Монсеньор изволил купить большой шар, который я покажу вам; он занимает весь верх большой башни, кроме галереи, которая выстроена по приказанию монсеньора над шаром. Солнце и луна висят на ниточках и на проволоке. Все это вертится; бесподобное зрелище! Монсеньор показывает мне далекие земли и моря; мы обещаемся никогда не ездить туда. Это чрезвычайно занимательно!
- Дюма
Еще лет пять назад я не мог себе такого представить: я сижу в кафе в Катманду и пью кофе с мороженым! Это я! Который ел змей, морских огурцов, черепах и прочих таракашек, лишь бы было поэкзотичнее, лишь бы полнее ощутить себя в Азии, в третьем мире, лишь бы поглубже им пропитаться и в самую душу пустить эту чужую, несовместимую с моей жизнь. А теперь, напротив, радуют глаз европейские слова на билбордах, знакомая пища, и даже банкомат фирмы NCR кажется близким родственником. Интересно, откуда из недр этого чумазого орущего города они достали чистую чашку, чтобы налить в нее мой кофе?
Свободный день. Пролетев полмира, я оказался неожиданно предоставлен сам себе, и уже через час пришло беспокойство, почти вытеснив интерес. Я неожиданно понял, что мне не нужна больше экзотика. Что я делаю в этом занюханном городе? Yet another filthy town! Удивительно, что и здесь живут люди. Нет, взять прямо сей момент обратный билет, лететь скорее назад, и никогда уже в жизни не подвергать сомнению, что место мое за печкой, и вести себя надо соответственно.
Я даже чувствую вину за свою никчемность, за то, что, оказавшись за тысячи километров от дома, я, вместо того, чтобы впитывать незнакомую культуру, прячусь в кафе, в блокнот, в размышления, которым запросто можно предаваться дома, на родимой московской кухне. Почему не на экскурсии, не в местном храме, не в местном шалмане, не в местном борделе? Почему закрыт на семь запоров, и тем уютен? Что не ладно?
Всю жизнь я подступаюсь к этому барьеру – как овладеть собой перед лицом выраженного одиночества. И всю жизнь в такие моменты сажусь писать письма. И всегда это приносит облегчение, ясность, успокоение. Просто сидеть и писать, и знать, что вкус к дальним странствиям непременно возьмет свое, как только я расчищу внутри этих странствий маленький пятачок пространства для себя. Как только смогу внутренне посмотреть на них из Москвы – все они станут безумно интересными, важными, наполненными.
...Лет в тринадцать я, конечно, не формулируя этого прямо, был в душе уверен, что к взрослому возрасту уж точно прочту все книги, которые того стоят. Но в какой-то момент я посчитал, и понял, что за всю жизнь вряд ли осилю более тысячи или полутора тысяч книг. И открытие это было катастрофой, равносильной осознанию того, что все люди смертны. Прошло немалое время прежде, чем я смирился с этим фактом и перестал поглощать книги просто из ужаса чего-то не успеть. И от осознания того, что книги никогда не сделают меня другим, что прочтение прочтению рознь, что количество уж точно не имеет значения, мне стало и печально, и легко.
И был точно такой же период, посвященный путешествиям, когда хотелось везде побывать, и призывно моргали с политической карты миры те города и страны, где еще не был, и бывало и пять и шесть поездок в год – в этническое и культурное разнообразие. В тот день в Катманду мой экзотический гон закончился. Вряд ли я когда-нибудь еще поеду в какое-то место просто потому, что никогда там не был, или потому, что оно далекое и необычное, и оттуда по-другому выглядит звездное небо. И вряд ли буду выяснять, какое там самое экзотическое блюдо, и стараться попробовать его, или поносить местную одежду, или непременно пойти в кафе, куда не ходят туристы, а сплошь одни местные французы, или чехи, или вьетнамцы, как будто я и сам от этого перестану быть туристом. Теперь мне точно необходима для путешествий какая-то иная причина, помощнее. Благо в Тибете она была.