Талифа куми

Женя Фоджери
Холодно.
Стены, чуть голубоватые от света коридорной лампы, который протекает в палату сквозь дверное окошко, еще больше подчеркивают холод, сковывающий по рукам и ногам. Оконное стекло постоянно заплаканно, дождевые капли не успевают высыхать на нем. Беспрестанно идут дожди, но это почему-то не успокаивает. Депрессии не миновать. Такая осень выдалась в этом году, ледяная насквозь и пустая до гула, люминесцентного гула больничных чертогов.
С течением времени палата  приобрела почти домашний вид: кресло с пледом для мамы, стопка журналов на подоконнике, увенчанная чашкой без ручки, и старенькая ваза из дутого коричневого стекла с садовыми разноцветными астрами.
Я никогда не любила эти цветы, но они всегда были в доме по осени: незамысловатые по форме, но тревожные, трагических лиловых и малиновых оттенков. Мне же хотелось пышных георгинов, величественных гладиолусов и хризантем. В детстве было неловко отказывать матери, когда она приносила в мою комнату очередной букет, а сейчас мне не выбирать…
Так скучно, так душно здесь, но я не могу покинуть тебя. Не могу оставить. Мне жаль тебя, мое тело. Обездвиженное и статичное. Глядя теперь со стороны, я воспринимаю тебя как не себя: как другого, до черточки близкого мне человека, но все же не меня. Руки раньше лежали поверх покрывала, пока мама обнаружила, что кисти твои совсем ледяные, и осторожно укрыла их, стараясь не задеть крепления датчиков пульса на пальцах.
Обычно я сижу на краешке койки, к тебе поближе, всматриваюсь в твое лицо и нетипично для тебя гладко зачесанные назад волосы. Без косметики, полупрозрачное. Ресницы едва дрожат, дыхание едва теплится, ты едва живо. Когда приходит мама, я отступаю к стене и сижу на полу. Мама считает, что она верит в бога. И в то, что ты полноценно живо, слышишь ее и понимаешь. Она верит в жизнь во всем, что видит. Мама, например, всегда ласково говорит с животными, растениями и даже с тестом для своих знаменитых пирогов. Отчего животные, с которыми она начинает ворковать, обожают ее и льнут к ней, горшечные растения, посаженные и взращенные ее руками и молитвами, пышно цветут, а о вкуснейших ее пирогах грезят все, кто хоть раз их пробовал. И с тобой она тоже разговаривает. Перешагивая порог палаты, всегда говорит «Привет, доча, я пришла». Она обновляет астры в вазе, трогает чуть теплую батарею, сетуя на скудное отопление, и принимается рассказывать тебе накопившиеся новости. Как и раньше, когда два раза в неделю звонила из своего городка и сообщала в подробностях все тонкости быта. Что за окном безумный ветер и его порывы сломали уже третий ее зонт, что тетя Лена продает дачу и уезжает на юг, что Софья Сергеевна угостила ее вчера крепчайшим кофе с дорогим темным шоколадом, марки которого она не запомнила, и т.д.
Мама расчесывает тебя, обтирает руки и ноги влажным полотенцем, гладит по щекам и неслышно плачет.
Когда в комнате слишком темно от пасмурной погоды, она оставляет тебе включенной угловую лампу, чтобы тебе было не темно.
Мама уйдет через три часа и вернется вечером после работы еще на три.
А я возвращусь на краешек койки, к телу. И так изо дня в день. Из недели в неделю.
Мне не известно, сколько еще ты будешь оставаться в коме. Я не знаю, способно ли ты будешь когда-нибудь жить в движении. Хочешь ли ты этого после всего того, что с тобой случилось. Но мне очень неуютно тут, рядом с тобой. Я не могу вернуться в тебя – ты не пускаешь меня в свою неподвижность, и не могу оставить – ведь это то же самое, что предать. А я так не могу. Что мне сделать для тебя? Изо всех сил звать к жизни? Но вдруг она не нужна тебе. Вдруг это именно та заколдованная мраморность, которая тебе нравится. Да и жизнь эта для тебя, моей уязвимой, хрупкой оболочки, может стать уже совсем не такой, как прежде, и уж точно не лучше из-за мучений, которые тебе пришлось перенести.
Если эта жизнь вообще когда-нибудь у тебя будет…
Не знаю, как быть. Я растерзана бесчисленными вопросами.
Помнится, всю свою жизнь я мечтала о том, что возможно летать, и очень радовалась, когда полеты снились мне. Теперь я могу свободно остановиться в любой точке пространства, прогуляться по потолку, встать на цыпочки на краешке маминой чашки. И мне нравится ощущать свою воздушность, неограниченную волю движения, легкость. Мне приятно, что моего присутствия никто не замечает: ни полненькая медсестра, записывающая показания всей этой непонятной медицинской аппаратуры, ни всегда пахнущий выпечкой врач, что приходит трижды в неделю и только вздыхает, ни мама. Особенно мама…
Я постоянно жду каких-либо маячков, предопределяющих твое скорое пробуждение, и ответов на вереницу своих вопросов. Но ничего этого нет. Палату заполняют вечерние сумерки, а мама придет еще не скоро. Пока только шипение аппарата ИВЛ, размеренные молнии твоего сердцебиения на мониторе и сигналы, твои сигналы мне о том, что ты живое. Приникая щекой к дождливому окну, рискую легко провалиться сквозь него и оказаться на ветреной улице под колючим холодным дождем. Я могу отправиться подальше от этих стен, но только смотрю вниз на автомобили, чьи огоньки напоминают большие желто-красные бусины, высыпавшиеся из бабушкиной шкатулки прямо на перекресток. Астры горьковато пахнут скрытым волнением, и, чтоб немного успокоить себя, я поднимаю в памяти картинки из прошлого, когда все было по-другому и я была другая.
*
«У Лукоморья дуб зеленый; златая цепь на дубе том: и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом…» - с выражением начинаю я читать наизусть поэму и без запинки дохожу почти до середины, устроившись на специальном сиденье, прикрученном для меня к раме папиного велосипеда. Мы едем на озеро на ночную рыбалку. Прохладно, но у нас есть палатка, и папа сразу разжигает костер. Рыбу для ухи еще только предстоит поймать, но уже над первыми язычками пламени так замечательно греть ломтики белого хлеба и хрустеть получившимися гренками, наблюдая необыкновенный закат. Солнце тающей карамелькой погружается за края тихого озера, раскинув вокруг своего оплавляющегося тела лучи цвета нарядов и домиков Барби, которой у меня никогда не было. Но я очень хорошо запомнила этот цвет, однажды увидев его в только начавшей появляться по телевидению рекламе. Казалось, от него пахло всеми жевательными резинками и конфетами сразу. Он был какой-то не родной, кричащий и непознанный. Я смотрела на него так же, как на игровые приставки, которыми бредили уже все мои одноклассники, и так же не хотела этого себе.
Я хотела рыбы, за которой мы собирались плыть в камыши на резиновой лодке. Мне нравился этот жуткий запах резины, и иногда дома я просила папу разложить и надуть для меня «корабль», представляя себя мореплавателем и глядя будто за стены детской комнаты. Для этих же целей и достижения полного ореола романтики путешествий папа раскладывал мне еще и маленькую одноместную палатку. Счастью моему не было предела. Я была индейской Скво, пиратом Флинтом, Томом Сойером и Пеппи Длинныйчулок одновременно! Такое случалось, как правило, зимой, когда окончательно надоедали коньки, простуда, а весна все не наступала. В благодарность папе я устраивала домашние импровизированные спектакли с многочисленными переодеваниями, торжественным объявлением каждого номера моих танцев на высоких маминых каблуках и пения (репертуар мой был широк: от старинных романсов до песни «Прекрасное далеко»). В это буйство вовлекались и остальные члены семьи в качестве зрителей. Бабушка и дедушка радовались и хлопали в ладоши, папа искренне смеялся, и глаза его светились счастьем, брат посмеивался, мама, уделив несколько минут моему выступлению и покритиковав мой самобраный костюм из подручных средств, удалялась на кухню или к швейной машине, чьей заложницей по роду профессии и призванию была долгие годы. Она воплощала в жизнь главные мечтания почти каждой женщины: мама была дизайнером самого необычного вида дамских платьев – свадебного. Когда постепенно умирающий Дом мод окончательно закрыли, мама ушла в чистый отдел технического контроля папиного грязного завода, где он трудился уже много лет слесарем-инструментальщиком. На свою новую прозаичную работу она являлась деловой леди с идеально уложенными кудрями, неизменно на шпильке и в собственноручно сшитых эксклюзивных нарядах из невиданных тогда тканей. В остальное время – дома вечерами и по выходным – она творила волшебство. У нее по углам отдельно отведенной под творчество комнаты хранились кипы каталогов со всевозможными образцами белоснежных кружев, атласа, пайеток, страз, камней, пуговиц, бутонов, бутоньерок, капрона, гипюра, набивного бархата, стекляруса, блестящих ниток, переливающейся всеми цветами радуги органзы и дерзкого люрекса. Сверху лежали пачками модные журналы с примерами воплощений этого богатства в модели платьев на любой вкус, цвет, темперамент невесты и размах торжества. А вот манекена у нее не было. И между примерками той или иной заказчицы она велела мне вставать на кресло, так как я была слишком мала ростом для всех этих длиннющих подолов и шлейфов, и водружала на меня невообразимые белые облака. Не забыть бесчисленное количество булавок, вскользь и невзначай укалывающих меня бегом быстрых маминых пальцев, затекающие от тяжести нарядов плечи и откровенную скуку. Обилие фалд, кринолинов, качелей, хомутов, складок и фонариков нагоняло на меня тоску. Стоя так неподвижно от нескольких минут до часа, я старалась не заныть (потому что мама этого страх как не любила) и абстрагироваться от удручающей ситуации рассматриванием флакончиков парфюма, выставленных на ее трюмо. Ароматы этих духов я помню до сих пор. Мама любила терпкие восточные ароматы и запах цветущей сирени. Это была настоящая ее страсть! Помню среди прочих ее парфюмерных пристрастий духи «Фея ночи» в ромбовидной бело-черной коробочке с изображением огромной бабочки. Не было ничего более коварного в моем детстве, чем пробраться в мамин будуар и перенюхать все разнокалиберные пузырьки и бутылочки с духами, кремами, лосьонами; перебрать (но не перемерить) все ее серьги, бусы, браслеты и перстни из шкатулок. Хотя нет, верх коварства был в другом, немыслимом случае моего полного провала перед нерушимыми стенами всепобеждающей красоты – я без спросу (конечно, такое я могла сделать только без спросу!) зачем-то унесла с собой на прогулку ее любимую антикварную перламутровую брошь…и потеряла ее! Я скрывала свое преступление несколько недель, мучилась, плохо ела и с трудом спала, пока мама не обнаружила пропажу и я, естественно, не призналась. Папа пытался защитить меня, но куда там! Только изумительная композиция из трех хрустальных елочек, преподнесенная в скорости после этого инцидента папой по-прежнему разозленной маме, смягчила ее ропот. Но ненадолго: под Рождество папа неловким взмахом широкого рукава махрового халата смахнул их со столика в гостиной. Тогда елочки рассыпались вдребезги, а все шишки посыпались на него. И только ко дню своего рождения мама забыла о наших проделках, получив от папы коробочку, обитую синим бархатом, в которой нашла серебряное колье с камушками. Накануне мы с папой пошли в самый дорогой в городе магазин и выбрали его для мамы. Но тонкость и эксклюзив выбранного нами ювелирного изделия оказался больше той суммы, которая была в папином кармане, это огорчило нас неимоверно! Тогда папа сделал то, что никогда себе не позволял: мы поехали на другой конец города к его другу, у которого, видимо, можно было немного одолжить денег. Смотрелось нелепо – папа не умел просить в долг и выглядел школьником. Когда мы получили, наконец, недостающую сумму в руки, я потянула его поскорее обратно – уже перед закрытием мы почти вбежали в магазин и купили это колье! Нам даже хватило на коробочку для него.
Мы были прощены, и мама отпустила нас на водопады. Снова на велосипедах в тот же день мы поехали на городскую плотину. Такого масштаба стихии я еще не видела и влюбилась в это бушующее величие воды сразу, робко стоя на шатких мостках и долго не желая уходить. Папа взял с собой пряники, и мы позже устроили небольшой пикник у самого берега, где скапливалась зеленоватая пена только успокоившейся воды. Он улыбался, и я была тихо счастлива. Папа спросил, понимаю ли я глубину, не боюсь ли я ее, и я ответила, что боюсь, но она очень нравится мне. Он улыбнулся, прищурился и погладил меня по косе. Тогда я, как истинная Аленушка, носила широкую косу до поясницы, и папа просто млел, глядя на нее.
Вода всегда была в моей жизни. И даже в детской комнате, сколько я себя помню, стоял столитровый аквариум, сделанный папиными руками. Это был мой любимый ночник. Зеленый мягкий свет обещал что-то сказочное, движение разноцветных рыб убаюкивало. Не убаюкивала лишь генеральная чистка аквариума раз в несколько месяцев, когда мы с папой таскали воду сначала из него, а потом в него, перебирали камни и коряги, пересаживали растения. Но и это получалось весело.
Летом я, по-моему, очень озадачила папу, озвучив свое желание отвести меня в музыкальную школу. Он поинтересовался, какой инструмент я для себя выбрала, и грустно улыбнулся, когда я сказала, что скрипку. Нет, он никогда бы не запретил раздражающий скрежет моих домашних упражнений, как многие родители, старающиеся всячески отговорить свое чадо от выбора обучения игры именно на скрипке. Но, видимо, ему вспомнилось, как плачевно закончились занятия по классу фортепиано моего брата, – тот убежал из школы с ревом и попросился на хоккей. Папа дал мне время подумать до осени и, если я буду решительна, то запишемся в музыкалку и купим скрипку. Я действительно долго размышляла. Во мне боролись два начала: любовь к музыке и любовь к воде. В конце концов, пристальное наблюдение за успехами Дендеберовой, Митчелл и сестер Джозефсон в различных видах плавания на Олимпийских играх в Сеуле не оставило во мне никаких сомнений. Осенью я пошла с папой записываться в заводской бассейн. Следующие несколько сезонов я провела, осваивая брасс и кроль, а папа – ожидая меня в фойе после тренировок и припася для голодного после воды начинающего спортсмена термос горячего сладкого чая и бутерброды с колбасой. Папа подставлял мои мокрые косы под сушилки для волос, пока косматая я с аппетитом жевала. И после по дороге домой было так уютно дремать на папином жилистом плече, вдыхая теплый запах его замшевой куртки и цитрусовый аромат его модного, подаренного мамой, одеколона «Eau Jeune».
Папа, вообще, был щеголем. Конечно же, это целиком мамина заслуга, ведь она наряжала его в дорогие рубашки, доставала где-то изысканные запонки и туфли из лоснящейся воловьей кожи. Даже увлечение у папы было очень модным – он занимался фотографией. Сколько ранее отложенных на лодку или спиннинг денег в итоге потратилось на фотоаппарат, пленку, фотоувеличитель, проявители, закрепители и прочее, даже не счесть. Папу обожали в любой компании – он всегда был весел и общителен, попутно успевал щелкать затвором камеры и подлавливать удачные моменты.
Дальше наступало самое сладкое. Мы закрывались в ванной, где устраивали фотолабораторию под светом красного фонаря. Папа научил меня делать засветленные рамочки, объяснил принцип «золотого сечения» и помог освоить работу с глянцевателями. Я покорно сидела, когда он говорил «семь секунд не дыши и не двигайся» - именно тогда на бумагу проецировался негатив. Волшебство! Даже запах химикатов для проявления снимков завораживал меня.
Чуть позже я была захвачена другим, родственным фотографии, искусством. Кино. Мне давали немного мелочи на сладости. Сначала я приходила в кулинарию и выбирала самое красивое пирожное. Как выяснялось, оно было самым невкусным. Корзиночки и кремовые завитки изобиловали жиром и ничего интересного, кроме внешнего пафоса, не представляли. Самыми любимыми оказались заварные пирожные, но и они скоро наскучили мне. Потому что, не доходя до кулинарии, я начала заглядывать в старенький кинотеатр «Луч». Деревянные полы, скрипучие жесткие кресла, запах половой краски, нафталиновые бабушки-билетерши и экран из грубой белесой ткани. В общем, карманной мелочи нашлось более полезное предназначение.
Немало фильмов пересмотрела я в полупустом прохладном зале, а на «Римские каникулы» и «Лето в раковине» ходила даже несколько раз.
Мне кажется, я совсем не осознавала тогда предельность своего счастья, безоблачность моего детства, не представляющего себе границ.
*
С годами мои интересы несколько раз менялись. Я была именно тем подростком, который хочет быть и балериной, и космонавтом одновременно. Посещение кружка рисования, уроков сценической речи, английского и французского языков и изучение уголовного права. Тогда это казалось забавным и не прочило мне особых успехов, потому что я сама, в первую очередь, никогда не относилась к этому серьезно, как к своему будущему хлебу, который будет меня кормить, или как к какой-то миссии, которая сделает из меня знаменитость. Мне было понятно, что я в поиске и определении. Но я всегда обращалась только к тому, что мне интересно, так как только в интересе ощущала комфорт. И с улыбкой смотрела на замученных ровесников, которым родители (исключительно из добрых побуждений и чаяний о благополучии своих отпрысков) придумали судьбу, гоняя на скучные занятия к репетиторам, например, по алгебре, и проча им блестящее будущее в экономике, управлении и финансовых областях.
Все семена моих увлечений и внешкольных занятий дали всходы несколько позже, когда я выбирала университет, чтобы получить профессию.
Выход из своей детской безмятежности в большие воды взрослости, где надо было принимать решения, брать на себя ответственность и действовать наверняка, как-то сразу отдалил меня от семьи. Папа всегда был где-то рядом со мной, присматривая, но не навязывая ничего. Он понимал и принимал мое стремление к самовыражению и верил в меня. «Будь молодцом, морковка», - говорил он мне.
А потом папа заболел... Результаты обычного планового обследования открыли неожиданные и невероятные факты о его здоровье. Недуг, с которым, казалось, стоит просто последовательно побороться, обернулся ужаснувшими всю нашу семью последствиями, которым невозможно сопротивляться. Мы столкнулись со стеной безвыходности. Никто не решался сказать ему правду, а папа и сам не хотел знать, он не хотел пугаться и только молча переносил необратимые ухудшения самочувствия.
Он смотрел на меня большими и теперь почти всегда грустными глазами. Наступил период, когда мы общались почти без слов, своими внутренними магнитами. Я по-прежнему доверяла его вкусу: мы читали Пикуля, Булгакова, Суворова, ездили смотреть на парусные регаты и мастерили рамки для фотографий и моих дипломов. Но я очень мало времени проводила дома. Учеба, работа, а потом и еще одна работа занимали меня с семи утра и до позднего вечера, когда мое появление в родных стенах ограничивалось спешным полуночным перекусом, душем и провалами в сон. Это было уже другое счастье, трудное, но достигнутое стараниями, радостное оттого, что получается. Это была маленькая независимость, пьянящая и укрепляющая изнутри успехами, которых мне удавалось достичь. Одноклассницы выходили замуж, а я писала научные работы, публиковала статьи, разгребала договоры в офисе, ходила на курсы вождения, пропадала на тренировках и сборах, чтобы получить звание кандидата в мастера спорта по плаванию.
Папа выживал, а мы старались подбодрить его интересными книгами и фильмами, какими-нибудь деликатесами…
С выпускного университетского вечера я, подобрав подолы бального платья и рискуя вывихнуть ноги на высоких каблуках, бежала домой – звал папа. Между приступами агонии он сказал мне, что все понял, погладил по руке и велел быть сильной. Через два часа его не стало. Пришло время, когда будто не стало и меня. Мама посоветовала отвлечься и отправила в деревню к тете, но там все напоминало его: вот баня, в которой он так любил париться; вот скамейка, где мы сидели вечерами, наблюдая удивительные закаты в горах; вот печка, возле которой, расположившись прямо на полу, он курил сигарету.
Дикое и нервное лето после окончания учебы и ухода папы, наконец, кончилось. Впереди не было видно ничего. В семью пришло безденежье, между всеми нами пошли трещины непонимания, и, казалось, каждый обособился. Поработав год на безвкусной работе, я в последний раз навестила могилу папы и покинула свой город навсегда.
*
Новая жизнь не освежила меня, но я хвалила себя за важный шаг, на который решилась. Переезд и отдаление от семьи сделали меня цельной, такой, какой я и хотела быть.
Я приняла свое единение с самой собой, и с осторожным интересом нащупывала это новое чувство. Мне не было скучно. Тогда я изо всех сил старалась не вспоминать папин уход, не воскрешать в памяти болезненные картины его последних минут, потому что иначе у меня моментально начинали произвольно литься слезы и я становилась полностью дезориентированной, не понимая, где нахожусь, и забывая, что делала минуту до этого. Моей задачей стало поскорее освоиться в новом городе, найти достойную работу, адаптироваться, выжить.
Сначала я арендовала крошечную комнату в квартире пятидесятилетней женщины. Неблагополучный спальный район на окраине города. И в первую ночь там я лежала на жесткой чужой кровати, подложив под голову сумочку и укрывшись пальто, потому что постельное белье я еще не успела купить, и впервые почувствовала бОльное одиночество. Не уютную привычную меланхолию, не созерцание наедине с собой, а именно боль. Поиски работы и жесткая экономия постепенно выедали меня изнутри, но я заставляла свою оболочку выживать и двигаться в потоке бурлящего мегаполиса. Моим излюбленным местом стал балкон с эвакуационной лестницей на 26 этаже только заселенной новой высотки, находящейся в престижном районе недалеко от центра. Как-то, проходя мимо, я присмотрела этот дом и подумала, что, пока здание заселяют, никому нет дела до того, открыты или закрыты лестничные балконы. И была права. Оттуда открывался потрясающий вид на город в любую погоду. Толстый плед в сумке и иногда бутылка вина грели меня. Закатное городское небо, дождливое марево сырого тумана, знойные ослепляющие лучи солнца, последняя гроза – все это было обезболивающим. Уже под утро, бывало, я возвращалась в свою коробку на окраине, дождавшись первого поезда метро, если не успевала уехать до закрытия станции. Я представляла, как рядом со мной на бетонном балконном полу сидит папа, а потом едет со мной в полупустом утреннем вагоне, и глаза его такие же бессонные и заветренные, как и у меня. В конце концов, я поняла, что замыкаюсь внутри настолько, что вот-вот опущусь до социофобии. Боязнь не выжить, не найти работу, не обзавестись приятелями, остаться без последней запасной копейки душила отчаянием. Стоя на том балконе и крепко держась за перила, я с удивлением отмечала, что у меня нет желания прыгнуть вниз. Я не ощущала в себе сил бороться, но и не могла отпустить себя утонуть. Дело даже не в страхе или боязни боли, пусть даже последней. Мне было понятно, что такое решение я могу сделать только будучи не в своем уме, сумасшедшей. И одновременно с этим для меня было совершенно очевидным то, что я никогда не потеряю рассудок, как и абсолютная уверенность, что у меня никогда не вырастет третья рука или я не превращусь в комод.
Мне пришлось заставить себя перестать ходить на этот балкон, чтобы не кормить свое отчаяние дальше. В поисках живого общения и для обретения движущейся толпы как знака жизни вокруг меня я решила отправиться в ночной клуб. Поначалу мне было интересно наблюдать за веселящимися людьми, острые болезненные спазмы тоски слегка заглушались чужим праздником и немного алкоголем. Сидя возле барной стойки и потягивая свой напиток, я с удивлением осознавала, что для заведения знакомств это был крайне неудачный вариант. Мимо и даже чуть не сквозь меня проходили пританцовывающие люди, совершенно, казалось, не замечая моего присутствия, глядя через мою голову, не отождествляя меня хотя бы с каким-то материальным предметом, препятствием. Это не обижало и не давило. Но купленный маскарад утомлял и, что немаловажно, был затратным для пока не имеющей работу меня. Снова получался замкнутый круг.
Но наконец, работа была найдена. Это окрылило и дало жизни какую-то направленность.
Я начала просыпаться с удовольствием и работать, не зная усталости.
Постепенно на моем пути стали появляться необычные люди, привлекающие меня своей оригинальностью. Я не была ранее искушена общением с интересными личностями, и теперь мне многие казались уникумами.
Первая работа в моей новой жизни познакомила меня с Мирой. Она была координатором программ и постоянно носилась с группами туристов. В ожидании своих очередных подопечных иностранцев Мира заглядывала к нам в офис, присаживалась к моему столу и рассказывала о том, как ее утомили ухаживающие итальянцы, какой невероятный и долгожданный альбом вышел у ее любимой группы «Bauhaus» и сколько денег она уже накопила, чтобы поехать на фестиваль Люмос. Мира называла себя готом, носила длинные черные волосы и с большой неохотой ограничивала себя в косметике и металлических украшениях для рабочих будней. Она сразу показалась мне ослепительной красавицей. Таких ярких девушек я раньше видела только в кино. Слишком уж прописанной была эта красота, чтобы как-то отождествлять ее с реальным окружающим миром. Мы дружески общались в офисных стенах, но, когда я ушла работать в другую компанию, продолжили общаться в сети и иногда встречались за бокалом в кафе. Она рассказывала мне свои мысли, и я проникалась ее миром. Мне было не понятно, почему она выбрала меня в приятели, но никогда не спрашивала ее об этом, не желая спугнуть настроение нашего общения. В одну из встреч мы несколько увлеклись вином и засиделись до полуночи. Выбравшись, наконец, из накуренного бара на холодную набережную и кутаясь от весеннего влажного ветра, Мира предложила проводить меня до такси, которое можно было поймать на более оживленной улице, через квартал. Сама она жила неподалеку, в историческом центре, где в гулких коммунальных квартирах были так привлекавшие ее высокие потолки, скрипучий старый паркет и пожелтевшая лепнина. Шагая по неровной брусчатке, я отрывисто рассматривала лицо Миры, и без того бледное, ставшее на холоде совсем мраморным. Пошел колючий ледяной дождь, и мы спрятались в арку за кованые ворота. В темноте под светом тусклого уличного фонаря узор решетки ворот замысловатыми тенями ложился на наши лица. Мира обняла себя за плечи, молчала и глядела вверх, на дождь. А я по-прежнему украдкой рассматривала ее. В тот словно замедленный момент она стала похожа на изысканную и воинственную валькирию. Вскоре Мира заметила мой пристальный взгляд, обернулась и подошла ближе. Глаза ее были пугающе красивы, будто не было в них радужных оболочек и зрачков, будто глазные яблоки были целиком из черного блестящего обсидиана. Я замерла и почему-то зажмурилась. В следующее мгновение Мира поцеловала меня. Сердце подступило к горлу и там остановилось. Я плохо помню, как добралась домой в тот вечер, а Мира через неделю курьером прислала мне в офис диск с новым альбомом «Lacrimosa». Как цветы…
Мы увиделись на дне рождения общего знакомого через несколько месяцев, Мира помахала мне через зал коктейльной вишенкой, приглашая выйти на веранду ресторана. Я снова видела ее в полумраке и снова испытывала смешанные чувства от ее агрессивной красоты. Она рассказала, что получила визу и уезжает жить в Германию. Мне было очень радостно за нее и в то же время грустно оттого, что, возможно, мы больше не увидимся.
- Я буду присматривать за тобой. – сказала Мира с прищуром.
Я не поняла этих слов тогда, не уточнила их смысл, а только ответила: «Спасибо».
*
Через месяц меня сбила машина. Я отлетела на пару метров с пешеходного перехода и потеряла сознание. Все кости остались целыми, посчастливилось отделаться гематомами на ногах и пояснице и легким сотрясением. Очнулась через пару часов в одноместной палате. Медсестра объяснила, что это сбивший водитель доставил меня сюда. Вечером явился и он сам – высокий молодой человек с темно-русыми волосами, подстриженными мужским каре. За спиной у него был чехол с гитарой.
Музыкант. Представился – Макс. Он посидел возле меня немного, спросил про самочувствие и все время виновато улыбался.
У меня не было на него зла. Я приняла его извинения и поблагодарила за заботу.
Потом Макс навещал меня почти каждый день, пока я выздоравливала, и рассказывал о музыке.
После моей выписки из больницы он позвонил с приглашением на выступление его группы.
Я не знала, какую музыку они играют, но, конечно, согласилась пойти. В клубе, где должен был состояться концерт, меня ждал забронированный столик. Группа вышла к публике с получасовым опозданием, прямо как звезды. Они исполняли легкий рок, известные хиты известных групп – каверы. Макс играл на гитаре и пел. Мне понравилось настолько, что я вспомнила о своем первом дипломе, дипломе журналиста, и тем же вечером написала отчет об увиденном и услышанном. Чтобы не держать эту писанину в столе, я, погуляв немного по Интернету, нашла несколько музыкальных сайтов, на которых можно было оставлять мнения о концертах, альбомах и релизах рок-исполнителей. После регистрации на некоторых порталах мне удалось разместить там и свою статью. На следующий день от администрации одного из сайтов пришло приглашение в ряды штатных корреспондентов. Радость от своей нужности и творческой реализации была опьяняющей и бодрящей. Хотелось писать еще. Знакомство с Максом, его группой и околомузыкальной средой вообще подкинуло мне немало поводов для журналистской работы. Вечерами после работы или на выходных я ходила на выступления местных команд и писала потом об этом для сайта. В конце концов, наступил такой день, когда мне позвонил администратор одной группы и предложил написать репортаж с фестиваля, где его команда будет выступать. Это было уже интереснее, масштабнее. И впервые – за деньги. Хобби становилось не только увлекательным, но еще и прибыльным. Хотя для меня это никогда не было показателем. Я работала с молодыми музыкантами, а не корифеями сцены. У ребят подчас с трудом находились деньги на новые инструменты, оборудование или аренду репетиционной точки. Слава еще не накрыла их, поэтому большинство из групп существовало, только пока теплился энтузиазм. Я писала для них почти всегда бесплатно и никогда не просила гонораров.
Порадовался за меня и Макс, когда мы встретились на очередном его концерте. Он подсел за мой столик в перерыве и с улыбкой потрепал по плечу: «Привет, звезда!»
Я улыбалась в ответ и старалась не задерживать долго взгляд на его глазах, потому что от этого дыхание мое сбивалось и позвоночник превращался в гитарный гриф.
Макс был счастливо женат, но это не главное. Я влюбилась в его талант, обаяние и никак не представляла себе возможность каких-то отношений с ним. Ну, и конечно же, я никогда не посвящала его в свои мурашки, восхищаясь и любя на расстоянии. Чаяния мои выражались исключительно моральной поддержкой и похвалами его творчества.
- Меня пригласили играть в «Inept Painters». – сообщил он мне без особого хвастовства.
Эта новость оглушила. Группа «Inept Painters» была известным на всю страну рок-коллективом, и приглашение в его состав сулило неминуемую популярность.
Я обняла его и грустно улыбнулась. Теперь совсем зазнается.
Но Макс хотел другого. Он хотел играть свое. Хотел свою группу. Хотя, безусловно, соглашался с тем, что попадание в «Inept Painters» – отличный трамплин для большого будущего, опыт, хороший заработок и еще море всяких привилегий.
Следующие несколько месяцев Макс пропадал на репетициях в студии, осваивая материал группы и сыгрываясь с музыкантами «Inept Painters», а осенью укатил с ними в тур по стране на два месяца. Общение наше свелось почти на нет. Я видела его лицо на афишах и в паблике группы, куда выкладывались фото с прошедших в разных городах концертов и систематически заливались списки новых городов, в которые они скоро направятся.
В редкой переписке я подбадривала его, а он рассказывал о том, что параллельно пишет несколько песен, нашел барабанщика и постепенно покупает нужное оборудование для создания и записи своей музыки. Я пригодилась: знакомые звукорежиссеры помогли купить по хорошим ценам некоторые нужные Максу вещи.
Мы встретились только после напряженной зимы. Макс выглядел замученным, опалым, с основательно залегшими серыми кругами под глазами.
- Выпивка? – спросила я.
Макс усмехнулся. Не без этого.
Тогда он дал мне послушать демо-запись его первой песни. Я услышала профессиональную объемную музыку, очень красивую и мощную. Гитарные партии завораживали, голос звучал как-то особенно, он пел о пути, с которого сбился, и о темноте, в которой блуждает в поисках выхода. Нарочитое отчаяние придавало накал звучанию и покоряло. Я и до прослушивания этой песни была уверена в том, что Макс отличный музыкант и что его неизбежно ждет известность. Сейчас же я смотрела на него как на живую легенду и была совершенно счастлива.
- Надо еще много работать. – нахмурился Макс и через пару дней отправился в очередное турне.
Настали времена, когда мое финансовое положение пошло на поправку, и я, к счастью, смогла арендовать отдельную квартиру возле метро. Это подарило долгожданную свободу от невыносимого соседства с чужим человеком. 
В начале лета мне дали отпуск по основной работе. Теплые месяцы пестрили датами фестивалей и прочих опен-эйров, на часть из которых должна была попасть и я в качестве музыкального журналиста.
Одним из самых запоминающихся выездов стала поездка на байкерский фестиваль, где я впервые познакомилась с этими лихими ребятами в кожаных брутальных нарядах, выгуливающих своих железных коней на просторах вдалеке от городской суеты. Они в большинстве своем оказались добродушными и веселыми ребятами, охотно отвечающими на мои вопросы, касательно их впечатлений от выступающих на сцене команд. Одним таким опрашиваемым стал Эрик, невысокий плотный парень в джинсах и кожаной жилетке, надетой на голое тело. Он пригласил меня в свою компанию, и я провела весь оставшийся вечер среди его друзей и их боевых подруг.
Далее последовало приглашение покататься. Позаимствовали у приятелей шлем для меня. Тяжелый и мощный чоппер ревел низким басом, я держалась за бока Эрика, разгонявшего мотоцикл на трассе до 170 километров в час, и старалась держать спину ровно. Вечером последнего дня фестиваля Эрик предложил доставить меня домой. Альтернатива с душным автобусом, безусловно, не конкурировала с такой удачей.
Отоспаться после загородных поездок особо не получилось, потому что с самого утра Эрик появился на моем пороге, помахивая новеньким красным шлемом, подарком для меня.
Напросился на кофе с печеньем. Подливая сливки в чашку, осторожно поинтересовался, готовлю ли я. Я призналась, что мне нравится печь мясо и варить борщ, но для себя одной это неинтересно.
- Ты – идеальная девушка для байкера. – решительно заявил Эрик.
Мы стали видеться почти каждый день, он вызвался привозить меня на работу и увозить с нее, завязался роман. Внимание к себе и постоянное присутствие человека рядом успокаивали меня и внушали уверенность. Бифштексы, жаркое и борщи – не трудно. Достойно выглядеть при его встречах с друзьями, чтобы он испытывал гордость, – тоже. Эрик смотрел на меня с нежностью. А я внутри чувствовала только привычную пустоту. И постоянно вспоминала папу. Очень хотелось, чтобы он приснился мне, но снов не было.
И вроде жизнь закрутилась вокруг меня, но ощущение своей отчужденности не проходило. Я была в мотоциклетном шлеме, за плотный панцирь которого внешний мир попадает только отдельным гулом и глухими шумами. Может, так слышат люди, начинающие терять слух?
*
Перед Новым годом позвонил Макс, и предложил встретиться в бильярдном клубе. Я не играю в отличие от Макса, поэтому выбрать меня в партнеры для похода в это заведение было странно. Мы прошли вглубь зала к столам для пула и разместились рядом на диване. Макс закурил и даже не посмотрел в сторону стойки для киев. Его напряженность, в конце концов, пробрала и меня. Он молчал и хмурился. Я не стала нападать с вопросами, только внимательно вглядывалась в его лицо, ожидая, когда начнет говорить сам.
Только после того, как нам принесли по стакану темного рома со льдом, Макс сдавленно произнес:
- Я понял, что закончился как музыкант. Точнее, даже не начинался.
Я отпрянула. Это серьезно? Откуда такие мысли?
Макс поднял глаза куда-то в пустоту.
- Не могу писать музыку больше, хоть пальцы о струны сотри. Она не звучит во мне больше. И чужую играть не могу, меня тошнит от этих загробных пустых песен «Painters»-ов. Выдавливаю их из себя.
Я взяла Макса за руку. Мы не виделись больше полугода, и такие метаморфозы. Он просто устал, перетопил на начальном этапе своего пути, слишком резво сорвавшись со старта. Но ведь это не конец, а вынужденная остановка для подзарядки.
- Не знаю, чем это объяснить. Это просто прекратилось в один непрекрасный момент. Я не могу найти в себе то, что раньше генерировало музыку. И это не просто пустота, это…это… Я уничтожил, стер все, что было написано до сегодняшнего дня.
Его сигарета осыпалась мимо пепельницы на ковролин, но Макс этого совсем не замечал.
Он был озлоблен и растерян одновременно.
Хотелось избавить его от метаний, но я не знала, как помочь ему. И стоит ли лезть в терзания творческой личности. Мне не понять и не измерить хаоса, в котором музыкант находит бисер для создания мелодии. Как он моет эти золотые песчинки из тонн мусора. В тот момент я была с ним, рядом. Так захотел он. Значит ему нужно именно это, а не нравоучения, жалость и гуманистическая пропаганда. Но ощущение его внутренней боли невыносимо прожигало и меня, а лекарство, противоядие все не находилось на моих полках. Еще со времени ухода папы я не знала, как лечить в себе страдание другого человека. Игла в грудине снова зашевелилась, тыкаясь и ища выхода.
Я так боялась тогда отпускать Макса. Казалось, выйдет он сейчас, как всегда с оголенной шеей, на заснеженную улицу и тут же растворится. Исчезнет. Оставит меня насовсем. И у меня ничего от него не останется: ни голоса, ни музыки, ни ломаной косточки…
Эта встреча заставила меня ежиться. От усталости, какая всегда настигает в конце года, я не чувствовала предновогоднего холода и бесконечных сквозняков, но тревожность поселилась где-то глубоко во мне.
Эрик наблюдал за моей настороженностью, и я даже распознала в нем что-то наподобие ревности. Сразу после праздников он увез меня загород на весь оставшийся январь. Арендовал дом в живописном пролеске возле озера.
Время потекло медленнее. Мне было уютно с Эриком. Иногда мы устанавливали садовый гриль в палисаднике и готовили лосось, вечерами разжигали камин, слушали блюз и смаковали двадцатиоднолетний Аберфелди. Мне позволялись даже такие капризы, как прогулки в белоснежном тихом лесу с бокалом шампанского. Хрустящий под ногами снег и леденеющее вино успокаивали и навевали этакую барскую лень. Побег на природу тогда особенно сблизил нас.
Однако надо было возвращаться на работу. Резко закончившаяся сказка обернулась завалом офисных дел, трескучим морозом и жутчайшей простудой.
Я отлеживалась в одиночестве, запретив Эрику навещать себя до того момента, пока не избавлюсь от температуры и отеков. Через три дня пребывания пластом разбирать рабочие дела, пусть дома, но все же пришлось: ноутбук, телефон, россыпь флэшек и целый посудный магазин из пустых чайных кружек.
Макс прислал сообщение с просьбой о встрече. Внутри дрогнуло. В попытке одеться, протискивая голову в горловину свитера, я почувствовала тошноту, головокружение и поняла, что из квартиры я не выйду, о чем честно написала Максу в ответ. Потом я вспомнила про календарь и про тот факт, что в эти дни «Inept Painters» должны давать концерт на другом конце страны. Какого черта он делает дома?
«Меня больше нет в составе группы». – выбежала на экран строчка.
Это не укладывалось в голове.
Я попросила его о встрече хотя бы через день. Он пообещал, но в оговоренное время не вышел на связь, и телефон его был пугающе выключен.
Нужно подождать еще сутки. И еще. Я не хочу слышать плохих новостей. Ничего страшного не произошло, Макс просто хочет побыть один.
К концу недели я была здорова, но еще слаба. Мне оставались перед рабочей неделей выходные для полной поправки. Так и не найдя Макса в сети, не дождавшись звонка, я набралась смелости позвонить басисту его бывшей кавер-группы, Зеленому. Мне больше не к кому было обратиться в поисках, а нервы уже начали дрожать. Зеленый рассказал, что Макс собрал всю бывшую группу, и на днях они устраивают квартирник как последнее свое выступление. Никакой сцены, никакого пафоса, только заезженные старые каверы и кучка сочувствующих. Флегматичный Зеленый говорил безэмоционально, но все это выглядело хуже всякого предполагаемого отчаяния. Какой, к черту, квартирник?
Я знала, где все это будет происходить, но успела только к началу уже не первой песни. Гора обуви в прихожей, на тахте гора курток. Вместительная квартира-студия заполнена людьми. Накурено. Все со своей выпивкой: отдельно шатающиеся парни с бутылками пива в руках; девушки, сидящие на полу по-турецки вокруг ополовиненной бутылки вина; два бородача на подоконнике с дешевым виски, который они поочередно отхлебывали прямо из горлышка.
И голос Макса. Простуженный и непривычно громкий, продирающий белесое полотно дымного воздуха.
Играли электричество, но акустическая гитара стояла рядом на стойке.
Меня не приглашали, и я чувствовала себя лишней, подсматривающей. Из темной прихожей я увидела припухшие полузакрытые глаза Макса, его магнетическое выражение лица, когда он поет, и кровь на грифе…
Будто от меня хотели скрыть что-то тайное, грязное, пошлое, стыдное, обнаруживающее подлинное гадкое. Я побоялась выйти из прихожей, обнародовать свое присутствие.
Гримасы боли при исполнении песни, длинные пряди, прилипшие к мокрому лбу, кровь с протертых подушечек пальцев левой руки… Я замерла за выступом стены и почувствовала мокрые полосы на щеках.
Так больно, так невыносимо.
Чтобы не выдать себя и не дойти до откровенного плача, я шмыгнула в ванную, нащупала выключатель. Осветилась большая комната, одна из стен которой была полностью зеркальной и отражала мое потерянное мокрое лицо с красными глазами. Чуть слышно загудела вытяжка.
В большой овальной раковине был пепел, рядом стояло шампанское блюдце, наполненное окурками, лежала пачка сигарет и винтажная настольная зажигалка.
Впервые вижу, чтобы квартирник проводили в такой гламурной квартире.
Я села на широкий край угловой ванны, вытянула сигарету и закурила.
Сквозь толстую деревянную дверь стало слышно, что музыка прекратилась. Никаких аплодисментов. То же размеренное общение публики между собой.
В ванную постучали.
Я вскочила на ноги, и на пороге появился Макс со стаканом рома. Он подошел ближе, сел на край ванны рядом со мной и потянул меня вниз, чтобы я села тоже. Опустил голову.
- Зеленый? – спросил он хрипло.
- Зеленый. – почему-то шепотом получилось у меня. – Прости, я не должна была приходить.
Макс обнял меня за плечо.
Его двойник в зеркале сделал то же самое.
- Мне нужно будет уехать через пару месяцев. Нужно лечь в клинику. Я пообещал сыну.
Я снова почувствовала влажные полосы на лице, только шире, стекающие в руки, забытые на коленях. Все мысли замедлились.
Макс встал и отвернулся:
- Трудно простить мое глумление над человеком, который меня всегда любил. А я из бессмысленного эгоизма пользовался этим. Не прощай меня за то, что я не могу любить тебя, пожалуйста. Я больше не потревожу тебя, обещаю.
Мгновенная тишина. На вдохе.
Я боюсь за тебя, мне тебя безмерно жаль, я чувствую, что ты погибаешь! - вспыхнуло у меня в голове, но сказать ничего не получилось, в горле были только спазмы.
Макс сгорбившись развернулся и вышел, оставив меня с промокшей погасшей сигаретой в трясущихся пальцах.
Мне хотелось рассыпаться, поскорее раствориться.
Он прав. Он прав!
Незаметно выбравшись из квартиры, я побежала к ветреной набережной, моим захлебывающимся всхлипам не хватало воздуха. Отступил страх простыть по новой.
Макс всегда знал, видел эту дурацкую любовь во мне и никогда не отгонял от себя только из-за чувства вины, потому, что сбил меня тогда на пешеходном переходе. Это не он, а я должна исчезнуть, уйти с его пути, должна в одиночку досмотреть финальные кадры нашего черно-белого кино на скомканной пленке, в котором все погибает, а потом бегут титры, где каждое имя в рамочке.
Как снежно, как черно вокруг. Черная река и вьюга над ней…
*
Я не умею расставаться. Мне трудно отрывать человека от себя. Я не знаю правильных слов, да и есть ли они, правильные, в такие моменты. Сарказм, обвинения, упрашивания, проклятия, мольбы… Зачем это все, когда уже все…
Прощаться надо тихо, не хлопая дверью, не произнося ни слова, не поднимая глаз, уходить сквозь стену вон.
От Макса я бежала, зная, что, если и написана нам еще одна встреча, то будет она хуже любого кошмара, хуже всего, что может быть. О таком стоит просить заранее – чтоб не случилось никогда.
Оставалось еще одно расставание. Надо было прощаться с Эриком. Совесть… Вопросы… Еще одна пытка. Он приехал поздно вечером, когда метель выла так, что колыхались тяжелые оконные гардины, прошел в центр комнаты, глянул исподлобья, как зверь, почуявший опасность.
- Прости меня. Это предел.
Ничего не говоря в ответ, Эрик посмотрел на стакан вина, на меня, за окно, снова на меня, после чего подошел и обнял. Я не успела испачкать черными от туши слезами его рубашку – он резко отпрянул и ушел, не оборачиваясь.
Такая эта тишина после. Снова. Пауза, о которой ты не знаешь, закончится она или нет. И замираешь тоже, ожидая, что вот-вот будет звук, будет дыхание, сердце забьется.
Перезагрузка, не обещающая ничего. Жизнь не обещана. Она даже не обязательна.
Так всегда перед возвращением в свое изначальное состояние одиночества, на нулевой километр.
Мне будет легче, но не сейчас. Когда закончатся снега. Но время не поторопишь.
Мне надо только подождать, замереть, выровнять дыхание, нарастить новую кожу.
Работа. Я уже знаю этот способ регенерации.
Домой – ночевать без сновидений. Побольше живых людей вокруг. В постоянном движении, как акула. До состояния, когда теряется счет времени.
Пока в одну из рабочих суббот меня не повысили на должность руководителя отдела, а в ночь на воскресенье я не проснулась от барабанящей по карнизу капели. Я встала и подошла к окну. На улицах больше не было снега, его смыло первым весенним ночным дождем. Город из пепельно-серой массы превратился в глянцево-черную парадность. Растущий месяц рожками влево игриво выглядывал из-за многоэтажек.
Тогда пошел новый отсчет. Он застучал в висках, я узнала его пульс.
Знать бы еще, чем обернется для меня это воскрешение.
Или лучше не знать?
Когда-то от Миры я услышала фразу «Не бойся жить». И до сего момента эти слова были чужды и не понятны мне. Как можно бояться того, что и так дается без всяких усилий. Когда не знаешь цену шагу, вдоху, трудно представить невозможность их осуществить.
Утром я сделала себе ванну, приготовила свежий сок и заказала такси.
Мне хотелось просто ехать по пригородным трассам, радоваться проталинам и узорам тонких веточек деревьев на фоне бледно-голубого неба.
В итоге я оказалась возле самого залива, где попросила остановить машину. Пологий берег позволил мне подойти к самой воде, я присела и положила на ее поверхность ладони, как Будда, усмиряющий волны. Моя стихия и моя подпитка энергией. Все это лирика, конечно, но своеобразный обряд встречи с открытой водой по весне всегда нравился мне.
По дороге обратно в город мое такси обогнал мотоциклист. Я невольно опустила глаза – солнечное настроение подернулось серыми облаками.
Только позже мне подумалось, что пока слишком рано для мотоциклов: еще держится опасный лед на дорогах, еще холодно для быстрой езды. Но тоска байкеров по весне и открытию сезона, конечно, понятна.
Последовавший за воскресеньем понедельник оказался поистине черным днем – на страницах моих приятелей с байкерского фестиваля появились траурные заметки о разбившемся друге. Это был Эрик. Из каких-либо подробностей выяснился только тот факт, что он перегонял мотоцикл в сервисный центр для небольшого ремонта перед сезоном и не справился с управлением на объездной дороге.
Едва вернувшееся ко мне дыхание снова потерялось. Память приступами выбрасывала тени улыбки Эрика, отголоски его смеха. Я достала свой красный шлем, подаренный им, и долго сидела с ним в обнимку – мне нужно отпустить Эрика из себя, вынуть на свет все тлеющие угольки и оставить их на дороге.
Прощание было назначено через два дня, перед захоронением. Но я не смогла пойти, не хотела видеть его неживым. Потом приехали его родители и забрали тело в город, где он родился. В день похорон я отправила на их адрес корзину белых тюльпанов.
А уже вечером отправилась в командировку.
Отдельное купе, остывший кофе и маленькая фляжка коньяка. За ночным окном ничего не было видно, в нем отражались только дрожащие маленькие абажуры настольной лампы.
Не спится. Не спится. Не спится.
И не плачется.
Такая усталая и мертвая энергетика в поездах. Одолевают демоны.
В клетках люди лежат на узких полках, застеленных влажным казенным бельем, в тамбуре дымно, холодно, а засыпать приходится под перестук вагонов-гробов.
Обратно я летела самолетом.
*
Через месяц в мой день рождения я получила от курьера небольшую коробочку с надписью на немецком языке. Распаковав бандероль, я увидела шестигранный флакон знаменитого одеколона фабрики Фарина. Конечно же, мне был известен отправитель. Это Мира. Уже перед наступлением ночи раздался звонок телефона, номер не определялся, но в тот день я отвечала всем звонящим. До боли знакомый хриплый голос с поздравлениями. Я была безумно рада услышать Миру. До этого момента я не могла найти возможность пообщаться с ней, потому что ее не было ни в одной из социальных сетей, она никогда не регистрировала электронные ящики для себя и не признавала электронных сообщений. Мира писала бумажные письма и звонила по телефону. Старомодно и элегантно. Услышав ее теперь, я никак не могла остановиться с благодарностями за подарок, за звонок.
Она улыбалась в трубку – я чувствовала это.
Как ты живешь?
Что у тебя нового?
Ты счастлива?
Вопросы летели один за другим, но Мира не отвечала. Молчание, наконец, стало давить на меня слепой угрозой. Нет, я не могу больше бояться и терзаться, пожалуйста. Мои слова потерялись на выдохе.
С Мирой что-то не так. Что-то случилось.
Когда я уже готова была обжечь свой мозг самыми страшными картинами предположений, Мира сказала:
- Я хочу вернуться. Хочу приехать обратно. К тебе. Быть с тобой.
От затылка к пояснице тотчас прокатилась горячая волна. Я забыла обо всем. Все побледнело вокруг и отошло на задний план, как нелепое и ненастоящее. В эту секунду я отчетливо почувствовала на своих губах ее поцелуй, такой далекий, но такой свежий, будто случившийся только что.
- Я жду тебя. - твердо сказала я в трубку.
Пауза.
- Спасибо. – шепотом. И гудки.
Я осела на пол и зажмурилась.
Бетонная стена, к которой я подошла и о преодолении которой даже не мечтала, рассыпалась, открывая невероятные перспективы.
Мира представлялась мне на пороге моего дома, потом стоящей рядом с книжной стойкой в комнате, потом грациозно тянущейся в шкаф за чайными чашками на кухне, а потом…а потом… Снопы цветных блесток вырывались из меня.
Когда же, когда она приедет ко мне? Как мне это узнать? Ведь у меня нет ни ее адреса, ни номера телефона…
Вся рабочая неделя прошла в ожидании звонка, но в пятницу мне пришла открытка с изображением ворот Святого Северина, в которой от руки была написана только одна фраза «Я буду у тебя в первый день осени». Я долго рассматривала каждую завитушку в словах, а потом поставила открытку на туалетный столик, чтобы постоянно видеть это волшебное обещание надвигающегося в мою жизнь счастья.
В выходные мне доставили большое напольное зеркало в готической раме, которое я нашла списанным в небольшом мебельном магазине на окраине города. День в мастерской – и это чудо заняло почетное место в комнате. Оно для Миры. Чтобы ее красота отражалась во весь рост. Восхитительная ведьма. В моей сказке.
Я купила даже чашки, за которыми в моих представлениях Мира тянулась в шкаф. Все во мне ожидало ее.
Три месяца. Через три месяца!
Я буду счастливой, папа. Я способна.
Только бы переждать это время и не сойти с ума.
Никогда я еще так не ждала окончания лета. Казалось, оно тянется бесконечно. Отпуск был отложен, чтобы потом провести его вместе с Мирой. Для избавления от нарастающих с каждым днем волнений и с целью как-то занять себя, я пошла на курсы немецкого языка. Вечерние занятия отвлекали от переживаний, языки всегда мне легко давались, поэтому я получала большое удовольствие от учебы. Домой я возвращалась через старый парк аттракционов, который чудом все еще не снесли под какую-нибудь застройку. Кривые черные ворота, как из фильмов по триллерам Стивена Кинга, и неповторимая атмосфера зарастающих травой дорожек, искореженных конструкций крылатых качелей, облезлой краски на боках пластиковых лошадок круговой карусели и черного мрачного остова колеса обозрения в самой дальней части парка, затянутой кустарником. Огромная пустующая территория, идеальное место для всякого рода съемок. Однажды я даже задержалась там, чтобы обойти всю площадь. Сразу вспомнились наши с папой воскресные походы в парк, тающее на солнце эскимо, розовое облако сладкой ваты на палочке и надувной олимпийский мишка, выигранный папой для меня в тире. Немного больно смотреть на разрушенный праздник, в котором улыбающиеся облезлые зайцы на бортах автодрома пугают, отталкивают выцветшие ромашки, когда-то украшавшие стены комнаты смеха. Я зашла в нее и увидела голые и черные от сырости стены, раскорчеванные пустые рамы и пожелтевшие осколки битых зеркал на бугристом полу. Жутковато, но завораживающе.
Иногда на выходных я стала гулять там. Отсутствие людей, конечно, хорошо, но в таких районах прогулка могла превратиться в опасное приключение, ведь, как известно, подобные места всегда привлекают многих маргинальных личностей, встреча с которыми не несет ничего хорошего. Тогда я не думала об опасности – мне нравился парк как оазис вне рамок шумного города, пространство из любимого фильма про Битлджуса, где рядом с обычным, реальным миром живут чудеса.
Лето бежало к концу, и непереносимость моего ожидания усиливалась. Я считала дни и зачеркивала их в календаре. Первое сентября, обещанный и долгожданный день, наступил. Я взяла выходной на работе и проснулась, когда часы показывали шесть утра. Сертификат об окончании языковых курсов уже лежал в ящике для бумаг, и в голове теплилось придуманное приветствие на немецком, чтобы встретить Миру. К полудню я уже заламывала руки, не в состоянии справиться со своим волнением. Обед… Я забыла сегодня, что нужно поесть. Четыре часа…тишина. В десять вечера, когда сумерки уже окутали всю квартиру, меня забила дрожь. Снова эти подозрения в самом худшем. Что за карма такая ждать и мучиться! От напряжения я расплакалась, зарылась в диванные подушки и уснула. Стоит ли говорить, что утром я проспала на работу из-за не заведенного заранее будильника и явилась в офис с помятым опухшим лицом, за что сорвала кучу усмешек и сарказмов насчет прекрасно проведенного выходного за свой счет. Все цветные мечты развеивались паром, исходящим от шестой чашки кофе за утро. А вместе с тем в меня приходило ледяное отчаяние, паника от того, что снова где-то что-то пошло не по тому сценарию, что меня забыли в полотне не моего фильма, что я не существую.
Следующий день был не лучшим. Работа, кофе, совещание, кофе, встреча с представителем аутсорсинговой компании, кофе, вычитка шаблона договора под кофе… За час до конца рабочего дня меня вырвало… Я обессиленно села на холодный кафельный пол туалетной кабинки, подтянула под себя ноги, сняла туфли и поняла, что ко мне никто не приедет. Может, мне показалось, что я кого-то жду, что должно произойти в моей полой жизни какое-то событие, что вообще есть на свете тот человек, который мог бы спешить на встречу со мной? Или я, как неопытный одиночка придумала себе вымышленных героев?
Сентябрь прошел в сомнабулическом сне, имитации жизни. Ни звонков, ни писем. А первого октября мне позвонил Зеленый:
- Что случилось? – был мой первый вопрос безо всяких приветствий и «как дела».
- Он у тебя? – как всегда сухо и кратко спросил он.
- Кто? Макс? Где он?
Нехотя и явно нетрезво Зеленый сообщил, что недавно Макс попросил его съездить с ним в Москву к друзьям-музыкантам, чтобы попытаться создать новую группу на столичных просторах, где тому пообещали хорошее протежирование, студию и ротацию. Они с трудом из-за невменяемости нашей «рок-звезды» успели на последний пятничный экспресс, в котором Макс здорово злоупотребил алкоголем, а когда выпивка закончилась, на трехминутной станции сошел с поезда в ларек, и теперь его никто не может найти. Вот уже вторую неделю. Зеленый также рассказал о заявлении в полицию, о прочесывании железнодорожного полотна в районе той злосчастной станции и садовых участков вдоль него. Удивился, что до сих пор оперативники не нагрянули ко мне, потому что он как свидетель дал контакты всех известных ему знакомых Макса за последние пять лет.
Голова закружилась от навалившихся новостей, страх затянул горло петлей.
Буквально на следующий день мне позвонил следователь и, узнав, адрес, явился к вечеру. А что я могла ему сказать? О творческом кризисе Макса? О том, что узнала о пропаже Макса со слов басиста его бывшей группы? Что не видела Макса больше полугода? Хорошо, я рассказала все это. Следователь пожевал губы, предложенное печенье с чаем, попросил расписаться в протоколе и ушел. Я попросила у Зеленого встречи, он смог уделить мне время только через неделю, пришел хмурым и серым, одетым не по погоде, отодвинул заказанный мной кофе и зажал кисти рук между худых коленей. Я вопросительно смотрела на него, курила третью сигарету и, видя, что тот тоже хочет курить, предложила пачку. Зеленый жадно затянулся и как-то зло выбросил:
- Что ты хотела?
- Не будь холодным и жестоким, отомри, оттай, скажи мне то, что было на самом деле.
Но ничего нового Зеленый мне не сказал, все те же отрывистые комканые слова.
После паузы пробубнил из-под челки:
- Пусть Макс перестал играть музыку, но если бы тогда он не отказался от тебя…
«Отказался»… Зеленый знает о том моем посещении квартирника и последнем разговоре между мной и Максом. Я через столик схватила его за плечи:
- Скажи! Скажи…
- Нечего говорить. – Зеленый бросил недокуренную сигарету в пепельницу, резко встал, ударившись коленями в столешницу, опрокинув кофе на скатерть, и быстро вышел.
Когда я выбралась из кафе, шел первый снег.
*
Так иногда бывает, что прощаться приходится чаще, чем произносить слова приветствия. Когда только и делаешь, что отпускаешь. То ли период такой наступает, то ли конец. А ты живешь по течению щепкой, прибиваясь к замшелым камням, огибая тину и комариные камыши.
Проще всего перестать ждать, питать надежды, строить песчаные замки, не жить ради, а просто просыпаться по утрам. Но очень трудно понять, принять это, научить себя обходиться без того, что, казалось, лежит в руках, замещать ноющие пустоты всякой жизненной мишурой, чем угодно, чтобы только не болело.
Я всегда спасалась работой, закапывалась в дела, вытесняя таким образом свои личные проблемы.
Знание немецкого языка расширило мои возможности, и я отправилась в недельную командировку открывать наш первый европейский офис в Вене. Красота предновогоднего старого города очаровывала, и вечерами в свободное время я много гуляла, заглядывая в антикварные лавочки и уютные кафе. Возле небольшого магазинчика со старинными украшениями мне попалась на глаза вращающаяся стойка с черно-белыми открытками, перебирая их, я увидела лицо Миры. Это точно была она. В черном кружевном  платье дворцового стиля, ярко накрашенные глаза и высокая прическа. Мира с холодной отрешенностью выглядывала из-за раскрытого расшитого веера. На оборотной стороне мелким шрифтом значилось, что напечатана эта открытка в позапрошлом году. Конечно же, я купила ее.
Тягучая горечь от того, что Мира не приехала ко мне, не сообщила об отмене ее решения и по-прежнему не выходит на связь, навалилась снова. Испугалась ли она, передумала, не смогла – у меня не было сил гадать. Пусть со мной будет, по крайней мере, венская открытка, на которой запечатлена ее красота в таком прекрасном образе.
После Нового года на странице Зеленого в сети появилась надпись «В память о тебе, дружище. С днем рождения», к которой была прикреплена подборка песен их бывшей кавер-группы. Прошло уже более трех месяцев безрезультатных поисков Макса. И вот день рождения в такое безрадостное время. День рождения без именинника, о существовании которого волей-неволей начинают закрадываться крамольные мысли.
Шестого февраля, возвращаясь с работы в обед для доделывания отчета дома, я заглянула в почтовый ящик, в котором среди рекламных проспектов нашелся коричневый конверт с Кельнским адресом отправления. В сердце что-то полыхнуло жаром, и на лбу проступила тревожная складка. Прижав письмо к груди, я вышла обратно на улицу, я знала, где хочу его распечатать. Тихий зимний день без солнца, чуть припорошенная снегом скамья в парке аттракционов, зашкаливающее волнение.
Запахнув плотнее полы пальто и отложив в сторону перчатки с сумкой, я села на краешек скамейки и распечатала жесткий конверт. В нем лежал свернутый вдвое исписанный лист бумаги.
«Здравствуй, милая.
Вот и пришло время написать тебе все.
Я очень хотела увидеть тебя, приехать и больше уже никуда не отлучаться. А тем временем пошла на попятную, и ничего из задуманного и так ожидаемого уже невозможно. И тут бы мне забыть обо всех своих обещаниях и той неразберихе, которую я наделала своим присутствием в твоей жизни, но между тем уверенность в том, что ты и по сей день меня ждешь, не покидает. Ты никогда ничего не спрашивала обо мне, принимая только те обрывки, которые я сама подбрасывала тебе, и поражая меня своей жертвенностью, способностью любить человека тихо, на расстоянии, ничего не требуя и не навязывая. А я сходила с ума, пытаясь избавиться от соблазна сломать тебя.
Вся эта готическая театральная мишура давно облетела с меня, в Германии я не стала счастливее, я стала… Родила мертвого ребенка от студента-румына, надела фартук и пошла на фабрику мебели шить чехлы для обивки. А ночами танцевала в клубе «ЭдельПинк» не без применения огромного количества грима, чтобы замаскировать тот ужас, в который я превратилась. Да и выгнали меня оттуда неделю назад, застукав в подсобке с «марками» в руках. Нечем гордиться, как видишь. Ничего, заслуживающего твоего восторженного взгляда, каким ты украдкой глядела на меня всегда. Мне даже не хватает великодушия признаться, что с самого нашего знакомства я безумно, до колик завидовала тебе, живой и настоящей, не способной на кривляния.
Сейчас, когда ты читаешь это письмо, меня уже нет в живых. Я снизошла до чести самоуничтожения, отрезав для себя все возможные пути к осквернению последнего светлого. Знаю, если приближусь к тебе, ты дашь мне столько внимания и тепла, что мне невозможно будет это вынести. Я устала пребывать в том тупике, в который загнала себя. Жизнь получилась несерьезная, как черновик, и быстрая, как свечка. Ты единственная, с кем я любила говорить и с кем сейчас вот так неказисто прощаюсь.
Пора.
М.».
Я не заметила, как начало темнеть, легкие сумерки скапливались среди деревьев, небо очистилось от облаков и окрасилось кремовыми, пряничными цветами. Ветер теребил углы письма, которое сжимали мои застуженные пальцы.
Слезы переполнили веки, и я заплакала навзрыд. Метрах в ста от меня, за оградой, насторожились и замедлили шаг дети, волочащие санки. Пришлось встать и пойти вглубину парка, к зарослям кустарника, из которых высилось колесо обозрения, и где мой плач никого не испугал бы. Хотя все равно ведь пойдут шпионить за мной…
Я забыла на скамье письмо, перчатки, сумку, и, дойдя до колеса, схватилась за острые пики заборчика, окружавшего основание карусели и покосившуюся будку кассы.
У меня пропали все ощущения, отказали все системы контроля, и не в состоянии больше справляться с собой, я глухо завыла.
Сквозь мое отчаяние послышался скрип раскачиваемой ветром кабинки колеса обозрения. Я подняла глаза и увидела…папу.
Он сидел в третьей от земли прямоугольной кабинке и смотрел на меня ровным спокойным взглядом.
Все во мне замерло, остановилось и приковалось к нему.
- Папа… - прошептала я хрипло.
Это привидение, все не по-настоящему, мне от боли померещилось то, о чем я грезила все эти годы. Нужно оглянуться, зажмуриться и затем снова вернуться взглядом на кабинку – но папа по-прежнему сидел и смотрел на меня.
-Папа!
Пройдя на ватных ногах к полуразрушенной посадочной площадке и не отрывая от папы глаз, я взялась руками за почерневшие перила и встала сапогом на бортик первой, ближайшей к земле кабинки, затем мелкими шажками обогнула ее, не отпуская рук от жесткого облупленного пластикового козырька. Держась за ржавую трубу, которая с еще одной, более широкой, образовывала сложную конструкцию карусели, и осторожно передвигая ногами по заклепанной узкой балке, добралась до второй кабинки. Она немного раскачивалась, и в ней не оказалось пола. Видимо, он прогнил и обвалился со временем. Папа был совсем близко, теперь я даже могла разглядеть, во что он одет: на нем были брюки с идеальными стрелками, тонкие кожаные перчатки на скрещенных кистях, и черное кашемировое пальто с английским воротником, из которого виднелась белая рубашка, застегнутая до последней пуговицы. Мне пришлось одной рукой придерживать широкие полы зимнего пальто, которое распахивалось на ветру и путалось в ногах. Оставалось пару метров жуткого пути. Главное, не смотреть вниз. Заледеневшее ржавое железо хрустело под ногами, скользило в замерзших руках, но я не могла остановиться или повернуть назад. Слезы стыли на щеках, и время от времени я всхлипывала отголосками недавнего плача. Еще немного. Я так долго просила его прийти ко мне, и вот он, руку протяни, живой, красивый, здоровый. Мне нечего бояться. Этот призрак не причинит мне вреда. И он единственный, кто у меня остался. Я слишком верила в сказки в детстве. Почему бы сейчас мне не поверить в любимого папу. Ведь он пришел, когда все остальные покинули меня.
Скользкие рейки и немеющие пальцы рук… Наконец, я увидела выгнутые, с торчащими гвоздями досочки пола папиной кабинки. Чтобы добраться до ее бортика мне пришлось даже повиснуть и качнуться на зыбкой гнутой перекладине. Уцепившись за край сиденья, я подтянула себя вверх и взобралась на ступеньку кабинки. Тяжело дыша от рискованного балансирования на шаткой махине в сковывающем движения пальто, я шагнула внутрь. Папа сидел в углу на красной пластиковой лавке и молча смотрел на меня грустным взглядом. Он был таким, каким  всегда вспоминался мне, каким был до болезни, в моем счастливом детстве. Я ни на секунду не забывала его морщинки, родинки, густые брови, черные с сединой волны волос, зачесанные за уши, острые плечи и натруженные широкие ладони. Мне было невозможно отнять от него глаз, я невыносимо соскучилась. Захотелось крепко обнять папу за шею, прижать к себе всего. Я сделала шаг к нему, но в этот момент пол подо мной проломился, и я полетела вниз. Увидев под собой острые пики опоясывающего карусель заборчика, вскрикнула, но было уже поздно – с размаху я упала на него животом. Хруст и выдох. Снег вокруг стал быстро окрашиваться в красное.
*
Холодный дождь и дрожащие россыпи городских огней.
Астры едва трепещут от проникающего в оконные щели ветра.
Желтый свет угловой лампы, неподвижное тело под покрывалом и шипение аппарата ИВЛ.
Ничего не меняется. Уже восемь месяцев.
Я стою на подоконнике, положа руки на откосы, и смотрю за горизонт.
Я продолжаю ждать.
-
Оформление:
Michael Jackson - Who Is It.
Земфира - Не пошлое.
Россияне - Осень.
Lacrimosa – Alleine Zu Zweit.
Одри Хепберн – Moon River ("Римские каникулы").
Muse - In Your World.
"Гостья из будущего" - Прекрасное далеко.