Ночное барбекю

               
      
Татьяна сидела на скамейке у калитки, по-детски подсунув под себя раскрытые ладошки. Сентябрьское солнышко, словно стараясь перед уходом в долгую зиму излить на мир как можно больше заботы и тепла, грело ласково, наполняя тело умиротворяющей истомой. Татьяна, борясь с дремотой, иногда слегка приподнимала веки, и тогда короткая искрящаяся радуга повисала на ресницах. Где-то вдалеке раскатисто мыкнула корова. В огороде протрещала сорока. Короткий порыв ветерка, вместе с букетом лёгких цветочных ароматов, принес из палисадника плотное бархатистое жужжание шмеля. Она покачнулась, освобождая занемевшие руки. Что-то коснулось ее щеки. Татьяна, не открывая глаз, смахнула невесомую паутинку и снова погрузилась в гипнотическое бездумное оцепенение.
 
Голова была восхитительно пуста. Каждодневные житейские заботы опали куда-то в глубину подсознания, не исчезнув совсем, но на короткий период потеряли первостепенное значение, а она снова стала десятилетней девчонкой, которая только что примчалась из школы и сидит, болтая ногами на высокой скамейке, наслаждаясь недолгим теплом бабьего лета, не озадаченная ничем, кроме выполнения необременительных уроков, да своими мелкими девчачьими делишками. 

Поблизости что-то стеклянно звякнуло. Татьяна, с трудом выбираясь из блаженного забытья, открыла глаза. Невзрачный мужичонка, потряхивая авоськой, набитой водочными бутылками, топтался посреди улицы.

– А, Танька! – радостно завопил мужичонка. – Привет! Какими судьбами?

Абсолютная уверенность в собственной узнаваемости звучала в его скрипучем голосе. Татьяна прикрылась ладонью от слепящих лучей низкого солнца, всматриваясь в незнакомое лицо. 

– Дима? – наконец, нерешительно произнесла она.

– А то!

Митька подошел вплотную к скамейке, беззастенчиво шаря по Татьяне быстрыми любопытными глазками. Растянутый ворот выцветшей футболки с одиозной надписью «Монтана» открывал длинный белый шрам на загорелой жилистой шее. Татьяна тотчас вспомнила, как кровоточила рваная рана, когда Митька, из озорства дернув ее за косичку, убегая от возмездия, споткнулся и напоролся на торчащий из забора гвоздь. Рану зашили, а шрам остался. Митька долго еще потом донимал ее, требуя давать списывать уроки в качестве компенсации за причиненные страдания. Татьяна улыбнулась. Боже, как давно это было.

– Ну, как там Москва, стоит? – задал Митька риторический вопрос. Губы произносили пустые звуки, а глаза пожирали Татьяну, рассматривая ее, как необыкновенную диковинку, вроде бы знакомую с детства и вместе с тем сейчас, по прошествии многих лет, такую далекую и недоступную. Не вполне осознавая этого, он как бы снова оценивал ее, примеряя к собственной персоне. Но если раньше, в детстве, эта  непосредственность в проявлении личных симпатий не вызывала раздражения, а, порой, была даже и приятна, то сейчас, глядя в бесшабашные жадные глазки, Татьяна слегка обеспокоилась, про себя отметив:  «Экий ты стал, братец, агрессивный».

– Стоит, куда ж ей деться, – ответила она. – А ты, что? Так здесь и живешь? Не женился?

– Ха! – небрежно выдохнул Митька и, сунув свободную руку в карман сатиновых штанов, забренчал мелочью. – Очень надо, – он помолчал, ерзая по скользкой зелени резиновыми сапогами, затем со значением добавил. – Ты-то ведь уехала.

– Ну, уехала, что ж теперь делать, – усмехнулась Татьяна, словно не замечая прозрачного намека. – Смотрю, все куда-то разбежались.

– Это точно, – Митька согласно кивнул. – Никого из наших не осталось. А ты что здесь позабыла? Аль вернуться хочешь?

– Да так, посмотреть приехала. Тянет, – раздумчиво ответила Татьяна.

Ей почему-то стало стыдно признаться Митьке, что дом она уже продала за бесценок и приехала, чтобы забрать кое-какие памятные вещи, да и просто попрощаться с местом, где беззаботно прожила половину своей жизни.   

                Из-за палисадника показалась гусиная семья. Старый гусак возглавлял шествие, за ним переваливались несколько вполне оформившихся подростков. Замыкали выводок две гусыни – престарелая матрона и другая, помоложе. Митька, аккурат, оказался на пути семейства. Патриарх остановился, коротко гагакнул и замер, склонив голову, с любопытством разглядывая потенциального противника. Семейство беспорядочной толпой, напирая друг на друга и переговариваясь короткими пронзительными возгласами, сгрудилось в арьергарде.

– Чего стал? Иди отсюда, старая пипетка, – Митька, едва не потеряв сапог, небрежно дрыгнул ногой в сторону гусака.

 Семья возмущенно загалдела, а ее глава, пригнув вытянутую шею к земле и шипя, как запущенный огнетушитель, отважно двинулся на Митьку, маневрируя, впрочем, таким образом, чтобы перемещаться задом по окружности, центром которой были Митькины коленки. Обеспокоенные гуси обтекли стороной поле боя и, тотчас позабыв о препятствии, косолапо пошлепали дальше по улице. Мужское же противостояние продолжалось и набирало силу.

– Но-но! В духовку тебя, – завопил Митька, прикрываясь сеткой с бутылками.

Гусак, не соглашаясь с кулинарной перспективой, сделав быстрый выпад, вцепился в авоську. Митька, спасая драгоценный продукт, дернул сетку на себя. Мудрый патриарх, исходя из разности весовых категорий, возражать не стал и разжал клюв. Митька попятился, мелко перебирая ногами, но, не удержавшись, рухнул на траву, угадав задом точно на обломок кирпича, который подло притаился в густой травяной поросли. Бутылки, приземлившись рядом, протестующе звякнули, однако уцелели. Гусак издал победный клич и неторопливо двинулся вслед за семейством.

– Вот сволочь! Встречу вечером, убью.

Митька, поднялся, потирая травмированное место, и смущенно перевел взгляд на Татьяну, которая, упав на скамейку, заходилась в припадке истерического хохота.

– Нет, ты видела? Гнусная птица.

Обессиленная Татьяна, не в силах произнести ни слова, соглашаясь,  кивнула. Митька нагнулся, озабоченно перебирая сосуды с прозрачной панацеей. Тем временем, в невеликом птичьем мозгу что-то переключилось. Видимо гусак, исходя из своих гусиных честолюбивых соображений, посчитал дуэль незавершенной. Он резко развернулся и, как штурмовик по взлетной полосе, распустив широкие крылья, валко помчался обратно, имея целью оттопыренный Митькин зад.

– Берегись! – предупреждающе пискнула Татьяна, но было поздно. Мстительная птица с разбега уязвила Митьку жестким клювом в худосочную ягодицу, слабо защищенную ветхими штанами. Безмерное изумление отразилось на его лице. Он коротко скрипнул зубами и, не разгибаясь, волоча между ног бренчащую авоську, малыми шажками шустро поскакал вперед. Вцепившийся в живое гусак волочился сзади. До забора было рукой подать, и старые доски, приняв Митьку, глухо загудели.

Татьяна сползла со скамейки на траву, уже не смеясь, а только изредка придушенно икая. Митька сидел, держась руками за голову, ошеломленно глядя вслед удаляющемуся победителю. Гусак шел гордо, аккуратно укладывая на спине жесткие крылья, презрительно косясь на поверженного врага. Выйдя на тропинку, он приостановился и, дрогнув коротким хвостом, выложил на нее зеленоватую колбаску. Митьку передернуло.

– Это же не гусь, а чистая собака, – выдавил он.

Татьяна только молча махнула рукой. Все еще задыхаясь, она поднялась и, подойдя к другу детства, отвела его руки от головы. Здоровенная, размером с молодой шампиньон, шишка прямо на глазах вспухала на Митькином лбу.

– Надо холодное приложить, – озабоченно сказала она, осторожно прикасаясь к кровоподтеку. Митька дернулся, но тут же затих, благодарно принимая неожиданную опеку. Пережитое приключение словно подтопило в Татьяне тонкий ледок отчуждения. Она осторожно подула на багровое новообразование.

– Слушай, у меня идея, – оживая, радостно заверещал Митька. – Я тебя приглашаю на эту…  Ну, как же она называется? – он зажевал губами, мучительно вспоминая трудное слово. – На… На барбакю, – наконец, с удовольствием выпалил он, явно гордясь собственной эрудицией.

– Барбекю, – улыбаясь, поправила Татьяна и добавила. – Все же надо бы подорожник приложить.

Митька небрежно отмахнулся, развивая тему.

– Во, во. Она самая. На шашлык, в общем.

Инцидент с гусаком был моментально забыт. Ничто не могло изменить в Митьке восторженно-собственнического отношения к жизни, а мимолетная Татьянина ласка еще добавила уверенности в личной неотразимости. Было ясно видно – мысль организовать вечеринку только что пришла ему в голову, и он с удовольствием принял ее, как немедленное руководство к действию.

– Часов в девять я за тобой зайду. Будь готова.

Не дожидаясь ответа, Митька вскочил, сделал Татьяне ручкой и,  перекосившись под тяжестью сетки с бутылками, бодренько побежал по гусиной тропке. Она хотела что-то сказать, протестуя, озадаченная столь неожиданным и категоричным приглашением, но почему-то промолчала и только проводила взглядом его тщедушную фигурку. Щемящее чувство, похожее на жалость, кольнуло душу. Она подошла к палисаднику. Тонкая, совершенная в своем изяществе, невесомая изумрудная стрекоза опустилась на остроконечную штакетину оградки. Татьяна протянула руку. Дрогнули прозрачные радужные крылья. И зеленый дракончик, бесшумно снявшись с места, единым мигом переместился в сторону, затерявшись в пестрой листве березы, которая уже не тянулась вверх дрожащими ветвями, как тридцать лет назад, а прочно обосновалась в углу палисадника, взметнув повыше дома расцвеченную золотой палитрой осени, но все еще по-летнему густую шапку округлой кроны.   

                *  *  *

– Тебя только зимой за квасом посылать, – заявил с неудовольствием брат Семен, когда Митька, приоткрыв локтем тяжелую калитку, держа перед собой обеими руками драгоценную авоську, осторожно просочился во двор.

Семен в последний раз прошелся мягкой ветошью по бордовой крыше новенькой «шестерки», которая  по-хозяйски растопырилась посреди двора, и обошел ее вокруг, внимательно всматриваясь в полированные, сверкающие в лучах солнца, борта. Вид длинной белой царапины на капоте, заставил его вздрогнуть и покрыться холодной испариной. Семен протянул тряпкой по сомнительной полоске и с облегчением перевел дух, когда тонкая паутинка бесследно исчезла в складках ветоши.

Машину Семен приобрел совсем недавно, в течение многих лет скрупулезно копя деньги, при этом немилосердно ужимая семейный бюджет и всячески отказывая себе и жене во многих житейских удовольствиях. Бордовая «шестерка» немедленно приобрела статус члена семьи и была холима и лелеяна, наравне с коровой Мыськой и цветным телевизором с чудным названием «Панасоник», выменянном в эпоху алкогольного дефицита у жаждущего опохмелиться соседа на символическую бутылку первача.

– Что это у тебя на роже? – заинтересовался он, когда скособочившийся Митька подтащился поближе.

– Чего, чего? Да ничего. На улицу не выйдешь. Развели тут всяких… – загадочно произнес тот, ликующе сверкая глазками. – На,  держи.

Он бережно опустил на траву сетку с водкой и, не останавливаясь, почти бегом, направился к сараю.

– Не понял? – бросил ему вслед Семен. – Ты что, завязал, что ли?

Митька уже взялся за ручку двери, но слова брата инициировали в нем некоторые колебания. Он постоял, раздумывая, прислушиваясь к пожеланиям своего внутреннего «я». «Я», по всем признакам, несомненно, хотело водочки. Посоветовавшись с самим собой, Митька решил, что не стоит вызывать у родственника сомнений, касающихся его алкогольной ориентации, да и порадовать себя сердешного перед долготрудными предстоящими делами тоже было бы не лишним.

На скамейке уже имелась нарезанная толстыми кусками буханка черного хлеба, и распластались по газетке обвисшие желтоватые пласты копченого сала.

– Ну? – многозначительно сказал Семен, развинчивая первую бутылку.

– А я что против? – ответил Митька, сдвигая граненые стаканы.

– Опять пьете, сволочи? – послышался с веранды сварливый голос, и жена Семена Любка появилась на крыльце.

– Что ты понимаешь, женщина? – презрительно отозвался Митька.

Он принял классическую позу пьющего гусара, манерно отставил ножку, приподнял локоток, резко выдохнул в сторону и молодецки выплеснул в глотку отдающую ацетоном жидкость.

Семен же высказался более осторожно, в том смысле, что сейчас они чуток дернут и непременно займутся хозяйством, так как, зная Любку значительно ближе брата, понимал, что в конфронтацию с женой лучше не вступать, ибо, хоть и был способен оказать на нее грубое мужское воздействие, но и она располагала некоторым арсеналом средств для управления благоверным, одним из  которых, и, без сомнения, основным, являлось лишение оного незамысловатых плотских наслаждений.

Выпитая водка жестко, как оглоблей по затылку, ударила Митьке в голову. Немудреный интерьер двора, Семен, бордовая «шестерка» ; все поплыло и подернулось розовым туманом, сквозь который даже противная невестка стала выглядеть роднее и как-то даже сексапильнее. Жизнь  подобрела, и кажется, повернулась-таки к нему лицом, обещая в ближайшей перспективе массу удовольствий. Он поставил стакан, пренебрегая салом, быстро куснул хлебную горбушку и помчался к сараю.

В сарае стоял сырой полумрак и пахло соответственно. Корова с овцами пребывали на выпасе, нажевывая напоследок, хотя и изрядно оскудевшего, но все еще живого осеннего разнотравья. Насест тоже пустовал, оставленный на время бестолковыми несушками. И только разноцветный петух старательно шаркал под ним по земляному полу желтыми чешуйчатыми лапами в тщетных поисках, не иначе как жемчужного зерна. В углу за низкой загородкой глухо стукнуло, и любопытный пятачок, принюхиваясь, влажно блеснул в щели между досками.

Митька постоял, приткнувшись к косяку, в ожидании, пока захмелевшие глаза привыкнут к темноте, и огляделся. Длинная заточка, сделанная из трехгранного напильника, торчала из бревенчатой стены рядом с входом. Он рванул деревянную рукоятку, и ведро, которое висело на лезвии, с жестяным дребезгом осыпалось на пол. Кочет подпрыгнул и замер, испуганно кося на Митьку диким глазом. Его голова нервно подергивалась, тряся мясистым гребешком. Он потянулся всем телом вверх и приоткрыл было клюв, намереваясь заголосить, но как-то странно стушевался, осел и в неожиданной истерике, треща растопыренными крыльями, выскочил в отворенную дверь.

Митька подбросил на ладони тяжелую заточку, половчее перехватил округлую рукоятку и, цепляясь ногами за доски, полез в загородку. Годовалый подсвинок, в ожидании подачки, приветствовал его дружелюбным повизгиванием.

– Бася, бася, – сказал Митька.

 Кабанчик счастливо хрюкнул, заваливаясь на бок, доверчиво подставляя для почесушек розоватое брюхо. Митька присел рядом с ним на корточки.

– Эх, бася, бася, – точа пьяную сентиментальную слезу, повторил он, шкрябая грязными ногтями щетинистую шкуру.

Кабанчик, в пароксизме блаженства, закрыв глазки, восторженно завертел тонким хвостиком. Митька прошелся пальцами по загривку, почесал за ухом, затем крепко захватил в кулак широкий хрящеватый завиток и занес заточку. Кабанчик обеспокоено пискнул, дернулся, чуя недоброе, но Митька прижал его коленом к полу и торопливо ударил в грудь, под левую ногу. Полумрак сарая и выпитая водка сыграли с Митькой дурную шутку. Его рука дрогнула, и трехгранный штырь прошел мимо поросячьего сердца. Потрясенный неожиданной дикой болью, подсвинок извернулся, вскочил и, вырвав ухо из Митькиного кулака, бросился в угол загородки, болезненно визжа на одной высокой ноте. Из маленькой, с виду совсем не страшной ранки короткими фонтанчиками торкала черная кровь.

– Это что за хрень? – озадаченно поинтересовался Семен, стоя в дверях сарая.

               Недовольно морщась от непрекращающегося визга, он подошел к загородке и несколько секунд стоял, не веря своим глазам, изумленно переводя взгляд с забившегося в угол кабанчика на окровавленную заточку в руке брата.

 – Ё… ё… – не в состоянии сказать  что-либо членораздельное, протянул он.

После ухода Митьки он успел дернуть еще полстакана бесцветной радости и теперь ему пришлось основательно напрячься, чтобы собраться мыслями и осознать, что же он такое видит, какое это имеет значение вообще, к чему ведет  и что за всем этим воспоследует. Затем дар речи снова вернулся к Семену, и весьма специфические идиоматические выражения, определяющие Митьку, как безответственного и слабоумного человека, перекрывая затихающие всхлипывания обессиленного поросенка, непрерывным потоком полились из его рта. Недостаточная упитанность кабанчика по причине его крайней молодости и, вследствие этого, абсолютная недопустимость содеянного насилия также имелась в виду. Митька стоял, как оплеванный,  молча переживая все, о чем вещал разгневанный брат. 

– …живодер, даже забить скотину не способен, – закончил наконец Семен  свою экспрессивную тираду. Он повернулся к выходу и заорал в открытую дверь:

– Эй, мать, тащи корыто. Тут твой сынок кабанца сдуру покалечил.

Постанывания мучающегося поросенка, презрение, звучащее в голосе Семена, да и желание поскорее завершить его злое суесловие, выдернули-таки Митьку из прострации. Он перебрался через загородку, виновато пряча глаза и бормоча под нос: «Я сейчас, сейчас», проскользнул мимо Семена и, бросив заточку у порога, выскочил во двор.

– Да! – Семен проводил брата недобрым взглядом. – Как нагадить – это мы первые, а разгребать – поди-ка поищи.

Он сдернул с гвоздя моток веревки и перемахнул загородку. Затихший было кабанчик встрепенулся и снова истерично заверещал, уминаясь задом в угол, привстав на передних, залитых темной кровью, ногах. Семен подобрался поближе, соображая, как бы половчее обротать настороженного подсвинка. Он развернул веревку и уже приготовился метнуть петлю, но поросенок стремительно сорвался с места и, прошмыгнув между ног растерявшегося Семена, забился в противоположный угол загородки, продолжая жалобно визжать.

– Ну-кась, посторонись! – раздался у Семена за спиной Митькин голос. – Щас я его успокою.

Семен, несколько удивленный отчетливыми нотками бравады и охотничьего азарта, сквозившими в голосе брата, быстро обернулся. Митька стоял, пошатываясь, уткнув Семену в грудь вытертые до белизны стволы дедова ружья. Неожиданно он громко икнул, изобразив у Семена перед носом концами стволов затейливую ижицу, затем икнул еще раз, и, в конце концов, начал непрерывно судорожно сокращаться, беспорядочно мотая двустволкой. Сейчас он был похож на незадачливого охотника, который с утлой лодчонки в ненастную погоду вознамерился пострелять по скорым увертливым уткам. Семен не стал дожидаться, когда очередная судорога дернет-таки Митькин нетвердый палец, дрожащий на спусковом крючке. Он отшагнул в сторону, поймал бегающие стволы и со словами: «Не балуй», осторожно выдернул ружье из Митькиных рук. Митька хотел было выразить своё неудовольствие по этому поводу, но очередной приступ икоты лишил его голоса. Он подергался, беспомощно лапая воздух и, наконец, замер, задержав дыхание и выпучив глаза, в попытке преодолеть мучительные спазмы.

– Кваску попей, – сказал Семен, отворачиваясь.

Гулко, как будто ударили поленом по пустой бочке, бухнул выстрел. Кабанчика шваркнуло об стену, он дернулся, мелко засучил копытцами в смертной судороге и затих, расслабившись, похожий на валяющийся в грязи мешок с мукой. Пуля попала ему в ухо, милостиво оборвав вместе с жизнью вовсе не заслуженные им страдания.

– Ну, вот и готово.

Семен помахал ружьем, разгоняя смрадные клубы порохового дыма. Он сунул двустволку в угол загородки, перебрался через барьер, приложил Митьку ладонью по шее, и со словами: «Ну, ты, стрелок по мишени «лежащий кабан», пошли, тяпнем за упокой души преждевременно убиенного животного», повлек пыхтящего брата на двор к вечернему солнцу, навстречу матери, которая, обеспокоившись криками, поросячьим визгом и стрельбой, торопливо семенила к сараю. Озадаченная Любка, взирая с крыльца, осуждающе качала головой. На ее широкой, рябой физиономии читалось откровенное сомнение в целесообразности всего, что может сотворить ее полупьяный муж на пару со своим безалаберным братцем.    

                *  *  *

Резкая вонь паленой щетины перебивала острый запах спущенной крови, которая темным зеркалом неподвижно блестела в жестяном корыте. Осмоленная туша кабанчика лежала на клеенке, и Любка вместе с матерью уже начали скоблить ее широкими ножами.

– Наливай, что ли, – Семен глянул на Митьку протрезвевшими глазами. – Что-то скучно стало, работа не в радость.

Он всадил в колоду широкий топор, который правил на обломке точильного камня, и выставил рядом банку солений нынешнего урожая. Водка, булькая, разбежалась по стаканам, и брат, вымахнув свою дозу, смачно хрустнул крепким огурцом. Митька, не спеша, выцедил свой, демонстративно твердо поставил его на колоду и, выдернув топор, приложил ко лбу холодное железо. Болезненный желвак напомнил ему о том, что пора бы уже заняться подготовкой к вечеринке. Митька довольно ухмыльнулся, вспоминая Татьянины заботливые руки, и со словами:

 – А ну-ка, разойдись. Срочно мясо требуется. У меня барбекю н…н…назначено, – размахнулся тяжелым лезвием.

 Мать и Любка порскнули в стороны. Топор описал широкую дугу, таща за собой Митьку, и просадил клеенку рядом с тушей, уйдя в земляной пол по самый обух.

– Э, дружок, да ты никак нажрался, – укоризненно определил Семен, отдирая Митьку от топорища. – Иди-ка, проспись, мясник хренов.

Митька топорище отпустил, но уходить категорически отказался, и пришлось брату силой выпихнуть его из сарая навстречу подступающим синеватым сумеркам. Митька от толчка просеменил несколько метров и остановился, напоровшись на братнину «шестерку». С минуту он стоял, прильнув щекой к еще теплой от солнца крыше машины, глядя искоса мутным взглядом на пунцовую полоску, словно прокрашенную гигантским фломастером над зубчатой кромкой далекого леса. Огненный штрих вызвал в его заторможенном мозгу некие ассоциации. Справедливо полагая, что шашлыка без жара не бывает, а осмоленный кабанчик теперь уже никуда не денется и кусок свежатины он всяко сумеет отхватить, Митька двинулся по двору в поисках подходящего места для костровища. Особенно не заморочиваясь, он живо определил огневую точку рядом с воротами. Надергать березовых дровишек из поленницы было делом одной минуты. Граненые поленья топорщились черно-белыми завитками, царапая голые Митькины предплечья. Он сложил их неустойчивым колодцем в метре от воротины, выудил из кармана зажигалку и крутанул шершавое колесико. Оранжевый огонек нерешительно прикоснулся к бересте, слегка колыхнулся, словно пробуя ее на вкус, и, распознав съедобное, посвистывая, весело побежал по белому глянцу, набирая силу, окрашиваясь по краям голубоватым цветом.

Митька сидел на корточках, протянув ладони к разгоравшемуся костру. От огня тянуло дружелюбным расслабляющим теплом. Глаза стали закрываться. Митька, сделав усилие, напряженно вытаращился на завораживающую пляску пламени. Но вскоре веки, отягощенные выпивкой снова поплыли вниз, дернулись, в безуспешной попытке преодолеть усталость, и окончательно упали, отгородив его от окружающего мира.

В огнище громко треснул перегревшийся сучок. К темнеющему небу алыми мошками взлетели искры. Подгоревшие венцы перекосились, и пылающее поленце откатилось под воротину.

Митька дремал, обхватив руками колени, слегка покачиваясь, похожий на впавшего в транс бедуина, каким-то чудом сохраняя шаткое равновесие, мечтательно улыбаясь в пьяном забытье. Оранжевые мятущиеся сполохи играли на лобовом стекле и фарах стоящей позади него «шестерки».

Лучик сентябрьского солнца, проникший сквозь чисто вымытые стекла классного окна, слепил глаз и каким-то таинственным образом щекотал конопатый мальчишеский нос. Митька сморщился, преодолевая чих, но не сдержался и коротко прыснул в ладошку. Тугая косичка, украшенная белым бантом «бабочкой», была близка и соблазнительно трепетала. Митька протянул испачканную чернилами руку, чтобы выказать приязнь сидящей впереди Татьянке, как вдруг она, обернувшись, показала ему язык, громко зашипела и гневно выпалила голосом брата:

– Ты что же делаешь, огрызок яблочный? Опять нагадить норовишь?

 Митька, испуганный неожиданной метаморфозой, дрогнул и очнулся. Белесая стена пара, смешанного с седыми хлопьями пепла стояла перед глазами. Удушливый дым жестко драл ноздри. Он беспорядочно замахал руками, разгребая плотную  завесу, затем упал на бок и откатился в сторону, где застыл, свернувшись, словно креветка, глядя слезящимися глазами на Семена, который коротко плеснул остатками воды из ведра на тлеющие доски воротины.

– Придурок! – удаляясь, лаконично выразился Семен.

Ничего не ответил Митька на оскорбительное слово, только перевернулся на спину и уставился в сиреневое небо. Вечерняя звезда уже парила в зените серебряной бездушной искрой, и присела на печную трубу бледная, слегка ущербная луна. Мокрая от росы футболка неприятно холодила Митькины бока, однако подниматься не хотелось. Он заложил руки за голову и лежал некоторое время неподвижно, прислушиваясь. Хлопнула дверка деревянного сортира, стоящего в дальнем углу двора. «Босик! Босик! Иди сюда», –  послышался женский голос за забором. Ему в ответ глухо загремела цепь. Это соседка, тетка Александра, вынесла поесть дворовой собаке. Где-то в центре деревни загомонили. Немногочисленная молодежь собиралась у продуктового ларька на вечеринку с употреблением дешевой водки, просроченного пива и обязательным последующим мордобоем.

Неясное беспокойство шевельнулось в Митькиной голове, разметав светлеющую муть водочного тумана. Что-то важное должно было случиться в обозримом будущем. Он подтянул под себя ноги и вскочил.

– Как же… – пробормотал он растеряно, глядя на седые головешки залитого костра и черную проплешину выгоревших досок. Одинокий огонек высветился на обугленном поленце, бессильно померцал и угас, как бы окончательно поставив черную точку на Митькиных мечтах. Он медленно повернулся. Машина брата ехидно подмигивала красным огоньком сигнализации. Насмешливо поблескивала в сумерках никелированная решетка радиатора.

– У, сволочь четырехглазая – пробормотал Митька и, гонимый жгучей обидой, бросился к сараю.

– Где он? – вопросил Митька, патетически простирая руку к матери и Любке, которые серыми кочками торчали около таза, наполненного сизыми свиными потрохами. Его лицо страдальчески исказилось, по щекам ползли слезы. Он был похож на обиженного ребенка, незаслуженно лишенного послеобеденной конфеты.

– Кто, Митенька? – озабоченно отозвалась мать, ласково глядя на младшего сына.

Брата в сарае не наблюдалось. Вид разложенных на полотне частей разобранного кабанчика резко обострил Митькины переживания. По-хорошему, ему, нанизавши шампуры, уже надо было бы бежать за Татьяной, а тут такой облом. Он повернулся, подхватил валяющуюся на полу заточку и ринулся наружу. Мать и Любка, раскрыв рты, смотрели ему вслед.

Выскочив во двор, Митька лихорадочно огляделся. Ненавистного родственника нигде не было. Чуть покачиваясь, горела, шевеля таинственные тени по углам, голая лампочка у нужника, да широким коридором падал на братнину машину желтоватый свет из распахнутой двери сарая.

Митька стоял перед «шестеркой», сжимая в потной ладони деревянную рукоятку заточки, не зная, что делать, куда выплеснуть распирающую его дикую злость. Окажись Семен рядом, он, скорее всего, бросился бы на него, но сейчас, только грозно таращил глаза, громко сопел и матерился сквозь зубы.

Желтый прямоугольник открытой двери неожиданно померк, и тень упала на машину. Опомнившиеся бабы, стремясь нагнать буйного родственника, заклинились в узком проеме. Они бойко ворочались, стараясь освободиться, но, в силу чрезмерных габаритов Любки, безуспешно. Мать, придавленная могучим боком невестки, жалобно причитала:

– Митенька, Митенька! Да что же это делается?

Любка верещала неожиданно тонким голосом:

 – Подлец, только машину не трогай!

И в мыслях не было у обозленного Митьки касаться братниной любимицы, но Любкино неосторожное восклицание, наложившись на обиду, замешанную на крепком водочном угаре, вызвало у него непредсказуемую реакцию.

 Он дико взвизгнул, воздел, приподнявшись на цыпочках, руки, с зажатой в ладонях заточкой, к звездно-дырчатому небу, и пал грудью на широкий бордовый капот, вогнав со всего маху граненый стержень в его полированную середину. «Шестерка» немедленно отреагировала на насилие пронзительным воплем ожившей сигнализации, а Митька, словно исчерпав в ударе все душевные и физические силы, потянул заточку на себя и, прочертив острием по капоту безобразную извилистую борозду, медленно опустился на колени между судорожно мигающими фарами.

Сирена надрывалась самозабвенно, меняя тон, переходила с утробного гуденья на режущее взвизгивание, которое, в свою очередь, сменялось продолжительными истерическими воплями. Беззвучно шевелила губами мать, в смятении, разинув рот, неслышно блажила Любка.

Открылась дверь деревянного сортира, и Семен, подтягивая штаны, выскочил наружу. Вид иллюминированной машины не вызвал у него особого беспокойства. Ну, включилась сигнализация. Что ж тут такого. Может задел кто? Случайно. Даже напротив, чувство гордости за присущие «шестерке» столь ярко выраженные звуковые и световые эффекты, охватило его.

 Ключи с брелком сигнализации находились в доме, и он, затянув ремень и полюбовавшись несколько секунд на оранжевые вспышки габаритов, направился к веранде. Увидев мать с Любкой, толкущихся в дверном проеме,  он небрежно махнул им рукой: «Сейчас, сейчас выключу. Что всполошились, в самом деле?». Однако спустя мгновение благодушие Семена бесследно испарилось. Зрелище коленопреклоненного Митьки вызвало у него оторопь, сходную, пожалуй, с ударом лопатой по физиономии. Прострелила мысль: «Если поцарапал, покалечу, а если помял, точно убью». Он подошел ближе. Чернеющая дырка и глубокая царапина на капоте не оставляли сомнения, что случилось худшее. Он постоял, как и давеча, не веря своим глазам, переводя взгляд с Митьки на хищное отверстие и обратно, затем, круто повернувшись, бросился к сараю.

Увидев несущегося на них обезумевшего Семена, затихшие мать с Любкой с перепугу удвоили усилия и вывалились, наконец, наружу, рассыпавшись по обе стороны от двери. Семен влетел в сарай и тут же снова появился в проеме, потрясая дедовым ружьем. Мать, сидя на траве, схватилась за сердце. Пронзительный визг Любки перекрыл завывание сирены.

Митька стоял на коленках, бессмысленно улыбаясь, идиотично поводя перед собой безвольными руками. С его точки зрения, совершенное над машиной брата насилие как бы уравновешивало несанкционированное уничтожение костра, и он искренне полагал, с трудом ворочая тяжелыми непослушными мозгами, что инцидент исчерпан и можно снова заняться подготовкой к барбекю. Брат, однако, был иного мнения на этот счет и молча, прихватив Митьку за ворот футболки, потащил его к поленнице, сложенной вдоль соседского забора. Ослабевший Митька, выронив заточку, неуклюже скакал за Семеном на карачках, мотая головой и слегка упираясь, похожий на козленка, которого влекут на ритуальное заклание. Не вполне осознавая, что происходит, он бормотал что-то о древнем праве свободного человека разводить огонь там, где ему вздумается и жарить добытое мясо тогда, когда ему захочется. Брат, не слыша Митькиных сентенций, подволок его к поленнице, воздернул на ноги, приткнул к торцам наколотых дровишек, затем, отступив несколько шагов, вскинул ружье.

Оранжевые мечущиеся блики и разноголосье зашедшейся сирены превратили двор в подобие безумной дискотеки. Неуклюже копошились на траве, тщащиеся подняться мать и Любка, и застыли, как при фотовспышке, ошеломленный Митька и прицелившийся Семен.   

У Митьки подкосились хмельные ноги. Тупо, одновременно с последним воплем отключившейся сигнализации, грохнул выстрел и, выбитое пулей, березовое поленце, перед которым, секундой раньше, маячила Митькина голова, унеслось в темноту. Стало тихо, словно огромная кипа ваты опустилась на подворье, только почему-то жалобно визжала за забором соседская дворовая собачонка.

Семен стоял зажмурившись, не в силах опустить ружье и вообще сделать какое-либо движение. Грохот выстрела и сильная отдача в плечо привели его в чувство, выдернув из омута водочного помешательства. В ушах звенело. Он боялся, открыв глаза, увидеть непоправимое. Наконец сделав усилие, Семен боязливо, поверх стволов глянул вперед.

– Вы что же это, черти, делаете? Мало того, что какофонию эту завели, так еще и собачку покалечили, – раздался из-за забора негодующий голос, и голова тетки Александры появилась над поленницей. Несколько секунд она заворожено смотрела в черные отверстия стволов, затем тихо ойкнула и исчезла. Сейчас же громко хлопнула соседская калитка. «Караул! Убивают! Милиция!» – донесся с улицы быстро удаляющийся крик.

Семен опустил ружье. Невредимый Митька, ковыряясь пальцем в ухе, сидел, прислонившись к поленнице. Опомнившаяся мать, оттолкнув Семена, подскочила к нему и принялась лихорадочно ощупывать. Митька слабо отбивался. Убедившись, в отсутствии каких-либо повреждений, она набросилась на старшего сына.

– Ты что делаешь, ирод? –  мать гневно затрясла сжатыми кулачками. – Ребенка чуть жизни не лишил.

– Да не хотел я, – слабо оправдывался разом протрезвевший Семен. – Я думал оно не заряжено.

Его ноги противно дрожали и подгибались. Воображение  рисовало раскинувшегося на земле окровавленного, с размозженным черепом Митьку. Ощущение мгновенности события, которое могло бы перевернуть как его жизнь, так и жизнь всего семейства, оглушительно долбило в сознании, и Семен стоял потупившись, раз за разом втыкая стволы ружья глубоко в землю.

 – Степановна-то, того, к участковому побежала, – раздался озабоченный голос Любки.

Будучи женщиной хоть и глуповатой, но весьма практичной, она быстро оправилась от шока, сориентировалась и поняла, что вечер еще только начинается и продолжение не заставит себя долго ждать. Причина, из-за которой возникли недоразумения, как-то поблекла, отдалилась, и теперь основной задачей стало сообразить, как избежать столкновения с законом.

Зная соседку, как бабу скандальную, обладающую несомненной способностью раздувать из мухи, если не слона, то, по крайней мере, здоровую свинью, Любка решила не полагаться на зависших в прострации родственников, а взять спасение семьи в свои руки. Немного поразмыслив, она интуитивно пришла к выводу, что в первую очередь необходимо отделаться от орудия преступления.

– А? – тихо откликнулся Семен, поднимая голову, когда Любка потянула из его рук поблескивающую в лунном свете двустволку. Он быстро разжал пальцы, избавляясь от досадного предмета, облегченно вздохнул и опустился на корточки, заискивающе заглядывая Митьке в глаза.

Прятать ружье в доме было бессмысленно. Это понимала даже Любка. Она озадачено огляделась. Манящим огоньком светилась лампочка у сортира, и Любка приняла классическое решение…

                *  *  *

Татьяна стояла на крыльце, кутаясь в материнский пуховой платок. Она зябко передергивала плечами, прислушиваясь к немногочисленным звукам, доносящимся из глубины деревни.

Раньше вечером в это время года деревня жила бурной насыщенной жизнью, наполняя всю округу несмолкаемым гомоном. Ныне, изрядно поредевшее население, сидело по домам, приникнув к светящимся экранам, потребляя, пополам с водкой, наркотическую тележвачку. Впрочем, тишина была Татьяне близка и приятна, но все же очевидная деградация родного края вызывала естественную грусть: «Может быть, так и надо? И это всего лишь определенный этап на пути к чему-то другому. Знать бы только к чему. И как быть с теми, кто не задается вопросом бытия, а просто живет, и сегодня живет намного хуже, чем вчера. Во всяком случае, менее интересно и абсолютно бесцельно. Если не считать, конечно, целью добычу хлеба насущного».

Знакомый разноголосый вой долетел до нее с окраины деревни. Словно производя трепанацию, немузыкальное завывание автомобильной сигнализации безжалостно сверлило голову, издеваясь над слухом, насиловало замшевую тишину. «И здесь от вас покоя нет», усмехнулась Татьяна. Зоологические вопли живо напомнили ей обстановку городских кварталов. Резкие, пронзительные звуки гипнотически притягивали внимание, заставляли тревожно прислушиваться, предполагая, что там произошло что-то досадное и непредвиденное. Сирена с громким хлопком отключилась, послышались глухие крики, и вскоре кто-то быстро пробежал мимо Татьяниного дома.   

– Маленькие трагедии маленькой деревни, – пояснила она ничейной кошке, которая горкой серого мрака возлежала на перилах крыльца. Кошке не было никакого дела до человеческих трагедий, и она розово зевнула в ответ, коротко плеснув на Татьяну лунным светом желтоватых глаз.

Часы показывали половину десятого. Ожидать далее было бессмысленно. Да, собственно говоря, у Татьяны и не было особого желания общаться с другом детства. Сохранив в памяти визуальную картинку из далекого прошлого и столкнувшись ныне с действительностью, она испытала легкий шок. И теперь только смутные ностальгические воспоминания да присущая ей обязательность выполнить то, о чем была невнятная договоренность, до сей поры удерживали ее на крыльце. Она прислушалась последний раз, вдохнула холодный, чуть терпкий осенний воздух и ушла в дом.

                *  *  *
   
Участковый Егорыч заглушил старенький мотоцикл «Урал» и, не спеша, покинул истертое сиденье. Тетка Александра тоже выбралась из коляски, бережно придерживая на согнутой руке березовое полено.

– Ты чего с поленом так нянчишься? – усмехнулся Егорыч. –  А? Мама Карло.

– Э…  Тоже мне местный кукловод выискался. Бороду сначала отрасти, – обнаруживая незаурядное знание детской литературы и  незамысловатый деревенский юмор, язвительно отозвалась тетка. – Это ж вещественное доказательство.

Она шустро проскочила вперед участкового и  шарахнула поленом по доскам калитки, тем самым, выражая свое негодование и оповещая обидчиков, что справедливое возмездие уже грядет.  Она  размахнулась снова, но калитка неожиданно распахнулась, и физиономия Семена появилась в дверном проеме.

– Егорыч! – радостно закричал Семен, игнорируя соседку. – Какими судьбами? Заходи. Мы тут как раз кабанчика зарезали. Угостишься.

 Его лицо сияло таким искренним радушием, что угрюмый Егорыч недовольный тем, что его на ночь глядя выдернули из домашнего уюта, несколько смутился, но виду не подал. Он одернул линялую спецовку, поправил форменную фуражку, которая единственно определяла его как представителя власти, и решительно шагнул во двор. Посторонившаяся было тетка Александра шмыгнула следом.

Прожектор, зависший над воротами, высвечивал посреди двора бордовую «шестерку». Машина, словно игрушка, искрилась в его луче. Освещенные окна веранды бросали на траву желтые, посеченные переплетами световые прямоугольники. Все так же тускло горела лампочка у сортира  и, померкший в ярком свете, бледный половичок раскатился от открытой двери сарая. Грустный Митька, дымя сигаретой, сидел на скамейке под окнами веранды. Мать и Любка, сурово поджав губы и сложив руки на груди, стояли на крыльце, неподвижные словно кариатиды. Обстановка двора как бы демонстративно заявляла: «Мы люди простые, все на виду, а ежели чего, то ищите, нам скрывать нечего».

 Участковый Егорыч, несмотря на легкую склонность к мздоимству, был служакой въедливым и всегда старался докопаться до истины, а затем уже, в зависимости от тяжести содеянного, решал, принимать отступного или править букву закона до конца. Уловив профессиональным чутьем витающий в воздухе запах водочного перегара, а также  некоторую нарочитость и двусмысленность в поведении хозяев, он окинул двор внимательным взглядом. Проплешина потухшего костра, струящаяся ниткой дымка в неположенном месте, вызвала у него легкое недоумение, а отверстие, безобразной оспиной зиявшее посреди сверкавшего капота «шестерки», укрепило в мысли, что нарушение правопорядка имело место и заявление тетки Александры не было безосновательным.   

– Красивая машина и масть броская, – отметил он, сочувственно глядя на Семена. – Вроде новая, а уже с червоточиной.

Семен только согласно кивнул, пренебрегая провокационным вопросом.

– А вот отчего ты, Семен, – укоризненно продолжил Егорыч, покачивая перед его носом узловатым пальцем, – в живых людей из ружья пуляешь? Водку жрешь без удержу? Обезумел напрочь?

– Кто? Я? Да в кого? – изумился Семен. – И из какого это ружья?

Его глаза расширились, брови приподнялись и выгнулись, он истово перекрестился и махнул рукой в сторону, отгоняя лукавого. Удивление выглядело столь искренним и натуральным, что не имей Егорыч за спиной заявителя в лице потерпевшей тетки Александры, расследование закончилось бы, едва начавшись, полным оправданием подозреваемого ввиду его абсолютной неспособности совершить вообще какое-либо злодеяние. 

– В кого, в кого? Да в меня! Черт нетрезвый! – подала голос тетка Александра. – Целился, целился. И полено бросил. И собачку покалечил, – она затрясла перед лицом Семена березовой уликой.

– Ох, соседка, и вы тут! – испуганно отпрянул Семен. –  А я и не заметил. Долго жить будете. Добрый вечер, Александра Степановна.

Он отвесил тетке Александре шутовской поклон и чуть дернул бровью, зацепившись взглядом за круглое отверстие, чернеющее в торце криминального полена. От внимательного Егорыча не укрылась мгновенная нервозность Семена, и он, уловив ее направленность, вынул полено из цепких рук тетки Александры.

– Еще одно интересное отверстие, – задумчиво изрек участковый, зондируя пальцем глубокую дыру. – Откуда бы ему взяться?

Семен пожал плечами. «Мол, а я почем знаю. Дрова есть дрова. Мало ли, какие дырки в дровах бывают». И он еще раз пожал плечами и еще.

               – Ну, ладно, – решительно заявил Егорыч, применяя психологическое давление. – Предъявляй ружье, а то если сам найду, хуже будет. Посажу, к чертовой бабушке.

– Да нет никакого ружья. И сроду не было, – воскликнул Семен. Он кинул осторожный взгляд на жену и, уловив ее утвердительный кивок, уверенно продолжил. – Перепутала Степановна в темноте. Грабли я на кривизну проверял.

Он указал на прислоненную к забору щербатую травяную расческу:

– Да и на кой черт мне в соседей стрелять? Вот хоть у матери спросите.

– А вы что скажете? – повернулся участковый  к скульптурной группе на крыльце.

– Не было такого!!! – в один голос выпалили мать и Любка и снова застыли в настороженном молчании.

Митька поперхнулся дымом, согнулся и надрывно закашлял, вытирая выступившие слезы.

– Ну, что ж. Тогда приступим, – решительно заявил Егорыч.

Он сунул полено тетке Александре, сходил к мотоциклу за фонарем и толкнул дверь, ведущую на веранду. Все семейство, за исключением удрученного Митьки, тронулось следом.

Мысли о расстроенном свидании не давали Митьке покоя, и он несказанно мучился, понимая, что если не сегодня, то, скорее всего, возможности встретиться с Татьяной наедине ему больше не представится. Его самоуверенность и хамоватая небрежность в отношениях с людьми, возведенная в принцип жизни, улетели в ночное небо вместе с дымом залитого костра, оставив в душе странное и непривычное чувство эмоциональной зависимости и глубокого сожаления от не состоявшегося рандеву. Если бы еще утром, ему кто-то сказал, что он будет переживать из-за какой-то бабы, пусть даже и подруги детства – плюнул бы Митька смачно, как можно дальше, и молча удалился, презрительно глянув на безумного оракула.

Он сунул окурок в жестяную банку, которая в качестве пепельницы присутствовала на завалинке, тяжело поднялся и потопал в дом вслед за семейством, исходя из понятия, что скопом легче и воз тащить, не говоря уже о противостоянии вредному участковому.

Обыск происходил в ускоренном режиме. Ушлый  Егорыч, прекрасно зная привычки и психологию деревенских жителей, быстренько прошелся по возможным тайникам внутри дома. Осветив нетронутую пыль на половицах чердака, он хмыкнул и, проявив профессиональную смекалку, от его дальнейшего осмотра отказался. Изыскания внутри сарая также ни к чему не привели. Куры возмущенно загалдели и нагадили ему на фуражку, когда Егорыч сунулся пошарить под насестом. Овцы испугано шарахнулись в загородке. Корова блеснула из полумрака стойла влажным глазом и дернула хвостом, едва не смазав грязным охвостьем по физиономии. Егорыч увернулся и, чертыхаясь, поспешно покинул негостеприимное помещение. Усекновенная голова кабанчика, возлежащая на колоде, грустно смотрела  вслед.

– Чего маешься,  Егорыч? Лавры Анискина покоя не дают? – заботливо поинтересовался Семен. – Может, примем чуток, свежатинкой закусим. Глядишь и  полегчает.

Семейство стояло плечом к плечу против слепящего света прожектора. Глядя на безликий черный контур, состоящий из четырех фигур, участковый почувствовал некоторое, неизведанное им ранее, сомнение в собственных силах. Он беспомощно оглядел забитый контрастными тенями широкий двор и, уже сдаваясь, так, для проформы, объявил:

– Чистосердечное признание облегчает наказание. А?

Молчание было ему ответом.

– А, пропадите вы все пропадом, – не выдержав противостояния, завопил Егорыч, размахивая испачканными куриным пометом руками. –  Где тут у вас рукомойник?

И сразу распалась мрачная композиция. Подскочившая к Егорычу Любка, прихватив его под локоток, нежно повлекла к висящему за углом сарая рукомойнику, мать поспешно кинулась в дом собирать на стол, Семен помчался в сарай за отбивными.

– А как же я? – растеряно спросила у Митьки тетка Александра.

Столь неожиданный оборот вызвал у нее оторопь, и она стояла посреди двора, похожая на обиженную школьницу, чью жалобу нечуткие взрослые проигнорировали по причине несущественности. Митька неуверенно кашлянул, оглянулся, словно в поисках поддержки и, наконец, тихо произнес:

– Прости нас  дураков, тетка Александра. Я тебе завтра дров наколю и еще чего-нибудь по хозяйству сделаю.

Он хотел сказать еще что-то значительное и хорошее, но, не имея обыкновения вообще просить у кого-либо прощения, трогательно засмущался и потупился,   

– А и ладно, Митенька, – отозвалась тетка Александра, глядя на него  подобревшими подслеповатыми глазами. – Вы только уж больше не пейте так страшно, а то, неровен час, поубиваете друг дружку.

Она уронила на траву злополучное простреленное полено, отряхнула от берестяной белесой трухи грудь и руки и, переваливаясь, словно уточка, направилась к калитке. Через минуту за забором громко и радостно взлаяла собака.

Спустя час, когда умасленный  Егорыч, имея в коляске увесистый сверток, слегка виляя нетрезвой фарой укатил в ночную уличную перспективу, беспокойное семейство снова собралось у двери сарая.

– Ну! – сказал Семен, вопросительно глядя на жену. – Где ружье?

– А не знаю! – вызверилась Любка.

Водка, употребленная в ходе замирительного застолья, придала ей дополнительную отвагу. Женским чутьем понимая, что подобные события могут повториться с куда более тяжкими последствиями, она решила ни в коем случае не открывать место захоронения потенциально опасного предмета.   

– Как это, не знаешь? – Семен потрясенно уставился на взбунтовавшуюся жену.

– А забыла! – Любка вызывающе выпятила могучую грудь, но при этом по глупости имела неосторожность со значением глянуть в дальний угол двора.

Прозорливый Семен, уловив направление ее взгляда, несколько секунд озадаченно сопел, пытаясь переварить постигнутое. С одной стороны, перспектива извлечения ружья из «тайника» вызывала в нем вполне обоснованный внутренний протест, однако, не мог он сбросить со счетов и то, что если бы не Любкина расторопность и находчивость, нынешние развлечения обошлись бы ему значительно дороже, нежели свиной окорок.

– Ну, что ты, сынок, так убиваешься,  –  подала голос ничего не понимающая мать. – Бог с ним, с ружьем. Главное живы все.

– И то, правда, – изрек Семен, переводя взгляд с сортира на жену. Он немного помолчал и задумчиво добавил. – А, вообще-то, могла бы просто в крапиву бросить.

                *  *  *

Татьяна вздрогнула и открыла глаза. Разбудивший ее звук все еще трепетал на краю сознания, тревожа, заставляя отчаянно колотиться сердце. Она быстро села на кровати, прислушиваясь к гулкому безмолвию. Желтоватый огонек лампады колыхнулся, по иконе пробежала тень, и ей показалось, что суровый лик спасителя всегда вопрошающе-строгий, сейчас заметно подобрел, и его проницательные глаза успокаивающе глянули на нее поверх язычка пламени.

Спустя малое время тишина рассосалась, утекла в ночь сквозь бледные пятна окон, и стали слышны, будто проявились, негромкие многочисленные звуки. Жалобно скрипели половицы, на чердаке потрескивали стропила, с легким шелестом осыпались в печке прогоревшие дрова. Казалось, старый дом беспокойно ворочается в бессоннице, потягиваясь уставшими бревнами, скрипя усохшими за десятилетия сочленениями. Дом словно тихо бормотал, разговаривая сам с собою, как одинокий, брошенный старик, которому выпало неожиданное счастье  повидаться с близкими людьми, и теперь он до умопомрачения боится, что краткий миг свидания вот-вот окончится, оставив его наедине с тоской в бесплодной серой пустоте одиночества.      

                Татьяна, сонно вздохнув, уже было собралась упасть на прохладную подушку, как вдруг негромко звякнуло оконное стекло. Она напряженно выпрямилась.

– Танька! – долетел до нее через открытую форточку сдавленный голос.

Преодолевая боязнь, Татьяна подошла к окну. Вторая зимняя рама отсутствовала, и она, толкнув створки, выглянула наружу. Высокая луна, льющая свой отраженный свет на округу, висела где-то далеко за крышей, и призрачная тень, падающая на Митьку, таинственным образом отретушировала его лицо, начисто стерев с него глубокие отметины, начерченные неумолимым временем. Иллюзия длилась всего мгновенье. Митька отступил назад, под потоки люминесцентного света, снова превратившись в малознакомого потрепанного мужичонку.

– Спишь? – смущенно поинтересовался он.

– Нет, овец считаю, – грубовато отозвалась Татьяна, все еще злясь на него за неожиданный испуг.

– Ну, так это, пойдем, что ли, – Митька повел покрытыми телогрейкой плечами, как бы указывая, куда им необходимо двигаться.

– Куда пойдем, Дима? Ты в своем уме? Первый час уже, – воспротивилась Татьяна.

Митька как-то странно, будто стреноженный конь, перебрал ногами,  глядя на нее исподлобья.

– Как же, ведь договаривались? На барбекю, – в этот раз он верно произнес непривычное слово.

Татьяна молча смотрела на Митьку, на длинный белый шрам, белой строчкой поднимающийся из ворота, вспоминая такую же сентябрьскую ночь, когда, придя домой с деревенской дискотеки, стояла  у этого окна. Также блестела в лунном свете, покрытая ночной росой, серебристая трава, и зябко ежился в тонкой курточке провожавший ее Митька. Пора детских отношений миновала, уступив место неловким симпатиям взрослеющих людей. Впрочем, все тогда было достаточно легковесно и не имело никакого продолжения, закончившись, после отъезда Татьяны, единственным Митькиным письмом.

Сейчас же в его голосе звучали просительные нотки, и он настороженно переминался с ноги на ногу, нервно крутя отвисшую пуговицу телогрейки.   

– Ладно, подожди. Я сейчас выйду, – решилась Татьяна.

Митька радостно дрогнул, отрывая пуговицу. Недоуменно глянув на черный пластмассовый кружок, он уронил его под ноги и улыбнулся Татьяне детской признательной улыбкой.

                *  *  *

В углу предбанника горела лампочка, было тепло, благоухало березовыми вениками и сушеными яблоками, к пряному аромату которых, примешивался какой-то полузнакомый резкий, с отчетливым химическим привкусом фрагмент. «Земляничное мыло», сообразила Татьяна. Сразу вспомнилась белая, в россыпи алых земляничин, обертка, приятная тяжелая угловатость еще не обмыленного розового брикета. Сочетание запахов вызвало у нее ностальгические ассоциации, привело в состояние легкой грусти и благодушной расслабленности. Она сидела за узким, в две доски столом и, уложив подбородок в сложенные ладони, смотрела в парилку, где воодушевленный Митька суетился возле печки. Почему-то именно такой представляла она самоходную печь, когда в  детстве читала сказку «По-щучьему велению».

Часто, играя с ребятами на огородах, она забиралась в эту приземистую избушку, пряталась в простывший котел и фантазировала, что отправляется за тридевять земель на поиски таинственной жар-птицы, или едет на край света спасать выбросившихся на берег глупых китов, или просто будет кататься вокруг деревни на зависть всей округе.

Тем временем, Митька, проявляя чудеса изобретательности, огородил кирпичами у печи металлический поддон и выволок кочергой из ее чрева рдеющую массу раскаленных углей, которые толстым слоем живых самоцветов раскатились по импровизированному мангалу. Дымок сизым вервием воспарил от искрящихся огоньков и нырнул в распахнутую топку.

– Ну, вот! Будет у нас настоящее барбекю, – сообщил он, укладывая на кирпичи, заранее нанизанные мясом, шампуры.

Татьяна не стала объяснять ему разницу между шашлыком и барбекю, а только снисходительно засмеялась и согласно кивнула.

Митька, оставив на время шашлык, сноровисто раскидал по расстеленному на столе, топорщащемуся острыми складками холщовому полотенцу разнокалиберные тарелки. Коротко звякнул гранеными стаканами и выставил рядом с ними мерцающую бесцветным содержимым бутылку. Желание угодить и быть оцененным сквозило в каждом его движении. Он быстро разложил по тарелкам соленые огурцы и помидоры. Вывалил из банки в миску подернутые коричневым загаром, одинаковые, словно серийно изготовленные, округлые рыжики и бросил рядом пучок лука вперемешку с петрушкой и укропом. Банку с домашним квасом, и, ввиду отсутствия салфеток, непочатый рулон туалетной бумаги расположил неподалеку, на краю стола.

– Я сейчас, – бросил он Татьяне и выскочил наружу.

Через минуту дверь предбанника снова отворилась, и ухмыляющийся Митька небрежно воткнул в стоящую на столе пустую банку три роскошных бордовых георгина. Татьяна в изумлении только молча развела руками.

Наконец, отступив назад, он окинул критическим взглядом, уставленный домашними яствами стол, и, открывая вечеринку, ткнул пальцем клавишу древнего магнитофона. Обсыпанная выцветшими разноцветными наклейками пластмассовая коробка заскрипела, поперхнулась, но, напрягшись, все же сумела запуститься, и слегка искаженные, однако вполне узнаваемые мелодии итальянской эстрады исторглись из ветхого динамика. Удовлетворенный Митька расслабленно плюхнулся на колченогую табуретку. Крепко ухватив бутылку, он хищным движением свернул пробку и быстро набурил в стаканы искрящуюся в свете лампочки безобидную с виду жидкость.

– Значить это! Со свиданьицем, – объявил он и, не дожидаясь ответа, выхлебал свою порцию.

Пьяная волна водочного прибоя в третий раз за сегодняшний день накрыла Митьку. Его глазки мгновенно остекленели, приобретая специфическую неподвижность, присущую долго и много пьющим людям.

– Ну, чего ждем? – развязно поинтересовался он, плотоядно взирая на Татьяну.

– Да я, вообще-то, не пью, – сказала она, вертя в руке стакан.

Митька несколько секунд озадаченно молчал, подозревая ее в неуместной шутке, затем бросил короткое  «Ха!»  и пересел с табуретки на скамью.

– Брось ты, – небрежно обронил он, игриво придвигаясь к Татьяне. – Мы же друзья, в конце концов. Давай, за встречу.

В его голосе снова зазвучала залихватская безапелляционная самоуверенность. Та, с которой он так страстно желал встретиться, наконец, была рядом, и ощущение вседозволенности, подогреваемое выпитым, развернулось в его захваченной неожиданными чувствами душе. Несмотря на некоторую робость, а, вернее, стараясь нарочитой грубостью преодолеть ее, применяя житейский принцип, «раз пришла, значит, не против», Митька решил особенно не церемониться, и был сильно поражен, когда в ответ на фривольное поглаживание по колену, Татьяна хладнокровно выплеснула содержимое своего стакана ему в физиономию.

– Что-то ты, Дима, слишком суетишься? – спокойно отметила она, накалывая вилкой палевую шляпку соленого грибка.

 Митька  огорошено моргал слезящимися глазами, непроизвольно слизывая с губ обжигающую влагу. Первым его желанием было залепить обидчице в ухо, что он непременно бы и сделал, будь на ее месте кто-либо другой, но Татьяне…   Нет, это было невозможно…

Он смиренно обтер ладонями мокрое лицо, тяжело поднялся и двинулся к печи. Пузырящиеся куски мяса уже уронили первые капли сока на раскаленные угли, и аромат жарящегося шашлыка заполнил тесное помещение. Митька, сглатывая слюну, перевернул шампуры. Весь сегодняшний день, в предвкушении посиделок, он только и делал, что пил, практически не закусывая, и сейчас сытный мясной дух вызвал в его обожженном дешевым алкоголем желудке болезненные спазмы. Он вернулся в предбанник, и, снова оседлав табуретку, несмело посмотрел на Татьяну.

– Давай, рассказывай, как вы тут существуете, – сказала она, наливая себе кваса из банки и, поморщившись, добавила, указывая на магнитофон. – И выключи, пожалуйста, эту безумную машинку.

Митька послушно щелкнул клавишей. Магнитофон немедленно заткнулся, и стало слышно, как комариным звоном в тусклой лампочке зудит раскаленная нить, да раздаются из парилки короткие взрывные шипения. Он  пожевал губами, глядя на початую бутылку, затем быстро, словно опасаясь, что Татьяна может помешать ему, схватил ее и торопливо глотнул прямо из горлышка.

– Ну, как живем? – протянул он, утверждая на столе бутылку. – Так вот и живем. А что? Хорошо живем.

И Митька, снова воспрянув духом, пустился в пространные рассуждения о жизненных перипетиях, случившихся с ним за последние двадцать лет. Его рассказ лился непрерывным речитативом, экспрессивно поднимаясь, когда он повествовал о своих наиболее значимых коммерческих достижениях и съезжал почти на шепот, если суть касалась каких-либо мелких неудач. Иногда его язык начинал заплетаться, он терял нить повествования и замолкал, вопросительно глядя на Татьяну, беспомощно щелкая грязными пальцами. Тогда она произносила необходимую реплику, и Митька, облегченно вздохнув, снова срывался в сбивчивый монолог.

 Татьяна не без интереса вслушивалась в Митькины путаные излияния. Уловив в контексте знакомое имя, она безапелляционно прерывала его рассказ и требовала информации. Митька недовольно морщился, но удовлетворял ее любопытство, чтобы тут же возвратиться к главному сюжету, средоточием которого он же и являлся. Взаимоотношений с женским полом он едва коснулся, грубыми шутками обозначив их кратковременность и незначительность. В общем, из всего изложенного следовало, что Митька – мужчина серьезный и хозяйственный, и что с таким в жизни не пропадешь, а если иногда и употребляет, то, что же тут такого, кто нынче не пьет ее, проклятую. Подтекст его повествования был не замысловат: «Не хотите ли иметь такое «счастье» в качестве спутника жизни?»

Внезапно Митька смолк на полуслове и застыл, тревожно принюхиваясь.

– Что?! – испугалась Татьяна.

Митька вскочил, уронив табурет, и бросился в парилку. На ходу его качнуло, повело вбок прямо на косяк, он мелко засеменил, но все же извернулся и беспрепятственно вывалился из предбанника.

– А, язви тебя! Чуть не спалили, – радостно завопил он, появляясь дверном проеме.

Из его костлявых кулаков, словно странные сюрреалистические букеты, торчали нанизанные золотистыми кусками мяса металлические стебли шампуров. Физиономия лучилась счастьем. Мутные глазки, похожие на осколки истертого морским накатом бутылочного стекла, словно осветились изнутри, источая  восторженное детское упоение.

– Вот и готово, вот и готово!

Митька приплясывал перед столом, в восторге размахивая шипящими шампурами. Огромные, не по размеру, резиновые сапоги свободно болтались у него на ногах, цепляясь друг за друга. Он то и дело спотыкался о поверженную табуретку, и тогда Татьяне казалось, что сейчас Митька рухнет на стол и вдребезги разнесет всю так старательно им же сооруженную сервировку. Но, каким-то пьяным чудом он каждый раз удерживал равновесие и, наконец, отплясавшись, шваркнул шампуры прямо на полотенце и, загнав пинком табурет в угол, упал на скамью, рядом с Татьяной.

– Давай, отъешь нашего, экологического, – воскликнул он, хватая шампур и сгоняя с него ножом куски мяса Татьяне на тарелку. – Небось, в городе такого не сыщешь! 

Татьяна нерешительно кивнула. Ей было очень неловко, она сидела, постукивая вилкой о край матовой тарелки с потертой витиеватой надписью «общепит». Рассказывать Митьке о странностях своего воображения она не находила нужным. Слишком большая разница во взглядах на окружающий мир образовалась между ними за прошедшие годы. Как объяснить, что за каждым аппетитным куском мяса ей видится живое существо, из тела которого он  был изъят. Конечно, она не всегда придерживалась столь радикальных взглядов на этот, в прямом смысле слова, животрепещущий вопрос. Были в ее жизни и шашлыки, и «цыплята табака». Пока однажды ей не довелось побывать на скотобойне…

– Чего ждем? – Митькин голос был невнятен. Он обдирал зубами мясо прямо с шампура и, плотно набив рот, быстро жевал. Все препоны миновали. А дальше, несмотря на неудачное начало, кто знает…

Митька вытер жирные пальцы обрывком туалетной бумаги и снова включил магнитофон, однако, сделав звук потише. Изжеванная лента, скрипя, потащилась по запиленной головке, и слегка придушенный итальянец затянул проникновенную арию об усталом одиночестве. Растроганный музыкальной лирикой, Митька потянулся было к бутылке, но, взглянув на Татьяну, живо отдернул руку.

– Надо воздержаться, – пробормотал он.

Он нацедил в стакан квасу, отхлебнул изрядный глоток и только тогда обратил внимание на Татьянину нетронутую тарелку.

– Что, с жилочками попался? – заботливо поинтересовался Митька. – Так ты, это, другой возьми. Вообще-то все должны быть хороши. Прямо со стола кормили, – он хихикнул. – Теперь сами едим. Возвратные, так сказать, средства.

Татьяну покоробило. Она резко  отодвинула тарелку и откинулась назад, стукнувшись затылком о стену. Громко тренькнуло стекло. Митька испуганно уставился на расколотый стакан. Коричневая квасная клякса, забираясь под тарелки, быстро расползлась по белой ткани.

– Извини, пожалуйста! – опомнившаяся Татьяна промокнула влажное пятно лоскутом туалетной бумаги и собрала в ладошку острые осколки.

– Да ладно! – Митька беспечно махнул рукой. – Ерунда. Ты барбекю попробуй.

Татьяна сбросила глухо звякнувшие стеклянные останки в ржавое ведро, что стояло рядом со скамьей, и извиняющимся тоном сказала:

– Да не ем я мяса, Дима.

Она хотела добавить что-то еще, но смолчала, настороженно глядя на Митьку.

– Да ладно? – после короткой паузы, озадаченно повторил он. – Как это, не ешь?

Второй отказ Татьяны от столь естественных, на его взгляд, потребностей сначала только слегка шокировал охмелевшего Митьку. Он изумленно хлопал глазами, переводя взгляд с зажатого в кулаке наполовину очищенного шампура на Татьяну. Как это человек в здравом уме может отказаться от жареной свинины, ясно читалось на его испитой физиономии.

– Не ем и все. Что тут такого? Может же человеку что-то не нравиться.

– Оно, конечно, – медленно осознавая услышанное, произнес Митька. – Если не нравится, то конечно.

Он осторожно положил шампур на стол, не зная, куда деть руки, повозил ими по коленям, сунул в карманы телогрейки и угрюмо нахохлился. Его и без того тщедушное тело жалко съежилось. Он стал похож на общипанного больного воробья, который, ни на кого не обращая внимания, недвижно сидит на заборе под дождем, в томительном ожидании появления какой-нибудь милосердной кошки, которая избавит его, наконец, от бесцельного и мучительного существования. 

               – Дима, ты что, обиделся? – Татьяна обеспокоено толкнула его в костлявое плечо.

Митька покачнулся, затем выпрямился, словно неваляшка, и чуть слышно, в воротник телогрейки пробормотал: 

               – Как же так? Зачем же я тогда кабанчика расстроил?

Неожиданно заверещал, зажевывая пленку магнитофон. Похрипел, трудясь древним механизмом, стараясь провернуть изношенную кассету, и смолк, не совладав, только изредка жалобно попискивал, словно сетуя на безрадостную старость и немощь.            

Митька как бы и не заметил наступившей тишины. Он хмуро глянул на стол, выпростал из кармана руку и выбулькал в стакан всю оставшуюся водку. Получилось по обрез, и даже малая толика пролилась на полотенце. Единым духом Митька принял в себя все содержимое стакана, занюхав едкую горечь рукавом засаленной телогрейки.

Все, к чему стремилась сегодня весь день и вечер его растревоженная душа, свершилось. Татьяна была рядом. Исходили ароматом золотистые кусочки мяса. Но все было не так, как виделось ему ранее. Как будто в кино вместо любви и приключений показали работу конвейера по сборке пылесосов. И впору бы подняться и уйти, но держит купленный билет и приходится сидеть, глядя слипающимися глазами на черно-белое, медленно ползущее изображение.

 Он снова неуверенно начал свой путаный речитатив, но водочный балласт неудержимо тащил его в глубину опьянения, и уже не за что было эмоционально зацепиться, для того чтобы удержаться на поверхности. Митькина речь стала малопонятной, он по инерции пробубнил еще несколько невнятных предложений, затем его глаза закрылись, он расслабленно завалился на бок и окончательно отключился.

– Достойное завершение банкета, – громко сказала Татьяна, поднимаясь. Она выключила скрипящий магнитофон, прошла в парилку, тщательно собрала совком с поддона и забросила в топку подернутые седым пеплом остывшие уголья, зачем-то пробежала ладонью по внутренней шершавости еще теплого котла и вернулась в предбанник.

Неожиданно короткий свистящий звук щелкнул по нервам. «Чирик, чирик», повторилось снова. Краем глаза Татьяна уловила внизу быстрое движение и, вздрогнув, повернула голову. Желтоватое чудовище, размером чуть меньше спичечного коробка, сидело в углу предбанника и, поводя короткими усиками, словно бы разглядывало Татьяну. Снова дернулись, коленками назад, как  у кузнечика, короткие лапки. «Боже мой, как давно я не слышала этого голоска», умилилась Татьяна. Она неосторожно шевельнулась, и сверчок мгновенно исчез за плинтусом, словно его и не было. «Так и наша жизнь. Стоит только моргнуть, и тебя уже нет».

Она посмотрела на лавку. Митька лежал на боку, неловко свесив голову. Сдавленная грудь исторгала болезненные хрипы. Татьяна оторвала кусок бумаги от рулона и вытерла сочащуюся из уголка его полуоткрытого рта слюну. Митька пошевелился, дохнул густым водочным перегаром, и вдруг широко улыбнулся во сне, обнажив плохие прокуренные зубы. Татьяна заботливо подложила ему под голову валенок, который извлекла из-под лавки, и с облегчением распахнула наружную дверь.

Луна уже склонилась к горизонту и сквозь легкий флер случайного ночного облачка светила мягко и доброжелательно. Не было тех резких теней, что пугали Татьяну, когда Митька, немногим ранее, тащил ее сюда пустыми черными огородами. Она в последний раз оглянулась на того, кто когда-то шел рядом с ней по невозвратной безоблачной дорожке детства, и прикрыла за собой тяжелую рассохшуюся створку.

Утром Татьяна уехала в Москву.