151. Смерть балерины
Советико-балле.
Царский век или советский, а Одиллия и Одетта все так же соперничают, претендуя на сердце и руку принца Зигфрида.
Прекрасный принц в данном случае – это публика.
Конкуренткой примы Спесивцевой (неспесивой… а впрочем, немножко спеси есть) называют в Кировском, бывшем Мариинском театре двадцатилетнюю выпускницу хореографического училища Лидию Иванову.
Молоденькая соперница опасна. Она сумела чем-то растрогать все на свете познавших, всех видящих насквозь петербургских фанатов балета.
«Какое это было замечательное существо, – вспоминал критик Аким Волынский, – как нарисованный этюд для альбома будущей великой артистки, она с большого разбега взвивалась на высоту».
В поклонниках у новой звезды состояли поэт Николай Асеев, прозаик Михаил Зощенко, артист театра Мейерхольда Геннадий Мичурин.
Зощенко – заклятый дон-жуан. Асеев истинно любит только жену, «не за силу, не за качество золотых твоих волос сердце сразу враз и начисто от других оторвалось…» А Мичурин – истинно влюбленный, коленопреклоненный.
Он пытался понять тайну успеха Ивановой, и кажется, ему это отчасти удалось: «Многие прекрасные актеры оставляют нас холодными, а вот тот, кто подкупает наше сердце, задевает нас, как человек, а не только как артист, становится близким, родным. Так Петербург полюбил свою Лидочку…».
Дочку, дочку – откликается эхо.
В одно ясное утро сильфида с пятью кавалерами отправилась кататься в моторной лодке по Фонтанке. О, магия, весна и любовь! Плеск и блеск, и сиянье струй, и запах речной воды – русалки, резеды…
Угрюмый лодочник, оставь свое весло!
Мне хочется, чтобы меня течением несло,
Отдаться сладостно вполне душою смутной
Заката блеклого гармонии минутной.
И волны плещутся о темные борта.
Слилась с действительностью легкая мечта,
Шум города затих. Тоски распались узы.
И чувствует душа прикосновенье Музы…
Ничто не предвещало катастрофы. Но у фарватера Невы лодка, каким-то необъяснимым образом, столкнулась с пароходом «Чайка», идущим в Кронштадт и перевернулась. Пассажиры оказались в воде. Четверых из них спасли, а Лидочка и один из ее приятелей утонули в реке.
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет…
Тело Лидочки так и не было найдено – а ведь неглубок Безымянный ерик!
Родителям отдали только ее сумочку, всплывшую на волнах. Внутри сумочки не нашлось ни документов, ни денег (которые Лидочка с собой в то утро взяла) – а лишь круглое зеркальце.
Ведьминские наваждения Фонтанки воспеты лириками нескольких поколений:
Над волною чайка вьется,
Обронив перо.
То ли скатный жемчуг льется,
То ли серебро…
Или вот еще:
Что-то как будто восточное, южное
Видится всюду! Какой-то налет,
Пыль перламутра, сиянье жемчужное –
Вдоль широко разгоревшихся вод.
Вон, пробираясь как будто с усильями
В этом великом свету, кое-где
Ялики веслами машут, как крыльями.
Светлые капли роняя к воде…
Трагедия публику взбудоражила, пошли какие-то странные слухи.
Молва подспудным рокотом обвиняла маниакально влюбленного в Спесивцеву комиссара Каплуна (племянника всемогущего Урицкого!). Он-де пожелал устранить сценическую соперницу своей Ольги.
А быть может, сотрудники ОГПУ, которые тоже были в числе приятелей балерины, сочли, что она могла, пусть даже невзначай, овладеть какой-то их тайной? И, таким экзотическим образом, избавились от опасной свидетельницы? Или устранили балерину за отказ сотрудничать с ними?
Что там было на самом деле, какие демоны вмешались – наверняка никто уже не узнает. Чекистские тайны не разыщешь и с водолазом, на дне морском (и по сию пору)…
Заговор? Завуалированное убийство? Или самоубийство? Или: двое влюбленных (чьи тела так никогда и не были представлены следствию) решили сбежать от всех и вся – в «подводный мир» своей любви, инсценировав «утопление»?…
Какое это было замечательное существо! С большого разбега она взвивалась на высоту… Кто покупает наше сердце, как человек, а не только как артист, становится близким, родным…Ялики веслами машут, как крыльями…
Угрюмый лодочник, оставь свое весло! Смилуйся на этот раз, Харон Фонтанки!
Эхо-магнит
Есть в этих коллизиях нечто, поднимающее их высоко по питерской шкале наводнений (намоднений!) – они становятся фактом искусства.
Поэт Михаил Кузмин, гость фэнсиона Трапеция, бередит эту историю (бредит ей) в своей поэме «Форель»:
Уносится тайком чужой портфель,
Подносится отравленная роза,
И пузырьками булькает со дна
Возмездие тяжелым водолазом.
Следят за тактом мертвые глаза,
И сумочку волною не колышет…
Сумочка Лидии Ивановой (с зеркальцем внутри) могла бы стать экспонатом музея Петербургского Зазеркалья.
Балерина превратилась в русалочку, речную деву Безымянного ерика – одну из тех, кто на Аничковом мосту держит в руках герб Петербурга.