти иссяк, неутешительные знания, открытые ему теми, с кем он встречался, породили ощущения отчаянья и безнадёжности, предстоящие встречи не внушали уже былого оптимизма. Въехав же в белокаменную, герой наш совершенно, можно сказать, потерялся, почувствовав бесприютность маленького человека в огромном людском муравейнике. Даже выходя из квартиры Розовой, путешественнику казалось, будто бы всё клонится к тому, дабы вышло из него что-то путное. Но и эта мысль лопнула, как мыльный пузырь в холодной, люциферианской атмосфере столицы.
Да, завтра уготована ему встреча с Александром Геннадьевичем Губиным, а на днях, быть может, и вовсе удастся войти в святая святых — дом Муромцева в Югорском переулке и даже не через полгода, как то было обещано Ане, а всего только через каких-то два месяца. Мечты сбываются, аки у героя голливудского фильма, впрочем, их осуществление  нисколько уже не согревает душу.
Впрочем, как бы ни складывалось настроение, Владислав Евгеньевич был настроен встретиться с Губиным. А стало быть, по сложившейся уже традиции, следует дать читателю портрет последнего, нарисованный хотя бы несколькими штрихами, дабы заранее было ясно, что же это за птица. Судя по многочисленным видео и аудио материалам, а так же книгам, написанным Александром Геннадьевичем, кои наш герой дал себе труд проштудировать, и уж, конечно, по данным Википедии, это был ещё достаточно молодой человек, которому едва исполнилось пятьдесят лет, успевший, однако, уже прославиться на всю страну своими философическими, социологическими и политологическими трудами и взглядами. Это был оратор, уверенный в каждом своём слове, а слова произносил он весомо и смачно, будто и правда был он некий туз в колоде тех, кто стоит у руля российской общественной жизни. Справедливости ради, автор спешит отметить, что все места тузов, королей, дам и даже вальтов на сём поприще расхватать успели задолго до Губина те, кто были побойчее, да, попроворнее. Однако же, отказать Александру Геннадьевичу в известной доле харизмы мы никак не можем.
Родился он в семье генерала КГБ, и, застрявши, по-видимому, на определённой стадии развития эдипова комплекса, всю юность свою истратил на идеи вольнодумные, вступающие в непримиримое противоречие с авторитарной фигурой грозного отца, а войдя в года степенные, но, по всей видимости, так и не выбравшись из эдиповых пут, переметнулся в другую крайность, речами своими и многочисленными публикациями выражая лизоблюдство перед власть имущими.
Юношеский же порыв вольнодумства привел его в круг разного рода оккультистов, где он всегда норовил занять лидирующие позиции. Многие, знавшие его, поговаривали, что, дескать: «Юноша не глупый, но много забрал себе в голову». Впрочем, что бы там ни говорили, а опуститься до того, чтобы быть обыкновенным коптителем неба, Александр Геннадьевич никак не мог себе позволить. В один прекрасный день он был замечен кем следует и представлен компании Югорского переулка. И Закаулов, и Берков, и Муромцев, и Розова, и многие другие умилялись, глядя на подающего надежды молодого человека.
Ещё в конце 80-х годов Губин дал себе зарок ежедневно вставать засветло, затем, чтобы заняться сочинением, долженствовавшим объять всю Россию со всех точек — с гражданской, политической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно великую её будущность. Однако, проницательный папаша почуял, было, недоброе и самым натуральным образом подписал ордер на обыск в собственной квартире, желая изобличить непокорного сына в его сомнительных занятиях и, тем самым, нагнав на него страху, пресечь их. В ходе обыска, проводимого опытными офицерами КГБ, у Губина младшего было изъято изрядное количество религиозной и оккультной литературы, а также черновики весьма сомнительного содержания. В довершение к сему, отец посадил сына под домашний арест на неопределённый срок. Из-под ареста юркому молодцу удалось бежать и укрываться долгое время на конспиративных квартирах своих сотоварищей, где он тут же, конечно, прослыл героем, поправшим семейные ценности во имя служения высокой идее.
После развала Советского Союза Александр Геннадьевич почувствовал за плечами простор и стал сходиться с разного рода легендарными личностями, сменивши за шесть-семь лет несколько раз свои политические и религиозные взгляды. И вот в начале нового тысячелетия он — уже достаточно заметная фигура в философских кругах, признанный эксперт в области политологии и социологии, организатор и идейный вдохновитель достаточно внушительного религиозно-политического движения. Однако, весь этот внешний антураж, как позже он постарается внушить нашему герою, Губин использовал для прикрытия глобальной идейной стратегии всех организаторов и питомцев Югорского переулка. Однако, Лебедько, хотя и притворился поверившим в сию губинскую конспирологию, имел все поводы в ней усумниться. И вот тому хотя бы два примера. Александр Геннадьевич люто клеймил в печати однополые браки и производил впечатление рьяного гомофоба, и в то же время, тайно хлопотал насчет финансового содействия деятельности своей бывшей супруге, занимающей видное положение в российском лесбийском движении. Была еще одна забавная история: года два тому Владислав Евгеньевич сподобился прослушать радиопередачу, в которой Губин вещал о различиях между массами и элитой. Основное различие между ними лектор узревал в степени прочности границ «эго». Массы, в большинстве своем, имеющие слабые границы эго, проницаемые для вихрей коллективного бессознательного, Александр Геннадьевич назвал «психотиками», элиту же, отличающуюся прочными границами и острым чувством индивидуальности, величал «невротиками». В конце лекции один дотошный радиослушатель позвонил в студию и поинтересовался, куда себя относит сам оратор – к психотикам или же к невротикам. Чувствовалось, что Губин нервически заерзал в студийном кресле как вошь на гребешке. Через полминуты, однако, попытался он выкрутиться из неловкой ситуации: «А я – аналитик, исследующий эту ситуацию», - промямлил он.
Тогда уже понял Лебедько, что Губин, хоть и тужится изо всех сил казаться «тузом», но на деле является не более, чем трусоватой шельмой. Пробившись к рупору СМИ, такие деятели, обыкновенно готовы легко жертвовать чужими жизнями для удовлетворения своих амбиций. Гораздо позже уже у нашего героя будет шанс убедиться в этом буквально. А покамест, надобно пробираться к Муромцеву, и Губина, увы, на этом пути никак не обойти…
 Как читатель, вероятно, уже помнит, свела нашего героя с Александром Геннадьевичем Вероника Павловна Розова. Посредством её же Владиславу Евгеньевичу и была назначена встреча на другой же день после его приезда в Москву, в самом её центре, на улице Тверской в ресторане с масштабным названием «Евразия».
Войдя в ресторан минут за десять до назначенного времени, Лебедько вмиг обнаружил там Александра Геннадьевича, уже отдающего распоряжения официанту. Подойдя поближе и отрекомендовавшись, наш герой увидел, что, вопреки тому, каким он исполином смотрелся на видеозаписях, ростом сей человек был невелик, хотя телосложение имел коренастое и крепкое. Борода его, нестриженая, наверное, несколько лет, была, тем не менее, отменно ухожена, и чуть ли не блестела от обилия бриолина. Взявши покровительственный тон, Губин заявил, что он угощает гостя, а кроме пищи плотской, будет его готовить ещё и к большому приёму, который состоится на днях в доме Муромцева. Желаемая цель была буквально в двух шагах, но как автор уже успел поведать читателю, Владислав Евгеньевич не торопился, что называется, плясать от радости, ибо пребывал в настроении пониженном. Тут весьма кстати оказался внушительный графин водки, заказанный Губиным, так что Лебедько, не церемонясь, выкушал подряд несколько рюмок, что позволило ему, вопреки обычаю, вступить с Александром Геннадьевичем даже, в некоторого рода, спор. Сам же Губин видимо являлся достойным учеником Закаулова и, по крайней мере, внешне, каких-либо признаков опьянения не выказывал.
Разговор был начат без приуготовлений: «Я приведу вам довольно известную цитату из Владимира Ильича Ленина и, признаюсь, надеюсь на вашу искреннюю на нее реакцию, которая нужна мне, дабы составить мнение о вашей социальной зрелости. Итак, «люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями и обещаниями, разыскивать интересы тех или иных классов». Что скажете?», - «А я бы расширил эту мысль», - хорохорился начавший уже, было, хмелеть Лебедько: «Люди были и будут глупенькими жертвами обмана и самообмана, пока они не научатся критически мыслить и подвергать сомнению любые авторитетные мнения». Какой-то злой дух толкал его сделать что-нибудь поперёк Александру Геннадьевичу. Он на то наискивался с каким-то особым наслаждением и, признаться, хоть сколько-нибудь в том, да, успел.
Повисла небольшая пауза. Засим Губин, несколько раздраженный ответом путешественника, высказался весьма жёстко: «Да, критическое мышление ныне дефицит, однако, кроме сомнений, нужно достаточно много знать и уметь видеть. Существует масса идиотов, которые ставят под сомнение положительно всё, что видят или читают, при этом, не вникая в предмет, относительно которого сомневаются. Такая критика — всё равно, что её отсутствие. Реально критиковать что-то способны лишь уникальные специалисты с системным мышлением и виденьем мира. С другой стороны, также глупо всему слепо доверять. Как вы, наверное, знаете, уже в школьном, а тем более университетском образовании заложены все необходимые элементы приготовления человека, по крайней мере, к лояльности существующему режиму. Вот мы и имеем кучу «критиков», критикующих все и вся, с точки зрения своей зазомбированности школьно-университетским образованием, с одной стороны, а с другой стороны, доложу я вам, такая же куча доверчивого люда, вообще верящего всему, что ни скажут по зомбоящику, или, например, в более утончённом варианте, - разного рода глупостям, пестрящим на стенах социальных сетей. Я не зря привёл цитату, касающуюся именно классовых отношений. Как вы со своей стороны думаете, почему?», - взоры оратора сверкали огнём несгибаемой самоуверенности.
Лебедько ответил не сразу, в его размягчённом алкоголем мозгу слова и предложения ворочались тяжело и медленно, более того, ему не давала покою мысль о том, что сам Губин, выпячивая на виду свое вольнодумие, на деле лоялен режиму как никто другой. Все же, набравшись духу, герой наш отвечал, наконец: «Полагаю, потому, что тема классовой борьбы в последние лет двадцать вообще перестала звучать в русской речи. Меж тем, она продолжает идти в нашем обществе со все нарастающей силой, но я думаю, что кому-то выгодно, чтобы тема эта замалчивалась», - «Меня этот ответ вполне устраивает», - кивнул Александр Геннадьевич, смягчившись и наливая ещё по рюмке: «Однако, давайте рассудим, что такое классовая борьба с точки зрения психологии. Существование классов — это постоянное воспроизведение зависимостей, где одна сторона находится всегда в уязвимой позиции, и она имеет реальные основания. А именно, главным основанием служит частная собственность. Смотрите, что происходит: обыватель ведётся на примитивную наживку, радуясь, что у него будет в собственности автомобильчик или айфончик, но, тем самым, ему буквально затыкают рот и не дают сообразить, что главное — это не просто частная собственность, но частная собственность на средства производства, которая-то и дает колоссальную власть над сотнями миллионов людей».
Владиславу Евгеньевичу вновь бес пнул в печёнку: «С этим согласен, а вот про критику специалистов не совсем. Специалисты, это такие же зазомбированные люди, получившие специальное образование, и хотим мы этого или не хотим — отформатированные», - «Почти любой человек кем-либо или чем-либо уже отформатирован», - раздасадованно отвечал Губин: «Вышедший за пределы форматирования - уже не личность. Однако, этот вопрос, в контексте нашей беседы, второстепенный. Вам необходимо понять вовсе не это, а то, что на обсуждение и на осмысление классовых проблем сейчас наложено мощное табу, я бы даже сказал мета-табу. Классовый вопрос надёжно вытеснен из сознания людей. В этом отношении весьма показательно, что псевдокоммунисты из КПРФ также напрочь забыли про классовую борьбу, подменяя её популистской риторикой националистического или державного толка. Поэтому ещё раз сделаю акцент на то, что за всяким высказыванием следует искать идеологического заказчика, а стало быть — классового. И тут мы видим, что сопротивление этой теме — колоссальное, потому как, ежели её копнуть, то из бессознательного может полезть материал, вытесняемый из-за причастности почти каждого современного человека Системе. И здесь, заметьте, обывателю «спасительным» мниться откреститься, заявив, например, что «я вообще к политике никак не отношусь» или «я ни за правых, ни за левых», а «борьба это вообще ужасно». Но подобные фразы как раз таки выдают того, кто их произносит, с потрохами. Ведь классовая борьба идёт постоянно, и если ты отмахиваешься от этого, то ты боишься признаться, по причине ещё большего страха испытать стыд или вину, что ты давно на стороне доминирующего класса, несмотря на то, что он тебя неявно и нещадно имеет во все места. Увы, большинство борется на стороне Системы, против своей же природы, за своё же угнетение, имея при этом весьма сомнительные вторичные выгоды. Очень сложно признать это, но очень важно, потому как сам факт признания уже ведёт к переходу на другую сторону. А как только там, на другой стороне, накопится некая критическая масса, вот тут-то Система и расшатается!»
Выслушав эту тираду, и усугубив еще рюмочку водки, Лебедько расчувствовался и глубоко вздохнул: «Да, похоже, так и есть. Я, например, со стыдом наблюдаю, как я кручу свою шестерёнку в Системе, гораздо большее количество усилий затрачивая на неё, чем против. Всецело уповаю на когнитивный диссонанс : видя это и испытывая стыд, я начинаю, если не с каждым днём, то по крайней мере, с каждым месяцем работать на неё всё меньше». Александр Геннадьевич ослабил галстук и вальяжно затянулся сигаретой: «Похвально!»  Впрочем, разомлевшего от выпивки путешественника сей комплимент не уберёг от коварного вопроса: «Ежели у всякого явления или действия есть свой, так сказать, заказчик, то позвольте узнать, кто был заказчиком той информации, которую так активно пропагандировал Ленин? С заказчиком правых мы разобрались, какая же структура является заказчиком левых и является ли эта структура также частью Системы?»
Губин поперхнулся сигаретным дымом и закашлялся. Такой непредвиденный вопрос совершенно изумил его. В свою очередь, Лебедько увидел, что хватил, пожалуй, чересчур далеко, но тем временем Александр Геннадьевич уже в полной мере овладел собою. Положив сигарету в пепельницу, он откинулся на спинку стула и, скрестивши руки, пробуровил, казалось, в нашем герое дыру своим колючим взглядом. Затем хохотнул: «Призрак, что в ту пору бродил по Европе, впрочем, бродит и сейчас», - и не давши Лебедьку опомниться, быстро переменил положение, облокотясь о стол: «Ежели серьёзнее, то, чёрт возьми, вы правы — тоже системная структура и, заметьте себе, кое-каких результатов эта структура добилась за семьдесят лет, причём, не самых худших».
Не тут-то было. Герой наш, казалось бы, уже прочно укоренившийся в роли соглашателя и поддакивателя с теми, кто открывал ему тайную изнанку социальных коллизий до сей поры, в этот раз, под влиянием ли водки, а, может, и вовсе из некоего духа противоречия, который он столь долго в себе сдерживал, вдруг заартачился и полез, что называется, в бутылку: «Ага!», - воскликнул он, угрожающе потрясывая прямо перед физиономией Губина вилкой, на которой был надет внушительный кусок говядины: «Не уж-то не видите вы здесь некоего подвоха?», - «Какого подвоха? Вы что спятили?», - опешило светило философии и политологии. «Ничуть!», - торжествовал Владислав Евгеньевич, всё более распаляясь от своей догадки и даже, так сказать, некоторого исторического предвиденья: «А подвох, сударь вы мой, в том, что Система, явившись заказчиком левой идеи, её же и обесценила. Все известные революции либо заканчивались плачевно, либо приводили к такому результату, что даже упоминания о них вызывают у большинства народа кислую мину, дескать, вот к чему приводят подобные идеи. И получается, что Система, сперва выдвинув, а потом, дискредитировав левую идею, просто-напросто упрочила свои позиции, показав на деле, что бунт против неё приводит к ещё более печальным следствиям, чем подчинение ей. Во, как!»
«Какой, однако, дерзкий малый», - думал про себя Александр Геннадьевич: «мне его совсем с другой стороны преподносили. Однако же, к словам его стоит прислушаться». Он разлил ещё по рюмке, опустошив тем самым графин, и, поднявши свою рюмку, произнёс: «Трезвая мысль. Но мы пойдём совсем другим путём!» И немедленно выпил. Лебедько последовал его примеру, но не перестал хорохориться: «Извольте доложить, каким именно?» Губин выставил перед собой ладонь, давая, тем самым, оппоненту понять, что ему следует умолкнуть, а затем выразил свою мысль, не торопясь, степенно и обстоятельно: «Видите ли, почтенный, мир не являет собою некую замкнутую целостность, стало быть, и сама Система даёт всевозможные случайные сбои, причём, не единожды. Ну, а ежели она даёт сбои, стало быть, этим можно и должно воспользоваться, даже в том случае, если изначально заказчик того, что мы делаем — неизбежно системный. На сбоях Системы можно играть и выходить за её пределы, так как она не замкнута, а, стало быть, возможно даже создавать новые её версии и, тем более, степени свободы в ней»
«Вот, ведь, какой ловкий болтун! Как пить дать – провокатор!», - подумал, было, Владислав Евгеньевич, все же оценив последнюю фразу собеседника. Ему вдруг положительно захотелось сделать какую-нибудь гадость этому «гиганту мыслеблудия», как он его про себя окрестил. Жаль, водка кончилась, а то бы он непременно произнёс бы какой-нибудь скабрезный тост в его честь. Как бы там ни было, но сумел он удержаться от скандала, памятуя о той цели, к которой приближает эта беседа.
Здесь автор поспешит воспользоваться паузой, покамест официант, принесший кофе, собирает со стола пустые тарелки. Автору захотелось вдруг покаяться, ему стыдно, когда помыслит, как, до сих пор ещё, он глуп и как не умеет говорить о вещах возвышенных. Как только подступает подобающая минута, тут как-то особенно становится всё у автора напыщенно, темно и невразумительно. Свою же собственную мысль, которую он не только видит умом, но даже чует сердцем, автор решительно не в силах передать, хоть ты, образно выражаясь, «репку пой». Решительно, пора переквалифицироваться в управдомы! Так что, отставим в сторону мысль, которую так и не удалось сформулировать в минуту для моего героя переломную, ибо как-то так всё сошлось пусть даже в не искренних словах Александра Геннадьевича, что начал складываться в Лебедьке, уже в который раз, некий новый человек, всё менее меркантильный и всё более обращённый к боли и нужде человеческой.
Вернёмся же к нашим собеседникам. Надобно отметить, что не только Владислав Евгеньевич, но оба два они разом вдруг почувствовали некое размягчение атмосферы. Несколько глотков крепкого заварного кофе прояснили мозги:
«А он, пожалуй, положительно может быть преполезнейшей фигурой в нашем деле», - думал про себя Губин. «С помощью этой шельмы, я пожалуй, добьюсь-таки понимания, с какой стороны следует подойти к Муромцеву», - рассуждал внутри себя Лебедько. Глядя на то, как расплывались в умилительных улыбках их физиономии на фоне небольшого фонтанчика, где плескались диковинные рыбки, да возлежали беспечно три черепахи, а фонтанчик был, как нарочно, установлен аккурат возле их столика, - выходила просто картина. Художник, бери кисть и пиши!
Случись на месте Александра Геннадьевича, вдруг, Дознер, собеседники принялись бы сей час величать друг друга не иначе, как сокровенным словом «товарищ». Губин, однако, по воспитанию своему не склонен был к подобного рода сантиментам и, несмотря на образовавшуюся кажущуюся общность, продолжал держать надлежащую дистанцию. Одно лишь изменилось: речь его стала более проникновенной и эмоциональной. Покончив с кофием и ожидая расчёта с официантом, он говорил, схвативши Лебедька за рукав: «В нашем деле сейчас важны все те концепции, где по-разному, порой очень по-разному, ставится акцент на большой сложности человеческой психики. Будь это внутренний космос Юнга, или мир Делёза, пусть это будет Лакан или Фромм, сейчас спор между ними нужно решительно отбросить. Самоорганизующаяся система, коллективное бессознательное, архетипы, машины желаний, политическое бессознательное, человек-творец — всё это пойдёт в дело, дабы раскачать иллюзии масс».
«Сюда же вы хотите присовокупить и идеи гуманистической психологии?», - вопрошал наш герой. «О, нет! С этими идеями и идеалами нужно быть настороже. В самом, так называемом, гуманизме неизбежно присутствует двойное дно, как показывает нам самая современная философия. Хотите знать, что является ярчайшим примером гуманистического обмана?», - не дожидаясь ответа, Губин снизил тон, озираясь по сторонам: «Это христианство. Смотрите, что выходит: с христианской точки зрения, всякий человек рожден в грехе. Собственными делами мы не способны оплатить долги и искупить себя. Единственное спасение — в милосердии Господа, его высшей жертве. Но, платя за наш долг непостижимым актом жертвенной милости, христианство, тем самым, налагает на нас долг ещё более тяжкий: мы навсегда становимся должниками Христа, не будучи в состоянии возместить то, что Он для нас сделал. По Фрейду, это непомерное давление, которое мы не в состоянии ничем компенсировать, называется, конечно, Супер-Эго. Обычно считается, что религия Супер-Эго, религия подчинения человека завистливому, могущественному и суровому Богу, так непохожему на христианского Бога милости и любви, это иудаизм, который, кстати, коварен и разрушителен сам по себе. Однако, про иудаизм мы это знаем и без лишних объяснений. Но смотрите, в чём заключается христианский фокус! Как раз не требуя платы за наши грехи, а лично внося за нас эту плату, христианский милосердный Бог утверждает себя, как раз, как высшую инстанцию Супер-Эго, что можно выразить следующим тезисом: «Я заплатил за ваши грехи высшую цену и потому вы навсегда передо Мной в долгу!» Такие-то дела, так что, дорогой мой, таким-то образом гуманистические идеалы, своими благими помыслами и порождают самое что ни есть глубинное насилие».
Признаться, наш герой, и так скептически настроенный в отношении любых религий, при этих словах, сошедших с уст несомненного провокатора, совершенно потерялся. Сердце его забилось с силою. В надежде хоть сколько-нибудь сохранить баланс в своём мировоззрении, он жаждал и в то же время отчаянно боялся услышать ответ на вопрос, который давно его мучил. Впрочем, в глубине души он примерно догадывался, каким выйдет ответ. Потому так и взволновался, ведь человек соткан из противоречий. В изнанке души любого атеиста таится надежда на высшее присутствие, также как и истового верующего человека неизбежно искушает предчувствие, что предмет его веры — пшик, и чем сильнее это предчувствие, тем отважнее он гонит его прочь из своей праведной души, вплоть до готовности отдать жизнь за веру, что бывает, впрочем, только когда это предчувствие вырастает до пределов очевидности. Что поделать — мир построен на парадоксах.
Лебедько всё-таки вымолвил свой вопрос: «Положим, любая религия реакционна и стоит на службе у господствующего класса. Но не выйдет ли так, что, покончив с религией, мы, тем самым, расшатаем и самые столпы нравственности?» Тут весьма некстати подошёл официант, и Александр Геннадьевич принуждён был отвлечься от темы вопроса, достав свой бумажник и отсчитывая купюры. И лишь когда официант, удовлетворённый, по-видимому, неплохими чаевыми, отошёл прочь, Губин, так и не пряча бумажника, а, напротив, потрясая им прямо перед физиономией собеседника, произнёс, опять-таки понизив тон: «Нравственность, говорите? А извольте-ка посмотреть на эту самую нравственность с экономической, так сказать, стороны! Вот и выйдет, что она есть ничто иное, как чистой воды обоснование права на частную собственность. Вчитайтесь как следует в те же самые «десять заповедей» и вы не найдёте там ничего, кроме попытки узаконить собственность: на исключительное авторское право, на тело, на вещи, на бабу, на прочую шелуху. Но ведь кому-то понадобилось впечатать в гены нескольких сотен поколений незыблемость этой иллюзии, которая не более, чем прах, и возвести её в святыню, так что, мы принуждены теперь с придыханием произносить самое слово «нравственность», апеллируя к нему как к абсолютному непререкаемому авторитету! А вооружитесь критическим мышлением, посмотрите чуть пристальнее и смелее, и увидите, что за этим авторитетом — пшик, стоящий, правда, на службе у тех, кто пытается вершить судьбы этого мира».
Владислав Евгеньевич отдышался после приступа сердцебиения и изрёк: «Про Моисеевы заповеди я, пожалуй, усвоил. Но как же быть с двумя Христовыми — про любовь? Неужели, это тоже экономическая категория?», - «О, любовь предмет тонкий, и этому пункту надобно посвятить отдельное расследование. Само слово замечательное, не придерёшься. Однако же, тут надобно понимать, какой именно клубок смыслов вкладывает в это слово каждый человек, а, особливо, деятели церкви. Покамест, ежели вспомнить историю, то именно из-за того, что называлось «любовью к богу», пролито столько крови человеческой, что в этом несметном потоке заповедь о любви к ближнему совершенно дискредитируется. Хотя, справедливости ради, взятый отдельно от других заповедей, тезис о любви к ближнему, пуще хлеба необходим современному человеку. Но капиталистическая система и здесь давно уже поставила нам всевозможные палки в колёса, выстроив между ближними все границы, какие только возможно было вообразить и даже сверх того. Право, я вижу, вы помрачнели. Не падайте духом! Уже завтра вам откроются многие прелюбопытнейшие перспективы, обещающие полный успех нашему абсолютно безнадёжному делу. Завтра в Югорском переулке, в доме Муромцева — большой приём. Вы приглашены. Не спрашивайте, пожалуйста, кем и почему. Приходите к семи вечера вот по этому адресу», - при этих словах Александр Геннадьевич протянул нашему герою визитку с адресом, о котором последний мечтал ещё недавно, как о манне небесной, затем поднялся из-за стола и покинул ресторан. Владислав Евгеньевич, вышедши из душной и прокуренной «Евразии», последовал восвояси.
Встреча с Губиным, с одной стороны, подтвердила догадки Лебедька, насчет того, что подобная шельма двуличием натуры и речей своих не одну еще жизнь может погубить. С другой же стороны, случился эффект, как говориться, от противного. Какие-то неведомые дотоле, незнакомые чувства пришли к нашему герою. Казалось, природа его неким неведомым доселе чутьём стала слышать, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на Земле, который можно исполнять всюду, на всяком угле, несмотря на всякие обстоятельства, смятения и движения, летающие вокруг человека.

Глава 9.

«... Тут был, однако, свет столицы,
И знать, и моды образцы,
Везде встречаемые лица,
Необходимые глупцы;
Тут были дамы пожилые
В чепцах и розах, с виду злые;
Тут было несколько девиц,
Не улыбающихся лиц;
Тут был посланник, говоривший
О государственных делах;
Тут был в душистых сединах
Старик по-старому шутивший...»

А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

В ту ночь спалось Владиславу Евгеньевичу из рук вон плохо. Гостиница на окраине Москвы, где он остановился, видимо, была одним из тех известных, в своём роде, заведений, куда небогатые жуирующие господа приводят на часок-другой барышень для разного рода забав. Слышимость между номерами была превосходная, а потому наш герой до четырёх часов утра, положительно не мог заснуть, хотя и зарывался с головою в подушку: случилось так, что соседний номер заняли два, судя по выговору, гастарбайтера,  которые обзавелись какой-то дамой. Причём, плотскими утехами занимались они весьма недолго, а совершивши их, все трое перешли к выяснению отношений. В чём именно состоял предмет их спора — сие разобрать было трудно, да и обозлённый предстоящей бессонницей Лебедько, не особо вслушивался, однако, судя по интонациям говоривших, ему одно время казалось, что за стенкою даже и не гастарбайтеры с дамой, а, право, какая-то итальянская семья. Сколько можно было спорить и, самое главное, о чём в столь пикантной ситуации, этого наш герой никак не мог взять в толк. Оба мужчины выражались, используя ярко-выраженные гортанные звуки, при этом один из них душно и назидательно — монотонно долдонил без умолку, второй же крикливо наседал на даму, выказывая ей какие-то претензии. Дама, вероятно, тоже была «не промах» и отвечала визгливо и надрывно, а один раз пискнула такую тонкую ноту, какая, пожалуй, не в мочь и птичьему горлу. В номере, находящемся по другую сторону, кто-то зычно и надсадно храпел. Лишь к четырём часам утра спор гастарбайтеров угас, и последние, совершив, как это угадывалось по звукам, по коротенькому ритуалу утех, покинули, наконец, номер, в довершение ко всему ещё и громко хлопнув дверью. Изнурённый путешественник впал, наконец, в сонное забытьё, да такая мерзость лезла ему всю ночь, что гнусно и рассказывать, а во рту после вчерашней половины графина водки, точно батальон солдат переночевал.
Наутро, после холодного душа, Владислав Евгеньевич решил-таки вспомнить, что же за мерзость сподобился он созерцать в ночных видениях, но из всех попыток выходила только какая-то абстракция, которая почему-то норовила назваться «Поколением Пепси». Возлёгши после душа вновь на кушетку, благо утром в номере стояла относительная тишина, Лебедько решительно вознамерился  понять, что же для него означает сие Generation P .
«Поколение П, ... Поколение П,...», - бубнил про себя наш герой: «Пожалуй, я и сам из этого поколения буду. Да, это мы, те, кто спрофанировал традиционные устои предков. Те, что рождались до нас, появлялись на свет божий в эпоху модерна, можно сказать даже, в эпоху традиций и самого традиционализма. Те, кто рождаются сейчас — уже в постмодерне. А мы ни там и ни там, как говорится, ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Наши отцы и деды воспринимали жизнь решительно всерьёз. Нынешние же креативщики, пересмешники-постмодернисты как бы всё понимают, но понимают как шутку и до самого последнего момента, пока пуля не заткнёт их стёб, а это уж, наверное, произойдёт, они всё будут похохатывать да подмигивать друг другу, намекая на то, что, дескать, мы понимаем, что всё не всерьёз. Моё же поколение, попавшее, аккурат, между шестерёнок истории, вкусило все прелести эпохи перемен. Мы глотнули и романтизма, и опьяняющего, как бокал шампанского, воздуха какой-то призрачной и иллюзорной свободы, после чего с размаху въехали в совершенно непролазный цинизм, маскирующий разочарование и какую-то надсадную боль. Взять хотя бы 90-е годы, эк, как там можно было взлететь в одночасье из грязи в князи, и также опрометью пасть из князей в грязь. Сейчас уже не то — ты как живёшь в одном социальном слое, так и не рыпайся. Значит, был-таки момент, когда в мир просочился сочный, даже смачный Эрос, который готов был даже во что-то воплотиться. А мы его взяли и элементарно разменяли на гламур и на бабки. И сейчас те, кто из моего поколения, да чуть постарше, утрамбовывают всю эту гламурно-денежную мерзость в какие-то железобетонные конструкции, намертво схваченные дебильным законодательством. Хочешь, не хочешь, ежели ты решаешь быть законопослушным гражданином, то вмиг становишься к тому же и маразматиком, а пытающихся ускользнуть от маразма маргиналов, типа, пожалуй, меня, вот-вот будут отлавливать и «осчастливливать», приводя к тому, что именуется ныне «нормой». Норма же ныне - ...», -  в этом направлении решительно не думалось, даже какая-то липкая тошнота подступала к горлу.
Тут, видимо, от недосыпу, Владиславу Евгеньевичу удалось таки соскользнуть в состояние между сном и бодрствованием, где и явился ему образ «Поколения Пепси». Впрочем, ничем особенным этот образ сновидца не удивил. Был он банален, как чашка растворимого кофе поутру. Аккуратно стриженый и гладко выбритый менеджер среднего звена. Учтиво поклонившись, он произнёс гнусавым голосом, цитируя фразу из песни Сергея Шнурова: «Да, у меня уже не стоит, зато начальник меня благодарит!» Всё это было настолько не ново и даже пошло, что наш герой решил, было, даже открыть глаза и отмахнуться от противного видения, как вдруг образ «Поколения Пепси» заговорил совершенно иным образом: «Мне офигенно больно и эту боль я всеми силами прячу, хотя я знаю, что эта боль — соприкосновение с живым, с Эросом, - я бегу её. Невыносимо. Страшно. Бесперспективно. Я собирался быть героем, а дракона-то и нет. Некого убивать, не с кем сражаться. А, стало быть, и принцесса недоступна. Подвиг не совершён, он и в принципе не может быть совершён, и потому всё вокруг и внутри ненастоящее, как китайские кроссовки».
На этих словах образ принялся изменяться, белая рубашка и пиджачок превратились, вдруг, в драные лохмотья, аккуратная причёска — в нечесаную вшивую шевелюру, далее  явилась щетина, характерный запах и вот тебе — натуральный бомж. Сновидец оторопел: «Кто ты?», - «Я — Эрос», - «Побожись, не верю!», - «Зевсом клянусь! Но сейчас я именно такой, каким ты меня изволишь лицезреть. Видишь ли, цивилизация вышла на тот этап, когда заданные мифологией идеалы уже перестают работать. Старый потенциал, на котором ранее ехало человечество, увы, исчерпался. Когда-то эта точка должна была наступить, ведь ресурс Мифоса не бесконечен. Пора строить новую Мифологию. Новые идеалы должен нарабатывать каждый человек, путём работы своей души. Каждый, кто хочет выжить, должен немедленно начать творить новые мифы. С одной стороны, это свидетельство того, что человечество выросло и заявилось на то, что оно, дескать, взрослое. Вы заглядываете за плечо предков, а там — неосвоенное пространство. И тут-то вы со страху сдулись. А оно потому и есть неосвоенное, дабы тотчас начать его заполнять. Вот она свобода - строй, что хочешь, наполняй жизнью любой идеал, вдыхай в него силу с моей помощью, да, не смотри на мой внешний вид, начнёшь работать — вмиг увидишь меня совсем в ином обличии.  Но привычка ехать на старом топливе перевешивает жажду свободы… Что же, никого не смею уговаривать. Не ровён час, ежели не опомнитесь, буду являться уже в образе полуразложившегося мертвеца, а там и вообще — поминай, как звали...»
«Эвона! День ото дня не легче!», - Лебедько сел на кушетке и принялся потирать глаза: «И поспорить бы, так ведь решительно впустую!» Тут автор решается вмешаться, дабы упредить добросовестного читателя в том, что хотя Владислав Евгеньевич и развил в себе тонкую способность интуитивного общения с образами, так сказать, коллективного бессознательного, путём длительной кропотливой практики, даже и к его видениям и прозрениям следует относиться с известной долей здорового скепсиса. Хотя, конечно, сбрасывать со счетов то, что он видит в своих снах и медитациях, было бы тоже крайне глупо и опрометчиво.
Мудрён мир, мудрёны и различные его описания. Автор положительно не берёт на себя смелость указывать читателю какую-либо авторитетную точку зрения или концепцию, будь то виденье мира с точки зрения юнговского коллективного бессознательного, или, например, напротив, рациональной философии Бертрана Рассела, из экзистенциализма ли Сартра, или из русла трансперсональных взглядов. Не может автор однозначно и ответственно сказать, что надлежит, мол, придерживаться восточной философии или ведического мировоззрения, или же прибегнуть к разрушающему все и всякие иллюзии структурному психоанализу Жака Лакана. В одном автор уверен: зазомбированное насквозь сознание масс стоит и должно раскачивать. И тут, как метко подметил Александр Геннадьевич Губин в конце прошлой главы, хороши все мировоззрения, где по-разному ставится акцент именно на сложности человеческой психики. Те силы, которые сейчас употребляются на споры, какая концепция описывает ситуацию вернее, положительно можно отбросить, в силу ответственности текущего момента. Как изволил высказаться Губин: «Самоорганизующиеся системы, коллективное бессознательное, архетипы, машины желаний, политическое бессознательное, человек-творец — всё это пойдёт сейчас в дело, дабы раскачать иллюзии масс».
И, да простит читатель автору это навязчивое повторение: вот вздумалось автору быть настырным, почему же сие желание не удовлетворить? В конце концов, драгоценнейший читатель, ты можешь эти строки решительно и напрочь забыть и запомнить лишь шутку юмора о том, что мой голос всё равно останется с тобой, где бы ты ни был. Ха-ха! Так и подмывает на какое-нибудь безобразие, а спросите почему? Да, потому что нынче же наш герой предстанет пред светлы очи самого Муромцева, в доме которого сим вечером ожидается обширнейший приём. А ежели вы до сих пор  не имеете хоть какого-то представления, что такое приём у Муромцева, то тут, пожалуй, можно привести такое скандальёзное сравнение, как бал у булгаковского Воланда. Впрочем, здесь автор, пожалуй, чересчур хватил, ибо все фигуры будут не из потустороннего мира, а из самого что ни есть всамделишного. Впрочем, кто их в наше время разберёт... К тому же, автор, отнюдь не намерен описывать приём у Муромцева с той же тщательностью, с какой Булгаков живописал воландовский бал. Мы ограничимся лишь несколькими эпизодами, которые могут самым непосредственным образом повлиять на судьбу нашего героя.
***
Ровно в семь часов вечера Владислав Евгеньевич стоял на пороге знаменитой квартиры на Югорском переулке, где с 70-х годов 20-го века собирались люди, посвятившие себя, как то наш герой только-только начал понимать, ещё не вполне ясной ему деятельностью под прикрытием мистики, эзотеризма и разного рода интеллектуальных изысканий.
Лебедько был облачён в тёмно-серый великолепный костюм, коим он обзавёлся перед выездом специально для этого случая. Сердце нашего героя гулко билось, душу же раздирали самые противоречивые чувства, и если среди них еще можно было выделить надежду, волнение, страх, подавленность, тоску, неприкаянность, то большая часть чувств и настроений была совершенно непонятна путешественнику. События последних недель опрокинули многие его взгляды, сместили акценты в ценностях, принудили увидеть мир с такого ракурса, где он представлялся безмерно сложным, так что не виделось решительно никакой возможности не только, чтобы хоть сколько-нибудь пытаться описать, пусть даже не в едином полотне, а в неком наборе коллажей его структуру, но и тем более, понять, в каком направлении следует действовать, к чему, а, самое главное, зачем, приложить усилия души своей. Присутствовала надежда, что после встречи с Муромцевым и с его внучкой Аней хоть что-нибудь, да прояснится в этом хаосе. Однако же, с другой стороны, этой надежде противостоял страх запутаться ещё больше, так, что, пожалуй, чего доброго и совсем, что называется, съехать с катушек.
Дверь открывается, и перед нашим героем предстаёт молодой человек, лицо которого кажется удивительно знакомым. О! Да, пожалуй, это один из модных телеведущих. Лебедько хоть и просматривал телевизор крайне редко, но такие лица обыкновенно хорошо врезаются в память. Владислав Евгеньевич рекомендуется, наклоня почтительно голову набок, после чего физиономия молодого человека расплывается в приветливой улыбке, и он произносит: «Добро пожаловать! Вас ждут».
В передней, заставленной зеркалами, теснится человек пятнадцать только что пришедших гостей. Не без удивления рассматривает Лебедько их физиономии. Также, как и молодой человек, встречавший нашего гостя на входе квартиры, всё это известнейшие, в своем роде, лица. Автор не рискнёт перечислить гостей по именам, ибо среди них немало тех, кто восседает на ключевых постах в правительстве, в Думе, в средствах массовой информации, в управляющих структурах культуры, науки и даже, как это не покажется в данном случае немыслимо — в духовенстве.
Владислав Евгеньевич, расшаркиваясь по пути то с тем, то с этим, стараясь изобразить на лице своём почтение, заворачивает в одну из комнат, кто-то суёт ему в руку бокал шампанского, и вдруг он, остолбенев, останавливается и чуть не роняет бокал, ибо пред взорами его предстают сразу все его недавние знакомцы: Берков, Закаулов, вопреки всем ожиданиям разодетый чуть ли не по самой последней моде, Дознер, Розова, Губин и... Карамболь. Увидев последнего, Лебедько порядочно трухнул, полагая, что этот-то сейчас и выдаст его со всеми потрохами. Григорий Михайлович, напротив, подходит к нашему герою с очаровательной улыбкой: «Что же вы, голубчик мой, небось, испужаться изволили? Не извольте беспокоиться и не посчитайте меня врагом своим, ибо с этой минуты я, можно сказать, первый ваш друг и товарищ, впрочем, как и все, кто присутствует нынче в этой квартире. Всех нас роднит единая цель. А за встречу в Рязани  ставлю вам твёрдую четвёрку, и не извольте обижаться, что не выше, так как несколько промашек вы нет-нет, да допустили», - отечески похлопывая Лебедька по плечу, он вводит его в круг знакомых лиц, где они чокаются и пьют шампанское. Атмосфера царит торжественная и возвышенная. Противоречивые чувства отступают на задний план, душа распахивается, готовая объять всех и вся находящихся в сей волшебной квартире. Ни Муромцева, ни, тем более, его внучки, покамест, не видно.
Возьмём же несколько времени, пока не явился на сцену сам хозяин, и опишем эту, действительно, крайне загадочную квартиру. Когда-то в самом начале 70-х годов 20-го века Юрию Васильевичу Муромцеву, в то время молодому модному литератору, сочинявшему странные мистические тексты, наполненные  инфернальной атмосферой, принадлежали две маленькие смежные комнаты в конце коридора огромной коммунальной квартиры. Каждый день по вечерам в эти комнатки умудрялось впихиваться до сорока человек, так что стаканы с водкой и закуски подавали даже тем, кто сидел на шкафах. Кружок формировался постепенно в читальном зале Ленинской Библиотеки, точнее, в тамошней курилке. В квартире же Муромцева вполне можно было увидеть, например, подобную картину — входит профессор в пиджаке и галстуке, его поддерживают под руки два бомжа. И он с этими бомжами ведёт диалог, причём в плане интеллектуального потенциала, последние ни в чём ему не уступают. Постоянно прибывают гонцы из гастронома с бутылками водки и портвейна. Эти ежедневные собрания стали точкой отсчёта для следующих поколений, и далеко не только в Москве.
Но квартира в Югорском переулке так и оставалась аккумулятором идей, которые питали потом огромное количество граждан. С дионисийской безоглядностью и отчаянностью, воспитанников этого кружка учили идти во всём до предела. Там бредили, освобождая ум. Там обожествляли процесс, веря, что жизнь — это постоянный поиск и риск. В начале 80-х КГБ разогнало ядро кружка, который, между тем, разросся до нескольких десятков тысяч последователей, пествующих зародившиеся там идеи. Муромцев вынужден был эмигрировать во Францию, где, вдобавок, тесно сошёлся с величайшими светилами философской мысли 20-го века. В 90-х Юрий Васильевич въехал в Югорский переулок уже как полноправный владелец не только двух маленьких комнат, но и всей многокомнатной квартиры. Издав во Франции несколько книг и обретя популярность, он обзавелся достаточным количеством средств, чтобы обустроить свою квартиру как изысканный салон, состоящий из шести просторных залов, где также ежедневно продолжалась постоянная работа, готовились всё новые и новые кадры. С конца 90-х у югорцев появились огромные площадки в различных учебных заведениях, во всех сколько-нибудь крупных городах России, люди, получившие на этих площадках импульс, постепенно занимали ключевые посты в высших эшелонах власти, науки, культуры, однако же, ничем не выдавая своей причастности к тем общим идеям, которые их всех сплачивали, и о которых читатель частично уже смог догадаться, а частично ему ещё только предстоит познакомиться с грандиозными по своей масштабности планами, которые готовились к воплощению в жизнь как раз во второе десятилетие 21-го века.
То, что когда-то начиналось из кучки подпольных интеллектуалов, мистиков и оккультистов, нынче предстало как некое государство в государстве. Причём, до поры до времени, никак не выделяющееся из последнего. Напротив, большинство питомцев югорского кружка на виду занимало крайне консервативные позиции, как это мы могли уже убедиться на примере Александра Геннадьевича Губина. Лишь несколько людей имели полное представление о том, какой мощности заряд взрывчатого вещества заложен во все сферы и круги российского общества. 
Однако, автор, пожалуй, разошёлся и напустил, поди, на обывателя страху, дескать, где-то рядом, может быть, по соседству с тобой готовится какой-то фантастической силы революционный переворот, и, того и гляди, со дня на день, начнётся какая-нибудь жуткая братоубийственная гражданская война, на знавшая ещё себе равных. Охладись, читатель! Выпей стаканчик минеральной водички, да подыши медленным диафрагмальным дыханием, ибо ничего подобного решительно не предвидится. Ведь в представлении о социальных преобразованиях у обывателя создалось особое клише. В данном случае оно не работает. Никаких кровавых революций и баррикад! Как говорил Губин, «мы пойдём совсем другим путём». И для того, чтобы о том пути узнать ещё хотя бы немного, давай, дорогой читатель, воротимся к оставленным нами на время героям повести в ту минуту, когда в салоне накопилось уже более полусотни человек, и раздался звук колокольчиков. Отворилась дверь одной из комнат, которая, как потом узнал Лебедько, была кабинетом Муромцева, и на пороге её показался сам хозяин. Сие событие сопровождалось выстрелом множества бутылок шампанского, впрочем, по-видимому, в программе приёма не предполагалось каких-то общих для всех мероприятий или специально заготовленных по случаю речей, люди группировались в разных залах небольшими кучками по одному им только ведомому признаку, лишь в момент появления Муромцева все отвлеклись и в знак почтения воздели руки с бокалами кверху.
Что до Лебедька, то, признаться,  хозяин дома поразил его величественной наружностью.  Он был в великолепном шёлковом костюме пурпурного оттенка. Открытый взгляд, лицо мужественное, густая копна седых волос, шея сзади толстая, называемая «в три складки», словом, совершенно картинный персонаж. От голоса до малейшего телодвижения, в нём всё было властительное, повелевающее, внушавшее, если не уважение, то, по крайней мере, робость. Обойдя свои владения, и коротко кивая в ответ на многочисленные приветствия, Муромцев, наконец, вошёл и в ту залу, где находились наши знакомые. Заметив среди известных ему лиц Владислава Евгеньевича, Юрий Васильевич сделал весьма благосклонное движение головою и произнёс, обращаясь к Губину: «Добрейший Александр Геннадьевич, представьте же мне коллегу!», - «С удовольствием, Юрий Васильевич, имею честь вам представить Владислава Евгеньевича Лебедько, человека ещё вполне молодого, но уже весьма интересного для нашего общего дела», - Губин самодовольно поглаживал свою окладистую бороду.
Желая польстить старику, наш герой, расставив руки на отлёт, изумительно проворно поклонился всем корпусом. Муромцеву, как видно, понравился такой приступ. Он изрёк: «Весьма рад познакомиться! Милости прошу в мой кабинет, и, давайте, забудем всяческие ритуалы и будем общаться запросто».
Кабинет писателя поразил гостя обилием разнообразнейших гравюр, висевших то здесь, то там на стенах, стоявших на книжных полках, на письменном столе. Гравюры были весьма диковинными, изображены на них были, по-видимому, какие-то алхимические символы, по крайней мере, Лебедьку показалось, что многие из них он видел на иллюстрациях книги Карла Юнга «Психология и Алхимия». Сам кабинет был выдержан в малиновых цветах: обивка кресел, дивана, стульев была именно этого оттенка. Ковёр, занавески и портьеры перед дверями имели тот же цвет. Гость и хозяин уселись в мягкие кресла возле журнального столика, где располагались также чашки с ещё горячим кофием и вазочка с весьма изысканными печеньями. Отхлебнув кофею, Муромцев начал издалека: «Ещё годов с 60-х я тщился понять нечто необъяснимое — тот надлом человеческой истории, который случился при переносе эротики греков в имперский Рим. Это, ежели позволите так выразиться, мутация никем до тех пор не была осмыслена. Я же почуял в ней страх — колоссальнейший страх. За 56 лет правления Августа, который перестроил весь римский мир на имперский лад, произошла удивительная метаморфоза: радостная эротика греков превратилась в испуганную меланхолию римлян. Христианство явилось всего лишь следствием этой метаморфозы, но восприняло эротику в том состоянии, в каковом её сформулировали вдохновлённые принципатом Октавия Августа римские чиновники. Следующие века Империи лишь усугубляли её подавленность, а атмосфера страха до сих пор окружает нас, усиливаясь с каждым веком, и правит нашим миром».
«Экая удивительная комиссия», - думал про себя Владислав Евгеньевич: «Вон вишь, куда его занесло. А не спятил ли старик натуральнейшим образом с ума?» Хозяин, видимо, заметил замешательство гостя и поспешил его успокоить: «Вы, любезный друг, небось положительно решили, что я, дескать, по причине маразма заговорил вдруг о Греции, Риме, да эротике? Не извольте беспокоиться, умом я ещё достаточно крепок. Однако, мне придётся произвесть весьма тщательный исторический экскурс, дабы вы в полной мере смогли понять, с какой, так сказать, гидрой все мы боремся. Да-с, вы верно поняли по рассказам моих друзей, что предметом нашего крайнего общего беспокойства является то, что называется капитализмом, Матрицей, Системой, но смею вас заверить, что всё это лишь разные головы той гидры, которая сформировалась совершенно в конкретных исторических условиях чуть более двух тысяч лет назад. Мы же с вами будем называть её именно тем именем, с которого всё и началось, а конкретно Римской Империей, хотя в данном случае это не нечто географическое, а как раз то, что теснит и давит ум и сердца людские, где бы они ни находились. Помните у Шекспира, Призрак отца, рассказывая Гамлету о том, как он был убит, произносит: «Убийство из убийств, как ни бесчеловечны все убийства»? Вот так и эта структура из структур как «ни бесчеловечны» все структуры, явилась заказчиком всех возможных безобразий, происходящих ныне на Земле».
Владислав Евгеньевич, признаться, совершенно смутился, услыхав такой оборот сюжетной линии. Более всего нашего героя тревожил вопрос, какое, собственно, ему отводится во всём этом спектакле место, и зачем все его визави с разных концов подводили к одному и тому же. Сие путешественник никак вобрать в свою голову не мог, сколько ни тужился. Язык чесался, норовя тотчас же спросить Муромцева именно об этом, и только употребив всю свою волю, Лебедько решил попридержать сей вопрос до конца беседы. Старик же продолжал: «Вот я и буду потихоньку вести дело к развязке, однако же, запаситесь терпением, ибо времени нам потребуется немало, да и после моего разъяснения вам потребуется встретиться ещё с несколькими людьми, дабы уяснить все детали и тонкости. Так на чём я там, бишь, остановился?», - «Сколько я помню, вы начали с того, что когда греческая цивилизация коснулась римской, произошло нечто непоправимое, результатом чего стало погружение мира в пучину страха».
Муромцев кивнул: «Ну, так вот, начнём с вопросов достаточно частных. Знаете ли вы, чем римская любовь отличается от греческой?», - «Не имел чести сколько-нибудь исследовать этот пикантный вопрос», - «Вот вам основные черты римской любви: оргия, словесная непристойность, соседствующая с целомудрием матроны-покровительницы рода, а также покорность рабов. Римская сексуальная мораль была чрезвычайно жёсткой, уставной и особенно активной у мужчин. Римляне выказывали чрезвычайно категоричные нравы: содомия считалась добродетелью, а вот пассивность была крайне непристойною. Запрет на постыдную пассивность распространялся в Риме на всех свободных граждан любого возраста. В Греции же подобный запрет касался граждан лишь с того момента, как у них начинала расти борода, а безбородые мальчики считались пассивными и женоподобными, что было нормой. В Риме мужчина был целомудренным только в том случае, если он всегда был в сексуальном смысле только активным. Активность — вот добродетель свободного человека. Юноши были неприкосновенными — вот, что римляне противопоставили инициации ритуальным анальным сексом молодых людей взрослыми, которую утвердил греческий полис. Заметьте себе, любезный друг, что сознание греха или хотя бы виновности никогда не омрачало и не осложняло сексуальные отношения древних, какую бы форму они ни принимали. Но в Риме их подавляет страх перед потерей статуса. Пуританство затрагивает только мужественность, но отнюдь не сексуальность. Любовный акт всегда предпочтительнее воздержания, но ценность его полностью зависит от статуса объекта, утоляющего желание — это может быть матрона, куртизанка, гражданин, вольноотпущенник, раб».
Лебедько испуганно огляделся, подумав: «Уж, не говорит ли он всё это к тому, дабы потом свести всё дело к эдакой «греческой инициации»?» Однако, он не помнил, чтобы Муромцев затворял дверь на ключ или же делал какие иные приготовления. Старик же, в свою очередь, не заметив настороженности гостя, вошёл, видимо, в самый разгар своего вдохновения и вещал: «Пассивность в любви со стороны патриция считалась таким же тяжким преступлением, как любовное чувство или супружеская измена со стороны матроны. Однако, мужская активная гомосексуальность воспринималась как нечто вполне невинное. Любой гражданин мог делать всё, что пожелает, с незамужней женщиной, с наложницей, с вольноотпущенником и рабом. Мы видим, что в римском обществе одновременно существуют, с одной стороны, самые шокирующие акты содомии, а с другой — самая жесточайшая и ограниченная мораль. Добродетель означает сексуальную мощь, а мужественность, будучи долгом свободнорождённого человека, должна подтверждаться его сексуальной силой — фиаско расценивалось как позор. Чувствуете, куда я клоню?»
Гость недоумённо пожал плечами, однако, Юрий Васильевич, вероятно, принял сей жест как подтверждение своим словам: «Единственной моделью римской сексуальности является владычество, владычество властелина надо всем остальным. Насилие над тем, кто обладает низшим статусом, есть норма поведения, и вот, что важно, смотрите-ка, наслаждение ни в коем случае не должно было разделяться с объектом наслаждения, лишь тогда оно является добродетелью. Таким манером выходит, что порядочный человек — это всякий сексуально активный и абсолютно не сентиментальный мужчина. Любое наслаждение, доставленное другому, считалось рабской услугой и говорило о недостаточной мужественности, а иными словами, о бессилии. Отсюда мы имеем безжалостные наказания за проступки, которые нам кажутся незначительными, а в том обществе являлись преступлениями. С точки зрения римлян, изнасилованная девушка чиста, зато изнасилованная матрона заслуживала смерти».
Выслушав сие, Лебедько подуспокоился насчёт того, что его, по-видимому, не собираются склонять, так сказать, к содомии. Расслабившись, он даже стал проявлять интерес к теме: «Позвольте, как же обстояло в Риме дело с таким понятием, как любовь в возвышенном смысле этого слова?», - «А вот вам метафора», - сразу нашёлся хозяин, войдя в поток вдохновения, пуще прежнего: «Это Эней, несущий на плечах своего отца Анхиза. И вот, что важно, этот образ символизирует отнюдь не чувство сыновней любви, как это ошибочно толковали многие латинисты, это римское понятие «высшей связи». Оно было обязательной нормой поведения, ведущей своё начало от погребальных церемоний. Это необходимый груз на сыновних плечах. Это не взаимное, но одностороннее чувство, идущее только от сына к отцу. Как ни странно, в основополагающем мифе почитается не Венера — мать Эрота и Приапа, а позже — Энея, покровительница Рима и генеалогическая прародительница цезарей — напротив, здесь воспевается связь, идущая от сына к отцу. Эней выказывает высшее благочестие, неся на своих плечах супруга Венеры - Анхиза. Сыновнее отношение избавлено от взаимности в той же мере, в какой от неё должно быть избавлено сексуальное отношение римлянина к своему партнёру. Любовь — это неразрывная обязательная связь, что идёт от младшего к старшему. Это исключительно сыновняя любовь, которая привязывает сумерки к заре, плод к семени, взгляд — к фаллосу. И она же породила те связи клиентов с патроном, крестника с крёстным, которые затем вылились в братство священников с одной стороны, в мафиозные кланы — с другой».
«Юрий Васильевич», - перебил старика гость: «Сколько я помню, Империи предшествовала всё-таки Республика?», - Муромцев хохотнул: «Ха! Республика не могла держаться долго при подобных сексуальных нормах. Республика произошла от столкновения желания и плодовитости, столь же не совместимых, как римская Венера и любовь, как братоубийственная тирания и Совет Отцов. Точно также во время основания Рима, Ромул безжалостно убил своего брата Рема, а затем Отцы убили Ромула, провозгласив его богом на небесах, лишь бы избавиться от его царского гнёта на Земле. Однако, к этому мы ещё вернёмся, а до того ещё немного любви. Наслаждение в супружеской любви преследовало лишь одну цель — оплодотворение. Причём любовь должна идти лишь от оплодотворяемого к оплодотворяющему, то есть от верующего к Богу, от сына к отцу, от вульвы к фаллосу, и от раба к господину. Единственная верность идёт от сына к отцу, да и самая земля является «родиной» постольку один лишь фаллос является осеменителем, то есть родоначальником. Но что есть фаллос? Это обнажённое божество богов. Природа находится в неустанном оргазме. Отцы постоянно зачинают живое. Для богов процесс зачатия непрерывен, и самое божество богов — это бесконечное совокупление. И каждый миг совокупления — это цветок, который нужно срывать тот час же, ибо бог всегда пребывает в вечном мгновении, и вот тут-то начинается самое интересное, потому что это и есть тот бог, которого Август даёт своей Империи, переоценивая римский Пантеон. Это было фатальное политическое решение Августа — дать Империи двух соединённых в соитии богов — Марса и Венеру. Он сочетал отца Ромула с матерью Энея, что было совершенно невозможно, ведь до того Эней был плодом любви Анхиза и Венеры, а Ромул и Рем произошли от насилия Марса над Реей Сильвией. Август же объявил эту неправдоподобную и несовместимую пару прародителями Рима».
«Выходит, что виновник всех нынешних бед на Земле — это Август?», - решился вопрошать озадаченный гость. «Не спешите с выводами, мой дорогой», - Муромцев говорил уверенно, горячо и внушительно, чувствовалось, что во всей этой теме он, пожалуй, самого чёрта съел и решительно готов переспорить любого академика-латиниста: «Так не будем же искать крайнего, ибо в этом деле одно событие предуготовляло другое и так далее. И формулу любви мы можем свести к самому простому виду — это почтение, которое раб должен оказывать господину, а низший — высшему. Это понятие распространилось на граждан в отношении их правителей, и вот эта-та метаморфоза любви, явив собой самую серьёзную мутацию Империи, как раз таки и подготовила почву для Христианства: распространение уставного почтения, которое римский народ вменил себе в долг по отношению к Принцепсу . Результатом стала бюрократизация свободы, превратившейся в раболепие для всех классов и статусов и рождение, как раз таки в этом месте, комплекса вины».
Хозяин встал из-за стола, подошёл к одному из стеллажей своей богатой библиотеки, любовно погладил переплёты, по-видимому, антикварных изданий, затем вытащил внушительного размера фолиант и принялся его листать. Сие продолжалось несколько времени, так что Лебедько даже чуть было не закемарил, но вот Юрий Васильевич нашёл нужную ему страницу и продекламировал: «Тацит рассказывает, что Тиберий, принуждаемый стать императором и преемником Августа, сожалел о Республике, всякий раз восклицая по выходе из курии: «Люди, как же вы любите рабство!» - и с отвращением слушал, как сенаторы и консулы молили его об отказе от республиканских свобод и о согласии стать их повелителем и обещая ему своё повиновение. Народ, боявшийся власти царя и основавший Республику, внезапно дрогнул, отверг гражданскую братоубийственную борьбу, которая была, однако, основополагающим мифом, и ринулся в буквальное рабство: императору была предоставлена неограниченная власть в неограниченном пространстве, мировая гегемония безо всякой оппозиции, единоличное правление, дающее право избавляться от противников тех законов, что вменялись отныне главам покорившихся кланов и право назначать своим преемником кого вздумается. Именно такой образ правления сегодня называют Империей, а древние называли Принципатом».
Муромцев эффектно захлопнул книгу и, сверкая взорами, обратился к Владиславу Евгеньевичу: «Что же мы имеем? А имеем мы весьма неутешительный итог, вошедший в плоть и кровь всего современного мира. Как я уже изволил высказаться ранее, мы не можем сказать, что именно Октавиан был крайним во всей этой истории, однако, именно он, став Августом, подавил Форум, закрыл Трибуну, запретил ассоциации, ввёл цензуру на нравы, увеличил число легионов на границах, укрепил флот и отправил в изгнание свободных людей, сожалевших о Республике и не принявших позицию пассивного подчинения, которую он вменял в обязанность всем своим подданным». Старик поставил книгу на место, молча прошёлся несколько раз взад-вперёд по комнате, и вдруг, с наскоку, плюхнулся в кресло аккурат подле Лебедька и буквально закричал последнему прямо в ухо: «Глядите, какой ядерный коктейль мы имеем. С одной стороны, физическая сила, сексуальная мощь, упрямый характер, необузданная содомия, давали сплав под названием мужская добродетель. И, в то время, как у еврейских племён знаком принадлежности к религии было обрезание, для народа, чьим фетишем была волчица, таковым стал отказ от пассивности! С другой стороны, властители провозгласили себя потомками Венеры и Марса, а, стало быть, чем больше укреплялась и распространялась имперская сексуальная агрессивность, тем прочнее был мир в Империи, и тем беззаботнее и пассивнее были её граждане. Необузданная сексуальность императоров, стала неотъемлемым свойством римских правителей. Неограниченное сластолюбие укрепляет неограниченное всемогущество Империи. Всё её плодородие, вся её сексуальная мощь воплощается в императоре. Он один может преступить любой закон, ему одному дозволено всё — и гнев, и капризы, и животные проявления натуры. Бесчисленные легенды, которыми обрастала жизнь правителей Рима, придавали им роль сексуальных оберегов. И здесь ещё один парадокс, ибо в этом смысле император — всего лишь большой бубенец, которым отгоняют импотенцию».
«Что же ты орёшь мне прямо в ухо?», - подумал Владислав Евгеньевич и тут же смекнул, что Муромцев, сознательно или невольно, поставил себя в доминирующее положение, оставив гостю лишь право проявлять покорность. Ярость вскипела в груди нашего героя: «Помилуйте, Юрий Васильевич, я решительно не намерен терпеть ваши нравоучения в таком тоне!», - «Браво!», - встрепенулся старик и протянул гостю руку для крепкого рукопожатия: «Вы поняли! Вы поняли, как это происходит! Вот она — Система, и вот он процесс, разделяющий общество на классы. Но! Как таковой классовой борьбы в истории ещё не было, ибо бороться может только один класс, и вы это сейчас положительно продемонстрировали», - «Какой же это класс?», - удивился Лебедько. «Класс — обладающий фаллосом! Но и этот класс постоянно преследует драма — боязнь сей фаллос потерять, а посему, он вынужден постоянно, раз за разом, его демонстрировать, убеждая в его несгибаемости, прежде всего, себя самого. В своё время Плиний Старший назвал фаллос врачевателем желания. Человек был мужчиной лишь тогда, когда его орган был способен на эрекцию, отсутствие же потенции внушало страх. Ежели обобщить всё мною к сему времени сказанное, мы с вами поймём, что современные люди унаследовали от римского понятия любви то, что называется отвращением к жизни, которое следует по пятам за наслаждением. И это жуткое, но часто вытесняемое сокращение символической вселенной, которая сопровождает фаллический спад вслед за эякуляцией, горечь, порождаемую объятиями, в которых мы уже не можем провести разницы между желанием и ужасом, связанным с внезапным и невольным бессилием. Что мы ещё имеем в ходе римской истории — соревнования в непристойностях, человеческие жертвоприношения на аренах, имитация охоты в парках,  всё это — ритуал сарказмов Приапа. С тех пор, прикрываясь ритуальными наказаниями или человеческими жертвоприношениями в виде боя насмерть, общество, ставшее пассивным, мстит за себя и сплачивается перед безжалостной судьбой. Всякий триумф включает в себя частицы садистских унижений, которые вызывают смех и объединяют смеющихся в некое мстительное сообщество. Народ спешит на узаконенное зрелище и коллективно участвует в мщении за нарушение закона. Именно это и служит основанием для христианской истории. Сцена раннего Христианства — пытка на кресте, назначенная тому, кто мнит себя богом, бичевание, надпись «Иисус из Назарета — Царь Иудейский», пурпурный плащ, царский венец из терний, постыдно обнажённое тело — всё это саркастический ритуал Приапа, задуманный для увеселения толпы. Например, китайцы 17-го века, которых иезуиты пытались обратить в Христианство, воспринимали это именно так и не понимали, как можно извлечь символ веры из столь комической сцены».
«Секс тесно связан со страхом», - печально произнёс Владислав Евгеньевич, невольно вспомнив собственные мытарства на этом поприще. «Вот!», - Муромцев восторженно воздел руки вверх и энергично заходил по комнате: «Вы произнесли ключевую формулу. Мужчина не может всегда находиться в состоянии эрекции. Он подвержен непостижимому, независящему от него чередованию потенции и импотенции, он поочерёдно то пенис, то фаллос. И проблема власти — чисто маскулинная проблема, ибо характерная ненадёжность и страх слабости неотрывно терзает и мужчину, и властителя. Эякуляция есть потеря в сладострастии. Потеря возбуждения, следующая за ней, сопровождается печалью, ибо означает иссякший источник того, что ещё миг назад нетерпеливо рвалось на волю. И нет в мире цивилизации, которой эта печаль была бы более  присуща, чем римлянам. Фаллос проникает в вульву и выходит из неё уже как пенис. Мужественность мужчины растворяется в наслаждении также, как сам человек растворяется в смерти».
«Может быть, я что-то пропустил, но вы как-то неожиданно смешали в одну кучу и Христа, и Приапа. Извольте, объясниться, в чём же тут дело», - вмешался Владислав Евгеньевич. «Всенепременно!», - ответствовал Муромцев: «Империя поглощала одно за другим все соседние государства, а религия присваивала себе мифологические сцены самых разных религий римских провинций, неизменно перерабатывая их в одну и ту же сцену: Исида ходит по земле в поисках фаллоса Осириса, который сама же, правда руками Сета, и отсекла. В Риме на этом этапе ещё невозможно различить сарказм и почитание, бога высмеиваемого и бога всемогущего. Фаллосу и Приапу воздвигались и воздвигаются стелы в течение всего времени существования Империи. Можно с полной уверенностью сказать, что Приап — самый изображаемый бог Империи, и даже последние почти что две тысячи лет, когда его имя не произносится, а в качестве символа веры выдвигается Иисус. Но и это ещё не всё. Смотрите, какая, можно сказать, гипербола вырисовывается из тех метаморфоз, которые происходили  во времена превращения Республики в Империю. Обычно мужскому желанию предлагаются два пути, когда оно сталкивается с соблазном женского тела: насильственное овладение или же гипнотическое запугивание. Рим посвятил свою судьбу, свою архитектуру, свою живопись и триумфы как раз таки гипнотическому запугиванию. А под Римом, как вы уже, наверное, догадались, я подразумеваю всю существующую и порабощающую нас Систему, в которой постепенно намечалась, а в последние двадцать лет стала и вовсе очевидной такая тенденция: в извечном противостоянии Эроса и Танатоса всё большую роль начинает играть некто третий, серый кардинал, который и становится, собственно, сейчас кукловодом всей цивилизации».
«Кто же это?», - встревоженно спросил Лебедько, зачарованный речами писателя. «Увы, это никто иной, как Гипнос, тот, кто уводит от живой плоти в мир грёз и иллюзий, тот, кто  сдвигает сейчас цивилизацию всё больше и больше в виртуальность, как бы облегчая драматизм вечного треугольника секс-наслаждение-страх, переводя эту драму под своды фантазии, в которой, как вы понимаете, возможно всё, что невозможно в реальности. Но об этом, ежели позволите, мы поговорим уже после небольшого перерыва. Я должен выйти к гостям на четверть часа. Вы же располагайтесь и осматривайте библиотеку. Я распоряжусь, чтобы вам принесли чаю».
***
Надобно сказать, что Владислава Евгеньевича обуяло нервическое возбуждение после всего того, что он прослушал. Справиться с сим возбуждением положительно не удавалось, то пересаживался он с кресла на диван, то подходил к окну, то принимался рассматривать книги, то хотел мыслить. Безуспешное хотение! Мысль не лезла к нему в голову. Когда же старался он, напротив, ни о чём не мыслить — безуспешное старание! Отрывки чего-то похожего на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклеивались к нему в голову. Подали чаю с внушительным куском брусничного пирога. Но и это средство лишь чуть-чуть притупило возбуждённое сознание. Судите сами, что бы произошло с вами, ежели бы вам в одночасье впихнули в мозг все те сведения, которыми Муромцев снабдил нашего героя?
Автор, признаться, испытывает к Владиславу Евгеньевичу даже некоторого рода сочувствие, ибо самая-то интересная загадка ему ещё не открылась, а именно, зачем и с какой целью заводилы Югорского переулка решили попользовать нашего героя, который сам в начале своего путешествия был как раз уверен в том, что сидящий в нём дух авантюры споспешествует тому, что это он эдаким лихим трикстером ворвётся в ряды сих людей, объегорив их всех и получив в результате награду, в виде признания, славы и нежных объятий юной красавицы Ани. Не тут-то было! Единственное, что как-то он мог понимать, это то, что непостижимым образом он сделался одним из участников какой-то головокружительной по масштабам Игры, в которой его собственная игра, задуманная в начале путешествия, растворялась, подобно маленькому ручейку в водах огромной реки.
Однако, давай же, драгоценнейший читатель, проделаем вместо Лебедька ту мыслительную работу, на которую он в данное время, в силу своего нервического чувства, решительно не способен. Итак: в Риме две тысячи лет назад произошёл переход от Республики к Империи. Свободный римлянин, в силу царящей в то время сексуальной морали (а что может быть сильнее для сознания и бессознательного человека, чем разного рода именно сексуальные табу?), мог, не зная ни вины, ни стыда, позволять себе любое сексуальное поведение, кроме пассивности. Символ активности — напряжённый фаллос. Можно только догадываться о том колоссальном страхе, который владел так называемым свободным гражданином перед перспективой любого рода пассивности. Октавиан Август, утвердив Империю, тем самым не явно, но предельно жёстко, поставил свободных граждан перед лицом их символической пассивности, так что лишь один император оказался обладателем  фаллоса. Те, кто это понял и не принял позицию пассивного подчинения, были отправлены в изгнание. Большинство же, вольно или невольно, сломалось, и вынуждено было компенсировать возникший таким образом невроз, охвативший всех поголовно жителей Империи, под прикрытие ритуальных наказаний и сплочение перед безжалостной судьбой в виде садомазохистской мести всем инакомыслящим. Что, собственно, и послужило основанием всей христианской истории. Таким образом, ежели мы попытаемся провести реконструкцию, и удалить, так сказать, с иконы истории мученический и, в то же время, милосердный лик Христа, мы вынуждены будем обнаружить за ним саркастический лик и напряжённый фаллос Приапа.
Империя, даже пережив свой внешний упадок в 4-м веке нашей эры, поглотила всю Европу, затем Азию и Америку, и, тем самым, вовлекла в губительный невроз, обретающий к нашему времени всё более выраженные уже не только невротические, но и психотические свойства, и явилась той самой Системой или же, ежели угодно, мы можем величать её «Матрицей», приобретшей в наше время все уродливые черты и качества того, что мы нынче называем вершиной капитализма (или же его дном) — обществом потребления. Прорывающееся же из бессознательного Желание, влечёт за собой неизбежный запрет на его реализацию, корни которого состоят в чувстве невыносимой вины за когда-то вольно или невольно принятое согласие на пассивность. Так или иначе, осознание этого близко, а потому, вступает в игру ещё один защитный механизм, которого мы можем персонифицировать в фигуре бога иллюзий Гипноса. Следуя указанным им направлением, мы, дабы избавиться от невыносимости драмы Желания, вины и вытеснения, стоим на пороге ухода от всяческой телесности в виртуальные миры, где эта драма и вовсе перестанет быть болезненной. Полное забвение и счастье, правда, весьма и весьма сомнительное, ибо это уже не счастье свободного человека, да и не человека вовсе.
Эх, Владислав Евгеньевич! Сколько раз уже автор упреждал тебя остановиться и задуматься — куда несёт тебя нелёгкая! Ты же оставался глух и упрямо стоял на своём. Нынче же ты взбудоражен не на шутку и, ежели у читателя ещё есть возможность многими способами откреститься от всего написанного выше, а заодно и от того, что будет написано далее, то ты, голубчик, попал, можно сказать, в самый эпицентр этой информации, которой методично и уверенно снабжали тебя все твои визави. И хотя, в глубине души автор, несмотря на упоминавшееся выше сочувствие, даже рад за тебя, ибо сколько можно бегать, подобно белке в колесе, по кругу утешительных иллюзий, всё же состояние твоё в сей момент — чрезвычайно жалкое. И когда ты окончательно придёшь в себя, сие даже автору не ведомо, впрочем, в прежнего себя ты, уж, верно не придёшь никогда. На одно лишь это и приходится уповать.
Впрочем, автор, пожалуй, чересчур пустился в сентиментальные и назидательные рассуждения, в то время, как уже и Муромцев успел воротиться в свой кабинет, застав гостя за довольно таки варварской попыткой враз впихнуть себе в рот весь кусок пирога, в то время, как принесены были и нож, и вилка. Лебедько, однако же, ничуть не сконфузился, ибо сия процедура только и возымела эффект хоть сколько-нибудь привести нашего героя в чувство. Да, и старик отнюдь не возмутился, наблюдая за тем, как брусничные ягоды одна за другой вываливались из наполненного и полуоткрытого рта гостя, а только, пожалуй, умилился слегка. Выждав несколько времени, понадобившегося Владиславу Евгеньевичу, дабы прожевать и проглотить пирог, да ещё следом захлебнуть чашку чая, хозяин лишь тогда осмелился обнаружить своё присутствие: «Ну-с, отдохнули? Готовы продолжать? Давайте-ка посмотрим за последующим развитием событий. Вы, конечно, можете меня упрекнуть в том, что я слишком выпячиваю отдельные частности, однако, в наше время решительно каждому просвещённому человеку понятен тезис Жиля Делёза, озвученный им в эпохальной книге «Капитализм и шизофрения», о том, что история вершится отнюдь не в неких молярных, то есть, среднестатистических массовых сценах, а, напротив, во множестве так называемых молекулярных цепочек, где прослеживается всякая случайная, так называемая, частность или отдельно действующие лица, которые, собственно, и вершат направление движения у этих самых среднестатистических масс».
Лебедько была понятна логика рассуждений Юрия Васильевича, ибо и сам он, с момента беседы с Дознером, штудировал вышеупомянутую книгу во всякий свободный час. Сие было сложно, ибо слог великого современного философа был до чрезвычайности кудряв и понять его можно было, лишь сделав над собою известного рода усилие, в чём наш герой мало-помалу преуспел, о чем сейчас дал Муромцеву знать внушительным кивком головы.
«Ну, и чудно!», - оживился старик: «Двинемся тогда далее вослед за Империей, которая чрезвычайно быстро распространялась по Земле, всё более от этой самой Земли удаляясь. Всё удалялось. И все удалялись: те, кого ссылали — на острова, зажиточные люди — в усадьбы, анахореты — в пустыни. Боги, утратившие своё могущество, ибо никто больше не приносил им жертв, превратились в демонов. Ритуальные церемонии стали мрачнее, но не исчезли, а сделались ближе и понятнее. Социальная пирамида постепенно становилась внутренней, а после смерти и сама удалялась в небеса. К богам-посредникам добавлялись новые, специфические боги — распятые на кресте рабы. Люди стали искать прибежище у невидимых сил, руководствуясь единственной иерархией, включавшей в себя более или менее отдалённых покровителей: даймона они стали видеть в ангеле-хранителе, патрона — в святом, императора — в патриархе, отца — в боге, поскольку Империя всё более переносилась в небо, оставляя их на земле. Церковь переняла у царской власти традиционную раздачу хлеба и устройство зрелищ. Человеческие жертвоприношения покинули арену, преобразившись в жертвоприношение богочеловека, распятого на кресте, подобно ничтожнейшему из рабов, в самом центре базилики».
Путешественник сделался вновь мрачнее тучи. Несмотря на то, что ещё часа полтора назад он лицезрел множество людей, стоящих на самых разных этажах социальной лестницы, вплоть до её вершин, решительно готовых перевернуть вверх тормашками несправедливость мира сего, и ещё десятки, а то и сотни тысяч людей, были рассредоточены по всей стране, занимая к тому же весьма ключевые кабинеты, Лебедько никак не мог себе представить, каким же образом даже такая внушительная армия способна противостоять тем фундаментальным процессам, о которых вещал Муромцев, и которые складывались в течение тысячелетий.
Юрий Васильевич же, решительно не замечая или не желая замечать подавленность собеседника, продолжал, и голос его был бодр: «Прежняя семейная зависимость превращалась в вертикальную преданность души её, якобы, вечному источнику. Так христианин отрешался от родственников, ибо бог теперь стал ему ближе всех. Ведь именно таков завет Евангелия. С гением, который покровительствовал лишь гениталиям людей, было положительно покончено, он превратился в пособника дьявола. Исчез также культ мёртвых — люди перестали кормить тени усопших. Они сделали своим наследником бога. Церковь же постепенно унаследовала почти всё земное имущество».
Владислав Евгеньевич хоть и пребывал в состоянии мрачном, но за речью старика, особливо после выкушенного пирога, следил достаточно внимательно, а посему, решился вставить замечание: «Вот вы, мудрейший Юрий Васильевич, начали, было, говорить о молекулярных цепочках, неповторимых событиях, а потом вдруг и сами не заметили, как съехали в некие обобщения». Старик удивлённо поднял бровь: «Извольте, вот вам и молекулярная цепочка. Сенека Младший, который являлся, как вам известно, первым министром императора Нерона, питал ненависть ко всему живому. Он ненавидел наслаждение. Ненавидел пищу. Ненавидел напитки. Он обожал лишь деньги и страх страдания. Он во всём был полной противоположностью своему отцу. И хотя он умер богатейшим человеком, собою Сенека являл иступленную и тоскливую худобу в сочетании с жаждой красноречия и власти. Он первым окрестил себя «педагогом рода человеческого». Это истинный пуританин. Вслушайтесь, как звучит фраза», - хозяин вновь обратился к библиотеке, минуту что-то искал, вынул наконец томик в теснённом переплёте и открыл на одной из многочисленных закладок: «Ага! Вот, слушайте: «Смерть вырывает тебя из родимого чрева, отвратительного и зловонного». Заметьте, дорогой мой, что фраза эта написана отнюдь не святым Павлом, как то можно было подумать. Она написана Сенекой Младшим в то самое время, когда он поучал римское общество. Или вот смотрите ещё. «Один ищет радость в пиршестве и разврате, другой — в тщеславии и поклонении толпы, третий — у любовницы, четвёртый — в показных занятиях и науках, или же в литературных трудах, которые ни от чего не исцеляют. Всё это обманчивые и преходящие услады, коих мы все становимся жертвами. Таково же и опьянение, когда за краткий час весёлых безумств приходится платить тяжким отвращением. И всякая болезнь людей происходит от сознания человека, что его тело заключено в двух мерзких пределах — между коитусом, произведшим его на свет и могилой, где он сгниёт». Это изречение Сенеки включает в себя решительно всё. Пища, эротическое наслаждение, сластолюбие, власть, наука, искусство не стоят ровно ничего. Так и кажется, будто это написано буквально в нашем веке кем-то из настоятелей церкви. Сколько отвращения и ненависти к жизни! Так вот, сия молекулярная цепочка, в числе прочих, уже являлась по сути своей христианской, так что дальнейшее соединение Империи с Церковью было предрешено внутри самой Империи».
«Стало быть, жизнеутверждающая римская сексуальность времён Республики была подавлена властью императоров?», - «Отнюдь, я же говорил, что не следует искать крайних. Римская сексуальность была подавлена ни волею императоров, ни религией, ни законами. Римская сексуальность самоуничтожилась, вы уж простите мне этот термин, а её место заняла довольно таки экзотическая сентиментальная любовь, а точнее некая странная связь, когда сама жертва становится палачом. Те, кто попал в это рабство, свыклись со своим бессилием и начали почитать свои цепи как бога.  Более того, они постарались стянуть их потуже, поспешив освятить и превознести зависимость женщины с одной стороны, а с другой — облагородить эту рабскую зависимость с помощью торжественных церемоний. Делалось это, опять же, с бессознательной целью умерить испуг, превратившийся в страх. Увы, между эпохой Цицерона и веком Антония сексуальные отношения претерпели изменения совершенно независимо от какого бы то ни было влияния. И метаморфоза эта произошла за сто лет до распространения новой религии. Христиане приписали себе заслугу новой строгой морали, хотя они причастны к её изобретению не более, чем к созданию латинского языка: они просто приняли и то и другое от Империи. То был медленный и глубинный процесс, происходящий под охраной страха. Но тут просматривается парадокс, ибо человеческий страх не может ничего охранять, кроме того, что он охраняет человека от Желания. Поскольку страх ограждает себя от Желания, он охраняет лишь бессилие и ущербность. Иными словами, он охраняет «не — жизнь» — стыдливо прикрытые чресла тела, до такой степени отверженного, что оно стало мёртвым и его навечно прибили гвоздями к кресту».
«А я всю жизнь думал, что всё зло исходит из Америки», - задумчиво произнёс Владислав Евгеньевич. «Не совсем верно. Американцы, ныне населяющие свою страну, после того, как они истребили там всё, сопротивляющееся их господству, точно также руководствуются системой страха и производят на свет детей, уже в материнском чреве заражённых ужасом, источник которого следует искать скорее возле белых тог римского Сената, нежели возле чёрных сутан отцов-священников, сменивших их в курии. Те отцы-пуритане, что высадились в долине Огайо или воздвигли свои часовни в бухте Массачусетса, привезли с собою не столько Библию, сколько отвращение к жизни, ненависть и беззастенчивую жестокость, которыми дышат книги Сенеки и Светония, словом, как раз то, что и заставило их бежать из Старого Света».
Старик умолк, но продолжал величаво прохаживаться из одного угла комнаты в другой, заложив руки за спину. Лебедько затаился и сидел без звука. Наконец, Муромцев остановился и, воздев указательный палец кверху, рёк: «Сие безобразие не могло длиться сколько угодно долго. Не раз уже в истории делались попытки, увы, пока провальные, изменить ход вещей. Надобно было свести воедино множество факторов, дабы осознать все корешки, на которых покоится Система. Мы считаем, что нам это удалось, потому за последние тридцать лет нами и было произведено огромное количество людей, готовых вскоре радикально изменить ход истории». Тут только Владислав Евгеньевич посмел изъявить вопрос, давно уже терзавший его душу: «Всё это мне понятно. Понятно и то, что вас окружают достойнейшие люди, имеющие к тому же ещё и всяческие необходимые социальные регалии, но объясните мне, ради всего святого, на что вам понадобился я — фигура в высшей степени сомнительная, хоть и профессор, но в то же самое время совершеннейший маргинал, не имеющий к тому же никакого прочного социального базиса?», - «О, дорогой мой, как вы тут ошибаетесь! Настало время писать о нас, и именно вы станете это делать!», - «И что же вы, после того, как я напишу всё это — согласитесь?», - «Конечно же, нет! Мы будем всячески отрицать даже самоё знакомство с вами, и до поры до времени являть обществу свои самые консервативные взгляды, обожествлять православие и власть, и всё такое».
Лебедько впал в совершенный ступор: «Тогда зачем же мне писать об этом, ежели вы всё будете отрицать?» Старик усмехнулся: «Бессознательное — таинственная и мощная штука. Вы ещё не знаете силы того когнитивного диссонанса, который будет порождён нашими противоречивыми показаниями. Именно на него, на крупицы сомнения, которые обрушат в конце концов существующую доминанту убеждений и верований масс, порождающие их иллюзии и зазомбированность, мы и ставим наш главный козырь. А вам во всём этом великом представлении отводится почётнейшая роль... ммм... «мальчика для битья»...».
«Позвольте, да как же это возможно? Что же вы думаете — я соглашусь стать этим самым «мальчиком для порки»?», - вскипел наш герой. «Название, пожалуй, действительно, не очень удачное, но и с более точным названием вы тоже, пожалуй, сразу бы ни в коей мере не согласились бы», - «Что же это за более точное название?», - «Козёл отпущения!», - «Час от часу не легче! Не обессудьте, но для козла поищите себе, пожалуй, кого-нибудь другого!»
Разговор перешёл на высокие тона, и Муромцев принялся уже, было, жалеть о том, что он назвал вещи своими именами. Всё же он сделал попытку успокоить разгулявшегося гостя: «Дорогой друг, само выражение «козёл отпущения», отнюдь, не несёт негативного оттенка. В конце концов, ежели вы вспомните остроумнейшую песню Владимира Высоцкого, как раз на эту тему, то поймёте, что там всё описано буквально с натуры, и козёл отпущения по сути своей это и есть высшая степень мистического посвящения, ибо, в конце концов, он как раз и становится тем, кто правит балом. Впрочем, не будем ударяться в крайности, могу сказать одно, что судьба избрала каким-то образом именно вас на роль весьма ответственную в нашем общем деле».
Лебедько успокоился и призадумался. Наконец, вымолвил: «Но я же ещё сам для себя не решил, что ваше дело является также и моим делом. Несомненно, в ходе бесед с вашими людьми, нечто произошло во мне, по крайней мере, я проникся неким сочувствием к общечеловеческой боли. Однако же, окончательного решения я, решительно, ещё не вынес».
«Да, вас никто и не торопит!», - обрадовался Муромцев. «Вам необходимо будет встретиться ещё с несколькими людьми, после чего, поверьте, у вас и вовсе не останется никаких сомнений», - «Хорошо, я согласен. Однако, у меня есть ещё один вопрос. Ммм... Как бы эдак ловчее выразиться, дабы вы не подумали чего лишнего? Ммм... У вас же есть внучка — Анна? Я бы хотел говорить ещё и с ней...», - «Ух, ты, какой артист!», - рассмеялся старик. «Вы и с ней уже успели познакомиться?», - «Весьма коротко, в поезде», - «Ну, так пообщаетесь с Анькой, что ж в этом дурного? Только через недельку. Сейчас она — не поверите, где — в Риме, и как раз, по нашему общему делу. Завтра же здесь же у меня вас будет ожидать тот, кого про себя мы с давних пор называем «Человек с Востока». Личность эта весьма яркая, наверняка, вам известная. Впрочем, не будем торопить события, сейчас же, давайте раскланяемся, приходите завтра к пяти часам. Сердечно был рад знакомству».
«Спасибо», - пробормотал Владислав Евгеньевич, пожал старику руку и вышел из кабинета. Было уже поздно, и большинство гостей разошлось. Наш герой медленно шёл через залы к прихожей, погружённый в какую-то тугую думу, настолько тугую, что спроси его в тот момент, о чём он думает, он, уж, наверное бы не смог ответить ничего путного.

10 Глава.

Лебедько стоит во дворе своего дома, однако какое-то тревожное чувство съедает нашего героя. Неким неведомым чутьём он знает, что на пути к родному дому его ждёт неминуемая опасность. Тут только он замечает, что своей правой рукой крепко сжимает маленькую хрупкую девушку с длинными каштановыми волосами. Он и знает, и в то же время совершенно не знает её, испытывая к ней столь сильное притяжение, как ни к кому и никогда прежде. Он понимает, что они с девушкой прячутся на детской площадке. Прячутся от какого-то человека, одна лишь мысль о котором приводит в содрогание и ужас. Владислав Евгеньевич не знает его имени, но, обратясь к девушке, слышит от неё: «Это крупнейший Авторитет, который «крышует» всю Москву и весь Питер. От него невозможно уйти, он хочет отнять меня у тебя». «Ну уж нет! Я тебя никому не отдам!» - восклицает Лебедько, наполняясь отвагой и решимостью: - «Бежим!»
Они выбираются из укрытия и бегут по направлению к дому. Но… на полпути, прямо перед ними, как из-под земли, вырастает мужчина лет пятидесяти пяти, в шикарном костюме, с сытой и довольной физиономией. Он раскидывает руки в стороны, как бы обозначая, что дальше дороги нет. При этом наш герой успевает заметить, что все пальцы мужчины унизаны шикарными перстнями, а на запястьях — золотые браслеты. Беглецы поворачивают вправо и пытаются обогнуть возникшее на пути препятствие. Мужчина самодовольно улыбается и делает какой-то едва заметный жест головой. В ту же секунду всё пространство между беглецами и домом заполняется множеством машин, среди которых можно различить «Бентли», «Мерседесы», «Лексусы». Дверцы автомобилей в мгновение ока открываются, и вот уже на пути Лебедько и его спутницы - абсолютно непреодолимый заслон в виде множества бритоголовых громил. Беглецы в оцепенении стоят на месте. Медленной, уверенной и вальяжной походкой к ним приближается Авторитет. «Я же предупреждал - от меня не уйти!» - успевает услышать Владислав Евгеньевич, прежде чем проснуться и вскочить на кровати с трепыхающимся сердцем. Сердце бьётся столь сильно, что нашему герою требуется немало времени, чтобы отдышаться и хоть сколько-нибудь прийти в себя.
Даже приняв душ и выкушав чашку чая, наш герой не в силах отделаться от тревожно подавленного состояния. «Вот так вот, пожалуй, и умирают во сне. Слава богам, что удалось хоть как-то отдышаться», - думает он про себя и старается детально восстановить привидевшееся. «Явно недобрый сон, куда уж дальше! Тут тебе, батенька, самое прямое предзнаменование. Ежели рассудить, то смысл его предельно прост. Девушка натурально символизирует мою Аниму . А этот тип — Авторитет, «крышующий» Москву и Питер, наверняка олицетворяет теневую часть моего сознания или попросту Тень . Понятное дело, что я вляпался со всеми этими заводилами Югорского переулка в такую историю, что Тень уже готова поглотить мою Душу. А это положительно конец. Как говорится, «долетался, желтоглазенькой». Следующий шаг, насколько я понимаю, пожалуй, может оказаться и роковым. Так не пора ли сейчас седлать «троечку» и мчаться в Питер? И гори синим пламенем вся эта история с Югорским переулком, Губиными, Муромцевыми и "Человеком с Востока"!»
Лебедько в спешке собирается, укладывает в чемодан нехитрый походный скарб и, выйдя из гостиницы, рассчитавшись, бросает сей чемодан в багажник «Жигулей». Сквозь неутихающую тревогу наш герой успевает отметить в себе некую нерешительность. Тревога гонит прочь, а нерешительность, напротив, буквально не даёт тронуться с места: несколько раз уже Владислав Евгеньевич запускал двигатель машины и тотчас же вновь выключал его. «Что же за напасть такая!» - произносит Лебедько уже вслух, после чего из уст его исходит целая вереница непечатных выражений. И тут он решается на последнее средство. Ведь, сопроводивший нашего героя в путешествие Фёдор Валерьевич Малкин является непревзойдённым толкователем снов. Именно под его чутким руководством наш герой проходил курс обучения тому, как разнообразнейшими способами работать с образами сновидений. Дрожащими руками достаёт Лебедько телефон и набирает номер Малкина. Услыхав «Привет!», немедля рассказывает он последнему во всех деталях перипетии приснившегося нынче сна, а также своё виденье его смысла.
Несколько времени в трубке — звенящая тишина, после чего Владиславу Евгеньевичу приходится даже оторвать трубку от уха — настолько заливисто хохочет Малкин: «Ты ошибся, дружище. То, что ты действительно попал в крайне ответственную ситуацию — это верно, однако же образ Авторитета и его поддужных отнюдь, не означает Тень». - «Что же это, если не Тень?» - удивление наполняет всё существо Лебедька: - «Такой мерзкий, разъевшийся, самодовольный, упивающийся своей властью пахан!» Малкин переходит на серьёзный тон: «Да, именно такой, и встреча с этой фигурой — это, как правило, колоссальнейший стресс для любого человека, ибо это...» - Фёдор Валерьевич помедлил, видимо, стремясь произвесть максимальный эффект: «....это ни что иное, как Самость». Владислав Евгеньевич от неожиданности чуть не роняет трубку, Малкин же хладнокровно продолжает: «Что же ты думал, Самость является лишь в облике святых старцев да просветлённых будд? Отнюдь! Самость может предстать и в таком вот неожиданном обличии. Ты хочешь сказать, что сей образ выглядит как-то не слишком духовно? Плюнь и разотри! Ты же давно прекрасно знаешь, что духовность никоим образом не связана со всякого рода благообразным надуванием щёк и розовыми соплями. Лучше оцени масштаб и задумайся, что означает «крышевать» всю Москву и Питер, и много ли ты сыщешь людей, на сие способных. Ведь, согласись, для этого нужна колоссальная воля, решимость и потенциал. И способность быть по праву Господином, а отнюдь не Рабом. Кроме шуток — такой мощи, содержащейся в сердцевине твоего нутра, можно только позавидовать. А то, что явившаяся тебе в таком образе Самость готова вобрать в себя и твою Душу и тебя самого как личность, не допустив позорного бегства в иллюзорный домашний уют, говорит лишь о том, что ты и правда неким неведомым образом приблизился к апогею своего жизненного пути. Ну, а то, что всё это выглядит не так благочинно и не вызывает умилительной христианской слезы, это уж, брат, твои проблемы. Прости, я, кажется, допустил неверное выражение: сие вовсе не проблемы, а свидетельство того, что ты сумел-таки выбраться из-под гнёта умилительных религиозных образов и предстать перед судьбой на равных. Продолжай, ты на верном пути!»
В трубке послышались короткие гудки, сам же Владислав Евгеньевич крепко призадумался. Да ведь и было над чем — подобное толкование сна в корне меняло дело, тревога тоже была вполне объяснима.
Автор не может не воспользоваться таким поворотом событий, дабы не пуститься в некие философические размышления. Вот рассуди, драгоценнейший читатель, можем ли мы с тобою доверять столь дерзкому и циничному малкинскому толкованию сновидения нашего героя, от которого тот пробудился, как от редкостного кошмара? Ясно как день, что большинству читателей не останется ничего иного, как только фыркнуть в недоумении и раздражённости тем, как некий, даже не очень-то известный нам проходимец самозванно присвоил себе право толковать сокровенные образы души. Кроме прочего, проходимец этот покусился на священный смысл Самости, который средневековые алхимики, между прочим, сравнивали с самим философским камнем, и вдруг пошлейшим и циничнейшим образом распорядился уравнять его с фигурой, которую в современном обществе принято рассматривать как бандита и мерзавца, пусть даже и имеющего огромное влияние и авторитет в масштабе двух крупнейших центров российской цивилизации и культуры…
Найдётся и такой читатель, которому, пожалуй, невдомёк будет, вокруг чего такой сыр-бор и что это за Самость такая, да и нужно ли на её рассмотрение уделять хоть сколько-нибудь внимания. Такого читателя автор прямиком направит к работам Карла Юнга или хотя бы к энциклопедическим статьям, касающимся архетипов коллективного бессознательного и, в частности, Самости. После прочтения хотя бы кратких материалов, освещающих сей вопрос, станет понятно, что Самость — это отнюдь не фунт изюма, а один из глобальнейших символов человеческого бытия, и пройти мимо его явления во сне или, тем паче, наяву, было бы решительной глупостью.
Найдётся, вероятно, среди прочих и такой читатель, напитанный современным свободолюбивым духом, коему толкование Малкина придётся по нутру, ибо, помимо прочего, оно ещё и взрывает всяческие догмы, довлеющие над сознанием людей. С трепетным замиранием дыхания относится автор к такому читателю, боясь неосторожной фразой потревожить его нарождающееся свободомыслие. С таким читателем автору далее по пути. Что же касаемо читателей первого типа, то и к ним автор питает должное уважение, понимая, что их мировоззрение складывалось не на пустом месте, а вырабатывалось путём столкновения с так называемой «согласованной реальностью», которую мы чуть раньше договорились считать ничем иным, как воплощённой суггестией, материализовавшейся в угоду так называемым сильным мира сего (хотя вместо понятия «сильный» уместнее было бы поставить «хитрый» и «коварный») для управления народными массами. У свободомыслия не хватает ещё силы для того, чтобы разомкнуть порочный круг окружающей нас лжи и фальсификаций. Именно поэтому автор берёт на себя смелость рекомендовать даже читателям первого типа несколько абстрагироваться от своих привычных моральных оценок, дабы набраться сил и мужества, и, несмотря ни на что, дочитать эту повесть до конца, венчающего дело.
Возвратимся же к нашему герою, который, окончательно взяв себя в руки, вкусно пообедал в мексиканском ресторанчике в Сокольниках и для пущего поднятия настроения употребил пару бокалов хорошего испанского вина. Взявши за труд с разных сторон рассмотреть толкование утреннего сна, приведённое Малкиным, Лебедько всё более  склонялся к тому, что оно являет собою пример, с одной стороны, убедительности, а с другой - высшей степени свободы от любых рамок, сковывающих сознание. На какой-то миг ему даже польстило ощутить в себе потенциал и мощь пахана, ощутить силы, достаточные для организации того, что про себя он назвал «бессознательным Москвы и Петербурга». В том именно смысле, что, как индивидуальное бессознательное организует все сложнейшие мотивы человеческого поведения, и, при внимательном рассмотрении, может явить собой зрелище отнюдь не белое и пушистое с точки зрения консервативной морали, так и у целых регионов существует некое подобие человеческого бессознательного, воплощающееся в таких вот фигурах «серых кардиналов», по сути, определяющих магистральное развитие территорий, как это ни парадоксально, во всех его явленных проявлениях, будь то культура, наука, администрирование. В этом случае аналогами сознания уже являются официальные административные лица и учреждения, будь то мэр, губернатор или Дума, а также блуждающая периферия между «сознанием» и «бессознательным», то бишь электорат.
К семнадцати часам, отутюженный и накрахмаленный, Владислав Евгеньевич появился в Югорском переулке и бодрым шагом двинулся к дому Муромцева. Двери ему отворил сам Юрий Васильевич. Изобразив на лице своём благосклонность и отеческую заботу, он повёл нашего героя через пустующие в этот день залы к своему кабинету, велев подождать там, покуда не прибудет «Человек с Востока». На время ожидания Лебедьку в кабинет был принесён большой чайник вкуснейшего чая, вдобавок сопровождённый двумя кусками шоколадного торта «Прага», так что те пятнадцать минут, что длилось ожидание, наш герой провёл весьма нескучно. Наконец, когда с тортом и чаем было покончено, массивная дверь кабинета вновь отворилась. Перед очами Лебедька предстало лицо, крайне ему знакомое по многочисленным видеозаписям, фотографиям в газетах и Интернет-изданиях. «Человеком с Востока» оказался ни кто иной, как Камиль Алиевич Джафаров, известнейший в своём роде религиозный философ и общественный деятель современной России.
Джафаров приобрёл себе значительную известность и славу в кругах российской интеллигенции и разного рода духовных искателей ещё в начале 70-х годов 20-го века благодаря книге, которая распространялась в Самиздате - «Ориентация — Ничто». Даже среди первых заводил Югорского переулка Камиль Алиевич был фигурой культовой и исключительной. В 70-80-х годах права встретиться с ним и побеседовать надо было добиваться, и отнюдь не всякий искатель истины допускался пред его светлые очи. А с конца 90-х годов он и вовсе стал признанным авторитетом, определяющим российскую ментальность и духовность.
Перед Лебедько стоял лет шестидесяти пяти невысокий коренастый лысый мужчина с небольшой седой бородкой. Держался он весьма раскрепощённо и был бодр. Владислав Евгеньевич даже несколько оробел в миг рукопожатия. Муромцев, который был, пожалуй, на голову выше обоих гостей, наблюдая за выражением лица Лебедька, улыбнулся: «Я так понимаю, что в представлении друг другу вы не нуждаетесь!»
«Безусловно: я, в свою очередь, давно уже слежу за работами Владислава Евгеньевича, в которых нет-нет, да и мелькнёт сколько-нибудь занимательная мысль. Так что будем без церемоний», - Джафаров явил в этом предложении сразу несколько оттенков, среди которых читалось и дружеское расположение, и готовность открыть нашему герою новую дозу причитающейся ему информации, и в то же время немалая доля иронии. Муромцев удалился, оставив собеседников наедине и пообещав никоим образом их не тревожить.
Камиль Алиевич, в коем с первых же минут угадывалась наклонность к комфорту и удобствам, расположился в кресле-качалке, стоявшем подле камина. Лебедько же был принужден сесть напротив, разместившись на массивном старинном диване. Диван был столь велик, что откинуться на его спинку и при этом не оторвать ног от пола представлялось решительно невозможным. Пришлось остаться в некотором напряжении, дабы сохранить прямую осанку.
Джафаров начал без длительных предисловий: «Мне известно, что вас в полной мере подготовили к тем сведеньям, которые я намерен нынче же изложить. Изъясняться я буду кратко - можно даже сказать, конспективно. Так что вооружитесь, уважаемый Владислав Евгеньевич, вниманием и известного рода настойчивостью... Итак, что мы имеем на данный момент? Невооружённым взглядом видно, что в наше время происходит стремительный процесс капсулирования индивидов и преобладание частных интересов над общими. Эти процессы захватили такие общественные институты, как культура, наука, и в том числе психология и эзотеризм. Подавляющее большинство индивидов неуклонно стремится к неприкосновенности гарантированного бытия и личной безопасности, а также личным благам, прежде всего утилитарным - типа карьеры, стабильности, денег, здоровья и прочего».
То, о чём вещал Камиль Алиевич, казалось понятным и даже в некоторой степени банальным. Лебедько же ждал от него чего-нибудь эдакого, потому как слышал, что Человек с Востока был остряк, цветист в словах и любил, как сам он выражался, «уснастить речь». Сейчас же он изъяснялся буднично и излагал прописные истины, а посему физиономия путешественника непроизвольно приобрела скучающий вид, что не уклонилось от пристального взгляда Джафарова. Однако комментировать сие последний не стал, а заместо этого попросту продолжал: «Мои предшественники уже донесли до вас тезис фундаментальной зависимости человека от так называемой Системы, или, ежели хотите, называйте её Матрицей. Однако, заглянув в суть вопроса, мы обнаружим, что зависимость эта держится посредством множества так называемых «вторичных выгод» . Кстати, одной из таких выгод является разновидность «стокгольмского синдрома».
Здесь Лебедько перебил собеседника: «Вы имеете в виду случаи, когда жертвы начинали испытывать симпатию к террористам, их захватившим, и даже переходили на их сторону, пытаясь защитить террористов от полиции?» - «Совершенно верно! Только в нашем случае мы имеем дело не с кучкой террористов, а с мощным репрессивным аппаратом, называющимся властью. Огромная часть населения согласна с насилием, которое производит над ним власть, и даже требует ужесточения карательных и подавляющих действий. Но, как бы там ни было, я покажу вам, что зависимость от системы держится, в конечном счёте, на представлении субъекта о самом себе. Точнее, держится она на представлении о существовании некоего Я, являющегося центром не только личности, но и всего человеческого существа. Именно за это Я индивид держится крепче всего, именно его он боится потерять. Я же покажу вам, что это самое Я, во-первых, ни в коей мере не является центром чего-либо, а, во-вторых, оно и вовсе иллюзорно. Простое, но очень ясное понимание этого факта необходимо и достаточно для прекращения симбиотических игр с Системой, выхода из неё и обретения подлинной человеческой свободы!»
«Позвольте, однако, полюбопытствовать, какой смысл вы вкладываете в само понятие "Я"?», - уточнил Лебедько. «Охотно! Речь идёт не просто о давно известном феномене множественности личности, состоящей из многочисленных субличностей. Речь о том самом фундаментальном и неделимом Я, которое можно назвать ещё нерефлексируемым субъектом рефлексии, то есть о не имеющем качеств «наблюдателе», о том, что нам кажется неким центром себя, некой единой и неделимой константой, не поддающейся, тем не менее, удачному определению».
«Хм», - сказал Владислав Евгеньевич, однако, как развить мысль, не нашёлся. Джафаров же продолжал спокойно и с уверенностью: «Одним из путей, позволяющим выйти из Системы, является Авантюризм. Здесь нам, прежде всего, необходимо отделить Авантюризм от того, с чем его весьма часто путают: от аферизма, шарлатанства и мошенничества. Авантюризм не является ни тем, ни другим, ни третьим. Напротив, дух авантюры может быть прививкой от инфантилизма, от господства частных ценностей современного капиталистического общества. Развитие авантюрного сознания смещает систему ценностей человека от спасительных иллюзий в сторону преобладания целого над частным, свободы над гарантиями, неизвестности над догмами. – Посмотрев куда-то вверх и влево, Джафаров извлек из памяти пример: - Изумительно яркий образ авантюриста являет нам Тиль Уленшпигель, который не желает знать ни веры, ни закона. Он олицетворяет собою дух бунтарства против всякой власти и во имя свободы отдельной личности — свободы бродяги, который не имеет ни гроша за душой, никому не подчиняется, никого не боится, не ожидает вознаграждения и не опасается кары ни на том, ни на этом свете. Этот дух-насмешник переворачивает вверх дном святыни и алтари человечества, обнажая их сомнительную изнанку, обрушивая их с помощью своей волшебной палочки — насмешки. Но образ Тиля Уленшпигеля, как мне видится, необходимо дополнить, создав триаду архетипических образов Авантюризма: Тиль Уленшпигель, Остап Бендер и ницшевский Заратустра. Эта триада образует комбинацию ценностей, могущую помочь человеку осознать как иллюзорность собственного Я, так и иллюзорность понятия о некоем «центре личности», и, в конце концов, вырваться из оков Системы. Путь Авантюризма мы рассмотрим несколько позже, начнем же по порядку. Знакомы вам такие понятия структурной лингвистики, как Означающее и Означаемое?»
Владислав Евгеньевич немного озадачился такой, отчасти резкой, сменой предмета разговора. Но не упал в грязь лицом, а, подавшись корпусом вперёд, отвечал, как на экзамене: «Как же! Эти понятия, важнейшие для современной философии, ввёл в конце 19-го века основатель структурной лингвистики Фердинанд де Соссюр. Соссюр исходил из простого наблюдения: при произнесении какого-либо слова, например, «собака», различные люди представляли себе не одинаковых собак, а чаще всего разных - кто-то представлял овчарку, кто-то - болонку, таксу или пуделя. Таким образом, слово и порождаемый им образ суть не одно и то же. Звучащее или написанное слово Соссюр назвал Означающим, а то, что представляется в сознании субъекта при произнесении или прочтении этого слова — Означаемым. Означающее и Означаемое связаны между собой неким кодом, который зависит от множества особенностей, начиная от общекультурных  и этнических и завершая историей индивидуального воспитания».
«Эк вы, как по-писаному!» - похвалил Камиль Алиевич. - «Ежели эти термины вам понятны, давайте положительно подойдём к поистине сложнейшему вопросу, которым наверняка задавался почти каждый вменяемый человек: "Что же есть Я, которое и не тело, и не чувство, и не мысль, а некий как бы наблюдатель?" В буддизме и философии нью-эйдж частенько толкуют об этом самом «наблюдателе». Но мы-то, мы-то с вами не можем удовлетвориться этим словом! Оно является всего лишь Означающим, которое отсылает нас к бесконечной цепочке схожих Означающих, по которым мысль начинает, так сказать, скользить: наблюдатель — центр — зритель — единый — точка сборки – сознание… и так далее. Слов-то на эту тему, мой драгоценный, немало понаделано».
Здесь гость закусил губу и не нашелся, что отвечать. Джафаров, несмотря на сложность темы, бил, что называется, в точку. Люди, считающие себя знатоками «высших материй», нередко щеголяли такого рода пассажами: дескать, я осознаю себя как «наблюдателя». С размаху, надобно сказать, садились они в лужу, сами того не понимая. Ведь этот самый «наблюдатель» не вкладывался ни в какой внятный образ, разве что подобный «знаток» не начинал совсем уж по-детски представлять внутри себя некоего сосредоточенного человечка, внутри которого сидит еще один человечек, а внутри того – третий, и так до глупой бесконечности. А, по сути, слово «наблюдатель» лишь соскальзывало с этого непостижимого умом образа на какое-нибудь другое слово, примеры которых остроумно привел Камиль Алиевич, даже если происходило это соскальзывание уже вне сознания. И – пошло-поехало по кругу.
Джафаров же, желая продолжить, дал такой оборот своей речи: «Мы с вами рискнём, следуя великому философу и психоаналитику Жаку Лакану, определить Я как процесс производства смысла, то есть обмена Означающих на Означаемые. Ведь именно там, где этот процесс происходит, мы и находимся. Ежели мы смотрим, к примеру, на стол, наше Я в это время представляет из себя процесс называния стола столом, то есть обмена Означающего «стол» на Означаемое «стол».
«Помилуйте, Камиль Алиевич! Я сейчас смотрю сразу на несколько предметов и никак их про себя не называю. А бывает, сижу в медитации и вообще перестаю мыслить и что-либо называть. И в этот-то момент, как мне кажется, я как раз и прикасаюсь к тому самому наблюдателю в себе», - встрял Лебедько. Джафаров даже руками развёл: «Ну, вы, батенька, хватили! Вам же известно, что бессознательное структурировано как язык, и мы можем сознательно не называть стол столом, а просто прямо или косвенно выделить его вниманием. Источник же внимания как раз и есть то самое абстрактное Я, которое я уже обозначил как процесс обмена Означающего на Означаемое».
Владислав Евгеньевич, стараясь вникнуть в глубину этой мысли, принялся даже шевелить губами. Человека с Востока это порядком позабавило, так что он хохотнул и продолжал: «Смотрите, какая комиссия при этом получается! По умолчанию мы всё равно знаем, что это стол! Хотя мы можем и не проговаривать, даже мысленно, это Означающее. Когда мы не называем предметы или ощущения, мы всё равно по умолчанию знаем их название! Вот в чем весь фокус! Ежели вы его поймете, дальше все будет ясно как день. Вы поймете, что в случае так называемого замолкания внутреннего диалога процессы обмена Означающих на Означаемые происходят неосознанно. И даже сидя в глубокой медитации, мы не в силах, как правило, выйти за пределы Символического регистра, а молча знаем, что сидим в такой-то комнате, в таком-то городе, на такой-то планете. Не называя слышимые звуки, мы, тем не менее, узнаём их так же, как ощущения и бессознательно связываем с теми или иными Означающими, часто достаточно абстрактными».
Лебедьку меж тем на секунду показалось, что он постиг то, как происходит несмолкаемая толкотня слов в его голове. Слова эти, слышимые и неслышимые, с быстротою молнии превращаются в картинки, звуки и ощущения. И наоборот - любой акт регистрации ощущения, звука или образа тут же превращается в слова, их обозначающие, которые мы и ухватить-то буквально не успеваем, столь много их одновременно теснится в нас.
Камиль Алиевич, казалось, увидел внутренним взором эту перемену в путешественнике по блеску глаз последнего. В свою очередь, он поспешил закрепить возникшее понимание: «Бессознательное занято постоянным и непрерывным производством Означающих, которыми сопровождается любой акт регистрации нами чего-либо, независимо от того, проговариваем мы это мысленно или знаем по умолчанию. И вот тут начинается самое интересное. Где же находится это самое Я, этот самый процесс обмена Означающих на Означаемые? На первый взгляд, ответ банален и очевиден — Я находится в неком центре. Но всё отнюдь не так просто». – Джафаров, улыбнувшись кончиками губ, принялся глядеть на собеседника, выискивая в нём следы того впечатления, кои произвели его речи. Лебедько же был, в свою очередь, в высшей степени озадачен. Всем своим нутром он предчувствовал, что тут-то ему и заготовлен тот сюрприз, который, возможно, даже произведёт в организме немалый стресс, о коем предупреждал давешний сон. Дело близилось к развязке.
В то время как Владислав Евгеньевич находился в совершеннейшем смятении чувств, Человек с Востока, впрочем, как это, по-видимому, и полагается восточному человеку, был невозмутим: «Мы с вами уже убедились в том, что Я является процессом обмена Означающего на Означаемое. То есть в каждое мгновение оно скачет, перемещаясь туда, где происходит обмен - как в пространстве, так и во времени, как в физическом мире, так и в воображаемом, как в видимом диапазоне, так и в слышимом и ощущаемом. Ни о каком центре при этом говорить, как вы понимаете, не приходится. Более того, как я уже упоминал, множество процессов обмена Означающих на Означаемые происходят бессознательно. Это мы назвали знанием по умолчанию. Даже если мы погружены в глубокую медитацию, подобные бессознательные обмены по умолчанию происходят непрерывно в самых различных регистрах и диапазонах. Даже когда вам кажется, что вы полностью остановились в центре себя, наше так называемое Я оказывается децентрированным. Более того, Владислав Евгеньевич, оно оказывается множественным, одновременно находящимся или, по крайней мере, перемещающимся с быстротою молнии из одной точки в другую. Оно образует сложные, ветвящиеся, разрывающиеся траектории, наскакивающие друг на друга, а иногда даже замысловатые, но не застывающие ни на секунду узоры,. В современной философии к такому «саду расходящихся тропок Я» приложимо понятие ризома .
Лебедько минуту сидел неподвижно, силясь внутренним взором хоть как-нибудь да поймать эту умонепостижимую картину. Из этого предприятия решительно ничего не выходило, зато родился вопрос: «Вот вы говорите, что Я не является центром, что оно постоянно ускользает в сложные лабиринты ризомы. Но ведь существуют особые состояния концентрации внимания! Готов допустить, что эта концентрация представляет собой бессознательный обмен образов и ощущений на знаки, то бишь на Означающие. Это пусть. Но пока концентрация длится, этот процесс, как мне кажется, должен иметь устойчивую локализацию».
Лицо Джафарова просияло: «Вы задаёте сложные вопросы, и это хорошо. Давайте уж как-нибудь не будем рассматривать изощрённые состояния типа Дхияны  и Самадхи, иначе нам и дня не хватит, чтобы объяснить головоломные комбинации, описывающие эти явления. Давайте возьмём случай более-менее устойчивой концентрации внимания на некоем объекте - допустим, на дыхании. В этот момент Я находится там, где ощущение дыхания, сознательно или бессознательно, именуются Означающим «дышу» или каким-то ещё словом. Мы же, в то же самое время, по умолчанию знаем, что находимся в некой комнате, что где-то ходят или сидят знакомые нам люди и располагаются какие-то предметы... Вот и посудите: получается, что сама концентрация не является строго локализованной, и что это некий пунктир, с которого непрерывно происходит соскальзывание на различные периферические объекты. Этим я хочу подчеркнуть, что даже в случае концентрации Я является множественным, и никакого центра личности не существует, а конфигурация рисунка неисчислимых Я постоянно меняется. То есть Я, сами по себе не имеющие качеств, всё время множатся и постоянно соскальзывают в непредсказуемых направлениях. Посему, строго говоря, выражение «центр» утрачивает свой первоначальный смысл. Большая часть процессов обмена Означаемых на Означающие имеют место за пределами так называемой личности. Когда мною говорит Другой, он говорит через меня и мной, но никак не во мне. Субъект децентрирован и не имеет не то что центра, но и сколько-нибудь однозначной конфигурации».
Бедный Владислав Евгеньевич! От мудрёных речей восточного человека у него, признаться, мозга за мозгу заехала  - до того кучерявая картина получалась. Выходило, что где бы мы ни пытались обнаружить своё гипотетическое Я — там его уже нет, оно соскользнуло чёрт знает куда! К тому же, раз уж Я – процесс обмена Означающих на Означаемые, выходит, это не что иное, как текст. Всё же герой наш нашёл в себе силы спросить: «Кто же производитель текстов? Тех текстов, которые читаются этой голограммой, этим фантомом, этим, в конце концов, «ничем»?» - «Другие тексты, - со значением произнес собеседник. - Тексты порождают тексты. Нет никакого авторского Я как первоисточника текстов. Тексты, видите ли, не нуждаются в авторе. Автор возникает лишь как точка их схождения. Точка эта постоянно перемещается, множится, разбегаясь по непредсказуемым, неуловимым, всякий раз новым узорам ризомы, находясь в огромном множестве. Вместо авторского Я обнаруживается, что тексты перекликаются, переговариваются, проникают друг в друга, одновременно находясь в множестве ускользающих точек. В этом текстовом перемещении положительно невозможно обнаружить никакой центрированности. Представляете теперь, за что мы боимся и за что держимся в этой жизни, что мы отстаиваем? Голограмму из текстов отстаиваем, которая, если копнуть глубже, и вовсе окажется ничем! Иллюзия!»
«Но это решительно какая-то нелепица!» - возмутился было наш герой: «Ежели тексты не нуждаются в авторе, ежели они порождают сами себя, тогда, по-вашему, получается, что язык возник раньше, чем человек?» - «Отнюдь!» - отвечал Камиль Алиевич, приподнимая углы губ в снисходительной улыбке: «Обоснованию этой проблемы посвящены сотни страниц таких титанов философии, как Делёз, Деррида, Фуко и многие другие. Я же попытаюсь привести краткую, хоть и упрощённую метафору, позволяющую снять абсурдность тезисов, к которым мы пришли ранее. До появления, например, слова Бог или его синонимов никакого объективного бога не было. Но здесь тоже кроется парадокс, ибо это утверждение не является опровержением наличия чего-то неназываемого, которое могло породить наш мир. Просто мы никак не можем о нём говорить, так как он недоступен нашему сознанию. Всё, что мы можем как-нибудь назвать, так или иначе является достоянием нашего же Воображаемого или Символического. Посему Означающему Бог в любом случае соответствует некое Означаемое — образ или совокупность образов и ощущений. И, чем более развито сознание человека, чем большее количество текстов он в состоянии через себя пропустить, тем более сложной будет насыщенная комбинация образов, соответствующих Означающему Бог».
Казалось, что, рассуждая так, Джафаров забрался в самые отдаленные отвлеченности. Но его это не смущало. Воздев указательный палец правой руки вверх, он вещал: «Но! В какой-то момент это Означающее прозвучало впервые! Дальше оно стало множиться, то есть связываться с всё большим количеством других Означаемых и их комбинаций. То бишь первичный текст начал обрастать множеством интерпретаций. С течением времени стало невозможным отличить первичный текст от интерпретаций по такому качеству, как первичность или истинность. На этом этапе язык и обрёл самостоятельную жизнь, подобно сложной самоорганизующейся системе. И тексты принялись порождать сами себя, желая быть и множиться через людей. Генерация текстов и смыслов и стала ключевым моментом в формировании того неуловимого, множащегося в лабиринтах ризомы и, по сути, иллюзорного человеческого Я. Можно сказать (и это очень важно понять), что в каждый момент времени Я является не чем-то единым, а множеством. Я, как множество, включает в себя разбросанные по пространству, времени и изобилию других координат единицы смысла - те самые процессы обмена Означающих на Означаемые. При этом само Я невозможно описать при помощи каких-либо качеств, оно — буквально ничто».
Человек с Востока умолк и вперил свои взоры в Лебедько. От его внимания, конечно, не могло ускользнуть смятение на физиономии посетителя. Тем не менее, он не стал церемониться, а продолжал: «Ну, а далее начинается песня про то, что сам способ заковыристого переплетения текстов, который и порождает множественное абстрактное Я, задаётся культурой. Той самой культурой, за причастность к которой человек отчуждается от своего Желания. И, как вам, вероятно, уже поведали - в прошлом веке единая культура распалась на множество субкультур, единые общепринятые понятия о том, что хорошо, а что плохо, что правильно и что неправильно, в разных субкультурах носит теперь прямо противоположный характер. Я, конечно, понимаю, что в том, что я вам тут наговорил, сам чёрт ногу сломит. Но, не обессудьте уж, следует вам привыкать учиться мыслить абстрактными категориями. То, что я сказал, необходимо вам не просто как некий философический изыск для пустого теоретизирования, но как ключ для понимания устройства Пути Авантюризма. Всё, что я сейчас говорил и говорю, записывается на диктофон, и далее вы сможете неоднократно прослушивать это до тех пор, пока в мозгах ваших не наступит кристальная ясность».
Владислава Евгеньевича от усиленной, и в то же время тщетной мыслительной деятельности аж потом прошибло: «Вот не думал, что сии теоретические построения имеют отношение к авантюрной практике». - «Теперь будете знать», - сухо отрезал Камиль Алиевич: «Я ведь вот к чему вёл. В зависимости от того, какую мировоззренческую позицию мы займём - либо позицию, признающую центр и традиционное понимание Я, либо позицию децентрации, ризомы и сада расходящихся тропок множества Я, - в зависимости от этого выбора, мы будем жить в совершенно разных социальных, политических и этических реалиях».
Автор представляет себе недоумение и замешательство читателя, вдруг с размаху наткнувшегося на столь кудрявые философические рассуждения. Понятное дело, что читателю уже, поди, невтерпёж поскорее узнать, чем закончится дело. Сие есть свойство человеческой натуры, но ежели мы с тобою, мой добрый читатель, шли вместе рука об руку вот уже более трёх четвертей нашей повести, хочется призвать тебя не перескакивать эту главу, не размыкать наших рук, а всё-таки дать себе труд хотя бы пару раз перечесть всё, что написано выше в этой главе. Поверь, это не так уж, по сути, и сложно. Наш ленивый рассудок, воспитываемый нынче власть предержащими в русле упрощения и узкой специализации, привык обходить сложные места. И вот тут-то  автор, хоть и не может принудить, но настоятельно советует читателю не уступать и не потворствовать таким образом тем, кто желал бы видеть в нас всего лишь покорных идиотов. Надеясь на то, что сей назидательный пассаж всё же не вызовет отторжения у благосклонного читателя, автор торопится возвратиться в эпицентр событий повести.
Джафаров, видимо, решил проделать небольшой моцион, а посему слез с кресла-качалки и принялся расхаживать по кабинету. Как ни странно, на Лебедька это подействовало и успокаивающе, и отрезвляюще. Может быть, не во всех деталях, но всё же, как ему показалось, он стал интуитивно улавливать ту идею, которую пытался втолковать ему Камиль Алиевич. «Человеку определённо необходимо учиться и переучиваться мыслить. В конце концов, то, о чём поведал мне Джафаров, гораздо проще, чем высшая математика или же, скажем, квантовая механика. Так почему сознание моё, внимая его речам, норовит ускользнуть в дремотное гипнотическое отупение? Положительно, прослушаю диктофонную запись! Возможно, даже не один раз, покуда всё не разложится по полочкам. Не так уж это, в конце концов, и сложно. А потакать лени да привычке получать исключительно разжёванную, упрощённую и кастрированную информацию - это не иначе как гарантированный путь к деградации. Впрочем, насколько я успел понять, нас всех к этой деградации и ведут. Но нет уж! Я-таки буду бороться!» - думал он про себя.
«Человек с Востока», поразмяв ноги, вновь опустился в кресло. Принявшись раскачиваться, он начал при этом следующий монолог: «Длительное существование древовидно–осевой модели культуры выработало жёсткое инерционное мировоззрение, которое, несмотря на распад культуры на множество субкультур, продолжает удерживаться носителями каждой такой субкультуры. Назовём такое мировоззрение центрированным. Вот его основные свойства: традиционное сознание, опирающееся на представление о  «Я»  как центре субъективности,  вырабатывает понятия нормы,  блага,  справедливости и жёстко фиксирует их. Эта фиксация диалектически требует своего иного — ненормальности, зла, несправедливости, — которое объявляется противоестественным, неправомерным.  Поэтому гуманизм, основой которого выступает центрированный субъект, порождает многочисленные институты подавления, а буржуазный либерализм плодит тоталитарные режимы. Более того, основанная на вере в «центр» культура постулирует существование культурного и геополитического центра. Таким центром, естественно, выступает Европа, а ежели точнее, то Римская Империя. Империя эта, как вас, видимо, осведомил Юрий Васильевич, исчезла только с географических карт, но отнюдь не из коллективного бессознательного. Именно культура, выработанная Римской Империей, становится в мышлении современного человека центром в хронологическом, пространственном, политическом, экономическом и метафизическом отношениях. Кто такой субъект этой культуры? Белый мужчина, гетеросексуал, горожанин, работающий. Те, кто не вписываются в это понятие — женщины, дети, гомосексуалисты,  цветные,  бродяги,  безработные  —  подвергаются дискриминации. Этот буржуазный индивид обладает жёстко центрированным мышлением, в котором чётко выделяется магистральная линия ценностей. Индивид сей прекрасно отличает нормальное от ненормального, хорошее от плохого, правильное от неправильного и доброе от злого. Он твёрдо знает, чем капитализм лучше коммунизма, чем один сорт жевательной резинки лучше другого, и что, следовательно, он должен покупать. Главное — он твёрдо знает, в каком направлении следует двигаться человечеству, чтобы достичь благоденствия, к которому не будут допущены все «инаковые». Буржуазному субъекту неведомо «соскальзывание»; для тех, кто этим «соскальзыванием» страдает, существуют специализированные учреждения,  в которых специалисты сделают всё возможное,  чтобы вернуть страдающих к «нормальной»  субъективности. Фетишизация центрированной субъективности приводит к возникновению основанной на мифологии мощной системы подавления, в центре которой стоит центрированный субъект».
Владислав Евгеньевич хмыкнул: «Так этот субъект повсеместен. Положим, я встречал людей, отличающихся от приведённого вами описания, но мне кажется, что во всём мире их буквально по пальцам перечесть можно».
«Вот тут вы и ошиблись», - строго произнёс Камиль Алиевич: «Таких людей много. Да, они, конечно же, не составляют большинство, но по моим прогнозам на данный момент их никак не менее пяти, а то и семи процентов от общей численности населения. Когда же их количество превысит десять процентов, в мире начнут происходить необратимые революционные изменения. Ведь эти люди являются в буквальном смысле невидимыми и неуловимыми для власти. Власть абсолютно бессильна что-либо с ними сделать - именно потому, что их мировоззрение является децентрированным. А что такое «децентрированное мировоззрение»? Оно не различает правильного и неправильного, нормального и ненормального, оно не имеет убеждений по поводу «верного» пути, по которому следует двигаться человечеству. Оно свободно перемещается в пространстве моральных и политических категорий, не останавливаясь нигде. Децентрированное мировоззрение выступает революционным потенциалом, позволяющим преобразовать не только общественное устройство, но и философию, освободиться не только от какой-то конкретной, но вообще от любой мифологии. Оно не просто разрушает – вернее, оно вообще не разрушает, а всего лишь уклоняется. Оно созидает новый мир, и если в его основе и лежит какая-то мифологема, то это не «мировое дерево», но ризома».
«Мне это понятно и близко», - молвил Лебедько: «Однако мне кажется, что большинство людей не только сами боятся потерять свой центр, но и дрожат от страха при самом упоминании о таких вот децентрированных субъектах. Много лет властными структурами насаждались ужас и непринятие перед любым вольнодумством, а слова «анархизм» или «вседозволенность» давно стали пугалом. Ведь кто возникает в сознании обывателя при произнесении этих слов? Прежде всего такие типажи, как сорвавшиеся с цепи алкоголики, наркоманы, громилы с большой дороги, мародёры и всяческого рода извращенцы, которые, дай им волю, не только сами пустятся во все тяжкие, но и загубят весь мир».
Камиль Алиевич строго посмотрел на нашего героя: «Вы правы в том, как представляет себе это обыватель, но тут этот самый обыватель решительно опешивается, ведь все, кого вы назвали — это как раз таки самые что ни есть центрированные субъекты, а вовсе не децентрированные. И фокус как раз в том, что достигнуть децентрированного сознания такие люди в принципе не могут. И маньяк, и убийца, и извращенец перестанут быть таковыми, ежели их мировоззрение изменится на децентрированное. И, конечно, ежели готовить людей с децентрированным мировоззрением специально, а этим, как вы, вероятно, уже догадались, мы занимаемся давно и очень плодотворно, то тут действует естественный отбор, ибо до децентрированного мировоззрения надо дорасти. А вот процессу роста как раз и можно поспособствовать. Смотрите, что происходит: пока в обществе преобладают субъекты с центрированным мировоззрением, в нём неизбежны капиталистическая экономическая система, буржуазный способ производства и обмена, миссионерские движения, уголовная система наказания, карантинные меры во время эпидемий, иерархическая структура власти, многопартийный либерализм, наличие доминантных религий, коррупция и многое другое. Но ежели в обществе наберётся более десяти процентов субъектов с нецентрированным мировоззрением, то в мире неизбежно произойдут кардинальные перемены. Пока ещё трудно прогнозировать, какие, но одно ясно — изменения будут глобальными и коснутся всех сфер жизни индивида, общества и ноосферы».
«Как же этому споспешествовать?» - встрепенулся Владислав Евгеньевич, однако Джафаров резко оборвал его: «Имейте терпение дослушать, ведь я к тому и веду. Не секрет, что именно мировоззрение передовых масс задаёт культурные, социальные и политические условия жизни. В наше время революции, направленные на переустройство общества, так, как они мыслились раньше, существенно ничего поменять не могут. Дальше игр электората и власти в позиции Жертвы, Спасителя и Преследователя дело не пойдёт. Реальные же изменения возможны только на молекулярном уровне. Изменение мировоззрения с центрированного на нецентрированное необходимо у конкретных индивидов. До какого-то процента граждан это штучная работа. И уже после достижения определённого процента возможно превращение изменений в лавинообразный поток, изменяющий доминанту мировоззрения всего общества. Но здесь мы сталкиваемся с ещё одним парадоксом: субъект с нецентрированным мировоззрением, уже, так сказать, свободный, не заинтересован ни в экспансии своего мировоззрения, ни в каких-либо революционных изменениях в обществе».
«Что же делать?» - не вытерпел Лебедько. На этот раз Джафаров не стал журить его, а спокойно продолжал: «Возможен вариант, когда созидателями нецентрированного мировоззрения будут субъекты, которые сами ещё являются центрированными, но, ежели можно так выразиться, продвинутыми. То есть такими, которые понимают необходимость нецентрированного мировоззрения и сами стремятся к нему. Таких странных субъектов мы и можем назвать Авантюристами. Именно они запустят в массовое сознание архетипические образы Тиля Уленшпигеля, Остапа Бендера и Заратустры, которые, в свою очередь, сокрушат систему ценностей и мораль, навязываемую Системой, или Матрицей. Вначале включается Заратустра, подвергающий тотальной критике и разоблачению современную мораль и самоё устройство Системы. Затем выходит на сцену образ Остапа Бендера, разжигающий жажду приключений и свободного перемещения между полярными ценностями и системами взглядов по хаотическим узорам ризомы. И, наконец, дух бунтарства Тиля Уленшпигеля с помощью насмешки и иронии к явлениям и процессам мира окончательно подводит субъекта (или группу субъектов) к ниспровержению центра и распылению его в ризоме. Подводит он его и к обнажению иллюзорности жизненных ценностей, преобладающих в современном обществе. Но самое главное - Тиль обнажает и высмеивает иллюзию центра личности и самого «Я». Теперь  вы видите, как тесно связаны Авантюризм и децентрация?  По сути, отдельные фигуры авантюристов являются фабриками, производящими субъектов с децентрированным мировоззрением. За десятилетия нашей работы мы произвели сотни тысяч субъектов с децентрированным мировоззрением и множество Авантюристов. В середине этого десятилетия ожидается превышение десятипроцентного уровня таких людей, по крайней мере, в нашей стране. Есть и отработанные технологии: в течение нескольких недель вас обучат всему, что необходимо».
«Вы предлагаете мне стать фабрикой по производству децентрированных субъектов?» - вскричал Лебедько. - «Нет, для этой цели мы не стали бы с вами так тщательно нянчиться. Вы и так уже в своей деятельности и в своих писаниях отчасти этим и занимаетесь. Ваша задача будет иной — вы станете, ежели уже мы выражаемся подобными аллегориями, фабрикой по производству самих Авантюристов. Вот достойная задача. Возражения есть?»
«Возражений нет...» - обречённо изрёк наш герой. В глубине души он смутно догадывался, что к подобному дело и велось. Он не был ни обрадован, ни восхищён масштабами задачи, которая вставала перед ним. Он просто понял, что цепочка случайностей замкнулась, и в этот миг Судьба таки нашла его. И не было в этом ни величия, ни исключительности, скорее напротив: вступая в эту судьбу, наш герой ощутил  даже некое почти непосильное бремя. Это бремя можно было назвать ещё и так: счастливейшее из проклятий.
Уже раскланиваясь, Муромцев и Джафаров проинструктировали Владислава Евгеньевича относительно того, где, когда и с кем он будет проходить необходимую подготовку в течение двух недель. Также заверили они нашего героя, что они будут хлопотать об его встрече с двумя крайне любопытными фигурами, столь высокопоставленными, что автор до поры до времени даже не решается назвать их имена. Отдельно Муромцев ещё посулил после этого встречу со своей внучкой.
Поздним вечером, уже засыпая в гостинице, путешественник не без удивления отметил, что предложение стать одной из ключевых фигур на перекрёстках социально-исторических событий, которое ещё месяц назад привело бы его в восторг и изрядно потешило бы тщеславие, нынче воспринимается им как нечто занимательное, но в то же время достаточно рядовое: что-то типа предложения совершить ни к чему не обязывающую вечернюю прогулку по улицам Москвы. Может быть, его мировоззрение постепенно становилось децентрированным?! Что бы там ни было, а методология этих странных людей из Югорского переулка, положительно, работала, и работала в самые кратчайшие сроки.

Глава 11.

Большую часть июня, как то было обещано Муромцевым и Джафаровым, Лебедько проходил тщательнейший инструктаж у нескольких замечательных людей. Впрочем, автор не видит особого смысла в том, чтобы в сей повести погружаться в описание каких-то практических и методических навыков, пусть даже и крайне интересных и оригинальных. В своё время автор планирует озаботиться написанием специальных текстов на сию мудрёную тему, предназначенных тем, кто вослед за Владиславом Евгеньевичем решит заняться самой что ни есть практической деятельностью по решению благой задачи, кою мы, выражаясь жаргонно, назовём «расшатывание Системы». Следует, наверное, лишь заметить, что к концу обучения наш герой уже не испытывал сколько-нибудь серьёзных колебаний в том, чтобы примкнуть к движению, порождённому ещё тридцать лет назад в недрах Югорского переулка.
Помнишь ли ты, читатель, как в предисловии автор, с замиранием сердца повторял и повторял один и тот же заветный вопрос: «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Дай ответ!»? И что же ты думаешь, подведя своего героя к служению цели, которая на данный момент кажется актуальнейшей не только что для России, но и для всего мира, автор получил ответ? Отнюдь! Временами, описывая то один, то другой эпизод из похождений Лебедько, автору казалось, что вот-вот и услышит он таинственный ответ земли русской, познает ту могучую силу, что поправила его на написание этой повести. Множество раз заветный смысл, казалось, готов был раскрыться, подобно бутону диковинного и прекраснейшего цветка... Увы, изначальный вопрос так и остаётся без ответа по сей день, побуждая писать продолжение повести там, где её, казалось, можно было бы уже завершить. Герой наш уже, не какой-нибудь шалтай-болтай, он, постепенно обретая сознание своей сопричастности миру, и творящейся в нём несправедливости, стоит крепко на рискованном, сложном, тернистом, но благородном пути, который, к тому же, как говаривал один старый и очень мудрый индеец, стал для него «путём с сердцем».
Ясно, как день, что лишь очень и очень немногие согласятся с автором в определении сего пути как благородного. Многие будут даже упорствовать в том, что это, напротив, весьма скользкая дорожка, ведущая чёрт знает куда. Иные будут стоять на мнении, что наш Лебедько и вовсе стал кощунником и совершенно конченным мерзавцем, особливо затесавшись под конец в положительно сомнительную компанию. Не будем вступать в спор с ревнителями всякого рода стабильности, традиционализма и консерватизма, и просто с людьми, исповедующими так называемый здравый смысл, ценящих сомнительную логику превыше интуиции, чувства и иррационального импульса. Автор решительно уверен в том, что созидание, равно как и разрушение, суть части одного и того же процесса, зовущегося жизнетворчеством, а посему важно не то, стал ли наш герой «созидателем» или «разрушителем», сколько то, что он обнаружил в этом именно своё призвание. А авантюрность сего призвания — гарантия того, что мало-помалу такой мощнейший фактор, как риск, отшелушит все и всяческие желания Другого (о чём мы не раз толковали), и приведёт его к обнажённой драме его собственного Желания. Это ли не высший удел человеческий? Здесь читатель может, конечно, пуститься в непримиримый и яростный спор, однако, автор решительно не намерен с кем-либо на сей счёт спорить, а потому предоставляет читателю свободу спорить с самим собой или же с другими читателями.
Наша история, покамест, продолжается, и автор считает своим долгом поведать ещё о нескольких примечательных встречах, уготованных Владиславу Евгеньевичу главными фигурами «Югорского кружка». Встречах с людьми, в которых обыватель ни за что бы не раскусил вольнодумцев и носителей того самого децентрированного мировоззрения, о котором толковал Джафаров, благо люди эти славились как раз таки своею твердолобой консервативной позицией. Впрочем, для проницательного читателя понятно, что консервативная позиция являлась лишь маской, которой до поры до времени этим людям необходимо было тщательно прикрываться. Как бы там ни было, но, даже для самого Лебедька, шокирующе прозвучало предложение Муромцева поехать в Пресненский район столицы, где между станциями метро «Краснопресненская» и «Баррикадная», располагается один из православных храмов, настоятелем коего служил отец Иннокентий Райкин, фигура в православном мире чрезвычайно влиятельная и одиозная, чуть ли не ежедневно мелькающая на телевизионных экранах и источающая от имени Церкви инициативы, буквально гротесковые по своей нелепости. Именно с отцом Райкиным и предстояло встретиться Владиславу Евгеньевичу.
Дело было поздним вечером, посетителей в храме почти не было. Батюшка встретил нашего героя возле иконы Николая Угодника, как и было заранее договорено. Отец Иннокентий приходился путешественнику почти ровесником. Не церемонясь, он предложил гостю пройти на алтарь, где их беседа, по его словам, могла бы течь спокойно и непринуждённо, к тому же, что называется, без лишних глаз и ушей. Владислав Евгеньевич, хоть и считал себя противником церковных догм, но, услышав подобное предложение, буквально остолбенел: «Как же это! Вы же сами в одной из своих недавних речей изволили высказаться в таком роде, что, дескать, мирянин, вступивший на амвон, ведущий в свою очередь к священнейшему месту в храме — алтарю, совершает, тем самым, более тяжкое преступление, нежели убийство». Райкин, ничуть не смутившись, отвечал: «Говорил, да и ещё буду говорить, но говорил я сие для толпы, к тому же руководствуясь весьма неоднозначными мотивами. Но вы-то, не толпа, а конкретный человек, которого, к тому же, мне вполне определённым образом рекомендовали. Почему бы нам с вами и не нарушить некоторые условности, когда это никто не видит? Ведь условности для того и создаются, чтобы их время от времени нарушать. А? Нет?», - батюшка, казалось, был крайне доволен собственным удалым свободомыслием.  Лебедько изумился пуще прежнего: «Может быть, вы, святой отец, ещё и атеист?» Физиономия Райкина приняла серьёзный оттенок: «А вы что, можете на полном серьёзе назвать кого-нибудь верующим или атеистом? Вы сами как себя определяете?»
Наш герой помедлил, соображая, затем изрёк: «Положительно, не могу назвать себя ни верующим, ни атеистом. Я, пожалуй, вольнодумец. Догматы христианской веры, в большинстве своём, мне попросту противны, однако же, и многие материалистические утверждения — тоже. Мир для меня является абсолютной Тайной, о которой рассудок человеческий, на мой взгляд, решительно не смеет выносить хоть сколько-нибудь однозначных вердиктов», - «То-то же», - улыбнулся поп: «Так пойдёмте же на сей предмет и посудачим». Владислав Евгеньевич, однако, заподозрил в предложении священника некий подвох, вообразив, что, чуть только он взойдёт на амвон, так тут его немедля и повяжут, аки девушек из печально прославившейся группы Pussy Riot, и на алтарь идти решительно отказался. «Что же», - усмехнулся поп: «Давайте, будем считать, будто бы я своим предложением проверял вас на склонность к кощунству. Раз уж вы сие испытание прошли, то поговорим во дворике, на скамейке».
Райкин двинулся к выходу из храма, а Лебедько, уже без колебаний последовал вослед за ним. Спутники присели на уютную скамейку неподалёку от церкви, приготовляясь к беседе. Владислав Евгеньевич, признаться, был сбит с панталыку таким приёмом. В голове его вертелась мысль, что он, дескать, был на волоске от тюремного заключения. Церковные правила были для нашего героя темны, как ночной лес. И если бы не недавний скандал, разразившийся вокруг упоминавшейся уже выше панк-группы Pussy Riot, статьи о котором заполонили буквально весь Интернет, он так бы до сих пор и не знал значения таких мудрёных слов, как «амвон» или «алтарь». Естественно, он считал, что психологу невозможно в своей работе обойтись без всестороннего изучения таких предметов, как философия, культурология и религиоведение, а потому, в своё время внимательно прочитал и Ветхий и Новый Заветы. Однако, в церковных ритуалах был он совершенный профан.
Здесь уместно вспомнить два случая столкновения нашего героя со служителями культа. Первый произошёл в 1996 году. Обстоятельства жизни Лебедька сложились так, что в ту пору он испытал серьёзный душевный кризис. Это было связано с первыми разочарованиями в психологии, в которой наш герой ещё тогда стал прозревать реакционные тенденции, а также, с некоторыми событиями в личной жизни. Дошло до того, что несколько недель он не мог не то что работать, но даже есть и спать — столь сильно было столкновение противоречивых чувств, вызвавших сильнейшую душевную боль. Кто-то из знакомых посоветовал сходить в церковь и исповедоваться, мол, после этого наверняка станет легче. Не видя на тот момент других средств, Владислав Евгеньевич решил последовать совету, хотя и был не крещён. Придя поутру в ближайший храм, он встал в конец длинной очереди кающихся. Спустя несколько времени подошёл его черёд. Батюшка, на вид его ровесник, гневно сверкал очами. Исполненный душевной боли, Лебедько направил её в уши божьего наместника: «Вразумите, батюшка, потерял духовные ориентиры и опоры. Запутался, душа болит, и не имею никаких сил, дабы понять, что делать». На сей поток душевных излияний, молодой поп отвечал скороговоркою: «Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Ты с правилами исповеди знаком? Тут надо не сопли размазывать, а отвечать по порядку — прелюбодействуешь или нет!» Ошарашенный подобным ответом, наш герой только-то и пролепетал: «О, это я, видимо, не по адресу», и, махнув рукой, пошёл прочь из храма. Случай этот, однако же, развлёк его, и даже помог, благодаря своей комичности, изыскать ресурс, дабы справиться с душевной болью.
Другой случай произошёл уже в 2002 году. В ту пору у нашего героя вот уже несколько лет был старший наставник, которого Лебедько почитал как Учителя жизни. В какой-то момент, однако, между ними произошёл ожесточённый спор, и, как следствие его — разрыв отношений. Владислав Евгеньевич болезненно переживал потерю Учителя, продолжая внутренне спорить с ним, и что-то доказывать. Подобные внутренние диалоги истощили Лебедька настолько, что он погрузился в депрессию. И вновь добрые люди рекомендовали сходить на исповедь. Наш герой отнекивался, вспоминая прошлый казус, и, в конце концов, рассказал о нём. На сей рассказ советчик отреагировал весьма бурно, и начал вновь увещевать нашего героя, что, мол, поп попу рознь, и, дескать, есть в N-ском храме некий пожилой и опытный священник, который уж, наверняка, поймёт страдания Владислава Евгеньевича должным образом. Отправился Лебедько в этот храм, разыскал там требуемого священника, который, действительно, оказался седобородым стариком, внушавшим некое доверие, отрекомендовался, что он, мол, от такого-то и такого. Священник охотно согласился выслушать его. Исповедь началась: «Святой отец, грех мой в том, что человека поставил я превыше бога». Поп понимающе закивал, чем вызвал дополнительное расположение, а затем спросил: «Женщину?» Владислав Евгеньевич, в порыве исповеди не обнаружив в этом вопросе подвоха, продолжал: «Нет, не женщину, мужчину...», - имея в виду, конечно же, Учителя. Поп же, услыхав сие, отпрянул назад, спешно перекрестился несколько раз и пробормотал: «Жениться вам надо!», после чего помахал кадилом и отправил горемыку восвояси. Лишь при выходе из храма до Лебедька дошёл комизм произошедшего диалога. С тех пор он дал себе зарок больше шагу не ступать в церковь.
Приведя сии примеры, автор положительно не имел в виду делать какие-то выводы, распространяющиеся на всё духовенство. Безусловно, среди священнослужителей встречаются люди глубокого ума и чувства, исполненные мудрости и понимания жизни. И то, что Владислав Евгеньевич попал к двум, мягко говоря, недалёким попам, ещё ни о чём не говорит. Но для него самого столкнуться именно с этой стороной Церкви оказалось весьма пользительно. Встреться он с действительно умудрённым старцем, в том возрасте, когда он был достаточно легковерен и неустойчив в духовных исканиях, он мог бы и попасть под прелесть христианского мировоззрения и, тем самым, лишиться возможности критически мыслить. Увы, со многими достойными людьми именно так и происходит, и они лишаются возможности увидеть в христианстве, помимо сомнительного душевного упокоения, реакционную социально-политическую структуру, скрепляющую Систему своим достаточно прочным клеем.
Однако, пора бы нам воротиться к собеседникам, оставленным нами на скамейке возле храма. Райкин, по случаю, припас бутылочку отменного «Кагора», так что вскоре беседа шла уже на всех парах. Священник говорил вдохновенно: «Посудите сами, в наше время практически невозможно найти ни истинно верующего человека, ни столь же истинного атеиста. Ведь в сознании обывателя бог, это нечто такое, о чём, как он считает, можно помыслить в обыкновенных человеческих категориях. И мы, естественно, его в этом поддерживаем, ибо так намного проще сделать из него послушный и легко управляемый винтик Системы. А ведь как обстоит дело по существу? По структуре и религия, и атеизм устроены одинаково. Традиционализм, как основа всех религий, зиждется на постулате о том, что «истина едина и единственна». С другой стороны, современность, с присущей ей постмодернистской доктриной, провозглашает, что единой истины нет, и вообще, истиной может быть всё, что угодно. И то, и другое — точки зрения, но очень важно понять, что для каждого человека выбор точки зрения крайне важен, ведь жизнь-то придётся строить согласно именно ей, а вот выбор-то точки зрения традиционалистской ли, или постмодернистской, при всей его кажущейся свободе, обусловлен, хотим мы того или нет, насилием. Насилием того или иного дискурса - для кого-то материалистического, для кого-то — христианского. Для каждого конкретного человека побеждает тот дискурс, к которому он, по ряду разных и сложных причин, попросту предрасположен. Однако, существуют люди, которые в состоянии изменять внутреннюю предрасположенность уже сознательно, то есть волевым путём выбирать точку зрения — традиционалистскую или постмодернистскую. И вот этот-то выбор, действительно, страшен, потому что ответственен. Ежели кто-то сподобится к нему подойти, то в этот момент он отчётливо столкнётся с тем, что человеческому разумению принципиально не дано знать — прав ли постмодернизм или права ли традиция. Вот здесь и возникает необходимость веры, будь то вера атеистическая или христианская, например. Веры, как свободного и ответственного волеизъявления. Согласитесь, что так веруют очень и очень немногие».
«Да, уж!», - Владислав Евгеньевич проникся мыслью Райкина - крыть, как говорится, было нечем. И тут он решился задать вопрос, который давно уже назрел в нём: «Вы тоже считаете, что человеческому разумению принципиально невозможно знать, как оно на самом деле?» Поп усмехнулся и разлил ещё по рюмке «Кагора»: «Безусловно! Вот, скажем, мы можем нередко услышать расхожий вопрос «верите ли вы в бога?». Помилуйте, но ведь почти никто не задумывается о том, что этот вопрос абсолютно некорректен. Ведь, ежели существует слово «бог», то что-то оно да обозначает! Какие-то же образы и ощущения оно у человека порождает, хотя бы и образ, так называемого, пустого места. Кстати, заметьте, что пустое место — это сложнейший образ. Короче, и у так называемого верующего, и у так называемого атеиста, слово «бог» неизбежно вызывает некие ассоциации. А, ассоциации, это то, что, несомненно, существует. Неважно, где - на небеси, под землёй или в воображении, но существует. Поэтому вопрос «есть ли бог?» совершенно бессмыслен. Безусловно, есть. Вопрос же по существу может звучать таким образом: «Что такое или кто такой бог?» И вот тут-то — самая большая ловушка, которую когда-то властьпридержащие использовали очень и очень ловко. Ведь обыватель  практически не отдаёт себе отчёта в том, что почти вся его жизнь проходит в регистре Воображаемого или Символического. А это значит, что любой бог, которого мы можем помыслить или представить, ничто иное, как наше же собственное творение, или творение других людей, которые нам его подсовывают, как набор картинок, ощущений, мыслей...».
«Многие спекулируют на том, что, дескать, наука не может объяснить сам акт Творения. И даже физическая теория Большого Взрыва не до конца удовлетворительна, так как сей взрыв мог произойти спонтанно, а мог - и по некой высшей воле. Верующие, например, решительно не принимают идею спонтанности», - рассуждал Лебедько. Райкин подхватил его мысль с полуслова: «Во-первых, какие они верующие? Это просто люди, которым в их картине мире обязательно необходима причина, а ещё более того — Отцовская фигура, на которую можно было бы спихнуть ответственность за какие-то правила и надежды на личное благополучие. Типичная инфантильная позиция. А, во-вторых, в рассуждениях о Творении обычно забывают о категориях трансцендентности  и имманентности . Ежели существует некий трансцендентный источник, то что-либо говорить о нём совершенно бесполезно, именно по причине его трансцендентности, даже само предположение «если существует». Мы принципиально не можем трансцендентному придать какой-то образ, либо хоть как-то помыслить о нём, ибо трансцендентное - вне Символического и Воображаемого регистров нашего сознания. Ну, а ежели мы пытаемся придать ему какой-то образ или помыслить — то сей источник, как ни крути, уже становится творением человека, то есть набором картинок, звуков и ощущений».
«Что же такое настоящий верующий или атеист?». Священник несколько времени сидел молча, затем медленно и задумчиво произнёс: «Вопрос веры может быть решён тем самым актом чистой воли, о котором я уже говорил. Сей акт приводит к вере в наличие или отсутствие источника творения, но — при абсолютно вменяемом понимании негарантированности того, что этот выбор будет верным. И, ещё раз повторяю, что этот выбор страшен, так как сделавший его вынужден полностью подчинить свою судьбу и систему ценностей этому выбору. Это удел единиц. Подавляющее же большинство — не верующие и не атеисты, а просто суеверные люди с совершенной кашей в головах, не дошедшие до предельного понимания негарантированности волевого выбора».
«Вы-то сами такой выбор сделали?», - вопрошал Владислав Евгеньевич. «Естественно, нет, также, как и вы, также, как и большинство людей в нашем мире. К тому же, я, отнюдь, не фанатик, каковым всячески пытаюсь себя выставить публично. Ведь, давайте рассудим, что значит сделать подобный выбор. Выбор в сторону современности влечёт за собой признание того, что единственной неоспоримой ценностью является человеческая жизнь. И своя, и любая другая конкретная. Выбор же в пользу традиционализма, а, стало быть, религии, влечёт за собой, напротив, признание того, что человеческая жизнь никакой ценности не имеет. А ценностью является лишь обожение, или спасение, или же, ежели хотите, просветление, как в экзотических случаях. И этот выбор полностью оправдывает и инквизицию, и религиозные войны, и разного рода священный джихад, не ставя жизнь человеческую ни в грош. Причём, и свою также. Способны вы на такое? Я — нет. Хотя и утверждаю на телевидении, будто предметы культа намного ценнее человеческой жизни. Но это, как вы, надеюсь, понимаете, просто поза для публики. Не могу я принять и выбор в пользу современности, ибо тогда я вынужден буду бесконечно ценить и свою жизнь, и жизнь любого другого человека. На сиё у меня сил пока не хватает. Теперь вы понимаете, сколь неимоверно сложен вопрос о вере и атеизме? Обе позиции — это подвиг, до которого подавляющее большинство человечества попросту не доросло. Но вот для того, чтобы понять эту сложность дорастают уже многие, и мы с вами, с разных, конечно, сторон, способствуем тому, чтобы количество и качество осознающих людей росло».
Воцарилась тишина. Было уже около полуночи, и Лебедько подумал, было, что пора уже раскланиваться. Вставши со скамейки, он поблагодарил священника за крайне любопытную беседу и направился к выходу из церковного дворика. Райкин догнал его у ворот и остановил для рукопожатия: «До следующих встреч! Не забывайте, что мы с вами по одну сторону баррикад!» И тут наш герой не удержался и задал ешё один вопрос: «Послушайте, вы человек прогрессивнейшего мышления, зачем же вы говорите и делаете какую-то совершенную ахинею?» Райкин ещё раз улыбнулся: «Совершенно верно! Именно — ахинею, я бы сказал даже — вопиющую ахинею. Что может быть более действенным, для того, чтобы отворотить людей от Церкви, и принудить их думать самостоятельно? А?».

Глава 12.

Следующим утром позвонил Муромцев: «Мне помнится, дорогой Владислав Евгеньевич, вы изъявляли намеренье встретиться с моей внучкой? Так вот, давеча она прилетела из Италии и сегодня вечером может предоставить в ваше распоряжение пару часов». Лебедько, завершив разговор, испытал странное чувство, в котором угадывалось очень много тихой и светлой печали. Вот уже недели две-три, как он понял роль и значение этой прекрасной девушки в его жизни. Да, судьба, действительно, влекла его на встречу к её пленительному и завораживающему образу, но, отнюдь, не как к предмету сексуального вожделения. Безусловно, Аня была чертовски красива и обаятельна и, вероятно, редкий мужчина смог бы устоять перед её чарами и, не поддаться искусительным мечтам о плотском наслаждении. Но, в какой-то момент, наш герой вдруг понял, что для него Аня Муромцева, которую он и видел-то всего несколько минут, была проекцией его собственной души, или же, если изъясняться литературным слогом, она явила собою для Владислава Евгеньевича то, чем была Беатриче для героя Данте, спускающегося в ад своей души, чтобы затем подняться к вершинам рая.
Лебедько ждал этой встречи с глубоким волнением. Но к этому волнению неприменима пушкинская метафора: «как ждёт любовник молодой минуты верного свиданья». Тут было что-то иное. Двери кабинета Муромцева открылись нашему герою сегодня вечером подобно вратам, ведущим в самое сердце непостижимой Тайны. Впрочем, возможно, драгоценнейший читатель, ты поймёшь из дальнейшего, что выражение, которое употребил автор - «в сердце непостижимой Тайны» - отнюдь, не аллегория.
Дело обстояло, собственно, вот как: Муромцев сидел возле стола, на котором был расположен компьютер, и что-то писал. Кивнув гостю, он предложил ему расположиться в кресле и немного подождать. Трудно сказать, сколько длилось ожидание, три ли минуты, а то и все тридцать. Владислава Евгеньевича бросило в жар. В какой-то момент, то ли от волнения и жара, то ли ещё чёрт знает от чего, кабинет писателя вдруг показался нашему герою наполненным волшебной атмосферой. Появилось ощущение, что за окном не 21 век, а какая-то седая древность, а он, Лебедько, восседает в сказочных покоях некоего восточного волшебника. Вот-вот волшебник потрёт таинственный сосуд, из которого затем выскочит, сопровождаемый клубами разноцветного дыма, джин, готовый исполнить самые заветные мечты.
Вдруг в кабинете, действительно, послышался шорох. Ореховая дверь отворилась как бы сама собою, и в комнате явилась живая фигурка. Если бы в тёмной комнате вдруг вспыхнула прозрачная картина, освещённая сильно сзади лампами, она одна бы так не поразила внезапностью своего появления, как фигурка эта, представшая как бы затем, чтобы осветить комнату. С нею вместе, казалось, влетел солнечный луч, и тут же как будто рассмеялся нахмурившийся кабинет писателя. Владислав Евгеньевич в первую минуту не мог дать себе отчёта, что такое именно перед ним стояло, хотя, конечно, это была внучка Юрия Васильевича. Такого чистого, благородного очертания лица нельзя было отыскать нигде, кроме разве только на одних полотнах старых мастеров. Прямая и лёгкая, как стрелка, она как бы возвышалась над всеми своим ростом. Но это было обольщение. Она была вовсе не высокого роста. Происходило это от необыкновенно согласного соотношения между собою всех частей тела. Платье сидело на ней так, что казалось, искуснейшие швеи совещались между собой, как бы получше убрать её.
«Здравствуйте, Аня...», - только и смог вымолвить наш герой. Озорное чувство выразилось на лице девушки: «Здравствуйте-здравствуйте, профессор психологии! Вы, как я вижу, умеете держать слово. Ну что же, я готова говорить с вами». Тотчас она подбежала к Муромцеву и, положив руки ему на плечи, наклонилась и поцеловала старика в висок: «Дедушка, мы ведь можем побеседовать в твоём кабинете?» Юрий Васильевич выключил компьютер, поднялся и крепко обнял внучку: «Безусловно, Анюта», - направившись к выходу, Муромцев по пути подмигнул Лебедьку. Тот, в свою очередь, казалось, потерял дар речи. Собственно, он и не предполагал о чём-либо говорить с девушкой, кроме того, как выразить ей сердечную благодарность. Правда, она вряд ли поймёт, за что именно.
Покуда Владислав Евгеньевич лихорадочно соображал, с каких слов ему следует начать разговор, дело решилось само собой. То златокудрое чудо, что сидело сейчас напротив нашего героя, было, отнюдь, не обыкновенной смазливой девицей, а подлинной ведуньей, благо, с малолетства воспитывалась она в окружении совершенно необычном. Душа нашего героя была видна ей насквозь, и он сам вскоре имел все возможности в этом убедиться. Взявши тон доброй феи, девушка произнесла: «Полагаю, нам нет нужды пускаться в долгие объяснения. Вы пришли сюда, и этим доказали, что достойны погрузиться в тайные глубины своей души. Видите ли, ещё с детства во мне проснулась возможность быть проводницею в таких путешествиях. Через меня с вами будет беседовать Великая Богиня, имя которой я всё-таки вам пока не открою. Быть может, когда-нибудь догадаетесь сами. Только прошу вас, не воспринимайте это буквально. Это будет просто такая игра, в которую мы с вами окунёмся так, как если бы всё происходило на полном серьёзе. А то вы ещё, поди, решите, что я, положительно, спятила. Знаете эти строки из Бродского, из его «Письма к римскому другу»:
«Помнишь, Постум, у наместника сестрица,
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал ещё. Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами...»?»
Разрядив шуткой атмосферу, Аня посерьёзнела: «Ну, что же, вы готовы погрузиться в мир воображения и символов?» Лебедько кивнул, выражая тем самым готовность погрузиться в этот момент не только, что в мир воображения и символов, но и к самому чёрту в пекло. Он, правда, не знал ещё, что предстоит ему пережить. Умилившись решимости нашего героя, девушка продолжала: «Тогда закройте глаза и сосредоточьтесь на тех образах, которые будут всплывать перед внутренними взорами. Что вы видите?»
«Я иду по дороге. Слева располагается поле, справа — лес. Слева вдоль дороги воткнуты шесты, на которых висят… маски... или это даже не маски, а как будто даже скальпы вместе с лицами. Настоящие или очень искусно изготовленные». Услышав сие описание, Аня прокомментировала: «Каждая из этих масок — это то, что когда-то срослось с телом, поэтому отдирать их, действительно, приходится как скальп. Очень больно. Для многих — почти смертельно. Я встречала людей, которые после снятия с них одной или нескольких масок, на годы уходили в депрессию или же пытались найти пристанище в какой-нибудь секте, да, хотя бы в том же православии».
Путешественник погружался всё глубже в мир образов. Происходящее походило на сон наяву, настолько сильные ощущения оно вызывало: «Это всё мои маски, многие из них — приклеенные, многие — уже отклеенные. Я вижу пока те, с которыми удалось хоть сколько-нибудь, да разотождествиться. А дальше — пустые столбы. Их очень-очень много... Постойте! Это даже не столбы, а кресты. Распятья… Я интуитивно чувствую, что на каждом из этих распятий мне придётся повисеть. Не знаю, сколько времени. Для телесной оболочки это, пожалуй, не смертельно, хотя смотря как, ежели слишком упрямиться, то можно, пожалуй, и с телом расстаться. Важно то, что это распятия моих персон-масок. Когда все маски будут сняты и все столбы окажутся заполненными — останется сама суть», - «Вас это пугает?», - «Меня и манит, и пугает. Сейчас я уже чувствую себя висящим на кресте. Боль... Душевная боль. Я от чего-то отслаиваюсь. Но отслоиться я могу, только прожив это. Я вишу на кресте и чувствую, что это — одна из моих персон. И висит-то она на определённых убеждениях».
«Что это за убеждения?», - поинтересовалась девушка. Владислав Евгеньевич молчал, лишь на лбу у него выступил пот. Наконец, он сделал глубокий вдох: «Тут вот что сталкивается: ежели мы подходим с позиции деконструктивистской философской мысли или психоанализа, то видно, что «бог» - это слово, на самом же деле, никто из людей не представляет, что такое настоящий бог. Да, то, что бог — это создание человека — всё это правильно. Но с другой стороны, есть и противоположность, которая тоже верна... Что бог — это существующее, это нечто в высшей степени реальное, а не только символическое и воображаемое. Объяснить этого я сейчас никак не могу, но решительно знаю, что это так... Вернее, всё вообще не так, как оно кажется уму. Вернее, это тот бог, который  не ведом ни верующим, ни философам. Я чувствую сейчас это всё всем своим нутром, более того, я знаю, что нормальному человеку не нужно даже пытаться пробиваться к такому пониманию».
Аня Муромцева слушала очень внимательно и, казалось, полностью понимала речи нашего героя, столь похожие сейчас на бред. Наконец, она спросила: «Что же это за система ценностей, которую сейчас страшно отслоить, когда вы висите на этом кресте?» Лебедько шумно выдохнул: «Психоаналитическая и философская система ценностей», - «А ежели она отслоится, ежели вы оставите её там — на кресте — что будет?», - «Будет меньше буквализма и больше свободы в том, чтобы этой же системой координат оперировать, но не привязываться к ней. Персоны — это инструменты. Они должны быть, как набор масок, которые хранятся в сундуке и надеваются лишь по случаю. Маска должна быть на резинке, а не на клею. А она, как правило, на клею».
Руки Лебедька дрожали, девушка положила на них свои тёплые ладони и спросила: «Что страшного, если отслоится именно эта ваша персона?», - «Это потеря образа себя, которым я жил последние годы, который намаливал, с которым сросся, который воспринимал серьёзно, в который верил, в конце концов. Я теперь понимаю, что такое вера. Вера в психоанализ — это тоже вера. Такая же, как православная или мусульманская, за неё тоже можно пойти на костёр... И в то же время, это — маска. Вот ведь парадокс. С одной стороны, вера — это нечто святое и незыблемое, а с другой стороны — просто инструмент. И всё это в один и тот же момент... Мне кажется, что я погрузился столь глубоко, что вижу сейчас весь комизм человеческих противоречий. Вера — православная, атеистическая, психоаналитическая, марксистская, капиталистическая, это, с одной стороны, игра, но игра не на жизнь, а  на смерть. Интеллектуально это многие понимают, я же сейчас не только понимаю, но и переживаю это. Допускаю, что очень поверхностно. Вера даёт силу и ресурс на определённый образ жизни, вот что это такое. Любая вера, за которую ты готов пойти на костёр. А у каждого человека есть что-то, за что он готов. У каждого! Даже у самого последнего труса и идиота, потому что в этом опора его жизни, опора его личности, его образа себя, ощущений себя. Но парадокс в том, что признав это до мозга костей, мы можем отслаивать всё это, как маски. А в том, что высвобождается уже за маской — огромная энергия. Здесь игра идёт по-крупному. Вот я ввязался в такое предприятие, где идёт игра с культурной доминантой, которая содержит обалденное количество энергии. Тут открывается доступ к термоядерным архетипическим реакторам».
Внучка писателя, сидевшая до той поры недвижно, вдруг заговорила сама, подхватив тот мотив, который затронул Владислав Евгеньевич: «В скором времени очень многим людям эта энергия понадобится. Людям, которые пройдут испытание своими персонами и смогут оставить их, образно говоря, на крестах. Тогда эта энергия понадобится им в том мире, с которым они столкнуться. В мире, где нет ни добра, ни зла, но есть энергия. Доступ к силе. В разное время, люди пытались по-разному подойти к этому. Алхимики — по-своему, люди, добравшиеся до вершин социальной лестницы — тоже по-своему. Сам путь к этой силе требует чрезвычайной дисциплины: дисциплины тела, дисциплины ума, дисциплины чувств. Именно поэтому нельзя снимать персону раньше времени, это страшно и даже смертельно. Без строгой дисциплины совладать с энергией, которая стоит за всеми персонами, невозможно, поэтому она и воспринимается людьми в виде чудовища или даже как проявление дьявола. Но дьявол — это тоже творение человеческого ума».
Лебедько вздрогнул, у него было ощущение, будто бы он находится на огромной глубине, сдавленный толщей океанских вод. Чтобы произнести из этого состояния слово, необходимо было колоссальное усилие. И всё же он вымолвил едва слышно: «Кажется, я это начинаю постигать», - «Да», - подхватила девушка: «Вам нужно быть предельно серьёзным к тому, что вы затеяли, и, в то же время, уметь шутить с этим. Это парадокс, но ставка в предприятии, на которое вы решились — огромна. Понимаете, политики, крупнейшие авантюристы, те, кто управляют массами — они же не за деньги это делают, и даже не за власть. Деньги и власть — это игрушки для деятелей средней руки. Настоящая же борьба идёт за энергию. Кто-то осознаёт, кто-то даже и не осознаёт этой ставки, но, всё равно, люди, которые высоко пробились — это Игроки. Толпа может считать их двуличными и подлыми, но они играют на пределе, и вам сейчас необходимо проникнуться к ним уважением, как к равным Игрокам, или, скорее, как к более сильным, у которых есть, чему поучиться. Тогда и они будут уважать вас как Игрока. Тех, кого не уважают, быстро списывают в расход. Оставьте за бортом всё своё эмоциональное отношение к тем, кто играет массами: к президентам, патриархам, ротшильдам и рокфеллерам... это социальные алхимики. Но это вовсе не означает, что нужно идти у них на поводу. С ними стоит побороться, а точнее — поиграть за самую предельную ставку — силу. И — волю. Колоссальную волю. Помните, был такой фильм «Горец»? Так вот, то, о чём мы сейчас толкуем, описывается примерно метафорой этого фильма. И вот ещё, авантюра в своей кульминации — кульминации драматической, исполненной смертельного риска, это блеф — только блеф уже настоящий, где игра идёт не на жизнь, а на смерть. Вернее, наоборот, не на смерть, а  на Жизнь. Здесь завязано очень много сил. Ежели говорить метафорически, то сил и нижнего ада, и верхнего рая. Когда всё это развернётся в полное понимание, этого будет достаточно. Мир непостижим, но на мгновение - полное понимание его доступно — и этого мгновения достаточно для человеческой жизни. За эту-то ставку и идёт борьба — за это мгновение. Хотя большинство Игроков не понимают даже этого».
Наш герой сидел, не в силах вымолвить и слова. Миры и галактики взрывались внутри него в бушующем вихре экстаза. Бездна, в которой разворачивалось человеческое бытиё, раскрывалась, казалось, до самого своего непостижимого дна. И всё-таки, несмотря на ужасающие масштабы этой бездны, любая крохотная человеческая жизнь, какой бы ничтожною песчинкою она не представлялась, всё же была до краёв налита смыслом. Смыслом и величием. Лебедько засмеялся, и вместе с ним хохотали громовыми раскатами галактики, проносящиеся мимо. Аня Муромцева поднялась и, подойдя к визионеру, наклонилась и поцеловала его в лоб, тихо прошептав: «Прощайте». И сей же момент выскользнула из кабинета. Впрочем, Владислав Евгеньевич этого не заметил. Да, и куда было ей исчезнуть, ведь она навеки обрела свой дом в сердце нашего героя.
Трудно сказать, сколько времени прошло прежде, чем Лебедько очнулся. Он обнаружил себя лежащим на диване, укрытый пледом, под головою лежала подушка. В кабинете было темно, где-то за окном горел ночной фонарь. Впрочем, в этот момент не было решительно никакого желания куда-то идти, с кем-то разговаривать. Наш герой уснул и спал крепко и глубоко, как младенец, безо всяких сновидений.

Глава 13.

Владислав Евгеньевич проснулся от стука в дверь. В открытую форточку проникали звуки нарождающегося лета, в комнате было светло, впрочем, как и на душе. В кабинет вошёл Муромцев. Он довольно потирал руки. Лебедько сбросил с себя плед, потянулся и сел на диване: «Доброе утро, Юрий Васильевич!»
«Доброе!», - отвечал старик: «В том-то и фокус, что и в самом деле доброе. С вами согласилась встретиться одна особа... ммм... Впрочем, я не могу даже назвать её имя. Это один из членов Семьи, один из тех, кого можно назвать Кукловодом нашей с вами жизни. Впрочем, конечно же, не только нашей с вами». От удивления у Лебедька чуть челюсть не отвалилась: «Это что, тоже наш человек?»
«Не совсем», - отвечал писатель: «Но он готов к диалогу. У него, как вы сами понимаете, свои интересы и своя игра. Так что приведите себя в порядок, да выпейте кофейку, через час за вами прибудет машина».
Услышанное было столь неожиданно, что наш герой даже и не пытался вникнуть в серьёзность происходящего. А тут ещё и память о вчерашнем переживании, которое чуть не снесло нашему герою «крышу».
Был воскресный день, а посему пробок в Москве было немного. Автор воздержится от описания автомобиля и того впечатления, которое он произвёл на нашего героя, а также от подробностей дороги. Автомобиль остановился возле ничем не примечательного дома, неподалёку от Покровских Ворот. Водитель отворил дверцу, выпустив Владислава Евгеньевича на волю, затем они вошли в помещение, напоминающее какой-то достаточно роскошный бизнес-центр. Долго шли по коридорам, и наконец, остановились возле одной из дверей. «Вам сюда», - вежливо сказал водитель: «Постучите», - после чего удалился. Лебедько постучал и, не дождавшись ответа, отворил дверь. Помещение, куда он попал, было окутано полумраком, плотные шторы на окнах тщательно задёрнуты. Несколько кресел, диван, массивный дубовый стол, на котором стоял поднос с кофейником и сервизом — вот, пожалуй, и всё, что можно было рассмотреть. В одном из кресел Владислав Евгеньевич заметил мужчину. Лицо его, к тому же, отчасти сокрытое полумраком, было незнакомо нашему герою. На вид мужчине можно было бы дать от сорока пяти до пятидесяти пяти лет. Несколько времени незнакомец сидел молча, разглядывая гостя сквозь тёмные очки.
Наконец, он прервал молчание и поздоровался. Лебедько, в свою очередь, также отвечал приветствием. Ему было предложено сесть. «Как мне обращаться к вам?», - поинтересовался Владислав Евгеньевич. Мужчина улыбнулся одними уголками губ: «Придумайте мне любое имя и так и называйте».
«В таком случае, я буду величать вас Семён Семёныч Горбунков», - пробовал пошутить гость, сам не ожидая от себя такой удали. «Прекрасно!», - отозвался Кукловод, а судя по всему, это был именно он: «Я ценю ваш юмор, особенно, учитывая, что как вы понимаете, случись с вашей стороны какое-то неосторожно брошенное слово, вы можете никогда уже и не выйти из этой комнаты. Однако, пусть будет Семён Семёныч, в чём-то мне это даже по душе. Собственно, я имею намеренье вам кое о чём поведать, а далее располагайте услышанным, как вам заблагорассудится».
У гостя от услышанной угрозы душа в пятки ушла. Видимо, он побледнел настолько, что даже в полумраке комнаты это было заметно и не ускользнуло от очей Кукловода: «Ну, не пугайтесь уж так, Владислав Евгеньевич, выйдете вы отсюда в целости и сохранности. Вот разве что я откровенного хамства не люблю. Ежели вы от хамства-то воздержитесь, то ничего страшного с вами и не произойдёт. Можете задавать любые вопросы. Запретных тем для нас с вами не существует».
Лебедько, услыхав подобное разрешение, решил сразу взять, что называется, быка за рога: «Скажите, пожалуйста, что происходит сейчас в России? У меня возникает впечатление, что русские люди живут как будто бы в неком концлагере, конечно, на вид несравненно более комфортном, чем лагеря середины 20-го века, но атмосфера обречённости здесь, пожалуй, такая же».
«Видите ли, когда Советский Союз развалился, цены на нефть почти десять лет сохранялись управляемо низкими, и страна, где одновременно рухнуло собственное производство, попала в такое количество долгов, что Семье не оставалось другого выбора, как постепенно, пядь за пядью, продать Россию новым хозяевам, а затем, когда нефтяные цены управляемо поднялись, сделать страну просто-напросто сырьевым придатком. А новым хозяевам, как вы прекрасно понимаете, лишние рты не нужны, им нужно лишь сравнительно небольшое количество послушных и тупых рабов, имеющих узкие профессиональные навыки и не сующих свой нос туда, куда не следует. Поэтому было создано достаточно большое количество разного рода событий, включая всевозможные теракты, Чеченскую войну, и еще огромное количество менее ярких явлений, для того, чтобы сейчас власти могли обоснованно принимать те, как вы можете понять, абсурдные законы и реформы в области прав и свобод, образования, медицины, религии, которые медленно, но верно за пару десятилетий приведут к нужному результату. К тому же, мы позаботились о том, чтобы предельно раздробить людей и посеять между ними раскол, дабы они уже никак не смогли объединиться для противостояния тому, что происходит. Признаться, мало кто, действительно, отдаёт себе отчёт в том, что творится, несмотря на специально подбрасываемую обученными провокаторами дозу паники. Но, заметьте, такой паники, которая не ведёт к каким-либо действиям, а служит как бы прививкой, своеобразной вакциной, такой, что даже если до кого-то и дойдёт вся драма происходящего, то мотивации для того, чтобы попытаться хоть что-нибудь изменить на волне сильных эмоций, увы, уже не будет».
Наш герой похолодел, даже в самых своих мрачных фантазиях действительность представлялась ему всё же не столь ужасающей. Воспользовавшись минутой, пока он переводит дыхание, автор хочет подчеркнуть, что он не намерен в этой повести раскрывать такие понятия, как «Семья» и «новые хозяева», во-первых, потому, как это всё равно большинству людей ни о чём не скажет, ибо это совсем не те люди, которые мелькают в телевизоре, и их имён обыватель, положительно, не знает, а, во-вторых, потому, что автору самому не нужны лишние хлопоты. Ведь автор прекрасно понимает, что население страны доведено до предела раздробленности телевизионными и Интернет-технологиями и прочими способами явной и скрытой пропаганды, а потому, большинству народа многое из того, о чём автор пишет, решительно не хочется знать, другие же будут рады до хрипоты оспаривать прочитанное, причём не правды ради, а лишь бы выпустить пар в гудок. Пожалуй, вокруг книги соберётся даже не одна, а сразу несколько партий, которые примутся чихвостить её, а заодно и автора, на чём свет стоит, но каждая со своей стороны, да, так, что потом, позабыв о книге, вцепятся они уже в горло друг другу. Однако же, остаётся у автора надежда, что найдётся и немало трезвых людей, которые, независимо от своих убеждений, возьмут предлагаемую им информацию на вооружение, оставив на время междоусобные споры. Ради них, собственно говоря, книга и пишется.
Наконец Владислав Евгеньевич взял себя в руки и вопрошал: «Семён Семёныч, а можете ли вы привести пример того, как на людей надеваются буквально кандалы, да ещё и с их же собственного согласия?»
«Вот вам прогноз», - отвечал Горбунков: «Для начала были проведены, так сказать, плановые террористические акты, что заставило народ поверить, что жизнь каждого из них в опасности. Затем в планировании терактов необходимости уже не было, так как сейчас народ доведён до того, что, то здесь, то там объявляется какой-нибудь психотик, и со страху начинает отстреливать мирных граждан или кидаться в них гранатами. Народ запуган, а тут как раз государство проявляет самую что ни есть «отеческую заботу» о нём и предлагает вести обязательное чипирование, вживляя под кожу устройство, по сигналам которого можно отслеживать перемещение и действия каждого человека. Заметьте! - Под предлогом его же безопасности. Также нами были проведены множество, так сказать, мероприятий, сводящих практически на нет самосознание русского народа. Впрочем, к этому нас принудили те самые «новые хозяева», коих я уже поминал выше. Мир неуклонно стремится к ценностям космополитизма, а посему, уже в ближайшие годы, будут запущены такие психотехнологии, что вскоре сознание обывателя в России будет сначала мощно противопоставлено Западу, будет создан своего рода массовый психоз на почве патриотизма, а затем сознание людей вновь сломают так, что им даже стыдно будет  называть себя русскими или вспоминать о том, что они когда-то ими были».
Наш герой уже думал об этом, однако,  услышанное всё равно явилось для него шоком. Он решил прервать речь Кукловода и обнаружить свою горечь: «Но ведь ещё каких-нибудь два-три десятилетия назад трудно было себе представить, чтобы крохотная горстка людей вертела, как хотела абсолютным большинством, превратившимся в безропотную биомассу. Да, меньшинство всегда управляло большинством, но не в таких поразительных пропорциях и не так цинично».
Семён Семёнович рассмеялся: «Вы правы, чёрт возьми! Мы с вами относимся к тому поколению, которое ещё изучало на лекциях по философии марксизм-ленинизм. Помните, такую знаменитую цитату Ленина, написанную, кстати, меньше века назад: «Через народ перепрыгнуть нельзя. Только мечтатели, заговорщики думали, что меньшинство может навязать свою волю большинству. Когда большинство народа не хочет, потому что ещё не понимает, взять власть в свои руки, тогда меньшинство, как бы оно революционно и умно ни было, не может навязать своего желания большинству народа. Отсюда и вытекают наши действия. Мы, большевики, должны терпеливо, но настойчиво разъяснять рабочим и крестьянам наши взгляды. Каждый из нас должен забыть прежние взгляды на нашу работу, каждый, не ожидая того, что приедет агитатор, пропагандист, более знающий товарищ, и все разъяснит, - каждый должен сделаться всем: и агитатором, и пропагандистом, и устроителем нашей партии. Только так мы добьемся того, что народ поймёт наше учение, сумеет продумать свой опыт и действительно возьмёт власть в свои руки». Нынче уже не то. Пока вы будете терпеливо и настойчиво разъяснять, уже давно ведутся другие игры, где именно меньшинство, крохотное меньшинство, навязывает и крайне успешно, свою волю большинству».
«Как же это происходит?», - «Да, очень просто. После Второй мировой войны появилась целая засекреченная область науки о манипуляции сознанием масс. Были разработаны тончайшие способы неявной пропаганды, снабжающей, так называемые, «разумные меньшинства» механизмом формирования мнения масс, дабы добиться, так называемого, «согласия без согласия». Те, кто управляют народом, муштруют каждый элемент общественного мнения, подобно тому, как армия муштрует своих солдат. Причём, такой процесс изготовления согласия считается даже самой сутью, так называемого, демократического процесса».
Не понятно, по какой причине Семён Семёнович Горбунков вдруг разошёлся: «Хотите, я обрисую вам то, что ждёт народ России, да и всего мира, в ближайшие два-три десятилетия? Слушайте. Первым делом вымрут все слабые индивиды: инвалиды, старики, а также те, кто не обладает достаточным потенциалом здоровья и финансов для выживания. Это очень большой процент, примерно две трети населения России. Оставшимся, которым ничего не останется, кроме, как принять диктуемые правила игры, то есть, по сути, принять своё рабство, будет предложена перспектива тупой и беззаботной виртуальной жизни. Их ждёт жизнь он-лайн: каждую секунду, каждый человек, каждый предмет будут находиться в одной сети, образующей глобальное пространство, гигантскую социальную сеть. Биометрические паспорта, микрочипы, сначала внешние, потом встроенные в тело, они же – кошелёк, счёт в банке, права, страховка и позже терминал связи, – всё это, в той или иной степени, мы уже начали внедрять».
«Кто же будет управлять людьми?», - мрачно спросил гость. Семён Семёныч развёл руками: «Небольшое количество людей, стоящих за крупнейшими корпорациями. Важно будет, в какую систему входит конкретный человек, какая корпорация обеспечивает его жизнедеятельность. Корпорация возьмёт на себя твою безопасность, контроль самочувствия, контроль качества покупаемых продуктов, развлечения, образование и трудоустройство внутри корпорации. Мир будущего слишком сложен, чтобы быть анонимным, и достаточно прост, чтобы каждый наблюдал за каждым. Поэтому, в какой-то момент все вы станете добровольными участниками реалити-шоу, и будете платить за возможность побыть офф-лайн».
«Я так понимаю, что средства массовой информации тоже войдут нам, что называется, под кожу», - буркнул Владислав Евгеньевич. «Да!», - воодушевлённо отвечал Кукловод: «Традиционные СМИ окончательно исчезнут, им на смену придут системы выбора контента, которые и станут новыми СМИ. Дешёвые средства производства и вездесущий он-лайн изменят систему создания новостей. В скором времени все поверхности, окружающие нас, будут представлять собой рекламные плоскости, плоскости, которые будут предлагать вам то, что вы хотите, зная вас, ваши увлечения и ваш образ жизни. Уже сегодня производители телефонов и операционных систем, почтовые сервисы и социальные сети знают почти всё о каждом. Но, как вы, надеюсь, понимаете, это будут не ваши желания, а, естественно, желания корпорации, рабом которой вы станете. Ваши желания и так, даже сейчас уже, больше, чем на девяносто процентов, сформированы рекламой, средствами массовой информации и социальными сетями».
Гость совершенно приуныл от подобной перспективы, он даже позабыл, что стараниями заводил Югорского переулка, а, может быть, не только их, страна уже наполнена сотнями тысяч людей, куда входит и он сам, которые имеют все шансы сорвать планы всех кукловодов вместе взятых. Но человек слаб, в данный момент наш герой был буквально загипнотизирован собеседником. Мир будущего, описываемый Семёном Семёновичем яркими мазками, уже крутился перед взорами Лебедька. «А что же случится с нациями, государствами, культурами?», - спросил он. «Смотрите», - отвечал Горбунков: «Всё это, так или иначе, будет разрушено. Мир станет гигантским Вавилоном с единой валютой и языком, приведенный к одному политическому знаменателю, управляемый мировым правительством. Геополитика исчезнет, исчезнут и национальные самосознания, если их искусственно не сохранять. В условиях глобального мира, демократической, политической и капиталистической экономической моделях, роль государств существенно сократится. Его заменят частные корпорации-государства, а затем Вавилон распадётся на миллионы княжеств. Наступит эра новой политической географии, империи будут создаваться и распадаться на множество составных частей, появляться вновь, и снова распадаться, - так будет пульсировать история.  Национальная идентичность будет полностью стёрта, даже из памяти человечества».
Кукловод предупреждал, что не любит хамства, и любое неуважительное проявление может стоить нашему герою головы. Но в этот момент Владиславу Евгеньевичу хотелось не только нахамить Семёну Семёновичу, но буквально уничтожить его. Он уже представляет эту кровавую сцену, где кулаки его обрушиваются на физиономию Горбункова, разлетаются по сторонам разбитые чёрные очки, и лицо мужчины постепенно превращается в кровавое месиво. Однако, не успев ещё как следует насладиться этой сценой, наш герой вдруг явственно понимает, что реши он без спроса только лишь подняться с кресла, как из какого-нибудь тёмного угла тотчас раздастся выстрел, разом обрывающий всю дальнейшую цепочку действий. Затем мысль Лебедька перенеслась на вчерашнее видение большой Игры и на понимание того, что сейчас тоже происходит некая партия. Короче говоря, у него нашлись силы, дабы вернуть себе самообладание и задать вопрос: «И вы этого хотите? Вы — лично для себя?». Кукловод пожал плечами: «Так я не про себя говорю, а про вас. Мы — несколько тысяч человек, как раз таки будем жить нормальной и естественной человеческой жизнью, отнюдь, не виртуальной. Естественно, мы будем использовать наиболее прогрессивные технологии и в своих собственных целях, но во вполне разумных пределах. А те, кто не смог подняться до нашего уровня сознания и бытия, увы, обречены на два исхода — гибель или виртуальная жизнь».
«Позвольте!», - Лебедько едва удержал себя, чтобы не вскочить: «Но ведь это не у них не хватило уровня сознания, а вы намеренно, воспользовавшись хитростью и разного рода уловками, сделали их таковыми». «Вы правы», - согласился Горбунков: «Огромное количество обречённых не было изначально, извините за выражение, быдлом, его сделали таковым. Ну, так и попробуйте достучаться до них! Тем и интересна ваша авантюра. Потому-то мы и сидим сейчас с вами здесь. Конечно, я не раскрыл вам и сотой доли тех карт, которыми я располагаю, но даже того, что было мною сказано, вполне достаточно для вашего понимания», - «Но зачем же вы вообще решились встретиться со мною и раскрыть, как вы изящно изволили выразиться, хотя бы небольшую долю ваших карт? И ещё мне непонятно, что зная о нашей авантюрной стратегии, которая, уж, точно не позволит вам привести все ваши планы в исполнение легко и просто, вы не уничтожили всех нас до сих пор?»
Семён Семёнович поправил очки и улыбнулся: «Скучно, когда просто. У нас и так есть всё: сколько угодно денег, сколько угодно власти. Но тут как раз и заканчивается топливо, которое может позволить завоевать главный приз — безграничную энергию. Это возможно только на поле битвы, причём с очень достойным противником. Если хотите знать, ни слава, ни деньги, ни власть не дают того, что может дать лишь максимально высокий градус и накал жизни. А он достижим только в ситуации предельного риска. Даже у нас это понимают далеко не все. Единицы. Поэтому встречаясь с вами, я колоссально рискую, но зато, как говорят разведчики, я начинаю свою игру. Так давайте же, пожелаем друг другу удачи! И еще один совет: мощное оружие сопротивления Системе - это высмеивание всего и вся, что гуляет по масс-медиа. Грубое, жесткое, безнравственное, циничное высмеивание, которое убивает страх и снимает тревогу. Которое освобождает народ от власти и ее манипуляций. Я бы добавил - беспредельно циничное высмеивание, и этого не надо бояться, ибо цинизма Системы все равно не переплюнуть. А Система, как вы прекрасно понимаете, далеко не только цинична».
От этих слов Кукловода Владислав Евгеньевич буквально опешил, уж от него-то услышать такой совет казалось невозможным: «Не понял, мы же по разные стороны баррикад!», - «Отнюдь! Там, где мы с вами находимся, никаких баррикад уже нет.... Впрочем, послушайте-ка, у меня появилась идея. Скажу, как на духу, что мне по целому ряду причин выгодно создать то, что называется «небольшой утечкой информации». Пусть это произойдёт через вас, человека, имеющего в социальных кругах вес, скажем прямо, небольшой. Поверят вам очень и очень немногие, однако же, ежели поверивших волею случая наберётся-таки процентов десять даже от той незначительной доли граждан, которые способны критически мыслить, это уже будет неплохо».
Чем именно и кому будет неплохо, Семён Семёнович не потрудился объяснить, впрочем, заметив замешательство Лебедька, произнёс: «Нынче же я устрою вам встречу с одним, по-видимому, небезызвестным вам лицом, которому вы можете задавать абсолютно любые волнующие вас вопросы. Этот человек тоже игрок, естественно, на своём уровне, а посему ему также будет резон отвечать вам насколько возможно прямо. Ну, а завтра днём за вами заедут, и мы продолжим нашу беседу». На этих словах Горбунков достал из кармана пиджака телефон и, в немного времени отыскав необходимый номер, нажал «вызов».
Абонент не заставил себя долго ждать, обращение же к нему Кукловода явило собой образчик бескомпромиссного приказа, несмотря на достаточно мягкий тон голоса: «Вадим Юлианыч, изволь-ка, батенька, отложить на пару часиков то, чем ты там занят, и явиться ко мне в офис. Тут тебя будет ожидать некто Владислав Евгеньевич Лебедько. Он не журналист, и вообще, фигура не бог весть какая важная, однако, мне нужно, дабы ты ответил на все его вопросы, насколько возможно развёрнуто и без выкрутасов». Семён Семёнович в своём телефонном обращении выронил слов не много, но с весом. Не дожидаясь ответа и нажав «отбой», он обратился к нашему герою столь же лаконично: «Итак, до встречи завтра днём и, потрудитесь задать Вадиму Юлиановичу как можно больше острых и злободневных вопросов».
При этих словах он поднялся с кресла и, не прощаясь, вышел в дверь. Владислав Евгеньевич, оставшись в кабинете один, не поленился несколько минут исследовать его, однако, ничего особенного, кроме того, что он заметил, войдя сюда, не обнаружил. Не оказалось даже спрятавшегося за шторами снайпера, которого наш герой представлял себе как непременный атрибут подобных встреч. Вот только дверь, захлопнувшаяся за Кукловодом, оказалась заперта. Ничего не оставалось, как только сесть обратно в кресло. Гадая про себя, кем может явиться этот загадочный Вадим Юлианович, Лебедько задремал. Уже погружаясь в объятия Морфея, вспомнился ему скандальёзный видеоролик, заснятый кем-то, видимо, на скрытую камеру. На ролике демонстрировалась подготовка предвыборной речи мэра одного из крупнейших городов Украины, изобиловавшая, сверх всякой меры, ненормативной лексикой. В кадре находился сам мэр, который репетировал речь, при этом периодически оправдываясь перед кем-то, кого видеть было невозможно, и чьи реплики отличались снисходительно командными интонациями, типа: «Вася (так звали мэра), перестань выёживаться», «читай то, что тебе написали и не неси отсебятину», или «ну-ка, сделай-ка лицо попроще, а то тебе денег никто не даст». Позднее Лебедько не раз видел «Васю» в новостных программах в качестве действительного мэра города. Тогда-то он и призадумался впервые о том, что те, кого мы видим на экранах телевизоров, являются лишь хорошо натренированными клоунами, изображающими власть. Те же, кто властью и в самом деле располагает, всегда оставались в тени.

Глава 14.

Надобно сказать, что взявшись за продолжение повести, автор готов признаться в своей тревоге, не замешался ли он тем самым в дело тёмное и неразумное. Ведь, посудите сами: те сведения, которые далее получит Владислав Евгеньевич от своих респондентов, ты, драгоценнейший читатель, никоим образом не сможешь ни подтвердить, ни опровергнуть. Не говоря уже об официальных СМИ, с которыми эти сведения будут всё более и более расходиться, даже та информация, которую ты можешь почерпнуть во всемирной паутине, и без того противоречивая настолько, насколько это возможно только представить, не прояснит ситуацию. Тем самым автор ставит себя в весьма неловкое положение, в котором ему легко будет вменить множество обвинений, начиная от того, что он отъявленный выдумщик и провокатор, и кончая тем, что он является проплаченным агентом госдепа. Много ли наберётся читателей, сохранивших доверие к тому, что повесть сия от начала и до конца её пишется от чистого сердца и не является заказом никакой социальной или политической структуры? Однако же, даже сознавая двусмысленность своего положения, автор не в силах уже остановиться, а стало быть, махнув рукою на людскую молву, окунается с головою в продолжение повествования.
Герой наш был оставлен в состоянии дрёмы и ожидания прибытия загадочного Вадима Юлиановича. К тому моменту, когда скрыпнула дверь, Владислав Евгеньевич едва очнулся от тревожной грёзы, в коей привиделось ему, будто бы он являлся одним из главарей некой преступной группировки, каковая выманивала у законопослушных граждан деньги на, якобы, некое благотворительное предприятие, а на деле, набравши кругленькую сумму и поделив её меж собою, скрылась. Дошло до преследования полиции. Не умея ещё различить сон и реальность, мой Лебедько вздрогнул и похолодел, решив, что его пришли арестовывать. Каково же было его удивление, когда очнувшись, вместо полицейских узрел он пред собою самого Вадима Юлиановича Хомякова, человека, которого политически подкованному читателю представлять нет нужды, ибо почти всяк догадывается, что строгий, подтянутый, коротко стриженый, одетый в безупречный синий с серебристыми отливами костюм, мужчина в расцвете лет, в лице которого слегка угадывались кавказские черты, являлся, можно сказать, олицетворением чуть ли не самой верхушки загадочной российской власти. Владислав Евгеньевич, повинуясь бессознательному импульсу, в мановение ока поднялся с кресла и ответил на весьма тёплое рукопожатие. Хомяков, в свою очередь, тот же час изъявил ему всякую готовность споспешествовать во всем, что будет его интересовать. О! Сколь много было мягкости у этого человека в выговоре речей, осторожной умеренности в словах и выражениях, умения держать себя,  сколько такту и, вместе с тем, солидности! Изобразив на физиономии своей предельное внимание, Хомяков приготовился к вопросам нашего героя.
Робея, Владислав Евгеньевич произнёс: «Человек, с которым я имел честь общаться час назад, подтвердил мои опасения касаемо того, что мы живём в ситуации, как бы это мягче выразиться, оккупации. Будто бы Россия продана с потрохами неким «новым хозяевам», и та власть, которую мы якобы избираем, и чьи указы слышим и читаем в средствах массовой информации, можно сравнить.... ммм... образно говоря, с полицаем или старостой, которого во время Великой Отечественной Войны гитлеровцы ставили в оккупированных ими городках и сёлах. Эээ, возможно, я несколько туманно выражаюсь, но...», - Вадим Юлианович легко перехватил нить беседы: «Я понял ваш вопрос и, так как дело обстоит не столь прямолинейно и однозначно, как это в нём прозвучало, ответ мой будет  длительным и насколько возможно подробным».
При этих словах Хомяков откинулся на спинку кресла, соединил пальцы рук и начал: «Видите ли, если мы обратимся к самому понятию «власть», то мы рискуем долго и, в общем-то, безрезультатно блуждать среди разного рода философических построений; вас же, как я понимаю, интересует практическая сторона вопроса. Поэтому, мы будем говорить о том понятии власти, к которому все привыкли, о власти, которая стремится сохранить свою стабильность, для чего располагает определённым репертуаром проблем, умело распространяемых ею среди масс, которые собственно и позволяют власти существовать».
«Вот как?!», - встрял Лебедько: «Вы хотите сказать, что в наше время власть существует благодаря тому, что создаёт массам некие управляемые ею проблемы?», - «Безусловно, хотя это лишь одна сторона медали. Власть, как инструмент управления — это определённая иерархия, структурирующая различные элементы инфраструктуры общества, причём заметьте, что власть как функция, присутствует на всех уровнях общества, например, в семье, образовательных учреждениях и тому подобное. То есть, это функция, существующая в сознании отдельно взятых людей, а посему очень трудно провести внятную границу, разделяющую общество на «них» и «нас». Чуть конкретнее можно говорить о власти, которая служит уже конкретно для управления инфраструктурой. В духе наших СМИ мы могли бы развлечься лозунгами по поводу служения народу, но служит она, конечно же, не народу, а хозяину этого народа. Например, как вы изволили отметить, немцы во время войны комплектовали полицейские службы из местного населения. Получается любопытная картина — власть как инструмент принадлежит хозяину, но при этом хозяин может быть как внутренним, то есть своим, так и внешним, то бишь, оккупационным. Иными словами, власть — это звено, которое стабильно присутствует между народом и хозяином, являясь, при том, далеко не вершиной пирамиды».
Владислав Евгеньевич откашлялся, дабы прервать речь Хомякова: «Так всё-таки здесь и сейчас в России - является ли хозяин внутренним, или же он всё-таки внешний?» Вадим Юлианович обаятельно улыбнулся: «Вы забегаете вперёд. Хорошо, давайте, представим себе, что наша страна пребывает в оккупации. Это предположение имеет под собой серьёзное основание, например, мы как страна и народ, не имеем продовольственной независимости, это значит, что мы едим, пока нас кормят, ну, а в каком состоянии находится наше сельское хозяйство, говорить не нужно. То же и о промышленности. Технически грамотная кадровая база находится там же, где и значительная часть населения — на кладбище или по пути к нему. Финансы, как инструмент управления экономикой, подчинены иностранной валюте, то есть, нашей якобы экономикой, управляет не наш капитал, а, следовательно, и называть эту экономику «нашей» некорректно, даже, если мы в скором времени будем, в качестве валюты, иметь дело не с долларом, а с юанем. Если смотреть, исходя из этого угла зрения, то выходит, что, как вы изящно выразились, мы живём в оккупированной стране. Мы сырьевой придаток к производящим экономикам, к китайской, кстати, даже в большей мере, чем к западной, и между нами и реальными хозяевами земли русской существует буфер в виде власти, которая состоит из нас самих, и для самооправдания нам и самой себе создаёт проблемы, решая которые, производит видимость некого более или менее эффективного управления. Теперь несколько слов о том, что менее очевидно. Двадцать с лишним лет назад мы жили в стране, где у нас было сельское хозяйство, развитая промышленность, и наши деньги были нашими деньгами, но извольте заметить — роль народных масс в этом театре была такой же, как и нынче. У них было столько, сколько им давали, и они точно также ничего не решали на «своей» земле. То есть, для рядового гражданина технической разницы между свободой и оккупацией нет никакой, а вот идеологически разница есть и, смею заметить, огромная, ибо именно идеология формирует гражданина по своему образу и подобию, и она же тонко провоцирует как бы извне реакцию человека на саму себя, вызывая то лояльность, то раздражение. Индивид, таким образом, намертво запечатан в идеологический дискурс и решительно не способен даже выглянуть вовне, дабы различить, что или кто управляет его судьбой. Попробуйте себе представить, что должно произойти, чтобы у рядового гражданина появились рычаги влияния на всю эту невероятную машину. Его индивидуальное самовыражение выглядит смешно, поэтому ему полагается объединиться в массу, а массу должен кто-то возглавлять и направлять. Если рассматривать некие протестные движения, то корректно говорить о них только при наличии у них головы, поелику существующие в массах протестные чувства, если и являются движением, то, увы, броуновским. Когда же к протестным настроениям масс приделывается некая идеология, тогда оно становится Движением. Очевидно, что тот, кто эту идеологию к массам приделал, и есть её голова, однако, менее очевидно, что и голову эту тоже кто-то приделал. Массы при этом как были чем-то безголовым, так и остались. Масса всегда недовольна. И вот, что любопытно — для осуществления любого направленного движения масса и должна быть недовольна. Любая голова, вырастающая на теле массы, ведёт её, а заодно и себя, к разрядке накопленных внутренних напряжений, одновременно создавая напряжения и фундамент для следующей головы, которая возглавит движение безмозглой туши к тому, чтобы отрезать себе старую голову, ну, и так далее. Любопытно, что решение о более или менее кровопролитной смене головы масса не генерирует, она это решение принимает извне, ей сообщается о том, что это решение надо принять - из головы, ну, а далее следует некий виртуальный спектакль со сменой головы, а массы при этом проливают вполне реальную свою собственную кровь». 
Хомяков говорил долго и со вкусом, и чем дольше он говорил, тем большее беспокойство овладевало Лебедько. На совести у него делалось всё более неловко. Он вдруг почувствовал, что услышав подобные речи из уст, можно сказать, самой власти, он, тем самым, натурально сделался ее сообщником. Душа изнывала от досады, однако, отступать было уже некуда. Решив загладить внутреннюю неловкость хотя бы каким-то вопросом, он прервал струение речи Вадима Юлиановича: «Позвольте, но разве оппозиция не возникает стихийно? Я имею в виду, не системную, а народную оппозицию». Лицо Хомякова вновь усластила улыбка: «Увы, и системную, и не системную оппозицию создаёт сама власть. Когда вдруг возникает персонаж, который заявляет, что он и есть настоящий оппозиционер, то обыватель узнаёт об этом либо из «ящика», либо из Интернета, и ему - обывателю — это если и интересно, то только с позиции, «а чем ты лучше?» Тут персонаж заявляет, что он, дескать, легитимен, а его оппоненты ничуть, потому что они занимают своё место не легитимно, обманув население. И, дескать, легитимную конституцию никто не отменял, и, по словам нашего оппозиционера, получается, что мы живём на оккупированной территории. Теперь зададим себе вопрос, какой же путь во власть мы считаем легитимным? Например, временное правительство устранило царя, большевики – временное правительство, затем они разобрались друг с другом посредством ими же созданных спецслужб, а уцелевшие написали «легитимную» конституцию, в которую мы и веруем. Чувствуете, куда я клоню? Получается, что мы можем говорить о перманентной оккупации. Меняются только внешние формы оккупации. И либералы-рыночники, и коммунисты не более и не менее легитимны, чем кто угодно, поскольку являются лишь только видимостью, базирующейся на конституции, которая есть ничто иное, как симулякр , как это называет современная философия. А вот настоящий оккупант, с точки зрения обывателя, вообще не различим. А на сегодняшнем информационном рынке тема оккупации развёрнута достаточно обширно и собирает немало потребителей, которые свои протестные чувства с удовольствием упакуют в лозунг борьбы с оккупацией. В виртуальном пространстве Интернета появляются сплочённые ряды тех, кто сбрасывает оковы оккупации, вот только сплотились они возле монитора и смотрят, как симулякр их пассионарности берёт штурмом симулякр их власти. На время напряжение сбрасывается, и всем хорошо. Власть за этой ширмой делает то, что хочет, точнее, то, чего хочет хозяин, а народ за этой же ширмой прячется от власти»... Владислав Евгеньевич подивился: «Ловок, чертяка! С одной стороны всех поголовно сдал, а с другой — не придерёшься, дескать, оккупация, она в любом случае оккупация», - однако, голова его шла кругом от услышанного: «Неужто, мы настолько съехали в виртуальность, что даже перестали это осознавать?»
«К сожалению, это так. Положение вещей сейчас очень сильно отличается от того, что было двадцать лет назад, и тем более, от того, что было сто лет назад. Те, кто имеют большие деньги, дабы сохранить их и приумножить, вынуждены разыгрывать не только перед своим народом, но и перед всем миром грандиозные виртуальные спектакли. Вы, наверное, догадываетесь, что, например, таких войн, какие были раньше, в наше время уже не существует и в принципе уже не может существовать. Потому что существует сообщество тех, кто имеет большие деньги, рынок практически поделен, и никто из них, по крайней мере, посредством средств массового поражения ликвидировать друг друга не собирается. А вот сократить численность претендентов на такое же тёплое место под солнцем — их святая обязанность. Война идёт и война единственная — это постепенное и планомерное уничтожение той части населения, которое и называется «массой». Для этого используется отнюдь не вооружение в привычном понимании этого слова, а индустрия, и прежде всего медицина, фармакология, психология, педагогика и в первую голову средства массовой информации и журналистика».
«Я что-то не понимаю! Как же те реальные войны, которые мы уже несколько лет наблюдаем на Ближнем Востоке? А Ливия? А Сирия, наконец?»
«О!», - усмехнулся Хомяков: «Это, действительно, интересный вопрос. Вы уверены, что вы их действительно наблюдаете?». Он потянулся к дипломату, который прежде поставил подле кресла, открыл его и достал планшет: «Давайте-ка мы посмотрим то, как делаются подобные «войны», и как мастерски правительства стран, в эти «войны» втянутые, исполняют свои актёрские роли в грандиозном виртуальном спектакле. Полюбопытствуйте-ка. Вот кадры, которые вы, вероятно, и наблюдали по телевидению и в Интернете. Это съёмки боевых действий. Практически все они делаются на специальной съёмочной стройке под Дамаском. Реальны там только мёртвые».
Вадим Юлианович пролистал несколько кадров, на которых были засняты полуразрушенные дома и военные, изображающие стрельбу. Затем на планшете появилось фото площадки, усеянной трупами. Некоторые из трупов были обезображены и даже разорваны на части. Хомяков внимательно посмотрел на Лебедько, затем ткнул пальцем в фотографию: «Обратите внимание, не находите ли вы странным тот факт, что мы не видим здесь даже и следов крови? При таких ранениях и расчленениях её должно было много, очень много. Где же она? А?» Владислав Евгеньевич, право, был обескуражен, а посему не нашёлся, что ответить и только неловко боднул головой. Вадим Юлианович остался доволен произведённым впечатлением: «Здесь идёт такая же бойня под прикрытием липовых «боёв» липовых «армий», как и в Ливии между так называемыми «туарегами», «повстанцами» и «каддафистами». Кстати, в Ливии так называемой войной прикрыто более ста тысяч обескровленных людей, похороненных в общих могилах».
«Постойте! Погодите! Зачем же обескровленных?», - «А вы представьте себе масштабы добываемой крови и плазмы? Официально, кроме переливания, трупная плазма идёт на изготовление препаратов, известных, как группа «феронов», каковые являются крайне дорогими и востребованными. А не официально огромное ее количество ныне запасается для производства генного материала, назначение которого даже мне неизвестно. Помните, в своё время по мировым новостям проходила информация об обнаружении в Израильском аэропорту донорской крови в багаже Папы Римского? Факт, безусловно, был, но как понимать широкую его рекламу мировыми СМИ?»
«К-к-как?», - вопрошал наш герой, у которого всё озвученное попросту не умещалось в мозгах. «Отвечу, несомненно, отвечу», - Хомяков обворожительно улыбнулся, обнажив белоснежные зубы: «Это всё та же системная программа, за которой, с одной стороны, стоит задача обезлюживания матушки-Земли — даже фашистам с их структурой концлагерей не снились современные масштабы уничтожения людей второго сорта, кровь которых, заодно, идёт на производство огромного количества уже упомянутого мною генного материала… Однако, давайте вернёмся к нашим баранам, в смысле, к Папе Римскому. Мировой центр упыризма заинтересован в глобальной программе столкновения Евразии с Западом, а случай с Римским Папой — это попросту начало ее персонификации. Необходимо персонифицировать мировой центр упыризма, когда он, таки, будет обнаружен, - а скрывать эту мерзость, происходящую на всех широтах, на всех континентах - ещё через некоторое время будет практически невозможно. Посему, крайними в этих бесчинствах уже назначены Ватикан с Папой Римским, «Мировой клуб» с Ротшильдами, Америка с её воинствующими президентами... Согласитесь, можно сказать, очень тонкая и изящная игра! И уже как следствие второго и даже третьего порядка этой игры, выступает грандиозный мировой спектакль с «надувными войнами». В свою очередь, фигурам помельче, типа глав стран и правительств, в этом спектакле предназначены свои роли, кому-то агрессора, кому-то — миротворца. Каждый из них найдёт, как обернуть это в деле повышения своего рейтинга».
Владислав Евгеньевич сидел несколько времени молча, силясь выдавить из себя хоть одну  осмысленную фразу. Неимоверные усилия привели к тому, что ему это даже удалось: «А как же убийство Каддафи?», - «Не извольте беспокоиться, Каддафи вовсе не был убит в уличной бойне, как об этом трубили средства массовой информации, но... обезврежен, ежели так можно выразиться, он всё же был, причём несколько иным путём, и вовсе не в ходе войны, а только потому, что дерзнул нарушить правила игры, за которые ему выходить не следовало бы».
«Кто же?! Кто же, чёрт возьми, те люди, или точнее было бы назвать их нелюдями, для которых не то, что президенты стран, но даже Папа Римский и Ротшильды — всего лишь дурилки картонные?», - вскричал Лебедько, багровея и сжимая кулаки. «Полноте! Зачем так беспокоиться и портить себе нервы? С вас же пока кровь не скачивают, а об этих людях, или как вы изволили их остроумно назвать - «нелюдях», боюсь, вам не сможет внятно рассказать, даже если бы и захотел, и тот, кто вызвал нас с вами в этот кабинет. Однако, что это мы с вами всё о грустном? Я-то вам хотел, было, показать весьма жизнеутверждающие фотографии, сделанные несколько дней назад в Сирии. Гляньте-ка сюда — какие радостные и беззаботные лица сирийских студентов и аспирантов университетов Дамаска и Аллеппо. А вот перед вами город Хомс, абсолютно целый и невредимый, тот самый Хомс, который в новостях уже раз пять, как снесли с лица земли в ходе «военных действий». Ну, а ежели вы не верите этим фотографиям, давайте откроем Фейсбук, кликнем кнопку «Найти друзей», теперь в поле «Город» набираем — «Хомс», и что мы видим? А видим мы более семидесяти тысяч лайков — видимо, столько пользователей социальной сети в Хомсе, а далее мы можем долгое время перелистывать имена и фотографии людей живущих и благополучно заходящих в сеть в этом, так сказать «стёртом с лица земли» городе. Ну, как — убедительно?» «Здесь есть туалет?», - пролепетал Владислав Евгеньевич. «Безусловно. Отодвиньте шторку и поверните ручку вниз».   
 Автор, признаться, вначале был не на шутку обеспокоен психическим состоянием своего героя. То, что было только что услышано им, противоречит не только пресловутому здравому смыслу, но и вообще может в корне пошатнуть мировоззрение, ибо даже человек, прилежно штудирующий затронутую Хомяковым тему на просторах Интернета, сталкивается со сколько-нибудь да укладывающейся в черепную коробку информацией, здесь же Владислав Евгеньевич с размаху угодил в мир решительно инфернальной фантастики. И что прикажете ему делать? Можно, конечно, пофантазировать на предмет того, что Хомяков разыгрывал для него некое душераздирающее представление, но что он за птица, перед которой не какой-нибудь молоденький блогер, а сам Вадим Юлианович Хомяков тратил бы своё драгоценнейшее время только для того, чтобы покуражиться над ним? Исключено. И вот стоит наш Лебедько в туалетной комнате, да периодически зачерпнув воды из-под крану, окатывает ею своё лицо и шею, дабы хоть как-то привести себя в чувство. Признаться, автор, все-таки, удовлетворён поведением своего героя и не боится уже за его рассудок, ибо выучку последний прошёл более, чем основательную. Минут через пять он найдёт в себе силы к продолжению разговора. Оставим же его полоскаться водичкой и вернёмся к Вадиму Юлиановичу. Хомяков пребывал в задумчивости. Его преследовала мысль о том, как бы, якобы, невзначай слить в уши нашего героя ещё одну информацию для распространения, путём, так сказать, краудсорсинга . Между различными кремлёвскими кланами давно уже шла война за выживание. Поэтому любая, даже незначительная, как в данном случае, утечка определённой информации лишней не будет никогда. Много раз он использовал этот приём, и по опыту своему убедился, что наилучшим образом он срабатывает именно через случайных людей, таких как этот самый Лебедько. Задача Хомякова, собственно, состояла в том, чтобы принудить Владислава Евгеньевича задать нужный вопрос. Что, впрочем, после разогрева на тему Сирии может оказаться не сложным.
Тем временем, наш герой возвернулся в состояние более или менее внятного мышления, и пришёл к выводу, что в том, что он только что имел неудовольствие услышать, несомненно была хоть какая-то доля правды. А может быть, Вадим Юлианович и вовсе был искренен как на исповеди? Мозг нашего героя по-прежнему был не в состоянии сложить всё услышанное в сколько-нибудь упорядоченную картину, тем не менее, Владислав Евгеньевич решил положиться на мудрость своей психики, которая со временем должна таки вновь обрести хотя бы некоторую цельность, тем более, что от многочисленных учителей своих он уже уразумел, что окончательной целостности добиться и вовсе невозможно. Разве что в структуре Воображаемого. Но возвращаться под его уютную сень начинающий авантюрист уже не желал ни в коем разе. Всё большую и отчётливую силу набирал в нём голос Игрока. Вытерши физиономию свою изрядной пачкой бумажных полотенец, он откашлялся и, постаравшись придать себе насколько это возможно было в данной ситуации невозмутимый вид, воротился в комнату и сел в кресло подле Хомякова.
Последний вновь одарил его своей обаятельнейшей улыбкой и произнёс: «Впрочем, некоторые локальные войны на ближайший год запланированы. Они не будут очень кровопролитными, но основная их цель состоит в том, чтобы сделать народу прививку от всевозможных революций и даже мыслей о них. Полагаю, что в одной из крупных бывших Союзных Республик будет спровоцировано что-то вроде небольшой революции, а затем уже кремлёвские средства массовой информации раскрутят вокруг этого события неимоверную шумиху, настолько грамотно срежиссированную на постоянной подтасовке многократно перевранных фактов, так что сам Йозеф Геббельс, ежели был бы жив - у наших политтехнологов был бы просто разносчиком кофе. Народ сам потребует ввода войск на территорию этой бывшей республики, потребует возвращения 37-го года и много чего еще, вы еще увидите! Рейтинг власти неимоверно взлетит, и вот тогда она уже сможет делать с народом все, что угодно!», - Вадим Юлианович эффектно откинулся в кресле, Лебедько же сидел бледный как мел, ибо понимал, что его собеседник отнюдь не шутит, и ежели в его словах и есть доля дезинформации, то не очень большая. Герой наш, несмотря на крайне нервическое свое состояние, все же сподобился понять, что он выбран для распространения неких слухов, а вот стоит ли ему это делать или, напротив, надобно во что бы то ни стало воздержаться – сие было совершенно непонятно. Владислав Евгеньевич догадывался лишь, что он – не единственный, кому «сливается» подобная информация, но с какой целью – предотвращения ли предрекаемых событий или же, напротив, подготовки почвы для них – этого он постичь положительно был не в состоянии. 
Тем временем, Хомяков достал из портфеля планшет и положил его на журнальный столик, оказавшийся, вдруг, между собеседниками – до сей поры Лебедько его даже не замечал. Представитель же президентской администрации заговорил в ином тоне: «В моём расположении ещё десять-двадцать свободных минут, готов удовлетворить ваше любопытство по любому интересующему вас предмету. Кстати... ммм... могу позабавить вас одной действительно жизнеутверждающей фотографией, так сказать из первых рук». С этими словами он ткнул пальцем в иконку на планшете, и перед взорами Владислава Евгеньевича предстала действительно забавная картинка. Первое лицо государства, одетое в широкополую шляпу и заправские рыбачьи ботфорты, улыбаясь, держало в царственных руках своих весьма приличного размера щуку, килограмм эдак на пятнадцать.
«Ого!», - присвистнул Лебедько: «Он, оказывается, ещё и заправский рыбак?», - наш герой едва удерживал себя от нервического смеха, ибо в голове его вертелась фраза, сказанная Остапом Ибрагимовичем Бендером в сторону Кисы Воробьянинова на собрании «Меча и Орала»: «Вы знаете – кто этот мощный старик?», и фраза сия, более чем остроумно подходила к предъявленной ему фотографии. Хомяков же молчал, внимательно взирая на собеседника и, в свою очередь, ожидая клёва уже с его стороны. Уже упомянутый выше Игрок, пробуждающийся во Владиславе Евгеньевиче, казалось, понял, чего тот ждёт: «Вы знаете, а меня это, всё же, несколько беспокоит, право какие-то детские шалости, то амфора со дна морского, то полёт на дельтаплане во главе стаи стерхов, теперь вот эта щука… Я, конечно, понимаю, что всяк развлекается, как может, и тем более настолько, насколько позволяют средства, но зачем же раздувать всё это в средствах массовой информации? Признаться, имел удовольствие прочесть небольшую статейку одного уже достаточно пожилого психотерапевта, который объяснял подобные явления комплексом неполноценности. Дескать, серая непримечательная молодость, длительный этап работы на исполнительных должностях, и вот теперь мы имеем раздувшийся донельзя нарциссцизм ».
Вадим Юлианович удовлетворённо погасил планшет и уложил его в дипломат. Рыба заглотила наживку: «О, нет, уважаемый Владислав Евгеньевич, объяснить всё подростковыми комплексами, как это проинтерпретировал тот психотерапевт, и как, впрочем, не трудно интерпретировать даже обывателю, это значит полностью обесценить тот колоссальный стратегический ход, который готовят для обывателей имиджмейкеры и, соответственно, те, кто за ними стоит. Вы, как я понимаю, психолог, а стало быть, отдаете себе отчет в том, что в нашей психике существует так называемый архаический слой, и сформированные в определённой комбинации образы, способны воздействовать на этот слой необычайно сильно. Говоря проще, амфора, стерхи, щука и то, что планируется далее, будет так организовано и подано для архаического слоя психики масс, что на уровне глубинного мифологического сознания восприниматься это будет примерно так же, как древними греками воспринимались, скажем, десять подвигов Геракла, или же так, как древними египтянами воспринимались деяния фараонов. Причём на сознательном уровне обыватель может даже посмеиваться над подобными «подвигами», подвергать их критике, обсуждать на форумах с определённой толикой ехидства и так далее, но, уж, поверьте мне, как опытному политтехнологу, на глубинном уровне, а значит, на уровне определяющем, подлинное отношение к фигуре будет именно как к фараону, имеющему божественную и непререкаемую власть. Имейте это в виду на всякий случай. Ну, а когда произойдут те события, на которые я давеча намекал, - ну с революцией в одной из наших бывших республик и военными действиями там, - то данный персонаж, уж вы мне поверьте, в статусе царя и бога перещеголяет самого Иосифа Виссарионовича – простые люди, обыватели, будут готовы умереть за него или, в буквальном смысле, собственноручно убить всякого, кто посмеет выразить супротив этого персонажа хоть сколько-нибудь неуважительное или несогласное мнение. Эти самые обыватели, которые еще сейчас тихо ворчат в своих блогах и социальных сетях, уже через год будут требовать от «царя-батюшки», чтобы он если не расстрелял так называемую «пятую колонну», то, хотя бы, всю ее пересажал или выдворил из страны. Представляете, как далеко шагнули нынче технологии управления сознанием масс?».
«Вадим Юлианович, а что если я по материалам нашей с вами беседы напишу статью, а то и вовсе книгу? И в качестве источника информации укажу вас?», - «Пишите, конечно, кто же вам мешает? Даже обязательно напишите, только я тут совершенно не причём, я вас никогда не видел, мы не знакомы, нет никаких свидетелей нашей беседы, да и вообще с какой стати мне всё это рассказывать именно вам? Даже если какой-нибудь журналист из жёлтой газетёнки осмелится задать мне на эту тему какой-нибудь вопрос, я попросту проигнорирую его. Но вы... вы всё-таки напишите, многие вам не поверят, у иных сложится какое-то своё мнение, третьи примут вашу гипотезу за сенсацию... Впрочем, прошу прощения, меня ждут неотложные дела, прощайте». Изящное рукопожатие, и буквально через минуту Хомяков растворился за дверью, как будто его здесь и не было. Ещё минут через десять дверь вновь отворилась, и давешний водитель, доставивший Владислава Евгеньевича в сии апартаменты, также вежливо предложил ему следовать за ним. Спустя полчаса с небольшим, наш герой вновь оказался в квартире Муромцева, где ему и предложено было остаться до завтра, в ожидании следующей встречи с Кукловодом.

Глава 15.

Как очаровываться, так и разочаровываться современный нам человек устал и перестал. Автор готов биться об заклад, что даже сие судорожное произведение, с примесью всяких непереварившихся идей, нанесённых политическими и прочими броженьями, станет перечитывать лишь читатель, воспитанный бывшим временем, и привыкший держаться за хвосты литературных вождей. Не заметит сей читатель в простодушии своём, что козлы, предводившие его и иже с ним, давно уже остановились в раздумье, не зная сами, куда повести заблудшие стада свои. Так и автор, будучи одним из подобных козлов, сам пребывает в некоторого рода недоумении. Перелистывая свой труд, он мысленно вопрошает себя — будет ли какой прок от этой книги или же суждено ей потонуть и затеряться среди огромного множества произведений, напичканных сюжетами лёгкими и заковыристыми, не требующими от читателя кропотливого труда и продумывания каждого предложения? Однако же, недолго брюзжит и злословит он в адрес прихотливого времени, в которое суждено ему творить. В конце концов, время наверняка мудрее, чем он, и даже не один он, а вкупе с целой когортою разного рода правдоискателей. Повествование наше близится к окончанию, так что автор, скрепя сердце, берёт на себя труд накропать ещё несколько страниц, дабы поведать читателю о второй и последней беседе с Кукловодом.
Следует заметить, что когда наш герой, обескураженный и растрёпанный в самых недрах души своей, воротился в дом Муромцева, он застал там, весьма кстати, заглянувшего, что называется, на чашку чая, Джафарова. Внимательно выслушав подробнейший отчёт Лебедька о своих беседах с Кукловодом и Хомяковым, Муромцев и Джафаров многозначительно переглянулись. Повисла пауза. Юрий Васильевич нервически постукивал пальцами по столу, а Камиль Алиевич вдруг соскочил со стула и принялся расхаживать по комнате из угла в угол. Но тут большим стенным часам пришла охота бить, Джафаров в удивлении, как будто бы он слышал бой часов впервые, остановился, и вдруг лицо его просияло. Обратившись к нашему герою, и вдобавок вытянув в его сторону указательный палец, он молвил: «Послушайте-ка, любезнейший Владислав Евгеньевич, а что если вам самым натуральным образом написать книгу, где бы вы подробнейшим образом изложили всё, что вы видели и слышали за последние несколько месяцев?»
Если бы терзаемому жаждой, покрытому пылью в дороге, изнурённому, измождённому путнику влил кто в засохнувшее горло струю ключевой воды, - не так бы ею он освежился, не так оживился, как оживился наш Лебедько. Действительно, ничто не могло бы так исцелить его голову, распухшую от всевозможных сведений, которые ещё полгода назад были бесконечно далеки от него, как перенесение всех этих сведений на бумагу или монитор компьютера. Владислав Евгеньевич подошёл к Джафарову и с чувством глубокой благодарности долго тряс его руку. Потом также поступил и с Муромцевым.
«Господа, вы буквально воскресили меня!», - говорил он с бьющимся сердцем: «Знали бы вы, как тяжело пригибал меня к земле спуд знаний, открывшихся мне за это время!». «К тому, видимо, дело и шло», - произнёс в задумчивости Муромцев.
Напившись вдоволь чаю, Владислав Евгеньевич отправился спать. Почивал он глубоко и спокойно, так, что признаться, ничего ему этой ночью не снилось. Наутро отправился он в баньку, откуда возвратился бодрый и посвежевший.
В четырнадцать часов, как и было условлено, тот же водитель доставил его к кабинету Кукловода. Последний тоже не преминул заметить перемену в облике Лебедька: «Эким вы мотыльком!» - «Лёгкий человек! Легко в кармане, на сердце и в голове!», - отвечал Владислав Евгеньевич. «Насчёт сердца и кармана не знаю, про голову же не верю, ибо я-то как раз надеялся, что после давешней беседы с Вадимом Юлиановичем вас, напротив, должно было как следует нахлобучить». «Так оно и было, Семён Семёнович, но затем явилось со мною нечто такое, что я положительно не в силах описать. И теперь мне легко».
Горбунков хмыкнул: «Ну, да бог с вами, я тоже сегодня не намерен долго лясы точить. Несколько слов, и вы свободны. Я, признаться, не без некоторого удовольствия, прослушал запись вашей беседы с Хомяковым. Ему, конечно, ведомо достаточно многое, но, как вы, уж наверное, изволите догадываться, далеко не всё. Очень, даже, не всё. Слишком большую ставку делает он на так называемую официальную власть. Конечно, когда президентом страны ставят не просто обычного бывшего председателя обкома партии, а бывшего тайного агента, то тут допускается некая степень свободы последнего, и именно это в Семье считают залогом того, что он сумеет выжать из народа последние мозги и самую душу. Кстати, он может сколько угодно ругать Америку, госдеп и Обаму публично и в так называемой «внешнеполитической деятельности» они могут подыгрывать в этом театральном представлении друг другу. Но если смотреть по делам внутри страны, то одно только оболванивание населения говорит о том, что именно он и действует на руку госдепу. Не находите? Кто громче всех кричи «Держите вора?»… Его ментальность - совершенно иная, чем у того, кто пришел в политику, пройдя длительную школу публичности. Он никогда не будет действовать открыто, он всегда будет идти по пути лжи и обмана, вербовать агентов, подкупать и перекупать их, плести заговоры, - он попросту существует в этой системе, он не только сам не может выйти из неё, он не может даже представить, что кто-то живёт по другим законам и исповедует иные ценности. Но, по сути, он лишь нечто, типа клоуна – злобного, способного уничтожить сотни тысяч людей, но клоуна. Вот вы, любезнейший, нарекли меня давеча Семеном Семенычем Горбунковым – так давайте воспользуемся замечательной метафорой, которую мы можем узреть в бесподобной кинокомедии «Бриллиантовая рука». Семен Семеныч, которого блестяще изобразил Юрий Никулин, это пусть будет народ. Облапошить его, то есть, народ, все время старается Геша, сыгранный Андреем Мироновым. Заметьте – облапошить и утилизировать, в конце концов, но изображая буквально отцовскую заботу. Именно он постоянно мелькает в кадре и суетится подле Горбункова. Так вот – зарубите у себя на носу, что именно уровень Геши – это и есть уровень президента. Не только нашего, американского в той же мере. А вот Лёлика, в исполнении Анатолия Папанова, Горбунков видит лишь только в развязке сюжета. Лёликов народ уже не знает. Не говоря уже о Шефе! Вот так примерно и обстоят дела в большой Игре… Впрочем, это, как говориться, лирическое отступление».
Произнесши свою речь, Кукловод поднялся с кресла и неторопливо стал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину. Лебедько сидел понурый, спрашивать что-то еще ему решительно не хотелось. Вот уже несколько дней, как он осознал, насколько же ему сподобилось обмишуриться. Его использовали, причем, всяк в своих интересах. Губин – в своих, Муромцев с Джафаровым – в своих. И они, и Отец Райкин, и Хомяков с Кукловодом – всяк, идя даже на то, чтобы приоткрыть перед Владиславом Евгеньевичем часть чудовищной паутины, опутавшей страну и ее жителей, - всяк ставил на него какие-то ставки. И пусть Лебедько был совершенно мелкой фигурой среди всех этих Акул – это-то, парадоксальным образом превращало его в один из тех «допороговых» сигналов, которые как раз и могут подточить существующую Доминанту в российской ментальности. А каждая из Акул, чуя или даже зная, куда может завести эта Доминанта, не успей ее вовремя растащить, поимела бы, в случае, если бы Доминанта действительно расшаталась, свою и весьма существенную выгоду. Но какую?
Размышляя подобным образом, Лебедько и не надеялся, что Кукловод сам ответит на сей вопрос. А он ответил, совершенно нежданно, остановившись против нашего героя, и молвив: «Вчера я не договорил, а остановились мы на том, что большая игра и риск, после определённой точки, дают ту энергию, которой не хватает, для того, чтобы, не теряя сознания, подойти и выйти, а затем, при желании, опять зайти и опять выйти за пределы так называемой согласованной реальности. Очень мало, кто это понимает в полной мере...»
Лебедько решил вклиниться в нить повествования Кукловода: «Прошу прощения, что перебиваю вас, но вы вчера обронили фразу касаемо того, что нечто в мире может радикально измениться, ежели десять процентов критически мыслящего населения что-то вдруг прозреют. Позвольте узнать, что вы имели в виду?»
«К тому и вёл», - оживился вдруг представитель Семьи: «Десять процентов — это как раз та доля критически мыслящего населения, которая может не дать, образно говоря, разрастись опухоли, которая превратит мир, просто-напросто, в энтропийное облако. К сожалению, у нас это далеко не все понимают. Можно привести и другую метафору — если рассматривать людей как некие клетки социального мозга, то десять процентов — это как раз та критическая масса, которая не даст всему мозгу впасть в кому».
Владислав Евгеньевич в удивлении приподнял бровь: «Ежели я правильно понял, то речь идёт о сохранении десяти процентов людей на уровне вменяемости и понимания того, что происходит. Но если это удастся, то и остальной инертной массой будет уже не так легко манипулировать. Вам-то от этого какая выгода? Вам же труднее станет».
Кукловод засмеялся так, что даже закашлялся, после чего чётко и внятно произнёс: «Для меня это важно, потому как меня заботит и моё собственное сознание. Ведь если эти самые десять процентов не очухаются, то тогда энтропия поглотит всех. Всех! Понимаете? А так как, по моим подсчётам, на данный момент трезвомыслящее население как раз и колеблется в районе этой самой критической цифры, то в таком раскладе получается, что даже сто или тысяча человек могут оказаться теми недостающими, за вменяемость которых стоит побороться. То, что я скажу далее, прозвучит цинично, но людям сейчас парят мозги с такой силой и настойчивостью, что им остаётся два пути: либо превращаться в совершенно тупую массу, либо самим начать парить другим людям мозги, но в иную сторону. Один весьма неглупый современный психоаналитик назвал это «исцеляющим вымыслом», видимо прекрасно понимая, что в согласованной реальности вымыслом является решительно всё. Только одни вымыслы направлены на зомбирование народа, а другие могут помочь хоть кому-то превратиться из пешки в Игрока, а затем вытянуть за собой в число Игроков ещё часть людей. Иными словами — попытаться хоть как-то спутать карты другим Игрокам, более крупным, тем, кто находится у власти, так как их цель как раз обратная — загнать всех в пешки и остаться немногочисленной элитой. При этом необходимо отдавать себе отчёт, что вытягивание людей из пешек в Игроки должно быть отнюдь не актом спасительства, а напротив — авантюрой — ведь увеличение числа Игроков разнообразит возможности и увеличивает риски для них всех. Те же, кто сейчас правит бал, увы, это не понимают. Они хотят стабильно закрепиться над толпой, а это путь тупиковый — он как раз исключает риск. А как вы, по-видимому, понимаете, чем больше будет Игроков, тем выше риск, а чем выше риск, тем больше, в свою очередь, шансов для каждого Игрока пройти в то, что современная наука называет Мультиверсумом».
Лебедько сидел потрясённый. После небольшой паузы он произнёс: «Я вас понял. Действительно, если вспомнить знаменитую фразу Карла Юнга — не хочется быть марионеткой в истории, рассказанной идиотом».
Кукловод кивнул головой: «Отхватив, путём предельного риска, колоссальный энергетический куш, мы получаем возможность осознать себя не только в одном мире, но и во всём Мультиверсуме — множестве параллельных миров. Это не фантастика, а научный факт, у нас он известен уже давно. Можно умереть в этой Вселенной, но продолжать жить в другой, лишь чуть отличающейся от этой. И вообще можно воплотить то, что, конечно, на свой лад предвидели некоторые фантасты, типа Роджера Желязны. Помните, как его герои путешествуют по Отражениям? Когда исчерпаны все возможности этого мира, подобные приключения выглядят весьма заманчиво».
«И что есть сведенья о людях, которым удалось, умерев - не умереть, извините за каламбур?», - «Вы же понимаете, что в этом вопросе не может быть гарантий. Однако, в Семье говорили о таких людях», - «Кто же это?», - «Ну, во-первых, некоторые алхимики, типа Николы Фламеля и Фулканелли — говорят, что они до сих пор иногда захаживают в наш мир. Ещё из известных личностей — последний Великий Магистр Ордена Тамплиеров Жак де Моле», - «Но если Фламель с Фулканелли исчезли, не оставив никаких следов своей смерти, то Жак де Моле был сожжён на костре, при большом стечении народа», - «В этом мире - да, но незадолго до смерти ему, по-видимому, удалось осознать своего двойника в другом мире. Впрочем, как и таким известнейшим оккультистам 20-го века, которые как раз таки жили на острие риска, благодаря своей политической деятельности, как чекисты Глеб Бокий и Яков Блюмкин. Им, тоже по слухам, удалось выйти за пределы согласованной реальности. Бокий — основатель оккультного Ордена в недрах самого НКВД, был расстрелян в 37-м году, а Блюмкина, объегорившего самого Рериха, который принял его во время путешествия в Тибет за просветленного Ламу, ликвидировали еще раньше – в 30-м. Однако, и тому и другому, опять же по слухам, также, как и Магистру Тамплиеров, удалось осознать себя в мире, похожем на наш. Впрочем, всё это, как говорится, бабушка надвое сказала. Это я, некоторым образом, забалтываю основную часть нашей беседы, а заодно и намекаю на те цели, которые у нас могут быть общими». Кукловод замолк и скрестил руки на груди. Лебедько поступил точно также. В полумраке комнаты слышно было лишь дыхание того и другого. Таким образом, прошло минут пять. «Вы свободны», - произнёс, наконец, представитель Семьи. Лебедько встал, и, не прощаясь, вышел за дверь.
Возле «Тургеневской» Владислав Евгеньевич зашёл в кафе и заказал себе двойной кофе. Пора было возвращаться в Питер. Задача была ясна, с Муромцевым и компанией наш герой решил более не встречаться, а исчезнуть по-английски.
Забрав из гостиничного номера вещи и забросив их в багажник «Жигулей», Лебедько завёл мотор и двинулся в сторону Ленинградского шоссе. По пути к МКАД ему вспомнилась одна примечательная встреча. В 1998 году он решил, было, написать небольшую книжку под названием «Магия профессионализма». Для сей цели он встречался с несколькими весьма замечательными людьми: конечно же, не с какими-то магами и экстрасенсами, а с представителями совершенно обычных профессий — врачами, писателями, артистами, беря у них интервью и выпытывая секреты творчества, превращающее их деятельность буквально в чудо. Среди тех, с кем он встречался, были люди знаменитые, как то писатель Борис Натанович Стругацкий и путешественник-художник Фёдор Конюхов, были и рядовые представители различных профессий.
Но дело, собственно, не в этом. Случилось так, что один достаточно крупный чиновник, которого Лебедько пользовал как пациента, познакомил нашего героя с человеком, который более пятидесяти лет был разведчиком в разных странах мира. В 1998 году этому человеку было далеко за девяносто, но он выглядел ещё очень крепким стариком. Много интересного рассказал бывший разведчик Владиславу Евгеньевичу, но особливо запомнился последнему следующий эпизод. В конце войны английская разведка начала прощупывать многих немецких офицеров. Дошло дело и до нашего разведчика, который в те годы был внедрён в штаб генерала Альфреда Йодля и служил там в чине младшего офицера. Естественно, англичане не знали, что он русский и работает на Советский Союз. Они предложили ему работать на Великобританию. Тот, в свою очередь, запросил Центр и получил одобрение, дабы передавать нашим ещё и кое-какие тайны британской разведки. И вот, принялся он работать на две разведки сразу и как в таких случаях часто бывает, вошёл в азарт. Владислав Евгеньевич помнит глаза старика в тот момент, когда последний произнёс: «И вот тогда я решил начать свою игру, независимую ни от Советского Центра, ни от британцев». В тот момент глаза старика лучились необыкновенным волшебным светом... Своя Игра – это дорогого стоит…

Эпилог

«Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными, высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные, дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющом и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные, ясные небеса. Открыто-пустынно и ровно всё в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря и до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»
Николай Васильевич Гоголь «Мертвые души»
Да, русский человек любит быструю езду. И его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «чёрт побери всё!» - его ли душе не любить её? Однако же, наш герой ехал медленно. «Троечка», поизносившаяся в путешествии, кряхтела, стонала и громыхала. Часто приходилось даже останавливаться, дабы починить какую-либо неисправность. Как бы там ни было, Москва оставалась позади, а вместе с нею улетучивались из души и все те образы - картинки, звуки, ощущения, что были связаны с этим безумным городом. Лебедько, подобно блудному сыну, возвращался, покуролесив вволю, домой. Впрочем, где был дом у путешественника, он, пожалуй, и сам решительно не смог бы сказать. Ему вдруг вспомнились строки из Бродского: «Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». А, ведь, ежели глядеть в самый корень, то все мы — все, от мала до велика, рождены в Империи, в Системе, в Матрице. Это ли наш дом? - Нет, это клетка раба. И хочешь ли ты того или не хочешь, каким бы ты гордым и свободолюбивым ни был, ежели ты готов посмотреть нелицеприятной правде в глаза, то придётся признать, что рабом ты как раз и являешься. И ты, читающий эти строки, и я — пишущий их. Мне не стыдно признавать, что я раб, потому как, закрывши на это глаза, мы рискуем навеки так и оставить свободу лишь утешительной иллюзией. Для движения вперёд необходима точка отсчёта. Нас сделали рабами, нам привили любовь и даже страсть к рабству, нас заставили позабыть вольный ветер и зов Неизвестного. За свои золотые, серебряные, бронзовые, а порой и просто жестяные клетки, мы готовы перегрызть друг другу горло. Это очень важно помнить, ежели мы рискнём, вдруг, однажды оставить всё, что «нажито непосильным трудом» и отправиться в путь, глядя во все очи на те дивы дивные, что родит родная земля на каждом шагу. В своих клетках мы давно уже перестали их замечать. Настолько давно, что странный вопрос комком подступает к горлу: а нужны ли все эти чудеса хоть кому-либо? Ещё одна поэтическая строфа приходит на ум:
«Сосед учёный Галилея
Был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится Земля,
Но у него... была семья».
Ежели бы только семья... А как же счёт в банке, а пуще того — ипотека и кредит, как же та «бесценная» информация, что записана на жёстком диске компьютера, а айфончик, а многочисленные «френды» в социальных сетях, большинство из которых мы и в лицо-то не видели, и чьё мнение напрочь определяет наш образ жизни? Так зачем нам чудеса? Зачем нам Русь, которая, как писал Гоголь, чего-то хочет от нас? Хочет ли? Или это вздорная фантазия безумца? Не так страшна Система, как те, на ком она держится и кто ее кормит – а это мы с вами… все.
«Троечка» миновала поворот на Тверь, и через несколько километров съехала на боковую дорогу, остановившись на обочине. Владислав Евгеньевич заглушил мотор и, выйдя из машины, сел прямо на траву. Тёплый июньский вечер растекался над землёю. Стрёкотом кузнечиков, щебетанием птиц, стволами сосен, окрашенными в тот волшебный цвет, который бывает лишь в ту пору, когда солнце клонится к горизонту. Мысли Лебедько были спокойны и ясны, он знал, что он будет делать теперь и, самое главное — зачем.
В эту минуту автор более не в силах удерживать себя на почтительной дистанции от своего героя, и, отдавая себе отчёт в том, какую дорогую цену ему придётся заплатить за это, решается стереть все и всяческие границы между ним и собою.
Итак, я сидел на небольшом пригорке, любовался игрой вечернего солнца в ветвях небольшой сосновой рощицы, и в эту минуту случилось так, что я увидел могучую Древнюю Русь. Она спала, спала уже давно и видела кошмарные сны. Она пригрезилась мне как дивной красоты  женщина в самом расцвете своих лет, лежащая на лабораторном столе для экспериментов, а вокруг неё суетились пронырливые анестезиологи, готовые вколоть очередную дозу снотворного, лишь только заметив на её челе малейшие признаки пробуждения. «Что же ты хочешь от меня, Русь! Дай ответ!» - не даёт ответа, спит глубоко, но беспокойно. Однако, из недр этого дикого сна мы с тобою, дорогой читатель, сможем таки, ежели как следует прислушаемся, уловить едва слышный зов, молящий, просящий, требующий, наконец, лишь одного — проснуться.
Я слышу твой зов, Русь, и передаю его всем тем, кому ты ещё дорога. Ты пробудишься. Клянусь.



НЕУЖЕЛИ ЗА ПОЛТОРА ГОДА НИКТО НЕ ОСИЛИЛ МНОГО БУКВ ЭТОЙ КНИГИ? НИ ОДНОГО ОТЗЫВА... ПОДАВЛЯЮЩЕЕ БОЛЬШИНСТВО ЧИТАТЕЛЕЙ, ПРАВДА - НЕ ЗАРЕГИСТРИРОВАНЫ НА ПРОЗЕ.РУ... ПРИСЫЛАЙТЕ ОТЗЫВЫ НА МЭЙЛ АВТОРА vll@mail.ru
Спасибо!
В.Л.