Короткая чудесная жизнь Oскара Bао

Джунот Диаз (Хунот Диас)
The Brief Wondrous Life of Oscar Wao by Junot Diaz (2007)



Элизабет де Леон


 «Что за прок от краткоживущих, безыменных существ ... Галактусу??»
Фантастическая Четверка
Стан Ли и Джэк Кирби
(Вып.I, № 49, апрель 1966)


Исус, пожалей всех, к кому приходят сны!
На Райтсон Роуд вонь от шелудивых псов,
и я когда-то был таким же псом;
что ж, если эти острова – тяжелый груз любви,
из самой грязи крылья прорастут в моей душе,
Да только начали травить они ее
Богатыми домами, автомобилями и связями,
косоглазыми, неграми, сирийцами и креолами,
и я оставляю все это для их карнавала –
я окунаюсь в море, я ухожу в дорогу.
Я знаю все эти острова – от Монос до Нассау,
обветренный моряк с морскою зеленью глаз,
с прозвищем полукровка-Шабин, в наречии
означает рыжый нигга, и я, Шабин, видел,
когда эти развалины империи были раем,
я выучился в колониальной Методисткой школе,
внутри меня голландец, нигга, англичанин,
и я либо никто, либо я и есть весь народ.
ДЕРЕК УОЛКОТТ


Говорят, пришло из Африки, в стонах рабов; стало смертельным проклятьем у Таинов, вышло наружу как раз тогда, когда один мир ушел в небытие и начался другой; это был демон вошедший в Создание через дверь кошмаров, приоткрытую на Антилах. Фуку Американус, или в разговорном, фуку – в общих словах, проклятье или некое несчастье; а если быть точнее – Проклятье и Несчастье Нового Мира. Также называется как фуку Адмирала, потому что Адмирал был и повивальной бабкой фуку и одним из его самых известных европейских жертв; несмотря на «открытие» Нового Мира Адмирал умер в нищете сифилитиком, в нескончаемых разговорах (так я слышал) с неземными голосами. В Санто Доминго, в Самой Любимой Его Стране (ее Оскар называл Нулевым Уровнем Нового Мира), само имя Адмирала стало синонимом для всех видов фуку; произнесешь его имя вслух или просто услышишь – накличешь бедствий на свою голову и голову близких.
Нет никакой разницы, как оно называется и как произошло, верят, что прибытие европейцев на Эспаньоле выпустило фуку в мир, и с тех пор мы все по уши в говне. Санто Доминго могло бы считаться Нулевым Километром фуку, портом прибытия, и мы все – потомки фуку, неважно – знаем ли об этом или нет.


Но только фуку не просто древняя история, чей-то неведомый рассказ из прошлого, никому не страшный. Для моих родителей фуку было реальностью как все вокруг, нечто такое, во что могли поверить все. Все знали кого-то раздавленного фуку, точно так же, как все знали кого-то, кто работал во Дворце. Оно носилось в воздухе, так можно было бы сказать, как и все другие важные вещи на Острове, о которых народ не очень распространялся вслух. Но в те прежние времена – фуку гремело; у него был свой вроде как проповедник, верховный жрец, можно и так сказать. Наш тогдашний диктатор-на-всю-жизнь Рафаэль Леонидас Трухильо Молина [1]. Никто точно не знал, был ли Трухильо слугой Проклятья или его хозяином, его средой или его сердцевиной, но всем было ясно, что он и оно прекрасно понимали друг друга, что они были неразлей. Верили, даже в образованных кругах, что каждый, кто затеет заговор против Трухильо, получит фуку такой силы – вплоть до седьмого поколений или дальше. Если даже просто плохо подумаешь о Трухильо, фуа, ураган унесет твою семью в море, фуа, скала обрушится на твою голову ни с того ни с сего и раздавит тебя, фуа, креветка, съеденная тобой сегодня, станет корчей болей, которая убьет тебя завтра. Что объясняет, почему каждый, кто пытался его убить, всегда плохо заканчивал, почему те, кто, в конце концов, сделали его, все они умерли мучительной смертью. А этот ***** Кеннеди? Он же был тот, кто дал зеленый свет на убийство Трухильо в 1961, кто приказал ЦРУ доставить оружие на Остров. Зря, капт’н. Что упустили сказать Кеннеди эксперты разведки было то, что знал каждый доминиканец, и богатый светлокожий хабао в Мао и самый беднейший гуи в Эль Буи, и самый старый ансиано в Сан Педро Макорисано и самый голопузый карахито в Сан Франсиско, знали: кто убъет Трухильо, то их семьи пострадают от такой жуткой фуку, что судьба Адмирала будет совсем несравнима с судьбой того, к кому она пристанет. Хотите получить самый точный ответ на вопрос Комиссии Уоррена, Кто убил ДФК? Позвольте мне, вашему скромному Наблюдателю, открыть Самую Настоящую Истину: Это не были ни мафия, ни ЛБ Джонсон, ни призрак Мэрилин ***** Монро. Не были ни пришельцы, ни КГБ и ни одинокий убийца. Не были ни техасцы братья Хант, ни Ли Харви, ни Трехсторонняя Комиссия. Это был Трухильо; это было фуку. Из какой ***** вылезло это так называемое Проклятье Кеннеди [2]? А как насчет Вьетнама? Почему самая великая держава в мире проиграла войну такой стране Третьего Мира, как Вьетнам? Черная Магия, а как же. Не интересно ли узнать, что как раз когда США раскачивались перед входом во Вьетнам, ЛБДж затеял незаконное вторжение в Доминиканскую республику (28 апреля 1965 года). (Санто Доминго было Ираком, когда еще Ирак не был Ираком.) Огромный военный успех для США, и многие те же самые подразделения и команды экспертов, которые приняли участие в «демократизации» Санто Доминго, были тут же посланы в Сайгон. Что эти солдаты, техники и разведчики притащили с собой, в их рюкзаках, в их чемоданах, в их карманах, в волосках их ноздрей, в налипшей грязи обуви? Маленький подарочек от моего народа Америке, небольшая оплата за неправедную войну. Вот так, люди. Фуку.
Вот почему так важно помнить, что фуку не всегда поражает, как молния. Иногда оно работает терпеливо, топит дурачка потихоньку, как с Адмиралом или с американской армией в рисовых полях за Сайгоном. Иногда оно медленное, а иногда оно быстрое. Не спасешься-то никак, и трудно понять – оно, не оно, чтобы успеть приготовиться. Но будьте уверены: как Омега-Сила у Дарксейда, как заклинание Моргота [3], неважно, в скольких разных проявлениях эта херня проявится, оно всегда – и я говорю, всегда – получит свою жертву.


Верю ли я сам в то, что многие называют Великим Американским Проклятием, это не так уж и важно. Если жили, как я, так же долго в самой сердцевине страны фуку, то всегда наслушаетесь подобных историй. У каждого в Санто Доминго есть фуку-история, случившаяся в их семье. У меня есть дядя с двенадцатью дочерьми в Сибао, который верил, что был проклят давнишней любовницей не иметь детей мужского пола. Фуку. У меня есть тетя, которая верит, что никогда не будет счастлива в жизни, потому что она посмеялась над похоронами противницы. Фуку. Моя бабушка с отцовской стороны верит, что диаспора была местью Трухильо народу, предавшему его. Фуку.
Да, в общем, ничего страшного, если вы не верите в эти «предрассудки». На самом деле, даже лучше, чем ничего страшного – просто прекрасно. Потому что нет никакой разницы в том, во что верите вы, фуку верит в вас.
Несколько недель тому назад, пока я заканчивал эту книгу, я оставил комментарий о фуку на форуме Доминиканских новостей, так, просто из любопытства. Иногда я бываю довольно наивным. Ответы завалили меня по самые-самые. Вы бы видели, сколько я их получил. Они до сих пор прибывают и прибывают. И не только от наших – от Домос. Пуэрторокс желают беседовать о своих фуфу, и у гаитян тоже есть такая же херня. Мириады подобных фуку историй. Даже моя мать, которая почти никогда не говорит о Санто Доминго, начала делиться ее фуку-рассказами со мной.
Вы уже, наверняка, догадались, что у меня тоже есть фуку-история. Хотелось бы сказать, что самая лучшая изо всех – фуку номер один – да не могу. Моя – не самая страшная, не самая внятно рассказанная, не самая трагичная и не самая красивая.
Просто случилось так, что она сдавила мое горло своими пальцами.


Я не до конца уверен, что Оскару понравилось бы такое причисление. К фуку-историям. Он был ярым любителем научной фантастики и фэнтэзи, верил в то, что в таком жанре мы все живем. Он бы спросил: Где может быть больше науч-фана, чем в Санто Доминго? Где больше фэнтэзи, чем на Антилах?
А сейчас, поскольку я уже знаю, как все закончилось, я должен спросить, в свою очередь: Где еще больше фуку?


Самое последнее-распоследнее слово, милый Тотошка, перед тем, как сказать Канзасу пока-пока: обычно, в Санто Доминго каждый раз упоминая или услышав имя Адмирала, или когда фуку всплывает в головах людей, была только одна возможность предотвратить неприятность, обвивающую вас, только одно работающее противо-проклятье, которое спасло бы вас и ваши семьи. Не удивительно, что это тоже было слово. Простое слово (после которого следовало бы энергично скрестить указательные пальцы).
Зафа.
Раньше было очень популярно в те прошлые времена, звучало сильнее, грубо говоря, в Макондо, а не в МкОндо. Есть, правда, люди, как мой дядя Мигель в Бронксе, который все время зафа на все. Он – все такой же, с прежней выучкой. Если бейсбольные Янкиз ошибутся в последнем иннинге, то – зафа; если кто-нибудь принесет ракушек с пляжа, то – зафа; если дашь не тот фрукт мужчине, то – зафа. Двадцатичетырехчасовая зафа в надежде на то, что у сглаза не окажется времени на раздумья. Даже сейчас, когда я пишу эти слова, я спрашиваю себя, может эта книга – некая зафа. Мое противо-проклятье.

1. Для тех из вас, кто пропустил две секунды обязательного прохождения Доминиканской истории: Трухильо, один из самых известных диктаторов двадцатого столетия, правил Доминиканской Республикой между 1930 и 1961 годами неумолимой безжалостной жестокостью. Дородный садист, мулат с поросячьими глазками, отбеливающий свою кожу, одевал обувь на платформе и обожал наполеоновскую шелуху, Трухильо (также известный как Шеф, Неудачник-Коровий-Вор и ***** Морда) получил возможность контролировать почти каждый аспект Доминиканской политики, культуры, социальной и экономической жизни, применяя насилие, запугивание, массовые убийства, изнасилования, назначение верных ему людей и террор; относился к стране, словно она была плантацией, а он – ее хозяин. На первый взгляд, он был обычным латиноамериканским каудильо, но его власть простиралась настолько, что лишь немногие историки или писатели смогли ее описать или, в чем я сомневаюсь, представить себе. Он был нашим Сауроном, нашим Лордом Смерти Арауном, нашим Дарксейдом, нашим Единственным и Вечным Диктатором, персонажем настолько необычным, настолько чуждым, настолько ужасным, что даже писатель-фантаст не смог бы придумать такую жопу. Известен ПЕРЕИМЕНОВАНИЯМИ ВСЕХ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ в Доминиканской Республике в свою честь (Пик Дуарте стал Пиком Трухильо, а Санто Доминго де Гузман, первый и самый старейший город в Новом Мире, стал Сьюдад Трухильо); введением монополий на всю национальную продукцию (отчего вскоре стал одним из самых богатейших людей на всей планете); строительством одной из самой большой армии (срал бомбами же, разве не так?); тем, что ***** каждую красивую девушку вокруг, даже жен его подчиненных, тысячи тысячи тысячи женщин; тем, что ожидал, да нет, приказал, чтобы народ, его пуэбло, благоговел при его имени (национальным слоганом было «Бог и Трухильо»); управлением страны, как будто она была одной учебной военной базой; снятием друзей и соратников со всех постов безо всякой причины и тем, что отнимал у них после этого всю собственность; и своими сверхъестественными способностями.
Исключительными достижениями были: геноцид гаитянского народа 1937 года; одно из самых продолжительных, причинившее наибольший вред американской политике, диктаторство (и если мы латиномаериканцы в чем-то и преуспели, так это – в терпеливом отношении к поддержанным американцами диктаторам, вот поэтому и понимаешь, насколько трудно далась эта победа, чилийцы и аргентинцы, правда, при этом возражают нам); создание первой современной клептократии (Трухильо был Мобуту, когда еще Мобуту не был Мобуту); систематический подкуп американских сенаторов; и, наконец, выведением современного Доминиканского народонаселения (чего во время Оккупации не удалось сделать сержантам-тренерам).

2. Вот пища для умов вам, почесатели теорий заговоров: той ночью, когда Джон Кеннеди Джуниор (сын Джона Кеннеди), Каролин Бессетт (его подруга) и ее сестра Лорен погибли в том самолетике, обожаемая и сыном и отцом доминиканка-служанка Провиденция Паредес ожидала их прибытия в Марта’с Винъярде, готовя любимую Джон-Джона блюдо: чичаррон де полло. Но фуку ест первой, и оно ест в одиночестве.

3. «Я – Старейший из Королей: Мелкор, первый и могущественнейший всех в Валаре, тот, кто был раньше мира и сделал его. Тень моего назначения лежит на Арда, и все там гнет свою голову медленно и верно моему велению. Но над теми, кого любишь ты, моя мысль будет навесать, как облако Судьбы, и оно унесет их в тьму и отчаяние. Куда бы не пошли они, зло предстанет перед ними. Когда бы не заговорили они, их слова будут поняты превратно. Что бы не сделали они, обернется это против них же. Умрут они безо всякой надежды, проклиная и жизнь и смерть.»




ПЕРВАЯ ЧАСТЬ


ГЛАВА ПЕРВАЯ




ГеттоБотан перед Концом Света
1974 – 1987


ЗОЛОТОЕ ВРЕМЯ

Наш герой не был одним из тех доминиканских котяр, о которых все говорят – он не был ни удачливым бейсболистом, ни сердцеедом певцом-бачатеро, ни плейбоем с миллионом красоток в постели.
И, не считая короткого момента в его жизни, парень никогда не был удачлив с женским полом (как это совсем не по-доминикански).
Ему было тогда семь лет.
В те счастливые дни детства Оскар был вроде Казановы. Один из тех дошкольных красавчиков, который всегда пытался поцеловать девочек, всегда появлялся позади них во время танцевальных па и поддавал бедрами, первый, кто научился накачивать ими, танцуя перрито, и тот, кто всегда пускался в этот танец при первой же возможности. Потому что в те дни он был (пока еще) «обычным» доминиканским мальчиком, росшим в «обычной» доминиканской семье, и его недавно проявившаяся тяга к такому поведению подпитывалась кипучей кровью и такими же друзьями. Во время веселых пирушек – а их было столько много в те далекие семидесятые, прежде, чем район Вашингтон Хайтс стал тем Вашингтоном Хайтс, прежде, чем Бергенлайн Авеню превратилась в сплошную линию кварталов, говорящих лишь на испанском языке – какие-нибудь опьяневшие родственники обязательно выталкивали Оскара к какой-то маленькой девочке, и затем все принимались завывать, пока мальчик и девочка крутили своими бедрами во взрослом танце.
Вы бы его видели, так вздыхала его мать в Последние Дни. Он был, как маленький Порфирио Рубироса [4].
Все другие мальчики избегали девочек, словно они были ужасным штаммом вируса из Противостояния. Но только не Оскар. Этот малыш просто обожал девочек, у него было изобилие «подруг». (Он был плотного телосложения, выраставшим в толстяка, но его мать очень следила за опрятностью его прически и чистотой одежды, и до того, как изменились пропорции его головы, у него были красивые подвижные глаза и очаровательные щечки, так заметные на всех фотографиях.) Девочки-подружки его сестры Лолы, подруги его матери, даже их соседка Мари Колон, тридцатилетняя почтальонша, которая ярко красила губы и ходила так, будто вместо задницы у нее был колокол – все они были очарованы им. Этот мальчик такой хорошенький! (Кого-нибудь смущало, что он был очень серьезным и постоянно нуждался в чьем-то внимании? Конечно же, нет!) В ДР, во время летних визитов к родственникам в Бани, он был совсем невыносим, мог встать перед домом бабушки Ла Инка и кричать проходящим женщинам – Вы красивы! Вы красивы! – пока какой-то адвентист не пожаловался его бабушке, и та быстро покончила с его парадом. Этот мальчик – дьявол! Тут тебе не кабаре!
Это было, по-настоящему, Золотым Временем для Оскара, и оно достигло апофеоза к осени его седьмого года, когда у него было в одно и то же время две маленькие подружки, его первое и единственное m;nage ; trios. Марица Чакон и Олга Поланко.
Марица была подружкой Лолы. Длинноволосая и черезмерно вежливая и такая красивая, что она могла бы запросто сыграть юную Дею Торис. Олга, с другой стороны – у той не было знакомых в его семье. Она жила в доме в самом конце квартала, и его мать жаловалась на то место, говоря, что там живут одни пуэрториканцы, которые сидят на верандах и пьют свое пиво. (Что, они не могли этого делать там у себя, в Куамо? мать Оскара вопрошала сердито.) У Олги было чуть ли не девяносто родственников, и всех их, похоже, звали Хектор или Луис или Ванда. А поскольку ее мать была «чертова пропойца» (цитируя мать Оскара), от Олги иногда плохо пахло, и потому дети называли ее миссис Писсбоди.
Миссис Писсбоди или нет, Оскару нравилось, что она была тихой, что она позволяла ему бросать ее на землю и бороться, что ей были интересны его фигурки из Звездного Пути. Марица была просто красавицей, более совсем ничего, и к тому же всегда неподалеку, и он совершил поистине гениальную находку, когда решил подкатить к ним обеим одновременно. Сначала он прикинулся, что это был не он, а его номер-один герой, Шазам, кто хотел быть с ними. Но после их согласий он перестал притворяться. Это не был Шазам – это был Оскар.
Те дни были днями сплошной невинности, и их отношения друг с другом достигли лишь того, что они близко стояли рядом у автобусной остановки, скрытно держались иногда руками, и дважды поцеловал в щеки, очень серьезно, сначала – Марицу, затем – Олгу, пока они были загорожены от улицы кустами. (Посмотри-ка на этого малыша-мачо, говорили знакомые матери. Какой мужичонка.)
Их троица длилась лишь одну прекрасную неделю. В один день после школы Марица загнала Оскара в угол за качелями и выложила ему ее требование, Или она или я! Оскар взял ее кисть и начал говорить очень серьезно и продолжительно об его любви к ней и напомнил ей, что они решили делиться, но Марица не хотела ничего подобного. У нее были три старшие сестры, и она знала все, что нужно о том, чем можно делиться. Не говори со мной больше никогда, пока ты от нее не избавишься! Марица, с шоколадной кожей и сужающимися глазами, уже тогда с яростной энергией Огуна, которой рубила всех до конца своей жизни. Оскар печально побрел домой к своим  мультсериям Геркулоида и Космического Странника. Что с тобой? спросила мать. Она уходила на вторую работу, экзема на ее руках была похоже на еду, оставленную на столе. Оскар прошептал, Девочки, и мамаша де Леон едва не взорвалась. Ты плачешь из-за девчонки? Она поставила Оскара на ноги, держа его за уши.
Мами, не надо, заплакала его сестра, не надо!
Она бросила его на пол. Тресни этой сучке, задыхаясь, сказала она, тогда посмотрим, есть ли у этой пута что-то к тебе.
Если бы он был бы другим нигга, он мог бы и решиться на такое. Совсем не потому, что у него не было перед глазами никого в качестве отца, чтобы показать ему мужские гормоны, в нем просто-напросто не было никакого желания к агрессии и к разным боям. (В отличие от его сестры, которая дралась с мальчиками и темнокожими девчонками, ненавидящими ее тонкий нос и прямые волосы.) У Оскара был нулевой боевой рейтинг; даже Олга с ее худющими руками могла запросто уложить его. Агрессия и запугивание – какое там. Тогда он решил, что покончено. Не заняло много времени решить так. В конце концов, Марица была прекрасной, а Олга – нет; Олга иногда пахла, как моча, а Марица – нет. Марице разрешали быть у него в доме, а Олге – нет. (Пуэрториканка здесь? хмыкнула мать. Никогда!) Его логика была как да/нет – математика куда уж проще. Он разошелся с Олгой на следующий день на игровой площадке, Марица была рядом, а как плакала Олга! Тряслась, как тряпка в поношенной одежде и в туфлях на четыре размера больше! Сопли текли из ее носа и всякое такое!
Позже, после того, как он и Олга, оба, превратились в растолстевших фриков, Оскар никак не мог совладать со вспышками чувства вины, когда он видел Олгу, ковыляющую по улице или уставившуюся в никуда у маршрутной автобусной остановки, никак не мог удержаться от беспокойного вопроса, насколько его ледяной отказ был виноват в ее нынешней *****. (Разрыв с ней, насколько он помнил, ничуть не затронул его тогда; даже когда она начала рыдать, он не испытал ничего. Он бы только мог сказать, Ну и ладно, будь плаксой.)
Что по-настоящему причинило боль, однако, это когда Марица бросила его. В понедельник, после того, как он скормил Олгу псам, он прибыл на остановку школьного автобуса с его любимой Планета Обезъян коробкой для еды, чтобы обнаружить, как его распрекрасная Марица держится руками с придурком Нелсоном Пардо. С Нелсоном Пардо, который выглядел, как Чака из Затерянного Мира! С Нелсоном Пардо, который был такой дурак, что думал: Луна была пятном, которое Бог забыл почистить. (Скоро Он разберется с луной, уверенно заявило это чучело всему классу.) С Нелсоном Пардо, который вскоре станет большим экспертом по домушному делу перед тем, как уйдет в морскую пехоту и потеряет восемь пальцев на ноге в Первую войну в Персидском заливе. Сначала Оскар не поверил увиденному: солнце светило ему в глаза, он плохо спал ночью. Он встал рядом с ними и, любуясь, все разглядывал свою коробку для еды: как реалистично и очень зловеще выглядел Доктор Зайюс. А Марица ни разу не улыбнулась ему! Притворилась, что его тут нет. Мы должны пожениться, она сказала Нелсону, и Нелсон ухмыльнулся идиотски, поворачивая головой по улице в поисках автобуса. Оскар даже не смог вымолвить и слова; он сел на бордюр и почувствовал нечто, захлестывающее его, в самой груди, отчего он напугался, и, внезапно, он заплакал; а когда его сестра Лола подошла и спросила в чем дело, он закачал головой. Посмотри-ка на этого хныку, хихикнул кто-то. Кто-то еще пинул его любимую коробку и поцарапал лицо Генерала Урко. Когда он зашел в автобус, все еще плача, водитель, все знали, что тот был жутким наркоманом в прошлом, сказал ему, Божмой, не будь ты ***** плаксой.
Как повлиял их разрыв на Олгу? Хотя, на самом деле, он хотел спросить: Как повлиял разрыв на Оскара?
Оскару казалось, что с того момента, как Марица бросила его – Шазама! – его жизнь покатилась вниз. В последующие несколько лет он становился все толще и толще. Раннее юношество причинило ему особенно много волнений, разобрав его лицо по кусочкам в нечто, уже никак не назовешь красивым, рассыпав по коже прыщи, сделав из него застенчивого тихоню; а его интерес – к любимым Жанрам литературы! – о котором никто не говорил ничего плохого, неожиданно стал синонимом к слову неудачник с большой Н. Не смог найти себе друзей, слишком тупой, слишком тихоня, и (если верить соседским мальчишкам) слишком страаанный (выдавал всякие слова, которые он выучивал за день до этого). Он уже больше не приближался к девушкам, потому что они попросту игнорировали его, а иногда недовольно пищали и называли его жирняком! Он забросил танцы-перрито, забыл то чувство гордости, которое испытывал, когда женщины в его семье называли мужичонкой. Не поцеловал никакую девушку еще долгое долгое время. Как будто все его знания о девочках выгорели начисто в ту ***** неделю.
Да и его «подружки» далеко не ушли. Было похоже, что карма неудачной любви Оскара попала и по ним. В седьмом классе Олга стала широкой и некрасивой, какой-то ген тролля, начала пить ром прямиком из бутылки и ее исключили из школы, потому что у нее появилась привычка выкрикивать бессвязные неприличности во время классов. Даже ее груди, когда они появились, были плоскими и страшенными. Однажды в автобусе Олга назвала Оскара жироедом, а он едва не сказал ей в ответ, Кто бы говорил, свинюшка, но побоялся, что она заорет на него и начнет его дубасить; его само-крутизна, уже почти на нулю, не пережила бы такого пендаля: он бы загремел прямиком к детям-инвалидам и к Джо Локоротундо, который был известен своей мастурбацией на людях.
А красавица Марица Чакон? Гипотенуза нашего треугольника, как далеко ушла она? В мгновение ока Марица превратилась в самую желанную девчонку во всем Патерсоне, в одну из Королев всей округи. Поскольку они все еще были соседями, Оскар часто видел ее – Мэри Джейн гетто – волосы черные и пышные, как надвигающаяся гроза; пожалуй, единственная перуанка на всей планете с такими кудрявыми волосами, что кудрявее, чем у его сестры (он еще не узнал об афро-перуанцах, и никогда не слышал о перуанском городе Чинча); тело было таким гладковыточенным, что старики забывали о своей немощи; и с шестого класса она начинала ходить на свидания с мужчинами дважды, трижды ее возраста. (У Марицы не было успехов ни в чем – ни в спорте, ни в школе, ни в работе – но она была очень успешна с мужчинами.) Означает ли это, что карма миновала ее, что она была счастливее Оскара или Олги? Сомнительно. Как заметил Оскар, Марица была девушкой, которой нравилось, когда ее дубасили ухажеры. Поскольку такое случалось все время. Если бы меня он ударил, заносчиво говорила Лола, я бы откусила ему лицо.
Такая, вот, Марица: застывшая в французском поцелуе у крыльца своего дома, вылезает или залезает в машину какого-то хлыща, падает от толчка на землю. Оскар постоянно видел ее засосные поцелуи, выходы из машин, падения все свое безрадостное, лишенное плотских утех, юношество. А что же еще он мог сделать? Окно его спальни выходило на крыльцо ее дома, и потому он все время подглядывал за ней, пока рисовал картинки из Подземелья и Драконы или читал последнего Стивена Кинга. Единственное, что поменялось за все те годы, это были модели машин, размер зада Марицы и музыка, орущая из колонок тех автомобилей.
Он говорил ей привет почти каждый день, всегда весело и лживо-довольно, а она отвечала ему приветом, безразлично, только и всего. Он даже не мог себе представить, что она могла бы вспомнить их поцелуй, но он сам, конечно же, не забыл бы этого никогда.

4. В сороковые и пятидесятые годы Порфирио Рубироса – или Руби, более известный так по газетам – был третьим-из-всех-известных доминиканцев во всем мире (первым был Неудачник Коровий Вор, затем – Женщина-Кобра Мариа Монтез). Высокий, жизнерадостный красавчик, чей «огромный фаллос вызвал переполох в Европе и Северной Америке», Рубироса был олицетворением плейбоя, занятого реактивными самолетами, гонками автомобилей и игрой в поло, «счастливой частью» Трухильо (он на самом деле был одним из самых известных подручных Трухильо). Модель в прошлом и лихой проныра, Рубироса женился на дочери Трухильо Флор де Оро в 1932, и несмотря на то, что они разошлись через пять лет в год Гаитянского Геноцида, землячок смог удержаться у своего покровителя-Шефа на все время его правления. В отличие от своего бывшего шурина Рамфиса (с кем он часто был виден) у Рубиросы, похоже, не хватало сил на совершения убийств; в 1935 он приехал в Нью Йорк, чтобы доставить смертельный приговор Шефа лидеру оппозиции Анхелу Моралесу, но скрылся заранее до совершения убийства. Руби был самым настоящим Доминиканским Игроком и поимел ***** тучу женщин – Барбару Хаттон, Дорис Дьюк (тогда была самой богатой женщиной в мире), французскую актрису Даниелль Даррье и Жу-Жу Габор. Как и его приятель Рамфис, Порфирио погиб в автомобильной катастрофе в 1965, когда его двенадцатициллиндровый Феррари вылетел с дороги Булонского леса. (Трудно переоценить роль автомобилей в нашем повествовании.)



АД, ГДЕ ПРАВЯТ СЛАБОУМНЫЕ

Школа для старших классов называлась Дон Боско, и поскольку Дон Боско была городской католической школой для всех детей, забитой до самых бортов парой сотен неуравновешенных гипер-активных подростков, она была для таких тихих толстяков, любителей фантастики, как Оскар, источником бесконечных страданий. Для Оскара школа для старших классов была эквивалентна средневековым представлениям, навроде того, как быть забитым в колодки и выносить плевки и ругательства, слетевшей с катушек, толпы придурков, печальным опытом, после испытания которого он должен был стать еще лучшим, но такого на самом деле не произошло; и если бы можно было найти хоть какие-то крупицы полезности в тяжких испытаниях тех лет – он никак не мог их обнаружить. Он шел в школу каждый день, все такой же толстый одинокий ботан, и все, о чем он мог там думать, это был день его освобождения от рабства, когда он был бы свободен от бесконечного ужаса. Эй, Оскар, а есть гомики на Марсе? Эй, Свисток, лови это. Когда он услышал в первый раз фразу ад, где правят слабоумные, он тут же понял, где это, и кто там обитал.
Во второй год школы для старших классов он разбух до 245 фунтов (260 – когда одолевала депрессия, что случалось часто), и всем стало ясно, особенно родственникам и близким, что из него вышел местный паригуайо [5]. Не было ничего похожего на арсенал Могучих Сил каждого доминиканца, не смог бы приблизиться к девушке, даже если бы его жизнь зависела от этого. Не мог играть ни в какой спорт, или даже в домино, был совершенно некоординированным, кидал мяч, как девчонка. Никаких склонностей ни к музыке, ни к бизнесу, ни к танцам, ни к уличной школе, ни к чему. И хуже всего: никакой внешности. Пуэрториканская короткая афро-стрижка, самые дешевые огромные очки – его «противо-девчоночье устройство», Ал и Миггс, единственные друзья, называли так – раскачивались над еле заметными следами усов на верхней губе и парочка близкосидящих глаз, отчего он выглядел немного похожим на умственно отсталого. Глаза Чарльза Мингуса. (Сравнение, которое он сделал однажды, изучая материнскую коллекцию грампластинок; она была единственной доминиканкой в ее давние школьные времена, которая ходила на свиданих с морено, пока отец Оскара не покончил с этим бесконечным разделом во Всеафриканской Мировой Вечеринке.) У тебя такие же глаза, как у абуэло, Ла Инка сказала ему однажды в один из приездов в ДР, что, в общем-то, успокаивало – а кому не понравится сравнение с предками? – за исключением того, что тот закончил свои дни в тюрьме.
Оскар всегда был ботаном – такой тип подростка, который читает о Томе Свифте, который любит комиксы и смотрит мульты про Ультрамэна – но после поступления в школу для старших классов его преданность Жанрам стала беспрекословной. Когда в те же времена мы, все остальные, учились играть в стенной мяч, водить машины старших братьев и протаскивать в свю комнату бутылки пива под неусыпным родительским взором, он обжирался Ловкрафтом, Уэллсом, Бэрроузом, Хауардом, Александером, Хербертом, Азимовым, Бова и Хайнлайном, и даже теми, Старыми, которые уже были еле различимы – как Э.Э. «Док» Смит, Стэйплдон и тот, написавший все книги о Доке Сэйвидже – ненасытно набрасываясь с одной книги на другую, с одного автора на другого, с одной эпохи на другую. (На его счастье библиотеки в Патерсоне получали так мало субсидий, что много старой литературы ботанов все еще оставалось в циркуляции книг.) Невозможно было сдвинуть его от вида кинофильма или телевизионного шоу или мульфильма, где были монстры или космические корабли, или мутанты, или ужасные разрушительные устройства, или предназначения судьбы, или магия, или дьявольские враги. В этом Оскар выказал настоящий талант, и бабушка постоянно говорила, что талантливость была чертой их семейной линии. Мог писать на языке эльфов, говорить на чакобса, сразу отличить слана, дорсаи и ленсмэна, знал больше о Вселенной Марвел, чем сам Стэн Ли, и был фанатом ролевых игр до самых-самых. (Если бы он еще был ловок в видеоиграх, то был бы полный крутеж, но, несмотря на то, что у него были Атари и Интелливижн, рефлексов на игры не хватало.) Возможно, как делал я, он научился бы скрывать свою страсть, свою отаку, возможно, все было бы для него гораздо легче после этого, но он не мог. Парень нес свою ботанность, как Джедай нес свой световой меч. Никто бы не принял его за Нормального, даже если бы ему это было нужно [6].
Оскар был социальным интровертом, который трепещал от страха во время физуроков и следил за развитием ботанских английских сериалов Доктор Кто и Семерка Блэйка, и мог бы рассказать, чем отличается истребитель Веритек от уокера Зентрэди, и он все время использовал громкие ботанские слова вроде неутомимый и вездесущий, когда говорил с парнями, с трудом закончившими школу. Один из тех, кто всегда прятался в библиотеке, кто обожал Толкиена и позже – романы Маргарет Уайс и Трэйси Хикмэн (его любимым персонажем, конечно же, был Рейстлин), и в ком, с приближением восьмидесятых, появилась все нараставшая тревога за Конец Мира. (Ни один апокалиптичный фильм или книга или игра не проходили мимо него и – Уиндем, Кристофер и Гамма Мир – были его любимчиками.) Короче, вам все понятно. От его юношеского ботанства испарялись все возможности для любви. Все остальные люди проживали террор и радость первых увлечений, первых свиданий, первых поцелуев, пока Оскар сидел на самой задней парте класса, отгородившись от всего воображаемой, его личной, ширмой Мастера Подземелья, и наблюдал, как утекало его юношество. Херово оказаться без юношества, как-то похоже на то, что сидишь в шкафу на Венере, где солнце появлялось раз в сто лет. Было бы одно, как с некоторыми нердами-ботанами, с которыми я рос, что ему были бы неинтересны девочки, но, увы, он все еще продолжал оставаться чувственным обожателем, влюбляющимся быстро и очень сильно. У него были никому неизвестные любви по всему городу: кудрявые, широкотелые девушки, которые не стали бы насмехаться ни над кем, и о которых он никак не мог перестать мечтать. Его чувственная наполненность – гравитационная масса любви, страха, тоски, желания и похоти, направленная на всё и каждую девушку в округе, без различия на внешность, возраст или ее занятость кем-то – разрывала ему сердце каждый каждый день. Несмотря на тот факт, что он прекрасно понимал, как эта огромная толкающаяся сила беспокоила его, она присутствовала неким привидением, потому что ни одна девушка не заметила совершенно ничего. Иногда они пожимали плечами или скрещивали свои руки, когда он проходил мимо – только и всего. Он часто плакал по своей любви то к одной девушке то к другой. Плакал в туалете, где никто не слышал его.
Где-нибудь в другом месте его нулевая успешность с женским полом не была бы замечена никем, но мы же говорим о доминиканском парне, да в доминиканской семье: он же должен был иметь Атомный Самый Верхний Уровень, должен был делать этих стерв только так. Все заметили его особенность, и поскольку они были доминиканцами – начали говорить об этом. Дядя Рудолфо (только что освободившийся от его последнего и финального похода к Фемиде и теперь живуший в их доме на Мэйн Стрит) был особенно щедр в своем учительстве. Послушай, простофиля: ты должен схватить девчонку и сделать ее. И все остальное пойдет как надо. Начнешь с уродины. Хватай уродину и сделай ее! У дяди Рудолфо было четверо детей от трех женщин, так что этот мачо был без сомнения местным семейным экспертом по деланию.
Что сказала его мать на это? Ты должен следить за своими оценками. И, поясняя: Пусть ничего не будет такого, как со мной, сын.
Чего такого? ухмыльнулся дядя.
Вот и я об этом, сказала она.
Что говорили его друзья Ал и Миггс? Ты немного жирноват.
А его бабушка Ла Инка? Сына, ты самый наикрасивейший мальчик!
Сестра Оскара Лола была более практичной. После тех лет – а у какой доминиканской девушки их не было? – она превратилась в одну из тех доминиканок в Нью Джерси: сама себе на уме, своя машина, своя чековая книжка, называла мужчин стервецами, и могла бы заглотить жирного котяру прямо перед тобой без всякого стыда. Когда она была в четвертом классе, на нее напал один ее знакомый постарше, и об этом знали все родственники (а так же во многих частях Патерсона, Юнион Сити и Тинека), и, прожив этот ураган боли, всеобщего знания и слухов, она стала крепче, чем адамантиум. Недавно она коротко постригла свои волосы – снова ноль внимания на мать – частично от того, как мне кажется, что маленькой ее заставили отрасти волосы ниже попы, как нечто чем гордятся, и напавшему на нее, я уверен, они тоже понравились.
Оскар, Лола постоянно предупреждала его, ты умрешь девственником, если не начнешь меняться.
Ты думаешь, я не знаю этого? Еще пять лет такого, и я точно знаю, что кто-нибудь назовет в честь меня церковь.
Постриги получше волосы, сними очки, займись упражнениями. И выброси эти порно-журналы. Они отвратительны, Маму беспокоят, и они никак не помогут тебе со свиданием.
Советы, советы, которые он, в конце концов, так и не принял. Он попробовал несколько раз упражняться, поднимать ноги, отжиматься, ходить вокруг квартала рано утром, всякое такое, но как только он замечал, что у всех были девушки, кроме него, то впадал в отчаяние, срываясь вновь на еду, Пентхауз, рисование подземелий и жалость к себе.
У меня аллергия на прилежность, а Лола ответила, Ха. У тебя аллергия на то, чтобы попытаться.
Не было бы даже наполовину плохо, если бы Патерсон и его пригороды были бы, как у Дон Боско или как в тех феминистских фант-романах семидесятых – зона одних мужчин. Патерсон, однако, был полон девушек, как и Нью Йорк был полон девушек, Патерсон был – сплошные девушки, как Санто Доминго был – девушки. В Патерсоне были ух какие девушки, а если вам не хватало красоток, ну, *****, тогда дуй южнее, и там будут Ньюарк, Элизабет, Джерси Сити, Юнион Сити, Западный Нью Йорк, Уихаукен, Перт Амбой – длиннющий район, известный всем как Негрополис Номер Один. Так что он только и видел девушек – испаноязычных, с карибской кровью девушек – везде.
Он даже не мог спрятаться в своем доме, поскольку там всегда были подружки ее сестры, вечные гостьи. Когда они тут были, никакой Пентхауз ему не был нужен. Ее девушки были довольно простыми, но с прекрасными телами: типа ядреные-горячие Латинки, которые только ходят на свидания с темнокожими мускулистыми красавцами или котярами-Латино с пистолетами. Все девушки были в волейбольной команде – высокие и стройные лошадки, и когда они бежали, то казалось, что так и должна была выглядеть команда бегунов в раю террориста-смертника. Наши местные ведьмы-сигуапы: главной была Гладис, которая вечно жаловалась на свой большой бюст, что, может, она бы нашла нормального друга, если бы у нее была пара поменьше; Марисол, которая поступила в Массачусетский Институт Технологии и ненавидела Оскара, и которая больше всего нравилась Оскару; Летисия, недавно здесь, полу-гаитянка и полу-доминиканка, та смесь, которая, Доминиканское правительство клянется, не существует, и она говорила с сильным акцентом, девушка, отказавшаяся спать с последними тремя ухажерами! Еще бы ничего, если бы эти цыпы не относились к Оскару, как в полуглухому гаремному евнуху, приказывали ему всякое, заставляли бегать по разным делам, смеялись над его играми и его видом; хуже того, они беспечно делились особенностями их сексуальной жизни, совсем не беспокоясь о нем, пока он сидел на кухне, перелистывая последний выпуск журнала Дракон. Эй, кричал он, может, вы и не знаете, а тут есть мужской представитель.
Где? мягко спросила его Марисол. Я никого не вижу.
А когда они заговорили о том, что все парни-Латино, похоже, хотят быть только с белокожими, он предложил, Мне нравятся Латино-девушки, на что Марисол снисходительно ответила: Это замечательно, Оскар. Проблема в том, что они не захотят пойти с тобой на свидание.
Оставь его в покое, сказала Летисия. Я думаю, ты симпатичный, Оскар.
Ага, конечно, засмеялась Марисол, закатывая вверх глаза. А теперь он, конечно же, напишет о тебе книгу.
Такие, вот, были у Оскара фурии, его персональный пантеон, девушки, о которых он больше всего мечтал, от которых больше всего страдал, и которые, все же каким-то образом, нашли свой путь в его маленькие истории. В его мечтах он или спасал их от пришельцев, или же он возвращался домой весь богатый и знаменитый – Это он! Доминиканский Стивен Кинг! – и тогда появлялась Марисол, неся все его книги для автографа. Пожалуйста, Оскар, женись на мне. Оскар, едко: Извини, Марисол, я не женюсь на глупых стервах. (Но потом он, конечно, женится.) За Марицей он следит издалека, твердо зная, что однажды, когда упадут ядерные бомбы (или придет чума или вторгнутся Треножники), и цивилизация будет стерта с лица Земли, то он спасет ее от своры облученных мутантов, и вместе они отправятся в путь по разрушенной Америке в поисках лучшего завтра. В этих апокалиптичных мечтаниях он был всегда навроде доминиканского Дока Сэйвиджа – супергений, соединявший в себе мастера мирового класса боевых искусств со снайперским умением стрелка. Да уж, неплохо для того, кто никогда не стрелял, даже, из воздушки, не ударил кулаком или получил приличную оценку на экзаменах.

5. Уничижительное паригуайо – это испорченный неологизм от «наблюдать за пирушкой». Слово вошло в язык после Первой американской оккупации Доминики, произошедшей с 1916 до 1924. (Так вы не знали, что нас оккупировали два раза в двадцатом веке? Ну что ж, когда у вас появятся дети, они тоже не будут знать, что США оккупировал Ирак.) Во время Первой оккупации было замечено, что американцы часто приходили на доминиканские вечеринки, но, вместо совместного веселья, Чужеземцы просто стояли с краю танцующих и наблюдали. Что, в общем-то, было совсем нелогично. Кто шел на вечеринку, чтобы наблюдать? После чего морских пехотинцев назвали паригуайос – слово в современном его значении описывает любого, кто стоит вдалеке и наблюдает, пока другие расхватывают всех девчонок. Кто не танцует, кто незаметен, кто позволяет людям смеяться над ним – он и есть паригуайо.
Если посмотрите в Словарь Доминиканца, параграф для паригуайо будет начинаться буквой в форме Оскара. Это название будет вечно преследовать его до конце дней, и потому он станет другим Хранителем, тем – с Голубой Стороны луны.

6. Откуда выпрыгнула эта страсть к Жанрам, никому не ведомо. Она могла быть последствием того, что он был антильских кровей (что может более фантастично, чем мы?) или то, что он жил вначале в ДР, а потом его внезапно перевезли в Нью Джерси – простая грин-карта перемещает миры (из Третьего в Первый) и даже столетия (из почти никакого ТВ и электричества в их изобилие). После подобного изменения, я полагаю, должно было случиться очень уж невероятное. Может ли от того, что в ДР он смотрел слишком много Спайдермэна, слишком часто его брали на кунг-фу кинофильмы, слушал слишком часто страшные рассказы о монстре Эль Куко и ведьмах-сигуапа? Может, это был его первый библиотекарь в США, который привил любовь к чтению – словно электрический ток пронзил его, когда он коснулся первой книги о Дэнни Данне? Может, это был просто дух времени (разве не в семидесятые взошла звезда эпохи нердов-ботанов?), или просто факт, что б;льшую часть своего детства он провел без друзей? Или было нечто гораздо более глубокое, нечто гораздо более древнее?
Кто знает?
Ясно одно, что быть читателем/фанатом (какой тут подобрать термин) – помогло ему прожить трудное время юношества и также удержало его от злых улиц Патерсона на таком расстоянии, на котором ему никогда не удалось бы самому. Жертва для других детей – удары и толчки и натянутые штаны, и разбитые очки, и новые книги, по пятьдесят центов за каждую, разорванные прямо перед его глазами. Нравится читать, что ль? А теперь их стало две! Хрясь! Никто не унижает так, увы, как самые униженные. Даже мать считала его занятие не очень нормальным. Иди на улицу и играй! командовала она хоть однажды в день. Веди себя, как нормальный.
(Лишь его сестра, тоже любительница книг, поддерживала его. Приносила книги из ее школы, где была библиотека получше.)
Хотите знать, каково это чувство быть Икс-Мэном? Просто побудьте темнокожим мальчишкой в современном гетто США. Мамма миа! Словно крылья ночной мыши или пара шупалец вырастают прямо из груди.
Вон! орала его мать. И он выходил, как будто был пр;клят, чтобы провести еще несколько часов под пытками других детей – Пожалуйста, я хочу остаться дома, просил он мать, но та выталкивала его наружу – Ты не женщина, чтобы оставался в доме – один час, другой, пока он смог бы прокрасться в дом незамеченным, прячась в шкафу наверху, где он читал под лучом света, прорезавшим потрескавшуюся дверь. В конце концов, его мать обнаруживала его: Что за ***** с тобой творится?
(И тогда, на кусочках бумаги, в его школьных тетрадях, на обратных сторонах ладоней, он начал писать: ничего особенного тогда, лишь краткие помарки его любимых историй, еще трудно увидеть в этих наивных подражаниях его Предназначение.)



БРАВЫЙ ОСКАР

Перед последним годом школы от депрессии его живот стал надоедать ему несварением желудке и газами, и, хуже того, он страдал от одиночества. Его два друга-нерда, Ал и Миггс, удивительнейшим образом, успешно поимели девушек в тот год. Ничего особенного, если честно – по****ушки, но все-таки девушки. Ал нашел свою в парке Менло. Она – сама на него, похвастался он, а когда она сказала ему, после того, как отсосала у него, конечно же, что у нее есть подруга – вся десперате, чтобы с кем-нибудь встретиться, Ал оттащил Миггса от его Атари в киношку, и все остальное, как говорили они, стало историей. К концу недели у Миггса тоже все наладилось, и только тогда Оскар узнал обо всем этом. Когда они были в его комнате, готовились к очередному «захватывающему» сражению Чемпионов с Несущими-Смерть Космическими Эсминцами. (Оскар должен был перестать играть в свои самые любимые ролевые игры, потому что никто, кроме него, не хотел быть в апокалиптических руинах уничтоженной вирусным заболеванием Америки.) Сначала, после того, как услышал об их двойной победе, Оскар не стал много говорить. Он лишь повторял божмой да божмой. Сказал, Вам, парни, повезло. Его сразу обидело, что они совсем забыли о нем в своем приключении; он обиделся на Ала за его приглашение Миггса вместо него, и он обиделся на Миггса за то, что тому досталась девушка. Алу досталась девушка – это Оскар еще мог принять; Ал (настоящее имя Алок) был одним из тех высоких индейского типа красавчиков, которого никто бы не принял за ботана, обожателя ролевых игр. Трудно было принять мысль «девушка у Миггса» – вот, что поразило его, и отчего его поглотила зависть. Оскар всегда считал Миггса еще большим нердом, чем он сам. Весь в прыщах, дурацкий ржач и серые ***** зубы от какого-то лекарства в детстве. Так твоя подруга красивая? спросил он Миггса. Тот ответил, Слышь, ты должен ее увидеть, она красивая. Огромные ***** титьки, добавил Ал. В тот день вся надежда Оскара на мир вокруг, все остававшееся, получило баллистической ракетой Советов  в самую голову. Когда уже он не мог более выносить происходящее, он спросил, жалким образом, Что, у этих девушек больше нет подруг?
Ал и Миггс обменялись взглядами. Не похоже, дюд.
И как раз тогда он понял нечто о своих друзьях, о чем никогда не догадывался (или, по крайней мере, никогда не признавался себе). Именно тогда ему пришло откровение, пронизавшее эхом все его толстое тело. Он понял, что его ***** любителям-комиксов, обожателям-ролевых-игр, совсем-неспортивным друзьям было стыдно за него.
Вся постройка зашаталась под его ногами. Он быстро проиграл свою игру – Это подстава, проворчал Ал. После того, как выпроводил их, он заперся в своей комнате, несколько потрясенных часов пролежал на постели, затем встал, разделся в ванной, которую ему уже не надо было делить с сестрой, уехавшей в университет Ратгерс, и проверил себя, глядя в зеркало. Жир! Мили растянутой кожи! Разбухшая уродливость его пропорций! Совсем как в комиксе Дэниела Клоуза. Или как толстый чернокожий мальчик в Паломаре Бето Хернандеза.
Божмой, прошептал он. Я же морлок.
На следующий день за завтраком он спросил мать: Я – урод?
Она вздохнула. Ну, сын, ты точно на меня не похож.
Доминиканские родители! Как же их не любить!
Всю неделю разглядывал себя в зеркало, поворачиваясь в разные стороны, критически оценивая, не кривясь, и решил, в конце концов, быть, как Роберто Дюран в боксерском бою: Хватит. Тем же воскресеньем он пошел в парикмахерскую к Чучо, чтобы сбрить наголо его пуэрториканское афро. (Погоди-ка, сказал партнер у Чучо. Ты же – доминиканец?) Затем Оскар избавился от усов, а затем – и от очков, купил контактные линзы на деньги, заработанные им в столярной и решил отполировать все, что осталось у него, похожее на доминиканца, пытаясь стать похожим на его вечно матерящихся разбитных родственников, и все потому, что он начал подозревать, что в их гипер-мужиканстве Латинов, находятся все его ответы. Но на самом деле его слишком далеко занесло за очень короткое время. В следующий раз, когда Ал и Миггс увидели его, он голодал три дня. Миггс сказал, Слышь, что с тобой?
Изменения, Оскар ответил загадочно.
Что, взяли на обложку альбома?
Он торжественно покачал головой. Я отправляюсь в новый цикл моей жизни.
Какие слова. Он разговаривает, словно уже учится в колледже.


Этим же летом мать послала его и есестру в Санто Доминго, и в этот раз он не стал сопротивляться этому решению, как раньше. Что у него было здесь такого, что могло удержать. Он прибыл в Бани с кучей толстых тетрадей и с планом – заполнить их все. Поскольку он теперь не смог бы быть мастером ролевых игр, он решил попробовать себя в писательстве. Путешествие оказалось неким поворотным пунктом для него. Вместо того, чтобы осуждать его писания, выгонять из дома, как раньше делала его мать, его абуэла, бабушка Ла Инса, просто не мешала ему. Она позволяла ему сидеть в доме сколько хотелось. Не настаивала на том, чтобы он был «снаружи, на улице». (Она всегда была большой защитницей и его и сестры. Слишком много досталось этой семье, шмыгала она носом.) Никакой музыки, и приносила ему еду всегда в одно и то же время. Его сестра носилась вокруг с ее красотками-подругами, всегда выпрыгивала из дома в бикини и уносилась в разные части острова на ночные прогулки, а он оставался здесь. Когда приходили родственники в поисках его, бабушка выгоняла их легким взмахом императрицы. Не видите, ребенок работает? Что он делает? спрашивали двоюродные-троюродные, смущаясь. Он – гений, вот что он делает, надменно отвечала Ла Инка. А теперь уходите. (Позже, когда он вспомнил это, до него дошло: его двоюродные-троюродные запросто нашли бы ему пару на ночь, если бы он только решил поболтаться вместе с ними. Да только к чему жалеть о жизни, которую не жил.) Во второй половине дня, когда он уже не мог написать ни слова, он садился у дома со своей абуэлой и наблюдал за жизнью улицы, слушал хлесткие споры между соседями. В один вечер, под самый конец их приезда, бабушка доверительно рассказала ему: Твоя мать могла бы стать доктором, каким был твой абуэло.
Что произошло?
Ла Инка покачала головой. Она посмотрела на ее самую любимую фотографию его матери – первый день школы, типичный серьезный снимок в ДР. Что всегда происходит? Чертов кобель.
Он написал две книги в то лето о молодом мужчине, сражающимся с мутантами перед самым концом света (никто не выживет). Написал кучу всяких заметок, тоже, имена разных вещей, которые он решил позже использовать для своих фантастических целей. (Услышал о семейном проклятии в тысячный раз, но, странным образом, только сейчас решил, что оно достойно того, чтобы переработать в текст – Между нами, какая семья Латино не думает, что на их семье нет чьего-то проклятья?) Когда пришло время для него и сестры вернуться назад в Патерсон, он почти что расстроился. Почти что. Абуэла положила свою кисть на его голову, благословляя. Будь осторожен, мой сыночек. Знай, что в этом мире есть кто-то, всегда любящий тебя.
В аэропорту дядя его почти не узнал. Отлично, сказал тот, искоса разглядывая его всего, теперь ты похож на гаитянца.
После возвращения он провел время с Миггсом и Алом, сходил с ними в кино, поговорили о комиксах Лос Бразерс Хернандез, Фрэнка Миллера и Алана Мура, но той дружбы, которая была у них до Санто Доминго, уже не ощущалось. Оскар выслушивал их сообщения на телефоне и все сопротивлялся желанию пойти к ним. Встречался с ним один-два раза в неделю. Все время – на писательстве. Те недели были ***** какими одинокими, когда все, что у него было – его игры, его книги и его слова. А теперь у меня не сын, а отшельник, горько жаловалась его мать. По ночам, не в силах заснуть, он смотрел по телевизору всякую чушь, и в то же время очень понравились два кинофильма: Зардоз (который он смотрел со своим дядей перед тем, как того посадили во второй раз) и Вирус (японский, о-самом-конце-света, фильм с очень красивой молодой актрисой из Ромео и Джульетта). Вирус особенно трудно было смотреть до конца без слез, когда герой-японец прибывал на базу в Южном полюсе, пройдя от Вашингтона всю дорогу по хребту Анд, ради женщины его мечты. Я работаю над пятым романом, он сказал парням, когда те спросили об его отсутствии. И он – удивительный.
Видите? Что я говорил? Точно – мистер Колледж.
В прежние дни, когда так-называемые друзья обижали его или обманывали, он всегда добровольно ложился под их топор, из-за страха и одиночества, за что часто ненавидел себя, но только не сейчас. Если и есть какой-то момент в его годы школы старших классов, за который он был бы горд, это был как раз такой момент. Даже рассказал об этом сестре в ее следующий приезд домой. Она сказала, Так и надо, О.! Он, наконец, показал свою выпрямившуюся спину, и, хотя, было немного горько, но зато чувствовалось ***** как хорошо.



ОСКАР СБЛИЖАЕТСЯ

В октябре, после написания всех заявлений в колледжи (Фэйрлей Дикинсон, Монтклэйр, Ратгерс, Дрю, Глассборо Стэйт, Уилльям Патерсон: он также послал в Нью-Йоркский Университет, один-из-миллиона шанс, и они отвергли его так быстро, он удивился, словно ответ прибыл конным гонцом), и зима устраивалась поудобнее своим белесым задом на северной части штата Нью Джерси, Оскар влюбился в девушку из его класса для подготовки к самому главному экзамену школы – САТ. Класс собирался в одном из «Обучающих Центров» неподалеку от его дома, меньше мили, и потому он ходил пешком – удобно терять вес, решил он. Он и не думал никого встретить там, но потом он увидел красоту на дальнем ряде и почувствовал, как чувства покидают его. Ее звали Ана Обрегон, красивая, шумная толстушка, читавшая Генри Миллера вместо того, чтобы бороться с логическими задачками. Где-то на пятом собрании он увидел название ее чтения Сексус, а она заметила, что он заметил, и, наклонившись к нему, она показала ему кусок текста, и у него встало, как *****.
Ты, должно быть, думаешь, я странная, так ведь? сказала она во время перерыва.
Ты не странная, ответил он. Поверь, я – главный эксперт в этом.
Ана любила поговорить, и у нее были прекрасные карибские глаза, словно из антрацита, и плотное, что каждый нигга с Острова упал бы, тело, при виде которого ну сразу знаешь, что выглядит хорошо и с одеждой и без одежды; не стеснялась своего веса; она одевала черные брюки в обтяжку, как все девушки по соседству, и самое сексуальное белье, которое она могла позволить себе купить, и очень тщательно накладывала на себя макияж – сложный процесс решения множества задач, приводящий Оскара в очаровывающий транс. Она была удивительной смесью наглости и невинности – даже перед тем, как попасть к ней в дом, он наверняка знал: у нее была огромная лавина игрушечных животных, обрушившихся на ее кровать – и было нечто в этой перемене, когда она перемещалась из одной ее в другую, что он решил: это были маски, и существует еще третья Ана, спрятанная Ана, которая решала какую маску в какой момент надеть, и которой не было видно, и которую невозможно было узнать. Она влезла в Миллера, потому что ее прежний парень, Мэнни, дал ей книги перед тем, как уйти в армию. Читал до этого ей все время: От этого я так загоралась. Ей было тринадцать, когда они начали встречаться, а ему было двадцать четыре, отходил от кокаина – Ана рассказывала об этих вещах, как о чем-то обычном.
Тебе было тринадцать, а твоя мать позволяла тебе ходить на свидания с каким-то септуагенарием?
Мои родители любили Мэнни, сказала она. Моя мать готовила ужины все время для него.
Он сказал, Это так неортодоксально; и позже, дома, он спросил сестру, вернувшуюся на зимние каникулы, Скажем абстрактно, ты бы позволила своей пубертантной дочери свидания с двадцатичетрехлетним мужчиной?
Я бы его убила.
Ему сразу стало легко, когда он услышал это.
Вопрос тебе: Ты знаешь кого-то такого?
Он кивнул. Она сидит рядом со мной в САТ-классе. Я думаю, она подобна орхидее.
Лола уставилась на него своими тигриными зрачками. Она вернулась домой неделю назад, и было заметно, как жизнь в колледже доставалась ей с трудом: склера ее обычно широких манга-глаз покрылась тонкой сетью кровеносных сосудов. Знаешь, наконец сказала она, мы, цветные, слишком, блин, много болтаем о том, как любим своих детей, а на самом деле – нет. Она захлебнулась воздухом. А мы – нет, нет, нет.
Он попытался положить руку на плечо сестры, но она сбросила ее с себя. Иди, лучше отожмись еще пару раз, Мистер.
Так она называла его, когда чувствовала нежность в своем сердце. Мистер. Позже она захотела сделать такую же надпись на его надгробии, но никто не позволил ей сделать так, даже я.
Глупец.



AMOR DE PENDEJO

Он и Ана – в САТ-классе, затем он и Ана – на парковочной площадке, он и Ана – в МкДональдсе, он и Ана стали друзьями. Каждый день Оскар ожидал ее пока-пока, и каждый день она все еще была рядом. У них появилась привычка разговаривать по телефону несколько раз в неделю, в общем-то ни о чем, выкручивая слова из их повседневья; сначала она позвонила ему, предлагая подвезти в класс; неделю спустя он позвонил ей, просто для пробы. Его сердце так стучало, что думал – умрет, но она, когда подняла трубку, просто сказала, Оскар, послушай, какую херню понесла моя сестра, и они унеслись, строя очередной небоскреб из их слов. Где-то около пятого звонка ей он уже перестал ожидать Большого Посыла. Она была единственной девушкой за пределами его семьи, кто призналась в ее регулах, кто просто сказала ему, Из меня течет кровь, как из свинюшки, какое удивительное самообладание – он все прокручивал ее слова в своей голове – конечно же, какой-то был смысл, и когда он подумал о том, как засмеялась она, свободно, словно воздух вокруг нее был ее собственностью, его сердце глухо упало внутри груди – одинокая. Ана Обрегон, совсем отличная от всех девушек в его тайной космологии, он влюбился в нее, когда они узнавали друг друга. От того, что ее появление в его жизни было внезапным, от того, что она появилась, не попав предварительно под его радар, у него не было возможности на возведение обычной его стены из всякой чуши или на буйные фантазии. Возможно, он просто-напросто устал после четырех лет плотского одиночества, или, возможно, он наконец нашел нечто свое. Довольно необычно, вместо того, чтобы превратиться в идиота, как было ожидаемо, если принять во внимание факт, что она была первой девушкой, с которой он просто разговаривал, он решил принимать каждый день его общения с ней, как просто один день в его жизни. Он разговаривал с ней, не прилагая усилий, и обнаружил, что его скромность ужасно нравилась ей. Это было удивительно, как они общались; он говорил что-то обычное и очевидное, а она отвечала, Оскар – ты же самый-настоящий ***** умница. Когда она сказала, О, как мне нравятся мужские кисти рук, то он закрыл свое лицо ими и произнес, словно ни в чем не бывало, Правда, что ль? Она расхохоталась.
Она никогда не говорила о том, кем они были; она лишь сказала, Ты, я так рада, что знаю тебя.
А он ответил, А я рад, что я знаю тебя.
Однажды ночью, когда он слушал музыку Нью Ордер и пытался разобраться с Ковчегом Клэя, его сестра постучала в дверь.
К тебе пришли.
Ко мне?
Угу. Лола прислонилась к дверному косяку. Она начисто выбрила волосы на голове, а-ля-Шинэйд-О’Коннор, и теперь все, включая ее мать, начали думать, что она стала лесбиянкой.
Мог бы себя почистить немного. Она слегка коснулась его лица. Сбрил бы ты эту волосню.
Это была Ана. Стояла в коридоре в длинной кожаной куртке, с лицом отходившим от холода снаружи, прекрасная с обводкой глаз, маскарой, ровным тоном, помадой и пудрой.
Исхолодалась вся, сказала она. Перчатки в руке она держала сломанным букетом.
Хей, только он и сказал. Он мог слышать, как подслушивала его сестра у себя наверху.
Что делаешь? спросила Ана.
Так, ничего.
Так, в кино пойдем, тогда.
Так, хорошо, сказал он.
Поднялся вверх, и его сестра запрыгала на своей кровати, сдавленно вопя, Свиданье, свиданье; и затем та радостно запрыгнула ему на спину и едва не опрокинула их обоих прямиком в окошко спальни.
Так что, вроде свидания? спросил он, садясь в автомобиль.
Ана едва улыбнулась. Можешь так назвать.
Она завела свою Тойоту-Крессиду, и вместо того, чтобы направиться к их местному кинотеатру, она поехала в Амбой Мультиплекс.
Я очень люблю это место, сказала она, когда раскатывалась в поисках парковочного места. Мой отец все время привозил нас сюда, когда еще был драйв-ин кинотеатр. Ты бывал здесь в то время?
Он покачал головой. Я, правда, слышал, что тут воруют много машин.
Никто не стащит мою.
В происходящее было так трудно поверить, что Оскар никак не мог относиться ко всему серьезно. Во время фильма – Охотник на Людей – он все ожидал, как запрыгают нигга со своими фотокамерами и завопят, Сюрприз! Уф, только и произнес он, пытаясь не удаляться от нее, какое кино. Ана кивнула; от нее пахло духами, которые он никак не мог назвать, а когда она прижалась поближе, от нее повеяло головокружительным теплом.
По дороге домой Ана пожаловалась на головную боль, и они молчали долгое время. Он попытался включить радио, но она остановила его, Нет, моя голова меня убивает. Он пошутил, Не хочешь крэка? Нет, Оскар. Тогда он оперся на спину и просто смотрел, как Хесс Билдинг и остальная часть Вудбриджа проскальзывает мимо них под рычанье мотора. Он неожиданно понял, как он устал; нервы, дрожавшие в нем весь вечер, вымотали его. Чем дольше молча ехали они, тем угрюмее становился он. Это просто кино, говорил он себе. Это не свидание.
Ана выглядела необъяснимо грустной, и она все кусала выпуклую нижнюю губу, пока большинство помады не перекочевало на ее зубы. Он захотел сказать ей об этом, но потом решил не делать этого.
Читаешь что-нибудь стоящее?
Неа, ответила она. Ты?
Я читаю Дюну.
Она кивнула. Ненавижу эту книгу.
Они доехали до съезда в направлении к Элизабет, который представлял из себя то, чем так славится Нью Джерси – индустриальный мусор по обеим сторонам шоссе. Он набрал воздуху, чтобы не дышать вонью снаружи в этом месте, когда Ана заорала так, что он вжался в пассажирское сиденье. Этот Элизабет! закричала она. Не раздвигайте ваши ***** ноги!
Затем она посмотрела на него, откинула голову назад и засмеялась.
Когда он вернулся домой, его сестра спросила, Ну?
Чего ну?
Ты ее того – *****?
Божмой, Лола, сказал он, краснея.
Не лги мне.
Я так стремительно не двигаюсь. Он помолчал и потом вздохнул. Другими словами, я даже шарф у нее не снял.
Звучит очень уж подозрительно. Знаю я вас – доминиканских мужчин. Она приподняла кисти рук и зашевелила ими словно в приближающемся ужасе. Осьминоги идут.
На следующий день он проснулся с ощущением, что освободился от своего жира, словно отмылся от своей несчастности, и даже не смог вспомнить, почему он так чувствовал себя раньше, и тогда он произнес ее имя.



ВЛЮБЛЕННЫЙ ОСКАР

И теперь каждую неделю они ездили или в молл или в кино. Они много говорили. Он узнал, что ее бывший, Мэнни, иногда бил ее, что было проблемой, призналась она, потому что ей нравилось, когда в постели с ней обходились жестко; он узнал, что ее отец погиб в автокатастрофе в Сан Франсиско де Макорис, когда она была еще там девочкой, и что новому приемному отцу она была совсем не нужна, но это ровным счетом ничего не значило, потому что как только она узнала о том, что университет Пенн Стэйт прислал ей приглашение, то о возвращении домой не могло быть никакой речи. В свою очередь он показал ей некоторую свою писанину и рассказал, как однажды его сбила машина, и он попал в больницу, и как его дядя в прежние времена любил треснуть его; он даже рассказал о своих влюбленности в Марицу Чакон, и она закричала, Марица Чакон? О, я знаю эту про****ушку! О, Божмой, Оскар, я думаю: даже мой приемный отец спал с ней!
О, они сближались, но поцеловались ли хоть один раз в машине? Тронул ли он хоть раз своими руками ее юбку? Коснулся ли хоть раз большим пальцем ее клитора? Наклонилась ли она хоть раз над ним и выдохнула его имя глубоким чувственным голосом? Гладил ли он ее хоть раз, пока она ласкала его внизу? ***** ли они хоть раз?
Бедный Оскар. Даже не понимал, что он впадал в так называемую Будем-Друзьями Воронку – проклятье всех нердов во все времена. Подобные отношения были версией любви на всякий случай, при этом было гарантировано огромное количество несчастности, а что еще могло быть, кроме горечи и разбитого сердца – неведомо никому. Возможно, какое-то знание себя и женщин.
Возможно.
В апреле он узнал вторую часть оценок САТ (1020 по старой системе), а через неделю после этого – он направлялся в университет Ратгерс, в Нью Брунсвик. Ну, ты смог, сын, сказала его мать, словно освободясь от чего-то. Карандашной писанины будет меньше, согласился он. Тебе там понравится, пообещала его сестра. Я знаю – понравится. Я был создан для колледжа. А что касается Аны: она направлялась в Пенн Стэйт, бесплатное обучение для хороших учеников. И мой приемный может поцеловать мою задницу! Также в апреле ее бывший, Мэнни, вернулся из армии – Ана сказала ему об этом в один из походов в молл. Его внезапное появление, и радость Аны от этого, разбили все надежды, бережно выращиваемые Оскаром. Он вернулся, спросил Оскар, навсегда, что ль? Ана кивнула. Выходило так, что Мэнни опять попал в неприятное положение – наркотики – но в этот раз, настаивала Ана, его подставили три кокосника; это слово он никогда не слышал от нее, и он догадался, что она получила его от Мэнни. Бедный Мэнни, сказала она.
Ну да, бедный Мэнни, пробормотал Оскар себе под нос.
Бедный Мэнни, бедная Ана, бедный Оскар. Все менялось слишком быстро. Во-первых, Ана перестала быть дома все время, и Оскар обнаружил себя, говорящим лишь с ее телефоном, оставляя сообщения: Это Оскар, медведь поймал меня за ногу, пожалуйста, позвони мне; Это Оскар, они хотят миллион долларов или все кончено, пожалуйста, позвони мне; Это Оскар, я только что странный метеорит увидел, и я направляюсь на его поиски. Она всегда встречалась с ним потом через пару дней и всегда была ласковой с ним, но все равно ... Затем она не смогла встречаться с ним три пятницы подряд, и ему достался лишь кусок воскресенья послецерковного времени. Она, обычно, подбирала его, и они ехали к Восточному Бульвару, парковались там, а потом вместе смотрели на горизонтную линию небоскребов Манхэттена. Не океан и не горы; Оскар считал, что этот вид гораздо лучше, и там начинались их самы лучшие беседы.
И во время одной из таких бесед у Аны вырвалось, Божмой, я совсем забыла, какой большой член у Мэнни.
А мне так нужно об этом знать, взорвался он.
Извини, сказала она нерешительно. Я думала, мы можем говорить обо всем.
Ну, знаешь, было бы неплохо, если бы ты промолчала об анатомических особенностях Мэнни.
Значит, мы не можем говорить обо всем?
Он даже не удосужился отвечать.
С появлением Мэнни и его большого члена, Оскар опять вернулся к мечтам об ядерной аннигиляции, как во время череды невероятных событий он узнает об атаке первым и тут же забирает машину дяди, едет по магазинам, заполняется насколько сможет всем необходимым (может, застрелит парочку мародеров по дороге) и потом направляется к Ане. А что же с Мэнни? захнычет она. Нет времени! настаивает он, затем – назад в дорогу, застрелить еще парочку мародеров (уже немного мутировавших) и вернуться в свою сладкую любовную берлогу, где Ана быстренько сдастся напору его решительного гения и в-то-время стройной мускулатуре. Когда у него было хорошее настроение, он позволял Ане обнаружить Мэнни, повесившимся на люстре его квартиры, с разбухшим фиолетовым языком во рту, со штанами на лодыжках. Новости об готовящейся атаке по ТВ, полуграмотная записка на груди тела. Я нисмогу. А потом Оскар успокоит Ану кратким изречением, Он был слишком слаб для Трудного Нового Мира.
А у нее есть парень? неожиданно спросила Лола.
Да, ответил он.
Ты должен отойти на какое-то время.
Послушался ее? Конечно же, нет. Всегда к ее услугам, когда ей захочется покурлыкать. И ему даже – радостная радость! – довелось встретиться с пресловутым Мэнни, что, в общем-то, было так же радостно, как быть названным педиком в школе (только что случилось). (Дважды.) Встретился с ним у дома Аны. Он представлял из себя черезвычайно тощего молодого человека с конечностями марафонца и прожорливыми глазами; когда они пожали друг другу руки, Оскар был уверен, что этот нигга треснет его тут же – очень уж уверенно тот вел себя. Мэнни лысел и потому брил свою голову, чтобы скрыть это, носил серьги в каждом ухе и выглядел, как старый кот, очень желающий выглядеть молодым.
Так ты, значит, дружочек у Аны, сказал Мэнни.
Это я, ответил Оскар голосом радостной невинности, отчего ему захотелось тут же пустить себе пулю в лоб.
Оскар – замечательный писатель, предложила Ана. Хотя при этом она ни разу не спросила его, чтобы прочитать им написанное.
Тот хмыкнул. О чем пишется?
Я больше увлечен гипотетическими жанрами. Он знал, как абсурдно слышалось.
Гипотетическими жанрами. Мэнни выглядел, словно собирался нарезать мяса с него. Ты звучишь, как придурок, знаешь, да?
Оскар улыбнулся, надеясь на то, чтобы некое землетрясение уничтожило бы весь Патерсон.
Надеюсь, ты не собираешься долбить мою подружку.
Оскар сказал, Ха-ха. Ана покраснела, уставившись в землю.
Какая радость.
С Мэнни ему открылась новая сторона Аны. Все, о чем они говорили сейчас, когда изредка виделись, это был Мэнни и ужасные вещи, которые он творил с ней. Мэнни бил ее, Мэнни пинал ее, Мэнни называл ее жирной *****, Мэнни обманывал ее – она точно знала – с кубинской девкой из школы для средних классов. Так вот, почему у меня не было свиданий в те дни; из-за Мэнни, шутил Оскар, но Ана не смеялась. Им не удавалось поговорить более десяти минут без того, чтобы Мэнни посылал ей бип на пэйджер, и она должна была звонить тому в ответ, чтобы убедить его, что она – одна. И однажды она прибыла к дому Оскара с синяком на лице и с порванной блузкой, и тогда его мать сказала: Мне не нужны здесь никакие проблемы!
Что я буду делать? спрашивала она снова и снова, а Оскар всегда после этого неловко держал ее и утешал, Ну, мне кажется, если он плох с тобою, то ты должна разорвать с ним, но она все качала головой и говорила, Я знаю, я должна, но я не могу. Я люблю его.
Люблю. Оскар знал, что он должен был удалиться от нее, как можно дальше. Ему нравилось утешать себя, что только холодный взгляд антропологического интереса на то, как все закончится, удерживал его рядом с ней, но правда была в том, что он никак не смог бы удалить себя. Он был полностью и безнадежно влюблен в Ану. Что он раньше чувствовал к тем девушкам, совсем незнакомым ему, невозможно было сравнить с тем амором, который был у него в сердце к Ане. И у этого чувства была плотность карликовой-*****-звезды, и иногда ему казалось оно сведет его с ума. Самое близкое сравнение – какое он у него было чувство к его книгам; только все вместе, вся его любовь к тому, что читал, и к тому, что он надеялся написать, только все вместе как-то было близко по ощущению.
В каждой доминиканской семье есть истории о сумасшедшей любви, о нигга, которых унесла любовь слишком далеко, и семья Оскара ничем не отличалась от всех.
Его дед, тот умерший, был очень неуступчивым ни в чем (никто, правда, не объяснил – в чем именно) и закончил свою жизнь в тюрьме, сначала – сошел с ума, потом – умер; бабушка Ла Инка потеряла своего мужа через шесть месяцев после свадьбы. Утонул в Страстную Неделю, и она больше никогда не выходила ни за кого замуж, никогда не коснулась другого мужчины. Очень скоро мы будем вместе, Оскар слышал, как она говорила себе.
Твоя мать, тетя Рубелка однажды нашептала ему, была без ума от любви. Чуть не умерла от этого.
А сейчас, похоже, наступал черед Оскара. Добро пожаловать в семью, его сестра сказала ему во сне. В настоящую семью.
Было слишком очевидно, чт; происходило, но что бы он смог сделать? Невозможно было отрицать свои чувства. Потерял ли он сон? Да. Потерял ли драгоценное время на концентрацию сознания? Да. Перестал ли читать книги Андре Нортона и даже потерял интерес к последнему выпуску Хранителей, где все разворачивалось по худшему сценарию? Да. Начал ли он брать машину дяди и уезжал ли подальше к Побережью, паркуясь там, где когда-то раньше привозила их с сестрой мать, пока была здоровой, и когда Оскар еще не был таким толстым, и пока она совсем не перестала вывозить их на пляж? Да. Стал ли он терять вес от своей неразделенной юношеской любви? К сожалению, это единственное так и не случилось, и он так и не смог понять: почему. Когда Лола разошлась со своим боксером, она потеряла почти двадцать фунтов. Что же это за генетическая дискриминация, спущенная вниз каким-то вшивым Богом?
Чудеса начали происходить. Однажды он как-то потерял сознание, когда переходил перекресток, а когда очнулся, то увидел целую команду регби вокруг себя. В другой раз Миггс стал подшучивать над ним, нести всякую ерунду об его желании сочинять ролевые игры – немного запутанная история: компания, для которой Оскар надеялся написать один из модулей для Пси-Мира, недавно закрылась, разбив вдребезги все надежды и мечты Оскара, что он мог бы стать следующим Гэри Гайгэксом. И Миггс сказал, Ну, похоже, с этим ничего не вышло, и впервые за все время их дружбы Оскар разозлился и без слов треснул Миггса, так жестко, что у того брызнула кровь изо рта. Боже Мой, сказал Ал. Остынь! Я не хотел так, ответил он неуверенно. Случайно. *****, прошепелявил Миггс. *****! Потом, в один горький вечер, после того, как выслушал хныканье Аны по телефону о последней выходке Мэнни, он сказал, Мне сейчас нужно пойти в церковь, и положил телефон, пошел в комнату дяди (Рудолфо был тогда в баре с полуголыми тетками) и стащил его Вирджиния Драгун, этот такооой-знаменитый по всей Америке – Кольт .44, тяжеленный и страшенный. Засунул себе ствол впереди штанов и направился к зданию, где жил Мэнни, и потом простоял там почти всю ночь. Очень близко познакомился с алюминиевой обшивкой дома. Давай же, *****, сказал он себе спокойно. У меня для тебя есть красивенькая одиннадцатилетняя девочка. Ему было все равно, что его упекли бы скорее всего на всю жизнь, или что те нигга вдули бы ему в задницу и в рот в тюрьме, или что если копы взяли бы его и нашли бы пистолет, то дядя загремел бы тоже за нарушение условного срока. Ему было все равно той ночью. В его голове болтался ноль, самый настоящий вакуум. Все его будущее писателя вспыхнуло перед его глазами; он написал один лишь роман, чего-то стоящий, об австралийском голодном духе, охотящимся на группу друзей из маленького городка, и больше не будет шанса написать что-нибудь получше – и карьера закончилась. К счастью для будущего Американской литературы, Мэнни не вернулся к себе домой той ночью.
Трудно было объяснить. Не только потому, что он думал: Ана была его последним ***** шансом для счастья – конечно же, его мысли были только об этом; также потому, что он во всей его полной унижений восемнадцатилетней жизни никогда не испытывал ничего такого, что чувствовал, когда он был рядом с ней. Я ждал целую вечность для своей любви, так написал он сестре. Сколько раз я думал, что это никогда не случится со мной. (Когда в его второй по значимости для него аниме-серии Роботек Макросс Рич Хантер в конце концов воссоединился со своей подругой Лизой, он зарыдал прямо перед телевизором. Неужто президента застрелили, крикнул в ответ его дядя из дальней комнаты, где тот тихонечко нюхал сами-знаете-чего.) Словно я проглотил кусок рая, написал он своей сестре в письме. Ты не можешь представить, как это чувствуется.
Два дня спустя он не вытерпел и признался сестре о пистолете, и та – вернулась на короткее время домой для стирки одежды – взорвалась. Она встала вместе с ним на колени перед алтарем, сделанным ею в память о мертвом деде, и заставила его поклясться жизнью их матери, что он больше никогда не сделает ничего подобного, пока он жив. Она даже заплакала, она же так волновалась за него.
Ты должен перестать, Мистер.
Я знаю, что должен, ответил он. Но я даже не уверен, что я здесь, понимаешь?
Той ночью он и сестра заснули на диване – она первая. Лола только что разошлась со своим другом где-то в десятый раз, но даже Оскар, в том его состоянии, понимал, что они очень скоро вновь сойдутся. Где-то перед рассветом ему приснились подружки, которых у него никогда не было: ряд за рядом, ряд за рядом, как человеческие тела, приготовленные для использования в Мираклмэн Алана Мура. Ты можешь, говорили они.
Он проснулся, весь холодный, с высохшим горлом.


Они встретились в Яохане – японском молле – на Эджуотер Роуд, который он однажды открыл для себя в одну их долгих от-скуки поездок, и теперь он считал этот молл частью своей жизни: нечто, о чем будет рассказать своим детям. Туда он приезжал за своими видеокассетами с аниме и фигурками персонажей. Заказал ей и себе цыпленок кацу карри, и потом они сели в зале большой кафетерии с видом на Манхаттэн – единственные гайдзины во всем заведении.
У тебя красивые груди, сказал он для начала разговора.
Перполох, непонимание. Оскар. Что с тобой?
Он посмотрел сквозь стекло на западную часть Манхаттэна, посмотрел, словно он был крутым нигга. Затем он рассказал ей.
Никакого удивления. Ее глаза помягчели, она положила свою кисть на его, ее стул проскрежетал поближе, полоска желтого застряла в ее зубах. Оскар, сказал она нежно, У меня есть парень.
Она отвезла его домой; у дома он поблагодарил ее за время с ним, зашел внутрь, лег в постель.
В июне он закончил учебу в Дон Боско. На выпускном: его мать –начинала худеть (рак вскоре утащит ее на тот свет), Рудолфо – накаченный в говно, лишь Лола в своем лучшем виде – светящаяся, радостная. Закончил, Мистер. Закончил. Он услышал, проходя перед рядом всех, учившихся в школе из их стороны города, что только он и Олга – бедная, ***** на голову Олга – не были ни на одном школьном бале. Слышь, пошутил Миггс, может, ты должен пригласить ее.
В сентябре ему пришлось отправиться в Ратгерс, в Нью Брунсвик, и его мать дала ему сотню долларов и впервые поцеловала его за последние пять лет, а дядя подарил коробку кондомов: Все используй, сказал тот и затем добавил: На девушках. В самом начале была эйфория самостоятельности в колледже: свободен от всего, только ***** сам по себе; и с этим вместе – оптимизм, что среди тысяч молодых людей он найдет такого же, как он. Этого, увы, не случилось. Белокожие парни смотрели на его черную кожу и афро и встречали его с нечеловеческим воодушевлением. Цветные парни, услышав его речь и увидев, как он двигается, качали головами. Ты – не доминиканец. А он повторял снова и снова, Я – да. Soy dominicano. Dominicano soy. После потока вечеринок, не приведших ни к чему, кроме угроз пьяных белых парней, и дюжины классов, где ни одна девушка не посмотрела в его сторону, он почувствовал, как его оптимизм испарился; и, прежде, чем смог осознать, он погрузился в университетскую версию того, в чем сильно преуспел в школе старших классов: никого рядом. Самыми радостными моментами были лишь те – из его родной стихии: первые выпуски Акиры (1988 год) и тому подобное. Вот такая горечь. Дважды в неделю он и сестра они обедали вместе в обеденном зале Дугласс; она была Большой Женщиной в кэмпусе и знала почти каждого с едва заметным пигментом, держала свою руку на пульсе каждого протеста и каждого шествия. Но от этого ему не было легче. В их побыть-вместе встречах она давала советы, а он молча кивал в ответ, а после этого – сидел на автобусной остановке и пялился на красивых девушек, выходящих из Дугласса, и размышлял, где в его жизни он пошел не в ту сторону. Ему хотелось обвинить в этом книги, науч-фан, но не мог – он ужасно любил их. Несмотря на предыдущие клятвы в изменении его жизни нерда, он продолжал есть, продолжал не заниматься собой, продолжал использовать громкие слова, и после нескольких семестров без никаких друзей, с одной лишь сестрой, он присоединился к местной организации ботанов – РУ геймеры – где все гордились тем, что там были одни представители мужского пола. Он думал, в колледже будет лучше, что касается девушек, но в те первые года – такого не произошло.




ГЛАВА ВТОРАЯ




Уайлдвуд
1982 – 1985


Всё меняется не так, как бы нам этого хотелось.
Так и началось: с твоей матери, зовущей тебя к ней в ванную. Ты будешь помнить, чем ты занималась как раз в тот самый момент, до конца твоей жизни: Ты читала Обитатели Холмов, и кролики и их крольчихи готовили лодку к побегу, и ты не хотела заканчивать чтение – книга должна была вернуться завтра к твоему брату – но она опять позвала тебя, громче, с ее я-не-*****-шучу голосом, и ты раздраженно пробормотала, Si, Se;ora.
Она стояла перед зеркалом медицинского шкафа, голая до талии: ее бра болталось на поясе, как рваный парус, шрам на спине – широкий и неумолимый, как море. Ты хочешь вернуться к своей книге, притвориться, что не услышала ее, но – слишком поздно. Ее глаза видят твои – те же большие дымчатые глаза, которые будут у тебя в будущем. Ven ac;, скомандовала она. Глядя на свои груди, она хмурится. Груди твоей матери – огромности. Одно из чудес света. Ты видела груди больше ее только в нудистских журналах или у очень толстых женщин. Они – 35DDD, и соски широкие, словно блюдца, и черные, как смола, и по краям их – упрямые волоски, которые она вырывает, а иногда и нет. От этих грудей тебе всегда становится стыдно на людях, и ты всегда помнишь о них. Сначала ее лицо, потом ее волосы и ее грудь – чем она больше всего гордится. Твоему отцу все не хватало их, она постоянно хвалится. Но если вспомнить, что он сбежал от нее после третьего года женатой жизни, то, выходит, ему их хватило.
Тебе тошно от предстоящего разговора с матерью. Этого полураздетого. Тебе понятно, что она позвала тебя, чтобы еще раз надоедать тебе с разговорами о твоей диете. Твоя мать уверена, что если будешь есть больше бананов, то у тебя внезапно появятся ее экстраодинарные, ошеломительные вторичные половые признаки. Уже в этом возрасте ты была доказательством, что ты – ее родная дочь. Тебе было двенадцать лет и уже такого же роста, как она: высокая, узкошеея птица-ибис. У тебя были ее зеленые глаза (хотя, более яркие) и ее прямые волосы, отчего ты выглядела больше похожей на Хинду, чем на Доминикану, и из-за этого мальчишки все время шептались между собой, начиная с пятого класса – о чем?, тебе пока неясно. У тебя – такое же строение тела, такая же темная кожа. Но из всех ваших похожестей, волны наследственности не дошли до твоей груди. У тебя – лишь некое подобие груди; со многих углов кажется, что ты плоская, как доска, и ты готова к тому, что она прикажет тебе перестать одевать бра, потому что от него душно твоим когда-то-будущим грудям, и при виде его им становится труднее выйти наружу. Ты готова к спору с ней до хрипоты, потому что они твои – бра и прокладки, которые ты покупаешь теперь сама.
Но нет, она не говорит ни слова о бананах. Вместо этого, она берет твою правую кисть и притягивает к себе.
Чувствуешь? спрашивает она своим очень-знакомым-тебе хрипловатым голосом.
Сначала ты лишь ощущаешь ее тепло и плотность кожи, похожую на поднимающееся тесто хлеба. Она месит себя твоими пальцами. Ты никогда не была так близко к ней, и все, что ты слышишь – это твое дыхание.
Чувствуешь?
Она поворачивается к тебе. Co;o, muchacha, перестань смотреть на меня и потрогай.
Тогда ты закрываешь глаза, и твои пальцы все толкаются вперед, а ты думаешь о Хелен Келлер, и как ты хотела стать ею, когда ты была маленькой, только еще более строгой, и затем, неожиданно, ты ощущаешь нечто. Узелок под ее кожей, плотный и скрытый, будто какой-то заговор. В тот момент, по причине совершенно непонятной тебе, тебя охватывает ощущение, предчувствие: что-то изменится в твоей жизни. Твоя голова кружится, и ты чувствуешь свой пульс, стук, ритм, барабан. Яркие огни вбегают в тебя, словно фотонные торпеды, словно кометы. Ты не понимаешь, как и откуда ты знаешь про это, но оно – несомненно. Волнующе. Всю свою жизнь у тебя были какие-то неведомые всем, ведьмины, способы понимания; даже мать завидовала твоей способности. Hija de Liborio, так называла она тебя после того, как ты выбрала для тети выигрышные номера в лотерею, и ты решила, что Либорио был каким-то родственником. Это было до Санто Доминго, до того, как ты узнала о Великой Силе Бога.
Чувствую, говоришь ты, слишком громко. Lo siento.
И все после этого изменилось. До конца зимы доктора отрезают ту грудь, которую ты месила, заодно с лимфоузлом. После той операции ей будет трудно поднимать руку выше головы до конце ее жизни. Ее волосы начнут редеть, и в один день она вытащит их всех сама и положит их в пластиковый пакет. Ты тоже изменишься. Не сразу, но такое произойдет. И это – ванная комната, где все начнется. Где начнешься ты.


Панкушка. Вот, кем я стала. Сьоузи-энд-зе-Баншиз-панкушка. Пуэрториканская пацанва вся ржала, когда они видели мои волосы; они называли меня Блакула, а темнокожие парни-моренос, они-то совсем не понимали, что сказать: они просто звали меня чертовкой. Ты, чертовка, ты, ты! Моя тетя Рубелка решила, что это какая-то болезнь в мозгу. Доча, сказала она, когда жарила пастелито, может тебе нужна помощь. Но хуже всего было с моей матерью. Ну, куда еще дальше, закричала она. Куда. Еще. Дальше. И все время было так. Утром, когда я спускалась вниз, она на кухне варила себе кофе и слушала свое радио, и когда она видела меня и мои волосы, она каждый раз злилась, как будто за ночь забывала все обо мне. Моя мать была одной из самых высоких женщин в Патерсоне, и ее гнев был такой же вышины. Он хватал тебя своими длинными ручищами, и если, ты покажешь хоть чуть-чуть слабинки, с тобой все будет покончено. Какая уродина, говорила она с отвращением, выливая остатки кофе в раковину. Уродина – стало моим новым именем. Ничего нового, на самом деле. Она все время говорила нам такое всю нашу жизнь. Моя мать никогда не получит никакую материнскую награду, уж поверьте мне. Можно было б назвать ее вечно-отсутствующим-родителем: если она не была на работе, то она спала, а когда не спала, то все, что она делала – это крики и шлепки. Когда были детьми, я и Оскар больше боялись матери, чем темноты или ночного прихода Эль Куко. Она могла треснуть нас когда-угодно, перед кем-угодно – всегда под рукой или шлепанцы или ремень – а с приходом рака она уже не могла сделать ничего. В последний раз, когда она попыталась задавить меня, это случилось из-за моих волос, но, вместо криков и убегания от нее, я просто сжала ее руку. Это было инстинктивно, но, как только случилось, я сразу поняла, что не разожму, никогда, и потому я продолжала держать мой кулак сжатым, ожидая, что произойдет, ее атаки зубами, как она сделала с одной женщиной в магазине. Но она просто стояла там, вся дрожа, в ее глупом парике и глупом халате, с двумя искусственными грудями из пены в ее бра, и вонь от горящего парика. Мне почти стало жалко ее. Так ты относишься к своей матери? заплакала она. И если бы я смогла, то я бы бросила всю мою жизнь ей в лицо, но вместо этого я заорала в ответ, А так ты относишься к своей дочери?
Весь год между нами оставались напряженные отношения. А как же иначе? Она была моей доминиканской матерью Прежних-Традиций, а я была ее единственной дочерью, взращенной только лишь ею, без ничьей помощи, что означало: это было ее обязанностью – держать меня под ее каблуком. Мне было четырнадцать, и я страстно пыталась найти свою часть мира, где не было бы ее. Я хотела жизни, которую видела в детских передачах ребенком, и потому решила завести себе друзей по переписке и принесла атлас карт из школы. Жизни, которая существовала за пределами Патерсона, за пределами твоей семьи, за пределами испанского языка. Как только она заболела, я увидела, что у меня есть шанс, и я не стану притворяться или извиняться; я увидела мой шанс, и, соответственно, я воспользовалась им. Если вы не росли, как я, то вам и не узнать, а если вам не знакомо, то, скорее всего, будет лучше, если вы не будете меня осуждать. Вы не знаете, как наши матери держат нас, даже те, которых чаще всего нет с нами – особенно те, которых чаще всего нет с нами. Быть прекрасной доминиканской дочерью – это, по другому говоря, быть прекрасной доминиканской рабыней. Вам не понять, как можно расти с матерью, которая не сказала ни одного хорошего слова за всю ее жизнь, ни об ее детях, ни о мире, которая всегда подозрительна, всегда разругает тебя и выплюнет все твои мечты прямиком в мусор. Когда мой первая подружка по переписке Томоко перестала писать мне после трех писем, она была той, кто засмеялась: Ты что, думаешь, кто-то захочет потерять свою жизнь, чтобы только писать тебе? Конечно, я заплакала; мне было восемь, и я уже запланировала, что Томоко и ее семья возьмут меня к себе жить. Моя мать врезалась своей пилой прямо в сердцевину моей мечты и засмеялась. Я бы тебе ни за что не стала писать, сказала она. Вот такая она была мать: заставит сомневаться в себе, растерет тебя в пыль, если ты ей это позволишь. Но я не буду больше притворяться. Долгое время я позволяла ей говорить все, что она хотела, обо мне, и, что самое худшее, долгое время я верила ей. Я была уродиной, я была дешевкой, я была идиоткой. С двух до тринадцати лет я верила ей, и потому, что я верила ей, я была прекрасной дочерью. Я была той, кто готовит еду, чистит, моет посуду, покупает продукты, пишет письма банку с объяснениями, почему задержка с оплатой, переводит. У меня были самые лучшие оценки в классе. Со мной никогда не было никаких проблем, даже когда девчонки-морена атаковали меня с ножницами из-за моих прямых-прямых волос. Я оставалась в доме и следила, чтобы Оскар был накормлен, и чтобы все было в порядке, пока она – на работе. Я вырастила его, и я вырастила себя. Такой я была. Ты же моя дочь, говорила она, ты обязана это делать. Когда случилось то со мной, когда мне было восемь лет, и я, в конце концов, рассказала ей, что он сделал со мной, она сказала мне, чтобы я заткнула свой рот и прекратила плакать, и я так и сделала: я заткнула свой рот и крепче стиснула мои ноги вместе, и все мое сознание, и через год я уже не могла вспомнить, кто это был, как он выглядел или, даже, как его звали. Ты только все время жалуешься, говорила она мне. Но ты совсем не знаешь, какая на самом деле жизнь. Si, se;ora. Когда она сказала мне, что я могу поехать на ночь с друзьями-шестиклассниками в горный коттедж, то я купила на свои деньги рюкзак и написала записки Бобби Сантосу, потому что он обещал залезть ко мне в комнату и поцеловать меня перед всеми, я верила ей, а когда же она в утро отъезда заявила мне, что я не поеду, то я сказала, Ты же обещала, а она ответила мне, Дочь дьявола, я ничего не обещала тебе, и я не выбросила тот рюкзак на нее и не выцарапала мои глаза, и когда Лора Саенц оказалась той, кого поцеловал Бобби Сантос, не меня, я опять ничего не сказала. Я просто лежала в своей комнате с глупым медведем и пела себе под нос, представляя себе, куда я убегу, когда подрасту. Может, в Японию, где я бы нашла Томоко, или в Австрию, где из-за моего пения сразу захотят снять новую версию Звуков Музыки. Все мои любимые книги в то время были о побегах. Обитатели Холмов, Невероятное Путешествие, На Моей Стороне Горы, и, когда появилась песня Бон Джови «Побег», я представляла себе, что он пел обо мне. Никто не подозревал ни о чем. Я была самая высокая, самая нескладная девочка в школе, которая всегда одевалась на Хэллоуин в один и тот же костюм Уондер Вумэн, которая никогда не скажет ни слова. Люди видели меня с очками и в серенькой одежде, и никак не могли представить, на что я была способна. И затем, когда мне было двенадцать, у меня появилось ощущение, то ведьмино, и, прежде, чем я узнала о болезни моей матери, и моя буйность, бывшая во мне все это время, и которую я так пыталась утихомирить в себе работой по дому и домашними заданиями и обещаниями, что когда я попаду в колледж, то смогу делать все, что мне вздумается, выплеснулась наружу. Я не смогла удержать ее. Я пыталась успокоить ее, но она запрудила во мне все мои тихие места. Это было, скорее, послание, чем ощущение, послание, звеневшее, как колокол: поменяйся, поменяйся, поменяйся.
Не случилось за одну ночь. Да, буйность все еще была во мне, да, она ускоряла стук моего сердца, да, она танцевала вокруг меня, когда я шла по улице, да, от нее я смогла смотреть прямо в глаза парням, когда они пялились на меня, да, она превратила мой смех из кашля в долгую буйную лихорадку, но я все еще боялась. Как бы я могла не бояться? Я же была дочерью моей матери. Сила, с которой она вцепилась в меня, была сильнее любви. И однажды я шла домой с Карен Кепеда, которая в то время была вроде как моей подружкой. Карен была готкой; у нее была прическа ежом, и она одевалась во все черное, а цвет кожи был как у привидения. Идти с ней в Патерсоне было словно идти с бородатой женщиной. Все таращились, и это было очень страшно, и вот почему, как мне кажется, я начала.
Мы шли по Мэйн Стрит, и все пялились, и, вдруг, я сказала, Карен, я хочу, чтобы ты срезала мои волосы. Как только я сказала, я тут же почувствовала. То ощущение в крови, дрожание внутри, вновь нашло на меня. Карен подняла бровь: А твоя мать? Видите, не только я – все боялись Белисии де Леон.
А пошла она *****, ответила я.
Карен посмотрела на меня, будто я была поглупела – я никогда не ругалась, но поменяться должно было совсем другое. На следующий день мы заперлись в ее туалете, а внизу, в гостиной, ее отец и дяди обсуждали футбольную игру. Ну, как ты хочешь? спросила она. Я долгое время рассматривала девушку в зеркале. Все, что я знала – я не хочу больше видеть ее. Я вложила электроножницы в кисть Карен, включила их и стала вести ею кистью, пока все не закончилось.
Значит, теперь ты – панк? неуверенно спросила Карен.
Да, ответила я.
На следующий день моя мать кинула свой парик в меня. Ты его оденешь. Ты будешь одевать его каждый день. А если я увижу тебя без него – я тебя убью!
Я не сказала ни слова. Я поднесла парик к горелке.
Не делай этого, она начала ругаться, когда услышала клик включения горелки. Даже не думай ....
Вспыхнул в одно мгновение, как бензин, как глупая надежда, и, если бы я не выбросила его в раковину, моя рука обгорела бы. Вонь была ужасная, словно от всех химикалиев со всех заводов в Элизабет.
Вот тогда она меня ударила по лицу, и я схватила ее руку, а она вырвала ее назад, будто я была вся в огне.


Конечно, каждый подумает, что я была наихудшей дочерью в мире. Моя тетя и наши соседки всё говорили мне, Доча, она же твоя мать, она же умирает, но я не слушала их. Когда я поймала ее за руку – распахнулись врата. И я вышла наружу.
Но Боже Мой, как мы ругались! Болеет или нет, умирает или нет, моя мать не сдалась бы никому легко. Она не была какой-нибудь una pendeja. Я видела, как она давала пощечины мужчинам, толкала белокожих полицейских так, что те падали на задницы, могла выругать целую толпу пьяных парней. Она вырастила меня и моего брата сама, она работала на трех работах пока не смогла купить дом, в котором мы жили, она выжила после того, как ее бросил мой отец, она попала сюда из Санто Доминго сама, и молодой девушкой, по ее рассказам, ее избили, обожгли и оставили умирать. Она ни за что не успокоилась бы, если бы не прикончила меня первой. Figurin de mierda, так называла она меня. Ты думаешь, ты – кто-то, но ты – никто. Она копала меня глубоко, в поисках моих швов, желая, чтобы они разошлись, как было всегда, но я не ослабела, я не собиралась. Было такое чувство, что моя жизнь ожидала меня на другой стороне, и потому я перестала бояться. Когда она выбросила мои плакаты Смитс и Систерс оф Мерси – В моем доме никаких пидоров – я купила новые. Когда она угрожала порвать мои новые одежды, я начала держать их в моем ящике в доме Карен. Когда она сказала мне, чтобы я бросила мою работу в ресторане, я объяснила моему боссу, что моя мать немного не в себе из-за химиотерапии, а когда она позвонила заявить, что я не могу больше там работать, босс просто передал мне телефонную трубку и в печальном стыде уставился на своих клиентов. Когда она поменяла замки в двери – я начала приходить позже, из-за ночного клуба Лаймлайт, потому что, хоть мне было четырнадцать лет, выглядела я на двадцать пять – я стучалась в окно Оскара, и он запускал меня, испуганный из-за того, что на следующий день моя мать голосила на весь дом, Кто пустил эту сучку домой? Кто? Кто? И Оскар, сидя за столом, завтракал, заикаясь, Я не знаю, мама, не знаю.
Ее гнев заполнил весь дом, словно дым без выхлопа. Он зашел во все: в наши волосы и в нашу еду, будто после ядерного взрыва, о чем нам рассказывали в школе, радиоактивные осадки, похожие на снег. Мой брат не знал, что делать. Он оставался в своей комнате, хотя иногда он наивно пытался спросить меня, что происходит. Ничего. Ты можешь мне сказать, Лола, говорил он, а я только смеялась. Тебе надо вес сбавить, только отвечала я.
В те последние недели я знала: лучше не приближаться к матери. Большинство времени она просто презрительно смотрела на меня, но иногда, без никакого предупреждения, она хватала меня за горло и держала так, пока я не отдирала ее пальцы от меня. Она вообще не разговаривала со мной, если это только не были смертельные угрозы. Когда ты вырастешь, то встретишься со мной на темной улице, когда ты меньше всего будешь ожидать, и тогда я тебя убью, и никто не узнает, что это была я! По-настоящему предвкушая, она говорила так.
Сумасшедшая, говорила я ей.
Не зови меня сумасшедшей, отвечала она и потом садилась, тяжело дыша.
Все было ужасно, но никто не ожидал того, что случилось потом. Хотя, очевидно, когда станешь об этом думать.
Всю мою жизнь я клялась себе, что однажды я просто исчезну.
Однажды я так и сделала.


Я убежала, как говорится, из-за парня.
Что я могу вам рассказать о нем? Он был, как все парни: красивый и неопытный, и словно какое-то насекомое он никак не мог быть на одном месте. Беленький, с длинными волосатыми ногами – я повстречала его однажды ночью в Лаймлайт.
Его звали Алдо.
Ему было девятнадцать лет, и он жил на Побережье Джерси с его семидесятичетырехлетним отцом. На заднем сиденье его Олдсмобиля я стянула мою кожаную юбку и чулки, и мой запах был везде. Таким было наше первое свидание. Всю весну моего второго года обучения в колледже мы писали или звонили друг другу, хотя бы раз в день. Я даже съездила с Карен к нему в Уайлдвуд (у Карен были права, у меня – еще нет). Он жил и работал рядом с Набережной: один из трех парней, обслуживающих бамперные игровые машины, лишь один – без татуировок. Оставайся, сказал он мне, пока Карен шла впереди нас по пляжу. Где я буду жить? спросила я, а он улыбнулся. Со мной. Не ври, ответила я, а он отвел свой взгляд на приливные волны. Я так хочу, сказал он серьезно.
Он спрашивал меня об этом три раза. Я помню, я считала.
Тем летом мой брат заявил, что посвятит свою жизнь созданию ролевых игр, а моя мать все пыталась сохранить свою вторую работу после операции. Не очень получалось у нее. Она приходила домой вымотанная, а поскольку я не помогала ей, то ничего по дому не было сделано. Иногда по выходным тетя Рубелка помогала с приготовлением еды и чисткой, и тогда она читала нам обоим лекции, но у нее была своя семья, так что большинство времени мы были сами по себе. Приезжай, сказал он по телефону. А потом, в августе, Карен уехала в Слиппери Рок. Она закончила школу на год раньше меня. Слишком рано, чтобы я соскучилась по Патерсону, сказала она перед отъездом. В первые две недели сентября я пропустила школу шесть раз. Я просто не могла больше ходить в школу. Что-то внутри меня не пускало. Заодно не помогало то, что я тогда читала Источник и решила для себя: я буду Доминик, а Алдо – Рорком. Я точно знаю, что могла бы оставаться так вечно, вся в страхе от будущего прыжка, но, наконец, чего ожидали – случилось. Моя мать объявила за обедом, тихо: Я хочу, чтобы вы оба выслушали меня: доктор начал делать еще тесты.
Оскар выглядел, словно вот-вот заплачет. Он склонил голову книзу. А моя реакция на это? Я посмотрела на нее и сказала: Не могла бы ты, пожалуйста, передать мне соль?
Сейчас я не виню ее за те пощечины, в тот момент я заслужила ее. Мы кинулись друг на дружку, и стол упал, и суп разлился по всему полу, а Оскар все стоял в углу и причитал, Перестаньте, перестаньте, перестаньте!
Какая дочь у матери, завизжала она. А я сказала: В этот раз, я надеюсь, ты умрешь от этого.
На несколько дней дом стал военной зоной, а потом, в пятницу, она выпустила меня из моей комнаты, и мне было позволено сесть рядом с ней на диван и смотреть ее сериалы. Она ожидала, когда придут результаты тестов крови, но с ней никогда нельзя быть уверенным. Она смотрела ТВ, будто только оно было очень важным для нее, и, когда один из персонажей начинал затевать что-то недоброе, она начинала поднимать свои руки. Кто-нибудь, остановите ее! Разве не видно, что эта шлюха хочет сделать?
Ненавижу тебя, произнесла я очень тихо, и она не услышала меня. Принеси мне воды, сказала она. Положи туда кубик льда.
Это было последнее, что я сделала для нее. На следующее утро я была в автобусе, направляющимся на Побережье. Одна сумка, двести долларов от чаевых, старый нож дяди Рудолфо. Я боялась всего. Я никак не могла перестать трястись. Всю дорогу я ожидала, что небеса раскроются, и моя мать протянет свою руку и встряхнет меня. Но такого не произошло. Никто, кроме человека, сидящего через проход в автобусе, не заметил меня. Ты очень красивая, сказал он. Как одна девушка, с которой я когда-то был знаком.
Я не оставила записки. Так я ненавидела их. Ее.
Той ночью, когда мы лежали в душной, пропахшей кошачьей мочой, комнате Алдо, я сказала ему: Я хочу, чтобы ты сделал это со мной.
Он начал расстегивать мои штаны. Точно?
Точно, ответила я мрачно.
У него был длинный, тонкий член, от которого было ужасно больно, но все время я лишь говорила, О-о да, Алдо, да, потому что мне казалось: так надо говорить, когда теряешь «девственность» от парня, которого, как тебе казалось, ты любила.


Это был самый глупейший поступок, сделанный мной. Я была несчастной. И страдала от скуки. Но, конечно, я в этом не призналась бы. Я должна была сбежать, значит, я была счастливой! Счастливой! Алдо забыл упомянуть в те моменты, когда просил меня приехать, что его отец ненавидел его так же, как я ненавидела мою мать. Алдо Старший был на Второй Мировой войне, и так никогда не смог простить «джапов» за всех своих друзей, потерянных на войне. Мой отец такой дурной, сказал Алдо. Все еще там остается. Его отец не сказал мне и четырех слов за все время, когда я жила с ними. Он был злой старикан, и даже держал навесной замок на холодильнике. Держись от еды подальше, сказал он мне. Мы даже не могли взять ледяные кубики. Алдо и его отец жили в одном из самых дешевых маленьких бунгало, и я и Алдо спали в комнате, где его отец держал туалет для двух кошек, и по ночам мы перетаскивали его в коридор, но он все время просыпался раньше нас и приносил снова к нам в комнату – я говорил вам, чтобы не трогали мое. Сейчас кажется смешным, когда вспоминаешь об этом. Но не было смешно тогда. У меня была работа – продавала жареную картошку на набережной, и кроме горячего масло и кошачьей мочи для меня не было никакого другого запаха. Когда отдыхала, я пила вино с Алдо или просто сидела на песке, одетая во все черное и пыталась писать в моем дневнике, который, я точно знала, будет основой для какого-нибудь утопического общества, возникшего после того, как нас осыпет радиоактивная шелуха. Иногда какие-нибудь парни подходили ко мне и выдавали разные остроты, вроде, Кто ***** умер-то? Что с волосами случилось? Они садились рядом со мной на песок. Ты же красивая девчонка, ты должна быть в бикини. Зачем, чтобы ты меня *****? Божмой, сказал один из них, вспрыгивая на ноги, Ты чего какая?
До сих пор я не знаю, как я протянула все это. В начале октября меня уволили с картофельной работы; к тому времени большинство заведений на набережной закрылось, и мне ничего не оставалось, как болтаться в публичной библиотеке, которая была еще меньше моей школьной. Алдо стал работать с отцом в гараже, от этого они стали еще больше раздраженные друг другом, и в продолжение – еще больше раздраженные мной. Когда они приходили домой, они пили пиво и все жаловались на их бейсбольную команду. Я должна, наверное, быть благодарной за то, что они не решили зарыть топор войны групповухой со мной. Я держалась как можно дальше и все ждала, когда ко мне вернутся чувства, которые подсказали бы мне – что я должна делать дальше, но я была вся сухой, опустошенной, не видела никакого будущего. Я начала думать, что, может, все происходило, как в книгах: как только я потеряла девственность, то потеряла и мою силу. После такого я ужасно разозлилась на Алдо. Ты – пьянь, сказала я ему. И идиот. Ну, и что, отрезал он в ответ. Твоя дырка пахнет. Тогда не приближайся к ней! Приближусь! Но, конечно же, я вся была счастливая! Счастливая! Я все ждала, что случайно увижу мою семью, когда они будут развешивать плакаты о розыске меня на набережной, мою мать – самую высокую темнокожую грудастую фигурой среди всех, Оскара – похожего издали на коричневую улитку, мою тетю Рубелку, может, даже моего дядю, если бы они смогли удержать его от героина на какое-то время, но самым близким к моим поискам были лишь плакаты о потерянном коте. Вот такие они белокожие. Потеряют кота и тут же развесят бюллетени об этом, а мы – доминиканцы: мы теряем дочь и даже не переносим назначенное время в косметическом салоне.
К ноябрю я вымоталась. Я сидела там с Алдо и с его вонявшим отцом, и с повторными показами старых передач по ТВ, которые я и мой брат смотрели, когда еще были детьми, и мое разочарование скрипом терлось внутри о что-то мягкое и нежное. К тому же начинало холодать, и ветер запросто входил в бунгало и залезал под одеяло или запрыгивал со мной в душ. Это было ужасно. Ко мне все приходили глупые картины того, как мой брат все пытается сварить себе еду. Не спрашивайте, почему. Я же была той, кто готовила для всех, а единственное, что умел Оскар – бутерброд с обжаренным сыром. Он виделся мне тонким, как тростник, болтающимся по кухне, беспомощно открывающим дверки шкафов. Даже моя мать стала появлятьс в моих видениях, за исключением того, что в них она была маленькой девочкой – очень маленькой девочкой: я могла бы держать ее в моей ладони, а она все хотела мне что-то сказать. Я приближала ее к моему уху и все равно ничего не слышала.
Я всегда ненавидела такие явные сны. До сих пор.
И потом Алдо решил стать подобрее. Я понимала, что ему тоже было невесело, но я не знала – насколько, пока однажды ночью он не пригласил к себе друзей. Его отец уехал в Атлантик Сити, и они пили и курили, и несли всякую чушь, и вдруг Алдо говорит: Знаете, что означает Понтиак? Бедный старый негр думает, что это – Кадиллак. А на кого он смотрел, когда закончил свою шутку? Он смотрел прямиком на меня.
Той ночью он меня захотел, но я оттолкнула его руки. Не трогай меня.
Не дуйся, сказал он, кладя мою руку на свой член. Ничего такого.
А потом он засмеялся.
Ну и что сделала я после этого через пару дней: настоящую глупость. Я позвонила домой. Сначал никто не ответил. Во второй раз это был Оскар. Де Леоны, кому адресовать Ваш звонок? Таков был мой брат. Вот, почему все в мире ненавидели его.
Это же я, балда.
Лола. Он стал очень тихим, и тут я поняла: он плакал. Где ты?
Тебе лучше не знать. Я переложила телефон к другому уху, стараясь говорить ровно. Как все?
Лола, мама тебя точно убъет.
Балда, можешь говорить потише. Мамы дома нет, или дома?
На работе.
Какой сюрприз, сказала я. Мама – на работе. В самую последнюю минуту самого последнего часа самого последнего дня моя мать будет на работе. Она будет на работе, даже когда ракеты поднимутся в воздух.
Похоже, я, должно быть, скучала по ним очень сильно, или я просто хотела увидеть кого-нибудь, который хоть что-то знал обо мне, или кошачья вонь одурманила весь мой разум, потому что я дала ему адрес кофейни на набережной и сказала ему принести некоторую мою одежду и немного моих книг.
Принеси мне деньги тоже.
Он помолчал. Я не знаю, где мама их держит.
Ты знаешь, Мистер. Принеси.
Сколько? спросил он застенчиво.
Все.
Это много денег, Лола.
Просто принеси мне деньги, Оскар.
Хорошо, хорошо. Он глубоко вздохнул. Скажешь мне, наконец, ты – в порядке или нет?
Я в порядке, сказала я, и в этой части разговора я едва не заплакала. Я помолчала, пока не смогла снова заговорить, и потом я спросила его, как он смог бы добраться сюда без того, чтобы об этом узнала мать.
Ты меня знаешь, ответил он слабым голосом. Я, может, и нескладный, но я же много чего смогу.
Конечно, разве можно было доверять кому-то, чья самая любимая книга в детстве была о юном сыщике Энциклопедия Браун. Но я совсем не задумывалась об этом; я была готова ко встрече с ним.
И тут у меня появился план. Я собралась убедить моего брата убежать вместе со мной. Мой план был: мы доберемся до Дублина. Я встретила кучу ирландцев на набережной, и они так живописно рассказывали мне об их стране. Я бы стала подпевать для группы U2, и оба – и Боно и ударник – влюбились бы в меня, а Оскар стал бы доминиканским Джеймсом Джойсом. Я по-настоящему поверила, что такое случится. Так я бредила в то время.
На следующий день я вошла в кофейню, вся светящаяся, и он был там с сумкой. Оскар, сказала я, смеясь, ты такой толстый!
Я знаю, ответил он, пристыженный. Я волновался о тебе.
Мы обнялись почти чуть ли не на час, а потом он начал плакать. Лола, извини меня.
Ничего, сказала я, и, подняв свой взгляд, я увидела, как моя мать, тетя Рубелка и мой дядя вошли в кофейню.
Оскар! закричала я, но было слишком поздно. Моя мать уже держала меня. Она выглядела еще более тонкой и усталой, почти каргой, но она держала меня, будто я была ее последней монеткой, а под ее рыжим париком яростно сверкали ее зеленые глаза. Невольно я заметила, что она приоделась для такого случая. Очень похоже на нее. Дочь дьявола, завизжала она. Я смогла вытащить ее из кофейни, и, когда она размахнулась, чтобы ударить меня, я освободилась от нее. Я побежала. Я почувствовала позади себя, как она закачалась, как она упала на землю, но я не обернулась. Нет – я бежала. В школе младших классов, когда у нас были соревнования, я всегда была самой быстрой среди всех, приносила домой ленты победительницы; они говорили, что это – нечестно, потому что я была большой девочкой, а мне было все равно. Я могла бы обогнать мальчишек, если бы захотела, так что ни моя больная мать, ни мой прокисший дядя, ни мой толстый брат не смогли бы меня поймать. Я решила бежать так быстро, как могли бежать мои ноги. Я решила убежать с набережной, мимо жалкого домишки Алдо, из Уайлдвуда, из Нью Джерси; и я не собиралась останавливаться. Я решила умчаться.


В любом случае, все так и должно было произойти. Но я обернулась. Не удержалась. Да я знала Библию, все это обернешься-в-солевой-столб, но, когда ты – дочь матери, которая вырастила тебя в одиночку без никакой помощи, трудно забыть старые привычки. Я просто хотела убедиться, что моя мать не сломала себе руку или расколола себе череп. Ну, на самом деле, кто бы захотел случайно убить свою мать? По этой одной причине я повернулась. Она распростерлась на земле, ее парик улетел далеко в сторону, ее бедная лысая голова торчала наружу в свете дня, как нечто интимное и позорное, и она мычала словно потерявшийся теленок, Дочка, дочка. А я, значит, собиралась убежать в мое будущее. Именно тогда, когда мне нужно было то чувство, чтобы оно направило меня, указало мне, а его не было. Лишь я сама по себе. В конце концов, у меня же не было рака. Она была на земле – лысая, как младенец, рыдая, возможно, оставался лишь месяц жизни; а я – ее одна-единственная дочь. И я ничего не смогла с собой сделать. И я пошла назад, и, когда я наклонилась к ней, чтобы помочь, она вцепилась в меня обеими руками. Вот тут я поняла, что она не рыдала. Она притворялась! Улыбка на ее лице была улыбкой львицы.
Попалась, сказала она, победительно вскакивая на ноги. Попалась.


И так вот я очутилась в Санто Доминго. Я полагаю, что моя мать решила: будет слишком трудно для меня сбежать с острова, где я не знала никого, и, по-своему, она была права. Я здесь уже шесть месяцев, и теперь я стараюсь относиться более философски ко всему. Сначала я такой не была, но, в конце концов, я пришла к такому решению. Как будто поссорились яйцо и камень, сказала моя бабушка-абуэла. Нет победителей. Я тут хожу в школу, хотя она вряд ли сочтется по возвращении в Патерсон, но зато я занята и постоянно среди подростков моего возраста. Ты не должна все время быть с нами, стариками, говорит абуэла. К школе я отношусь по-разному. С одной стороны – мой испанский стал лучше. Это частная школа, все в ней – по высшей марке, и заполнена, как говорит мой дядя Карлос Мойя, дочками мамочек и папочек. И еще мной. Если вы думаете, что трудно быть готкой в Патерсоне, попробуйте стать домериканкой в одной из частных школ в ДР. Вы нигде не найдете таких стервозных девчонок за всю свою жизнь. Они все шепчутся и сплетничают обо мне. У кого-нибудь уже был бы нервный срыв, но после Уйалдвуда я уже не такая хрупкая. Я не позволю им влезть в меня. И самая большая ирония? Я – в команде бегуний нашей школы. Я присоединилась к моей подруге Розио: она сказала мне, что я смогла бы завоевать место в команде из-за моих длинных ног. Это ходули победительницы, провозгласила она. Ну, должно быть, она что-то понимала, чего не понимала я, потому что сейчас я – самая лучшая бегунья в школе на 400 метром и меньше. У меня есть талант в таком простом деле – я никак не устаю поражаться этому. Карен, наверняка, упала бы в обморок, если бы увидела, как я гоняю по кругу позади школы, пока мой тренер Кортес кричит на нас, сначала – по-испански, потом – по-каталонски. Дыханье, дыханье, дыханье! Во мне не осталось ни грамма жира, а мускулатура моих ног поражает любого, даже меня саму. Я больше не могу одевать шорты, потому что вокруг меня останавливается любое движение, и в один день, когда абуэла случайно заперла дверь дома, оставшись без ключей, она обратилась ко мне и сказала, Доча, просто пини-ка дверь, чтобы открылась. И мы обе расхохотались вместе.
Столько много изменилось за последние месяцы – и в моей голове, и в моем сердце. Розио следит за мной, чтобы я одевалась, как «настоящая доминиканская девушка». Она делает мне прическу и помогает с макияжем; и иногда я вижу себя в зеркале и не понимаю, кто я. Не так, чтобы я – несчастлива или что-то такое. Даже если бы я нашла воздушный шар с корзиной, который унес бы меня прямиком к дому U2, я не уверена, что села бы в него. (Я все еще не разговариваю со своим братцем-предателем.) Правда в том, что я даже подумываю остаться на еще один год. Абуэла вообще не хочет, чтобы я куда-то уезжала – Я буду скучать по тебе, она говорит так просто, так правдиво, и моя мать сказала мне, что я могу оставаться, если захочу, но можешь и вернуться домой. По словам тети Рубелки, ей приходится тяжело, моей матери, потому что она – опять на двух работах. Они прислали мне фотографию всей семьи, а абуэла поставила ее в рамку, и теперь я не могу смотреть на фотографию без тумана в глазах. Моя мать – без ее фальшивых грудей; она выглядит очень худой: я с трудом узнала ее.
Просто знай, что я за тебя отдам жизнь, сказала она мне в последний разговор. И прежде, чем я смогла ответить, она повесила трубку.
Но это не то, о чем я хотела вам рассказать. А о том буйном чувстве, от которого все началось, то ведьмино чувство, запевшее в моих костях, охватившее меня, как кровь намокает вату. То чувство, которое говорит мне, что все в моей жизни скоро изменится. Оно возвращается ко мне. Недавно я проснулась от своих снов, и оно было во мне – пульсом внутри. Мне представилось, что так же, должно быть, чувствовался ребенок внутри. Сначала я испугалась, потому что я подумала: оно заставляет меня опять бежать, но каждый раз, когда я смотрела на наш дом, каждый раз, когда я видела мою абуэлу, чувство становилось все сильнее и сильнее, и я поняла: в этот раз было все по-другому. Тогда у меня был парень по имени Макс Санчез, с которым я встретилась в Лос Мина, когда была у Розио. Он невысок, но его улыбка и его одежда говорили много о нем. Из-за того, что я, говоря по-доминикански, из Нуэба Йол, он все время рассказывает, как станет богатым, а я пытаюсь ему объяснить, что мне все равно, но он смотрит на меня, словно я – того. У меня будет белый Мерседес-Бенц, говорит он. Увидишь. Но больше всего мне нравится в нем его работа – отчего у нас с ним все началось. В Санто Доминго два-три кинотеатра делят между собой одну киноленту, и, когда в одном заканчивается первая бобина фильма, они кладут ее в руки Максу, и тот мчится на мотоцикле, как сумасшедший, в другой кинотеатр, а потом он возвращается, ждет, берет вторую бобину и так далее. Если он задержится или попадет в аварию, то люди в зале начнут кидаться бутылками. Пока ему везет, говорит он мне и целует медаль Сан Мигеля на шее. Из-за меня, хвастается он, один фильм становится тремя. Я – тот человек, который их собирает вместе. Макс – не из «la clase alta», как описывает моя абуэла его происхождение, и, если бы нас увидели те занозистые стервы из школы, они тут же бы умерли от позора, но он мне нравится. Он придерживает двери, он называет меня своей темнокожей-мореной; когда смелеет, он касается нежно моей руки и потом тут же убирает свою руку назад.
В любом случае, я подумала: может, то чувство возникло из-за Макса, и я решила позволить ему привести меня в один из мотелей. Он был такой взбудораженный, что едва не упал с постели, и самое первое, что он захотел – это посмотреть на мою задницу. Я никогда не думала, что моя большая задница может быть главным аттракционом, но он поцеловал ее, четыре, пять раз, и от его дыхания у меня пошла гусиная кожа, и потом он назвал ее моим сокровишем. Когда мы закончили, и он был в туалете, обмывая себя, я встала перед зеркалом голая и впервые внимательно осмотрела мою куло. Сокровище, повторила я. Сокровище.
Ну? спросила меня Розио в школе. И я кивнула один раз, быстро, а она схватила меня и засмеялась, и все девушки, которых я ненавидела, повернулись на нас, но что они могли нам сделать? Счастье, когда оно наступает, гораздо сильнее, чем все дуры в Санто Доминго вместе взятые.
Но я все еще с трудом понимала себя. Потому что чувство – оно становилось все сильнее и сильнее – не давало мне спать, не давало мне покоя. Я начала проигрывать свои дистанции, чего никогда раньше не случалось.
Ты совсем не такая уж непобедимая, гринга, шипели на меня девушки с других команд, а я лишь убирала свой взгляд вниз. Тренер Кортез был такой злой, что заперся в своей машине и не сказал нам ни одного слова.
Все происходящее со мной изводило меня, и однажды ночью я пришла домой после прогулки с Максом. Мы прогулялись по набережной – у него никогда не было денег ни на что – и мы смотрели, как летучие мыши летают зигзагами над пальмами, и старый корабль уходил вдаль. Он тихо говорил мне о том, что собирался в Америку, пока я разминала свои икры. Моя абуэла все ждала меня у стола в гостиной. Несмотря на то, что она до сих пор одевала все черное в память о своем муже, которого она потеряла молодой женой, она была одной из самых красивых женщин, которых я когда-нибудь видела. В нас обеих была одинаковая зазубрина вспышки молнии, и, когда я впервые увидела ее в аэропорту, я не хотела признаться в этом, но я сразу поняла, что между нами будет все в порядке. Он стояла, словно никого не было рядом, и когда она увидела меня, то сказала, Доча, я все ждала тебя с того дня, как ты уехала. А потом она обняла меня и поцеловала меня и сказала, Я – твоя абуэла, но ты можешь звать меня Ла Инка.
Стоя рядом с ней той ночью, рядом с ее волосами, я ощутила волну нежности. Я обхватила ее руками, и тогда я заметила, что она смотрит на фотографии. Старые фотографии – таких я не видела в нашем доме. Фотографии моей матери, когда она была молодой, и других людей. Я взяла одну. Мать стояла перед китайским рестораном. Даже в фартуке она выглядела очень целеустремленной, как кто-то точно знающий, что станет кем-то.
Она была сочной, сказала я.
Абуэла фыркнула, Еще какая сочная. Твоя мать была королевой. Но такой упрямой. Когда она была твоего возраста, мы никак не могли поладить вместе.
Я не знала, сказала я.
Она была такой упрямой, а я была такой ... требовательной. Но все случилось к лучшему, вздохнула она. У нас есть ты и твой брат, и это – больше, чем мы надеялись, если вспомнить, что произошло. Она вытащила одну фотографию. Это – отец твоей матери, она протянула мне фотографию. Он приходился мне родственником, и ...
Она хотела что-то добавить, но остановилась.
И вот тут меня потрясло силой урагана. То чувство. Я выпрямилась – моя мать все время хотела, чтобы я так держала себя. Моя абуэла сидела рядом, растерянная, пытаясь собраться с нужными словами, а я не могла ни двинуться ни вздохнуть. Чувствовалось так, как в последние секунды бега, когда я могла разорваться на мелкие части. Она собиралась что-то сказать мне, а я ждала того, что она собиралась мне сказать. Я ждала начала.




ГЛАВА ТРЕТЬЯ




Три Разбитых Сердца Белисии Кабрал
1955 – 1962


ВИД НА ПРИНЦЕССУ

Прежде, чем была Американская История, прежде, чем Патерсон распростерся перед Оскаром и Лолой мечтой, или фанфары на острове оповестили о нашем выселении, была их мать – Хипатия Белисия Кабрал:
девушка такая высокая, что ваши ноги заболят при виде ее
такая темнокожая, что, казалось, Создательница Жизни моргнула во время ее создания
у нее, как и у ее еще-не-рожденной дочери, была особенная ньюджерсийская malaise – непогасимая тоска по нечто нездешнему.



ПОД СОЛНЦЕМ

Она жила в те дни в городке Бани. Не в бурлящем Бани сейчас, поддерживаемым бесконечными домериканцами, застолбившими Бостон, Провиденс, Нью Хэмпшир. То прошлое Бани было прекрасным и очень уважительным. Город, известный сопротивляемостью к черноте, и там, увы, жил самый черный персонаж нашего рассказа. На одной из главных улиц неподалеку от центральной площади. В доме, которого уже нет. Там она жила, Бели, с матерью-тетей, если и не так уж счастливо, то, по крайней мере, в некоем спокойствии. С 1951 года «доча» и «мама» работали в своей знаменитой пекарне у Плаза Сентраль и содержали их потрескавшийся душный дом в приличном виде. (До 1951 года наша сирота жила в другой приемной семье – ужасные люди, если верить слухам, темный период в ее жизни, который ни она сама ни ее мать никогда не упоминали. Их «пустая страница».)
Это были Прекрасные Дни. Когда Ла Инка начинала рассказывать Бели прославленную историю ее семьи, пока они месили и раскатывали тесто руками (Твой отец! Твоя мать! Твоя сестра! Твой дом!), или когда единственной речью между ними были голоса в радиоприемника Карлоса Мойя и звук масла, втираемого в больную спину Бели. Манго, хлеб. Немного фотографий выжило с того времени, но совсем нетрудно представить их – перед безупречного вида домом в Лос Пескадорес. Никакой ретуши, потому что они так не делали. Респектабельность настолько явная, что только огнеметом возможно было подправить ее, а крепостность дома, как у Минаса Тирита – на разрушение потребовалась бы вся сила Мордора. Их жизнь была жизнью Хороших Людей на Юге. Церковь – дважды в неделю, а по пятницам – прогулка по центральному парку Бани, где в те ностальгические дни царствования Трухильо никаких воришек невозможно было увидеть, и играли прекрасную музыку. Они спали на одной провисшей кровати, а по утрам, когда Ла Инка слепо ловила ногой свои шлепанцы, Бели выходила на улицу перед домом, и пока Ла Инка варила свой кофе, Бели прислонялась к ограде и смотрела. На что? На соседей? На поднявшуюся пыль? На мир?
Доча, звала Ла Инка. Доча, иди сюда!
Четыре, пять раз, до тех пор, пока, наконец, Ла Инка появлялась снаружи за ней, и только тогда Бели заходила.
Зачем кричишь? хотела знать Бели, раздраженно.
Ла Инка подталкивала ее к дому: Послушайте эту девочку! Думает о себе, как о персоне, а сама – еще нет!
Бели, явно же: одна из тех беспокойных душ вроде богини Ойя, вечно вертящаяся, с аллергией на спокойствие. Почти каждая девчонка из Третьего мира была бы вечно благодарна Святому Боже за жизнь, которая была у нее: посмотрите, у нее была мама, которая ее не била, которая (или от чувства вины или по складу характера) совсем разбаловала ее, покупала ей пестрые наряды и давала ей зарплату пекаря – может и мелочь, признаюсь я, но, все равно, больше, чем девяносто девять процентов других детей получали бы в таких же условиях, что, обычно, было не-а. Наша девочка получила, а все же она не ощущала себя такой. По причинам, которые она почти не понимала – на время нашего повествования – Бели больше не могла послушно работать в пекарне и быть «дочерью» у «одной из самых уважаемых женщин в Бани». Она просто не могла, и точка. Все в той жизни раздражало ее; она жаждала всем ее сердцем чего-то другого. Когда это недовольство вошло в ее сердце, она не могла вспомнить и позже говорила своей дочери, что оно было в ней всю ее жизнь, но кто знает, если это правда? Что же на самом деле было т;, чего ей хотелось – неясно: ее личной невероятной жизни, да, красивого, богатого мужа, да, красивых детей, да, тело настоящей женщины, какие тут вопросы. Если бы я смог описать это, я бы сказал: она желала больше всего не свете то, что она желала всегда все ее Потерянное Детство: сбежать. От чего – было легко перечислить: пекарня, ее школа, скучное Бани, одна кровать с матерью, невозможность купить платья, которые ей хотелись, ждать пятнадцатилетия, чтобы выпрямить волосы, невозможные требования ожиданий Ла Инки, факт, что ее давно-ушедшие родители умерли, когда ей был один год – по слухам, был замешан Трухильо, те первые годы ее жизни, когда она была сиротой, ужасные шрамы с тех времен, ее ненавистная черная кожа. Но куда она собиралась сбежать – она не смогла бы сказать. Я полагаю, не было никакой разницы, если бы она была принцессой в высоком замке, в великолепии Каса Атуэй, или бы ее умершие родители чудесным образом воскресли от Эффекта Омеги Трухильо. Она все равно хотела бы одного.
Каждое утро, одно и то же: Хипатия Белисия Кабрал, иди сюда!
Ты иди сюда, бормотала Бели себе под нос. Ты.
У Бели были не совсем понятные ей позывы, как у почти каждого юного беглеца, как почти у всего поколения, но я вас спрошу: Ну и *****? Никакое количество «хорошо бы» не изменило бы ледяного факта, что она была девочкой-подростком, жившей в Доминиканской Республике Рафаэля Леонидаса Трухильо Молина, Самого Диктаторствующего Диктатора из всех Диктаторов. Это была страна, общество, созданное ни для никаких побегов. Алкатраз на Антиллах. Не было никаких секретных дырочек Гудини в этом Банановом Занавесе. Возможностей столько же, сколько было у таинов – жителей-до-Колумба, а для раздражительных темнокожих стройных девиц их было еще меньше. (Говоря еще более общими словами об ее беспокойности, если вам угодно: она страдала от той же невозможности вдохнуть полной грудью, от которой задыхалось все поколение молодых доминиканцев. Двадцать с лишним лет Трухильизма точно гарантировало это. Ее поколение сможет зажечь Революцию, но в то время оно синело от нехватки воздуха. Поколение обретает сознательность в обществе, у которого этого нет. Поколение, несмотря на общий консенсус, решивший «никаких перемен», жаждало изменений в это же самое время. В конце своей жизни, когда ее пожирал рак, Бели, бывало, рассказывала, как все они чувствовали тогда: словно попали в ловушку. Это было – как будто на самом дне океана, говорила она. Не было света, и весь океан давил на тебя. Но большинство людей так привыкли ко всему, что они думали: все нормально; они даже позабыли, что есть мир – там, наверху.)
Но что бы она смогла сделать? Бели была всего лишь подростком; у нее не было (еще) силы красоты или таланта или семьи, которая могла бы ей помочь в ее развитии, только – Ла Инка, а Ла Инка ни за что не стала бы помогать нашей девочке с побегом. Наоборот, mon fr;re, для Ла Инки, со всеми ее накрахмаленными юбками и величественным видом, самой главной целью было взрастить Белисию в провинциальной почве Бани в качестве неизбежного факта Великого Золотого Прошлого ее Семьи. Семьи, которую Бели совсем не знала, которую она потеряла так рано. (Запомни, твой отец был доктором, доктор, а твоя мать была медсестрой, медсестра.) Ла Инка ожидала, чтобы Бели была самой последней, самой лучшей надеждой ее поредевшей семьи, ожидала, что она будет играть ключевую роль в исторической миссии спасения, да только чт; она знала о своей семье, за исключением рассказов, от которых ее тошнило? И, в конце концов, какая ей была разница? Она не была чертовой ведьмой-сигуапой со ступнями смотрящими назад, в прошлое. Ее ступни смотрели вперед, напоминала она Ла Инке раз за разом. Направлены в будущее.
Твой отец был доктором, настойчиво повторяла Ла Инка. Твоя мать была медсестрой. У них был самый большой дом в Ла Вега.
Бели не слушала, но по ночам, когда прилетали попутные ветры, наша девочка вздыхала во сне.



LA CHICA DE MI ESCUELA

Когда Бели стало тринадцать, Ла Инка привела ее в Эль Редентор – одну из самых лучших школ в Бани. На бумаге все звучало очень солидно. Сирота ли – нет ли, Бели была Третьей и Последней Дочерью одной из самых прекраснейших семей в Сибао, и надлежащее образование было не только ее обязанностью, но и ее рожденным правом. Ла Инка также надеялась, что здесь Бели немного утихомирится. Новая школа с лучшими людьми в долине, считала она, как возможно, что не получится? Но, несмотря на восхитительную родословную девочки, Бели сама не доросла до требований родительского высшего класса. Она не выделялась никакой особенностью породы пока Ла Инка – любимая родственница отца – наконец, не выследила ее (спасла, по-настоящему) и вывела из Мрака тех дней в свет Бани. За эти последние семь лет тщательная пунктуальная Ла Инка очистила ее от большого количества грязи, которую внесла в нее жизнь в За-Азуа, но у девочки еще оставались внутри острые края. Высокомерие высшего класса, но также язык звезды местного рынка. Любого бы сожрала просто так. (Из-за ее лет в За-Азуа.) Поместить ее темнокожую полу-деревенскую задницу в школу для избранных, где большинство учеников были белокожими детьми главных воришек режима, – оказалось, что эта идея звучала гораздо лучше в теории, чем на практике. Изумительным доктором был ее отец или нет, Бели выделялась в Эль Реденторе. Из-за деликатности ситуации какая-нибудь другая девочка смогла бы, наверняка, сгладить полярности своей личности, чтобы лучше адаптироваться, держала бы свою голову немного пониже и выжила бы, просто игнорируя 10 001 колючку, прилетавших в нее каждый день от студентов и учителей. Не Бели. Она никогда не призналась бы в этом (даже себе), но она чувствовала себя очень открытой в Эль Редентор, все те светлые глаза, зудящие вокруг ее темнокожести, как саранча – и она не знала, как справляться со такой незащищенностью. Стала делать то, что спасало ее в прошлом. Была закрытой и агрессивной и черезвычайно ранимой. Сказали бы что-то, как-то напоминающее о цвете ее обуви, и она бы ответила фразой о дурном глазе и затанцевала бы, словно коза, у которой в трещине застрял камень. Ай. Ничего не подозревали бы, а эта девица скатилась бы вам сверху по канату прямиком на голову.
Скажем так, к концу ее второй четверти Бели могла пройти по коридору, не боясь, что кто-нибудь скажет слово в ее сторону. Худшая часть этого – она была совсем одинокой. (Совсем не так, как в книге Время Бабочек, где одна из добрых Сестер Мирабаль [7] подружится с бедной школьницей. Не было защитницы Миранды: все избегали ее.) Несмотря на огромные надежды, которые были у Бели в ее первые дни, стать Номером Один в ее классе и быть коронованной королевой школьного былы с прекрасным кавалером Джеком Пуйольсом, Бели очень быстро обнаружила себя за стеной Макровселенной, выброшенной туда Ритуалом Чуд. Ее даже не понизили до отверженных – мега-лузеров, над которыми смеялись даже просто-лузеры. Она была за пределами этого – на территории Сикораксов. Ее члены касты: Мальчик с Железным Легким, которого вкатывали слуги в инвалидном кресле каждое утро в самый угол, и который, похоже, всегда улыбался – идиот, и девочка-китаянка, чей отец был хозяином самой большой сети мелких магазинов в стране и был известен, трудно не согласиться, как Трухильский Китаец. За ее два года в Эль Реденторе Вей научилась лишь совсем немного испанскому языку, и все равно, несмотря на очевидную отсталость в этом, она упорно появлялась в классе каждый день. В самом начале другие ученики издевались над ней обычной анти-азиатской чушью. Они смеялись над ее волосами (Такие жирные!), над ее глазами (Как можно видеть сквозь них?), над палочками для еды (Я принесу тебе пару веток!), над языком (Чинг-чонг-чинг-чонг). Мальчики особенно любили натягивать кожу на своих лицах назад – в торчаще-зубые, косоглазые рожи. Красивые какие. Ха-ха. Сколько шуток.
Но когда эти шутки надоели (она никогда не реагировала на них), ученики перевели Вей в Фантомную Зону, и даже выкрики Китай, Китай, Китай постепенно сошли на нет.
С ней сидела Бели первые два года школы для старших классов. Но даже у Вей находились особенные слова для Бели.
Ты черная, говорила она, проводя пальцем по тонким предплечьям Бели. Черно-черная.
Бели очень старалась, но никак не могла увернуться от плутониевых бомбовых атак оценок. Во время Потерянных Лет для нее не было никаких школ, и это отсутствие сказалось на ее нейронных связях: например, она не могла полностью сконцентрироваться на учебных материалах. Лишь упрямство и большие надежды Ла Инки держали Белисию привязанной к мачте, хотя она была ужасающе одинокой, а ее оценки были даже хуже оценок Вей. (Разве так трудно, жаловалась Ла Инка, получить оценки лучше, чем китайка.) Другие ученики яростно гнули свои спины перед экзаменами, пока Бели бессмысленно смотрела сзади на ураганный вихрь прически Джека Пуйольса.
Сеньорита Кабрал, закончила?
Нет, маэстра. И затем заставляла себя вернуться к задачам, словно она погружалась в воду, не имея никакого желания.
Никто по соседству не мог представить себе, как она ненавидела школу. Ла Инка – уж точно. Эль Редентор был в миллионе миль от средне-классного района, где жили она и Ла Инка. И Бели делала все возможное, чтобы представить ее школу в качестве рая, где она веселится с другими такими же Бессмертными четыре года перед финальным Апофеозом. Пришлось еще больше притворяться: раньше Ла Инка поправляла ее за грамматику речи и использование жаргона, теперь у нее была самая лучшая дикция и выражение речи во всем Нижнем Бани. (Она начинает разговаривать, как Сервантес, хвастовалась Ла Инка соседям. Я же говорила, что эта школа стоит того.) У Бели почти не было друзей – лишь Дорка, дочь женщины, убиравшей дом для Ла Инки, и у той не было ни одной пары обуви, и она боготворила землю, по которой шла Бели. Для Дорки она показывала такое представление, которого нигде не увидишь. Она носила свою школьную униформу весь день, пока Ла Инка не заставляла ее снять (Ты что думаешь, одежда – бесплатная?) и говорила бесконечно о своих одноклассниках, рисуя каждого в качества ближайшего друга или подруги; даже девочки, чей главной задачей было игнорировать ее и исключить ее повсюду из всего, те четыре девочки, назовем их Верховная Четверка, оказались в ее рассказах благожелательными старыми д;хами, очень часто навещавшими Белисию и дававшими ей бесценные советы о школе и о жизни вообще. Четверка, так выходило, завидовала ее отношениям с Джеком Пуйольсом (кто, она напоминала Дорке, мой парень) и неизменно то один дух из Четверки то другой пытался украсть его от нее, но, конечно же, он всегда останавливал их предательские попытки. Я возмущен, говорил Джек, отвергая непристойные предложения. Особенно после того, как Белисия Кабрал, дочь всемирно-известного хирурга, относится к тебе. В каждой версии, после продолжительного периода прохладных отношений провинившийся член Четверки бросала себя у ног Бели и просила прощения, и которую, после напряженного обдумывания, Бели неизменно прощала. Им трудно удержаться, ведь, они же слабые, объясняла она Дорке. И Джек – он же такой красавец. Какой у нее мир! Бели рассказывала о вечеринках и бассейнах и о матчах в поло и о ужинах, где кровавый стейк возвышался горой на тарелках, и о винограде – таком обычном, как мандарины. Она, на самом деле, рассказывала о том, чего никогда не видела: о замке Каса Атуэй. Так поразительны были ее описания, что Дорка часто говорила, Я бы очень хотела пойти с тобой, однажды, в твою школу.
Бели хмыкала. Сошла с ума! Ты слишком глупа!
И Дорка поникала головой. Смотрела на свои широкие ступни. Пыльные, в шлепанцах.
Ла Инка рассказывала о том, что Бели станет докторшей (Ты не будешь самой первой, но будешь самой лучшей!), представляя себе, как ее дочь смотрит сквозь какие-то сосуды на свет, а Бели, обычно, проживала свои школьные дни, мечтая о разных парнях вокруг нее (она перестала открыто пялиться на них после того, как один из учителей написал письмо к Ла Инке, и Ла Инка пристыдила ее, Где ты находишься? В борделе? Это самая лучшая школа в Бани, девочка, ты портишь себе репутацию!), а если не о парнях, тогда – о доме, который, решила она, когда-нибудь у нее будет, обставляла его в своей голове: комнату за комнатой. Ее мать хотела дом, как в старину, но дом Бели был новеньким и чистеньким, без никакой истории. В ее любимых киношных Мария-Монтез-мечтаниях – лихой европеец, похожий на Жан-Пьера Омона (выглядел точно, как Джек Пуйольс), мельком видел ее в пекарне и безумно влюблялся в нее и увозил ее в свое шат; во Франции [8].
(Проснись, девчонка! У тебя хлеб сгорит!)
Она не была лишь одной девочкой, мечтавшей о подобном. Эти брожения носились в воздухе, и этой мечтательной херней кормились девочки и днем и ночью. Удивительно, как Бели могла думать о чем-то еще со всей этой круговертью сентиментальных песен-болерос, слащавых канчионес и рифм в ее голове, с газетными колонками о светских новостях перед ее глазами. В тринадцать лет Бели верила в любовь, как семидесятилетняя вдова, покинутая семьей, мужем, детьми и удачей, верила в Бога. Белисия была, если это, конечно, возможно, еще более восприимчива к Лучам Казановы, чем большинство ее сверстниц. Наша девочка была просто безумаотпарней. (Безумаотпарней в таком месте, как Санто Доминго – точное описание; означает, что такое бурное ощущение, применимое к обычной североамериканке, сожжет ту до самых угольков.) Она смотрела на бравых молодцов в автобусе, тайком целовала хлеб, который покупали молодые люди, частые покупатели, напевая про себя томные кубинские любовные песни.
(Боже, спаси твою душу, бурчала Ла Инка, Ты думаешь, парни – самый верный ответ на все.)
Но и в ситуации с парнями было много чего желаемого. Если бы она заинтересовалась в нигга, то у нашей Бели не было бы никаких проблем, потому что эти котяры ответили бы ее романтическому настрою одним прыжком в нее. Но, увы, надеждам Ла Инки на то, что исключительно приватный воздух в Эль Редентор благотворно повлияет на характер девочки (как и десяток-другой ударов ремнем или три месяца нахождения в карцере), был даден всего один желанный плод воспитания: тринадцатилетняя Бели была влюблена в одного лишь Джека Пуйольса. И, как обычно в таких случаях, все старшеклассники, к которым она была неравнодушна, не отвечали ей взаимностью – у Бели еще не было ничего, чем она могла бы перетащить внимание этих Рубиросиков с мечтаний о богатых девушках на себя.
Что за жизнь! Каждый день прокручивает свои колеса все медленнее и медленее. Она терпела школу, пекарню, удушливую заботливость Ла Инки с намертво сомкнутыми челюстями. Она жадно наблюдала за пришельцами из других мест, радостно раскидывала руки при еле уловимом движении ветра, а по ночам она боролась, как Яков в Библии, с давившим на нее океаном.

7. Сестры Мирабаль были Великими Жертвами того периода. Патриа Мерседес, Минерва Аргентина и Мариа Тереза – три прекрасные сестры из Сальседо, сопротивлявшиеся Трухильо и убитые им. (Одна из главных причин, почему женщины из Сальседо славятся своей невероятной яростью – им все равно, кто ты, да хоть Трухильо.) Их убийство и последовавшее после этого их оплакивание в народе, как верят многие, было официальным началом конца Трухильято, «переломным моментом», когда народ, наконец, решил – хватит.

8. Мариа Монтез, самая известная доминиканская актриса, переехала в США и снялась в более чем двадцати пяти лентах между 1940 и 1951 годами, включая Арабские Ночи, Али Баба и Сорок Разбойников, Женщина-Кобра и мою самую любимую – Сирены Атлантиса. Была признана «Королевой Текниколора» почитателями и историками кино. Урожденная Мариа Африка Грациа Видал 6-го июня 1912 года в Барахоне, взяла свое экранное имя от известной куртизанки девятнадцатого столетия Лолы Монтез (в частности известной тем, что ***** с частично гаитянцем по крови Александром Дюма). Мариа Монтез была самой первой Дженнифер Лопес (или еще какая-нибудь прокуренная карибенья для вас считается номером один вашего времени), первой настоящей интернациональной звездой из ДР. Вышла замуж за френчи (прости, Анакаона) и переехала в Париж после Второй Мировой войны. Утонула в своей ванне в возрасте тридцати девяти лет. Никаких знаков насилия, никаких свидетельств стороннего вмешательства. Иногда фотографировалась с Трухильято, но ничего серьезного. Необходимо упомянуть, что пока она была во Франции, Мариа в какой-то мере стала нердом. Написала три книги. Две были опубликованы. Третья рукопись была потеряна после ее смерти.



KIMOTA!

И что же случилось?
Случился парень.
Ее Первый.



NUMERO UNO

Джек Пуйльос, конечно же: самый красивый (читай: белокожий) в школе парень, надменный, стройный, скорее – мелнибониан, чистокровной европейской породы, чьи щеки выглядели так, словно были вылеплены мастером, и чья кожа была нетронута ни шрамом, ни родимым пятном, ни волосами, а его маленькие соски на груди были ровными розовыми овалами кусочков колбаски. Его отец был полковником в опекаемых лично Трухильято военно-воздушных войсках, очень важная персона в Бани (особенно когда бомбили столицу во время революции, убив тех безоружных жителей, включая моего бедного дядю Венисио), а его мать, бывшая королева красоты с венесуэльскими пропорциями фигуры, теперь – вся в церкви, целовательница кардинальских колец и надежа сирот. Джек, Старший Сын, Привилегированное Семя, Прекрасный Сын, Помазанный, боготворимый всеми представительницами женского пола в семье – и весь этот бесконечный ливень надежд и всепрощения превратился внутри него в отвердевшую сердцевину бамбука вседозволенности. У него была уверенность парня, в два раза большего, чем он сам, и еле переносимая, вся на языке, чванность, вонзавшаяся в людей вокруг, словно металлические шпоры. В будущем он заключит сделку с демоном Балагером [9] и в награду получит должность посла в Панаме, но сейчас он был школьным Аполлоном, Митрой. Учителя, работники, девушки, парни, все бросали лепестки обожания под его выточенные ноги: он был подтверждением того, что Бог – Великий Бог превыше всего! Центр и окружение всей демократии! – не любил всех своих детей одинаково.
И как Бели общалась со своим объектом желаний? Только так, как она могла со всей ее бычьей прямотой: она прошла по коридору, книги прижаты к ее вызревающей груди, смотря себе под ноги, и, притворяясь никого невидящей, врезалась в его пустотелую форму.
Карамб..., завелся он, прокручиваясь вокруг. А затем он увидел, что это была Белисия, девушка, наклонившаяся за своими книгами, и тогда он тоже нагнулся (кавалер же), его гнев улетучился, переходя в замешательство, раздражение. Карамба, Кабрал, ты что, летучая мышь? Следи. Куда. Ты. Идешь.
У него появилась единственная линия озабоченной складки на верхней части лба (его «узнаваемая черта», позднее), а глаза – темной синевы-голубизны. Глаза Атлантиса. (Однажды, Бели услышала, как он хвастовался одной из своих девушек-обожательниц: О, эти мои? Мне они достались в наследство от моей немецкой абуэлы.)
Ты чего, Кабрал, чего сложного?
Ты виноват! ответила она, подразумевая многое.
Может, она видела бы лучше, отпустил шутку один из его лейтенантиков, если бы кругом было черным-черно.
Могло бы быть и так – черным-черно. Она все равно оставалась бы невидимой для него.
И так оставалась бы, если бы летом предпоследнего года обучения она не выиграла бы в биохимическую лотерею, не случилось бы Лета Ее Вторичных Половых Признаков, не изменилась бы полностью (ужасная красота явилась на свет). Сначала Бели была долговязой птицей-ибисом, красивой по-своему, но к концу лета она стала эх-какой-женщиной, получившей такое тело, которое сделает ее очень известной в Бани. Гены умерших родителей, разбухших на каких-то дрожжах Романа Поланского; как и ее старшая сестра, которую она никогда не видела, Бели изменилась почти за одну ночь, перепрыгнув свой возраст, и если бы Трухильо не был в то время на последнем сухостое, он бы бросился на нее в атаку, как, по слухам, он приказал отбить для себя ее умершую сестру. Сказать честно, тем летом наша девочка получила такие телеса, что только порнографист или художник комиксов мог бы нарисовать ее с полным знанием дела. В каждом районе была своя тетуа – полногрудая женщина, но Бели могла бы затмить каждую из них, она была Ла Тетуа Супрема: ее тетас были шарами таких неправдоподобных размеров, что при их виде становилось жалко других женщин, и каждый мужчина неподалеку начинал мысленно взвешивать свои ценности в жизни. Вот такой размер – 35DDD. А та суперсоник-задница, при виде которой вырывались слова, не задумываясь, изо ртов всех нигга, и рывком поднимались окошки? От такой задницы на улице появятся больше мужчин, чем от стада быков. Божмой! Даже ваш незаметный Хранитель, возвращаясь к ее старым фотографиям, поражен ее аппетитным видом.[10]
Какого черта! воскликнула Ла Инка. Доча, что ты такое ешь?
Если бы Бели была обычной девушкой, то положение самой заметной тетуа в районе должно было сделать ее более застенчивой, даже загнать ее в депрессию. И поначалу с Бели так и было, и еще впридачу чувство, которое достается всем целым ведром бесплатно в подростковое время: Стыд, Shame, Sharam, Verg;enza. Она уже больше не хотела мыться вместе с Ла Инкой – большое изменение в их утреннем расписании. Ну, ладно, похоже, ты выросла настолько, что можешь мыться сама, спокойно сказала Ла Инка. Но сразу можно было понять, что она обиделась. В самой темной темноте ванной Бели неустанно обводила свои Novi Orbis, избегая касаться черезвычайно чувствительных сосков. Теперь всякий раз, когда она высовывала свою голову наружу, Бели чувствовала, будто она входила в Опасную Комнату, заполненную лазерными глазами мужчин и острыми лезвиями женских шепотов. От гудков автомобилей она легко могла упасть. Она злилась на весь мир из-за ее новой обузы и злилась на саму себя.
Весь первый месяц – так и было. Постепенно Бели начала видеть дальше мяуканья котяр и убиться можно и во какие титьки и ну и грудь  –внутрь скрытых механизмов, издававших эти комментарии. Однажды на пути в пекарню, когда Ла Инка бормотала что-то рядом с ней о сегодняшних рецептах, до Бели дошло: Она нравится мужчинам! Она не просто нравилась им, она ***** как нравилась им. Доказательством был день, когда один из их постоянных покупателей, местный дантист, просунул ей записку с деньгами, в которой говорилось, Я хочу тебя видеть – вот так вот просто. Бели пришла в ужас, возмутилась и легкомысленно обрадовалась. У дантиста была толстая жена, которая заказывала торты у Ла Инки почти каждый месяц: для одного из ее семерых детей или для одного из пятидесяти-с-чем-то родственников (в основном, лишь для нее самой). У нее были повсюду складки и огромадный зад женщины средних лет, испытывавший на прочность каждый стул. Бели разглядывала записку, словно это было свадебное предложение от красавчика – сына Бога, хотя дантист был лысым и пузатее многих любителей скачек, и у него по щекам разбегалась тонкая сеть красных вен. Дантист пришел, как обычно, но глаза уже смотрели испытующе, Здравствуйте, сеньорита Бели! – от его приветствия воняло похотью и угрозой, а сердце Бели билось так, как никогда она его не слышала. После двух таких визитов она написала, из прихоти, крохотную записку, в которой просто говорилось, Да, можем встретиться в парке в такое-такое время, и передала ему вместе со сдачей, и всеми правдами и неправдами сделала так, что пошла вместе с Ла Инкой на прогулку в парк в то же самое назначенное время. Ее сердце билось, как сумасшедшее; она не знала – чего ожидать, но в ней была какая-то дикая надежда, и, почти в то время, когда они уходили из парка, Бели разглядела дантиста, сидящего в не в своем автомобиле, притворяющегося читающим газету, но жалкими глазами смотрящего в ее направлении. Посмотри, Мама, громко сказала Бели, это же дантист, и Ла Инка обернулась, а наш воздыхатель резко включил скорость и рванул так быстро, что Ла Инка не успела махнуть ему рукой. Как странно! удивилась Ла Инка.
Мне он не нравится, сказала Бели. Он на меня смотрит.
И теперь была только его жена, кто приходила в пекарню за тортами. А где дантист? невинно поинтересовалась Бели. Он слишком ленивый для любого занятия, ответила его жена простодушно.
Бели, которая ждала чего-то всю свою жизнь, чего-нибудь такого, как ее тело, пришла в восторг от того, что она узнала. От несомненной ее желанности, что было, по-своему, Силой. Как будто найти то Единственное Кольцо. Как будто найти пещеру Шазама или разбитый корабль Зеленого Фонаря! Хипатия Белисия Кабрал наконец обрела силу и понимание себя. Начала откидывать плечи назад, одевая самую обтягивающую одежду. Боже Мой, говорила Ла Инка каждый раз, когда девушка выходила на улицу. Зачем Бог дал тебе такую ношу, да еще в такой стране!
Сказать Бели, чтобы та позабыла о своих изгибах, это было точно так же, как просить гонимого всеми толстого мальчишку не использовать недавно открытые им способности мутанта. Большая сила – большая ответственность ... херня это. Наша девочка нашла будущее, принесенное ее новым телом, и никогда больше не оглядывалась на свое прошлое.

9. Хотя и не так важен для нашего повествования, Балагер – очень важная фигура для каждого доминиканца, вот почему нам нужно вспомнить о нем, пусть при этом для меня он и не значит ничего. Старики говорят, Назови что-нибудь впервые, и появится демон, и когда доминиканцы двадцатого столетия впервые сказали слово свобода, то появился демон Балагер. (Также известный под именем Вор Выборов – выборы в ДР 1966 года – и Гомункулус.) Во времена Трухильято Балагер был одним из самых эффективных назгулов Шефа. Довольно умный (Неудачник-Коровий-Вор был высокого мнения о нем) и аскет (когда он насиловал девочек, то не было никакого шума). После смерти Трухильо он возглавил Проект Родной Дом и правил страной с 1960 по 1962, с 1966 по 1978 и снова – с 1986 по 1996 (к тому времени он уже был слепым, как ночная мышь – живая мумия). Во время второго срока правления, называемого местными Двенадцать Лет, он развернул волну насилия против левых доминиканцев, убив сотни их, отчего тысячи людей покинули страну. Это был он, кто затеял/инициализировал то, что мы называем Диаспорой. Хоакин Балагер был негрофобом, апологетом геноцида, вором выборных голосов, убийцей людей, писавших лучше его, отдав приказ, как известно всем, об убийстве журналиста Орландо Мартинеза. Позже, когда он написал свои мемуары, он заявил, что знал, кто совершил убийство (не он, конечно же), и оставил пустое место – a p;gina en blanco – в тексте, чтобы было заполнено после его смерти. (Как назовем – безнаказанность?) Балагер умер в 2002 году. P;gina все еще blanco. Был упомянут, как привлекательный персонаж в романе Варгаса Льосы Праздник Козла. Как большинство гомункулов не был женат и не оставил наследников.

10. Мое почтение Джэку Кирби: для жителя Третьего Мира довольно трудно не почувствовать некое родство с Уату Хранителем – тот живет на скрытой Голубой Зоне луны, а мы, жители Темной Зоны, живем (цитируя Глиссана) на «la face cache de la Terre» (на скрытом лице Земли).



ОХОТА НА СВЕТЛОГО РЫЦАРЯ

Теперь полностью, кхм, оборудованная, Бели вернулась в Эль Редентор после летних каникул в нервное варево занятий и студентов и нацелилась на Джека Пуйольса с великими предосторожностями Ахава за ну-вы-все-помните-кем. (Воплощением всего этого был парень-альбинос. Как не подивиться той яростной охоте?) Другая бы девушка стала бы действовать более тонко, приманивая жертву, да только чт; знала Бели о самом процессе охоты или о терпеливости? Она кинула все, что у нее было, на Джека. Она бросала такие взгляды на него, что у нее почти заболели веки. Выставляла свою огромную грудь на линию его взгляда всякий раз, когда только могла. Научилась походке, на которую сыпались недовольные окрики учителей, но на которую сбегались посмотреть парни и работники-мужчины. А Пуйольс не сдавался, разглядывая ее своими глубокими дельфиньими глазами, и ничего не предпринимал. После такой недели Бели начала беситься: она ожидала его мгновенной влюбленности; и тогда, в один день, из-за охватившего ее бесстыдного отчаяния, она, притворившись будто случайно, оставила расстегнутыми пуговицы на блузке; на ней было надето тонкое бра, стащенное ею у Дорки (та тоже получила неплохую грудь). Но прежде, чем Бели смогла выставить свой колоссальный вырез на обозрение – ее волновой бластер – Вей, вся закрасневшись, подбежала к ней и застегнула пуговицы.
Ты видна!
Джек уплыл, потеряв интерес, в сторону.
Она попробовала все, что могла, но – никакой удачи. И вскоре Бели опять врезалась в него в коридоре. Кабрал, улыбнулся он. Ты должна быть более осторожной.
Я люблю тебя! захотелось ей закричать, Я хочу детей от тебя! Я хочу быть твоей женщиной! Но вместо этого она сказала, Ты должен быть осторожным.
Она стала угрюмой. Сентябрь закончился, и, удивительно, это был ее самый лучший месяц в школе. Говоря об оценках. Английский был ее предметом номер один (какая ирония). Она выучила названия пятидесяти штатов. Она могла попросить кофе, узнать, где туалет, сколько сейчас времени, где был почтовый офис. Ее учитель по английскому, сексуальный девиант, убеждал, что ее акцент был превосходный, превосходный. Другие ученицы позволяли ему касаться их, но Бели, теперь наученная, как обращаться с мужскими странностями, и убежденная, что она была достойна только принца, держалась подальше от его набальзамированных пальцев.
Учитель попросил их начать думать о следующем десятилетии. Где бы вы себя увидели, вашу страну и нашего доблестного президента в грядущие годы? Никто не понял вопроса, отчего ему пришлось разделить вопрос на две части.
У одного из ее одноклассников, Маурисио Ледесме – у него возникли проблемы, настолько серьезные, что его семья должна была вывезти его из страны. Он был тихим парнем, который сидел рядом с одной из Четверки, варясь в любовных соках к ней. Возможно, он все надеялся, что когда-нибудь произведет на нее впечатление. (Не так далеко от истины, вскоре появилось поколение, чьим номером один за-жопу-хватательной техники станет не Будь, Как Майк, а Будь, Как Че.) Возможно, у него больше не оставалось терпения. Он написал нервным почерком будущего поэта-революционера: Я бы хотел видеть нашу страну демократичной, как США. Я хочу, чтобы у нас не было больше диктаторов. Я также верю, что Трухильо убил Галиндеза. [11]
И этого было достаточно. На следующий день оба – он и учитель – исчезли. Никто не сказал ни слова. [12]
Эссе у Бели было не таким острым. Я буду замужем за красивывм богатым мужчиной. Я буду также доктором с моей собственной больницей, которую я назову в честь Трухильо.
Дома она продолжала хвалиться перед Доркой о своем парне, а когда фотография Джека Пуйольса появилась в школьной газете, она восторженно принесла ее домой. Дорка была так переполнена чувствами, что она провела ночь в их доме, безутешно плача и плача. Бели слышала ее громкий рев.
И затем, в первые дни октября, когда все радостное и просвещенное пуэбло готовилось к празднованию очередного Дня Рождения Трухильо, Бели услышала шепоток о том, что Джек Пуйольс рассорился со своей подругой. (Бели долгое время все слышала об этой подруге, которая ходила в другую школу, да только ей разве было интересно?) Она была уверена – это лишь слух: сколько можно было надеяться, сколько можно было мучить себя. Но вышло так, что это не был слух, и больше, чем надежды, потому что через два дня Джек Пуйольс остановил Бели в проходе, как будто впервые увидел ее. Кабрал, прошептал он, ты прекрасная. Острый запах его одеколона – словно дурман. Я знаю, я такая, ответила она, и лицо обожглось жаром. Хорошо, сказал он, погрузив кисть в свои исключительно прямые волосы.
И вот – он уже отвозит ее в своем новеньком Мерседесе и покупает ей мороженое, вытаскивая деньги пучком долларов. Юридически, он был слишком молод для вождения автомобиля, но разве кто-нибудь в Санто Доминго остановил бы сына полковника? Особенно сына полковника, который был доверенным лицом Рамфиса Трухильо? [13]

11. В те времена – во всех новостях: Хесус де Галиндез, баск-супернерд и выпускник Колумбийского университета, написавший довольно необычную диссертацию. О чем? Прискорбно, печально, к сожалению: эра Рафаэля Леонидаса Трухильо Молина. Галиндез, лоялист в Гражданской войне Испании, получил самое верное представление о режиме; он укрылся после войны в Санто Доминго в 1939 году, занимал высокие должности, и, перед его отъездом в 1946 году в нем развилась смертельная аллергия на Неудачника-Коровьего-Вора, решил для себя, что нет более нужной обязанности, чем поведать всему миру о губительности режима. Грассуэллер описывает Галиндеза: «человек книг, тип, часто обнаруживающийся среди политических активистов Латинской Америки ... получавший награды за свою поэзию», таких на наших Высотах Сознания называют Нердом Класса 2. Так, ведь, он же был яростным леваком, насмотря на все опасности, бесстрашно работающим над своей диссертацией.
Что же это все время такое происходит между Диктаторами и Писателями, а? Еще со времен пресловутой войны между Цезарем и Овидием – нет между ними покоя. Словно Фантастическая Четверка и Галактус, словно Х-Люди и Братство Дьявольских Мутантов, словно Юные Титаны и Смертельный Удар, Формэн и Али, Тони Моррисон и Стэнли Крауч, Сэм Вивиано и Серджио Арагонес, они все, похоже, с рождения предназначены судьбой навсегда быть связаны друг с другом в Залах Битв. Рушди говорит, что тираны и писатели – антагонисты по натуре, но мне кажется это слишком упрощенным: слишком легкое объяснение для писателей. Диктаторы, по моему мнению, просто распознают соперников, как только их видят. Точно так же и с писателями.Такие же узнают таких же.
Долгая история вкратце: после того, как узнал о диссертации, Шеф сначала попробовал ее купить, а после неудавшейся покупки запустил главного Назгула (мастер похоронных услуг Феликс Бернардино) в Нью Йорк, и через несколько дней Галиндеза схватили, связали и притащили в столицу ДР; легенда гласит, что, когда он отошел от хлороформного небытия, он обнаружил себя голым, подвешенным за ноги над котлом с кипящим маслом, а Шеф стоял неподалеку с копией противной диссертации в руках. (А вы думали, что защиты ваших докторских были трудными?) Кто в здравом уме мог бы представить еще более ужасное, чем это? Я полагаю, что Шеф просто хотел пообщаться в своем литературном салоне с бедным нердом. И какой это был салон, Господи Боже! Короче, исчезновение Галиндеза вызвал рев недовольства в США, со всеми пальцами, указывающими на Трухильо, но, конечно же, он заявил о своей непричастности, и об этом как раз и написал одноклассник Белисии. Но будем честными: на каждую фалангу павших в бою нердов всегда есть те, кто побеждают. Вскоре после этого ужасного убийства группа революционеров-нердов высадилась на песочных отмелях юго-восточного берега Кубы. Да, это были Фидель и Команда Революционеров – на повторный матч против Батисты. Из восьмидесяти двух революционеров, высадившихся на берег, выжили лишь двадцать один, чтобы отпраздновать тот Новый год, включая книголюба из Аргентины. Кровавая бойня, где войска Батисты убивали даже сдавшихся в плен. Но этих двадцати одного, как оказалось, было достаточно.

12. Напомнило мне о печальном случае с Рафаэлем Йепезом: Йепез был мужчиной тридцати лет и директором небольшой начальной школы в столице, неподалеку от того места, где я рос, из которой вырастали маленькие воришки Трухильято низшего уровня. В один печальный день Йепез попросил своих учеников написать эссе на любую тему – вот такой, почти революционер, был этот Йепез – и, неудивительно, один мальчик решил написать песню в честь Трухильо и его жены Доньи Марии. Йепез совершил ошибку, сообщив в классе, что и другие доминиканские женщины заслуживают таких же слов, как и Донья Мария, и что в будущем молодые люди, как и его ученики, так же смогут стать великими лидерами страны, как Трухильо. Я думаю, Йепез перепутал Санто Доминго, в котором он жил, с каким-то другим Санто Доминго. Той же ночью бедного учителя вместе с его женой, дочерью и всеми учениками вытащили из постелей военной полицией, привезли в крытых грузовиках в крепость Озама и допросили. Учеников постепенно отпустили, но никто более не слышал ничего о бедняге Йепезе, о его жене и дочери.

13. Говоря о Рамфисе Трухильо, я имею в виду Рафаэля Леонидаса Трухильо Мартинеза, старшего сына Шефа, родившегося, когда его мать все еще была замужем за другим – кубинцем. После того, как этот кубано отказался признать мальчика своим, Трухильо назвал его своим сыном. (Спасибо, Папа!) Он был «известным» сыном, которого Шеф сделал полковником в возрасте четырех лет и бригадным генералом – в девять. (Малыш ***** Морда, как его нежно называли.) Повзрослев, Рамфис прославился игрой в поло и ***** северо-американских актрис (Ким Новак, как же ты могла?), тем, что поругивался со своим отцом, и ледяным сердцем с человеческими чувствами Уровня 0: лично занимался без разбору пытками-убийствами в 1959 (год Кубинского Вторжения) и в 1961 (после убийства его отца, Рамфис лично наблюдал за ужасными пытками заговорщиков). (В секретном докладе посла США, теперь доступном любому вниманию в Президентской библиотеке Дж.Ф.Кеннеди, Рамфис описан, как «неуравновешенный», молодой человек, который в детстве развлекался отстреливанием голов куриц револьвером .44 калибра.) Рамфис покинул страну после смерти Трухильо, вел распущенную жизнь на награбленной добыче отца, и закончил свои дни, погибнув в автомобильной катастрофе по своей же вине в 1969 году; в другой машине была Графиня Альбукерская Тереза Бельтран де Лис, погибшая на месте; Малыш ***** Морда и тут успел убить кого-нибудь еще.



AMOR!

Романом было трудно назвать, как она смогла понять это позже. Немного разговоров, прогулка по пляжу, пока остальные одноклассники занимались пикником; и, не успела она опомниться, как она начала закрываться с ним в гардеробных после школы, а он начал погружать в нее нечто ужасное. Скажем проще, что она, наконец, поняла, почему другие парни называли его Джек Потруситель; у него был, что даже поняла она, огромадный пенис, лингам размером с Шиву, разрушитель миров. (А она все это время считала, что они называют его Джеком Потрошителем. Ага!) Позже, после того, как она побыла с Гангстером, она поймет, насколько мало Пуйольс уважал ее. Но, поскольку ей не было ни с чем сравнить в то время, она решила, что их ***** должна быть такой: словно ее погоняли саблей. В первый раз она испугалась до самых-самых, и все болело (порядка 4d10), но ничто не могло остановить чувство того, что она, наконец, сделала, что она, наконец, отправилась в путь – некое ощущение будущего путешествия, и первый шаг сделан, начало нечто большого.
После всего она попыталась его обнять, коснуться его шелковых волос, а он стряхнул ее нежности. Скорей одевайся. Если нас поймают – мою жопу зажарят.
Смешно, но точно так же болела ее задница тогда.
Почти месяц они обжирались движениями в разных укромных уголках школы до того дня, как учитель, следуя анонимному совету школьника, застукал парочку с поличным в шкафу для щеток и метел. Только представьте: голожопая Бели с широченным шрамом, который не увидишь ни на ком, и Джек со штанами, расплывшимися у лодыжек.
Скандал! Вспомним время и место: Бани в конце пятидесятых. Фактор, что Джек Пуйольс был сыном номер-один Всем Известного Б...и клана – одной из самых почетных (и денег-как-грязи) семей Бани. Фактор, что его поймали не с девушкой своего-класса-общества (хотя, это могло быть тоже проблемой), а с девушкой, попавшей в школу по специальной программе – черненькая как раз, чтобы вытурить ее. (***** бедных черненьких считалось обычным занятием для элиты – насколько все хранилось шито-крыто, и в определенных местах называлась Маневром Строма Тюрмонда.) Пуйольс, конечно же, обвинил во всем Бели. Посидел в офисе у директора и объяснил в мельчайших подробностях, как она его соблазнила. Это не я, настаивал он. Это она! Суть скандала была в том, что Пуйольс был помолвлен с его подружкой, наполовину-мертвой-от-горя Ребеккой Брито – она тоже была членом одной из знатных семей Бани, и, поверьте, поимка Джека в шкафу с черненькой прокебабила любую возможность будущего супружества. (Ее семья следила очень осторожно со своей репутацией настоящих христиан.) Пуйольский папаша был такой злой/униженный, что начал бить сына, как только ему предоставилась эта возможность, а через неделю отправил его в военную школу в Пуэрто Рико, где бы тот, по словам полковника, понял свое предназначение. Бели больше никогда не видела его, за исключением одного раза – в газете, а тогда им уже было за сорок.
Пуйольс вел себя, как последняя крыса, но реакция Бели заслуживает исторических книг. Нашей девушке не только не стало стыдно от случившегося, даже после осмотра ее, учиненного директором, монахиней и уборщицей – святая троица-команда – она ни за что не захотела признавать свою вину! Если бы она начала крутить головой на 360 градусов и блевать во все стороны супом из зеленого гороха, то все равно шума было бы гораздо меньше. Вечно-упрямая Бели настаивала на том, что она не сделала ничего плохого, и это, честно признаться, было ее правом.
Я могу делать все, что захочу, упрямо говорила Бели, с моим мужем.
Пуйольс, похоже на то, обещал Белисии, что они скоро поженятся, как только они закончат школу, и Бели поверила ему, проглотив накрепко крючок. Трудно сочетается то легковерие с жесткостью женщины-матадора, с которой нам пришлось встретиться, но при этом не надо забывать: она была юной и влюбленной. Куда там фантастам: девочка на самом деле верила в честность Джека.
Добрые Учителя Эль Редентора так и не выжали ничего близкого к признанию из девочки. Она все качала головой, упрямая, как один из Законов Вселенной – Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет Нет. В самом конце это уже ничего не значило. Пребывание Белисии в школе закончилось, как и мечты Ла Инки о воссоздании, в Бели, гениальности ее отца, его совершенство (его исключительность во всем).
В какой-нибудь другой семье подобное означало, что Бели избили бы как можно сильно, чуть не до самой больницы, а после того, как ей стало бы лучше – избили бы ее еще раз, чтобы она попала в больницу, но Ла Инка не была таким родителем. Ла Инка, понимаете, была серьезной женщиной, несгибаемой женщиной, одной из самых лучших в ее классе общества, но она никак не смогла бы наказать девочку физически. Назовите это сбоем Вселенной, назовите это психической ненормальностью, но Ла Инка просто не смогла бы сделать это. Ни тогда и никогда. Все, что она смогла – это взмахнуть руками в воздух и завести причитания. Как же это могло случиться? потребовала Ла Инка. Как? Как?
Он собирался на мне жениться! заплакала Бели. Мы собирались завести детей!
Ты что, сошла с ума? завопила Ла Инка. Доча, ты потеряла разум?
Заняло много времени, пока все стихло – соседи очень любят такие представления (Я же говорила тебе, что эта чернуха ни на что не годится!) – но постепенно стихло, и только тогда Ла Инка перешла к специальной части разговора о будущем девочки. Сначала Ла Инка сказала все нелицеприятное Бели – пятьсот миллионов слов и еще пять – осудила ее неправильные поступки, ее неправильные отношения, ее неправильное все остальное, и, лишь когда все предварительности были соблюдены, Ла Инка выдала закон: Ты возвращаешься в школу. Не в Эль Редентор, но в приблизительно такую же. Падре Биллини.
А Бели, с глазами все еще опухшими от потери Джека, засмеялась. Я не вернусь в школу. Больше никогда.
А не забыла ли она о тех страданиях, которые испытала она в ее Потерянные Годы, когда ей так хотелось учиться? А цену? А те ужасные шрамы на ее спине? (Ожог.) Похоже на то, похоже, что из-за прерогатив этого Нового Возраста клятвы Прошлого стали неуместными. Однако, во время тех суматошных после-исключения недель, пока она все горевала в постели о потере ее «мужа», наша девочка была потрясена проявлениями колоссальной неправедности. Первый урок хрупкости любви и трусости мужчин. И результатом разочарованности и неожиданности событий стала первая взрослая заповедь Бели – та, с которой она войдет во взрослую жизнь, в США и далее. Не подчиняться никому. Никогда более она не будет следовать ничьим словам. Ни директора, ни сестер-монахинь, ни Ла Инки, ни ее бедных умерших родителей. Слушать только себя, прошептала она. Себя.
От этой клятвы она завелась. Вскоре после вернуться-в-школу разговора, Бели надела одно из платьев Ла Инки (натянула рывком) и добралась в увеселительный центр города. Эта дорога не была такая уж долгая. Но, все-таки, для девушки, как Бели, она была началом всех начал.
Когда она вернулась домой после обеда, она провозгласила: У меня есть работа! Ла Инка хмыкнула. Я уверена, что кабаре всегда набирают работниц.
Это не было кабаре. Бели, может, и считалась в глазах соседей пута, но ею не была. Нет: она нашла работу официантки в ресторане. Хозяин – полный, прекрасно одевающийся, китаец по имени Хуан Зен – в общем-то, не нуждался ни в ком; сказать правду, он не видел нужды и для самого себя. Ужасный бизнес, печалился он. Слишком много политики. Политика – плохо для всего, только для политиков – хорошо.
Нет лишних денег. И слишком много ненужных работников.
Но Бели не могла примириться с отказом. Я могу делать много. И свела лопатки спины вместе, наглядно показывая ее «возможности».
Отчего для любого мужчины менее праведных взглядов на жизнь это выглядело бы, как приглашение, но Хуан лишь вздохнул: Нет гарантий. Попробуем. Испытательный срок. Нет обещаний. От политической ситуации не могу обещать.
А сколько буду получать?
Получать! Ничего не получать! Ты – официантка, чаевые.
А сколько это?
Опять печальное лицо. Точно неизвестно.
Я не понимаю.
Воспаленные глаза брата Хозе появились за его спиной. Что мой брат говорит, это – зависит от разного.
А Ла Инка затрясла головой: Официантка. Но, доча, ты же дочь пекаря, ты же не знаешь ничего о том, как быть официанткой!
Ла Инка предположила, что в последнее время из-за того, что Бели перестала выказывать никакого энтузиазма ни к пекарне ни к школе ни к чистке дома, та выродится в ленивую дуру. Но она забыла, что наша девочка в своей первой жизни была служанкой; пол-жизни она только и делала, что работала. Ла Инка предсказала, что Бели уйдет оттуда через пару месяцев, но Бели не ушла. На работе наша девочка, сказать по правде, показала все свои качества: она ни разу не опоздала, никогда не притворялась больной, носилась со своим внушительным задом туда-сюда. Что скажешь, ей нравилась работа. Конечно, не должность Президента Республики, но для четырнадцатилетней, которая так хотела уйти из дома, было достаточно, и работа помогала ей удержаться в мире, пока она ждала ... и ждала материализации ее Великолепного Будущего.
Она проработала восемнадцать месяцев в Паласио Пекин. (Первоначально назывался Эль Тесоро де –––, в честь настоящего, так и недостигнутого пункта назначения, Адмирала, но братья Зен поменяли название, когда они узнали, что имя Адмирала было фуку! Китайцы не любят проклятий, объяснил Хуан.) Она всегда потом говорила, что стала взрослой в ресторане, и, в общем-то, так и было. Она научилась выигрывать у мужчин в домино, и, из-за ее ответственного отношения к работе, братья Зен могли оставлять ее главной в ресторане, пока они рыбачили или навещали своих толстоногих подружек. Позже, Бели все печалилась, что потеряла возможность как-нибудь связаться с ее «чинос». Они так хорошо относились ко мне, она плакалась Оскару и Лоле. Никакого сравнения с этим вашим губошлепом отцом. Хуан, меланхоличный любитель азартных игр, все вспоминал Шанхай, словно пел любовную песню о прекрасной женщине, которую любишь, но которой никогда не будешь обладать. Хуан, близорукий романтик, которого внаглую обкрадывали его подружки, и который так и не овладел испанским языком (хотя, спустя много лет, когда он жил в Скоки, штат Иллинойс, он кричал на своих американизированных внуков гортанным испанским, а те смеялись над ним, думая, что он говорил по-китайски). Хуан, который научил Бели игре в домино, и чей фундаментализм мышления был источником его пуленепробиваемого оптимизма: Если бы Адмирал сначала пришел бы в наш ресторан, представьте, ой сколько проблем не было бы! Потеющий, вежливый Хуан, который давно бы потерял ресторан, если бы не его старший брат. Хозе, человек-энигма, который парил над всей периферией, грозный, как циклон; Хозе, смелый, привлекательный, его жена и дети были убиты каким-то главарем банды, когда ему было около тридцати лет; Хозе, у кого печаль и горечь высушили из его тела всю мягкость, приветливые разговоры и надежду. Он никогда не был доволен Бели, да и другими работниками тоже, но поскольку лишь она одна не боялась его (Я почти такой же вышины!), он отвечал ей житейскими инструкциями: Ты что, хочешь быть ненужной женщиной всю твою жизнь? Как забивать гвозди, чинить элеткрические розетки, варить еду и водить машину, все это очень пригодится ей, когда она станет Императрицей Диаспоры. (Хозе проявит себя очень героически во время революции, сражаясь, к сожалению должен сообщить, против народа и умрет в 1976 году в Атланте от рака щитовидки, выкрикивая имя своей жены, которое медсестры сочтут за китайскую тарабарщину – с ударением, по их понятиям, на тарабар.)
И там была Лиллиан, еще одна официантка, круглая, как рисовая бадья, чье недовольство миром превращалось в радостное веселье только, когда человечество превосходило прежние достижения в продажности, жестокости и лживости, даже по ее завышенным ожиданиям. Сначала она не замечала Бели, помня об их соперничестве, но постепенно стала обращаться к Бели более-менее вежливо. Это была первая женщина для нашей девочки, которая читала газеты. (Библиофилия сына все время напоминала ей о Лиллиан. Как там мир поживает? Бели спрашивала ее. ***** знает, был всегда ответ.) И Индеец Бенни – тихий, очень аккуратный официант, от которого пахло горечью прошлых, разбитых вдребезги, надежд. В ресторане поговаривали, что Индеец Бенни был женат на огромной, похотливой женщине из провинции Азуа, которая постоянно выгоняла его на улицу, отчего он все время оказывался с новой женщиной. Индеец Бенни улыбался только когда выигрывал у Хозе в домино – эти двое были азартными метателями доминошек и, конечно же, яростными соперниками. Он тоже будет сражаться во время революции, за свой дом, и, говорили, что во время всего Лета Нашего Национального Освобождения Индеец Бенни не прекращал улыбаться; даже когда морской пехотинец-снайпер выбил ему мозги, разлетевшиеся на всех его соратников – он не перестал улыбаться. А еще же был повар Марко Антонио – одноногая, безухая карикатура прямиком из книг о Горменгасте? (Он объяснял свой вид: Несчастный случай.) Его багаж был полон фанатического недоверия к богатеньким жителям провинции Сибао, которые, как казалось ему, все хотели захватить власть переворотом, как в соседней Гаити. Они хотят захватить Республику. Я тебе говорю, дружище, они хотят сделать свою страну!
Весь день ей приходилось иметь дело с людьми разных мест и классов, и как раз там она отшлифовала свое умение дружеского общения. Легко представить, что все были от нее без ума. (Включая и коллег по работе. Но Хозе предупредил их: Коснетесь ее, и я выдерну вам кишки прямо из жопы. Должно быть, шутишь, сказал защищаясь Марко Антонио. Я не смог бы залезть на эту гору и с двумя ногами.) Внимание посетителей возбуждало, и в ответ она всегда давала парням то, чего им все время хотелось – веселых шуток, посмеивания, заботливого материнского отношения от привлекательной молодой женщины. Все еще много нигга в Бани, старых клиентов, кто вспоминают ее с большой теплотой.
Ла Инка, конечно же, очень страдала от Падения Бели с принцессы в официантки – что же такое происходит с миром? Дома они стали редко разговаривать; Ла Инка попыталась, но Бели не стала ее слушать, и тогда Ла Инка заполнила молчание молитвами, пытаясь вызвать чудо, которое смогло бы трансформировать Бели назад – в примерную дочь. Так распорядилась судьба: как только Бели выскользнула из ее пальцев, даже у самого Бога не хватило бы никаких каракаролов, чтобы вернуть ее назад. Иногда Ла Инка появлялась в ресторане. Она сидела одиноко, прямая, как пюпитр, вся в черном, и, между глотками чая, наблюдала за дочерью с печальной напряженностью. Похоже, она надеялась устыдить Бели до возвращения в Операцию Восстановления Дома Кабралов, но Бели занималась своей работой с ее привычной лихостью. Все это, должно быть, смущало Ла Инку, которая видела, как изменилась ее «дочь»: как Бели, девочка, которая никогда не решалась говорить на публике, которая могла замереть, как на сцене японской оперы, в ресторане Паласио Пекин была настолько раскованной в пустопорожней шутливой болтовне, от которой блаженно веселилась мужская клиентура. Те, кто когда-то бывал на углу 142-ой и Бродвея прекрасно могут догадаться, о чем говорила она: прямая, бесстыжая народная речь, от которой всех окультуренных доминиканцов хватил бы удар на их благородных 400-ниточных простынях, и которая, считала Ла Инка, исчезла у Бели вместе с ее первой жизнью, но нет – она все еще была, как будто никуда не исчезала: Эй, паригуайо, что случилось с твоей женой? Толстяк, хочешь сказать, что еще голодный?
В конце концов наступил момент, когда она задержалась у столика Ла Инки: Хочешь еще чего-нибудь?
Только если ты вернешься в школу, доча.
Извини. Бели взяла ее чашку и протерла стол – все одним движением. Всякую чушь мы закончили подавать на прошлой неделе.
А когда Ла Инка заплатила за чай и ушла, то огромная тяжесть спала с Бели – доказательство того, что она сделала так, как надо.
За те восемнадцать месяцев она поняла очень многое о себе. Она поняла, что несмотря на все ее мечты, чтобы стать самой распрекрасной женщиной в мире, чтобы мужчины сыпались из ее окон, когда она просыпалась бы, когда Белисия Кабрал влюблялась – она оставалась влюбленной надолго. Несмотря на толпу мужчин, привлекательных, никаких и страшных лицом, которые маршировали в ресторан, намереваясь получить ее руку и сердце (или, по крайней мере, для *****), она не смогла думать ни о ком более, чем о Джеке Пуйольсе. Выходило так, что в своем сердце наша девочка была скорее верной Пенелопой, чем Вавилонской Блудницей. (Конечно, Ла Инка, видевшая весь этот парад мужчин, толкущихся у дверного порога, думала наоборот.) Бели часто снилось, будто Джек возвращался из военной школы, снилось, как он ждал окончания ее работы, сидя за одним из столиков: олицетворение достоинства, улыбка на его прекрасном лице, его Глаза Атланта устремлены на нее, на одну лишь ее. Я вернулся к тебе, mi amor. Я вернулся.
Наша девочка поняла, что даже такому кобелине, как Джек Пуйольс, она оставалась верной.
Но это совсем не означало, что она уединилась от мира мужчин. (Сколько бы «верности» не было у нее, она никогда не смогла бы прожить без мужского внимания.) Даже в тот тяжелый для нее период времени – Бели все еще была в принце-ожидании – котяры разных мастей всё пытались преодолеть, обнесенное колючей проволокой, минное поле ее благосклонности в надежде, что, после этого жестокого препятствия, их будет ожидать покой в Элизиуме. Наивные бедняги. Гангстер мог делать с ней, все что захочет, а эти головастики, которые были до появления Гангстера, они были счастливы получить скромные объятия. Обратим наши взоры на двух из них: продавец Фиатов, лысый, белокожий и улыбчивый, нечто вроде Хиполито Мехья, очень обходительный кавалер и так обожал Северо-Американский бейсбол, что мог бы отдать жизнь и любую руку-ногу, чтобы лишь слушать игры по контрабандному коротковолновому приемнику. Он обожал бейсбол с пылкостью юноши и верил также, что в будущем доминиканцы ворвутся в Главные Лиги и станут соревноваться на равных с Микки Мантлем и с Роджером Марисом по всему миру. Хуан Маричал – это только начало нашей реконкисты, пророчествовал он. Ты сошел с ума, говорила Бели, смеясь над ним и его «дворовой игрой». Контрпрограммным противовесом судьбы был ее другой воздыхатель – студент УАСД, тип городского студента, который учится уже одиннадцать лет, и ему всегда не хватает немного предметов и оценок по ним, чтобы считаться окончившим университет. Нынешний студент – это так себе, студентишко, а в Латинской Америке, взвинченной падением гватемальского президента, отставкой Никсона, партизанами Сьерры Маэстры, бесконечной циничной болтовней янки – Латинская Америка уже полтора года, как вступила в декаду Герильи – студент был нечто объединяющим, проводником изменений, вибрирующей квантовой струной в затхлой ньютоновской вселенной. Таким студентом был Арквимедес. Он также слушал запрещенные передачи на коротких волнах, но не для того, чтобы узнать счет у Доджерз; он рисковал своей жизнью из-за новостей из Гаваны, новостей будущего. Арквимедес был студентом – сын сапожника и повитухи, прирожденный метатель камней и поджигатель шин. Быть студентом было нелегко, когда Трухильо и Джонни Аббес [14] вынюхивали все вокруг из-за павшего в 1959 году режима на Кубе. Не проходило и дня, чтобы его жизнь не была в опасности, и у него не было постоянного адреса, появлялся у Бели без всякого предупреждения. У Арчи (как его звали все) была превосходнейшая копна волос и очки Эктора Лаво, и преданность, как у диетолога здоровой пищи. Ненавидел США за их Тихое Вторжение в ДР и доминиканцев за их покорность янки. Из-за Гваканагари на нас лежит проклятье! То, что его самыми любимыми идеологами была парочка немцев, которые никогда в своей жизни не встретили ни одного понравившегося им нигга, было совсем неважно ему.
Их обоих Бели держала на жестком поводке. Приходила к ним на квартиры и в автодилершип и оставляла им их дневную порцию ничего. Ни одна встреча не проходила без того, чтобы дилер Фиатов не стал умолять ее просто потрогать. Позволь мне дотронуться до них обратной стороной ладони, мяукал он, но почти каждый раз она оставляла его просьбы без внимания. Арквимедес, когда получал отпор, по крайней мере, соблюдал манеры. Он не дулся и не пищал, На что я трачу мои деньги? Тот предпочитал оставаться философом. Революция не совершается за один день, говорил он печально и тут же менялся и начинал развлекать ее рассказами, как скрывается от тайной полиции.
Даже такому кобелине, как Джек Пуйольс, она оставалась верной – да, но постепенно она отошла от него. Она была романтичной, но не дурой же. Как только она совсем позабыла его, начались бурные события – скажем так. Страна забурлила; после провалившегося вторжения 1959 года была обнаружена молодежная подпольная организация, и стали повсюду арестовывать молодых людей, подвергать их пыткам и убивать. Политика, плевался Хуан, глядя на пустые столики, политика. Хозе не предлагал вслух своего мнения; он просто чистил свой Смит энд Вессон в своей комнате наверху. Я не знаю – смогу ли выжить, сказал Арквимедес в отчаянной попытке разжалобить ее на *****. Все будет прекрасно, хмыкнула Бели, оттталкивая его объятия. В конце концов она была права, и он оказался одним из тех немногих, кто прожил все и сохранил свои яйца целыми и невредимыми. (Арчи дожил до нашего времени, и, когда я проезжаю по столице с моим другом Педро, я изредка замечаю его решетку улыбки на политических плакатах одной из радикальных партий, чья единственная задача – провести электричество всем в Доминиканской Республике. Педро хмыкает: От этого ворюги никому не будет проку.)
В феврале Лиллиан пришлось уйти с работы и вернуться в провинцию, чтобы ухаживать за больной матерью – эта сеньора, сказала Лиллиан, ни черта ни разу не почесалась о том, как живет ее дочь. Но судьба женщин везде – это всегда страдать, тут же заявила Лиллиан, и больше ее не было, и только остался ее бесцветный календарь, полученный забесплатно, в котором она любила делать пометки. Неделю спустя Братья Зен наняли замену. Новую девушку. Константина. За двадцать, лучащаяся и дружелюбная, чье тело состояло из одного живота и никакой задницы – «веселая девка» (выражаясь языком того времени). Несколько раз Константина прибывала к обеду прямиком с ночи веселья, пахнущая виски и дымом сигарет. Подруга, ты не представишь себе, куда я вчера попала. Она была обезоруживающе спокойна и своими ругательствами могла сделать любую ворону белой, и, похоже распознав одинокую добрую душу, незамедлительно подружилась с нашей девочкой. Моя сестрица, так она называла Бели. Самая прекрасная девушка. Ты же доказательство того, что Бог – доминиканец.
Константина была тем человеком, кто, наконец, завершила ее Печальную Балладу о Джеке Пуйольсе.
Ее совет? Забудь об этом сукином сыне, об этом членососе. Каждый, кто заходит сюда, влюблен в тебя по уши. У тебя может быть весь этот чертов мир под ногами.
Мир! Это было то, что она жаждала все своим сердцем, но как она смогла бы этого добиться? Она смотрела, как все двигалось мимо нее, и не знала, что делать.
Однажды, внезапным пузырем женского импульса они пораньше закончили работу и, принеся недельное жалованье к Испанцам, чуть дальше по той же улице, купили пару одинаковых платьев.
Вот сейчас ты – красавица, утвердила Константина.
А что ты сейчас собираешься делать? спросила Бели.
Кривозубая улыбка. Я-то, я иду в Холливуд потанцевать. У меня есть один добрый человечек, работающий у дверей, и что я услышала – там соберется целая толпа богачей, которые совсем ничего не будут делать, а только обожать меня, вот так. Она пробежалась пальцами по бедрам. Затем она остановила свое шоу. А что, принцесса из частной школы хочет присоединиться ко мне?
Бели на секунду задумалась. Подумала о Ла Инке, ожидающей ее дома. Подумала о сердечной боли, которая начала угасать в ней.
Да. Хочу.
Вот и оно – Решение Изменившее Все. Или, как она открылась Лоле в свои Последние Дни: Все,что я хотела – это только потанцевать. Что я получила взамен – было это, сказала она, обводя руками больницу, ее детей, ее рак, Америку.

14. Джонни Аббес Гарсия был одним из самых приближенных Лордов Моргула Трухильо. Шеф, избегаемой всеми, всемогущей секретной полиции (СИМ); Аббеса считали самым главным мучителем Доминиканского народа за все время. Энтузиаст китайских методов пытки, Аббес, по слухам, нанял карлика, чтобы тот давил яйца узникам своими зубами. Бесконечно раскрывал тайные заговоры против Трухильо, убийца многих молодых революционеров и студентов (включая сестер Марибаль). По заказу Трухильо Аббес организовал заговор, чтобы убить демократически выбранного президента Венесуэлы: Ромуло Бетанкорта! (Бетанкорт и Т-дзилла были старыми врагами, еще начиная с сороковых, когда СИМианцы Трухильо попытались вколоть Бетанкорту яд на улицах Гаваны.) Вторая попытка была не лучше первой. Бомба, спрятанная в Олдсмобиле, разнесла начисто президентский Кадиллак в Каракасе, убила водителя и постороннего зрителя, но не убила Бетанкорта! Вот такой настоящий гангстер! (Венесуэльцы: Никогда не говорите, что у нас нет общей истории. Не только романы роднят нас, или факт, что много нас наводнило ваше побережье в поисках работы в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые. Наш диктатор пытался прикончить вашего президента!) После смерти Трухильо Аббеса назначили консулом в Японию (чтобы отделаться от него подальше), и, в конце всего, он поработал у другого карибского ужастика – гаитянского диктатора Франсуа «Папа Док» Дювалье. Не был так предан Папе Доку, как был предан Трухильо: после неудачного покушения Папа Док попытался расстрелять Аббеса и его семью и потом взорвал ***** его дом. (Мне кажется, Папашка знал точно, с каким созданием ему пришлось иметь дело.) Ни один доминиканец не верит в то, что Аббес погиб в том взрыве. Он, как говорят, все еще где-то, ожидает следующего появления Шефа, тогда и он поднимется из Тени.



ЭЛЬ ХОЛЛИВУД

Эль Холливуд был первым настоящим клубом для Бели [15]. Представьте себе: в те дни Эль Холливуд был Тем местом в Бани, это было и Александер и кафе Атлантико и Джет Сет – все в одном месте. Освещение, богатый декор, красивые люди в шикарных одеждах, женщины, принимающие самые выгодные для них павлиньи позы, оркестр на сцене – словно мир ритмов, танцоры, настолько занятые точностью положения своих пяток, что, казалось, им ничто не могло помешать в этом – даже сама смерть, все это было здесь. Бели была здесь немного не в своей тарелке, не могла заказать себе напитка или усесться на высокий стул, не потеряв своей дешевой обуви, но как только заиграла музыка – тут ей стало все равно. Толстый счетовод внутри нее отпустил свои руки, и на два часа Бели забыла об ее неловкости, ее потрясении, ее трепете и просто танцевала. Боже мой как она танцевала! Как парила в небесах, и один за другим выдыхались ее партнеры. Даже дирижер оркестра, седой ветеран многочисленных туров по Латинской Америке и Майами, крикнул ей: Как эта черненькая разошлась! И на самом деле эта черненькая разошлась! Победительная улыбка: запомните надолго, вам не увидеть такого часто. Все приняли ее за кубинку-танцоршу с какого-нибудь шоу и никак не могли поверить, что она была доминканкой, как и они. Не может быть, непохоже, и т.п. и т.п.
И в водовороте танцевальных па, красивых людей и лосьонов после бритья появился он. Она была у бара, ожидая возвращения Тины с «перекура». Ее платье: растрепано; ее прическа: во все стороны; ее ступни: словно туго запеленали, а потом отпустили. Он же, с другой стороны – сама спокойность. Это был он, будущее поколение де Леонов и Кабралов: мужчина, укравший сердце Матери, и от кого она  скатапультировалась в Диаспору. Одетый в черный смокинг и белые брюки, и ни капли пота на нем, будто он все это время находился в холодильнике. Притягательный своей нескромностью вид некоего подобия сорокалетнего голливудского продюсера с животом навыкате, с мешочными серыми глазами, которые видели многое (и не упускали многого). Глаза, разглядывавшие Бели почти час, и не скажем, что Бели этого не заметила. Этот нигга был завсегдатаем, и каждый в клубе уважительно раскланивался с ним, а золота на нем было столько, словно получил выкуп за Атахуальпу.
Скажем так, первый контакт не был многообещающим. А что если я куплю выпить? сказал он, а, когда она резко отказалась, он схватил ее за руку, крепко, и произнес, Куда это ты идешь, морена? И этого было достаточно: в Бели проснулась волчица. Во-первых, ей не понравилось, что ее трогали. Совсем, никогда. Во-вторых, она не была мореной (даже продавец автомобилей знал это и называл ее темненькой). И в-третьих, у нее был характер. Когда тот схватил ее за руку, она промчалась от нуля до фурии за 0.2 секунды. Завизжала: Не. Трожь. Меня. Выкинула свой напиток, бокал, а потом и свою сумку на него – если бы рядом был младенец, то она бросила бы его тоже. А затем накрыла его кучей салфеток и почти сотней пластиковых рапир для оливок, а когда закончился танец, она разошлась в своей самой буйной атаке, когда-либо случавшихся с ней. Во время бомбардировки ударами Гангстер накрылся с головой и совсем не двигался, лишь изредка уворачиваясь от ударов по голове. Когда она закончила, он поднял голову, словно достал ее из лисьей норы, и поднес палец к своим губам. Сюда ты еще не попала, торжественно сказал он.
Вот так.
Просто встреча, ничего особенного. Ссора с Ла Инкой по ее возвращении домой была более важной – Ла Инка поджидала ее с ремнем в руке – и когда Бели зашла в лом, вымотанная танцами, Ла Инка, в свете керосиновой лампы, подняла ремень над собой, а сверкающие глаза Бели уперлись в нее. Сцена номер один между дочерью и матерью, разыгрываемая во всех странах мира. Давай, Мама, сказала Бели, но Ла Инка не смогла, и все силы покинули ее. Доча, если ты еще раз придешь так поздно, тебе придется уйти отсюда, а Бели – в ответ, Не волнуйся, я скоро уйду. Той ночью Ла Инка отказалась спать с ней, проведя ночь в кресле-качалке, не разговаривала с ней и на следующий день, ушла на работу, и ее огорченное разочарование клубилось над ней, как облако атомного взрыва. Какие тут вопросы: она должна была беспокоиться прежде всего об отношениях со своей матерью, но до конца недели вместо этого Бели все кипятилась из-за глупости того толстого котяры, который (по ее словам) испортил ей весь вечер. Почти каждый день она вспоминала детали той ссоры, рассказывая и продавцу автомобилей и Арквимедесу, но с каждым рассказом все добавляя еще больше гнева, что, честно говоря, не было правильно, хотя для ее состояния – как раз. Грубый, она называла его. Животное. Как посмел ты коснуться меня! Как будто он кто-то там такой, этот карлик, этот гомик!
Так он тебя ударил? Продавец все пытался перевести ее руку пониже к его ногами, но никак не выходило. Может, и мне надо так.
И ты получишь то же самое, что получил он, ответила она.
Арквимедес, стоявший в шкафу, когда она была у него в гостях (на случай, если ворвется секретная полиция), назвал Гангстера типичным буржуа, и его голос выходил сквозь материи, которые покупал ей автодилер (Бели хранила их в этом месте). (Это норковый мех? спросил он ее. Кролик, холодно ответила она ему.)
Я должна была его пырнуть ножом, сказала она Константине.
Девочка, я думаю, это он тебя должен пырнуть.
Ты о чем?
Я просто говорю, что ты рассказваешь о нем так много.
Нет, жарко возразила она. Это совсем не так.
Тогда перестань рассказывать о нем. Тина посмотрела на воображаемые часы на руке. Пять секунд. Должно быть рекорд.
Она попыталась удержать свой рот от слов о нем, но – безнадежно. Ее предплечье начинало болеть в странные моменты, и тогда она вспоминала его псиные глаза, разглядывающие все ее тело.
Следующая пятница была большим днем в ресторане; местный отдел Доминиканской партии проводил совещание, и все работники трудились от зари допоздна. Бели, которой нравилась суета, показала свою способность работать не покладая рук, и даже Хозе должен был вылезти из своего офиса, чтобы помочь повару. Хозе преподнес главе отдела бутылку, которую он назвал «Китайским ромом», но на самом деле была Джонни Уокером со содранной этикеткой. Эшелон повыше остался очень доволен своей едой, но их помощники тыкали в свою лапшу с недовольным видом и все спрашивали, если еще оставался рис с бобами, чего, конечно же, не было. В конце концов все прошло успешно, хотя, сразу и не догадаешься, что там тоже шла своя невидимая война, но когда последние из напившихся были разбужены и провожены к такси, Бели, которая совсем не чувствовала себя уставшей, спросила Тину: Может, пойдем туда?
Куда?
В Эль Холливуд.
А переодеться ...
Не волнуйся, я все принесла.
И не успела сказать, как она уже стояла у его столика.
Один из его компаньонов произнес: Эй, Дионисио, это не та ли девчонка, которая тебя побила?
Тот в ответ угрюмо кивнул.
Его приятель оглядел ее с ног до головы. Надеюсь, что она не пришла подраться второй раз. Я не думаю, что ты сможешь выжить.
Чего ждешь? спросил он. Чтоб ударили в гонг?
Потанцуй со мной. Теперь она в свою очередь схватила его и потащила на танцпол.
Он хоть и был закован в смокинг, но двигался, как само очарование. Ты меня искала, правда?
Да, ответила она, и только тогда она осознала это.
Я рад, что ты не врешь. Я не люблю тех, кто врет. Он приставил палец к ее подбородку. Как тебя зовут?
Она отвела лицо в сторону. Меня зовут Хипатия Белисия Кабрал.
Нет, сказал он с магнетизмом прожженого сутенера. Тебя зовут Красавица.

15. Любимое место у Трухильо, так мне сказала моя мать, когда рукопись была почти закончена.



ГАНГСТЕР, КОТОРОГО МЫ ТАК ЖДАЛИ

Сколько Бели знала о Гангстере – того нам не узнать. По ее словам, он сказал ей, что был бизнесменом. Конечно же, я ему поверила. Откуда мне было знать о чем-то другом?
Ну, он, конечно же, был также и бизнесменом, но он также был и подручным Трухильято, и не самым маленьким. Поймите правильно: он не был назгулом, но и не был простым орком.
Частично из-за молчания Бели по этому поводу, а другие люди становились беспокойными, когда начинались разговоры о правящем режиме, информация о Гангстере довольно фрагментна; я дам вам, что я сумел раскопать, а все остальное должно дождаться того дня, когда наконец заговорят p;ginas en blanco.
Гангстер родился в Саманья на рассвете в начале двадцатых, четвертый сын молочника, шумный, с паразитами в кишечнике, чертенок, о котором никто не мог подумать, что из него выйдет что-нибудь стоящее – из-за такого мнения его родители вытурили его из дома, когда ему было семь лет. Но люди всегда недооценивают, что могут сделать с характером юного человечика надвигающиеся вечный голод, бессилие и унижение. До того, как Гангстеру исполнилось двенадцать, этот хилый, незаметный мальчик выказал столько умения и бесстрашия, что было совсем неприсуще его возрасту. Из-за его заявлений, что Неудачник-Коровий-Вор «воодушевил» его, Секретная Полиция обратила на него внимание, и не успеешь сказать СИМ-салабим, как наш мальчик был запущен в профсоюзы и стал указывать пальцем налево-направо. В четырнадцать лет он убил своего первого «коммуниста» для того, чтобы понравиться Феликсу Бернардиньо [16], и убийство было таким громким, таким ***** жирным, что половина Бани незамедлительно уехало из ДР к своим родственникам в Нуэва Йорк. С полученными деньгами он купил себе новенький костюм и четыре пары обуви.
С этого момента, лишь небеса могли ограничить просторы юного злодея. В последующие десять лет он путешествовал вперед-назад на Кубу, занимался подделками, воровством, вымогательством и отмыванием денег – все во имя Всемирной Славы Трухильято. Даже ходил слухи, никогда не подтвержденные, что наш Гангстер был тем мясником, убившим Маурисио Баэза в Гаване в 1950 году. Кто знает? Могло быть и так; к тому времени у него появилось много тесных контактов с гаванским преступным миром и явно не было никаких угрызений совести, чтобы убить любого *****. Свидетельства, правда, очень редки. То, что он был любимчиком Джонни Аббеса и Порфирио Рубиросы – очевидно всем. У него был специальный паспорт из Дворца и звание майора в какой-то там ветви Секретной Полиции.
Наш Гангстер стал очень умелым в разных видах обмана, но где он более всего преуспел, где он превзошел все рекорды и получил все награды – это были женские тела. Тогда, как и сейчас, Санто Доминго был для писек тем же, что Швейцария для шоколада. И было нечто во всем процессе связывания, продажи и унижении женщин, в чем Гангстер очень преуспел; у него был инстинкт к этому, талант, который он называл про себя – Каракаракол Жоп. К двадцати двум годам его жизни он уже управлял цепью борделей вокруг всей столицы, имел дома и машины в трех странах. Никогда не отщипнул ничего от Шефа, будь это деньги, слава или сладкая задница колумбийки, и был таким преданным режиму, что однажды стал бить одного человека в баре лишь за то, что тот неправильно произнес имя матери Шефа. Вот вам и человек, Шеф по слухам сказал так, который может.
Преданность Гангстера не прошла незамеченной. К сорока Гангстер уже больше не был просто хорошо оплачиваемым работником; он стал кем-то – на фотографиях он появляется в окружении трех назгулов режима: Джонни Аббес, Хоакин Балагер и Феликс Бернардиньо – и, хоть ничего неизвестно о встречах его и Шефа, то, что они были вместе на ужинах и обсуждали всякую ***** – нет никакого сомнения. Сам Великое Око дал Гангстеру право присматривать за многими концессиями семьи Трухильо в Венесуэле и на Кубе, и от его драконианской администрации количество доминиканских работниц на сексуальных плантациях утроилось. В его сорок лет звезда Гангстера была в зените; он пропутешествовал всю Америку, от Розарио до Нуэва Йорка, все в помпезном сутенерском стиле: оставался на ночь в лучших отелях, долбил самых шикарных телок (никогда не терял вкус к моренас при этом), ел в четырехзвездных ресторанах, имел беседы со многими криминальными авторитетами всего мира.
Неустанный оппортунист, он крутил делами везде, где был. Чемоданы долларов прибывали к нему из столицы. Жизнь не всегда была одним приятством. Много насилия, много мордобоя и работы ножом. Он выжил много разбойных атак на него, и после каждой перестрелки, после каждой атаки, он всегда приглаживал свои волосы и поправлял галстук – рефлекс дэнди. Он был гангстером до самых-самых и прожил такую же жизнь, о которой несут всякую рифмятину в фальшивых рэпах.
В это же самое время его долгое влечение к Кубе стало устойчивым. Гангстеру довелось полюбиться в Венесуэле с ее длинноногими мулатками, и попереживать из-за высоких ледяных красавиц Аргентины, и погрузиться в страсти мексиканских, несравнимых ни с кем, брюнеток, но это была Куба, от которой у него было разбито сердце, и в которой он чувствовал себя, как дома. Если бы сказал, что он проводил шесть месяцев из двенадцати в Гаване, то я бы назвал эту оценку очень консервативной; и, помятуя об его предпочтениях, Секретная Полиция дала ему кодовое имя МАКС ГОМЕЗ. Он путешествовал так часто в Гавану, что, скорее было неизбежным для него, чем просто невезенье, когда он оказался там в канун Нового Года 1958 года, той ночью, что вытурила Фульхенсио Батисту из Гаваны и изменила всю Латинскую Америку; и Гангстер праздновал ту ночь с Джонни Аббесом в Гаване, высасывая виски из пупков малолетних шлюх, когда геррилья дошли до Санта Клары. Лишь своевременное прибытие одного из осведомителей Гангстера спасло их всех. Вам лучше скрыться сейчас, или вы все будете подвешены за яйца! Это была одна из самых глупых ошибок доминиканской разведки, когда Джонни Аббес едва-едва не остался в Гаване в канун Нового Года; доминиканцы на самом деле унеслись на последнем самолете: лицо Гангстера прижато к стеклу иллюминатора, так он и не вернулся сюда.
Когда Бели повстречалась с Гангстером, тот постыдный полуночный полет все еще зудел в его душе. Кроме финансовых связей, Куба была очень важным компонентом для его престижа – его мужского достоинства, на самом деле – и он никак не мог принять факт, что страна пала в руки дохлых студентов. В одни дни ему было полегче, чем в другие, но как только до него доходили какие-нибудь новости революционных действий, он рвал на себе волосы и бросался на ближайшую стенку. Не проходило и дня, когда бы он не изливал свой гнев на Батисту (Ах, этот бычара! Этот фазан!) или на Кастро (Этот козло***** коммунист!) или на шефа ЦРУ Аллена Даллеса (Эта баба!), который не остановил Батисту от намерения амнистировать заключенных в День Матери, когда освободились Фидель и его соратники для новых битв. Если бы Даллес стоял бы здесь передо мной, я бы грохнул его прямо здесь, клялся он Бели, а потом грохнул бы его мать тоже.
Жизнь, выходило так, дала Гангстеру под-дых, а он не был уверен, как реагировать на удар. Будущее казалось туманным, и, несомненно, он почувствовал из-за падения Кубы свою смертность и невечность Трухильо. Что хорошо объясняет, почему, когда он встретил Бели, он тут же залип на нее. Ну какой среднего возраста мужчина не пытался вернуть себя к жизни посредством алхимии молодой кисульки. А если то, что она часто говорила своей дочери, было правдой – у Бели была самая красивая кисулька в округе. К сексуальному перешейку ее талии запросто могли бы отправиться тысячи суденышек, а пока у парней из классов повыше были проблемы с ней, то Гангстер был человеком всего мира и ***** шоколадненьких больше, чем можно было бы их сосчитать. Ему было все равно. Чего он хотел – это насосаться огромных грудей Бели, ***** ее ****, пока она не превратилась бы в истекающее манговым соком болото, довести ее до изнеможения, чтобы исчезли Куба и его неудача. Как говорят старики, одним гвоздем выбить другой, и только такая девушка, как Бели, могла бы стереть кубинское фиаско из его памяти.
Поначалу Бели не была уверена в своем выборе Гангстера. Ее идеалом амора был Джек Пуйольс, а тут был среднего возраста Калибан, красящий свои волосы, которые он распускал кудрями по плечам и на спину. Скорее какой-то бейсбольный судья на третьей базе, чем Аватар ее Великого Будущего. Да только нельзя никогда недооценивать то, что можно добиться настойчивостью – к тому же в сочетании со шлепками денежек и разными подарками. Гангстер охмурял девушку, как только мог это делать нигга среднего возраста: прибывал к ней с холодным апломбом и напускным небрежным шиком. Осыпал ее голову цветами, которых хватило бы опоясать гирляндами весь Азуа де Компостела, костры роз – на работе и в ее доме. (Это так романтично, вздыхала Тина. Это так вульгарно, жаловалась Ла Инка.) Он сопровождал ее в самые эксклюзивные рестораны столицы, водил ее в клубы, которые никогда бы не пустили ни одного темнокожего немузыканта внутрь (он был очень могущественным – мог нарушить судебный запрет на черноту), в такие, как Хамака, Тропикалия (но не в Каунтри Клаб, тут он не смог). Он льстил ей высокопарными сравнениями (я слышал, что он платил парочке сирано, чтобы суфлировали ему). Водил на спектакли, в кино, на танцы, купил ей гардероб одежды и ящички украшений, представлял ее разным известностям и, однажды, даже самому Рамфису Трухильо – другими словами, он показал ей весь ***** мир (по крайней мере, в пределах ДР), и вас бы, конечно, удивило, что даже такая упрямая девушка, как Бели, вся точно знающая, какой должна быть любовь вообще, нашла ее в своем сердце и поменяла свои взгляды, но только ради Гангстера.
Он был противоречивый (кто-нибудь назвал бы его комичным), приветливый (кто-нибудь назвал бы его смешным) мужчина, который ухаживал за Бели очень нежным образом и с большим уважением, и под его руководством (образно и прямо говоря) образование, начавшееся в ресторане, было закончено. Он был общительным человеком, наслаждавшимся выходами в свет, чтобы он кого-нибудь видел и чтобы видели его, а это очень совпадало с мечтами Бели. Но также и человеком с непростым для всех прошлым. С одной стороны, он был горд тем, чего достиг. Я себя сделал сам, говорил он Бели, все – только сам. У меня есть машины, дома, всякая электрика, одежда, богатство, но когда я был ребенком, у меня не было даже пары обуви. Ни одной пары. У меня не было семьи. Я был сирота. Понимаешь?
Она, сама сирота, понимала его полностью.
С другой стороны, его мучали прошлые преступления. Когда он напивался, а это случалось часто, он бормотал что-то вроде, Если бы ты только знала, чего я совершал, то тебя бы тут не было. И иногда по ночам она будила его – плачущего. Я не хотел этого делать! Я не хотел!
И в одну из тех ночей, когда она гладила его голову и вытирала его слезы, тогда она внезапно осознала, что полюбила Гангстера.
Бели влюбилась! Второй раунд! Но в отличие от того, что случилось с Пуйольсом, в этот раз все было по-настоящему: чистая, незамутненная, неадюльтерная любовь, Чаша Грааля, которая принесет столько зла ее детям за все время их жизней. Вспомним, что Бели истосковалась, была голодна по возможности быть влюбленной и быть любимой (не такое уж долгое время в реальности, но невозможно долгое – по хронометру ее взросления). Никогда не было такой возможности в ее первой, потерянной, части детства; и ее желание любви из-за этого позже удвоилось и опять удвоилось, словно меч-катана в кузнице, пока оно не стало таким острым, как правда. А с Гангстером у нашей девочки появилась такая возможность. Кто бы сомневался, что в последние четыре месяца ее отношений с ним будет такой выброс? Как и ожидалось: она, дочь Падения, получившая огромную порцию радиации, любила силой атомных бомб.
А для Гангстера – он, обычно, быстро уставал от такой чувственной влюбенности, но наш Гангстер, прибитый ураганным ветром истории, стал отвечать ей взаимным жаром. Слова сыпались из него без устали. Он обещал ей, что как только закончатся проблемы со всеми коммунистами, он повезет ее в Майами и в Гавану. Я куплю тебе дом в обеих местах, чтобы ты знала, как я люблю тебя!
Дом? прошептала она. И волосы встали у нее дыбом. Ты врешь мне!
Я не вру. Сколько комнат ты хочешь?
Десять? сказала она неуверенно.
Десять – это ерунда. Пусть двадцать!
Такие мысли он вложил в нее. Кто-то должен был арестовать его за них. И поверьте мне, Ла Инка на самом деле подумывала об этом. Он же тебя использует! заявила она. Вор невинности! И надо сказать, что Ла Инка была права; Гангстер просто-напросто был опытным ловеласом, умело пользующимся наивностью Бели. Но если посмотреть на это, скажем, с более широкого угла, вы могли бы поспорить, говоря, что Гангстер обожал нашу девочку, и это обожание было одним из самых дорогих подарков, когда-либо полученных ею. Бели была на самом верху своих чувств, потрясенная до самых-самых. (Впервые я по-настоящему почувствовала, что у меня есть своя собственная кожа, как она была мной, а я – ею.) Из-за него она стала чувствовать себя красивой и желанной и защищенной, и никто до этого не давал ей такого ощущения. Никто. В их совместные ночи он проводил своей рукой по ее обнаженному телу – Нарцисс, гладящий свой пруд – бормоча, Красавица, красавица, снова и снова. (Он не обращал внимания на шрамы от ожогов на ее спине: Похоже на рисунок циклона, а ты и есть, моя негрита, утренний шторм.) Этот прыткий старый козел мог заниматься с ней любовью с рассвета до заката, и это был он, от кого она узнала все о своем теле, оргазмах, ритмах, и кто сказал ей, Ты должна быть смелой, и только за это она должна быть благодарна ему, несмотря на все, что случилось в самом конце.
Это была любовная связь, которая навсегда сожгла репутацию Бели в Санто Доминго. Никто в Бани толком не знал, кто был этот Гангстер и чем он занимался (он был очень скрытным), но достаточно было того, что он был мужчиной. В сознании соседей Бели, эта чернушка-хвастунишка наконец-то нашла свое место в жизни – потаскуха. Старики рассказывали мне, что во время ее последних месяцев в ДР Бели провела в любовных номерах мотелей больше времени, чем в ее школе – преувеличение, я уверен, но и знак того, как низко пала наша девочка на весах публики. Да и сама Бели не помогала своей репутации. Бедная победительница: сейчас, когда она получила доступ в высший слой привилегированных, она носилась по всему соседству, ликуя и награждая жарким презрением каждого и все, что не было ее Гангстером. Обзывая свой квартал «адом», а соседей – «жестокими» и «свиньями», она хвалилась о том, как скоро она будет жить в Майами, и что не должна будет иметь дело с этой недо-страной. У нашей девочки больше не осталось ни кусочка приличия для дома. Не ночевала дома и занималась своей прической, когда бы ей ни вздумалось. Ла Инка больше не знала, что с ней делать; все ее соседи советовали избить девушку до кровавого месива (Ты даже можешь ее убить, сожалели они), но Ла Инка не могла объяснить тем, что значило для нее все эти годы – найти обгорелую девочку, запертую в курином загоне, и теперь вид того воспоминания вышел впереди всего и изменил все ее желания, отчего теперь у нее не было никаких сил на то, чтобы поднять руку на девочку. При этом она все время пыталась образумить ее словами.
А что случилось с колледжем?
Я не хочу идти в колледж.
Так чем ты будешь заниматься? Будешь подружкой Гангстера всю свою жизнь? Твои родители, Боже, благослови их души, так сильно хотели для тебя только хорошего.
Я сказала тебе, чтобы больше не говорила со мной о тех людях. Ты лишь – одни мои родители.
И посмотри, как ты ко мне относишься. Посмотри, как хорошо. Может, люди и правы, впадала в отчаяние Ла Инка. Может, тебя заколдовали.
Бели рассмеялась. Ты, может, и заколдована, но не я.
Даже китайцы обратили внимание на изменение поведения Бели. Мы тебя отпускаем, сказал Хуан.
Я не понимаю.
Он облизал свои губы и попытался снова. Мы должны тебя отпустить.
Ты уволена, сказал Хозе. Пожалуйста, оставь свой фартук на столе.
Гангстер услышал об этом, и на следующий день несколько его мордоворотов пришли к братьям Зен, и разве не понятно, что после этого наша девочка тут же была принята назад. Только все было уже по-другому. Братья не разговаривали с ней, не делились своими историями о своей молодости в Китае и на Филиппинах. После нескольких дней молчания Бели поняла намек и просто перестала там показываться.
А теперь у тебя к тому же нет работы, услужливо указала Ла Инка.
Мне не нужно работы. Он купит мне дом.
Мужчина, чей дом ты никогда даже не видела, обещает купить тебе дом? И ты ему веришь? Ох, доча.
А-а-ага: наша девочка верила.
В конце концов, она же была влюблена! Мир трещал по швам – Санто Доминго был в самом центре кипения, режим Трухильято шатался, полицейские кордоны на каждом углу – и даже молодые люди, с которыми она когда-то ходила в школу, самые яркие и умные, попали под колесо Террора. Девушка из Эль Редентора рассказала ей, что младший брат Джека Пуйольса попался на организации протестов против Шефа, и даже влияние полковника не смогло спасти парня от выдавленных глаз и пыток электричеством. Бели не желала слышать этого. В конце концов, она же была влюблена! Влюблена! Она проскальзывала в своих днях, словно женщина, получившая сотрясение мозга. У нее не было телефонного номера Гангстера и даже адреса (плохой знак номер один, девушки), и он мог привычно исчезнуть на несколько дней без всякого предупреждения (плохой знак номер два), а теперь еще война Трухильо против всего мира достигла горького крещендо (и к тому же ключи от жизни Бели он держал у себя в кармане), дни становились неделями, и, когда он появлялся после «своих дел», он пах сигаретами и страхом и хотел только *****, а после он пил виски и бормотал про себя, стоя у стекла окна любовного номера мотеля. Его волосы, заметила Бели, становились седыми.
Она не мирилась легко с его исчезновениями. Из-за них она выглядела плохо и перед Ла Инкой и перед ее соседями, которые всегда сладко спрашивали ее, Где же твой спаситель, Моисей? Она защищала его от любой критики, конечно же, никогда у него не было лучшего адвоката, чем она, но по появлении ему сильно доставалось. Надувала губы, когда появлялся он с цветами; заставляла отводить ее в самые дорогие рестораны; надоедала ему целыми днями требованиями увезти ее из этого места; допытывалсь от него, каким чертом он занимался эти х-дней; все говорила о свадьбах, прочитанных в газетах, и чтобы вы увидели, что сомнения Ла Инки не прошли даром: хотела знать, когда он собирался привести ее к себе в дом. *****, может хватит ***** мне мозги! Мы же посередине войны! Он вставал над ней в своей майке, размахивая пистолетом. Ты не знаешь, что сделают коммунисты с таким девушками, как ты? Они повесят тебя за твои прекрасные титьки. А потом отрежут их, как они сделали это шлюхам на Кубе!
Во время одного из долгих отсутствий Гангстера, Бели, скучавшая и отчаянно желавшая избечь злорадства в глазах соседей, решилась на поездку к своим прежним воздыхателям. Якобы она хотела закончить их отношения формально, но, мне кажется, что она просто была грустной и хотела мужского внимания. Что нормально. Но затем она совершила классическую ошибку, рассказав этим доминиканским мужикам об ее новой любви в ее жизни, как счастлива она была. Сестрицы: никогда не делайте этого. Это так же умно, как рассказать судье, который готов вынести вам наказание, что раньше днем вы пальцем ***** его мать. Продавец автомобилей, всегда такой вежливый, такой сдержанный, бросил в нее бутылкой виски, крича, Почему я это буду рад за глупую вонючую дырку!  Они были в его квартире на Малекон – по крайней мере, он-то показал тебе свой дом, позже посмеялась Константина – и если бы он был в ладах со своей рукой, то она бы потеряла сознание, возможно, изнасиловал бы ее  и убил, но его бросок только оцарапал ее, и настало время ее очереди. Она оглушила его четыремя бомбами по голове, используя ту же бутылку, брошенную в нее. Пять минут спустя, задыхаясь и без обуви в такси, ее остановила Секретная Полиция, которую вызвали очевидцы, видевшие ее бегущей, и только тогда, когда они стали задавать ей вопросы, она осознала, что все еще держала бутылку с окровавленными волосами на одной грани – прямые светлые волосы продавца автомобилей.
(Как только они услышали, что произошло, они меня отпустили.)
К его чести, Арквимедес принял отставку в более спокойной манере. (Может, потому что она сказала ему первым и все еще была очень спокойной.) После ее признания, она услышала «тихий звук» из шкафа, где он прятался, и более ничего. Пять минут молчания, и затем она прошептала, Я пойду. (Она больше не видела его лицом к лицу, лишь на экране ТВ, рассказывающим речи, и позже она все спрашивала себя, может, он все еще вспоминает ее, как вспоминала она его.)
Ты чем занимаешься? спросил ее Гангстер, когда появился.
Ничем, ответила она, обнимая его шею своими руками, абсолютно ничем.
За месяц до громких событий, Гангстер отвез Бели на отдых в один гостиный дом в Саманья. Их первое, по-настоящему совместное путешествие, мирный пакт, предложенный особенно длительным отсутствием, вексель на будущие поездки за рубеж. Для всех столичных жителей, кто никогда не покидал скоростной дороги 27 de Febrero или кто думает, что Гуалей – это центр Вселенной: Саманья – это удивительно красивое место. Один из авторов Библии Короля Джеймса путешествовал по Карибам, и я часто думаю, что, вспоминая о таком месте, как Саманья, он садился и описывал Рай. Это, на самом деле, и есть Рай – благословенный меридиан, где море, солнце и зелень заключили союз и произвели на свет таких упрямых людей, что никакая напыщенная проза не даст им правильного описания [17]. Гангстер был в отличном настроении: казалось, что война против диверсантов развивалась успешно. (Они бегут, злорадствовал он. Очень скоро все будет замечательно.)
А для Бели – она вспоминала это путешествие, как самое прекрасное вермя, когда-либо проведенное ею в ДР. Она никогда не услышит название Саманья без того, чтобы не вспомнить ту последную весну ее взросления, весну ее становления, когда она все еще была юной и прекрасной. Саманья всегда будет вызывать воспоминания их любовных игр, жесткого подбородка Гангстера, царапающего ее шею, шума Карибского моря, напевающего среди безупречных безлюдных пляжей, покоя, впервые посетившего ее, и обещания.
Три фотографии с той поездки, и она улыбается на каждой.
Они занимались всем тем, что любят делать доминиканцы на своих каникулах. Они ели жареную на огне рыбу и плескались в воде. Они гуляли по пляжу и пили ром, пока не начинало пульсировать мясо позади их глаз. Это было в первый раз, когда у Бели было свое место под своим собственным контролем, и когда Гангстер дремал спокойно в своем гамаке, она занимала себя игрой в жену, создавая предварительный образ домашнего хозяйства, который они скоро начнут обживать. По утрам она тщательно чистила их жилье и развешивала яркие гирлянды цветов на каждой перекладине и вокруг каждого окна, пока ее продукты и рыба, раздобытые по соседству, превращались в одно исключительное блюдо за другим – показать ее умение, полученное ею в Потерянные Годы – и в довольную сытость Гангстера, похлопывающего себя по животу – недвусмысленная похвальба – а мягкие пуки, вылетавшие из него в гамаке, были как музыка ее ушам! (В ее сознании, она стала его женой в ту неделю во всех смыслах, кроме формального.)
Она и Гангстер даже вели раздушевные разговоры. На второй день, после того, как он показал ей свой старый дом из детства – каким заброшенным и покрошенным ураганом тот был – она спросила: Ты когда-нибудь скучал по настоящей семье?
Они были в единственном приличном ресторане города, где Шеф ел в свои приезды (там все еще расскажут вам про это). Видишь тех людей? Он указал на бар. У всех этих людей есть семьи – можно сразу сказать по их лицам – у них есть семьи, которые зависят от них, а они сами зависят от семей, и для кого-то из них это – хорошо, а для кого-то из них – плохо. Но для всех – одна и та же херня, потому что никто из них не свободен. Они не могут делать то, что хотят, и быть теми, кем должны были бы. Может, у меня нет никого, но, по крайней мере, я свободен.
Она никогда не слышала, чтобы кто-нибудь говорил такое. Я свободен не был популярным рефреном в Эру Трухильо. Но он отозвался в ней аккордом, и Ла Инка и ее соседи и ее все-еще-в-воздухе-жизнь предстали перед ней в перспективе.
Я свободна.
Я хочу быть такой же, как ты, она сказала Гангстеру через несколько дней, когда они ели крабов, которых она сварила в соусе ачиоте. Он тогда рассказывал ей о нудистских пляжах Кубы. Ты бы была самой главной звездой шоу, сказал он, ущипнув ее за сосок и расхохотавшись.
Что ты имеешь в виду – я хочу быть такой же, как я?
Я хочу быть свободной.
Он улыбнулся и приподнял ее подбородок. Тогда ты бы стала мной, моя прекрасная негритяночка.
На следующий день защитный пузырь вокруг их идиллии наконец лопнул, и проблемы настоящего мира ворвались к ним. Мотоцикл с очень толстым полицейским прибыл к их жилью. Капитан, Вы должны быть во Дворце, произнес тот из-под ремневой застежки на подбородке. Еще больше проблем с диверсантами, похоже на то. Я пришлю машину за тобой, пообещал Гангстер. Подожди, сказала она, я – с тобой, не желая оставаться одной, опять, но он или не услышал ее или не стал слушать. Подожди, черт побери, она закричала в отчаянии. Но мотоцикл не притормозил. Подожди! Машина так и не материализовалась. Хорошо, что у Бели появилась привычка тащить у него деньги, пока он спал, чтобы она могла следить за собой в его отсутствии; в противном случае, она так бы и осталась на этом ***** пляже. После восьмичасового ожидания, словно какая-то паригуайа, она нагрузила свою сумку (оставила всю его херню) и замаршировала в кипящей жаре, словно само мщение на двух ногах, прошла, как ей показалось, пол-дня, пока она не повстречала ларек с продавцом, где парочка загорающих крестьян пили теплое пиво, а сидящий в тени продавец отгонял мух от своих сладостей. Как только до них дошло, что она стояла перед ними, они тут же поспешили вскочить со своих сидений. Но к тому времени ее гнев улетучился, и ей хотелось только одного – чтобы больше не идти. Вы знаете кого-нибудь с машиной? И к полудню она сидела в запыленном Шеви, направляясь домой. Дверь придержи, посоветовал водитель, а то может и отпасть.
Пусть отпадает, заявила она, скрестив руки на груди.
В один момент они проезжали мимо одного из тех забытым Богом места, часто возникающих у артерий между крупными городами – печальный ряд трущоб, похоже принесенных сюда ураганом или каким-то другим бедствием. Единственным изображением коммерции был каркас козла, болтающийся на веревке, ободранный до струн оранжевой мускулатуры, за исключением морды, которая все еще была у каркаса, словно могильная маска. Он был ободран очень недавно, и мясо все еще шевелилось под стаями мух. Или из-за жары или из-за двух бутылок пива, выпитых ею, пока лоточник посылал за свои родственником, или из-за вида козла без шкуры, или из-за расплывчатых воспоминаний ее Потерянных Лет, но наша девочка могла бы поклясться, что у человека, сидящего в кресле-качалке перед одной лачугой, не было лица, и он помахал ей, когда они проезжали мимо, прежде, чем она смогла бы еще раз убедиться в этом, тот человечек исчез в клубах пыли. Не заметил ничего? Ее водитель вздохнул, Я еле дорогу-то вижу.
Два дня спустя холод спустился вниз ее живота, словно что-то утонуло там. Она не понимала, что случилось; каждое утро ее стало рвать.
Ла Инка заметила первой. Ну, ты, наконец, получила. Ты –беременна.
Нет, я – не беременна, прохрипела Бели, вытирая слизь со рта.
А она была.

16. Феликс Венцеслао Бернардиньо, урожденный Ла Романьи, один из самых зловещих подручных Трухильо, его король-ведьмак Ангмара. Был консулом на Кубе, когда на улицах Гаваны был загадочным образом убит, живший там в изгнании, профсоюзный лидер доминиканцев Маурисио Баэз. Феликс, по слухам, также приложил руку к провальной попытке убийства лидера доминиканской оппозиции Анхела Моралеса (убийцы напали на бреющегося секретаря лидера, приняв того за Моралеса, и изрешетили его). В дополнение, Феликс и его сестра Минерва Бернардиньо (самая первая женщина-посол в мире), были оба в Нью Йорке, когда загадочным образом исчез Хесус де Галиндез на пути домой в метро. Вот такое вот шоу Бери Пистолет, Мы Едем. Как говорят, он оставался верным Трухильо до самой смерти; этот ***** умер в преклонном возрасте в Санто Доминго – Трухиллиста до самого конца жизни – утопил своих гаитянских рабочих, лишь бы только не платить им зарплату.

17. В моей первой начальной рукописи, Саманья была на самом деле Харабакоа, но затем моя подруга Леони, эксперт по всем особенностям ДР, указала мне, что там нет никаких пляжей – в Харабакоа. Прекрасные реки, но нет пляжей. Леони также была той, кто проинформировала меня, что танец перрито (см. первый параграф первой главы «ГеттоБотан перед Концом Света») не был популярным до конца восьмидесятых, начала девяностых, но это была одна лишь деталь, которую я не стал менять – слишком уж нравился образ. Простите меня, историки популярных танцев, простите меня!



ОТКРОВЕНИЕ

Когда доктор подтвердил самые худшие подозрения Ла Инки, Бели обрадовалась. (Девушка, это же не игра, рявкнул доктор.) Она одновременно была напугана до усрачки и вне себя от счастья. Она не могла заснуть от внезапности происшедшего и, после такого откровения, стала странным образом вежливой и спокойной. (А теперь ты счастлива? Боже мой, девочка, ты же глупая!) Для Бели: Как раз то. Волшебство, которого она все ожидала. Она положила кисть на свой плоский живот и услышала свадебные колокола – громко и явственно, увидела своими глазами дом, обещанный ей, о котором она так мечтала.
Пожалуйста, не говори никому, попросила Ла Инка, но, конечно же, она вышептала об этом своей подружке Дорке, которая разнесла все по улице. Удача, в конце концов, любит ее свидетеля, как и не бывает неудач без него. Слух прошелся по их сектору Бали, как пожар.
В следующий раз, когда появился Гангстер, она приоделась – новенькое платье, растерый жасмин под трусами, волосы выбриты и даже выщипала брови в тревожное двойное тире. Ему нужно было побриться и постричься, и волосы торчали из ушей довольно призывно. Ты пахнешь так хорошо, что съел бы, прорычал он, целуя нежный изгиб ее шеи.
Знаешь что, невинно сказала она.
Он посмотрел на нее. Что?



ВСПОМИНАЯ ПОТОМ

В ее памяти – он никогда не говорил ей, чтобы она отделалась. Лишь позже, когда она замерзала в подвальной комнате в Бронксе и растирала себя пальцами до самой кости, она вспомнила тогда, что он так именно сказал ей. Но, как все влюбленные пичужки, она услышала только то, что хотела услышать.



ИГРА В ИМЕНА

Я надеюсь – это сын, сказала она.
Я – тоже, ответил полуверя.
Они лежали на кровати мотеля. Над ними крутился вентилятор, за лопастями которого гонялась пол-дюжина мух.
А какое у него будет среднее имя? радостно спросила она себя. Должно быть каким-то серьезным, потому что он будет доктором, как мой папа. Прежде, чем он смог ответить, она произнесла: Мы назовем его Абелард.
Он скривился. Что за пидорское имя? Если это будет мальчик, то мы назовем его Мануэль. Так звали моего деда.
Я думала – ты ничего не знал о своей семье.
Он отстранился от ее руки. Не **** мне мозги.
Обиженная, она опустила руку и обхватила ее живот.



ПРАВДА И ПОСЛЕДСТВИЯ 1

Гангстер рассказал Бели многое во время их связи, но была одна очень важная вещь, которую он ей не открыл. Что он был женат.
Уверен, что вы все уже догадались об этом. В смысле – он же все-таки был доминикано. Но только вы ни за что не догадаетесь, на ком он был женат.
На Трухильо.



ПРАВДА И ПОСЛЕДСТВИЯ 2

Это правда. Женой Гангстера была – барабанную дробь, пожалуйста – сестра ***** Трухильо! Вы решили, что какой-то уличный гнус из Саманья смог бы достичь верхних эшелонов Трухильято одной лишь работой? Ну, ка-а-анешна – это же не ***** комикс!
Да, сестра Трухильо; та самая, известная, как Ла Феа – Страхолюдина. Они повстречались, когда Гангстер колесил по Кубе; она была язвительной стервой старше его на семнадцать лет. У них завелись совместные делишки, и очень скоро она засияла в его неотразимом для всех joie de vivre. Он был очень заинтересован в ней – сразу увидел возможности, как только повстречался с ней – и не прошло года, как они уже резали свадебный торт и клали первый кусок на тарелку Шефа. Есть еще живые, кто утверждают, что Ла Феа уже была весьма занятой дамочкой еще до того, как поднялся ее брат, но, похоже, в этих словах больше злости, чем правды – это так же, как говорить, что Балагер был отцом дюжины внебрачных детей и использовал государственные деньги, чтобы откупиться – подождите-ка, это было правдой по сравнению с другим – блин, кто сможет сказать, что было правдой и что ложью в этой бяка-бука стране – короче, в общем, известно, что прежде, чем поднялся ее брат, она уже была жестокой, твердокаменной женщиной; она не была глупышкой и откусила бы любой девушке, как Бели, голову, словно булку на завтрак – если бы это был роман Диккенса, то она была бы хозяйкой борделя – подождите-ка, она на самом деле занималась борделями! Ну, может, Диккенс дал бы ей порулить сиротским приютом. Короче, она была таким персонажем, который мог бы появиться только при клептократии: у нее были сотни тысяч в банке, и ни гроша жалости в душе; она обманывала каждого, с кем вела дела, включая ее братца, и уже свела двух респектабельных бизнесменов в преждевременную могилу, ободрав их, как липку. Она сидела в своем огромаднейшем доме в столице, как Шелоб в своей паутинной норе, держа в руках все ее активы и отдавая приказы подчиненным, а по определенным ночам на выходных она устраивала тертулианские пиры, где ее «друзья» собирались и должны были терпеть часы поэзии, когда стихи декламировал ее нелепый, глухой к музыке, сын (от первого замужества; у нее и Гангстера не было детей). И в один прекрасный день в мае у ее двери появился слуга.
Потом, сказал она с карандашом в ее рту.
Глубокий вздох. Донья, новости.
Всегда какие-то новости. Потом.
Выдох. Новости о Вашем муже.



В ТЕНИ ЖАКАРАНДЫ

Два дня спустя, Бели ходила по парку развлечений словно в бреду. Ее волосы спутались. Она бродила по улицам, потому что она не могла оставаться дома с Ла Инкой, а теперь, когда у нее не было работы, у нее не было укрытия от всего. Она была погружена в мысли: одна рука – на животе, а другая – на пульсирующем лбе. Она все думала о ее ссоре с Гангстером в начале недели. Тот был в плохом настроении и начал мычать, внезапно, что он не хочет привести ребенка в этот ужасный мир, а она рявкнула на него, что мир не был совсем ужасным в Майами, и тогда он сказал, притянув ее за горло, Если ты так торопишься в Майами – плыви. С того времени он больше не пытался связаться с ней, и она бродила повсюду, надеясь наткнуться на него. Как будто он только и кружился вокруг Бани. Ее ступни набухли, от головы приливы боли перешли на шею, и тут два огромных мужчины с одинаковыми прическами помпадур схватили ее за руки и притащили к центру парка, где хорошо одетая пожилая женщина сидела на скамейке под дряхлой жакарандой. Белые перчатки и россыпь жемчужин вокруг ее шеи. Изучала Бели немигающими глазами игуаны.
Знаешь, кто я?
Я не знаю, кого тут ...
Я – Трухильо. Я – также жена Дионисио. Дошло до моих ушей, что ты говоришь людям, что ты женишься на нем, и что ты родишь от него ребенка. Я – здесь, чтобы проинформировать тебя, маленькая обезьянка, что ты не сделаешь ни того и ни другого. Эти два здоровяка отведут тебя к доктору, и после того, как он вычистит твою гнилую дырку, то никогда больше не будет никакого повода для разговора о детях. И потом, это будет в самых лучших твоих интересах, что я больше никогда не увижу твою черножопую рожу, потому что я скормлю тебя моим псам собственноручно. Но хватит разговоров. Подходит время твоего визита к доктору. Попрощайся, я не хочу, чтобы ты опаздывала.
Бели показалось, словно карга обдала ее кипящим маслом, но у нее все еще было, что защищать, Поцелуй меня в задницу, ты – безобразная старуха.
Пошли, сказал Элвис Номер Один, выкручивая ей руку за спину, и с помощью своего партнера, вытаскивая ее из парка туда, где стоял зловещий автомобиль на солнце.
Отпустите, закричала она, а когда она присмотрелась, то разглядела, что в машине сидел еще один полицейский, и, когда тот повернулся к ней, она увидела, что у того не было лица. Все силы покинули ее.
Вот и правильно, успокойся, сказал тот, кто побольше.
Какой бы печальный конец был бы, если бы нашей девочке не повезло с тем, что она заметила Хозе Зена, семенящего после одного из карточных походов, с рулоном газеты под мышкой. Она попыталась крикнуть его имя, но, как в тех ужасных снах, у нее не хватало воздуха в легких. До тех пор, пока они не попытались затолкать ее в машину, и ее кисть схватилась за обжигающцю хромировку автомобиля – и тогда она нашла свой язык. Хозе, прошептала она, пожалуйста, спаси меня.
И тут проклятье спало. Заткнись! Элвисы стукнули ее по голове и по спине, но уже было поздно, потому что к ней спешил Хозе Зен, а позади него, о чудо, был его брат Хуан и вся команда Паласио Пекина: Константина, Марко Антонио и Индеец Бенни. Хряки попытались вытащить свои пистолеты, но Бели помешала им, и тогда Хозе приставил свою железку к голове того, кто побольше, и все замерли, за исключением, конечно же, Бели.
Сукины дети! Я беременна! Понимаете! Беременна! Она развернулась в ту сторону, где карга вела свое судилище, но та исчезла удивительным образом.
Эта девушка – под арестом, угрюмо сказал один хряк.
Нет, не под арестом. Хозе вытянул Бели из их рук.
Вы уйдите нее! закричал Хуан, держа мачете в каждой руке.
Слушай, китаец, ты не знаешь, что ты делаешь.
Этот китаец точно знал, что он делал. Хозе взвел курок – звук, от которого становится всем не по себе, как треск ребра. Его лицо замерло гримасой, и на нем высветились все его потери. Беги, Бели, сказал он.
И она побежала – слезы лились из глаз – но сначала пинула хряков.
Мои китайцы, говорила она своей дочери, спасли мою жизнь.



НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ

Она должна была бежать и бежать, но вместо этого ее притянуло к дому. Можете в это поверить? Как все в этой чертовой истории, она до конца не понимала всей глубины того, во что она вляпалась.
Что случилось, доча? спросила Ла Инка, роняя сковородку и обнимая девушку. Ты должна мне рассказать.
Бели покачала головой, едва переводя дыхание. Закрыла двери и окна на щеколду и затем свернулась клубком на кровати с ножом в руке, дрожа и плача – холод в ее животе, словно от мертвой рыбы. Я хочу Дионисио, заборомотала она. Я хочу видеть его сейчас же!
Что случилось?
Она должна была спрятаться где-нибудь – кто же спорит – а ей надо было увидеться с Гангстером, надо было объяснить ему, что произошло. Несмотря на все только что случившееся, в ней все еще оставалась надежда, что он все исправит, что его хриплый голос успокоит ее сердце и прогонит животный страх, зудящий в низу живота. Бедная Бели. Она верила Гангстеру. Оставалась преданной до самого конца. Вот почему, пару часов спустя, когда сосед крикнул, Эй, Инка, жених тут, она вылетела из кровати, словно выстрелом, проскочила мимо Ла Инки, потеряв всякую острожность, и выбежала босоногая туда, где стояла его машина. В темноте она не заметила, что это была не его машина.
Соскучилась? спросил Элвис Номер Один, защелкнув наручники на ее запястьях.
Она закричала, но было уже поздно.



ЛА ИНКА, БОЖЕСТВЕННАЯ

После того, как наша девочка выскочила из дома, и после того, как ей сказали соседи, что Секретная Полиция забрала ее, Ла Инка поняла самой сердцевиной ее покрытого броней сердца, что девочка была беззаботной птичкой, что Проклятье Кабралов, наконец, проникло и сюда. Стоя на краю квартала, застывшая, как столб, безнадежно вглядываясь в ночь, она чувствовала, как ее охватывала ледяная волна отчаяния, бездонная, как наши желанные нужды. Тысяча резонов, почему это могло произойти (начиная, конечно, с проклятого Гангстера), но ни один несравнимый со случившимся. Одинокая в нарастающей тьме, без имени, адреса или родственника во Дворце, Ла Инка почти что сдалась, позволив себе подняться, и понесла себя, как ребенка, словно бережно пряча ветвь морского винограда от ярких волн ее веры в просторы темноты. Именно в тот горестный час, однако, некая рука дотронулась до нее, и она тут же вспомнила, кем она была. Мийотис Альтаграсия Торибио Кабрал. Одна из Самых Могущественных Доминиканок. Ты должна спасти ее, сказал дух ее мужа, или никто не сможет.
Преодолев усталость, она сделала то, что сделало бы большинство женщин ее круга. Встала на колени перед портретом Святой Девы де Альтаграсия и начала молиться. Мы, постмодернистские бананы, считаем католическую набожность наших стариков атавизмом, стыдным пережитком прошлых дней, но именно в те моменты, когда исчезает всякая надежда, когда приближается конец, молитву вспоминают все.
Позвольте мне сказать вам, Истинные Верующие: в анналах доминиканской церкви еще не было такой молитвы. Четки пролетали сквозь пальцы Ла Инки, будто леска сквозь руки набожного рыбака. И прежде, чем успели бы сказать Святы! Святы! Святы!, ее окружили женщины, молодые и старые, злые и кроткие, серьезные и веселые, даже те, которые махнули рукой на нашу девочку и называли ее шлюхой, прибывавшие без приглашений и становившиеся рядом в молитвенном шепоте. Дорка была там же, и жена дантиста, и много-много других. Вскоре вся комната была заполнена набожными и так насыщенно пульсировала духом, что, по слухам, сам дьявол избегал приближаться к Доминикане несколько месяцев. Ла Инка не заметила ничего. Ураган мог бы утащить весь город, а она все равно бы  не потеряла своей концентрации. Ее лицо покрылось венами, ее шея напряглась, кровь шумела в ее ушах. Слишком погруженная, слишком напряженная, чтобы вытащить девочку из Пропасти. Такая яростная, такая неутомимая была Ла Инка, что с некоторыми женщинами случился шетаат (припадок духовного перенапряжения), и они потеряли сознание и более не могли ощущать божественное дуновение Всемогущего на своих шеях. Одна женщина даже потеряла возможность отличать правое от неправого и через несколько лет стала одной из помощниц у Балагера. К концу ночи оставался только круг из троих первоприбывших: Ла Инка, конечно же, ее подруга и соседка Момона (которая, как говорят, может лечить бородавки и менять пол цыпленка в яйце простым взглядом), и смелая семилетняя девочка, чью набожность до этого не замечали из-за ее склонности сморкаться, как взрослый мужчина.
Они неустанно молились и молились, пока не дошли до сверкающего места, где плоть умирает и рождается вновь, где все становится агонией, и, наконец, только Ла Инка стала чувствовать, как ее дух стал отделяться от земных оков, только их круг начал растворяться ...



ВЫБОР И ПОСЛЕДСТВИЯ

Они поехали на восток. В те дни города еще не переродились метастазами в каджу, озлобляясь дымными, набитыми битком отростками трущобами-шанти; в те дни они ограничивали себя мечтами Ле Корбюзье; урбанизм обрывался в одно мгновение – еще одну секунду назад вы были погружены в двадцатое столетие (ну, двадцатое столетие Третьего мира), а в следующую уже погружались на 180 лет назад полем сахарного тростника. Переход между этими состояниями был какой-то самой-настоящей херней. Луна, по сводкам, была полной, и свет, льющийся вниз, вырисовывал из листьев эвкалипта темные монеты.
Мир снаружи был таким прекрасным, но внутри машины ...
Они били ее, и ее правый глаз превратился в зловещую щель, ее правая грудь неестественно надулась, что казалось – скоро лопнет, губа расползлась надвое, и что-то неладное было с ее челюстью – она не могла сглотнуть слюну без того, чтобы ее пронизала невыносимая боль. Она стонала каждый раз, когда они ее ударяли, но она не плакала, представляете? Ее стойкость была поразительной. Она ни за что не могла обрадовать их. Внутри был такой страх, такой лихорадочный кровоточащий страх от направленного пистолета, от того, что проснешься и увидишь этого человека, стоящего у твоей кровати, но держалась – невыносимо долго. Такой страх, а она все терпела. Как ненавидела она тех мужчин. Всю свою жизнь она будет их ненавидеть, никогда не простит их, никогда не простит, и она никогда не сможет вспомнить их без того, чтобы погрузиться в воронку ярости. Любой другой отвернул бы свое лицо от ударов, но Бели подставила им свое. И между ударами она поднималась на колени, чтобы утихомирить боль в животе. Все будет нормально, шептала она разбитым ртом. Ты будешь жить.
Dios mio.
Они остановили машину на краю дороги и потащили ее в заросли тростника. Они шли, а тростник шумел так громко вокруг нее, что казалось, они были посередине шторма. Наша девочка – она все отбрасывала голову, стряхивая волосы со своего лица, вся в мыслях о своем младенце, и только потому она начала плакать.
Большой хряк передал своему партнеру дубинку.
Поторапливайся.
Нет, сказала Бели.
Как она выжила – мне не узнать. Они били ее, словно она была рабыней. Словно она была собакой. Опустим описание насилия и приведем вместо этого список ее повреждений: ключица; правая плечевая кость, сломанная в трех местах (у нее никогда больше не будет прежней силы в этой руке); пять сломанных ребер; отбитая левая почка; отбитая печень; пробитое правое легкое; выбитые передние зубы. Около 167 очков минус здоровья, и только случайно эти ***** не разбили ее череп, хотя ее голова разбухла до пропорций человека-слона. Ссильничали ли ее пару раз? Я подозреваю, что – да, но мы этого никогда не узнаем, потому что об этом она ни сказала ни слова. Все, что тут можно было сказать – это был конец всяких слов, конец надежды. Это был такое избиение, от которого люди никогда не оправятся, никогда полностью не отойдут.
Во время почти всей поездки в машине и даже в самых первых па дикой пляски она сохраняла глупую надежду на то, что Гангстер спасет ее, появившись из темноты с пистолетом и приказом об освобождении. А потом, когда ей стало ясно, что не будет никакого спасения, она фантазировала в мгновениях ухода в небытие, как он прийдет к ней в больницу, и там они поженятся: он – в костюма, а она – в гипсе; потом и эта мысль стала чушью от ломающегося треска ключицы, и все, что ей оставалось – это были агония и глупость. В провале сознания она увидела его, снова исчезающего на мотоцикле, почувствовала тяжесть в груди, и она закричала ему, чтобы тот подождал, подождал. Увидела на короткое мгновение молящуюся по ней Ла Инку – молчание между ними было сильнее их любви – и в сумерках исчезающей силы там зияло одиночество такое абсолютное, что было больше смерти, одиночество, которое поглощает всю память, одиночество детства, когда у нее даже не было своего имени. И это было как раз такое одиночество, куда она скатывалась, и там она должна была оставаться вечно – одинокая, чернокожая, некрасивая, царапая пыль палочкой, притворяясь, что эти каракули были буквами, словами, именами.
Не оставалось никакой надежды, но именно тогда, Истинные Верующие, как будто сама Рука Предков – чудо. Только наша девочка должна была исчезнуть за далеким горизонтом, только могильный холод коснулся ее ног, она нашла в себе последние крохи сил: магия Кабралов – а всего-то и надо было, чтобы она осознала, что ее использовали, что опять ею играли – и Гангстер, и Санто Доминго, и ее глупые желания. Как Супермен в Возвращении Темного Рыцаря, который вытянул из всех джунглей протонную энергию, чтобы выжить удар Хладоносца, так и наша Бели нашла силы к выживанию в своей злости. Другими словами, ее злость спасла ей жизнь.
Словно белый свет в ней. Словно солнце.
Она поднялась в яростно льющийся лунный свет. Избитая поломанная девушка на поломанных стеблях тростника.
Боль – везде, но живая. Живая.




А теперь мы прибываем к самому удивительному месту нашего повествования. Было ли то, что последовало, лишь продуктом ослепленного болью воображения Бели или нечто другое – мне трудно сказать. Даже у вашего Хранителя есть его молчание, его p;ginas en blanco. Мало, кто смог проникнуть за его Стену. Нет никакой разницы, лишь запомните: у Доминиканцев, да у всех на Карибах, есть экстраординарная способность ко всем необычным феноменам. Как же еще мы смогли выжить то, что нам пришлось выжить? Короче, душа Бели порхала туда-сюда по границе жизни, и там, рядом с ней, появилось некое создание, которое можно было бы назвать мангустом, но у него к тому же были золотистые львиные глаза шабина и абсолютно черная шкура. Оно было слишком большим для такого животного, и оно положил свои умные лапки на ее грудь и уставилось на нее.
Ты должна подняться.
Мой младенец, заплакала Бели. Моя драгоценность.
Хипатия, твой младенец мертв.
Нет, нет, нет, нет, нет.
Оно взялось за ее неповрежденную руку. Ты должна сейчас же подняться, или у тебя больше никогда не будет ни сына, ни дочери.
Какой сын? провыла она. Какая дочь?
Которые ждут своей очереди.
Было темно, и ее ноги расходились под ней в стороны, словно дым.
Ты должна послушаться.
Оно уплыло в тростники, и Бели, моргая слезами, осознала, что у нее нет никакого представления, куда идти. Как кому-то из вас известно, тростниковые поля – это вам не ***** шутка, и даже самые головастые из взрослых могут запросто заблудиться в их бескрайности, чтобы потом появиться кучкой костей. Но прежде, чем Бели смогла испугаться, она услышала голос создания. Голос (в нем появилась женская интонация) напевал! С каким-то акцентом, неузнаваемым ею: может, венесуэльским, может, колумбийским. Я сплю, сплю, сплю, а ты меня зовешь. Она выпрямилась, неустойчиво держась за тростник, словно старуха держалась за свой гамак, и, задыхаясь, сделала свой первый шаг – закружилась голова, едва не потеряв сознание – и потом другой. Осторожно и опасливо, потому что она знала: если она упадет, то больше не встанет. Иногда она видела необычные глаза шабина-полукровки, проблескивающие сквозь стебли. Вся в мечтах о приходе рассвета. Тростник, конечно же, не желал отпускать ее; он резал ее ладони, хлестал по бокам и царапал ее бедра, а от его сладкой вони запершило в горле.
Каждый раз, когда она думала, что упадет, она собиралась мыслями на лицах ее обещанного будущего – ее обещанных детей – и от этого в ней находились новые силы. Она тянула себя силой, надеждой, ненавистью, ее непобедимым сердцем – словно один поршень за другим. Наконец, когда все они выдохлись, когда она начала склоняться вперед головой, словно уходящий в небытие боксер, она выпрямила свою неповрежденную руку, и ее встретил не тростник, а открытый настежь мир жизни. Она почувствовала дорожное покрытие под своими голыми подошвами и ветер. Ветер! Но блаженствовала она лишь секунду, потому что на нее выскочил из темноты какой-то грузовик с незажжеными фарами. Что за жизнь, она успела подумать, все это страдание затем, чтобы переехали, как собаку. Но ее не раздавило. Водитель, который позже клялся, что увидел нечто львиное в полумраке, и с глазами – ужасными янтарными лампами, надавил изо всех сил на тормоза и остановился в дюймах от того места, где шаталась голая, забрызганная кровью Бели.
Вот, представьте себе: грузовик с музыкантами возвращался со свадьбы в Окоа. Сколько им мужества понадобилось, чтобы тут же не развернуться и не удрать с того места. Крики разные, вроде – нет-нет, ведьма-сигуапа, нет, гаитянка!, были заглушены главным певцом, который закричал, Это же девушка! Оркестранты уложили Бели между своих инструментов, обмотали ее своими рубашками и омыли ей лицо водой из радиатора и ее порезы от тростника. Потом вся группа собралась, глядя в землю, потирая задумчиво свои губы и проводя руками по волосам.
Что, думаете, случилось?
Я думаю, что на нее напали.
Лев, предложил водитель.
Может, она из машины выпала.
Скорее похоже, что она попала под машину.
Трухильо, прошептала она.
Все в ужасе посмотрели друг на друга.
Мы должны ее оставить.
Гитарист согласился. Она, должно быть – против власти. Если ее найдут с нами – полиция нас тоже убъет.
Положите ее назад на дорогу, попросил водитель. Пусть ее лев докончит.
Молчание, и затем певец зажег спичку и подержал ее перед собой, и этот луч света озарил избитое женское лицо с золотистыми глазами шабина. Мы не оставим ее, сказал певец с интересным акцентом северянина, и тут Бели сразу поняла, что спасена. [18]

18. Мангуст – одна из самых беспокойных частиц Вселенной, и также один из самых великих путешественников. Сопровождал людей в их исходе из Африки и позже, после длительного безделья в Индии, отправился в другую Индию, т.н. Карибы. Со времен самого раннего письменного упоминания о нем – 675 д.н.э., в письме безымянного писца к отцу Ашурбанипала Асархаддону – Мангуст зарекомендовал себя врагом всяческих королевских регалий, оков и иерархий. Принято считать его союзником Человека. Многие Хранители подозревают, что Мангуст прибыл в наш мир из другого мира, но до сегодняшнего времени не откопали ни одного свидетельства такой миграции.



ФУКУ ПРОТИВ ЗАФА.

Еще очень много тех, как и на Острове, так и вне его, которые считают почти-смертельное избиение Бели неопровержимым доказательством, что Дом Кабралов был на самом деле жертвой очень сильного фуку – такая местная версия Дома Атрейдесов. Два Трухильоса за одну жизнь – какой еще можно было ждать *****? Но другие головы не согласны, говоря, что выжившая Бели – это свидетельство обратного. Пр;клятые люди, как известно, не смогут вытащить себя из поля сахарного тростника с таким ужасным набором ран, и чтобы потом их подобрал грузовик полный сочувствующих им музыкантов посреди ночи, которые отвезли бы их домой безо всяких колебаний к своей «маме» с огромными связями среди медиков. Если все эти случайности что-нибудь и значат, говорят эти головы, то лишь одно – наша Бели была благословленна.
А что с мертвым сыном?
Мир полон трагедий, и хватит прятаться за всё проклятьями.
С этим выводом не поспорила бы и Ла Инка. До самого последнего ее дня она верила, что Бели была не пр;клята на том тростниковом поле, а благословленна.
Я встретила нечто, расказывала осторожно Бели.



СНОВА СРЕДИ ЖИВЫХ

Столько нервозной тишины, да уж, пока не наступил пятый день. И когда она, наконец, вернулась в сознание, она так закричала. Ее рука болела, словно ее отпилили по локоть точильным камнем, ее голову сжимало горящим металлическим кольцом, ее легкое было разбитым каркасом пиньяты – Хесу Кристо! Она почти что сразу начала плакать, хотя наша девочка не знала, что пол-недели лучшие доктора в Бани ухаживали за ней; друзья Ла Инки и анти-трухильянцы до самой сердцевины, они обработали ее руку и закрыли ее в гипс, зашили ужасные шрамы на ее скальпе (шестьдесят – общим числом), прочистили ее раны меркурохромом, ввели ей морфин и противостолбнячную сыворотку. Много ночей беспокойства, но худшее, как видно, уже было позади. Эти доктора, со спиритуальной помощью группы Ла Инки, совершили чудо, и оставалось лишь одно – вылечиться. (Ей повезло, что она была такой сильной, сказали доктора, скручивая свои стетоскопы. Божья Длань над ней, подтвердили лидеры группы молящихся, укладывая свои Библии.) Но наша девочка совсем не чувствовала себя благословленной. После нескольких минут истеричного рыдания, привыкания к свой кровати, к произошедшему в ее жизни, она тихо вымолвила имя Ла Инки.
С края кровати, тихим голосом Благодетельницы: Не разговаривай. Если только хочешь поблагодарить Спасителя за свою жизнь.
Мама, заплакала Бели. Мама. Они убили моего младенца, они пытались убить меня ...
И у них не вышло, сказала Ла Инка. Хотя, они, конечно, постарались. Она положила свю кисть на лоб дочери.
А теперь тебе надо помолчать. Тебе надо не двигаться.
Той ночью все было, как в средние века. Бели бросало от молчаливого плача в гневные порывы такой злости, отчего было страшно за нее, потому что могли окрыться раны. Словно одержимая, она вжималась в свой матрас, застывала холодом, как доска, хлестала себя здоровой рукой, билась ногами, плевалась и сыпала ругательствами. Она выла – несмотря на поврежденное легкое и сломанные ребра – она выла неутешимо. Мама, я убила моего сыночка. Я одна, я одна.
Одна? Ла Инка склонилась над ней. Хочешь, чтобы я позвала твоего Гангстера?
Нет, прошептала она.
Ла Инка пристально посмотрела на нее. Я бы его и не позвала.
Той ночью Бели унесло в широченный океан одиночества, на нее бросались шквалы отчаяния, и во время одного из ее прерывистых снов ей приснилось, что она на самом деле навсегда умерла, и она и ее дитя были в одном гробу, а когда она очнулась от сна – ночь уходила – с их улицы снаружи донеслась волна печальной горести, с какой она ни встречалась никогда до сих пор – какофония воя, казалось, высвободилась из разбитой души всего человечества. Словно похоронная песнь для всей планеты.
Мама, выдохнула она, мама.
Мама!
Спокойно, девочка моя.
Мама, это – по мне? Я умираю? Скажи мне, мама.
Ай, дочка, не будь смешной. Ла Инка неловко обняла ее лицо дефисами кистей рук ее. Приблизила рот к ее уху: Это Трухильо.
Застрелили, прошептала она, той же ночью, когда похитили Бели.
Никто еще толком ничего не знает. Только – что он мертв. [19]

19. Говорят, той ночью он ехал к какой-то кисульке. Кто бы удивился? Настоящий ***** до самого конца. Возможно, той последней ночью Шеф залез на заднее сиденье автомобиля, все думал только о том, какая кисулька его ожидает. Возможно, он совсем ни о чем не думал. Кто знает? В любом случае: приближается черный Шевроле, словно сама Смерть, запакованная  по самые края, с разрешения США, убийцами высшего класса, и обе машины приближаются к краю города, где заканчивается уличное освещение (у современности в Санто Доминго есть свои пределы), и в темноте они проезжают мимо коровьих выгонов, где семнадцать месяцев назад, один молодой человек пытался его убить. Шеф просит своего водителя Закариаса включить радио, но – как раз – передают поэзию, и вновь выключают. Может, поэзия напоминает ему о Галиндезе.
Может, и нет.
Черный Шевроле моргает фарами, прося разрешение на обгон, и Закариас, решив, что там – Секретная Полиция, разрешает, снизив скорость, и когда машины сравниваются корпусами – помповое ружье в руках Антонио де ла Маза (чей брат – какой сюрприз – погиб при заметании следов охоты на Галиндеза – что лишний раз показывает: вы должны быть очень осторожными, когда убиваете нердов-ботанов, потому что никогда не узнать, кто отомстит за них) стреляет бу-у-я! И тут (так гласит легенда) Шеф начинает вопить, Черт, в меня попали! Второй выстрел бъет Закариаса в плечо, и тот почти останавливает машину – от боли, шока и удивления. Тут происходит всем известный обмен репликами: Доставай оружие, говорит Шеф. Будем отстреливаться. А Закариас отвечает: Нет, Шеф, слишком много, а Шеф все повторяет: Отстреляемся. Он мог бы приказать Закариасу повернуть автомобиль назад, под прикрытие столицы, но вместо этого он ведет себя, как Тони Монтана. Вышатывается из продырявленного пулями автомобиля, держа .38 в руке. Все остальное, конечно, уже история, а если бы кто-нибудь стал снимать фильм про это, то все было бы в замедленном действии, как у Джона Ву. Прошитый двадцатью семью пулями – какое доминиканское число – минус четыреста очков здоровья, смертельно раненый Рафаэль Леонидас Трухильо Молина, говорят, сначала сделал два шага в направлении его места рождения – Сан Кристобаль – место, куда все дети, плохие ли или хорошие, когда-нибудь возвращаются, но все-таки он решил повернуться к столице, к его самому любимому городу, и тут упал в свой самый распоследний раз. Закариаз, в чье темя попал выстрел .357, лежал в траве у края дороги; чудо из чудес – он выживет, чтобы рассказать историю расплаты. Де ла Маза, скорее всего, помня о своем мертвом, погибшем в засаде, брате, взял .38 из онемевших рук Трухильо и выстрелил Трухильо в лицо и пробормотал, ставшие известными, слова: Ястребу больше не сожрать никакой птицы. А затем убийцы спрятали тело Трухильо – где? В багажнике, конечно же.
Вот так и закончился старикан ***** Морда. И так же закончилась Эра Трухильо (вроде того).
Я бывал там, в том месте дороги, где его застрелили, много-много раз. Ничего особенного, за исключением того, что небольшой автобусик из Хаины почти всегда набрасывался на меня каждый раз, когда я переходил дорогу. Какое-то время, я слышал, на это место часто наведывались те, кем Шеф более всего был недоволен: педики.



ЛА ИНКА, УГАСАНИЕ

Все это сущая правда, земляки. Через божеественную силу молитвы Ла Инка спасла жизнь девушки, покрыв А+ зафой фуку семьи Кабрал (но какой ценой для нее?). Все по соседству расскажут – какой: вскоре после того, как девушка покинула страну, Ла Инка стала слабеть, словно Галадриэль после искусительных мыслей о кольце – из-за горечи, оставшейся после неудач дочери, скажет кто-нибудь, но другие укажут на ту ночь геркулесовых молитв. Нет никакой разницы в том, что выберете вы, да только никто не сможет опровергнуть, что вскоре после убытия Бели волосы Ла Инки стали белоснежно седеть, а когда Лола приехала к ней жить, она уже не обладала Великой Силой, как раньше. Да, она спасла жизнь девушки, но ради чего? Бели все еще оставалась черезвычайно уязвимой. В конце Возвращения Короля дьявольский дух Саурона был подхвачен «сильным ветром» и аккуратно «унесен» безо всяких последствий для наших героев [20]; но Трухильо был слишком могущественным, слишком токсичным, чтобы все исчезло так легко. Даже после смерти его дух еще витал. Через несколько часов после танцев Шефа под музыку двадцати семи пуль его свора взбесилась, выполняя, как бы, его последнюю волю и желание отомстить. Великая тьма опустилась на Остров, и в третий раз за все время после победы Фиделя сын Трухильо, Рамфис, набросился на народ, и добрая часть людей была принесена в жертву самыми жестокими способами – оргия террора похоронных даров отцу от сына. Даже такая важная женщина, как Ла Инка, которая со своим кольцом эльфов выстроила в Бани свой собственный Лотлориэн, знала, что не смогла бы защитить девушку от атаки Глаза. Что бы могло удержать убийц от желания закончить, начатое когда-то? В конце концов, они же убили Сестер Мирабаль [21], а те были Именем; что бы могло остановить их от убийства бедной сироты-негритянки? Ла Инка ощутила угрозу очень осязаемо. И, возможно, это было продолжением ее последней молитвы, но каждый раз, когда Ла Инка смотрела на дочь – она могла поклясться – рядом с той стояла тень над плечом, которая исчезала, если она начинала разглядывать ее. Темная ужасная тень, от которой щемило сердце. И, казалось, она росла.
Ла Инке необходимо было сделать что-то, и поэтому, еще до конца не отошедшая от молитвенной ночи, она воззвала за помощью к своим предкам и к самому Хесу Кристо. Снова она начала молиться. И к тому же, чтобы выказать свою набожность, она стала поститься. Вылитая Матушка Абигэйл. Ничего не ела, кроме апельсинов; ничего не пила, кроме воды. После того взлета набожности ее дух набрался мощи. Она не знала, что делать. Сознание стало, как у мангуста, но она была, в конце-то концов, лишь земной женщиной. Она поговорила со своими друзьями, которые стали советовать ей, чтобы она спрятала Бели где-нибудь подальше отсюда. Ей будет лучше там. Она поговорила со своим священником. Молись за нее.
На третий день к ней пришло решение. Ей приснилось, что она и ее умерший муж были на пляже, где он утонул. Он был темно-загорелым, каким он был всегда летом.
Ты должна услать ее.
Но ее же все равно найдут.
Ты должна послать ее в Нуэва Йорк. Авторитетный источник говорит, что это – единственный выход.
И потом он, гордо выпрямившись, пошел в воду; она попыталась позвать его назад, Пожалуйста, вернись, но тот не послушал ее.
Его неземной совет был слишком ужасным решением. Побег на Север! В Нуэва Йорк, в город такой иностранный, что у нее никогда не хватало никаких мурашек на то, чтобы посетить его. Девочка будет потеряна для нее, и Ла Инка не сможет выполнить ее великую задачу: залечить раны Падения, возродить Дом Кабралов из руин. И кто знает, что может случиться с девочкой среди этих янкизов? В ее сознании США были не более не менее, чем такое место, где царили одни гангстеры, путаны и никакого порядка. Их города были переполнены станками и заводами, и всё – душно от бесстыдства, как от жары в Санто Доминго, железный Эль Кукуй, выдыхающий дым, с блёстками обещания монет – глубоко в холодных бесцветных лучах глаз. Как Ла Инка боролась с собой в те длинные ночи! Только на какой стороне был Иаков, и на какой – Ангел? В конце концов, кто бы мог предвидеть, как долго будет оставаться у власти Трухильо? Некромантический дух Шефа витал вокруг, и в его жилище он явно ощущался ветром. Слухи расчирикались птицами, слухи – что Кубинцы готовились к вторжению, что морская пехота США была замечена на горизонте. Кто мог знать, что принесет завтра? Почему надо было отсылать ее любимую девочку? Почему так поспешно?
Ла Инка оказалась в такой же ситуации, в какой был отец Бели шестнадцать лет тому назад, когда Дом Кабралов впервые выступил против Трухильос. Пытаясь разобраться: или действовать или нет.
В нерешении она молила о правильном совете – еще три дня без еды. Кто знает, как все бы обернулось, если бы не появились Элвисы?  Наш Спаситель в то время вышел на минуточку, и матушка Абигэйл – тоже. Но, к счастью, Элвисы пришли, когда она чистила веником перед домом. Вас зовут Мийотис Торибио? Волосы зачесаны, как у жуков. Африканские мускулы затянутые в светлые летние костюмы, а под их пиджаками – твердые, промасленные кобуры со скрипящими пистолетами.
Мы хотим поговорить с Вашей дочерью, прорычал Элвис Номер Один.
Сейчас же, добавил Элвис Номер Два.
Конечно, ответила она, а когда она вернулась из дома с мачете в руке, Элвисы отступили в их машину, смеясь.
Элвис Номер Один: Мы вернемся, старуха.
Элвис Номер Два: Уж поверь.
Кто это был? спросила Бели из своей кровати, с руками собранными на ее опустевшем животе.
Никто, сказала Ла Инка, кладя мачете рядом с кроватью.
На следующую ночь «никто» начисто выбил дверной глазок входной двери выстрелом.
Следующие пару ночей она и ее девочка спали под кроватью, и позже, на той же неделе, она сказала дочери: Неважно, что случится, только я хочу, чтобы ты помнила: твой отец был доктором, доктором. А твоя мать была медсестрой.
И, наконец, слова: Ты должна уехать.
Я хочу уехать. Я ненавижу это место.
В это время она уже могла ковылять сама до туалета. Она очень изменилась. В течение дня она молча сидела у окна, очень похожая на Ла Инку, когда у той утонул муж. Она не улыбалась, она не смеялась, она ни с кем не говорила, даже со своей подругой Доркой. Темная вуаль опустилась на нее, словно сливки на кофе.
Ты не понимаешь, доча. Ты должна уехать из страны. Они убьют тебя, если ты останешься.
Бели засмеялась.
О, Бели; не торопясь, не торопясь: Что ты знаешь о Штатах или тамошних диаспорах? Что ты знаешь о Нуэва Йоле или о неотапливаемых «со старых времен» многоквартирных  домах или о детях, чьи головы набиты одной лишь ненавистью? Что ты знаешь, мадама, об иммиграции? Не смейся, моя негрита, ведь твой мир скоро изменится. Сильно. Да: ужасная красота – это и т.д. и т.п. Поверь мне. Ты смеешься, потому что ограбили твою душу до самых-самых, потому что твой возлюбленный предал тебя почти что до сметри, потому что твой первый сын не был рожден. Ты смеешься, потому что у тебя нет передних зубов, и ты поклялась, что больше никогда не будешь улыбаться.
Я бы хотел, чтобы все было сказано по-другому, но у меня все записано – вот тут. Ла Инка сказала тебе: Ты должна покинуть страну, а ты засмеялась.
Конец истории.

20. «А когда Предводители взглянули на юг, на страну Мордора – так показалось им – чернотой на фоне серых одеяний облаков, выросла огромная фигура тени, непроницаемая, увенчанная молниями, расползающаяся по всему небу. Невероятных размеров тень поднялась над миром и вытянулась в направлении их огромной угрожающей рукой, ужасной, но бессильной; и когда она нависла над ними, сильный ветер подхватил ее, и унес ее отсюда, пока она совсем не исчезла из виду; и тогда наступила тишина.»

21. И где были убиты Сестры Мирабаль? В зарослях сахарного тростника, конечно же. А затем их тела погрузили в автомобиль и инсценировали крушение! Двоих одним разом!



ПОСЛЕДНИЕ ДНИ РЕСПУБЛИКИ

Она запомнила мало свои последние месяцы из-за ее тоски и отчаяния (и желания, чтобы Гангстер сдох). Она была в тисках Тьмы, проживая свои дни, будто тень. Она не выходила из дома, если только ее не заставляли силой; наконец, в доме было так, как хотелось раньше Ла Инке, за исключением того, что они не разговаривали. О чем могли быть слова? Ла Инка рассуждала о путешествии на север, а у Бели было чувство того, что б;льшая часть ее уже отправилась в дорогу. Санто Доминго исчезал. Дом, Ла Инка, хлеб на завтрак, который она клала себе в рот, все ушло – оставалось лишь всему остальному догнать их. Единственный раз она ощутила себя прежней, когда заметила Элвисов, объезжающих их квартал. Она едва не начала кричать от ужасного страха, но те быстро уехали, широко ухмыляясь. Мы тебя увидим скоро. Очень скоро. Ночью приходили кошмары тростникового поля, Того Безликого, но когда она просыпалась, то Ла Инка уже была рядом. Спокойно, доча. Спокойно.
(По поводу Элвисов: Что удержало их? Возможно, страх расплаты от того, что пал Трухильо. Возможно, мощь Ла Инки. Возможно, некая сила из будущего защищала третью и последнюю дочь? Кто знает?)
Ла Инка, которая, кажется мне, так и не спала ни дня в течение тех месяцев. Ла Инка, которая везде носила мачете с собой. Она должна была, должна. Понятно же, что когда рушится Гондолин, вы же не ждете, чтобы какой-нибудь балрог постучался в дверь. Вы же ***** делаете что-то. И что-то делала она. Бумаги были собраны, ладони были подмазаны, и получены разрешения. В другое время это было бы невозможно, но со смертью Шефа и поднявшимся Банановым Занавесом появилось много возможностей для побега. Ла Инка дала Бели фотографии и письма от одной женщины, у которой она должна была жить в Эль Бронксе. Но ничего не нужно было Бели. Она игнорировала фотографии, оставила письма непрочитанными, и потому, когда она прибудет в Айдлуайлд, она так и не вспомнит, к кому она должна была направиться. Эх, бедняжка.
Как только противостояние между Добрым Соседством и оставшимися членами Семьи Трухильо достигло критической точки, судья потребовал присутствия Бели. Ла Инка положила ей побольше листьев папайя в обувь, чтобы у того не возникло слишком много вопросов. Девушка простояла весь процесс, онемевшая, уплывая мыслями. За неделю до этого она и Гангстер, наконец, смогли встретиться в одном из первых любовных мотелей столицы. Воссоединения, ожидаемого ею, не получилось. Ах, моя бедная негрита, простонал он, гладя ее волосы. Где однажды были молнии чувств – там сейчас были толстые пальцы на прямых волосах. Нас предали, и тебя и меня. Ужасно предали! Она попыталась заговорить об погибшем младенце, но он отмахнулся от мимолетного привидения взмахом запястья и продолжил вынимать ее огромные груди из широкой арматуры ее бра. У нас будет еще один, пообещал он. Я хочу двоих, тихо сказала она. Он засмеялся. У нас будет пятьдесят.
Гангстеру было о чем думать. Он волновался о судьбе Трухильято, волновался, что кубинцы готовились к вторжению. Они же расстреляют таких людей, как я, на показательных процессах. Я же буду первым человеком, которого будет разыскивать Че.
Я думаю поехать в Нуэва Йорк.
Она хотела, чтобы тот сказал, Нет, не уезжай, или, по крайней мере, сказал бы, что поедет вместе с ней. Но вместо этого он рассказал ей об одной из поездок в Нуэба Йол с одной работой для Шефа, и съеденный краб в каком-то кубинском ресторане расстроил ему желудок. Он не упомянул о своей жене, конечно же, да и она не спросила. Она бы очень расстроилась. Позже, когда он стал кончать, она попыталась задержать его в себе, но тот вырвался и кончил на темной, покрытой шрамами, равнине ее спины.
Как будто мелком по доске, пошутил Гангстер.
Она все продолжала думать о нем и через восемнадцать дней в аэропорту.
Ты не обязана уезжать, внезапно произнесла Ла Инка, как раз перед тем, как девушка должна была пересечь линию. Слишком поздно.
Я хочу.
Всю ее жизнь она только пыталась быть счастливой, но Санто Доминго ... ***** САНТО ДОМИНГО расстроил все ее планы. Я больше не хочу видеть это место.
Не говори так.
Я больше не хочу видеть это место.
Она станет другим человеком – поклялась она. Говорят, что как далеко не дошел бы мул в своей дороге, ему никогда не стать конем, но она им всем покажет.
Не уезжай такой. Возьми это на дорогу. Кокосовую карамель.
В очереди к паспортному контролю она выбросит ее, но пока она будет держать в руке стеклянную банку.
Помни обо мне. Ла Инка поцеловала и обняла ее. Помни, кто ты. Ты – третья и последняя дочь Семьи Кабрал. Ты – дочь доктора и медсестры.
Последний взгляд на Ла Инку: машет ей со всей силой, вся в слезах.
Еще вопросы на паспортном контроле, и после презрительной очереди штампов печатей, ее пропускают. И потом она садится на самолет и болтает ни о чем перед взлетом со странным парнем с четыремя пальцами на руке справа от нее – Куда направляетесь? В никуда-никуда, отрезала она – и, наконец, самолет, задрожав моторной песней, оторвал себя от поверхности земли, и Бели, никогда не известная своей набожностью, закрыла глаза и попросила Бога о защите.
Бедная Бели. Почти до самого конца она полу-верила, что Гангстер появится и спасет ее. Прости, моя негрита, прости меня, я никогда не должен был отпускать тебя. (Ей все еще нравились мечты о спасениях.) Она разыскивала его взглядом повсюду: по дороге в аэропорт, между лиц проверяющих паспорта, даже когда шла к самолету, и, в самом конце, совершенно нереально, она думала, что он появится из кабины летчиков в чисто отутюженной форме капитана – Подшутил над тобой, смог я? Но Гангстер больше не появился перед ней во плоти, лишь в ее снах. На самолете были и другие с Первой Волны. Ручейки становились рекой. И нам всем так нужно, чтобы она стала ближе к своей матери, чтобы родились Оскар и Лола.
Ей – шестнадцать лет; и ее кожа черней черного, темная слива самого последнего луча света дня; ее груди – словно рассветы, пойманные ее кожей; но, несмотря на всю ее молодость и красоту, на ее лице – горькая недоверчивость, которая может только раствориться под весом невыразимого удовольствия. Ее мечты – никчемные, пустые; нет желания большой цели; ее амбиции не хватает сцепления. Ее самая яростная надежда? Что она найдет мужчину. Чего она еще пока не знает: холодную, выматывающую тоскливость заводов, одиночество Диаспоры, что она больше никогда не будет жить в Санто Доминго, и свое собственное сердце. Чего она еще не знает: мужчина рядом с ней станет ее мужем и отцом ее двух детей, что после двух лет совместной жизни он уйдет от нее – третье и последнее разбитое сердце, и она больше не полюбит никого никогда.
Она проснулась, как только какие-то слепцы в ее сне садились в автобус, прося денег – сон из ее Потерянных Лет. Симпатичный парень на сиденье рядом постучал по ее локтю.
Сеньорита, это Вам точно не захочется пропустить.
Я видела все, отрезала она ему. А потом, успокаиваясь, она заглянула в иллюминатор.
Была ночь, и огни Нуэва Йорка блистали везде.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ




Воспитание Чувств
1988 – 1992


Началось с меня. Еще за год до Падения Оскара, я тоже немного начудил; напали, когда я шел домой из ночного клуба. Эти гнусы из Нью Брансвика. ***** морены. Два ночи, а я иду по Джойс Килмер, сам не знаю – зачем там. Один и пешком. Почему? Потому что был упертым, думал, что никаких проблем, если пройду мимо молодой шалупени на углу. Большая ошибка. Буду помнить улыбочку на том лице парня до конца моей ***** жизни. На секунду заметил его выпускной перстень – как тот прошелся по моей щеке (до сих пор шрам). Сказал бы, что тут я начал их месить, да только эти котяры уложили меня первым. Если бы не проезжала рядом одна добрая душа, эти ***** меня забили бы. Старик хотел отвезти меня в больницу, но у меня не было страховки, и кроме этого, после того, как мой брат умер от лейкемии, на докторов у меня не вставал, так что я был: Не-не-не. После того, что мне набили, я, вобще-то, себя чувствовал ничего. А на следующий день я стал чувствовать, словно сдох. Кружилось все, и не мог стоять, потому что тошнило. Кишки – будто их у меня выдрали, отбили киянкой, а затем скрепками пришили. Было очень плохо, и из всех моих друзей – какие чудесные друзья – только пришла Лола, *****. Услышала от моего друга Мелвина и – пулей сюда. Никогда так рад не был за всю мою жизнь. Лола, с ее большими невинными зубками. Лола, которая даже заплакала, когда увидела меня таким.
Она была единственной, кто за мной ухаживала. Варила, чистила, домашние задания приносила, лекарства, даже заставила меня залезть в душ. Другими словами, пришила мне назад яйца, а это не каждая подруга для нас сделает. Вы уж мне поверьте. Я еле стоял, моя голова трещала, а она мыла мне спину – и это я больше всего запомнил из всей этой переделки. Ее рука с мочалкой, а мочалка – на мне. У меня, правда, была подруга тогда, но Лола оставалась со мной по ночам. Волосы расчешет – один раз, второй, третий – прежде, чем вытянется в своей постели. Никаких ночных хождений, понял, Кунг Фу?
В колледже, вроде как, не должен ни о чем беспокоиться – тебе просто все ***** – но верите иль нет, я о Лоле беспокоился. Она была такой девушкой, о которой беспокоиться было очень легко. Лола – она полная ***** противоположность всем девушкам, с которыми я ходил: почти шесть футов роста, титек нет, и темнокожее всех темнокожих бабуль. Как две девушки в одной: точеный верх, спаянный с кадиллачными бедрами и злой ослихой. Одна из тех, вечно вылезающих из толпы, которые ведут всякие организации в колледже и одевают костюмы на митингах. Была президентом ее курса, главой студентов-латинос и со-председателем женских маршей против насилия. Испанским владела, как никто.
Мы познакомились друг с другом еще когда только поступили, но до второго курса – ее мать тогда опять заболела – у нас не было близких отношений. Отвези меня домой, Юниор, так она сказала для знакомства, а через неделю все стало по-другому. Я помню, на ней была тренировочная пара с лого кэмпуса Дугласс и пестрая футболка. Сняла кольцо, которое ее парень дал ей, и потом поцеловала меня. Темные глаза не сходили с моих глаз.
У тебя классные губы, сказала она.
Ну, как забудешь такую девушку?
Только три ночи вместе, *****, а она уже залила себя виновностью перед своим парнем и прекратила встречаться со мной. А когда Лола перестает что-то делать, она перестает, скажем так, жестко. Даже в те ночи после того, как мне досталось, она мне ничего не позволила сделать. Ты можешь спать в моей кровати, но спать со мной ты не можешь?
Я, может, и черная, Юни, пояснила она, но я не глупая.
Знала точно, какие мысли у меня всегда. Через два дня после того, как мы разошлись, она увидела, как я подкатывал к одной ее знакомой, и тут же показала мне свою длинную спину.


Смысл такой: когда ее брат погрузился в его убийственную депрессию в конце второго курса – выпил две бутылки 151-го, потому что какая-то девчонка выпинула его – едва, *****, не покончил с собой, и в то же время мать его заболела, кто помог?
Я.
Лола, блин, чуть не упала, когда я сказал, что смогу пожить с ним в одной комнате на будущий год. Послежу для тебя за этим ***** придурком. После всяких самоубийственных сцен, никто в Демаресте не захочет делить с ним комнату, собирался жить в одиночестве; Лолы тоже не было бы, потому что она собралась поехать учиться в Испанию – ее ***** мечта, наконец, сбывалась, и она очень, блин, волновалась за него. Лола чуть не остолбенела, когда я сказал, что – ладно, а когда я на самом деле сделал, то она едва не умерла от радости. Жить с ним. В ***** Демаресте. В этом кампусе живут одни чудики и лузеры, и еще придурки и жен-боты. Я, который жмет 340 фунтов только так, который называл этот Демарест Гомы-Дома, словно ничего не значило для меня. Который встретит какого-нибудь беложопого художника, и так захочется надавать ему поджопников. Написал заявление, и к началу сентября тут мы и были – я и Оскар. Вместе.


Мне нравилось показывать, как будто сплошная филантропия, но, на самом деле, это – неправда. Конечно, я хотел помочь Лоле, последить за ее придурочным братцем (знал, что его одного она так любила), но, заодно, и себя решил устроить получше. В тот год мне достался самый маленький номер в лотерею комнат. Был самым последним в списке, что означало – шансы на комнату были около нуля, что означало – мне пришлось бы жить или дома или на улице, что означало – Демарест и, ну надо же, Оскар были не таким уж плохим выбором.
Он при этом не был совсем отстраненным от меня – в смысле, он же был братом моей когда-то девушки. Видел его на кампусе с ней в первые годы; трудно поверить, что он и Лола были близкими по крови. (Я – Апоколипс, шутил он, она – Нью Дженезис.) Она любила этого придурка. Приглашала его на вечеринки и ее шествия. Держал для нее плакаты, раздавал листовки. Толстожопый ассистент.
Скажу одно, что я никогда не встречал доминиканца, как он – мягко говоря.


Привет тебе, Божий Пес – так он приветствовал меня в первый мой день в Демаресте.
Целая неделя прошла, пока я понял, чего он там хотел сказать.
Бог. Domini. Пес. Canis.
Привет тебе, Доминиканец.


Полагаю, я должен был все-таки догадываться. Он все говорил, что был пр;клят, часто говорил, и, если бы я был настоящим доминиканцем старой школы, я бы (а) его услышал, и потом (б) убежал бы в другую сторону. Моя семья – с юга, с провинции Азуа, и если мы, южане с Азуа, в чем-то очень хорошо разбираемся – так это в разных ***** проклятьях. Хесус, вы когда-нибудь видели Азуа? Моя мама и слушать не стала бы – сразу же убежала бы. Она никогда не играла ни с фуку ни с гуангуа, никогда, ни за что. А я не был таким старошкольным, каким я стал сейчас, да просто глупым был, как *****, думал, что приглядывать за кем-то, вроде Оскара, не надо быть Геркулесом. Блин, я же был штангистом, поднимал вес побольше его, каждый день же.
Можете запускать смех за кадром, когда вам вздумается.
Он все время казался мне одинаковым. Такой же толстенный – Бигги Смоллс только минус смоллс – и все такой же потерянный. Все писал по десять, пятнадцать, двадцать страниц в день. Все обожал своих героев разных. Вот вы знаете, какой знак этот глупец повесил у себя на двери комнаты? Скажи – друг – и войдешь. На ***** языке эльфов! (Лучше не спрашивайте, как я это узнал. Пожалуйста.) Когда я увидел, я сказал: Де Леон, шутишь, да? Эльфы?
На самом деле, прокашлялся он, это – Синдарин.
На самом деле, сказал Мелвин, это – гей-хей-хей.
Несмотря на мое обещание Лоле следить, те первые несколько недель у меня не было много времени на это. Ну, что тут скажешь? Занятый был. Какой спортсмен не занят? У меня мое дело было, и спортзал, и мои парни, и моя новая подружка, и, конечно, были у меня трушки-подружки.
Столько много всего было в первый месяц, что О. я видел только, как большой горб под одеялом. Единственной вещью, отчего он долго не ложился спать, были его ролевые игры и японская анимэ, особенно Акира, которую, я так думаю, он видел тысячу раз в тот год. Не скажу точно, сколько раз я приходил ночью и заставал его, сидящим перед теликом. Я, обычно, рявкал: Ты опять смотришь эту херню? И Оскар отвечал, словно извинялся за свое существование: Почти закончилось. У тебя всегда почти закончилось, обижался я. На самом деле – я совсем не обижался. Мне нравилась всякая такая херня, как Акира, хотя было трудно не заснуть, когда смотрел. Я откидывался на спину в кровать, когда Канеда кричал Тецуо, и вскоре Оскар робко подходил ко мне, говоря, Юниор, закончилось, и я вскакивал: *****!
Да не было так уж плохо, как я потом говорил. Хоть и был он нердом, но и соседом был хорошим. Я никогда не получал от него идиотские записочки, как от прошлого ***** соседа, с которым я жил, и он всегда платил за свою половину всего, и если я натыкался на него с его ролевыми играми, он тут же перебирался в комнату отдыха на этаже, даже если я его об этом не просил. Акиру я еще мог выносить, а Королеву Демонической Паутины Коридоров – ну никак.
Тоже пытался быть с ним в хороших отношениях, конечно. Вместе ели раз в неделю. Нашел его писанину, уже пять книг к тому времени, и попробовал почитать. Не мое было это – Брось фэйзер, Артурус Прайм! – но даже я мог бы сказать: у него что-то было. Мог писать диалоги, сцену закрутить, удерживать внимание. Однажды показал ему свои рассказы: ограбления и наркотики и *****, ты Нандо, и пули БЛАУ! БЛАУ! БЛАУ! Он дал мне четыре страницы комментариев на восемь страниц рассказа.
Помогал ли я ему с женской ситуацией? Делился ли моим опытом?
Конечно. Проблема была в том, что когда дело коснулось девчонок, мой сосед был, как никто на этой планете. С одной стороны, у него был самый худший случай болезни но-пипи-тити. Последний, кто был приблизительно близок к такому состоянию, это был один сальвадорец, с которым я был знаком в школе для старших классов, с ожогом по всему лицу: ни одной девчонки, потому что выглядел как Призрак Оперы. И вот что: Оскар был еще хуже него. По крайней мере, Джеффри мог бы списать на медицинское состояние. А на что мог списать Оскар? На Саурона? 307 фунтов веса, *****! Разговаривал, будто компьютер из Звездного Пути. Вся ирония была в том, что я никогда не видел никого, кто настолько хотел быть с девчонкой. *****, я-то думал, что я люблю их, но никто, клянусь, никто настолько не хотел их, как Оскар. Для него они были и началом и концом, альфой и омегой, ДиСи и Марвелом. Так тяжко ему было; не мог видеть красивой мордашки без того, чтобы его начало трясти. Влюблялся совсем на пустом месте – должно быть, штук двадцать было первого уровня в один только первый семестр. Ни из одного случая так ничего и не вышло. Как они смогли бы? Идеальный разговор для Оскара – про его ролевые игры! Какое же, *****, это ***** идиотство? (Мой любимый случай был, когда в автобусе он выдал одной красивой морене, Если бы ты была в моей игре, я бы дал тебе восемнадцать очков Обаяния!)
Я пробовал давать ему советы, честное слово, пробовал. Ничего слишком сложного. Как, Перестань громко обращаться к незнакомым девушкам на улице, и не вспоминай ни о каких Бейондерах. Послушался ли он? Конечно, нет! Вдолбить что-нибудь Оскару про девушек – словно попасть камнем в Юнуса Неприкасаемого. Такой же непробиваемый. Выслушает меня и плечами дернет. Нет никакой эффективности в этом, я лучше буду сам собой.
Но твоя «сам собой» не работает!
Печально, но только это есть у меня.
И тут мой любимый разговор:
Юниор?
Чего?
Ты спишь?
Если это о Звездном Пути ...
Нет, это не о Звездном Пути. Он прокашлялся. Я слышал из доверительных источников, что ни один доминиканец не умер девственником. Ты, у тебя столько опыта в этом вопросе – ты как думаешь, это правда?
Я сел. Он уставился на меня в темноте, серьезный-серьезный.
О, это против всех законов природы, если доминиканец умрет, так и не ***** хотя бы один раз.
Это-то, вздохнул он, меня и тревожит.




Так что случилось в начале октября? Что чаще всего случается с такими плэйбоями, как я.
Попался.
Неудивительно, если знать какую склизкую жизнь я тогда вел. И не просто попался. Моя девушка Суриян обнаружила, что я путался с одной из ее подруг. Парни: никогда-никогда-никогда, держитесь подальше от стервы по имени Авильда. Потому что она так заавильдит вам задницу, что мало не покажется. Эта Авильда по ***** знает какой причине решила меня подставить, записала один из моих звоноков ей, и только скажешь ***** – уже все про всё знают. Эта дура проиграла мои слова всем кому ни попадя, раз пятьсот, наверное. За два года я попался во второй раз – рекорд даже для меня. Суриян так разозлилась. Атаковала меня в автобусе. Парни смеялись и в сторону расходились, а я все прикидывался, что ничего не случилось. Внезапно, я все время стал проводить в общежитии. То один вспомнит, то другой – как ножом. Смотрел с Оскаром фильмы. Этот Остров Земля. Яблочное Семя. Проект А. Пытался собрать себя вместе.
Что я должен был сделать – это пройти реабилитацию от тёлок. Но если вы подумали, что я так и сделал, то, скорее всего, вы не знаете доминиканских парней. Вместо того, чтобы сконцентрироваться на чем-то полезном и нужном, скажем, как мои проблемы, я решил занять себя чем-нибудь попроще и полегче.
Откуда ни возьмись, и менее всего от своего херового настроения – конечно, нет! – я решил, что смогу поправить жизнь Оскара. Однажды ночью, когда он все плакался о своем жалком существовании, я сказал ему: Ты на самом деле хочешь все поменять?
Конечно, хочу, ответил он, но ничего не принесло мне улучшения.
Я изменю твою жизнь.
Правда? Его взгляд – до сих пор в сердце екает, даже после трех лет.
Правда. Ты должен меня при этом слушаться.
Оскар взгромоздился на свои ноги. Положил руку на сердце. Принимаю клятву повиновения, мой господин. Когда мы начнем?
Увидишь.
На следующее утро, шесть часов, я выпинул Оскара из постели.
Что такое? захныкал он.
Ничего особенного, ответил я, бросая его обувь ему на живот. Просто первый день в твоей жизни.
Я, должно быть, все еще очень переживал из-за Сурияны – вот, почему я затеял такой, по-настоящему серьезный Проект Оскар. Те первые недели, когда я все ожидал прощения Суриян, я драчил толстяка, как Мастер Убийца в храме Шаолинь. Сидел на нем 24/7. Заставил его поклясться, что перестанет бросаться на незнакомых девушек с безумными я-тебя-люблю. (Ты же их только пугаешь, О.) Заставил следить за своей диетой и замолчать говорить всякую херню о себе – У меня плохая судьба, я уйду из жизни девственником, я совсем немиловидный – по крайней мере, когда я был с ним. (Положительные мысли, давил я на него, положительные мысли, *****!) Даже привел его с собой к парням. Ничего серьезного – просто попить вместе, и когда нас было много, его монструозность не была так заметна. (Парни возмутились – Что потом? Начнем бездомных приводить?)
А самое большое достижение из всего? Я начал с ним заниматься. ***** бегом.
Надо было увидеть: О., по-настоящему, меня слушался. Никто не смог заставить его сделать это. В последний раз он пробовал бежать на первом курсе, когда был еще на пятьдесят фунтов легче. Не вру: сначала я едва не умирал со смеху, видя, как он пыхтел по Джордж Стрит с дрожащими черными коленями. Головой вниз, чтобы не слышал и не видел ничьей реакции. Обычно, ржали и пару раз Эй, жиряга. Самое лучшее, что я услышал однажды? Мам, посмотри, как он тащит свою планету.
Не слушай тех шутников, говорил я ему.
Не слушаю, хрипел он, умирая.
Он был так далек от этого. Как только мы заканчивали, он тут же усаживался за свой письменный стол. Словно прищелкивался к нему. Выводил все, что пришло к нему во время бега. Начал вставать даже в пять часов, и, когда я просыпался, он уже сидел за своим компьютером, верещал, что был посередине очень важной части главы. Напишешь позже, раб. После четырех забегов он упал на колени. Пожалуйста, Юниор, сказал он, я больше не могу. Я хмыкнул. Давай одевай свою **** обувь.
Я знал, что ему было трудно. Я был черствым сухарем, но не таким уж черствым. Я же все видел. Вы, вот, думаете, что люди ненавидят толстяков? А посмотрите, как они относятся к толстякам, которые хотят похудеть. Становятся ***** балрогами. Самая милая девушка скажет самую гнусную ***** ему на улице, старухи забубнят, Отвратительно, отвратительно, и даже Мелвин, который ни разу не показал виду против Оскара, начал звать его Джабба Жопа, вот так. Поразительная херня.
ОК, люди несли всякую чушь, но какие у него были еще возможности? О. должен был что-то сделать. Двадцать четыре/семь за компьютером, писать науч-фан про монстров, появляться в Студенческом центре для видеоигр, болтать о девушках, ни разу не дотронувшись до них – это что за жизнь была? *****, мы же жили в Ратгерс – а в Ратгерс девушки были везде, а тут был Оскар, не дававший мне спать всю ночь разговорами о Зеленой Лампе. Громко спрашивая себя, А если бы мы были орками, с расовой точки зрения, как бы могли представить себя в виде эльфов?
Он должен был что-то сделать.
Он сделал.
Он бросил.
Совсем по-дурному. Четыре дня в неделю мы бегали. Я давал пять миль, а он – совсем немного. Хотя, думал, что он – в порядке. Притирается, да? И затем, прямо посередине одной нашей пробежки. На Джордж Стрит, я посмотрел назад через плечо и увидел, что он остановился. Пот ручьем по нему. Сердечный приступ, что ль? Нет, ответил он. Тогда почему не бежишь? Я решил, что больше не буду бежать. Какого *****? Не работает, Юниор. Не будет работать, если ты не захочешь, чтобы работало. Я знаю, что не будет работать. Кончай, Оскар, бери себя в руки. Но он покачал головой. Он попытался пожать мне руку и потом пошел к Ливингстон Авеню, сел на автобус и уехал. На следующее утро я ткнул его ногой, а он не пошевелился.
Я не буду больше бегать, пробубнил он из-под подушки.
Наверное, я не должен был на него сердиться. Должен был терпеливо ухаживать за ростком. Но меня повело. Я, бросая все мои ***** дела, помогаю этому ***** идиоту, а он нахально отвечает мне в лицо. Разозлился на него до чертиков.
Три дня подряд я пинал его на пробежку, а он все говорил, Я не буду, я не буду, я не буду. С его стороны – он старался все сгладить. Старался поделиться своими фильмами и комиксами, болтать свою ботанскую чушь, старался вернуть отношения, какими они были прежде, чем я начал Программу Искупления Оскара. Но я не принял ничего. В конце концов, предъявил ультиматум. Ты или бежишь или всё.
Я не хочу больше бегать! Не хочу! Взвился голос.
Упрямый. Как его сестра.
Последний шанс, сказал я. На мне была надета спортивная обувь, и я был готов к бегу, а он сидел за своим столом, притворяясь, что не замечает ничего.
Он не пошевелился. Я положил руку на него.
Встань!
И тут он заорал. Оставь меня в покое!
Даже толкнул меня. Я не думаю, что он хотел, но так получилось. Мы оба замерли от неожиданности. Он дрожал, напугавшись, а я – с кулаками в воздухе, готовый его убить. На секунду я решил забыть обо всем, просто все было ошибкой, ошибкой, но затем я вспомнил себя.
Я толкнул его. Обеими руками. Он улетел в стену. Крепко.
Баран, баран, баран. Через два дня позвонила Лола из Испании, в пять утра.
Какие проблемы, Юниор?
Устал от всего. Я ответил, даже не задумываясь, Пошла ты *****, Лола.
*****? Молчание Смерти. Это ты пошел *****, Юниор. Больше никогда не говори со мной.
Передай привет своему жениху от меня, я попытался поржать, но она уже повесила трубку.
*****, закричал я, выбросив телефон в шкаф.


И вот так вот так вот так вот. Конец нашего большого эксперимента. Он извинялся позже пару раз, по-своему, по-Оскаровски, но я ему не ответил. Где я раньше старался быть к нему поближе, там теперь я встречал его морозом. Никаких приглашений к ужинам и на вечеринки. Как соседы по комнате, когда они в ссоре. Мы были вежливыми и твердыми, и где мы раньше болтали о писанине и всяком таком, там теперь у меня не было ничего общего для разговоров с ним. Он вернулся в свою жизнь, назад – к своим *****. Энергии из него посыпалось – будь здоров. Наверняка, от злости. Он вернулся к своим пиццам на восемь кусков и стал опять бросаться камикадзе на девушек.
Парни, конечно, почуяли – что-то происходит, и я больше не прикрываю толстяка – и зашевелились.
Я все-таки думаю, что не было так уж плохо. Парни не били его и ничего такого, не тырили его вещи. Но, похоже, все было довольно жестоко – как ни посмотри. Ты кисульку ел когда-нибудь? спрашивал его Мелвин, а Оскар качал головой, соблюдая приличия, сколько бы раз Мел не спросил его об этом. Возможно, ты только их еще не пробовал? Харолд говорил, Ты ничуть не доминиканец, но Оскар грустно возражал, Я – доминиканец. Да какая разница, что он отвечал. Кто-нибудь, спрошу я вас, когда-нибудь встречал такого Домо, как он? На Хэллоуин он сделал ошибку, нарядившись Доктором Кто, очень гордился своим костюмом. Когда я увидел его на Истон Стрит с двумя такими же ботанами-клоунами, я не мог поверить, как он был похож на толстого гомика Оскара Уайлда, и я ему об этом сказал. Ты так на него похож, и это было плохой новостью для Оскара, потому что тут же влез Мелвин, Оскар Уао, не Оскар Вао, и тут все началось, все мы начали называть его: Эй, Уао, что делаешь? Уао, не хочешь убрать свои ноги с моего стула?
И в чем трагедия? После пары недель он начал отзываться на это.
Глупец никак не мог рассердиться, когда мы начинали кормить его говном. Просто сидел там со смущенной гримасой на лице. Всем становилось так неудобно от него. Насколько раз, когда все расходились, я говорил ему, Ты же знаешь, что мы лишь шутили, Вао? Я знаю, отвечал он устало. Все в порядке, говорил я, хлопая его по плечу. Все в порядке.
Когда звонила его сестра, я поднимал трубку и старался быть веселым, но она отбрыкивалась. Мой брат там? только лишь говорила она. Холодно, как с Сатурна.


Сейчас я спрашиваю себя: От чего я злился больше? От того, что Оскар, толстый неудачник, перестал бегать, или от того, что Оскар, толстый неудачник, воспротивился мне? И пытаюсь понять: От чего он больше всего страдал? Что я никогда не был по-настоящему его другом, или что я притворялся им?


Так все должно было быть. Какой-то толстый парень, с которым я делили комнату на втором курсе. Ничего более, ничего более. Но затем Оскар, болван, решил влюбиться. И вместо того, чтобы быть с ним один год, этот ***** – со мной на всю оставшуюся жизнь.


Вы когда-нибудь видели портрет Сарджента Мадам Икс? Да, конечно, видели. У Оскара он висел на стене – рядом с постерами Роботека и Акиры, где – Тецуо и его слова НЕО ТОКИО СКОРО ВЗОРВЕТСЯ.
От ее вида можно было упасть замертво. Так она к тому же была сумасшедшей.




Если вы жили в Демарест в тот год, вы бы ее знали: Дженни Муньоз. Она была пуэрто с восточной части Ньюарка, где жили латинос. Первая крутая готка – в 1990 нам, нигга, было трудно смотреть на готов – но пуэрториканскую готку видеть было так же странно, как черного наци. Дженни было ее настоящим именем, но все ее готыши звали ее Ла Хаблессе, и всякого нормального парня, вроде меня, при виде ее, словно било коротким замыканием. Она вся светилась. Прекрасная кожа пуэрты, как выточенный бриллиант, супер-черные волосы под египетской прической, глаза, жирно обведенные тушью, губы, покрашнные черным, с самыми большими округлыми титьками, которые я когда-либо видел. Для нее каждый день был Хэллоуином, а на сам Хэллоуин она одевалась – догадались уж – д;миной с каким-нибудь гомиком-музыкантом на поводке. Никогда не видел ни у кого такого тела. Даже я вздыхал по Дженни весь первый семестр, но однажды я попробовал подлезть к ней в библиотеке Дугласса, а она рассмеялась мне, и когда я сказал ей, Не смейся надо мной, она спросила: А почему нет?
***** стерва.
Ладно, короче, кто решил, что она была любовью его жизни? Кто пал перед ней, потому что услышал, как в ее комнате играл Джой Дивижн, и, сюрприииииз, он тоже любил Джой Дивижн? Конечно же, Оскар. Сначала он пялился на нее с издали и мычал об ее «невыразимом совершенстве». Не в твоей лиге, ткнул его я, но он пожал плечами, пожаловался своему компьютеру: Все – не в моей лиге. Забыл об этом тут же, но через неделю я увидел, как он дернулся к ней у студенческих кафешек! Я был с парнями, слушая их курлыканья о Никс, наблюдая за Оскаром и Ла Хаблессе в очереди за едой, ожидая момента, когда она его турнет, полагая: если уж меня она зажарила, то его задницу она точно испепелит. Конечно же, он был на всех парах с его привычной линией из Битвы Планет, сыпля словами, обливаясь п;том по лицу, а она держала свой поднос и искоса смотрела на него – немного девчонок смогут смотреть искоса и следить, чтобы их сыр фри не выпал с подноса, но как раз поэтому все нигга были без ума от Ла Хаблессе. Она начала отходить, и Оскар завопил громко, Мы потом поговорим! А она в ответ отстрелялась Конечно, с жирным слоем сарказма.
Я помахал ему. Как прошло, Ромео?
Он посмотрел вниз на свои ладони. Я думаю, я, похоже влюбился.
Как ты можешь влюбиться? Ты же только что встретился с этой стервой.
Не называй ее стервой, мрачно ответил он.
Да, подхватил интонацию Мелвин, не называй ее стервой.
Надо сказать, что Оскар был стойким. Он не бросил. Он все продолжал и продолжал свои попытки с совершенным безразличием к себе. В коридорах, перед входом в туалет, в залах кафетерий, в автобусах, он был вездесущим. Оставлял книжки комиксов у ее двери, даже так.
В моей вселенной, когда ботан вроде Оскара пристает к такой девчонке, как Дженни, он, обычно, отлетает от нее со скоростью пули, но у Дженни, скорее всего, было что-то с головой, или ей нравились толстые лузеры-нерды, потому что к концу февраля она все еще была с ним в хороших отношениях. Прежде, чем мои мозги смогли это переварить, я увидел их гуляющих вместе! При всех! Я не мог поверить своим ***** глазам! И потом наступил день, когда я вернулся из класса и увидел, что Ла Хаблессе и Оскар сидели в нашей комнате. Они просто болтали об Алис Уокер, но все-таки. Оскар выглядел, будто только что был принят в Орден Джедаев; Дженни мило улыбалась. А я? У меня не было слов. Дженни вспомнила, что был я, хорошо, хоть. Посмотрела на меня своими улыбающимися глазами и сказала, Хочешь, чтобы я слезла с твоей кровати? Своим джерсийским акцентом, от него меня, аж, прошибло.
Не, ответил я. Взял свои спортивные вещи и позорно вылетел пулей.
Когда я вернулся из штангистской, Оскар сидел за компьютером – очередная страница из миллиарда его новых романов.
Я сказал, Ну и что – с тобой и с Гошкой?
Ничего.
Вы о чем, блин, разговариваете?
Разные вещи. Что-то в его тоне подсказало мне, что он знал, как она отшила меня. Такой, вот, *****. Я только сказал ему, Ну, удачи, Уао. Надеюсь, что она из тебя не сделает жертвоприношение Вельзевулу или еще что-нибудь.


Весь март они болтались вместе. Я пытался не обращать внимания, но мы все жили в одном здании, так что приходилось обращать. Позже, Лола рассказала мне, что они даже начали ходить в кино вместе. Они посмотрели Привидение и эту херню под названием Железяки. Потом шли ужинать, где Оскар старательно пытался не есть за троих. Меня не было с ними, в основном; я бегал по кисулькам и грузил бильярдные столы, а по выходным – с ребятами. Тошно ли мне было, что он проводил время с этой стервой? Конечно. Я же все время думал о себе, как о Канеде, а тут приходилось играть роль Тецуо.
Ей точно нравился Оскар. Ходила, держась с ним за руки, и обнимала при первом удобном случае. Обожание Оскара для нее, как свет от нового солнца. Быть в центре Вселенной – ей очень шло. Она читала ему свои стихи (Ты – муза из всех муз, я слышал, как он говорил ей это) и показывала ему свои глупенькие рисунки (эту ***** он вешал на нашу дверь), и рассказывала ему о своей жизни (о чем он прилежно записывал в своем дневнике). Жила с тетей, потому что ее мать уехала в Пуэрто Рико жить со своим новым мужем, когда ей было всего семь лет. С одиннадцати лет начала подолгу пропадать вне дома. Жила в сквоте до того, как поступила в колледж – назывался Кристальный Дворец.
Читал ли я дневник моего соседа, когда его не было? Конечно.
О, вы бы видели О. Он был каким никогда – молодец. Начал следить за одеждой, каждое утро гладил свои рубашки. Выкопал свой деревянный самурайский меч из шкафа и рано по утрам выходил с ним на траву в Демаресте, по пояс голый, рубил мириады воображаемых врагов. Даже снова начал бегать! Ну, трусцой. Ого, теперь ты можешь бегать, съязвил я, а он просалютовал мне в ответ коротким взмахом руки, ковыляя мимо меня.
Я должен был бы радоваться за Вао. Честно, с чего я должен был завидовать Оскару в его маленьких победах? Я, у кого были не одна и не две, а целых три гладкожопые сучки в одно и то же время, и еще не считая всяких трушек, которых я снимал на вечеринках и в клубах; я, у кого кисульки трещали из ушей? Ну, конечно же, я завидовал этому *****. С таким сердцем, как у меня – никакой привязанности ни к кому – хуже не придумаешь. Был таким и буду таким. Вместо ободрений, я ржал, когда видел его с Ла Хаблессе; вместо того, чтобы поделиться своими женскими знаниями, я сказал, чтобы больше следил за собой – другими словами, я ненавидел успешных.
Я, сам успешнее других.
Да не должен был я тратить на это свою энергию. К Дженни всегда прилипали парни. Оскар – передышка между ними, и в один день я увидел ее, сидящей на траве в Демаресте, с одним высоким таким панкушей, который все крутился вокруг Демареста, не жил там, ночевал у какой-нибудь, кто пожалеет его. Тощий, как Лу Рид, и такой же наглый. Он показывал ей какую-то йогу, а она смеялась. Не прошло двух дней, как я нашел Оскара, плачущим на своей кровати. Эй, земляк, сказал я, застегивая пояс с весом. Какого черта?
Оставь меня в покое, прошептал он.
Бросила, что ль, тебя? Она тебя бросила, да?
Оставь меня в покое, закричал он. ОСТАВЬ. МЕНЯ. ВПОКОЕ.
Подумал, что снова будет, как раньше. Неделя переживаний и опять – за писанину. Этим только и спасался. Но было совсем по-другому. Я сразу понял, что не так, когда он перестал писать – Оскар никогда не переставал писать – обожал писать, как я обожал крутить девчонок – просто лежал и пялился вверх. Десять дней он все такой же, говорил, что я мечтаю о том, чтобы забыться, как другие люди мечтают о классном сексе – тут я заволновался. Тогда я нашел телефон сестры в Мадриде и позвонил ей втихаря. Раз пять-шесть пробовал, потратил кучу нервов, пока дозвонился.
Чего надо?
Не вешай трубку, Лола. Я – об Оскаре.
Она позвонила ему той же ночью, спросила, что происходит, и, конечно, он рассказал. Не обращая внимания на меня там.
Мистер, приказала она, ты должен забыть.
Я не могу, проскулил он. Мое сердце разбито.
Ты должен, и всякое такое, пока в конце второго часа он не обещал ей, что попытается.
Эй, Оскар, сказал я после того, как прошли двадцать минут остывания. Давай сыграем в видеоигры.
Он покачал головой, не двинулся. Я больше не буду никогда играть в Стрит Файтер.
Ну и? спросил я Лолу позже по телефону.
Я не знаю, ответила она. Он становится таким иногда.
Что ты хочешь, что бы я сделал?
Для меня, просто последи за ним, хорошо?
Не получилось. Через две недели  Ла Хаблессе сама дала Оскару замечательный повод: он пришел к ней, когда она «развлекала» панка, поймал их обоих голыми, похоже, покрашенными с ног до головы кровью или чем-то таким, и прежде, чем она успела сказать, Вон отсюда, он пришел в неистовство. Назвал ее шлюхой и атаковал ее стены, срывая постеры и разбрасывая книги. Я обнаружил это, когда прибежала какая-то белокожая девушка и сказала мне, Извините, но ваш идиот-сосед сошел с ума, и я полетел по лестнице вверх и схватил его голову в замок. Оскар, прокричал я, остынь, остынь. Оставь меня ***** впокое, визжал он, пытаясь наступить своей тушей на мою ногу.
Это было довольно ужасно. А панк – тот выпрыгнул из окна и убежал прочь. Голожопый.
Вот такой был Демарест. Скучать не приходилось.




Скажем покороче: он должен был посетить психолога, чтобе не потерять свою комнату, ему запретили подниматься на второй этаж ни за чем; а теперь все в общежитие думали, что он – какой-то неуравновешенный псих. Девушки особенно держались от него подальше. А что касается Ла Хаблессы, она перешла на последний курс, так что ее переселили в другое здание, у реки, и на том и покончили со всем. Я больше не видел ее, за исключением одного раза, когда я был в автобусе, а она шла по улице, шагала в своих бутсах домины.
И так вот и закончился тот год. Он – потерявший всю надежду и вечно стучащий по клавишам компьютера, я – вечно отвечающий на вопросы, как мне нравилось жить в одной комнате с Мистером Психом, и я спрашивал их тут же, как им понравилось бы, если бы они стали жить с моим ботинком в заднице? Дурацкие пару недель. Когда вновь пришло время на подачу заявления жилья, я и О. даже и не заговаривали об этом. Мои парни все еще торчали у своих матерей, так что мне пришлось опять попробовать свои шансы в комнатной лотерее, и в этот раз я так ***** выиграл, получив комнату на одного. Когда я сказал Оскару, что съезжаю из Демареста, он на короткое время вылез из своей депрессии и даже удивился, словно ожидал чего-то другого. Я пытался найти ... я все никак не мог найти слов, но прежде, чем я нашел их, он сказал, Это хорошо, а затем, когда я стал поворачиваться, он схватил мою руку и пожал ее очень официально: Сэр, было почетно.
Оскар, ответил я.


Люди спрашивали меня, Ты видел какие-нибудь знаки? Видел? Может, я и видел и просто не хочу вспоминать об этом. Может, я не видел. Какая ***** разница? Все, что я знал – я никогда не видел его таким печальным, но внутри меня была часть, которой было наплевать. Жаждала поскорее убраться отсюда точно так же, как когда-то жаждала убраться из моего города.
В нашу последнюю ночь соседей, Оскар всосал две бутылки дешевого пойла, апельсинового сиско, которые я купил для него. Помните сиско? Жидкий крэк, так его называли. Так что Мистер Легковес был в жопу пьян.
За мою девственность! проорал Оскар.
Оскар, потише, брателло. Люди совсем не хотят слышать этого.
Ты прав, они просто хотят пялиться на меня.
Тише ты, спокойнее.
Он свалился. Я – в исключительном порядке.
Нет, ты – не в исключительном порядке.
Я сказал, что в исключительном порядке. Все, он встряхнул головой, неправильно воспринимают меня.
Все плакаты и книги были упакованы, и было снова похоже, как в первый день, только если бы он не был таким печальным. В настоящий первый день он был радостный, возбужденный, называл меня полным именем, пока я не прервал его, Юниор, Оскар. Просто Юниор.
Полагаю, я знал, что я должен был оставаться с ним. Должен был усадить свою жопу на тот стул и сказать, что всё, блин, будет классно, но это была наша последняя ночь, и я ***** устал от него. Я хотел ***** глупенькую индийку, ждавшую меня в Дуглассе, травануть план, и затем лечь спать.
Прощай, сказал он мне, уходящему. Прощай!
Что он сделал: выпил третью бутылку Сиско, а затем поплелся, шатаясь, к платформе поезда в Нью Брансвик. С ее осыпающимся фасадом и длинным изгибом железной дороги, высоко, вдоль русла реки. Даже посередине ночи добраться до станции или попасть на рельсы не представляет никакой трудности – что он и сделал. Поперся к реке, к скоростной 18-ой. Нью Брансвик рассыпался под ним, а он был в семидесяти семи футах над землей. Семьдесят семь футов – точно. Как он потом вспомнил, он стоял на мосту долгое время. Наблюдая за пролетавшим внизу светом машин. Вспоминая всю свою жалкую жизнь. Желая, чтобы родился в другом теле. Сожалея о всех книгах, которых никогда не напишет. Может, пытаясь себя как-то отговорить. А затем, издалека прогудел экспресс на Вашингтон в 4:12. К тому времени он уже еле мог стоять на своих ногах. Закрыл глаза (или, может, и не закрыл), а когда он открыл их, то рядом с ним он обнаружил нечто похожее на словно из романов Урсулы Ле Гуин. Позже, когда он попытался описать, он назвал это Золотым Мангустом, но даже он понимал, что это было совсем не тем. Оно было спокойным, очень прекрасным. С золотистыми глазами, проникающими насквозь, не осуждающие или укоризненные, но гораздо более страшнее. Они уставились друг на друга – спокойное, как буддист, и совершенно изумленный он – и тогда вновь засвистел гудок поезда, и его глаза дернулись открывшись (или закрывшись), и уже ничего не было.
Он ждал всю свою жизнь нечто такого, чтобы случилось с ним, желал бы жить в мире, полном магии и загадочности, но вместо того, чтобы накрепко запомнить образ и сойти оттуда, этот ***** заболтал своей разбухшей головой. Поезд приближался, и прежде, чем он потерял бы свою решимость, он бросил себя вниз, в темноту.
Он оставил мне записку, конечно. (И там же были письма сестре, матери и Дженни.) Он благодарил меня за все. Он написал, что я мог бы взять все его книги, его игры, его фильмы, его любимые ролевики с десятисторонними кубиками. Он написал, что был счастлив быть со мной друзьями. Он подписался: Твой компаньеро, Оскар Вао.


Если бы он упал на скоростную 18-ую, как планировал, свет для него потух тут же бы. Но из-за путаницы в мозгах он, должно быть, просчитался или, может, как объясняла его мать, за ним следили наверху, потому что он промахнулся по 18-ой и приземлился в дорожный разделитель! Что тоже должно было быть хорошо. Те разделители на 18-ой – как бетонные гильотины. Подрезали бы его знатно. На кишочные конфетти. За исключением того, которым ограждают кусты, и он приземлился на покрытую кучу суглинка, а не на бетон. Вместо ботанского рая – каждый нерд получает пятьдесят девственниц для своих ролевых игр – он очнулся в больнице с двумя сломанными ногами и вывихом плеча и с полным ощущением того, что спрыгнул с железнодорожного моста Нью Брансвика.
Я там был, конечно, с его матерью и дядей бандитского вида, который все исчезал в туалет за новой порцией нюха.
Он увидел нас всех, и что этот идиот сделал? Он отвернулся и заплакал.
Его мать похлопала его по плечу. Ты еще больше будешь плакать, когда я с тобой разберусь.
На следующий день прибыла из Мадрида Лола. Даже слова не смогла сказать, как ее мать встретила ее доминиканским приветствием. А сейчас ты приехала, когда твой брат умирает. Если бы я знала, что ты приедешь только тогда, я бы покончила с собой много лет тому назад.
Игнорировала ее, игнорировала меня. Села рядом с братом, взяла его за руку.
Мистер, спросила она, ты в порядке?
Покачал головой: Нет.


Давно было, но когда я вспоминаю ее, я все вижу ее в той больнице, в тот самый день, прямиком из аэропорта Ньюарка, с темными кругами под глазами, волосы спутаны, как у менад, и все равно у нее нашлось время, до появления, покрасить губы и наложить немного грима.
Я понадеялся, что будет другой – даже в больнице не смог не думать о заднице – но она тут же меня осадила. Ты почему не последил за Оскаром? потребовала она ответа. Почему не проследил?


Через четыре дня они отвезли его домой. А я вернулся в свою жизнь. Поехал к моей одинокой матери и в мой задрипанный район. Я полагаю, что если бы я был настоящим его другом, то навещал бы его в Патерсоне каждую неделю, но я не навещал. Что тут сказать? Это же было ***** лето, и я подбирался к паре девчонок, и к тому же у меня была работа. Времени не хватало, но на самом деле желания не хватало. Я каким-то образом позвонил ему пару раз – проверить его. Даже это было уже много, потому что я все ожидал, как его мать или сестра скажут мне, что его больше нет. Но он сказал, что «регенерирует». Никаких попыток самоубийства. Он много пишет, что всегда было хорошим знаком. Я буду доминиканским Толкиеном, заявил он.
Только однажды я увиделся с ним, и то потому, что я был в П-сити, встречался с одной моей дыркой. В планы не входило, но я просто крутанул руль, остановился у заправки, позвонил, и так я оказался в доме, где он вырос. Его мать была слишком больной, чтобы выйти из своей комнаты, а он выглядел тоньше, чем каким-либо я его видел. Самоубийство мне полезно, пошутил он. Его комната была еще более ботанской, чем он, если такое и возможно. Модели старфайтеров – под потолком. Моя подпись и его сестры были лишь настоящими на его остававшемся гипсе (правая нога повредилась больше левой); остальными были сердечные пожелания Роберта Хайнлайна, Айзека Азимова, Франка Херберта и Сэмуэла Делэйни. Его сестра не появилась к моему приходу, так что я громко засмеялся, когда она прошла мимо открытой двери, и громко спросил: Как поживает немая?
Она ненавидит жизнь тут, ответил Оскар.
А что такого с Патерсоном? так же громко спросил я. Эй, немая, что такого с Патерсоном?
Все, прокричала она из другой комнаты. На ней были короткие беговые трусы – вид ее мускулов, как они шевелились, стоил приезда.
Я и Оскар посидели недолго в его комнате, перекидываясь редкими словами. Я рассмотрел все его книги и игры. Подождал, чтобы он сказал что-нибудь; знал же он, что не уйду без какого-нибудь объяснения.
Было дуростью, наконец признался он. Глупо.
Можешь еще раз повторить. О какой ***** ты вообще думал, О?
Он жалко пожал плечами. Я не знал, что еще делать.
Слушай, ты не хочешь стать мертвым. Поверь мне. Без-кисульки – это плохо. Но мертвый – это как без-кисульки десять раз хуже.
Таким вот образом прошло пол-часа. Одно запомнилось. Прямо перед моим уходом он сказал: Проклятье заставило меня сделать это, понимаешь.
Я не верю в такую херню, Оскар. Эта херня – для наших родителей.
Для нас тоже, сказал он.


Он нормальным, что ль, будет? я спросил Лолу на выходе.
Я полагаю, сказала она. Заполняя ледяные ванночки холодильника водой из-под крана. Он говорит, что вернется в Демарест весной.
Это что, хорошая идея?
Она подумала секунду-другую. Такая, вот, Лола. Да, ответила она.
Тебе лучше знать. Я нащупал свои ключи от машины. Как жених?
Он – в порядке, вежливо сказала она. А ты и Сурияна – все еще вместе?
Морозом по коже от воспоминания ее имени. Больше нет.
А потом мы постояли там и посмотрели друг на друга.
В другом мире я бы поцеловал ее у крана, и так бы закончились все наши проблемы. Но вы же знаете, в каком мире живем мы. Это вам не ***** Средиземье. Я лишь качнул головой, сказал, Увидимся, Лола, и уехал домой.


Таким должен быть конец, правильно? Лишь воспоминание о каком-то ботане, с которым я когда-то был знаком, и который пытался убить себя, и более ничего, и более ничего. Но Де Леон, как вышло – не такая уж семья, о которой тут же забудешь.
Через две недели после начала выпускного курса он появился у моей комнаты! Принес свою писанину и попросил у меня мою! Я не мог поверить в услышанное. Последнее, что я слышал: он собирался работать учителем-на-замену в его прежней школе старших классов, перейти в другой колледж; а вот, пожалуйста, стоял тут, у моей двери, робко держа голубую папку. Приветствую и рад встрече, Юниор, сказал он. Оскар, ответил я, не веря своим глазам. Он еще больше потерял вес и изо всех сил пытался держать свою прическу в приличном виде, а лицо – чисто выбритым. Он выглядел, если вы сможете в это поверить, хорошо. Хотя все те же разговоры о Космической Опере – только что закончил свой первый квартет романов, только о них и говорил. Может, из-за моей смерти, вздохнул он, и тут же осекся. Извини. Конечно, никто в Демаресте не хотел делить с ним комнату – какой сюрприз (мы все знаем, какие все терпимые на словах) – и когда он вернулся весной, у него одного была комната для двоих; распорядиться ею правильно так и не пришлось – шутил он.
Демарест не будет таким же без твоей мезоморфичной ухмылки, сказал он, как будто все было понятно.
Ха, ответил я.
Ты должен точно навестить меня в Патерсоне, когда у тебя будет передышка. У меня изобилие новой японимации для твоего визуального удовольствия.
Точно, брателло, сказал я. Точно.
Я так и не навестил его. Я же был занят, честное-пречестное: разгружал бильярдные столы, нагонял хвосты, готовился выпуститься. И кроме того, той осенью произошло чудо: Суриян постучала в мою дверь. Выглядела еще более красивой, чем когда-либо. Я хочу, чтобы мы попробовали еще раз быть вместе. Конечно, ответил я, да, и той же ночью попробовал навернуть ее на мой рог. Диос мио! Какому-то нигга до самого Судного Дня не видать женской задницы; а мне – от них, ну, никак не избавиться, даже если б я захотел этого.
Моя занятость не остановила О. от того, чтобы навещать меня иногда, и опять – с новыми рассказами о какой-нибудь девушке, которую он увидел в автобусе, на улице или в классе.
Все тот же Оскар, сказал я.
Да, ответил он неохотно. Все тот же я.


Ратгерс всегда был беспокойным местом, но той осенью колледж особенно шевелило. В октябре кучку новеньких девчонок с кэмпуса Ливингстон поймали с кокаином – четыре самые тишайшие толстушки. Как говорится: кто бегает, тот не летает. В Буше разгорелась свара между студенческими братствами из-за какой-то херни, и несколько недель все говорили о войне между черными и латинос, но ничего не произошло, потому что все были заняты вечеринками и ***** до посинения.
Той зимой мне удалось высидеть в комнате и написать что-то стоящее о женщине, которая когда-то жила во флигеле за моим домом в ДР, о женщине, которую все называли проституткой, но которая ухаживала и следила за мной и моим братом, пока мои мать и дед были на работе. Профессор не поверил своим глазам. Я поражен. Ни одного выстрела, ни одного удара ножом во всей истории. Никак не помогло бы рассказу. Я не получил никаких первых мест за свою писанину в тот год. Хотя, надеялся.
Потом были финальные экзамены, и с кем изо всех моих знакомых я встретился? С Лолой! Я почти не узнал ее, потому что у нее были длиннющие волосы, и потому что на ней были дешевые черепашьи очки – вроде альтернативы, которую никогда не наденет белокожая девушка. И серебра на запястьях было столько, что хватило бы на выкуп королевской семьи, а ноги тянулись такой длиной из-под ее коротенькой юбки – нечестно. Как только она увидела меня, она тут же поправила вниз юбку, которая, в общем-то, не увеличилась ничуть. В автобусе между кэмпусами; я возвращался от одной девчонки с нулевым результатом, а она направлялась на какую-то дичайшую прощальную вечеринку с одним из ее друзей. Я пришлепал к ней и сел рядом, и она спросила, Ну, и как дела? Ее глаза были такими огромными, и в них не было никакого коварства. Или ожидания, если быть честным.
Как ты была? спросил я.
Хорошо. А ты?
Готов к каникулам.
С Рождеством тебя. И затем, как все де Леоны, она углубилась в чтение!
Я взглянул на книгу. Основы японского языка. Какого черта ты учишь это? Тебя же вытурили оттуда много лет тому назад?
На следующий год я буду преподавать английский язык в Японии, она объяснила, как будто все было понятно. Будет просто замечательно.
Никаких Я хочу поехать или Я подала заявление, а лишь одно Я буду. Япония? Я рассмеялся, немного зло. Какого черта доминиканка попрется в Японию?
Ты прав, ответила она, раздраженно перелистывая страницу. Почему кто-то захочет поехать куда-то, когда рядом есть Нью Джерси?
Посидели молча несколько секунд.
Немного жестко, сказал я.
Извиняюсь.
Как я и говорил: был декабрь. Моя индийка Лили ждала меня у себя, и Суриян – тоже. Но я не думал тогда о них. Я вспомнил о том, как случайно увидел Лолу в тот год; она сидела и читала книгу с такой погруженностью, что мне показалось: ей стало плохо. Я слышал от Оскара, что она жила с одной подругой в Эдисоне, работала то в одном офисе, то в другом, копила деньги на свое большое приключение. В тот день, когда я увидел ее, я хотел сказать ей привет, но не хватило смелости – подумал, что она, якобы, не увидит меня.
 Я смотрел, как мы проехали Коммершиал Авеню, и там, на расстоянии, сияли огни скоростной 18-ой. Это был такой момент, который навсегда останется во мне, связанным с Ратгерс. Девушки перед нами смеялись между собой над каким-то парнем. Ее пальцы на страницах, ногти выкрашены в клюквенный цвет. Мои кисти – как крабы-монстры. Через пару месяцев я вернусь к матери, может, а она будет в Токио или Киото или куда там она еще собиралась. Из всех знакомых девчонок в Ратгерс, из всех знакомых девчонок за все время, Лола была единственной, с которой я не смог совладать. Так почему же чувствовалось, словно она знала меня лучше всех? Я вспомнил о Суриян, и подумал, что у нас больше не будет возможности поговорить друг с другом. Я вспомнил о своей боязни быть лучше, потому что Лола не была Суриян; с ней я бы был кем я никогда не пытался стать. Мы подъезжали к Колледж Авеню. Последний шанс, и, словно Оскар, я попросил ее, Поужинай со мной, Лола. Я обещаю, я не стану пытаться снимать с тебя трусы.
Ага, конечно, ответила она, почти вырвав страницу, перелистывая.
Я накрыл ее пальцы моими, и она выдала мне такой устало-тоскливый взгляд, как будто она собиралась уже пойти со мной, но никак не могла понять, зачем.
Все нормально, сказал я.
Нет, *****, не нормально. Ты – слишком невысокий. Но она не убрала свою руку.


Мы пошли к ней, и прежде, чем я полез к ней, она мгновенно остановила меня, отттянула от себя за мои уши. Почему я никак не могу забыть это лицо, даже сейчас, после стольких лет? Усталое от работы, опухшее от недосыпания, сумасшедшая смесь ярости и уязвимости – Лола, Лола, Лола.
Она смотрела на меня, пока я не смог больше выносить ее глаз, и тогда она сказала: Перестань лгать мне, Юниор.
Не буду, обещал я.
Да не смейтесь вы. Мои намерения были честными.


Больше нечего рассказывать. Кроме одного:
Весной я переехал к нему. Размышлял об этом всю зиму. Даже чуть не передумал перед самим переездом. Стоял у его двери в Демаресте, и несмотря на то, что ждал все утро, чуть не сбежал, но потом я услышал их голоса на лестнице, как он нес что-то.
Я не знаю, кто больше был удивлен: Оскар, Лола или я сам.




В оскаровской версии я поднял руку и произнес, Меллон. Заняло целую секунду, чтобы он осознал сказанное.
Меллон, наконец ответил он.


Осень после того Падения была очень темной (я прочитал его дневник): темной. Он все еще подумывал об этом же, но боялся. В основном, своей сестры, но также и себя. Возможности чуда. Читал, писал, смотрел ТВ со своей матерью. Если попробуешь еще чего-нибудь глупого, поклялась его мать, я не дам тебе покоя всю твою жизнь. Ты уж мне поверь.
Верю, сеньора, отчитался он. Верю.
В те месяцы он не мог спать, и потому он стал брать машину матери на полуночные поездки. Каждый раз, когда он отъезжал от дома, он думал, что в последний раз. Разъезжал повсюду. Заплутал в Камдене. Нашел то место, где я вырос. Проехался насквозь по Нью Брансвику, когда выходил народ из ночных клубов, разглядывал их, живот мучал его тогда. Даже добрался до Уайлдвуда. Поискал кофейню, где он когда-то спас Лолу, но той там уже не было. А вместо нее ничего еще не было открыто. Однажды ночью он подобрал голосующую. Очень беременную девушку. Она совсем чуть-чуть говорила по-английски. Из Гватемалы, крестьянка, с ямочками на щеках. Нужно было добраться ей до Перт Амбой, а Оскар, наш герой, произнес: Не волнуйтесь. Довезу.
Que Dios te bendiga, сказала она. Готовясь, если нужно, выпрыгнуть из окна.
Дал ей свой телефонный номер, На всякий случай, но она не позвонила. Он не был удивлен.
Однажды ночью ездил так долго и так далеко, что заснул за рулем. В одну секунду он раздумывал о своих персонажах, а в другую – его повело, прекрасное ощущение пьяной полноты, в сторону, и только последним тревожным словом он очнулся.
Лола.
Нет ничего возбуждающего (он написал), чем спасти свою жизнь, просто проснувшись.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ


Незаменимых людей нет. Но Трухильо – не заменить никем. Потому что Трухильо – не просто человек. Он – ... сила космического масштаба ... Те, кто пробуют сравнить его с простыми современниками, ошибаются. Он принадлежит к ... той категории людей, которые рождены для особых свершений.

Ла Насьон




Конечно, я попробовала еще раз. Вышло еще глупее, чем в первый раз. Четырнадцать месяцев, и абуэла провозгласила, что для меня наступило время возвращения в Патерсон, к моей матери. Я не могла поверить ее словам. Не было горше чувств для меня. Я больше не переживала подобного, пока не разошлась с тобой.
Но я же не хочу уезжать! запротестовала я. Я хочу оставаться здесь!
А она не стала меня слушать. Она подняла свои руки в воздух, будто она не могла ничего поделать с этим. Так хочет твоя мать, и если она этого хочет, значит, это – правильно.
А как же я!
Прости, доча.
Такая, вот, жизнь. Все счастье, собираемое тобою, отметается в сторону, словно ничто. Если вы спросите меня, я скажу, что нет таких вещей, как колдовство проклятия. Я считаю – есть только жизнь. И того достаточно.
Я еще не повзрослела. Я бросила свою команду. Я перестала ходить учиться и разговаривать с моими подругами, даже с Розио. Я сказала Максу, что мы расстались, и он посмотрел на меня, будто я влепила ему пулю между глаз. Он попытался остановить меня, но я закричала на него, как кричала моя мать, и его рука упала, словно омертвела. Я решила, что сделала ему одолжение. Больше не захотела причинять ему боль.
Я была большой дурой в те последние недели. Я полагаю, я просто хотела исчезнуть, и чем скорее – тем лучше, потому и делала все так. Я сошлась с одним мужчиной, такой, вот, я была тогда. С отцом одной моей одноклассницы. Все время на меня смотрел, даже когда его дочь была неподалеку, поэтому я позвала его к себе. На одно можно легко рассчитывать в Санто Доминго. Не уличное освещение, не законы.
Секс.
Это никуда не исчезает.
Я даже не хотела никакой романтики. Я позволила ему отвезти меня в мотель на первом же «свидании». Он был одним из тех тщеславных политиков, у него был свой огромный, кондиционированный джип. Когда я стянула свои трусы – счастливее его не было никого.
Пока я не спросила у него две тысячи долларов. Американских, подчеркнула я.
Это – как говорит абуэла: Каждая змея всегда думает, что схватила крысу, пока, однажды, не попадется на мангуста.
Такой, вот, был мой моментище. Я знала, что у него были деньги, в другом случае я бы просто не спросила, и я совсем не хотела грабить его. Мы, где-то, были вместе раз девять всего, так что, по-моему, он получил больше, чем отдал. Я садилась и пила ром, пока он пускался в кокаиновые линии. Он не был многословным, что было хорошо. Он всегда стыдился самого себя  после нашей *****, и от этого мне становилось лучше. Пожаловался, что эти деньги были предназначены для оплаты обучения дочери. Блаблаблабла. Стащи у государства, улыбнулась я ему. Я поцеловала его, когда он высадил меня у дома, чтобы почувствовать, как он отстранился от меня.
Я почти не разговаривала с Ла Инкой в те недели, но она все время говорила со мной. Я хочу, чтобы ты хорошо училась. Я хочу, чтобы ты навещала меня, когда можешь. Я хочу, чтобы ты помнила, откуда ты вышла. Она приготовила все к моему отправлению. Я была слишком злой, чтобы думать о ней: как погрустнеет она, когда меня не станет здесь. Я была последним человеком после моей матери, с кем делила она свою жизнь. Она начала убирать вещи в доме, как будто это – она, кто уезжал.
Что? спросила я. Ты едешь со мной?
Нет, доча. К родственникам ненадолго.
Но ты же там ненавидишь бывать!
Я должна поехать туда, устало объяснила она. Ненадолго.
И затем позвонил Оскар, совсем неожиданно. Пытался узнать, когда я приеду домой. Домой возращаешься, значит.
Не надейся, ответила я.
Ничего опрометчивого не делай.
Ничего опрометчивого не делай. Я засмеялась. Ты когда-нибудь слышал себя, как ты разговариваешь, Оскар?
Он вздохнул. Все время.
Каждое утро я просыпалась и проверяла мои деньги под постелью. Две тысячи долларов в то время могли привезти тебя куда-угодно, и, конечно, я подумала о Японии или Гоа, о них рассказала мне одна из девочек в школе. Такой же остров, но очень красивый, убеждала она. Не сравнишь с Санто Доминго.
И затем, наконец, пришла она. И она никогда ничего не делала тихо – моя мать. Она наняла черный лимузин, не нормальное такси, и все дети вокруг собрались посмотреть, что это за шоу. Моя мать притворилась, что не заметила толпы. Водитель, конечно, начал ухлестывать за ней. Она выглядела худой и усталой, а я не могла поверить в приставания таксиста.
Оставь ее в покое, сказала я ему. Никакого стыда не осталось?
Моя мать горько покачала головой, посмотрела на Ла Инку. Ты ее ничему не научила.
Ла Инка даже не моргнула. Я учила ее хорошо, как смогла.
И затем – важный момент, который каждая дочь тоскливо ожидает. Моя мать оглядела меня с ног до головы. Я была тогда в прекрасной форме, никогда не чувствовала себя более прекрасной и желанной во всей моей жизни, и что она мне говорит?
Какая ты уродина.
Те четырнадцать месяцев – сдуло. Словно и не было их.


А теперь я – сама мать, и я понимаю, что она никак не могла быть другой. Такая, вот, она была. Как говорится: Созревший банан не станет опять зеленым. Даже в самом конце она не захотела выказать мне ничего, близко похожего на любовь. Она плакала, но не из-за меня и не из-за себя, а только из-за Оскара. Мой бедный сынок, ревела она. Мой бедный сынок. Ты всегда думаешь о своих родителях, что, по крайней мере, к самому концу что-нибудь изменится, что-нибудь станет лучше. Не с нами.


Я, скорее всего, убежала бы. Я бы дождалась, пока мы вернулись бы в Штаты, подождала бы, как ждешь рис, чтобы сварился – медленно, не спеша, пока они не перестали бы стеречь меня, и в одно утро я бы просто исчезла. Как исчез мой отец от моей матери, и больше его не видали. Исчезла бы, как исчезает всё. Без следа. Я бы стала жить далеко-далеко. Я бы была счастливой, я точно знаю это, и у меня никогда не было бы детей. Я бы потемнела от солнца, больше не прячась от него, отпустила бы мои волосы во все стороны, и она прошла бы мимо меня по улице, совсем не узнав меня. Такая у меня была мечта. Но если эти годы и научили меня чему-нибудь – это: ты никогда не убежишь. Никогда. Выход из всего – это вход.
И, вот, об этом как раз все эти истории.
Да, никаких сомнений: я бы убежала. Ла Инка или не Ла Инка, я бы убежала.
Но затем погиб Макс.
Я не видела его вообще. Я того дня, как разошлись. Мой бедный Макс, который любил меня так, что у него не было слов. Который говорил Мне так повезло каждый раз, когда мы *****. У нас не был один круг друзей, и мы не жили в одном квартале. Иногда, когда политик отвозил меня в мотели, клянусь, я видела, как Макс пробирался сквозь ужасный трафик полудня, с коробкой ленты фильма подмышкой (я хотела купить ему заплечную сумку, но он сказал, что ему так нравится). Мой смелый Макс, который мог бы проскочить между двумя бамперами, как проскальзывает ложь между зубами.
Что произошло: он просчитался – по уши влюбленный, я знаю – и попал между двумя автобусами, едущими в разные стороны. Его череп разлетелся на миллион маленьких кусочков, кинопленка раскрутилась по всей улице.
Я услышала об этом только тогда, когда его похоронили. Его сестра позвонила мне.
Он больше всех любил тебя, рыдала она. Больше всех.
Проклятье, кто-то скажет.
Жизнь, так я скажу. Жизнь.
Никогда не видела никого, исчезнувшего из жизни так незаметно. Я дала его матери деньги, которые взяла у политика. Его младший брат Максим использовал их, чтобы заплатить за дорогу в Пуэрто Рико, и последнее, что я слышала – он жил там неплохо. У него был небольшой магазин, и его мать больше не живет в занюханном Лос Трес Бразос. От моей киски есть, все-таки, какая-то польза.
Я буду всегда любить тебя, сказала моя абуэла в аэропорту. А затем отвернулась.
Только в самолете я начала плакать. Я знаю, что звучит смешно, но я все плакала, пока ты не встретил меня. Я знаю, я все плакала и оплакивала. Другие пассажиры, должно быть, думали, что я сошла с ума. Я ждала, что моя мать ударит меня, назовет меня идиоткой, дурой, уродиной, ненормальной, отсядет подальше от меня, но она ничего этого не сделала.
Она положила свою ладонь на мою и продолжала держать ее так. Когда женщина, сидящая перед нами, повернулась и пожаловалась: Скажи этой девчонке, чтобы заткнулась, моя мать ответила, Скажи этой жопе, чтобы перестала вонять.
Больше всего мне было неудобно перед стариком, сидящим рядом с нами. Сразу можно было догадаться, что он приезжал к своим родственникам. На нем была небольшая шляпа и его самая лучшая белоснежная рубашка-чакабана. Ничего, девочка, сказал он, слегка касаясь моей спине. Санто Доминго тут будет всегда. Был здесь в самом начале и будет в самом конце.
Божмой, прошептала себе под нос моя мать, а потом закрыла свои глаза и заснула.




ГЛАВА ПЯТАЯ




Бедняга Абелард
1944 – 1946


ИЗВЕСТНЫЙ ДОКТОР

Когда семья начинает разговоры об этом – черезвычайно редко – они всегда начинают с одних и тех же слов: с Абелардом и Плохой Вещью, которую он сказал о Трухильо [22].
Абелард Луис Кабрал – это был дед у Оскара и Лолы, хирург, изучавший науку в Мехико Сити во времена тогдашнего правления Лазаро Карденаса в середине 40-х годов, еще задолго, когда кто-нибудь из нас был рожден, человек особого положения в Ла Вега. Очень серьезный человек, очень образованный и очень состоятельный.
(Вы уже сами видите, куда все идет.)
В те давнишние времена – до криминальных времен и банковских крахов, до Диаспоры – Кабралы были одними из Высших на Острове. Они не были роскошно богатыми или исторически знаменитыми, как Рал Кабралы в Сантьяго, но и незаметными их невозможно было назвать. В Ла Вега, где семья жила с 1791 года, они были, практически, семьей королевских кровей, достопримечательностью такой же, как Ла Каса Амариллья и Рио Каму; соседи рассказывали всем о доме с четырнадцатью комнатами, который построил отец Абеларда – Каса Атуэй [23] – часто перестраиваемая вилла эклектичного вида, где в самой сердцевине здания находилась комната для исследований Абеларда, дом, окруженный рощей миндального ореха и карликового манго; в Сантьяго находились апартаменты в стиле Арт Деко, где Абелард часто проводил свои выходные с семьей; недавно перестроенные конюшни, в которых легко помещалась дюжина лошадей; сами лошади; шесть берберских ковров тончайшей выделки, словно из веленя; и, конечно, пятеро домашних работников (из гаитянских беженцев). Пока вся страна в то время перебивалась одной юкой и разводила бесконечные стада кишечных паразитов, Кабралы обедали пастой и итальянской колбасой, звеня столовым серебром из Мексики по фарфоровым тарелкам из Ирландии. Доход от хирургической деятельности был довольно приличным, но финансовое портфолио Абелардов (если такой термин существовал в те времена) был основным источником богатства семьи: от его вечно недовольного всеми, сварливого отца (ныне покойного) Абелард унаследовал два процветающих супермаркета в Сантьяго, цементный завод и несколько земельных участков на севере.
Кабралы были, как вы уже догадались, членами клуба Удачливых Людей. На лето они «брали попользоваться» виллу родственников в Пуэрто Плата и жили там никак не меньше трех недель. Две дочери Абеларда, Жаклин и Астрид, купались и игрались в волнах (часто страдая от Деградации Кожного Пигмента, т.н. загара) под пристальным надзором их матери, которая, совершенно не желавшая рисковать добавкой темного цвета, оставалась прикованной к тени ее зонтика – пока их отец, если не слушал новости с Войны, бродил по побережью с лицом, полным тяжелых дум. Он ходил босым, в одной белой рубашке и жилетке, со штанами, закатанным кверху, торчащее костром полу-афро, слегка располневший. Иногда кусочки ракушки или умирающий краб приковывали к себе внимание Абеларда, и он становился на четвереньки и изучал это в ювелирную лупу, и со стороны он становился похож – его прелестным дочерям и ужасающейся от его вида жене – на пса, разнюхивающего помет.
Все еще есть в Сибао те, кто помнит Абеларда, и все они скажут, что кроме того, что он был прекрасным доктором, у него к тому же еще был один из самых ярких умов в стране: неустанное любопытство, удивительно обширные знания, особенно приспособленный к решениям лингвистических и вычислительных задач. Легко читал по-испански, по-английски, по-французски, латинику и по-гречески: коллекционер редких книг, поклонник разных необычайностей, автор статей в Журнале Тропической Медицины и этнограф-любитель стиля Фернандо Ортиза. Абелард был, кратко говоря, Мозгами – не такой уж редкий экземпляр в Мехико, где он обучался, но черезвычайно редкий на острове Высшего Генерала Рафаэля Леонидаса Трухильо Молина. Он всячески поддерживал в своих дочерях любоаь к чтению и готовил их последовать за ним в Профессию (они могли разговаривать по-французски и выучились латинскому языку в девять лет), и его настойчивое желание обучиться чему-то новому – нечто тайному или открытому для всех – могло послать его да хоть за пределы Пояса Ван Аллена. Его кабинет, со вкусом обклеенный обоями второй женой его отца, был любимым местом для всех местных философеров. Яростные дискуссии кипели иногда несколько вечеров, и хоть Абеларда часто утомляли неглубокие разговоры, ничего похожего на студенческие годы, он ни за что не покинул бы эти вечера. Часто его дочери прощались с ним на ночь, чтобы наутро обнаружить его, все еще дискутирующего со своими друзьями о совершенно непонятных материях – красные глаза, сбитые набок волосы, полусонный, но неутомимый. Они подходили к нему, и он целовал каждую из них, называя их Бриллиантами. Эти юные сознания, он часто расхваливался перед своими друзьями, превзойдут нас.
Царствование Трухильо было не самым лучшим временем для поклонника Идей, не самым лучшим временем для увлечения кабинетными дебатами, принимать у себя тертулии, заниматься нечто неординарным, но Абелард был всегда черезвычайно щепетильным во всем. Никогда не дозволял никому ругать политику (т.е. Трухильо), разговоры – лишь об абстрактных вещах, позволял кому-угодно (включая членов Секретной Полиции) посещать их собрания. Если даже из-за неправильного произношения имени Неудачника-Коровьего-Вора можно было пострадать, то все прекрасно все понимали. Абелард сначала попытался сделать своим главным правилом – вообще не думать о Шефе, следуя некоему Дао Избегания Диктатора, что было довольно иронично, поскольку Абелард больше кого-либо из энтузиастской Трухилисты появлялся с ним на людях. [24] И как частное лицо и как одно из главных персоналий в медицине, он неутомимо мелькал среди Partido Dominicano; он и его жена, которая была его медсестрой номер один и его самой лучшей ассистенкой, участвовали в каждой медицинской кампании, организованной Трухильо, никакой разницы, как далеко нужно было отправиться; и никто не смог бы утихомирить протестный гогот лучше Абеларда, когда  Шеф выиграл выборы со 103 процентами! Какой энтузиазм народа! Когда начали устраивать банкеты в честь Трухильо, Абелард всегда приезжал на них в Сантьяго. Он прибывал пораньше, оставался позже, бесконечно улыбался и не говорил ни слова. Отключившись от своего однобокого интеллекта и просто передвигая себя. Когда приходило время, Абелард пожимал руку Шефа, обнимал его пылкой экспансивностью обожателя (если вы думаете, что Трухильято не был гомоэротичным, то, процитируя Джудас Прист, Еще раз подумай) и тут же прятался в свою тень (как в любимом фильме Оскара В Упор). Держался как можно подальше от Шефа – он не заблуждался в том, что он был наравне с Трухильо или его другом или какой-то совершенно необходимой тому персоной – в конце концов, все нигга, недовольные Им, закончили свои жизни мертвецами. Также не мешало и то, что семья Абеларда не наступала на карман Шефа, что его отец не устроил свои земли и бизнесы в географической или соперничающейся близости от владений и влияния Шефа. Его контакты с ***** Мордой были довольно ограниченными [25].
Абелард и Неудачник-Коровий-Вор могли бы просто проскользить мимо друг друга в Залах Истории, если бы в 1944 году Абелард, вместо того, чтобы привозить с собой жену и дочерей на званые вечера к Шефу, как требовали обычаи, стал оставлять их дома. Он объяснял своим друзьям, что его жена стала немного «нервной», и Жаклин ухаживает за ней, но настоящей причиной отсутствия была широко известная жадность Трухильо и свежая молодость Жаклин. Серьезная, заумная старшая дочь Абеларда больше не была высокой неловкой худой девочкой; юношество одномоментно трансформировало ее в юную леди изумительной красоты. Она получила тяжелый случай бёдра-задница-грудь, такой тяжести, которую можно было описать лишь заглавными буквами Т, Р, У, Х до самого ильо.
Спросите любого старика, и они скажут вам: Трухильо, может, и был Диктатором, но он был Доминиканским Диктатором, что другими словами означает: он был Кобель-Номер-Один во всей Стране. Верил, что все кисульки в ДР были, по-настоящему, его. Хорошо задокументированный факт, что в ДР Трухильо если вы были членом определенного класса и оставили бы свою симпатичную доченьку где-нибудь неподалеку от Шефа, то в течение недели она научилась бы сосать его рухлядь, как профессионалка, и ничего бы вы не смогли с этим поделать! Цена жизни в Санто Доминго, один из хорошо известных всем секретов. Таким обычным это было, таким ненасытным аппетитом обладал Трухильо, что находилось много людей в стране, людей высокого положения и достатка, которые, поверите или нет, сами предлагали своих дочерей Неудачнику-Коровьему-Вору. Абелард, к его чести, не был таким; как только он понял, что происходило – из-за его дочери начало останавливаться движение по Калле Эль Сол, один из его пациентов посмотрел на его дочь и сказал, Вы бы стали поосторожнее с ней – он применил к ней систему Рапунцель и запер ее. Это было Смелым Поступком, не в его характере, но как только он, однажды, увидел, как Жаклин готовилась к своей школе – тело взрослой, но ребенок же, черт возьми, еще ребенок – и тогда Смелый Поступок совершился сам.
Прятать свою большегрудую дочь с глазами лани от Трухильо, однако, было очень непросто. (Как Кольцо от Саурона.) Если вы думаете, что обычный доминиканец плох, то Трухильо был в пять тысяч раз хуже. У него было сотни шпионов, у которых не было никакого занятия, кроме как найти где-нибудь свеженькую попку; если бы доставка попок стала бы еще чуть-чуть нужнее для Трухильято, то этот режим превратился бы в первую в мире кулократию (а, может, так и было). В такой атмосфере прятать своих женщин – приравнивалось к измене; нарушители, неспособные расстаться с ними, могли легко насладиться освежающей ванной с восемью акулами. Скажем откровенно: Абелард ужасно рисковал. Никакой разницы, что он был из высшего класса, и что он основательно подготовился, попросив своего друга выписать жене маньячный диагноз, а потом сделав так, чтобы этот диагноз протек наружу в его круге элитных знакомств. Как только Трухильо и его Компания почуяли бы ветерок его двуличности, они заковали бы его в цепи (а Жаклин уложили бы на ее спину) за две секунды. Вот, почему каждый раз, когда Шеф прошаркивался вдоль линии приглашенных, пожимая руки, Абелард все время ожидал, как тот воскликнет своим высоким пронзительным голосом, Доктор Абелард Кабрал, где же эта Ваша вкусненькая дочь? Я слышал столько много о ней от Ваших соседей. От таких мыслей у Абеларда начиналась лихорадка.
Его дочь Жаклин, разумеется, совершенно не представляла всей сложности происходящего. Невинное время, и она была невинной девушкой; попасть под станок Знаменитого Президента – ничего не было дальше от нее, чем эта мысль. Она одна из двух дочерей унаследовала отцовские мозги. Изучала французский язык, как религию, потому что она решила повторить своего отца и уехать изучать медицину в Париже. Во Францию! Чтобы стать следующей мадам Кюри! Занималась книгами и ночью и днем и практиковала свой французский с отцом и с их слугой Эстебаном Эль Галло, который был рожден в Гаити и до сих пор хорошо говорил по-лягушачьи [26]. Ни у одной из дочерей не было никаких тревожных подозрений, и они были безмятежными, как хоббиты, неподозревающие о Тени, возникшей на горизонте. В свое нерабочее время, когда он не был ни в клинике ни в своем исследовательском кабинете, не писал, Абелард становился у окна и наблюдал за дочерьми с их смешными детскими играми, пока от их вида не начинало болеть сердце.
Каждое утро, перед началом домашних уроков Жаклин писала на чистом листе бумаги: Tarde venientibus ossa.
Кто опоздал – тому кости.
Он поговорил об  этом лишь с тремя людьми. Первой, конечно, была его жена Сокорро. Сокорро (надо сказать об этом) была определенного рода Талантом. Известная красавица с востока (из Игуэя) и источник миловидности своих дочерей, Сокорро в молодости своей выглядела, как темнокожая Деджа Торис (одна из главных причин, почему Абелард нацелился на девушку из гораздо низшего класса) и была одной из самых лучших практикующих медсестер из всех, с кем ему пришлось когда-либо работать в Мексике и в Доминиканской Республике, что, принимая во внимание его уважительное отношение к мексиканским коллегам, было весьма почетным описанием. (Вторая причина для него.) Ее работоспособность и ее энциклопедические знания народной медицины и традиционных методов лечения сделали ее совершенно незаменимой для его врачебной практики. Ее реакция на его беспокойства о Трухильо, при этом, была довольно типичной; умная, образованная, прилежно работающая женщина, которая не моргнула бы при виде артериального фонтана крови из отрубленного мачете ручного обрубка, но когда дело доходило до более абстрактных сложностей, как, например, Трухильо, она упрямо и решительно отказывалась принять его за проблему, все так же затягивая Жаклин в тугие белоснежные одежды. Почему ты говоришь людям, что я сошла с ума? потребовала она ответа.
Он рассказал обо всем и своей любовнице, сеньоре Лидии Абенадер, одной из трех женщин, от которых ему пришлось отказаться в женитьбе по прибытии после учебы в Мексике; теперь – вдова и его любовница номер один, она была женщина, с которой его отец хотел свести в самом начале, а когда все планы расстроились, то его отец вечно надсмехался над ним, как над полу-мужчиной, до самых последних своих дней желчной жизни (третья причина для Сокорро).
Последний человек, кому он все рассказал – это был его давний сосед и друг Маркус Апплгейт Роман, с кем он часто делил компанию поездок на президентские приглашения, потому что у Маркуса не было автомобиля. Маркусу он рассказал совершенно спонтанно, груз проблемы давил на него; они возвращались в Ла Вегу по одной из старых, еще с Первой Оккупации, дорог, посередине августовской ночи, мимо черным-черных полей Сибао, так жарко, что ехали с открытыми окнами, отчего москиты постоянно забивались к ним в ноздри, и ни с того ни с сего Абелард начал рассказывать. У молодых женщин нет возможности вырасти нетронутой в этой стране, пожаловался он. Затем он, как пример, привел имя девушки, чью невинность лишил недавно Шеф, девушки, известной им обоим, выпускницы Университета Флориды и дочери их знакомого. Сначала Маркус не сказал ничего; его лицо потерялось в темноте интерьера Пакарда, как темная лужа. Беспокойное молчание. Маркус не был поклонником Шефа, не раз назвал того в присутствии Абеларда «жестоким» и «имбецилом», но Абелард все равно внезапно понял, что сказал непростительную неосторожность (такая, вот, тогда была жизнь – секретнополицейская). Наконец, Абелард спросил, Разве тебя это не волнует?
Маркус нагнулся, прикурив сигарету, и, наконец, появилось его лицо – напряженное, но такое же знакомое. Ничего мы тут не сможем сделать, Абелард.
Но представь себя в подобной ситуации: как бы ты защитил себя?
Я бы точно заимел страшных дочерей.
Лидия была более реалистичной. Она, как обычно, сидела у зеркала армуара, расчесывая свои мавританские волосы. Он, как обычно, лежал на постели, голый, бессмысленно вытягивая свой отросток. Лидия сказала, Отошли ее к монахиням. Отошли на Кубу. Мои родственники там позаботятся о ней.
Куба была мечтой Лидии; его – Мехико. Всегда говорил, что вернется туда.
Но мне понадобится разрешение правительства!
Тогда спроси его.
А если Шеф увидит мою просьбу?
Лидия стремительно положила щетку. Сколько шансов на то, что такое может случиться?
Не знаю, защищаясь ответил Абелард. В этой стране – не знаю.
Его любовница была за Кубу, его жена – за пребывание дома под замком, его лучшие друзья не сказали ничего. Его собственная осторожность сказала ему подождать будущих инструкций. И к концу года он их получил.
На одном из бесконечных президентских вечеров Шеф пожал руку Абеларду, но вместо продолжения своего движения, он задержался – кошмар сбывается – ладони вместе, и сказал пронзительным голосом: Вы – доктор Абелард Кабрал? Абелард поклонился. К Вашим услугам, Ваше Превосходительство. За менее наносекунды он покрылся п;том; он знал, что потом следовало; Неудачник-Коровий-Вор никогда не говорил ему более трех слов, что же еще могло быть? Он не мог оторвать свой взгляд от густо напудренного лица Трухильо, но краешком глаза он увидел, как закружилась вокруг свита из молодых жополизов, готовых прислушаться к обмену репликами.
Я часто вижу Вас здесь, доктор, но в последнее время – без жены. Вы с ней развелись?
Я все еще женат, Ваше Превосходительство. На Сокорро Хернандез Батиста.
Это хорошо слышать, сказал Шеф, Я-то стал бояться, что Вы, должно быть, превратились в гомика. Тут он повернулся к свите и засмеялся. О Шеф, закричали они, Вы такой несносный.
В этот момент какой-нибудь другой нигга стал бы защищать свою честь, но Абелард не был таким нигга. Он не сказал ничего.
Но, конечно же, продолжил Шеф, утирая суставом пальца слезу, Вы – не гомик, и я слышал, что у Вас есть дочери, доктор Кабрал, и одна из них очень красива и элегантна, не так ли?
Абелард отрепетировал много ответов на такой вопрос, но его ответ был автоматическим, пришел из ниоткуда: Да, Шеф, Вы правы – у меня есть две дочери. Но сказать Вам правду, они прекрасны, если Вам нравятся усатые женщины.
Сначала Шеф ничего не сказал в ответ, и в это напряженное молчание Абеларду привиделось, как его дочь подверглась насилию прямо перед ним, пока его медленно погружали в пресловутый бассейн Трухильо с акулами. Но затем, о чудо из чудес, Шеф искривил свою свинячью рожу и засмеялся, Абелард тоже засмеялся, и Шеф продолжил свое движение. Когда Абелард вернулся домой в Ла Вегу поздно ночью, он разбудил жену из глубокого сна, чтобы они могли обы помолиться и поблагодарить небеса за спасение их семьи. Между нами – Абелард никогда не был быстрым на решения. Вдохновение может прийти ко мне только из скрытых мест моей души, так сказал он жене. От Нечто Нуминозного.
От Бога? попыталась уточнить жена.
Я говорю о человеке, загадочно ответил Абелард

22. Есть, конечно, и получше начало, сказать правду – если спросите меня, то я бы начал с того, как испанцы «открыли» Новый Мир, или как США вторглись в Санто Доминго в 1916 году – но если сами де Леон выбрали такое начало, то кто я такой, чтобы корректировать их историографию?

23. Атуэй, если вы позабыли, был как Хо Ши Мин у таинов. Когда испанцы затеяли Первый Геноцид на территории ДР, Атуэй покинул остров и переплыл на каноэ на Кубу в поисках военной помощи – его вояж был почти таким же, как у Макса Гомеза почти триста лет спустя. Каса Атуэй была названа в честь Атуэй потому, что в Прошлые Времена она был собственностью потомков священника, который попытался окрестить Атуэй прямо перед тем, как испанцы сожгли его на костре. (Что сказал Атуэй, объятый пламенем – стало легендой: Есть белые люди в Раю? Тогда я лучше уйду в Ад.) История, однако, не была доброй к имени Атуэй. И если ничего не сделать с этим как можно скорее, то он скоро позабудется, как и его камрад Крэйзи Хорс. Теперь вспоминаемый чаще как пиво, в стране уже не принадлежащей ему.

24. Но более всего было ироничным то, что у Абеларда была репутация человека, который низко держал голову во время самого худшего безумия режима – чтобы ничего не видеть. В 1937 году, к примеру, когда Друзья Доминиканской Республики «петрушили» гаитянцев, гаитяно-доминиканцев и доминиканцев, похожих на гаитянцев, когда шел геноцид, Абелард держал свою голову, глаза и нос в сохранности, уткнув их в книги (позволив своей жене спрятать их слуг, никогда не спросил ее об их судьбе), а когда выжившие приползали к нему в хирургическую с ужасающими ранами от мачете, он лечил их как только мог без никаких комментариев о появлении их ран. Словно был обычный день.

25. Ему бы очень хотелось подобного и в случае с контактами с Балагером. В те дни Демон Балагер еще не стал Выборным Вором, был лишь Министром Образования у Трухильо – всем сразу ясно, насколько успешно он справлялся с той работой – и каждый раз, когда у того появлялся шанс увидеться с Абелардом, он не церемонился. Он хотел поговорить с Абелардом о своих теориях – состояли из четырех частей Гобино, четырех частей Годдарда и двух частей германской расовой евгеники. Германские теории, уверял он Абеларда, были последним писком моды Континета. Абелард кивает. Да-да.

26. После того, как Трухильо развязал в 1936 году геноцид против гаитянцев и гаитяно-доминиканцев, больше уже не было стольких гаитянцев, работающих в ДР. По крайней мере, до конца пятидесятых. Эстебан был исключением, потому что (а) он был очень похож на доминиканца, и (б) во время геноцида Сокорро прятала его внутри кукольного дома дочери Астрид. Провел четыре дня там, согнувшись, словно коричневокожая Алиса.



И ЧТО?

Следующие три месяца Абелард ожидал Конца. Ожидал, что его имя начнет появляться в газетной рубрике сплетен, где была бы тонко сплетенная критика в адрес известного доктора из Ла Веги – таким способом режим часто начинал уничтожение уважаемых граждан, как он – с шипением о том, как не сочетались носки с цветом рубашки; ожидал, что придет письмо, требующее частной встречи с Шефом, ожидал, что пропадет дочь по дороге из школы. Потерял почти двадцать фунтов веса во время этого напряженного дежурства. Начал обильно пить. Едва не убил пациента дрожанием руки. Если бы его жена не заметила повреждения до того, как начали зашивать, кто знает, что могло бы призойти? Кричал на своих дочерей и жену почти каждый день. И у него перестал вставать. Но дождливый сезон перешел в жару, и клиника наполнилась несчастными, ранеными, поврежденными, и после четырех месяцев ничего не случившегося Абелард перевел дыхание.
Может быть, так написал он на своей волосатой руке. Может быть.



САНТО ДОМИНГО СЕКРЕТНОЕ

Жизнь в Санто Доминго во время Трухильято во многих случаях была похоже на тот знаменитый эпизод Сумеречной Зоны, который очень любил Оскар, на тот, где монструозный белокожий мальчик, обладающий неким божественным могуществом, правил городом, который был изолирован от всего мира, городом под названием Пиксвилл. Злобный и непредсказуемый мальчик, и все жители «сообщества» живут в страхе, донося и предавая друг друга, лишь бы только мальчик не покалечил его/ее или, еще ужаснее, не послал в кукурузное поле. (После каждого совершенного им отвратительного поступка – сделать три головы у суслика или прогнать более неинтересного ему партнера по играм в кукурузу или наслать снег на урожай – запуганные жители Пиксвилла должны сказать, Это было правильно, что ты сделал, Энтони. Правильно.)
Между 1930 (когда Неудачник-Коровий-Вор захватил власть) и 1961 (его застрелили) Санто Доминго был нашим карибским Пиксвиллем, где Трухильо играл роль Энтони, а все остальные репетировали роль Человека-Превращенного-В-Жестяную-Игрушку. Вы можете закатывать глаза при таком сравнении, но, друзья мои: очень трудно преувеличить описание власти Трухильо над доминиканским народом и тени страха, простершуюся над ними. Землячок главенствовал над Санто Доминго, как в своем собственном Мордоре [27]; он не только запер всю страну на замок, изолировав ее Банановым Занавесом, он к тому же вел себя словно на своей плантации, вел себя так, словно все и вся вокруг было его собственностью, убивал, кого ему вздумалось убить – сыновей, братьев, отцов, матерей, отнимал женщин от их мужей прямо с их свадебных ночей, и затем публично хвастовался о «замечательном медовом месяце» с прошлой ночи. Его Глаз был вездесущ; у него была Секретная Полиция, которая перештазит любую Штази, которая следила за всеми, даже за теми, кто жил в Штатах; секретный аппарат такой пронырливой мангустности, что только скажешь нечто плохое о Шефе в восемь-сорок утра, как до десяти часов уже окажешься в Куарента с дубинкой в заднице. (Кто тут хочет заявить о неэффективной работе людей Третьего Мира?) Не только о мистере Пятница-Тринадцатого надо было беспокоиться, вся страна превратилась при нем в Страну-Сраных-Шептунов – как у каждого Темного Лорда есть ст;ящая его Тень, так и у него были преданные обожатели в пуэбло [28]. Многие верили, что за все время правления от сорока двух до восьмидесяти семи процентов доминиканского населения сидело на жалованье Секретной Полиции. Любой ***** сосед легко покончил бы с вами просто потому, что у вас было что-то им интересное, или вы подрезали его очередь в магазине. Таким макаром полетели многие, преданные, как они себя раньше считали: друзьями, членами семей, неудачно слетевшим словом. В один день вы были законопослушными гражданами, щелкали орешки на балконе, а на следующий день – вы уже в Куарента, где щелкали ваши орешки. Конвейер работал так четко, что многие верили в сверхъестественные способности Трухильо! Шептались о том, что он не спит, не потеет, и что он может видеть, чуять, ощущать происходящее за сотни миль от себя, и что он был защищен самой ужасной фуку на всем Острове. (А вам все не понять, почему два поколения спустя наши родители все так же неразговорчивы об этом,  и почему вы обнаружите, что ваш брат – не родной, только по случайности.)
Но все-таки не будем сильно преувеличивать: Трухильо, конечно, был грозной силой, и режим во многом был похож на карибский Мордор, но существовало много людей, ненавидящих Шефа, которые в менее завуалированных формах выказывали свое презрение, которые сопротивлялись. Но Абелард не был одним из них. Он не был похож и на своих мексиканских коллег, которые всегда следили за всем, происходящим в мире, которые верили в возможность перемен. Он не мечтал о революции, ему было безразлично, что Троцкий жил и умер в десяти кварталах от его студенческого пансионата в Койокане; хотел видеть лишь своих богатых больных, а после – возвращаться в свой кабинет и не беспокоиться ни о каких выстрелах в голову или об акульих бассейнах. Иногда один из его приятелей – обычно Маркус – описывал ему последнюю Ужасность Трухильо: влиятельный клан лишился своих владений и сослан в изгнание; вся семья была скормлена, один за другим,  акулам, потому что сын посмел сравнить Трухильо с Адольфом Гитлером перед обалдевшими от страха одноклассниками; подозрительное убийство в Бонао известного профсоюзного лидера. Абелард напряженно слушал эти страшилки, а затем после неловкого молчания менял тему разговора. Он просто-напросто не хотел рассуждать о судьбах Неудачливых Людей, о происходящем в Пиксвилле. Он не желал этих историй в своем доме. Как считал Абелард – его Трухильо-философия, если хотите – он должен был лишь на десять-двадцать лет пригнуть свою голову, запечатать свой рот, держать карманы пошире, спрятать дочерей. А тогда уж, пророчествовал он, Трухильо умрет, и в Доминиканской Республике наступит настоящая демократия.
Абелард, как вышло, не фига не умел пророчествовать. В Санто Доминго не наступила демократия. Ему, к тому же, не досталось десяти-двадцати лет. Удача покинула его быстрее, чем можно было ожидать.

27. Энтони смог изолировать Пиксвилл силой своего сознания, а Трухильо сделал то же самое силой своего офиса! Почти сразу же, как он захватил президенство, Неудачник-Коровий-Вор спрятал страну от всего остального мира – насильная изоляция, называемая нами Банановым Занавесом. Для страны с довольно расплывчатыми границами с Гаити – скорее назовешь бака, чем границей – Неудачник-Коровий-Вор стал кем-то вроде Доктора Галла в Из Ада; решив принять заветы Дионисийских Архитекторов, он решил стать архитектором истории и с помощью ужасающего ритуала молчания и крови, мачете и петрушки, мрака и отрицания выстроил настоящую границу между странами – граница, которая существует без карт и вырезана в историях и воображениях людей. К середине второй декады заседания Т-льо в «офисе» Банановый Занавес работал так хорошо, что когда союзники победили во Второй Мировой войне, у большинства пуэбло не было ни малейшей идеи о происшедшем. А те, кто что-то слышали, верили пропаганде, рассказывающей о важной роли Трухильо в победе над японцами и гуннами. Лучше и не добьешься ничего, хоть накрывай весь остров силовым полем. (В конце концов, кому нужны футуристические силовые генераторы, если есть мачете?) Большинство людей заявляют, что Шеф хотел оградиться от проникновения мира внутрь; другие, при этом, указывают на то, что он хотел оградить от проникновения чего-то наружу.

28. Пуэбло так обожало его, что, как описывает Галиндез в La Era de Trujillo, когда экзаменующие попросили студента на выпускном экзамене рассказать о до-колумбовой культуре Америки, тот ответил без никакой заминки, что самой важной до-колумбовой культурой в Америке была «Доминиканская Республика эры Трухильо». Вот так. Но что самое смешное – экзаменующие приняли ответ студента, поскольку «он упомянул Шефа».



ПЛОХАЯ ВЕЩЬ

Тысяча девятьсот сорок пятый должен был стать главным годом для Абеларда и его Семьи. Две статьи Абеларда были напечатаны и приняты довольно хорошо: одна – в престижном – –, а вторая – в небольшом журнале в Каракасе; и он получил одобрительные отзывы от пары влиятельных американских докторов, весьма похвальные. Бизнес в супермаркетах процветал; на Острове все еще не хватало достаточно товаров из-за прошедшей войны, и его менеджеры не успевали расставлять товары по полкам. Земельные участки давали урожаи с огромной прибылью; до мирового коллапса цен на продукты – еще много лет впереди. У Абеларда хватало пациентов, он проводил много рискованных операций с удивительным мастерством; его дочери расцветали (Жаклин была принята в престижный колледж в Гавре, начинала учебу на следующий год – вот шанс на отъезд); жена и любовница обожали его; даже слуги казались довольными (он, конечно, никогда не разговаривал с ними). В конце концов, хороший доктор должен же наслаждаться жизнью самим собой. Заканчивать свой каждый день, отдыхая, задрав ноги вверх, сигара – в углу рта, широкая улыбка по медвежьей фигуре.
Это была – решимся назвать? – хорошая жизнь.
А на самом деле – не была.
В феврале состоялся очередной Вечер-В-Честь-Президента (День Независимости!), и в этот раз приглашение было очень настойчивым. Для доктора Абеларда Луиса Кабрала и жены и дочери Жаклин. Дочь Жаклин была подчеркнута снизу хозяином места, где проводился вечер. Не один раз, не дважды, а трижды. Абелард едва не потерял сознание, когда рассмотрел чертову бумагу. Растекся в кресле за кабинетным столом, сердце давило в грудную клетку. Бесцельно смотрел на веленевый квадрат почти целый час, после чего сложил его и положил в карман рубашки. На следующее утро он отправился к хозяину вечера – один из его соседей. Тот был в конюшне, зло пялился на своих слуг, которые пытались удержать одного из жеребцов. Когда он увидел Абеларда, его лицо потемнело. Какого черта ты спрашиваешь меня?  Приказ пришел прямиком из Дворца. Когда Абелард возвращался к своей машине, он старался не показать, как весь дрожал.
Опять он посоветовался с Маркусом и Лидией. (Он не рассказал своей жене о приглашении, не желая пугать ее, и, соответственно, дочь. Не желая даже произнести эти слова в своем доме.)
Если в прошлом он как-то пытался оставаться рационально мыслящим, в этот раз его понесло, словно он потерял разум. Негодующе пилил Маркусу почти час все об одном и том же – о несправедливости, о безнадежности всего (и не разу не упомянул прямо, на что он жаловался). Раздираемый яростью и жалостью к самому себе. В конце концов, его друг должен был закрыть доктору рот, чтобы как-то ответить, но Абелард все продолжал говорить. Безумие! Настоящее безумие! Я же отец! Я же решаю, кто идет!
Что ты можешь сделать? сказал Маркус, обреченно. Трухильо – президент, а ты – всего лишь доктор. Если он хочет, чтобы твоя дочь была на вечере, ты ничего не сможешь сделать – только подчиниться.
Но это же бесчеловечно!
Когда эта страна была человечной, Абелард? Ты же знаешь историю. Ты же должен лучше всех знать историю.
Лидия была еще менее сочувствующей. Она прочитала приглашение и коротко ругнулась себе под нос, а затем накинулась на него. Я предупреждала тебя, Абелард. Разве не говорила тебе отослать твою дочь за границу, пока у тебя был возможность? Она могла бы пожить с моими родственниками на Кубе, в целости и сохранности, а теперь тебе – *****. Теперь Его Глаз смотрит на тебя.
Да знаю я, знаю, Лидия, но что я должен делать?
Хесу Кристо, Абелард, ответила она, нервно дрожа. Какие еще могут быть варианты? Мы же о Трухильо говорим.
Портрет Трухильо в доме – у каждого хорошего гражданина висел – смотрел на него сверху с пресной ядовитой доброжелательностью.
Может, если бы доктор тут же схватил своих дочерей и жену и протащил их на борт корабля, отправляющегося в Пуэрто Плата, или прокрался бы с ними через границу в Гаити, у них еще оставался бы шанс. Банановый Занавес был крепким, но не настолько крепким. Но, увы, вместо того, чтобы действовать, Абелард стал мучиться нерешительностью и отчаянием. Он не мог есть, спать, расхаживал взад-вперед по коридорам дома всю ночь, и весь дополнительный вес его тела, набранный им за последние месяцы, испарился. (Посмотрите же – он, ведь, дожен был обратить внимание на заголовок у дочери: Tarde venientibus ossa.) Он стал проводить все свое свободное время с его дочерьми. С Джаки – Золотой Ребенок своих родителей – она уже знала все улицы во Французском Квартале, и в тот год к ней были посланы не четыре, не пять, а все двенадцать предложений руки и сердца. Все предложения поступили сначала к Абеларду и к его жене, разумеется. Джаки ничего не знала об этом. Но все равно. И с десятилетней Астрид, более похожей на отца видом и характером; не такая красавица, большая шутница, сильная в своих убеждениях, которая играла громче всех на пианино в Сибао и была самым верным союзником сестры во всех начинаниях. Сестры удивились внезапной внимательности к ним отца: Ты решил отдохнуть? Он горько закачал головой. Нет, мне просто нравится проводить с вами время.
Что с тобой? потребовала ответа жена, но он отказался говорить на эту тему. Оставь меня, женщина.
Ему так было плохо, что даже пошел в церковь, впервые для Абеларда (что было ооочень плохой идеей, поскольку все знали, что Церковь в то время сидела в кармане у Трухильо). Он приходил почти каждый день и говорил со священником, но не получал желаемых ответов, кроме как молись, надейся и зажги несколько *****  идиотских свечек. Он опустошал три бутылки виски в день.
Его друзья в Мехико давно уж взялись бы за ружья и забаррикадировались бы (так ему казалось – чт; они сделали бы), но он был сыном своего отца, следовавшим за ним, пожалуй, во всем. Его отец, образованный человек, сопротивлявшийся решению сына поехать в Мехико, всегда подчинялся и помогал Трухильо. Когда в 1937 году армия начала убивать гаитянцев, его отец разрешил им взять лошадей у него, а когда назад не вернулось ни одной, он ничего не сказал Трухильо. Просто накинул цену на свои товары. Абелард все продолжал пить и переживать, перестал встречаться с Лидией, изолировал себя в кабинете, и постепенно убедил себя, что ничего не случится. Это был лишь тест. Сказал жене и дочерям, чтобы готовились к празднику. Не упомянул, правда, о Трухильо. Сделал вид, что ничего не произошло. Возненавидел себя за податливость, но что же еще он смог бы сделать?
Tarde venientibus ossa.
Возможно, все прошло бы без никаких заноз, но Джаки была слишком радостной. Поскольку это был ее первый большой праздничный вечер, кто бы удивился, если бы для нее он не стал чем-то еще б;льшим? Она вместе с матерью купили новые платья, сделала прическу в салоне, купила новые туфли, и одна из родственниц даже подарила ей пару жемчужных сережек. Сокорро помогала дочери в каждой детали подготовки к вечеру, никаких печальных подозрений, но за неделю до торжества к ней стали приходить ужасные сны. Она была в ее старом городе, где росла, пока тетя на адаптировала ее и не направила в школу медсестер, пока она не обнаружила в себе дар Целительницы. Долго и бессмысленно смотрела на пыльные дороги, которые, как говорили все, вели в столицу, и вдалеке видела, мерцающую от жары, фигуру приближающегося к ней человека, фигуру, от которой ей становилось так страшно и тоскливо, что она просыпалась, крича. Абелард вскакивал из кровати в панике, девочки плакали в своих комнатах. Видела этот сон почти каждую чертову ночь последней недели, как обратный отсчет.
За два дня до Т., Лидия попросила Абеларда уехать с ней на пароходе, направляющимся к Кубе. Она знала капитана, он бы спрятал их, поклялся, что сделает. Мы привезем твоих дочерей позже, я тебе обещаю.
Я не могу этого сделать, горько сказал он. Я не могу покинуть мою семью.
Она продолжила расчесывать свои волосы. Больше они не сказали друг другу ничего.
Днем, перед торжественным вечером, когда Абелард скорбно направлялся к своей машине, он мельком увидел свою дочь, в нарядном платье, стоя в гостиной, чуть сгорбленная над одной из ее французских книг, выглядела абсолютно божественно, абсолютно юной, и прямо тогда на него нашло одно из тех откровений, о которых нас все заставляют говорить на уроках по литературе. Не было никаких вспышек света, никаких перемен в цвете или чувств в сердце. Он просто понял. Понял, что не будет. Сказал жене, что она никуда не идет. То же самое – дочери. Проигнорировал их бурные протесты. Сел в машину, подобрал по дороге Маркуса и поехал на празднество.
А Жаклин? спросил Маркус.
Она не пойдет.
Маркус покачал головой. Больше ничего не сказал.
Перед линией приглашенных Трухильо вновь остановился у Абеларда. Понюхал воздух, как кот. А жена и дочь?
Абелард дрожал, но как-то сдерживал себя. Уже понимая, что все поменяется. Мои извинения, Ваше Превосходительство. Они не смогли.
Свиные глазки сузились. Ааа вижу, холодно сказал тот, а затем отпустил Абеларда мановением руки.
Даже Маркус не мог смотреть на него.



АПОКАЛИПТИЧЕСКАЯ  ШУТКА

Не прошло четырех недель, как доктор Абелард Луис Кабрал был арестован Секретной Полицией. Основание? «Клевета и лживые измышления в адрес Президента».
Если верить рассказам, все случилось из-за шутки.
Однажды, как гласит история, вскоре после того судьбоносного вечера, Абелард, который был, надо сказать сейчас же, невысокого роста, бородатый, тяжеловатого строения, мужчина с неожиданной для всех физической силой и с небольшими, полными любопытства, глазами, поехал в Сантьяго на своем стареньком Пакарде, чтобы купить бюро для жены (и, конечно, повидаться с любовницей). Он все еще не отошел от того вечера, и все, кто видели его тогда, вспоминают об его неопрятном виде. Об его невнимательности. Бюро было успешно куплено и погружено на верх автомобиля, но, прежде, чем он смог направиться к жилью Лидии, к нему на улице подошли какие-то «друзья» и пригласили выпить в Клубе Сантьяго. Кто знает, зачем он пошел? Может, показать, что с ним – все в порядке, или потому что каждое приглашение было делом жизнь-или-смерть. Той ночью в Клубе Сантьяго он попробовал сбросить с себя ощущение неминуемой обреченности, пустившись в обильные разговоры об истории, медицине, Аристофане, напившись до самых-самых, а когда ночь закончилась, он попросил «парней» помочь ему перетащить бюро с крыши Пакарда в багажник. Он сомневался в помощи парковщиков автомобилей, так объяснил он, потому что у тех – глупые руки. «Ребята» воодушевленно согласились. Но пока Абелард возился с ключами, пытаясь открыть багажник, он громко заявил, Надеюсь, там нет никаких трупов. То, что он так сказал – никто не сомневается. Абелард «признался». Эта багажник-шутка вызвала неловкое молчание среди «парней», которые очень хорошо знали о пакардовых тенях в истории Доминиканы. В ранние года, в первые выборы, у Трухильо был такой же автомобиль, который наводил ужас на пуэбло. Во время урагана 1931 года подручные Шефа часто подъезжали на своих пакардах к кострам, где добровольцы сжигали подобранные мертвые тела, и извлекали из багажников «жертв урагана». Те были, странным образом, сухими и часто держали листовки оппозиционной партии. Ветер, шутили подручные, задул пулю прямиком этому в голову. Ха-ха!
Что последовало за этим, до сегодняшнего дня, горячо оспаривается всеми. Есть те, кто клянутся на своих матерях, что когда Абелард наконец открыл багажник, засунул голову внутрь, проверяя, и сказал, Неа, нет никого там. Абелард сам утверждал, что так и сделал. Плохая шутка, конечно, но не «клевета» же или «лживые измышления». В версии Абеларда, его друзья посмеялись, бюро было погружено, и он поехал в его сантьягскую квартиру, где ждала Лидия (сорок два, и все еще очаровательная, и все еще заботится о его дочерях). Служащие суда и их скрытые «свидетели», однако, заявляли, что произошло нечто другое, что, когда доктор Абелард Луис Кабрал открыл багажник Пакарда, он сказал, Неа, нет никого там – Трухильо, должно быть, убрал их отсюда.
Конец цитаты.



ПО МОЕМУ МНЕНИЮ

Похоже, что кто-то просто не разобрал жаргона. Но кому – жаргон, а кому – жизнь.



ПАДЕНИЕ

Он провел ту ночь с Лидией. Странное было время для них. Где-то за десять дней до этого Лидия сказала, что она беременна – У меня будет твой сын, радостно возвестила она. Но два дня спустя сын оказался ложной тревогой: скорее всего, съела не то, что нужно. Радостное облегчение – очень это было нужно ему сейчас, и если бы еще одна дочь? – но и некое разочарование, потому что Абелард был не против сына, пусть при этом карапуз был бы рожден от любовницы и в самое тяжелое время для него. Он понимал, что Лидия хотела что-нибудь получить от него сейчас, что-нибудь настоящее, принадлежащее только ей и одной лишь ей. Она постоянно говорила ему уйти от жены и переехать к ней, и эти слова звучали довольно заманчиво, пока они были вместе в Сантьяго, но возможность их испарилась, как только он вернулся домой, и две прекрасные дочери подбежали к нему. Он был предсказуемым человеком и любил свой предсказуемый комфорт, но Лидия все равно не перестала пытаться убедить его своими мягкими доводами, что любовь – это же любовь, и потому надо подчиниться ей. Она притворилась безразличной из-за непоявления их сына – Почему это мне захочется испортить такие груди, шутила она – но он видел, как страдала она. И он тоже страдал. В последние дни к Абеларду приходили расплывчатые, беспокойные сны, полные плачущих детей, и снился первый дом его отца. Он с трудом отходил от пятен сна в часы пробуждения. Совершенно не отдавая себе отчета, он не виделся с Лидией с той ночи плохих новостей, запил в клубе, я полагаю, потому что нерождение  сына могло разрушить их отношения, но, вместо этого, в нем вспыхнуло прежнее желание к ней, от которого его чуть не сбило с ног, когда они увиделись в первый раз на дне рождения его родственника Амилькара, и когда они еще были такими стройными и юными, и жизнь была полна возможностей.
Впервые они не разговаривали о Трухильо.
Трудно поверить, как долго мы с тобой? спросил он ее, удивившись своему вопросу, во время их последней субботней ночи.
Не могу поверить, печально ответила она, собрав рукой кожу на своем животе. Мы – как часы, Абелард. Ничего более.
Абелард покачал головой. Мы больше этого. Мы – два чуда, ми амор.
Я бы хотел, чтобы этот момент продолжался, чтобы я смог надолго растянуть счастливые дни Абеларда, но это – невозможно. На следующей неделе два атомных глаза открылись над городами в Японии, и, хотя никто этого тогда не понял, мир в тот момент был переделан. Не прошло и двух дней после того, как атомные бомбы навечно прожгли Японию, Сокорро приснилось, как безликий человек стоял возле кровати ее мужа, а она не могла крикнуть, не могла ничего сказать, а на следующую ночь ей приснилось, что теперь он стоял у кроватей ее детей. Мне снилось, начала рассказывать она мужу, но тот махнул рукой, отделываясь от рассказа. Она стала смотреть на дорогу перед их домом и жечь свечи в своей комнате. Между тем, в Сантьяго Абелард целует руки Лидии, и та вздыхает от удовольствия, и мы приближаемся к Победе на Тихом океане, и три офицера Секретной Полиции в блестящем Шевроле направляются по дороге к дому Абеларда. Вот и оно – Падение.



АБЕЛАРД В КАНДАЛАХ

Сказать, что это был самый большой шок в жизни Абеларда, когда офицеры Секретной Полиции (еще рано называть СИМ, но мы все равно назовем их, как из СИМ) надели на него наручники и повели к своей машине – не будет преувеличением, если не знать, что в следующие девять лет Абеларду предстоит встретиться с еще б;льшими потрясениями. Пожалуйста, попросил Абелард, когда к нему вернулся язык, я должен написать записку жене. Мануэль побеспокоится об этом, объяснил СИМианец Номер Один, обращаясь к самому большому СИМианцу, который уже рассматривал дом. Последним взглядом на дом Абелард увидел, как Мануэль обшаривал его стол с привычной небрежностью.
Абелард всегда представлял себе, что в СИМ работают одни выходцы из низших слоев и безграмотные служаки, но два офицера, усадившие его в машину, были, на самом деле, вежливыми, скорее продавцы пылесосов, чем садисты-мучители. СИМианец Номер Один убедил его по дороге, что его «трудности» будут легко исправлены. Мы видали такие случаи, объяснил Номер Один. Кто-то сказал плохое о Вас, но скоро разберутся, что они солгали. Я надеюсь, сказал Абелард, полу-негодующе, полу-трясясь от страха. Не берите в голову, посоветовал СИМианец Номер Один. Шеф не сажает в тюрьмы невиновных. Номер Два продолжал молчать. Его костюм был довольно потрепанным, и оба, как заметил Абелард, пропахли виски. Он попытался успокоиться – страх, как учит нас Дюна, убивает сознание – но не смог. Он видел, как насиловали дочерей и жену, раз за разом. Он видел горящий дом. Если бы он не опустошил свой мочевой пузырь как раз перед тем, как появились свиньи, он бы обмочился прямо здесь.
Абеларда очень быстро доставили в Сантьяго (каждый, кого они обгоняли, тут же отворачивались в другую сторону) и привезли в Форталеза Сан Луис. Острое лезвие страха полоснуло его внутри, когда они заехали внутрь этого пресловутого места. Вы приехали в правильное место? Абелард был так напуган, что голос квакнул. Не беспокойтесь, доктор, сказал Номер Два, Вы – там, где надо. Он молчал так долго, что Абелард позабыл, что тот может говорить. Теперь это был Номер Два, кто улыбался, а Номер Один собрался взглядом на виде за окном.
Как только оказались внутри каменных стен, вежливые офицеры СИМ передали его паре не-таких-вежливых стражников, которые сняли с него обувь, взяли бумажник, ремень, обручальное кольцо, а затем усадили его в крохотном жарком офисе, чтобы он заполнил несколько бумаг. Там отвратительно пахло задницей. Никто не пытался объяснить ему его дело, никто не слушал его вопросы, а когда он начал повышать голос, жалуясь на обхождение, стражник, печатающий бумажные формы, наклонился вперед и ударил его в лицо. Легко, как если бы вы потянулись за сигаретой. У того человека было обручальное кольцо, и оно распороло губу Абеларду. Боль была настолько неожиданной, его неверие в происшедшее настолько огромным, что Абелард даже спросил сквозь собранные у рта пальцы, За что? Стражник врезал ему еще раз, вырыв шрам на лбу. Так мы отвечаем здесь на вопросы, пояснил стражник, наклонившись над своей бумагой и подровняв ее, чтобы строчки слов были прямыми. Абелард начал рыдать, кровь потекла сквозь пальцы. Стражнику это очень понравилось; он даже позвал своих друзей из других офисов. Посмотрите-ка на этого! Посмотрите, как он любит плакать!
Не успел Абелард понять, что происходит, как его засунули в главную камеру, вонявшую малярийным потом, поносом и набитую явными представителями, как описал бы Брока в антропологических работах, «криминального класса». Стражники тут же проинформировали всех, что Абелард был гомосексуалистом и коммунистом – Это такая неправда! запротестовал Абелард – но кто будет слушать гея-коммуниста? За несколько часов Абеларду изрядно досталось, и с него содрали большинство одежды. Один тяжеловес-северянин даже потребовал с него трусы, а когда Абелард их стащил с себя, то тот напялил трусы на себя поверх штанов. Очень удобные, объявил своим друзьям. Абелард был вынужден сидеть голым возле помойных горшков; когда он пытался прокрасться к месту посуше, другие заключенные начинали орать на него – Оставайся с говном, пидор – и таким образом ему пришлось спать, посреди мочи, кала и мух, и несколько раз он просыпался от того, что кто-то щекотал его губы засохшей какашкой. У местных жителей-форталезцев санитария не очень была в почете. Окружающие не позволили ему есть, украв его порции, три дня подряд. На четвертый день однорукий карманник пожалел его, и он смог съесть банан целиком, почти одним махом, даже попытавшись прожевать волокнистую кожуру – так голоден он был.
Бедняга Абелард. Также на четвертый день кто-то во внешнем мире обратил на него внимание. Позже вечером, когда все улеглись спать, группа стражников затащила его в небольшую, ярко освещенную комнату. Его привязали, грубым образом, к столу. С того момента, как его потащили, он не переставал говорить. Это ошибка пожалуйста я вырос в очень уважаемой всеми семье вы должны связаться  с моей женой и моими адвокатами они смогут все исправить я не могу поверить что со мной так обращаются я требую чтобы старший офицер выслушал мои жалобы. Он торопился так, что слова пулей вылетали из его рта. До тех пор, пока он не заметил электрическое приспособление, с которым возились стражники в углу – и тогда он замолк. Абелард в тоскливом ужасе уставился на устройство и затем, поскольку у него была неутолимая страсть к классификации всего, спросил, Как вы это называете?
Мы называем это – осьминог, ответил один из стражников.
Они показывали ему, как осьминог работает, всю ночь.

Только через три дня Сокорро смогла обнаружить мужа, и потребовались еще пять дней прежде, чем она смогла получить разрешение из столицы на визит. Комната для визитов, где Сокорро ожидала своего мужа, представляла собой переделанный нужник. Там была лишь одна моргающая керосиновая лампа, и, похоже, в углах громоздились засохшие горы говна. Умышленное унижение, на которое Сокорро не обращала никакого внимания – она слишком устала, чтобы все замечать. После часа ожидания, как ей показалось (другая сеньора стала бы протестовать, но Сокорро стойко перенесла запах говна, темноту и отсутствие сиденья), привели Абеларда в наручниках. Ему дали маленького размера рубашку и такие же штаны; он шаркал ногами, словно боялся уронить нечто из своих рук или из карманов. Всего лишь неделя внутри, но уже выглядел очень страшно. Глаза почернели; руки и шея покрыты синяками, а порванная губа ужасно набухла, глаза стали мясного цвета. Предыдущей ночью его допрашивали стражники, и они беспощадно избили его кожаными дубинками; потерял одно яичко, омертвевшее после ударов.
Бедная Сокорро. Всю жизнь она боролась со страданиями. Ее мать была немой; пьяница-отец растранжирил все семейное наследство до сарая с курицами, и старику пришлось начать батрачить на чужих земельных участках, наказанный вечными скитаниями, больной и со сломанными руками; говорили, что Па Сокорро так и не смог оправиться после того, как ему пришлось увидеть смерть своего отца от побоев соседа, который к тому же был полицейским сержантом. Детство Сокорро состояло из голодных дней и одежды от родственников, трех-четырех появлений отца в год, когда он не разговаривал ни с кем; просто лежал в комнате пьяный. Сокорро была «нервной» девочкой; в семнадцать, она выдергивала у себя волосы, чтобы сделать их тоньше, Абелард повстречался с ней на практических занятих в больнице, но менструации пришли к ней лишь через год после их свадьбы. Даже взрослой, Сокорро просыпалась посреди ночи в ужасе, убежденная, что горел дом, пробегала по всем комнатам, ожидая появления огненного карнавала. Когда Абелард читал ей газетные новости, ей особенно были интересны землетрясения, пожары и потопы, стада животных в давке и затонувшие корабли. Она была первой в ее семье катастрофисткой – Кювье гордился бы ей.
Кого ожидала она увидеть, пока нервно теребила пуговицы на своем платье, пока перевешивала сумочку с одного плеча на другое и старалась не нарушить прически под модной шляпкой? Растрепанного, всклокоченного, но только не мужа, почти непохожего на себя, который шаркал ногами, как старик, чьи глаза горели непогашаемым страхом. Было хуже, чем она могла себе представить в апокалиптическом пылу. Это было Падение.
Когда она коснулась Абеларда, тот зарыдал очень громко, очень постыдно. Слезы потекли по лицу, пока он пытался рассказать ей все произошедшее.
Очень скоро после этого визита Сокорро обнаружила себя беременной. Третьей и Последней Дочерью Абеларда.
Зафа или фуку?
Вот, вы мне и скажите.


Всегда будут разные мнения. На начальном уровне: сказал он или нет? (Другими словами: Помог ли он сам уничтожить себя?) Даже семья разделилась в мнениях. Ла Инка убеждена, что ее родственник не сказал ничего такого; все было подставлено, сыграно врагами Абеларда, чтобы стащить у семьи богатство, земли и бизнес. Другие не так убеждены в этом. Он, возможно, сказал нечто похожее той ночью в клубе, и, к сожалению, его услышали агенты Шефа. Никаких замысловатых заговоров, просто пьяная глупость. А что последовало после: ну, что тут скажешь – ужасно не повезло.
Большинство людей, с кем довелось поговорить, предпочитают историю со сверхъестественным оборотом. Они верят, что не только Трухильо возжелал дочь Абеларда, но когда он ее не получил, то в ответ он напустил фуку на всю семью. Из-за чего вся эта херня, которая должна была случиться, случилась.
И кто прав? спросите вы. Случайность, заговор или фуку? Единственный, не самый убедительный, ответ у меня: решайте для себя сами. Что ясно – это ничего не ясно. Тут мы проплывем в молчании. Трухильо и Компания не оставили бумажных следов – он не разделяли страсти их германских современников к документированию. И кто поделится мемуарами о фуку? Оставшиеся Кабрал – тоже не великая помощь; на все вопросы, касаемые заключения Абеларда и последующего разрушения клана, возникает молчание, которое возвышается монументом для всех поколений, которое смотрит сфинксом на все попытки словесного реконструирования прошлого. Шепот – то здесь, то там, но ничего более.
Что, в общем-то, означает: если вам нужна вся история, то у меня ее нет. Оскар тоже искал, в свои последние дни, и точно не известно – нашел ли он или нет.




Все же будем честными. История о том, как Трухильо Возжелал Девушку, – довольно обычная для Острова [29]. Обычная, как креветки. (Не то, что креветки – это такая обычность на Острове, но вы понимаете, о чем я.) Такая обычная, что Марио Варгасу Льосе не пришлось много трудиться, кроме как открыть свой рот и вдохнуть историю из воздуха. Таких историй полным-полно в каждом городе. Это одна из тех легких историй, потому что по сути объясняет все. Трухильо забрал у вас дома, собственность, засадил ваших отцов и матерей в тюрьму? Ну, просто потому, что он захотел ***** прекрасную дочь этого дома! А ваша семья не позволила этого сделать!
Вот такая херня работает замечательно. Всем сразу становится интересно.
Но есть другой, менее известный, вариант рассказа Абелард-против-Трухильо. Секретная история, в которой Абелард попал в неприятное положение не из-за пилотки дочери или грубой шутки.
Эта версия повествует о том, что он попал в неприятное положение из-за книги.
(Включаются неземные электронные звуки.)
Где-то в 1944 году (как гласит история), пока Абелард волновался о своем положении у Трухильо, он начал писать книгу о – чем же еще? – Трухильо. К 1945 уже возникла традиция у экс-верхушки писать про-все-книги о режиме Трухильо. Но Абелард писал не такую книгу. Его, если верить слухам, была об сверхъестественных корнях режима Трухильо! Книга о Темных Силах Президента, книга, в которой Абелард рассуждал о том, каким присутствует президент в рассказах обычных людей –  сверхъестественные способности, не человек – и это могло быть в каких-то случаях правдой. Существовала возможность того, что Трухильо, если не факт, то в качестве гипотезы, был созданием из другого мира!
Я бы очень хотел прочитать это все. (Я уверен, что и Оскар бы захотел.) Эта, блин, гипотеза была бы ***** какой гипотезой. Увы, этот гримуар (как гласит история) был удобным для всех образом уничтожен после ареста Абеларда. Копий не осталось. Ни жена, ни дети не знали об этой рукописи. Только один из слуг, который помогал ему собирать народные рассказы тайком от всех, и т.д. Что мне сказать вам на это? В Санто Доминго история это не история, если у нее нет сверхъестественной тени. Это была одна из версий, у которой было очень много критиков и ни одного последователя. Оскару, как вы можете легко представить себе, эта версия Падения, понравилась больше всех. Вошла в него по самые недра его ботанских мозгов. Загадочные книги, диктатор с сверхъественными способностями, возможно, неземного пришельца; диктатор, который воодрузил себя на трон первого Острова Нового Мира, а затем отрезал его от внешенего мира, который мог послать проклятье, уничтожающее его врагов – это вам ньюэйджевский Ловкрафт.
Потерянная Последняя Книга Доктора Абеларда Луиса Кабрала. Я уверен, что она – не более, чем плод воображения гипертрофированной веры Острова в вуду. И ничего более. Трухильо Возжелал Девушку – может, слишком банальная история по сравнению с мифами, но, по крайней мере, вы, ведь, по-настоящему можете в нее поверить, не так ли? Нечто реальное.
Странным образом, после всего сказанного и сделанного, Трухильо так и не стал охотиться за Джаки, хотя Абелард в это время находился у него в руках. Он был очень знаменит своей непредсказуемостью, но все равно – странно, так, ведь?
Также странно, что ни одна из книг Абеларда, ни четыре написанные им и ни сотни из его библиотеки, не сохранилась. Ни в архивах, ни в частных коллекциях. Каждая бумага в его доме была конфискована и, согласно отчету, сожжена. Еще мурашек по коже? Не сохранилось ни одной рукописного текста. Я понимаю, что Трухильо был весьма тщательным. Но ни одного листочка с его рукой? Это даже больше, чем тщательно. Надо очень бояться этого ***** или того, что он пишет, чтобы так сделать.
Но, эй, это только история, без неопровержимых свидетельств –такую херню любят одни только нерды.

29. Анакаона, т.н. Золотой Цветок. Одна из Матерей-Основательниц Нового Мира и самая прекрасная из всех индеанок на планете. (У мексиканцев есть своя Малинче, но у доминиканцев – Анакаона.) Анакаона была женой Каонабо, одного из пяти вождей-касиков, правящих Островом во время «Открытия». В своих записях Бартоломе де лас Касас описывает ее как «уважаемую женщину, полной великой благоразумности, очень вежливую и грациозную в своих манерах речи и жестов». Другие свидетели описывают более кратко: женщина-огонь и, как вышло позже, смелая, как воин. Когда европейцы пошли Ганнибалом Лектером на таинов, они убили мужа Анакаоны (это еще другая история). И, как все бравые женщины, она попыталась поднять людей на борьбу, попыталась сопротивляться, но европейцы были прародителями фуку, и у нее ничего не вышло. Резня, еще резня, еще резня. Когда ее схватили, Анакаона попыталась заключить мир, говоря: «Убийство никогда не было в почете, и насилие тоже не поможет вернуть нашу честь. Давайте построим мост любви, на который взойдут враги, оставив свои следы, чтобы видели все.» Испанцы не пытались строить никаких мостов. После подобия судилища они повесили бравую Анакаону. В Санто Доминго, в тени одной из первых церквей. Конец.
Самая популярная история об Анакаоне в ДР – эта та, в которой перед повешением ей предложили шанс спасти себя: все, что ей надо было сделать, это выйти замуж за испанца, который был от нее без ума. (Видите похожесть? Трухильо хотел Сестер Мирабаль, а испанец хотел Анакаону.) Предложите этот выбор современной островитянке, и увидите, как быстро она заполнит заявление на паспорт. Анакаона, какая печальная старомодность, ответила на это, Белокожие, поцелуйте меня в ураганную жопу! И таков был конец у Анакаоны. Золотого Цветка. Одной из Матерей-Основательниц Нового Мира и самой прекрасной из всех индеанок на планете.



ПРИГОВОР

Неважно во что поверили вы: в феврале 1946 Абелард был официально осужден по всем обвинениям и приговорен к восемнадцати годам. Восемнадцать лет! Тощего Абеларда вытянули из зала суда, не дав пикнуть ему ни слова. Сокорро, сильно беременная, все пыталась броситься на судью. Возможно, вы спросите, Почему не было никакого шума в газетах, никакого движения в рядах правозащитников, выступлений оппозиционных партий? Нигга, что вы: не было газет, правозащитных групп, оппозиционных партий; был только Трухильо. А что касается юриспруденции: адвокату Абеларда позвонили один раз из Дворца, и тот решил не подавать аппеляций. Лучше, если мы ничего не скажем, посоветовал он Сокорро. Он будет жить дольше. Ничего не сказать, все сказать – какая разница. Произошло Падение. Четырнадцатикомнатный дом в Ла Вега, комфортабельные апартаменты в Сантьяго, конюшни на двенадцать лошадей, два прибыльных супермаркета и земельные участки исчезли взрывом – были конфискованы Трухильо и разошлись между Шефом и его слугами, двое из которых были с Абелардом в ту ночь, когда он сказал Плохую Вещь. (Я бы мог назвать их, но, мне кажется, вы уже узнали одного; он же был верным соседом.) Никто не исчезал так мгновенно, так полностью, как исчез Абелард.
Потерять дом и всю собственность – плата за игру с Трухильято, но арест (или если вам больше нравится фантастическое: та книга) предварял ужасные потери для всей семьи. Поворачивался, где-то на космическом уровне, рычаг напротив семьи. Назовите тотальным невезением, кармической платой или чем там еще? (Фуку?) Чем бы оно ни было, эта херня начинала сыпать на семью нечто ужасное, и есть некоторые люди, которые скажут, что продолжает сыпать до сих пор.



ПАДЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Семья заявляет: самым первым знаком было то, что третья и последняя дочь Абеларда, в свете физических особенностей отца, родилась чернокожей. И не просто чернокожая. А черная черная – конгочерная, шангочерная, каличерная, сапотечерная – и никакие отвлекающие маневры расовых доминиканских фокусов не смогли бы скрыть этот факт. Вот к такой культуре я принадлежу: люди считают, что чернокожая комплекция – это проклятье.
Вам нужен настоящий первый знак?
Почти через два месяца после рождения третьей и последней дочери (названной Хипатия Белисия Кабрал) Сокорро, похоже ослепленная своим горем, исчезновением мужа и тем, что родственники со стороны мужа начали их избегать – фуку, и послеродовой депрессией, попала под мчащийся грузовик, полный оружия, и ее протащило почти до Ла Каса Амарилья, пока до водителя дошло – что-то не так. И если она не погибла на месте от удара, то уж точно была мертва, когда вытащили ее из-под осей грузовика.
Ужасное невезение, но что можно было сделать? Мать погибла, а отец – в тюрьме, остатки семьи разбежались в разные стороны (в смысле, в разные от Трухильо стороны), дочери должны были разделиться между теми, кто смог бы взять их к себе. Джаки послали к богатым крестным родителям в Столицу, а Астрид очутилась с родственниками в Сан Хуан де ла Магуана.
Они больше никогда не увидели друг друга.
Даже среди тех, кто не верит ни в какую фуку, задавались вопросом: что происходило? Вскоре после ужасной смерти Сокорро, слуга номер один в семье Эстебан-Петух погиб от удара ножом у кабаре; убийц так и не нашли. Лидия ушла из жизни, как одни говорили – от горя, другие – от рака в женских частях. Тело не было обнаружено несколько месяцев. Она, ведь, жила одна.
В 1948 Джаки, Золотой Ребенок семьи, утонула в бассейне крестных родителей. Воды в бассейне было лишь на два фута глубины. До этого дня она была  черезвычайно веселой и полной жизни – такая девушка могла бы найти позитивное и в газовой атаке ипритом. Несмотря на психологические травмы, несмотря на обстоятельства потери родителей, она не подвела никого, превзошла все ожидания. Она была ученицей номер один в классе, превзойдя даже учеников частных высокооплачиваемых школ, и, уж дальше некуда, у нее возникла привычка поправлять ошибки учителей на своих экзаменах. Она была капитаном школьной команды для споров-дебатов, капитаном команды пловцов, и в теннисе ей не было равных – настоящая ***** золотая. Никогда не смогла отойти от последствий Падения или от доставшейся ей роли – так объясняли люди. (Хотя, очень странно, что она была принята в медицинский колледж во Франции за три дня до того, как «покончила жизнь самоубийством», и, по всем свидетельствам, никак не могла дождаться, чтобы убраться подальше от Санто Доминго.)
Ее сестре Астрид – мы не так хорошо познакомились с ней, увы – также не повезло. В 1951, когда она молилась в церкви в Сан Хуане, где она жила ее родственниками, случайная пуля залетела в здание и попала ей в голову, мгновенно убив ее. Никто так и не понял, откуда прилетела эта пуля. Никто даже не слышал выстрела.
Из семейного квартета Абелард жил дольше всех. Что, в общем-то, довольно иронично, поскольку почти все из его круга, включая Ла Инку, поверили правительству, анонсировавшему, что он умер в 1953 году. (Почему они так сделали? Потому.) Только после настоящей смерти открылось, что он все это время провел в тюрьме Нигуа. Отдал четырнадцать лет судебной системе Трухильо. Какой кошмар [30]. Тысячи историй я могу рассказать вам о тюрме Абеларда – тысячи историй, чтобы выжать соль из ваших ***** глаз – но я не скажу ни слова о страданиях, пытках, одиночестве и болезнях тех пропащих четырнадцати лет, не скажу ни слова о событиях и приведу лишь последствия (а вы спросите себя, промолчал ли я).
В 1960, во время пика тайного движения сопротивления режиму Трухильо, Абеларду пришлось пройти особенно жестокую процедуру. Он был прикован наручниками к стулу, выставлен на солнечное пекло, и при этом мокрой веревкой ему стянули верх головы. Называлась Корона –простая, но ужасно эффективная пытка. Сначал веревка просто стягивает череп, но, высыхая под солнцем, становится туже, и боль становится невыносимой, от которой можно сойти с ума. Среди узников Трухильято несколько пыток были самыми страшными. Потому что она не убивала и не оставляла в живых. Абелард выжил ее, но больше не был самим собой. Превратился в овощ. Гордое пламя интеллекта погасло. До конца своей короткой оставшейся жизни он существовал в ступоре имбецила, но были узники, которые помнили моменты, когда он прояснялся, когда он вставал в поле и, уставившись на свои руки, плакал, словно к нему приходили воспоминания о том, что он когда-то был совсем другим, чем сейчас. Одни заключенные, выказывая уважение, продолжали называть его Доктор. Говорили, что он умер за пару дней до убийства Трухильо. Был похоронен в безымянной могиле, где-то у Нигуа. Оскар посетил то место в свои последние дни. Ничего особенного. Выглядело так же, как любое затруханное поле в Санто Доминго. Он зажег свечи, оставил цветы, помолился и вернулся к себе в отель. Правительство собиралось воздвигнуть памятный монумент в честь умерших в тюрьме Нигуа, но так и не сподобилось.

30. Нигуа и Эль Позо де Нагуа были концлагерями – т.н. Ультамос – считались самыми страшными местами для заключения в Новом Мире. Большинство нигга, попавших в Нигуа во время Трухильято, не выжили, а те, кто вышли на волю, скорее всего, пожалели, что не умерли. Отец одного из моих друзей провел восемь лет в Нигуа за то, что не выказал достаточно уважения в адрес отца Шефа, и он, однажды, рассказал о заключенном, который совершил ошибку, рассказав охранниками о своей зубной боли. Они засунули тому пистолет в рот и выбили мозги. Эй, сейчас не болит, проржались стражники. (Того, кто выстрелил, позже стали называть Дантистом.) У Нигуа было много выпускников, включая Хуана Боша, ставшего Анти-Трухилиста-В-Изгнании Номер Один и впоследствии – президентом Доминиканской Республики. Как написал Хуан Изидро Хименез Грюлльон в своей книге Американское Гестапо: «Лучше сто блох на одной ноге, чем одна нога – в Нигуа».



ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ ДОЧЬ

А что с третьей и последней дочерью Хипатией Белисией Кабрал, которой было только два месяца, когда умерла ее мать, которая никогда не видела своего отца, которую ее сестры смогли подержать лишь несколько раз прежде, чем исчезли, которая не провела ни дня в Каса Атуэй, которая была неграмотным Дитем Апокалипса? А как она? Ее было трудно поместить к родственникам, как в случае с Астрид или Джаки; она же была младенцем, и, ну что тут скажешь, по семейным слухам, она была такой черной, что никто среди родственников не захотел взять ее к себе. Хуже того, она родилась корявой – без нужного веса, болезненной. Она часто плакала, плохо ела, и никто не стал бы жалеть, если бы чернокожая не выжила. Я знаю, что это – табу, говорить о таких вещах вслух, но, сомневаюсь, что кто-нибудь и в семье был против этого. Пару недель – трогали и отходили, и если бы не темнокожая женщина по имени Зоила, которая кормила ее своим грудным молоком и нянчила по несколько часов в день, она, скорее всего, не выжила бы. К концу четвертого месяца ребенок, похоже, стал догонять сверстников. Она все еще оставалась в своей сердцевине корявой, но уже появился вес, а ее плач, раньше звучавший, как могильное бормотание, становился все более живым и пронзительным. Зоила (ставшая кем-то вроде ангела-хранителя) погладила крапчатую голову младенца и объявила: Еще шесть месяцев, крохотуля, и ты станешь сильнее Лилиса.
Бели эти шесть месяцев не получила. (Стабильность не была написана ее звездами – одни Перемены.) Без никакого предупреждения появилась группа дальних родственников Сокорро и заявили права на ребенка, выдернули из рук Зоилы (те же дальние родственники Сокорро отвернулись от нее, когда она вышла замуж за Абеларда). Я подозреваю, что эти люди не имели никакого желания нянчиться с девочкой, а ожидали какого денежного вознаграждения от семейства Кабрал, и когда не получили никакой добычи, то Падение – было полным: сволочи передали девочку еще более дальним родственникам, жившим в глубинке Азуа. И тут следы начинают путаться. Эти люди в Азуа были, похоже, ***** – моя мать называла таких дикарями. Уже через месяц нянчанья несчастного младенца, мамаша этой семейки исчезла одним прекрасным днем с крошкой, а когда она вернулась, то ребенка с ней не было. Она сказала своим соседям, что ребенок умер. Некоторые ей поверили. Бели, все-таки, была болезненной. Самая маленькая негрита на всей планете. Фуку – третья часть. Но большинство сообразило, что она продала девочку какой-то другой семье. В те времена, как и сейчас, покупка и продажа детей были довольно обычным явлением.
И так действительно произошло. Словно с персонажем в одной из фантастических книг Оскара, сиротка (которая могла или не могла быть объектом сверхъестественной вендетты) была продана совсем чужим людям, жившим в местности За-Азуа. Вот так ее продали. Стала рабыней-служанкой, реставек. Жила анонимно среди беднеших людей Острова, не зная, кто были по-настоящему близкие люди, и таким, вот, образом, она надолго потерялась из виду [31].

31. Я жил в Санто Доминго лишь до девяти лет, и даже я видел подобных служанок, криад. Две такие жили неподалеку от нашего дома, и эти девочки были самыми покорными, самыми более всего работающими человеческими созданиями из всех, кого я тогда знал. Одна из них, Собейда, занималась приготовлением едой, чисткой, приносила воду и следила за двумя младенцами для семьи из восьми человек – а ей было лишь семь лет от роду! Она никогда не ходила в школу, и если бы не первая подружка моего брата, Йохана – брала ее к себе иногда – которая научила ее алфавиту, та не знала бы вообще ничего. Каждый год я приезжал из Штатов, и все было по-прежнему; тихая, трудолюбивая Собейда останавливалась от своих работ на секунду-другую, чтобы поговорить с моей абуэлой и моей матерью (и заодно посмотреть несколько минут телесериала) и потом опять вернуться к своим обязанностям. (Моя мать все время дариле ей немного денег; однажды она принесла ей платье, а ее «люди» одели это платье на следующий день.) Я пробовал заговаривать с ней, ну как же – мистер Общественный Активист, но она избегала меня и моих глупых вопросов. О чем вы двое можете разговаривать? спрашивала меня моя мать. Бедняжка даже не сможет написать свое имя. А когда ей стало пятнадцать лет, один идиот обрюхатил ее, и теперь, по рассказам моей матери, ее ребенок стал тоже работать на ту же семью – приносить воду матери.



ОЖОГ

Девочка появляется лишь в 1955 году. Шепотом в ухо Ла Инки.
Я считаю, мы должны рассказать очень ясно и очень честно о том, где была Ла Инка во время того периода времени, называемого нами Падением. Несмотря на то, что некоторые заявляют об ее нахождении в Пуэрто Рико во время Падения, Ла Инка на самом деле была в Бани, отдалившись от всей семьи, оплакивая уже три года смерть ее мужа. (Чтобы стало ясно всем сторонникам разных теорий: его смерть случилась до Падения, и он, абсолютно точно, не был его жертвой.) Те года оплакивания очень сильно ударили по ней; ее муж был лишь единственным человеком, кого она так любила, который когда-нибудь так любил ее, и они были женаты лишь несколько месяцев прежде, чем он ушел из жизни. Она потерялась в своей горести, и когда до нее дошел слух, что у ее родственника Абеларда возникли Большие Проблемы с Трухильо, Ла Инка, к ее несмываемому позору, не сделала ничего. Она все еще страдала от своей внутренней боли. Что она могла сделать? Когда пришли новости о смерти Сокорро и о расселении ее дочерей, она все так же, к ее бесконечному стыду, не сделала ничего. Пусть остальные родственники позаботятся. Пока она не услышала о том, что и Джаки и Астрид умерли, и тогда она, наконец, вытащила себя из тины горечи, чтобы понять – мертв ее муж или не мертв, оплакивать его или не оплакивать – она не выполнила никаких обязательств перед своим двоюродным братом, который был всегда очень добр к ней, и который поддержал выбор ее мужа в то время, как все отвернулись от нее. Это открытие ужаснуло и потрясло Ла Инку. Она привела себя в порядок и пустилась в поиски Третьей и Последней Дочери – но когда она нашла ту семью в За-Азуа, которая купила девочку, они показали ей маленькую могилку, и тем все закончилось. У нее были огромные подозрения по поводу этой ужасной семьи, о судьбе девочки, но поскольку она не была ни провидчицей ни криминалистом, то ничего более она сделать не смогла. Она должна была смириться с фактом исчезновения девочки, который, частично, был ее виной. Одна хорошая вещь – в стыде и чувстве вины: они помогли ей очнуться одним прекрасным утром. Она вернулась в жизнь. Открыла несколько кондитерских магазинчиков-пекарен. Погрузилась в работу. Иногда к ней приходили сны о маленькой негрите – последняя крошка ее пропавшего родственника. Привет, тетя, говорила девочка в снах, и Ла Инка просыпалась от тугого узла в ее груди.
И потом наступил 1955 год. Год Благодетеля. Магазинчики Ла Инки пыхтели на всех парах, она стала узнаваемой особой в своем городе, когда в один прекрасный день до нее дошла поразительная история. Рассказывали, что маленькая крестьянская девочка, жившая в За-Азуа, попыталась пойти в школу, построенную Трухильято, но ее родители, которые не были ее родителями, не захотели пустить ее туда. Девочка, при этом, оказалась очень упрямой, и родители, которые не были родителями, ужасно разозлились, когда девочка стала пропускать свою работу, чтобы приходить на уроки, и во время ругани бедная девочка получила ожог; отец, который не был ее отцом, плеснул кипящим маслом на ее оголенную спину. Ожог едва не убил ее. (В Санто Доминго хорошие новости летят, как гром, а плохие новости – как молния.) И самая поразительная часть истории? По слухам, эта обожженая девочка была родственницей Ла Инки?
Как это было возможно? потребовала объяснения Ла Инка.
Помните Вашего родственника, который был доктором в Ла Вега? Который попал в тюрьму за то, что сказал Плохую Вещь о Трухильо? И один человек, который знает другого человека, который знает еще одного, сказал, что эта маленькая девочка – дочка того родственника!
Два дня она никак не могла поверить в это. Люди вечно распускают всяческие слухи в Санто Доминго. Не могла поверить в то, что девочка выжила и жила в За-Азуа [32]! Две ночи она не могла заснуть, пришлось полечиться ромом, и, наконец, после снов о мертвом муже, успокаивающихх ее сознание, Ла Инка попросила ее соседа и тестовзбивателя номер один Карлоса Мойя (даже в день своей свадьбы он замесил ей тесто) отвезти ее туда, где должна была жить девочка. Если она дочь моего двоюродного брата, я узнаю это, как увижу ее, возвестила Ла Инка. Двадцать четыре часа спустя она вернулась с невозможно высокой, с невозможно худющей полумертвой Белисией в руках, и Ла Инка была настроена очень плохо и против места, где жила девочка, и против обитателей тех мест. Эти дикари не только сожгли девочку, они продолжили наказание тем, что поместили ее в курятник на ночь! Сначала они не захотели вытащить ее наружу. Она не может родственницей, она же – вся черная. Но Ла Инка настояла, подняла свой Голос на них, и когда появилась девочка из курятника, с трудом разгибающая обожженое тело, Ла Инка уставилась в ее буйные гневные глаза и увидела Абеларда и Сокорро, так же уставившихся на нее. Пусть черная кожа – это была она. Третья и Последняя Дочь. Казалось, потерянная, а сейчас – найденная.
Я – твоя семья, выдавила из себя Ла Инка. Я здесь, чтобы спасти тебя.
И тут, одним сердцебиением, шепотом, две жизни изменились. Ла Инка дала Бели комнату в доме, где ее муж отдыхал после обедов и вырезал фигуры из дерева. Выправила все бумаги, чтобы у девочки появилось имя, позвала докторов. Ожоги были невероятно страшными. (Сто десять очков минус здоровье, как минимум.) Пятно гниющей плоти от шеи до основания спины. Бомбовый кратер, шрам, как у выжившей ядерную атаку хибакуши. Как только она смогла надеть на себя одежду, Ла Инка нарядила девочку и сделала первую в ее жизни фотографию перед домом.
Вот она: Хипатия Белисия Кабрал, Третья и Последняя Дочь. Подозрительная, рассерженная, ухмыляющаяся, замкнутая, израненная, голодная крестьянка-девочка, но с выражением на лице и позой, которые кричали жирными готичными буквами: DEFIANT. ДЕРЗОСТЬ. Темнокожая, но явно родных кровей. Тут не было никаких сомнений. Уже выше Джаки. Глаза того же цвета, как у отца, о котором она ничего не знала.

32. Те, кто знают Остров, прекрасно понимают ландшафт, о котором я рассказываю. Это вам не та деревенская сторона, о которой рассказывают знакомые. Это – не декоративные рощи гуанабаны. За-Азуа – одно из самых беднейших мест в ДР; пустошь, похожая на пейзажи облученной радиацией мест из тех сценариев конец-мира, которые так любил Оскар – За-Азуа была Чужой землей, Бесплодной землей, Пр;клятой Землей, Запретной Зоной, Сожженой землей, Салуса Секундус, Сети Альфа VI, Татуин. Даже обитатели тех мест могли легко сойти за выживших после некого холокоста. Бедняки – и с этими несчастными жила Бели – часто одевали тряпье, ходили босыми и жили в лачугах, похоже, сделанных из отбросов прошлого. Если бы вы сбросили к ним Астронавта Тэйлора, то он бы пал на колени, вопя, Вы все-таки сделали это! (Нет, Чарлтон Хестон, это не Конец Мира, это просто За-Азуа.) Единственными – не-колючее, не-насекомое, не-ящерица – живыми формами были шахтеры алюминиевых рудников и пресловутые козы (те, которые скачут по Гималаям и срут на испанский флаг).
За-Азуа была на самом деле пустошью. Моя мама, современная версия Белисии, провела рекордные пятнадцать лет в За-Азуа. И хотя ее детство было гораздо лучше, чем у Бели, она все равно рассказывает о тех местах в пятидесятые, как полных дыма, кровосмешения, кишечных паразитов, двенадцатилетних невест, и наказаниях кнутом. Семьи были, как в трущобах-гетто Глазго, огромными, потому что, рассказывала она, нечем было заняться по вечерам, и детская смертность была такой огромной, а нищета – настолько явной, что требовалось огромное количество жизненных сил, чтобы продолжить свой род. На детей, которых миновало касание Смерти, смотрели косо. (Моя мать выжила после острой ревматической лихорадки, унесшей жизнь ее любимой двоюродной сестры; когда она очнулась и начала отходить от болезни, мои бабули-дедули уже купили гроб на нее.)



НЕЗАБУДКА-НЕ-ЗАБУДЬ

О тех девяти годах (и об Ожоге) Бели не рассказывала никому. Похоже, что вскоре после того, как закончились ее дни в За-Азуа, как только она приехала в Бани, вся та глава ее жизни погрузилась в контейнеры – в таких же правительство хранит радоактивные отходы, тройная закупорка лазером и содержать в темноте – самых укромных уголков ее души. Много станет понятно о Бели, если она за сорок лет не промолвила ни одного слова о том периоде ее жизни: ни Ла Инке, ни ее друзьям, ни ее любовникам, ни слова Гангстеру, ни ее мужу. И уж, конечно, ни слова своим детям – Лоле и Оскару. Сорок лет. Все немногое о жизни Бели в Азуа стало известно только со слов Ла Инки, только то, что она услышала в тот день, когда спасла ее от так называемых родителей. Даже в наше время Ла Инка редко говорит об этом больше, чем Почти доконали ее.
На самом деле, уверен я, исключая несколько ключевых моментов, Бели просто никогда не вспоминала о той жизни. Напустила на себя амнезию, которая была так популярна на Острове – пятьдесят процентов отрицания, пятьдесят процентов нежелательных галлюцинанций. И вылепила себя – новую.



ПОКОЙ СВЯТИЛИЩА

Но довольно. Что важно – это то, что в Бани, в доме Ла Инки, Белисия Кабрал обрела Святилище, свое убежище. А в Ла Инке – мать, которой у нее не было. Научила ее читать, писать, одеваться, есть, вести себя нормально. Провела ее по школе Ла Инки со скоростью пули; она была женщиной с цивилизаторской миссией, женщиной, чью энергию подпитывали огромные запасы чувства вины, предательства и потери. А Бели, несмотря на все пережитое ею (или часть того), была очень способной ученицей. Внимала всей учебе у Ла Инки, как мангуст, глядя на курицу. К концу первого года пребывания в Святилище у Бели начала исчезать неотесанность; она еще могла ругнуться, еще бывала буйной, движения – иногда слишком агрессивными и беспардонными, в глазах появлялся беспощадный блеск ястреба, но у нее уже появились осанка и речь (и наглость) респектабельной особы. А когда она одевала одежду с длинными рукавами, шрам был виден лишь на шее (разумеется, как часть огромной площади, но все же заметно меньше видимая под материей). Такой была девочка, уехавшая в США в 1962 году, и которую никогда не знали такой Оскар и Лола. Только Ла Инка видела Бели в самом ее начале, когда она спала в одежде и кричала посреди ночи, которая видела, как та сделал себя в более-лучшую-я с манерами викторианского стола и с отвращением к грязным и нищим.
Между ними, как вы можете себе представить, были очень странные отношения. Ла Инка никогда не настаивала на обсуждении жизни Бели в Азуа, никогда не вспоминала о том времени и об Ожоге. Она делала вид, что этого не существовало вообще (таким же образом она делала вид, что нет никаких лентяев в их окрестности, хотя, на самом деле, мимо них невозможно было пройти). Даже когда она натирала спину девочки кремом, каждое утро и каждую ночь, Ла Инка только говорила, Сядь-ка здесь, сеньорита. Это было молчание, отсутствие вопросов, что более всего понравилось Бели. (Если бы только она не позабыла слишком быстро те волны ощущений, пробегавшие по ее спине.) Вместо разговоров об Ожоге или За-Азуа, Ла Инка рассказывала Бели об ее потерянном, забытом прошлом, об ее отце – известном докторе, об ее матери – прекрасной медсестре, об ее сестрах Джаки и Астрид и о том изумительном замке в Сибао: Каса Атуэй.
Они не смогли бы стать лучшими друзьями – Бели слишком эмоциональная, Ла Инка слишком правильная – но Ла Инка дала Бели самый лучший подарок, который она оценит гораздо позже; однажды ночью Ла Инка принесла старую газету, указала на фотографию: Вот, сказала она, это твой отец и твоя мать. Вот, сказала она, кто ты есть.
В тот день они открыли свою медицинскую клинику: молодые, оба старались выглядеть серьезными.
Для Бели те месяцы были настоящими месяцами ее покоя, убежища, Святилища – миром сохранности, о котором она даже и не мечтала. У нее была одежда, у нее была еда, у нее было время, и Ла Инка никогда не кричала на нее. Ни за что не кричала, и не давала никому кричать на нее. До поступления в Эль Редентор Бели ходила в пыльную, полную мух, публичную школу с детьми моложе ее на три года, и не завела никаких подруг (она, в любом случае, и представить себе не могла такое), и впервые в ее жизни начала вспоминать свои сны. Раньше она не могла позволить себе сделать такое, поскольку сначала они были очень сильными, как ураганы. Сны разные – от полетов до потерявшейся, и даже сны об Ожоге, как лицо ее «отца» стало пустым в тот момент, когда он взялся за сковорду. В ее снах она никогда ничего не боялась. Лишь качала головой. Тебя же нет, говорила она себе. Больше нет.
Был один сон, который преследовал ее. Когда она шла одна по огромному пустому дому, крышу покрывала татуировка дождя. Чей дом был это? Она не знала. Только слышала в нем голоса детей.
К концу первого года учительница попросила ее подойти к доске и написать сегодняшнюю дату – привилегия лишь для самых «лучших» учеников. Она казалась гигантшей у доски, и дети называли ее про себя, как называли потом вслух: вариации – или Жженой Чернухой или Жженой Страшилой. Когда Бели села на свое место, учительница осмотрела ее каракули и сказала, Молодец, сеньорита Кабрал! Она никогда не забудет тот день, даже когда станет Королевой Диаспоры.
Молодец, сеньорита Кабрал!
Она никогда не забудет. Ей было девять лет и одиннадцать месяцев. Шла Эра Трухильо.




ГЛАВА ШЕСТАЯ




Затерянный Мир
1992 – 1995


ТЕМНОЕ ВРЕМЯ

После окончания учебы Оскар вернулся домой. Уехал девственником, приехал таким же. Снял плакаты детства – Стар Блейзерс, Капитан Харлок – и прикрепил новые – Акира и Терминатор 2. Рейган и Империя Зла завели мир в такое место, куда никто не думал забираться, и Оскар перестал мечтать о конце всего. Только о Падении. Вместо игры в Последствия! он принялся за чтение космических опер.
Это было время первых лет президенства Клинтона, но экономика все еще отсасывала член у конца восьмидесятых, и потому он просто болтался вокруг, ничего не делая почти семь месяцев, подменяя учителей в Дон Боско, когда они брали больничные дни. (О, какая ирония судьбы!) Он начал рассылать свои истории и романы, но, похоже, они никого не интересовали. Все равно, он продолжал писать и продолжал рассылать. Через год его временная работа стала работой на полную ставку. Он мог бы отказаться, мог бы не стать «бросать игровой кубик» против Пытки, но, вместо этого, решил не сопротивляться. Горизонты схлопнулись, и он сказал себе, что все равно.
Изменилась ли чудесным образом школа Дон Боско по сравнению с прошлым разом, благодаря духу христианского братства? Очистило ли вечное благоволение Бога учеников от их гнусностей? Ну, коооооонечно. Школа, естественно, теперь казалась Оскару гораздо меньшей, и появилось больше цветных подростков, но некоторые вещи (как ненависть белокожих к другим и ненависть темнокожих к себе) никогда не меняются: все так же разносилась электрическим разрядом по коридорам садисткая радость, которую он хорошо помнил. И если он считал Дон Боско адом, где правят слабоумные, когда был помоложе, то теперь – старше и учитель английского и истории – попробуй опиши. Хесу Санта Мария. Ночной кошмар. Учитель он был не самый лучший. Не лежало сердце к этому, и все мальчишки, независимо от их оценок и поведения, срали на его речи с высоты. Ученики смеялись, увидя его в коридоре. Притворялись, что прятали от него сэндвичи. Спрашивали посредине лекции, какая у него половая жизнь, и, не обращая на его ответы, нахально ржали. Ученики, он понимал, смеялись как и над его позором, так и над видом, представляя себе, как если бы он придавил своею тушею какую-нибудь несчастную девушку. Они рисовали такие рисунки, и Оскар находил их после занятий, с пузырями диалогов. Нет, мистер Оскар, нет! Как унизительно было это? Каждый день он наблюдал за «крутыми» ребятами, который продолжали мучить толстых, некрасивых, ботанов, бедных, темнокожих, чернокожих, непопулярных, африканцев, индийцев, арабов, иммигрантов, странных, женственных, геев – и в каждом он видел себя. В прежние дни, в основном, одни белокожие подростки были главными мучителями, а теперь к этим необходимостям подключились и дргуие цвета кожи. Иногда он пытался обратиться к страдальцам, утешая их словами, Ты не одинок, понимаешь, в этом мире, но последнее, в чем нуждался бы одинокий придурок – это помощь другого придурка. Они в ужасе сбегали от него. После внезапной вспышки энтузиазима он попытался открыть клуб любителей науч-фана и фэнтэзи, развесил объявления по коридорам и два четверга просидел в своем классе после уроков между аккуратно расставленных в привлекательной палитре книг, слушал топот удалявшихся ног, выкрики; затем он, после тридцати минут ничего не происходящего, собрал книги, закрыл комнату и пошел по тем же самым коридорам, один; шаги звучали необычно изящно.
Его единственным другом среди работников и учителей была одна, тоже явно отличающаяся от всех, двадцатидевятилетняя латина, альтернативная всем представлениям о латинах, Натали (да, она напоминала ему Дженни, минус неотразимая привлекательность, минус кипящий котел эмоций внутри). Натали провела четыре года в психиатрической больнице (нервы, объяснила она) и была посвященной в сан шаманкой-виккан. Ее парень Стэн-Баллон, с кем она повстречалась в той больнице («наш медовый месяц»), работал техником на Скорой Помощи, и Натали рассказала Оскару, что, когда Стэн увидел, однажды, раздавленные тела на улице, тут его сорвало с катушек. Стэн, ответил Оскар, похоже очень интересный индивидуум. Да, можешь так сказать, вздохнула Натали. Несмотря на невзрачность Натали и вечный туман в ее мозгах, она вызывала в Оскаре, как у Харолда Лаудера из Противостояния, странные фантазии. Поскольку она не была привлекательной для обычного рода влюбленностей, в его сознании, он представлял их встречи, как некие густо-перченные постельные отношения. Образы, будто он приходил к ней и приказывал ей раздеться и готовить еду голой. Две секунды спустя она стояла на коленях в кухне в одном фартуке, а он – полностью одетый.
С этого момента все становилось страннее и страннее.
К концу ее первого года, Натали, которая часто приносила с собой фляжку с виски на перерывы, которая познакомила его с Сандмэн и Эйтбол, и которая заняла у него довольно много денег, но так и не вернула, переехала в Риджвуд – Ураааа, сказала она своей обычной ровной интонацией, переезжаю – так закончилась их дружба. Он пробовал дозвониться до нее пару раз, но ее параноидальный парень (казалось, телефон был прикреплен к его башке), похоже, никогда не передал ей ни одно сообщение, и таким образом все завяло – завяло, ну и завяло.
Жизнь вне школы? В первые годы дома у него не было никакой жизни. Раз в неделю он ездил в Вудбридж молл, проверял новые ролевые игры, просматривал новые комиксы, книги фэнтэзи. Круг нерда. Таращился на тонюсенькую чернокожую девушку, работавшую в одном из ресторанов быстрой еды, в которую был влюблен, но с которой он никогда не решился бы заговорить.
Ал и Миггз – с ними он не виделся уже давно. Они оба бросили учебу в колледжах и поступили на работу в Блокбастер – видеокассеты на прокат – на другом конце города. Скорее всего и в могилу они бы попали вместе.
Марицу он тоже больше не видел. Слышал, что вышла замуж за кубинца, переехала в Тинек, родила и всякое такое.
А Олга? Никто точно не знал о ней. По слухам, она пыталась ограбить местный продуктовый, в стиле Даны Плато – даже маску не надела, хотя все в магазине знали ее – и говорили, что упекли ее в тюрьму, откуда она не выйдет до пятидесятилетнего возраста.
Никаких девушек, влюбленных в него? Вообще никаких девушек?
Ни одной. По крайней мере, в Ратгерс существовала какая-то мультикультурность, позволявшая мутанту, как он, подойти, не вызвав никакой паники вокруг. В настоящем мире все было не так просто. В настоящем мире девушки отворачивались в отвращении, когда он проходил мимо. Меняли сиденья в кинозалах, а одна женщина в автобусе даже приказала ему, чтобы перестал о ней думать! Я знаю, что у тебя на уме, прошипела она. Перестань.
Я – вечный холостяк, так написал он в письме к сестре, которая уехала из Японии в Нью Йорк, ко мне. Нет ничего вечного в этом мире, ответила ему сестра. Он выжал из себя слезу. Написал: Есть – во мне.
А домашняя жизнь? Не давила на него, но и не помогала. Его мать, тоньше, молчаливее, еще менее похожая на себя молодую, словно голем – с работу на работу. Дядя Рудолфо, Фофо – для своих друзей, вновь перешел на привычки перед-тюремного периода. Опять сидел на героиновом скакуне, покрываясь внезапным потом за едой ужина, переехал в комнату Лолы, и Оскару теперь приходилось выслушивать почти каждую ночь, как он дрючил своих стриптизерш-подружек. Дядя, однажды прокричал он, потише стучи в стену кроватью, если сможешь. На стенах своей комнаты дядя Рудолфо развесил их ранние фотографии в Бронксе, когда ему было шестнадцать лет, и он был одет сутенерским красавцем а-ля-Вилли-Колон, прежде, чем попал во Вьетнам – единственный доминиканец, заявлял он, во всей чертовой армии. И там же были фотографии матери и отца Оскара. Молодые. После двух лет их совместной жизни.
Ты любила его, сказал он ей однажды.
Она рассмеялась. Не говори о том, чего не знаешь.
Оскар вечно выглядел усталым, не выше и не толще, одна кожа вокруг глаз, набухшая за годы молчаливого отчаяния. Внутри же – он жил в постоянной боли. Черные вспышки перед его глазами. Как он падал в воздухе вниз. Он понимал, в кого превращался. Он становился самым худшим видом человеческого существа: старый недовольный баран. Видел себя, как бороздит магазинчики комиксов, как ковыряется среди миниатюрных картинок ролевых игр до конца своей жизни. Он не желал такого будущего, но не мог понять, как избежать его, не мог найти пути, чтобы избечь.
Фуку.
Тьма. Иногда по утрам он просыпался и не мог заставить себя встать с кровати. Словно десять тон груза лежало на его груди. Словно его придавило взлетным ускорением. Смешно, если не было бы так горько. Бывали сны, что он бродил по дьявольской планете Жиряк в поисках частей для своей разбившейся ракеты, но все, что он находил, было лишь обгорелыми руинами и обломками, оплывшими от давящей радиации. Я не понимаю, что со мной, сказал он сестре по телефону. Я думаю о слове кризис, но каждый раз, когда я открываю глаза, я вижу руины. Так и бывало, когда он отпускал всех студентов до конца занятия, когда он говорил матери, чтобы ***** отстала от него, когда он не мог не написать ни слова, когда он подходил к шкафу дяди и приставлял Кольт к голове, когда он вспоминал о железнодорожном мосте. В те дни он лежал в постели и думал о своей матери, которая будет готовить ему еду до конца его жизни, и о том, что услышал ее слова, сказанные дяде, когда она думала, что не будет услышанной, Мне все равно, Я счастлива, что он – здесь.
После всего – когда он уже не чувствовал себя внутри, как скулящий пес, когда он мог взять ручку без прилива слез – он начинал мучиться от нахлынувшей горечи вины. Он извинялся перед матерью. Если и есть нечто хорошее в моих мозгах, то, казалось, кто-то иногда прятал это от меня. Ничего, сына, отвечала она. Он брал машину и навещал Лолу. После года пребывания в Бруклине она переехала в Вашингтон Хайтс и отпустила волосы, однажды забеременела – это был радостный момент – но сделала аборт, потому что я тогда обманывал ее с одной девчонкой. Я вернулся, сказал он, когда зашел в дверь. Она ответила, что хорошо, готовила ему еду, а он сидел рядом с ней и пытался научиться курить траву и все не понимал, почему он не может удержать в своем сердце это ощущение любви.
Он начал планировать квартет фантазийных романов, которые стали бы вершиной его творчества. Смесь Дж.Р.Р. Толкиена и Э.Э. «Дока» Смита. Он стал ездить подолгу. Доезжал аж до поселений амишей, ел в одиночестве в придорожной закусочной, смотрел на девушек-амишей, представляя себя в костюме священника, спал на заднем сиденье автомобиля и затем возвращался домой.
Иногда по ночам ему снился Мангуст.
(И если вы думаете, что его жизнь не может быть еще хуже: в один день он пришел в свой любимый магазин Гейм Рум и обнаружил, что буквально за одну ночь новой поколение нердов перестало покупать ролевые игры. Они посвятили себя картам Магии! Кто бы мог это предвидеть. Никаких персонажей и кампаний, одни лишь бесконечные баталии колод карт. Все сюжетные линии выдирались из игр, все приключения – одна лишь голая механика. Как этим ***** подросткам нравится такое говно! Он попробовал Магию, попытался собрать более-менее приличную колоду, но все было – не его. Потерял все одиннадцатилетнему молокососу и обнаружил, что совсем не огорчился. Первый знак, что приближался его Возраст. Когда последние новинки нердства уже не были так привлекательны, когда старое было гораздо лучше нового.)



ОСКАР БЕРЕТ ОТПУСК

Когда Оскар добрался до трехлетнего пребывания в Дон Боско, мать спросила его, какие планы были у него на лето. Последние пару лет его дядя проводил б;льшую часть июля и августа в Санто Доминго, а в этот год его мать задумала присоединиться к дяде. Я не видела ми мадре долгое время, тихо сказала она. Я много раз обещала себе, так что лучше – сейчас, чем когда я умру. Оскар не был на родине уже много лет, с тех пор, как номер один помощница у его абуэлы, прикованная болезнью на много месяцев к постели и все ожидающая вторжения в страну, закричала Гаитянцы! и тут же умерла, и все они были на ее похоронах.
Удивительно странно. Если бы он отказался, то все оставалось бы ОК. (Если для вас фуку и тоскливая жизнь – ОК.) Но тут вам не комиксы Марвела А что если? – всякие спекуляции на эту тему могут и подождать – времени, как говорится, все становится меньше и меньше. Пару месяцев до этого, после особенно болезненной стычки с Тьмой в себе, он принялся за очередную диету в соединении с длинными прогулками по соседству, и знаете что? Чудик уселся на ней и потерял почти двадцать фунтов веса! Чудесато! Он, наконец, отремонтировал свой ионный двигатель; дьявольская планета Жиряк притягивала его к себе, но его ракета, в стиле пятидесятых, Сыновья Жертва, не сдавалась. Вот портрет нашего космического первопроходца: широко открытые глаза, вдавлен в ускоряющийся диван, ладонь поверх его сердца мутанта.
Он не стал тонким и грациозным, даже и не мечтайте, но также перестал быть невидимым для всех. В начале месяца он даже сумел разговорить чернокожую девушку в очках в автобусе, сказав, А, фотосинтез интересен? и она опустила журнал Биоклетка в руках и сказала, Да, интересен. Ну и что такого, что он не проходил в свое время Биологию, и что не смог превратить эти тихие фразы в разговор или в свидание? Ну и что такого, что он вышел на следующей остановке, а она – нет, к его огорчению? Наш землячок, впервые за десять лет, почувствовал в себе силы; ничто не беспокоило его – ни его ученики, ни то, что по телевидению перестали показывать Доктор Кто, ни его одиночество, ни бесконечная череда отказных писем; он ощутил себя неостановимым, и лето в Санто Доминго ... ну, у лета в Санто Доминго есть некая притягательность, даже для такого нерда, как Оскар.
Каждое лето Санто Доминго переключает двигатель у Диаспоры в задний ход, утаскивая к себе назад какое только возможное, самое большое количество убежавших потомков; аэропорты задыхаются от наряженных пассажиров; шеи и багажные карусели еле тащут на себе набранные за год ожерелья, цепочки и грузы, и пилотам становится страшно за свои самолеты – загруженные по самые-самые – и за себя; рестораны, бары, клубы, театры, набережные, пляжи, отели, мотели, комнаты, летние лагеря, всевозможные пустые места наполняются прибывшими со всех концов света. Словно кто-то отдал беспрекословный приказ об эвакуации: Все домой, быстро! Домой! От Вашингтон Хайтс до Рима, от Перт Амбоя до Токио, от Бриджпорта до Амстердама, от Лоуренса до Сан Хуана; и законы термодинамики вступают в действие реальностью происходящего – толстожопые девушки садятся в машины и разъезжаются по мотелям; одна огромная вечеринка; одна огромная вечеринка, только не для бедных, темнокожих, безработных, гаитянцев, их детей, работников сахарных плантаций и для того, кто верит, что канадские, американские, немецкие и итальянские туристы очень любят насиловать кого ни попадя – да уж, нет ничего подобного лету в Санто Доминго. И впервые за много лет Оскар сказал, Духи предков говорят со мной, Ма. Я думаю, что поеду с тобой. Он начал представлять себя в самой сердцевине этой вакханалии, начал представлять себя влюбленным в какую-нибудь островитянку. (Ну, не может же наш землячок быть всегда неправым, а?)
Так внезапно он решился, что даже Лола принялась щипать его. Ты же никогда просто не ездил в Санто Доминго.
Он пожал плечами. Похоже, я просто хочу попробовать нового.



СЖАТЫЙ ОТЧЕТ О ВОЗВРАЩЕНИИ НА РОДИНУ

Семья де Леонов прилетела на Остров пятнадцатого июня. Оскар дрожал и радовался, но не было никого смешнее, чем его мать, которая вела себя так, словно получила аудиенцию к королю Испании – Хуану Карлосу. Если бы у нее были меха, она бы напялила их: все, что угодно, лишь бы показать, с каких далеких мест она путешествует, и чтобы все видели, что она – совсем-не-как-все доминиканка. Оскар никогда не видел ее такой подтянутой и элегантной. Госпожа да и только. Всем досталось от Белисии, начиная от регистраторов и до стюардесс, и когда они уселись в свои кресла первого класса (она заплатила) она огляделась вокруг, как бы придя в ужас: Никого достойного!
Сообщают, что Оскар разомлел от радости и не проснулся ни для еды и ни для кинофильма – только в самом конце, когда самолет коснулся земли, и все захлопали.
Что происходит? встревоженно заволновался он.
Релакс, Мистер. Просто означает, что приехали.
Жара была все такой же оглушающей, и таким же был жирный тропический запах, который он никогда не забудет, и который останется для него гораздо более запоминающимся, чем запах его любимых пирожных-маделин, и таким же был для него загрязненный воздух и тысячи мотоциклов и машин, и полудохлые грузовики на дорогах, и толпы уличных торговцев у каждого светофора (очень темнокожие, заметил он, а его мать неопровержимо припечатала, Проклятые гаитянцы), и люди, томно прогуливающиеся прямо под палящим солнцем, и автобусы, которые пролетали мимо, набитые таким количеством пассажиров, что, казалось, автобусы торопились доставить очередную порцию конечностей на какую-то дальнюю войну, и рассыпающиеся повсюду здания, словно Санто Доминго было тем местом, куда приходили умирать обветшавшие бетонные коробки, и голод на лицах некоторых детей, такое не забудешь, но при этом казалось, что во многих местах некая новая страна материализовывалась поверх руин старой: появились дороги получше и покрасивее машины, и новенькие роскошные кондиционированные автобусы на долгих маршрутах до Сибао и далее, и закусочные быстрой еды из Америки (Данкин’Донатс и Бургер Кинг), и местные магазины, чьи названия и логотипы он не мог узнать (Куры Викторина и Эль Провокон №4), и повсюду светофоры, в которых никому не было никакой нужды. Самое большое изменение из всех? Несколько лет тому назад Ла Инка перевела свои пекарни в столицу – мы становимся слишком большими для Бани – и теперь у семьи был новый дом в Мирадор Норте и шесть пекарен на разных концах города. Мы теперь столичные жители, гордо заявил его какой-то там брат Педро Пабло (который подобрал их в аэропорту).
Ла Инка тоже изменилась с последнего приезда Оскара. Она всегда казалась безвозрастной, как своя семейная Галадриэль, но теперь он увидел, что это не так. Почти все ее волосы побелели, и, несмотря на ее несгибаемую осанку, кожа покрылась морщинами, и она стала одевать очки, чтобы что-нибудь прочесть. Она была все такой же живой и гордой, а когда она увидела его, впервые за семь лет, она положила свои ладони на его плечи и сказала, Мой сыночек, ты, наконец, вернулся к нам.
Привет, Абуэла. И потом неловко, стыдясь: Благослови меня.
(Но от встречи Ла Инки и его матери у всех схватилось в горле. Сначала – ни слова, и затем его мать, закрыв свое лицо и почти зарыдав, голосом маленькой девочки: Мадре, я – дома. И потом они обнялись и заплакали, и Лола присоединилась к ним, и Оскар, не зная точно, что же еще делать, и их родственник Педро Пабло, выгружавший багаж на веранду позади дома.)
Было очень удивительно, насколько он позабыл ДР: маленькие ящерицы повсюду, петухи утром, и следом – громкая речь продавцов бананов и сушеной трески, и его дяди Карлоса Мойя, напоившего его очередью рюмок рома, и о котором почти не было никаких ранних воспоминаний ни у него, ни у его сестры.
А что он позабыл больше всего – это как невыразимо прекрасны были доминиканские женщины.
Даааааа, сказала Лола.
В свои поездки в первые дни он едва не вывихнул себе шею.
Я – в раю, написал он себе в дневнике.
В раю? Педро Пабло презрительно цыкнул зубом. Здесь – ад.



СВИДЕТЕЛЬСТВА ПОЕЗДКИ БРАТА

На фотографиях, привезенных домой Лолой – Оскар читает Октавию Батлер во дворе дома, Оскар на набережной с бутылкой пива, Оскар у маяка Колумбус, Оскар с Педро Пабло покупают свечи зажигания, Оскар примеряет шляпу, Оскар стоит у ослика в Бани, Оскар и его сестра (на ней – стринги-бикини, от которых зашевелится у кого угодно). Видно, что он пытается. Он часто улыбается, несмотря на растерянный взгляд в глазах.
На нем, как можно увидеть, уже нет никакой одежды толстяка.



ОСКАР СТАНОВИТСЯ БЛИЖЕ К СВОИМ КОРНЯМ

После недели возвращения на родную землю, после того, как перед ним пролетела целая вереница родственников, как он каким-то образом привык к обжигающей погоде и петушиной побудке по утрам и что все называли его Хуаскар (таким было его доминиканское имя, если кто-то позабыл), как решил для себя не поддаваться шепоту, который внутри всех иммигрантов, живущих долго вдалеке от родины, шепоту Ты здесь чужой, как он сходил чуть ли не в пятьдесят клубов и, поскольку он не умел танцевать, то сидел и пил пиво, пока Лола и толпа родственников зажигали на танцполу, как он объяснил людям сотню раз, что его разлучили с сестрой при рождении на долгие-долгие годы, как он провел несколько тихих утренних часов сам по себе, за писаниной, как он отдал все свои деньги на такси нищим попрошайкам и должен был просить Педро Пабло, чтобы тот отвез его, как он увидел полуголых семилетних мальчиков, дерущихся между собой из-за объедков, оставленных им на веранде в кафе, как мать взяла их поужинать в дорогой ресторан, а официанты недовольно оглядывались на их вид (Мам, осторожно, сказала Лола, они, наверняка, думают, что ты – гаитянка. Гаитянка здесь – это только ты, огрызнулась она), как худющий, почти до скелета, нищий взмолился перед ним о милостыни, как его сестра сказала, Если ты думаешь, что это – ужасно, то ты должен увидеть, как живут работники на сахарных плантациях, как он провел день в Бани (где выросла Ла Инка) и ему пришлось сходить по-большому в туалет, то вытереть задницу ему пришлось кукурузным початком – да уж, настоящее развлечение, написал он в дневнике – как он, каким-то образом, привык к сюрреальному круговороту столицы – автобусы, полицейские, невероятная нищета, Данкин’Донатс, попрошайки, гаитянцы, продающие жареный арахис на перекрестках, невероятная нищета, заносчивые туристы, валявшиеся на пляжах, женский телесериал Чика да Сильва, где девушки раздевались каждые пять секунд, которые так нравился Лоле и ее родственницам, послеобеденные прогулки по бульварку старого форта, невероятная нищета, рычанье улиц и ржавеющие цинковые коробки жилищ обычных людей, толпы, через которые ему приходилось пробираться каждый день, и которые затоптали бы его, если бы он перестал идти, тощие охранники, стоящие с обшарпанными винтовками перед магазинами, музыка, грубые шутки на улицах, невероятная нищета, как ухитрились затолкать его в угол такси телами еще четырех пассажиров, музыка, новые тоннели, продиравшиеся сквозь бокситную почву, дорожные знаки, запрещающие ездить на тележках с ослами по тем тоннелям – как после длинного дня поездок, когда он съел слишком много чичаррон, то его вырвало на обочину дороги – вот это настоящее развлечение, сказал дядя Рудолфо – как дядя Карлос Мойя отругал его за то, что долго не приезжал, как абуэла отругала его за то, что долго не приезжал, как родственники отгругали его за то, что долго не приезжал, как он вновь увидел незабываемую красоту Сибао, как он услышал истории о своей матери, как перестал обращать внимание на буйное количество политической пропаганды, наклеенной на каждой стене – воры, заявила его мать, все они – как появился слегка прибабахнутый дядя, которого подвергли пыткам во время правления Балагера, и затеял жаркий спор о политике с дядей Карлосом Мойя (после чего они оба напились), как он получил первый солнечный ожог на пляже, как он искупался в Карибском море, как дядя Рудолфо напоил его доминиканским снадобьем вроде виагры, как он впервые увидел гаитянца, вышвырнутого из автобуса, потому что тот «вонял», как ему стало не по себе от окружающей его красоты, как он помог матери инсталлировать два новых кондиционера и при этом придавил свой палец так, что черная кровь появилась под ногтем, как все привезенные ими подарки были розданы надлежащим людям, как Лола познакомила его со своим парнем, с которым она была вместе подростком, а теперь – тоже столичная штучка, как увидел фотографии Лолы в униформе частной школы – высокая, с разбивающими сердца глазами, как он принес цветы на могилу помощницы номер один абуэлы, которая ухаживала за ним, когда он был маленьким, как у него начался понос такой силы, что во рту пересыхало перед каждым выбросом, как вместе с сестрой они посетили все крохотные музеи столицы, как он перестал сердиться, что все звали его толстяк (и, хуже того, гринго), как он переплатил почти за все, что хотел купить, как Ла Инка склонялась в молитве над ним каждое утро, как он простудился, потому что абуэла перестаралась с установками режима кондиционера, после всего этого он внезапно решил, не советуясь ни с кем, остаться на Острове до конца лета с матерью и дядей. Не возвращаться с Лолой. Это решение пришло к нему однажды вечером на набережной, когда он смотрел на океан. Что есть такого у меня, что ждет меня в Патерсоне? У него не было классов учеников в то лето, а все его записные книжки были с ним. По мне – хорошая идея, ответила сестра. Тебе нужно провести какое-то время на родине. Может, хорошенькую крестьяночку найдешь. Так и чувствовалось – правильное решение. Прочистить голову и сердце от тоски и уныния, заполнивших его в последние месяцы. Матери не очень понравилось эта идея, но взмахом руки Ла Инка убрала ее возражения. Сына, ты можешь оставаться здесь хоть всю свою жизнь. (Хотя, странным образом, она заставила его тут же надеть на себя нательный крестик.)
После того, как Лола улетела назад в Штаты (Ты за собой следи, Мистер), страх и радость от оставания здесь улетучились, после того, как он обустроился в доме абуэлы, в доме, построенном Диаспорой, и попытался представить себе – чем он будет заниматься остаток лета без Лолы, после того, как его фантазии об островной подружке стали похожими на ухмылку шутки – Да кому ты ***** тут нужен? Он не мог танцевать, у него не было денег, он не наряжался, не был самоуверенным, красавцем, европейцем, не полоскал никаких островитянок – после недели писанины и (какая ирония) отказов раз пятьдесят от предложения родственников пойти с ними в бордель, Оскар влюбился в почти вышедшую на пенсию пута.
Ее звали Ибон Пиментел. Оскар начал отсчитывать свою настоящую жизнь с ее появления.



LA  BEBA

Она жила через два дома и, как де Леоны, тоже недавно поселилась в Мирадор Норте. (Мать Оскара купила их дом долгими часами на двух работах. Ибон купила свой дом так же, только окном в Амстердаме.) Она была одной из тех золотых мулаток, которых французоговорящая часть Карибов называет шабины, а наши парни называют их золочеными; у нее были спутанные, как после бомбардировки, волосы, медного цвета глаза и белокожая кровь в предыдущем поколении.
Поначалу Оскар принял ее за гостью – крохотная, со слегка выдающимся животиком; красотка, постоянно стучащая каблучками по дороге к Патфайндеру – ее автомобиль. (У нее не было ах-как-хочется-выглядеть-американкой вида, как у всех соседей в округе.) Два раза Оскар натыкался на нее – в перерывах писательства он выходил прогуляться вдоль жарких улочек или посидеть в кафе – и она улыбалась ему. В третий раз они узнали друг друга – вот так, народ, происходят чудеса – она присела за его столик и сказала: Что Вы читаете? Сначала он не понял, что происходит, а когда до него дошло: Ну себе и на! Женщина говорила с ним. (Невероятнейшее событие, словно его Нить Судьбы случайным дрожанием руки мойры перепуталась с нитью более везучего парня.) Оказалось, что Ибон была знакома с его абуэлой, подвозила ее, когда Карлос Мойя отвозил срочные заказы. Вы – тот мальчик на ее фотографиях, догадалась она, хитро улыбаясь. Я был маленький, пришлось защищаться ему. И кроме того, они были сняты, когда я еще не изменился из-за войны. Она не засмеялась. Ну да, так, скорее всего, и было. Ну, мне пора. Задвинулись на глаза солнечные очки, зад приподнялся, и красавица ушла. Эрекция Оскара проследила за ней, как ветка лозоискателя.
Давным-давно Ибон пыталась учиться в Университете Санто Доминго, но не была создана для университетских занятий; у нее были обрисованные линиями глаза, и она казалась, по крайней мере Оскару, ужасно открытой, ужасно общительной, с чувственным притяжением, которое так легко испускают во все стороны красивые женщины средних лет. В следующий раз он повстречался с ней у ее дома (просто проследил), и она сказала, по-английски, Доброе утро, мистер де Леон. Как Вы? Я в порядке, ответил он. А Вы? Она ослепила улыбкой в ответ. Я в порядке, спасибо. Он не знал, что делать со своими руками, поэтому он спрятал их за спиной, словно печальный пастор. Минуту после этого ничего не происходило, и она открывала замок ворот, и тогда он, в отчаянии, произнес, Очень жарко. О да, ответила она. А я все думала, что из-за моей менопаузы. И затем оглянувшись через плечо на него, скорее, из любопытства, при виде такого странного персонажа, который все старался не смотреть на нее, или догадавшись, насколько безнадежно он втрескался в нее, и почувствовав к нему благосклонность, она сказала, Зайдемте внутрь. Я дам Вам попить.
Дом был почти пуст – у его абуэлы не было почти ничего, но ни за что не сравнишь с этим домом – Никак не было времени, чтобы въехать по-настоящему, небрежно объяснила она – и потому не было никакой мебели, кроме кухонного стола, стула, бюро, кровати и телевизора, и им пришлось сесть на постель. (Оскар краем глаза подсмотрел астрологические книги под кроватью и коллекцию книг Пауло Коэльо. Она поймала его взгляд и сказала, улыбаясь, Пауло Коэльо спас мне жизнь.) Она дала ему пиво, потом скотч, а затем следующие шесть часов потчевала его рассказами из ее жизни. Легко понять, что у нее не было долгое время никого для разговоров. Оскар лишь кивал головой и пытался смеяться, когда смеялась она. Все это время он заливался потом. Соображая, может, сейчас он должен был попытаться сделать что-то. Лишь почти на половине ее рассказа до Оскара дошло, о какой работе так многословно распиналась Ибон – проституция. Это было Ну себе и на! часть вторая. Хотя путаны и были одной из главных статей экспорта Санто Доминго, Оскар никогда не бывал за всю свою жизнь ни в одном доме проститутки.
Уставившись в окно ее спальни, он увидел абуэлу перед ее домом, в ожидании его. Он захотел поднять раму окна и позвать ее, но Ибон не желала слышать никаких перебиваний.
Ибон была странной-странной птицей. Хоть она была очень разговорчивой, покладистой женщиной, с которой спокойно каждому мужчине, но в ней также пристутствовала некая отстраненность; словно (цитируем слова Оскара) она была чужеземной принцессой, которая частично жила здешней жизнью и частично – в другом измерении; такого вида женщина, хоть и красивая, слишком быстро покидает вашу голову – она знала об этом качестве и была благодарна, что у нее есть такое, и в то же время она наслаждалась короткими вспышками внимания, вызываемыми ею у мужчин, но ничего долговременного, устойчивого. Ей, похоже, не было в тягость, когда ей звонили клиенты раз в два-три месяца оклоло полуночи, чтобы просто узнать, «как дела». Б;льшего ей и не было нужно. Похожа на мимозу, только наоборот.
Ее джедайские трюки, однако, не срабатывали на Оскаре. Когда дело касалось девушек, он становился навроде йога. Он наглухо уходил в себя – не пробьешь. Когда он вышел из ее дома той ночью и пошел домой сквозь миллионы атакующих москитов, он перестал ощущать себя.
(Разве это важно, что Ибон начала путаться в итальянских словах и испанских после четвертого бокала, и едва не упала лицом вперед, когда выпроваживала его? Конечно, нет!)
Он влюбился.
Мать и абуэла встретили его у входной двери; простите за стереотип, но у обоих волосы были скручены кругом, и обе они кипели от негодования. Ты знаешь, что эта женщина – ПУТА? Ты знаешь, что она купила тот дом *****?
На мгновение их гнев накрыл его с головой, но как только он пришел в себя, то огрызнулся, А вы знаете, что ее тетя была СУДЬЕЙ? А вы знаете, что ее отец работал на ТЕЛЕФОННУЮ КОМПАНИЮ?
Хочешь женщину, и я найду тебе хорошую женщину, сказала его мать, гневно уставившись в окно. Но этой пута нужны лишь твои деньги.
Мне не нужно твоей помощи. И она – не пута.
Ла Инка посмотрела на него одним из ее Взглядов Удивительной Силы. Сына, слушайся свою мать.
Сначала ему захотелось того же. Обе женщины сфокусировали свои энергии на нем, а потом он почувствовал вкус пива на губах и покачал головой.
Его дядя Рудолфо, смотревший игру по ТВ, решил, что пора было вмешаться, и поведал миру голосом, очень похожим на голос Гранпа Симпсона: Проститутки сломали мне жизнь.
Еще чудеса. На следующее утро Оскар проснулся и, несмотря на ужасные волны в сердце, несмотря на то, что ему захотелось убежать к дому Ибон и приковать себя у ее постели, он не совершил ни того и ни другого. Он знал, что надо потише, поспокойнее, знал, что ему надо держать свое бешеное сердце в узде, или иначе все испортит. Все, что происходило с ним. Конечно, его голову заполонили сумасшедшие фантазии. Что еще ожидать? Он же был уже-не-таким-толстым толстяком, никогда не поцеловавшим девушки, никогда не возлежавшим в кровати ни с одной, а теперь мир начал помахивать красивой пута перед его носом. Ибон, и он был в этом уверен, была последней попыткой Высших Сил удержать его на верной тропе доминиканского мачо-ведения. Если бы он не смог, ну, что скажешь – он бы просто вернулся к своим Злодеям и Героям. Вот он, сказал он себе. Его шанс на победу. Он решил сыграть самой старой картой в его колоде. Ожидания. Целый день он вздыхал, бродя по дому, попытался что-нибудь написать, но не смог, смотрел комедийное шоу, где чернокожие доминиканцы в травяных юбках засунули белокожих доминиканцев в костюмах сафари в их каннибальские котлы, и все шумно искали, где у них хранились печенья. Страшно. К полудню от него даже устала Долорес – тридцативосьмилетняя, вся в шрамах, «девушка», которая убиралась в доме и готовила еду.
На следующий день он надел белоснежную рубашку навыпуск и потопал к ее дому. (Ну, скажем точнее – потрусил мелким шагом.) Там стоял красный Джип, нос к носу с ее Патфайндером. С номерами полиции. Он постоял у ее ворот, пока солнце било его по голове. Как дурашка. Конечно, она была замужем. Конечно, у нее был ухажер. Его оптимизм, разбухший красный гигант, свернулся назад клубочком в горькой печали, откуда уже не было спасения. Все равно вернулся на следующий день, но никого не было в доме, а когда он вновь увидел ее, спустя три дня, он уже начал думать, что ее телепортировали назад в ее измерение. Вы где были? спросил он, стараясь не выдать голосом своего ужасного состояния. Я уж начал думать, что упали, сломали или что там еще может быть. Она улыбнулась и слегка потрясла задницей. Я укрепляла родину, ми амор.
Он увидел однажды, как она занималась аэробикой перед ТВ в спортивном трико и в том, что как-то можно было описать верхом одежды. Было очень трудно для него – не пялиться на ее тело. Когда она впустила его, она закричала, Оскар, дорогой! Ну, заходи же! Заходи же!



НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА

Я знаю, что вы, ниггаз, захотите мне сказать. Посмотрите, он же пишет слезливый роман. Пута, и она при этом не малолетка и не наркоманка? Не верится. Может мне пойти куда надо и найти там более подходящую модель? Будет лучше, если я превращу Ибон в другую пута, которуя я знаю, Джахира, знакомая соседка в Вилла Хуан, которая все еще живет в стареньком, розового цвета, домишке с цинковой крышей? Джахира – квинтэссенция карибской пута, полу-симпатичная, полу-нет – которая ушла из дома в возрасте пятнадцати лет и побывала в Кюрасао, Мадриде, Амстердаме и Риме, у которой двое детей, она невероятно увеличила себе грудь, когда была шестнадцатилетней в Мадриде, (не больше, чем у Бели), и гордо заявляла, что ее аппарат помог улучшить половину дорог в родном городе ее матери. Было бы лучше, если бы я устроил встречу Оскара и Ибон во Всемирно-Известной-Мойке-Автомобилей-В-Бикини-Лавакарро, где Джахира работает шесть дней в неделю, и где можно отполировать и машину и кое-что другое, пока ждешь, удобно-то как? Было бы лучше? Да?
Но я бы тогда стал врать. Я знаю, что много фантазий и науч-попа набросал в одну кучу, но это должен быть правдивый рассказ о Короткой Чудесной Жизни Оскара Вао. Нельзя, разве, не поверить в то, что существовала Ибон, и что Оскару могло, наконец, немножко повезти после двадцати трех лет жизни?
Вот ваш шанс. Синяя пилюля – продолжаем. Красная пилюля – возвращайтесь в Матрицу.



ДЕВУШКА ИЗ САБАНЬЯ ИГЛЕСИЯ

На их фотографиях Ибон выглядит очень молодо. От ее улыбки и от того, как она выставляет свое тело каждой фотографии, словно представляет себя миру, словно заявляет, Та-да, вот и я, такая и больше никакая. Она одета по-молодежному, хотя ей было солидные тридцать шесть – превосходный возраст для кого угодно, только не для стриптизерши. На фотографиях поближе видны морщины у глаз, и она все время жаловалась на ее животик, на то, что ее груди и задница начинали терять упругую гладкость, отчего, говорила она, ей приходится заниматься в спортзале пять дней в неделю. Когда вам шестнадцать – тело достается бесплатно; когда сорок – уффф! – полновесная работа. Оскар пришел к ней в третий раз, Ибон налила опять скотча и вытащила ее фотоальбомы из шкафа и показала ему фотографии себя в шестнадцать лет, семнадцать, восемнадцать, всегда на пляже, всегда в тонких бикини, всегда с копной волос, всегда улыбаясь, всегда обняв какого-то белокожего среднего возраста. Глядя на тех бледных волосатиков, в Оскаре все разгоралась надежда. (Дай-ка догадаться, сказал он, это твои дяди?) На каждой фотографии была дата и место съемки в углу, и таким образом он смог проследовать прогресс путанской жизни Ибон по Италии, Португалии и Испании. Я была такой прекрасной в то время, грустно вздохнула она. Это было правдой – ее улыбка могла бы затмить солнце, но Оскар совсем не считал, что она сейчас стала менее красивой, легкое отклонение в ее виде, казалось, только лишь добавляло ее соблазнительности (последняя яркая вспышка перед увяданием), и он так и сказал ей об этом.
Ты такой милый, ми амор. Она опрокинула в себя скотч и хрипло спросила, У тебя какой знак зодиака?
Как же он влюбился! Он перестал писать и начал приходить к ее дому почти каждый день, даже когда он знал, что она работает, так, на всякий случай, вдруг она заболеет или решит бросить свою работу, чтобы выйти за него замуж. Врата его сердца распахнулись настежь, и в его ногах появилась легкость, он стал невесомым, он почувствовал себя гибким. Абуэла упорно давила ему на мозги, все говорила , что даже Бог не любит ****ей. Да, рассмеялся дядя, но все знают, что Бог любит ****унов. Дяде стало значительно легче, когда он увидел, что племянник не был певчей птичкой. Не могу поверить, гордо заявил он. Балбес, наконец, стал мужчиной.


Вот они: Оскар и Ибон – у нее дома, Оскар и Ибон – в кинотеатре, Оскар и Ибон – на пляже. Ибон без устали болтала, а Оскар изредка вставлял в ее речь свои слова. Ибон рассказала ему о своих двух сыновьях – Стерлинг и Перфекто, Надежный и Идеальный – которые жили у дедушки с бабушкой в Пуэрто Рико, и с кем она виделась только по праздникам. (Они знали о ней лишь по одной фотографии и ее деньгам, пока она была все время в Европе, а когда она, наконец, вернулась на Остров, они уже выросли в человечеков, и у нее не хватило сил на то, чтобы оторвать их от родителей. От такого рассказа я бы давно закатил кверху глаза, но Оскар заглотил все – и начало, и конец.) Она рассказала ему о двух абортах, рассказала ему о времени, проведенном в мадридской тюрьме, рассказала ему, как тяжело приходится, когда продаешь свою задницу, и спросила его, Может ли что-нибудь быть одновременно и возможным и невозможным? Говорила о том, что если бы она не начинала изучать английский язык в университете Санто Доминго, то ей пришлось бы гораздо хуже в жизни. Рассказала ему о путешествии в Берлин в компании с бразильянкой-новичком, подружкой, о том, как иногда поезда идут так медленно, что почти что можно нацелиться и сорвать цветок по ходу, не срывая вместе других. Она рассказала ему о доминиканском ухажере, капитан полиции, и об ее заграничных парнях: итальянец, немец и канадец, три простофили, как они навещали ее в разные месяцы. Тебе повезло, что у них были семьи, сказала она. Или бы я работала все это лето. (Он хотел попросить ее, чтобы она не говорила об этих парнях, но она все заливалась смехом. И тогда он смог сказать ей только лишь одно: Я бы показал им пару районов в Санто Доминго, где очень любят туристов, а она рассмеялась и попросила его не злиться.) Он, в свою очередь, рассказал ей, как, однажды, он и его собратья-нерды по колледжу съездили в Висконсин на съезд любителей игр, его единственное долговременное путешествие, как они остановились в индейской резервации Виннебаго и напились пива с местными индейцами. Он рассказал о любви к своей сестре Лоле, и что с ней было. Он рассказал о том, как попробовал покончить со своей жизнью. Лишь в тот раз Ибон не сказала ничего. Вместо этого она налила им обоим скотча и подняла свою рюмку. За жизнь!
Они никогда не обсуждали, сколько времени они проводили вместе. Может, нам надо пожениться, произнес он однажды, не в шутку, а она ответила, Я была бы плохой женой. Он так часто был рядом с ней, что ему пришлось увидеть ее в так называемом «плохом настроении», когда чужеземная принцесса выступала наружу, и она становилась очень холодной и неразговорчивой, когда она называла его американским идиотом за то, что он разлил пиво. В эти дни она лишь открывала ему дверь, а потом бросалась в кровать и не делала ничего. Трудно было тогда, но он пытался, Эй, я слышал, что Исус раздает на центральной площади всем кондомы; он вытаскивал ее в кинотеатр, где принцессу ей было легче контролировать. После она становилась полегче; она брала его с собой в итальянский ресторан, и неважно, в каком настроении она была,  она настойчиво, до смешного, напивалась. Настолько, что он укладывал ее в автомобиль и отвозил домой через весь город, который он не знал хорошо. (Он придумал хитрую схему: вызывал очень набожного таксиста Клайвса, которого всегда вызывала его семья, и который, без проблем, приезжал и вел их автомобиль за собой.) Когда он отвозил ее, то она всегда клала свою голову на его колени и болтала с ним, иногда по-итальянски, иногда по-испански, иногда о том, как бьют женщины друг друга в тюрьмах, иногда какую-то сладкую чепуху, и от того, что ее рот был так близко к его шарикам, для него не было ничего прекраснее.



ГОВОРИТ ЛА ИНКА

Он не встретился с ней на улице, как вам рассказывал. Его двоюродные-троюродные, идиоты, взяли с собой в кабаре, и там он впервые увидел ее. И там она зацепилась за его глаза.



ИБОН, КАК ЗАПИСАНО ОСКАРОМ

Я никогда не хотела вернуться в Санто Доминго. Но после тюрьмы я не смогла вернуть деньги людям, и моя мать заболела, и поэтому я вернулась.
Сначал было трудно. После всего, где я побывала, Санто Доминго было самым маленьким местом на Земле. Но я многому научилась в моих путешествиях и тому, что можно привыкнуть ко всему. Даже к Санто Доминго.



ВСЕ ТО ЖЕ САМОЕ

О, они все сближались и сближались, но мы должны опять задать непростой вопрос: Поцеловались ли они хоть раз в ее Патфайндере? Прикоснулся ли он хоть раз к ее суперкороткой юбке? Приблизилась ли она хоть раз к нему и выдохнула шепотом его имя? Погладил ли он ее не-бывает-слаще-кудри, когда она ублажала его ртом? ***** ли они хоть раз?
Конечно же, нет. Чудеса так далеко не доходят. Он следил за ней, ожидая знака, такого, чтобы стало ясно – она его любит. Он начал подозревать, что такого может и не случиться в это лето, но тут же решил вернуться сюда на День Благодарения, а потом и на Рождество. Когда он рассказал ей о своих планах, она посмотрела на него странным взглядом и сказала ему одно лишь с легкой горечью, Оскар.
Ей он понравился, это было очевидно, ей нравилось, когда он затевал свои причудливые разговоры, когда он долго глядел на какие-то новые для него вещи, словно они были с другой планеты (однажды она застала его в ванной, как он пялился на ее мыло – Что это за особенный минерал? спросил он). Оскару казалось, что он стал одним из самых настоящих друзей для нее. Кроме ее приятелей, в других странах и здесь, кроме сестры-психиатра в Сан Кристобале и больной матери в Сабанья Иглесия, ее жизнь была свободна от всего, как и ее дом.
Путешествуй налегке, так ответила она о своем доме, когда он посоветовал ей купить лампу или что-нибудь еще, и ему показалось, что она так же сказала бы, если бы он посоветовал ей приобрести новых друзей. Хотя, он и знал, что не был единственным гостем у нее. Однажды он нашел три использованные кондомные обертки на полу у ее кровати, должен был спросить ее, На тебя напал сексуальный демон? Она улыбнулась, нисколько не устыдившись. Этот не знает слова хватит.
Бедняга Оскар. По ночам ему снилось, как его ракета Сыновья Жертва взлетала, но только уносилась она со скоростью света к Ана Обрегон.



ОСКАР У РУБИКОНА

В начале августа Ибон стала еще больше упоминать о своем ухажере-капитане. Похоже, тот услышал об Оскаре и захотел встретиться с ним. Он очень ревнивый, слабо прошептала Ибон. Пусть встретится со мной, сказал Оскар. От меня всем ухажерам становится легче. Я не знаю, ответила Ибон. Может, нам не надо проводить столько времени вместе. Может, лучше тебе поискать подружку?
У меня уже есть, сказал он. Она – подружка в моем сознании.
Ревнивый полицейский из страны Третьего Мира? Может, нам не надо проводить столько времени вместе? Любой другой нигга почесал бы свой затылок и подумал дважды о том, чтобы оставаться в Санто Доминго еще один день. Услышав о капитане, на него нашла депрессия, потому что наступало меньше-времени-с-ней. Он совершенно не задумывался о том, что когда доминиканский коп желает встретиться с тобой, у него совсем нет желания принести тебе цветы.
Однажды ночью, вскоре после случая с кондомной фольгой, Оскар проснулся в своей замороженой кондиционером комнате и понял с необычайной ясностью, что он опять шел той же дорогой. Той дорогой, когда он настолько далеко заходил в своих чувствах к девушке, что переставал думать. Той дорогой, когда могло случиться все плохое. Ты должен остановится прямо сейчас же, сказал он себе. Но осознавал, все с той же ясностью, что не остановится. Он любил Ибон. (А любовь для него была обетом, от которого просто так не отмахнешься.) Предыдущей ночью она так наклюкалась, что ему пришлось помочь ей улечься в кровать, и все это время она лишь говорила, Боже мой, нам надо быть поосторожнее, Оскар, но как только она улеглась на матрас, она тут же начала стягивать с себя одежду, не обращая внимания на его присутствие; он все пытался не смотреть на нее, пока она не накрылась, но чт; он увидел – обожгло края его глаз. Когда он повернулся уйти, она села, ее прекрасная грудь – полностью обнаженная. Не уходи пока. Подожди, пока я засну. Он лег рядом с ней, поверх простыней, не ушел домой до самого рассвета. Он смотрел на ее прекрасную грудь и знал, что было слишком поздно, чтобы просто собрать вещи и уехать домой – так говорили ему голоса в голове – слишком поздно.



ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

Два дня спустя Оскар увидел, как дядя обследовал их наружную входную дверь. В чем дело? Дядя указал на дверь и на бетонную стену на другой стороне фойе. Похоже, кто-то выстрелил в наш дом прошлой ночью. Он был зол. ***** доминиканцы. Наверняка, всех соседей облили выстрелами. Повезло, что мы живы.
Его мать поковыряла пальцем в пулевом отверстии. Я бы так не сказала, что повезло.
И я бы не сказала, вступила Ла Инка, уставившись на Оскара.
На секунду Оскар почувствовал, как нечто зашевелилось в его голове, нечто, называемое Инстинктом, но вместо того, чтобы исчезнуть со сцены, он произнес, Мы, скорее всего, не услышали из-за этих кондиционеров, и затем он направился к Ибон. Они собирались пойти в ресторан.



ОСКАРА ИЗБИЛИ

В середине августа Оскар, наконец, повстречался с капитаном. И еще Оскар впервые поцеловался. Так что тот день изменил его жизнь.
Ибон снова нагрузилась (после долгой речи о том, как они должны давать друг другу «пространство», и он слушал это, уставившись вниз, и недоумевая, почему она настояла на том, что во время этой речи она должна была держать его за руку). Было очень поздно, и он следовал за Клайвсом в ее Патфайндере, обычная рутина, и тут копы дали проехать Клайвсу вперед, а затем попросили Оскара выйти из автомобиля. Не моя машина, объяснил он, её. Он указал на спящую Ибон. Мы понимаем, встаньте там на секундочку. Так он и сделал, немного волнуясь, но тут вскочила Ибон и уставилась на него яркими глазами. Знаешь, чего я хочу, Оскар?
Мне страшно спросить, ответил он.
Я хочу, сказала она, приготавливаясь, поцеловаться.
И прежде, чем он смог сказать хоть что-нибудь, она приблизилась к нему.
Первое ощущение женского тела, прижавшегося к его телу – кто смог бы забыть такое? А настоящий первый поцелуй – ну, если быть честным, я позабыл, когда случились впервые и то и другое, но Оскар никогда не забудет. На секунду он не мог поверить. Вот оно, вот оно! Ее губы, пухлые и податливые, и ее язык, проникающий к нему. И в это время их окружил свет, и ему померещилось, что он возносился! Я возносиииился! Но тут же он увидел, что два полицейских, которые остановили их – оба выглядели так, словно прибыли с планеты с гораздо более сильным притяжением, их он назвал Соломон Гранди и Горилла Грод, чтобы запомнить – начали светить своими фонариками внутрь машины. И кто же стоял позади них, с выражением на лице, словно разглядывая место убийства? Конечно же, капитан. Ухажер Ибон!
Грод и Гранди выдернули его наружу. Попыталась ли Ибон удержать его в своих объятиях? Запротестовала ли она грубому вмешательству в их свидание? Конечно, нет. Подружка просто тут же заснула.
Капитан. Худощавый, около сорока лет, светлокожий, с мелкими кудрявыми волосами, стоял рядом со своим блестящим красным Джипом, хрустяще одетый, брюки и белоснежная рубашка навыпуск, обувь сияла скарабеями. Один из тех высоких, наглых, с едкими привлекательными чертами лица, ниже которых лежит вся планета. Также один из тех ужасных людей, которых даже постмодернизм не смог объяснить. Он был слишком молод во время Трухильято, потому ему не довелось попробовать силу власти, пока не случилось Северо-Американское Вторжение, где он получил свои погоны. Как и мой отец, он поддержал американских захватчиков, и поскольку он был методичным и не выказал никакого снисхождения всем левакам, его подняли – нет, посадили в сейф – к высшим рангам военной полиции. Он был очень занятым во время Демона Балагера. Расстреливая профсоюзников с заднего сидения автомобилей. Сжигая дома организаторов протестов. Разбивая лица людей монтировками. Те Двенадцать Лет были отличным временем для таких людей, как он. В 1974 он держал женщину за голову в воде, пока она не утонула (она пыталась организовать крестьян на выступления в защиту прав на землю в Сан Хуане); в 1977 он станцевал мазелтов на горле пятнадцатилетнего юноши каблуками своих полированных туфель (еще один коммуняка, так ему и надо). Я хорошо знаю его. У него – родня в Куинсе, и на каждое Рождество он приносит родственникам бутылки Джонии Уокера Блэк. Его друзья зовут его Фито, а когда он был молод, то хотел стать юристом, но при виде этой сцены в машине он забыл о всяком юридическом.
Значит, ты – из Нью Йорка. Как только Оскар увидел глаза капитана, он понял, что ему будет очень плохо. У капитана, видишь ли, были близко посаженные глаза; они, к тому же еще, были голубые и холодные. (Глаза Ли Ван Клифа!) И если бы у сфинкстера Оскара не оставалось хоть капли мужества, то обед Оскара, его ужин, да и его завтрак вылетели из него прямо тут же.
Я ничего не сделал, возразил Оскар. Затем он пробормотал, Я – американский гражданин.
Капитан отмахнулся от комара. Я – тоже американский гражданин. Натурализован в Буффало, штат Нью Йорк.
Я купил гражданство в Майами, заявил Горилла Грод. А я – нет, пожаловался Соломон Гранди. У меня только вид на жительство.
Пожалуйста, поверьте мне, я же ничего не сделал.
Капитан заулыбался. Ишь какие зубы были у этого *****. Ты знаешь, кто я?
Оскар кивнул. У него не было много жизненного опыта, но он не был дураком. Вы – бывший у Ибон.
Я – не бывший, ты болван-паригуайо! закричал капитан, жилы на его шее напряглись струнами.
Она сказала, что Вы – бывший, объяснился Оскар.
Капитан схватил его за горло.
Так она сказала, пропищал он.
Оскару повезло; если бы он выглядел, как мой приятель Педро – доминиканский Супермен, или как Бенни – мужская модель, то его застрелили бы прямо тут же. Но поскольку он был пухляком, и выглядел, как болван-паригуайо, которому никак не везло в жизни, капитан пожалел его по-Голлумски и только стукнул пару раз. Оскару, которого никогда не «стукнул пару раз» профессионально выученный военный, показалось, как по нему прошлась целая команда американских футболистов. Потерял дыхание и испугался, что умрет, задохнувшись. Капитанское лицо появилось перед его лицом: Если еще раз коснешься моей женщины, я тебя убью, паригуайо, и Оскар успел прошептать, Бывший, прежде, чем мистеры Гранди и Грод утащили его (с большим трудом) в свое Камри и увезли. Последний взгляд на Ибон? Капитан тащил ее за волосы из Патфайндера.
Он попытался выпрыгнуть из машины, но Горилла Грод так засадил ему локтем, что пропало всякое желание на будущие прыжки.
Ночь в Санто Доминго. Тьма, конечно. Даже маяк был погашен на ночь.
Куда они везли его? Куда же еще. На поле сахарного тростника.
Как вам это возвращение? Оскар заволновался и так напугался, что намочил штаны.
Разве ты не вырос тут? Гранди спросил своего темнокожего приятеля.
Ты, ***** идиот-*****, я вырос в Пуэрто Плата.
Точно? Ты похож на тех, кто немного говорит по-французски.
По дороге Оскар пытался найти свой голос, но никак не мог. Он был слишком потрясен. (В подобных ситуациях он всегда был готов к тому, что в нем появится его секретный герой и сломает врагам шеи, как какой-нибудь каратэист, но, очевидно, его секретный герой был занят в это время едой.) Все пролетало слишком быстро. Как же это случилось? Какой неправильный поворот он выбрал? Он никак не мог поверить в происходящее. Он умрет. Он попытался представить Ибон на похоронах в ее почти прозрачной черной вуали, но не смог. Увидел мать и Ла Инку у могилы. Разве мы тебе не говорили? Разве мы тебе не говорили? Смотрел на уходящее Санто Доминго и почувствовал невыносимое одиночество. Как это может происходить? С ним? Он был скучным, он был толстым, и он был напуганным. Подумал о своей матери, о сестре, о всех своих миниатюрах, так и не нарисованных им, и начал плакать. Потише, сказал Гранди, но Оскар не смог остановиться, даже когда закрыл свой рот ладонью.
Они долго ехали и затем, наконец, внезапно остановились. На поле мистеры Грод и Гранди вытащили Оскара из машины. Они открыли багажник, но батарейки в фонариках сдохли, и тогда им пришлось поехать в магазин, купить батареек и вернуться назад. Пока они спорили с продавцом о цене, Оскар подумал о побеге, подумал, как выпрыгнет и побежит по улице, крича, но не смог. Страх убивает сознание, он повторял в голове, но не смог заставить себя сделать это. У них же были пистолеты! Он уставился в ночь, надеясь, что, может, какие-нибудь американские морские пехотинцы выйдут на прогулку, но там был лишь одинокий человек, сидящий в кресле-качалке перед своим полуразрушенном домиком, и на мгновение Оскару показалось, что у того не было лица, но тут вернулись убийцы, и они вновь поехали. Фонарики заработали, они повели его в поле – никогда он не слышал ничего такого громкого и такого неземного, легкий шорох, потрескивание, какое-то движение под ногами (змея? мангуст?), звезды поверх голов, собравшиеся высокомерной круговертью. И все же этот мир казался, удивительным образом, знакомым ему; его захлестнуло ощущение того, что он уже был в этом месте, давным-давно. Гораздо хуже, чем дежа-вю, но прежде, чем он собрал свои мысли, все уплыло, утонуло в страхе, и тогда те двое приказали ему остановиться и повернуться. У нас есть что-то для тебя, приветливо сказали они. От чего Оскар вернулся в Реальность. Пожалуйста, заверещал он, не надо! Но вместо вспышки ствола и вечной тьмы, Грод ударил его по голове рукояткой пистолета. На секунду боль прорвалась наружу сквозь страх, и в нем обнаружилась сила, чтобы сдвинуть ноги, и он решился на бег, но тогда те двое начали сыпать по нему пистолетными рукоятками.
До конца неясно: хотели они его напугать или убить. Может, капитан приказал им одно, а они сделали другое. Возможно, они сделали так, как он приказал, или, возможно, Оскару повезло. Трудно сказать. Все, что я знаю – его били, как до самого конца. Это была Гибель Богов из всех избиений, такое жестокое и непрекращаемое, что даже Камден, Город Всех Самых Жестоких Избиений, мог бы гордиться результатом. (Да, сэр, чт; может сравниться с тем, как въезжает в лицо пачмайровая рифленая рукоятка.) Он завизжал, но те не остановились; он просил, и все равно – не остановились; он потерял сознание, но и тут не было передышки; они пинули по яйцам и тут же вернули его назад, на поле! Он попытался уползти в тростник, но те притащили его назад! Это длилось, как бессмысленное утреннее восьмичасовое заседание: бесконечно. Слушай, сказал Горилла Грод, он меня потеть заставляет. Большинство времени они занимались им по очереди, но иногда вступали вместе, и тогда наступали моменты, когда Оскару казалось, что его били трое, не двое, тот безлицый в кресле-качалке присоединялся к ним. К самому концу, когда жизнь начала утекать, Оскар увидел перед собой абуэлу; она сидела в своей кресле-качалке, а когда она увидела его, то зарычала, Что я тебе говорила о тех пута? Разве я не говорила тебе, что погибнешь?
И в самом конце Грод прыгнул на его голову своими башмаками, и прямо перед этим, Оскар мог бы поклясться, там был третий с ними, и тот стоял позади в тростнике, и прежде, чем Оскар смог бы разглядеть его лицо, наступило Спокойной Ночи, Милый Принц, и ему показалось, что он падал опять, падал на Скоростную 18-ую, и ничего он не мог поделать с этим, ничего, чтобы остановиться.



КЛАЙВС ИДЕТ НА ПОМОЩЬ

По одной-единственной причине он не улегся навсегда в том шуршащем бесконечном поле, потому что у Клайвса, того набожного таксиста, хватило смелости и смекалки, и, о да, доброты, последовать тихонько за копами, а когда они уехали, он включил фары и приблизился туда, где они были. У него не было фонарика, и после почти получасового брожения в темноте он уже собирался уйти оттуда поутру. И тогда он услышал чье-то пение. Прекрасный голос к тому же, и Клайвс, который тоже любил петь в церковных служениях, узнал это сразу же. Он быстро побежал к источнику песни и тогда, как только он вышел за последний стебль тростника, сильный ветер прорвался сквозь тростниковые заросли, едва не сбил его с ног, как ураганный порыв, как взлетная волна могучего ангела, и потом волна стремительно исчезла, как и появилась, оставив позади лишь запах горелой корицы, и там, чуть в глубине за стеблями тростника, лежал Оскар. Без сознания и с кровоточащими ушами, и выглядел так, словно смерть стояла от него на расстоянии прикосновения пальцем. Клайвс попытался, но не смог притащить Оскара к машине в одиночку, поэтому он оставил его, где тот был – продержись еще! – съездил к ближайшим баракам, где жили мигранты, работники сахарной плантации, и нанял несколько гаитянцев, чтобы те помогли ему, что было непросто сделать, потому что мигранты боялись покинуть барак – ведь им могло достаться так же, как досталось Оскару. В конце концов Клайвс убедил их, и они вместе направились к месту преступления. Какой большой он, усмехнулся один из работников. Много бананов, пошутил другой. Много-много бананов, сказал третий, и затем они затащили его на заднее сиденье автомобиля. Как только захлопнулась дверь, Клайвс дал по газам и улетел. Быстро-быстро, во имя Господа Нашего. Гаитянцы начали швырять в него камнями, потому что он обещал отвезти их назад в бараки.



БЛИЗКИЕ КОНТАКТЫ С КАРИБСКОЙ СРЕДОЙ

Оскар помнит, как ему казалось, что с ним разговаривал мангуст. Только мангуст был Мангустом.
Что выбираешь, мучачо? потребовал Мангуст. Больше или меньше?
И он едва не сказал меньше. Так устал, и столько боли – Меньше! Меньше! Меньше! – но тут же, где-то около затылка, он вспомнил о своей семье. Лолу и его мать и Бабу Инку. Вспомнил, каким он был раньше, когда был помоложе и более оптимистичным. Коробка для обедов – рядом с его кроватью, первая вещь у него на глазах утром. Планета Обезьян.
Больше, проквакал он.
– – –, сказал Мангуст, и тут же ветер утащил Оскара назад во тьму.



МЕРТВЫЙ ИЛИ ЖИВОЙ

Сломанный нос, разбитая челюсть, сдавленный седьмой черепной нерв, без трех зубов, сотрясение мозга.
Но живой же, правда? заявила его мать.
Да, согласились доктора.
Помолимся, печально сказала Ла Инка. Она взяла кисти рук Бели и опустила голову.
Если они и заметили схожесть между Прошлым и Настоящим, они об этом не сказали ни слова.



ПОДГОТОВКА К СПУСКУ В АД

Он был без сознания три дня.
В это время ему показалось, что у него была самая фантастическая серия видений, хотя, когда он начал есть свою первую еду – куриный суп – он, увы, не смог вспомнить ничего. Все, что осталось – это был образ некоей, вроде Аслана, львиной фигуры с золотыми глазами, которая пыталась заговорить с ним, но Оскар никак не мог услышать ничего из-за рева танцевальной музыки, доносящейся из соседнего дома.
Только позже, ближе к его концу, он сможет по-настоящему вспомнить одно из тех видений. Старик стоял перед ним в каких-то развалинах замка, держа книгу для Оскара, чтобы тот прочитал. На старике была маска. Заняло какое-то время, пока глаза Оскара сфокусировались, и он увидел, что книга была с пустыми страницами.
Книга была пустой. Это услышала служанка Ла Инки как раз перед тем, как он вылетел из бессознательности во вселенную Реальности.



ЖИВОЙ

На том и закончилось. Как только мамаша де Леон получила зеленый сигнал от докторов, то тут же она позвонила в авиакомпанию. Она все понимала; у нее был свой опыт с подобными вещами. Простейшим языком, чтобы он, находясь в таком плачевном состоянии, мог просто понять. Ты, глупый беспомощный никакой-пользы-от-сукиного-сына, едешь домой.
Нет, ответил он сквозь разбитые губы. Он тоже все понимал. Когда он очнулся и понял, что все еще живой, он попросил увидеть Ибон. Я люблю ее, прошептал он, а его мать на это сказала, Заткнись, ты! Просто заткнись!
Почему ты кричишь на мальчика? возразила Ла Инка.
Потому что он – идиот.
Доктора решили, что у него не было эпидуральной гематомы, но также не могли гарантировать, что у Оскара не было мозговой травмы. (Она кто – подружка копа? Дядя Рудолфо присвистнул. Скорее всего – повредил мозги.) Пошлите его домой прямо сейчас же, сказали доктора, но целых четыре дня Оскар сопротивлялся любым попыткам запихнуть его на самолет, что, в общем-то, говорит о его стойкости духа; он поглощал морфин ладонями, и челюсти болели невыносимо, у него была весь день ужасная мигрень, и он не видел ни шиша своим правым глазом; а голова его разбухла так, что стала похожа на голову Человека-слона, и, как только он пытался встать, земля тут же вылетала из-под его ног. Готов на тот свет! подумалось ему. Т;к, значит, чувствуешь, когда по-настоящему надавали. Боль не утихала, и, как только он ни пытался, он никак не мог совладать с ней. Он поклялся, что больше никогда не напишет ни одной сцены с дракой. Хотя уж не было все так плохо; от побоев у него каким-то образом прояснилось сознание; он понял, к его несчастью, что, если бы у него с Ибон не было ничего серьезного, капитан, скорее всего, не стал бы его *****. Вот и подтверждение, что у него с Ибон были отношения. Может, мне отпраздновать их, спросил он у комода, или оплакать? Еще новые мысли? В один прекрасный день, когда он смотрел, как его мать стягивала простыни с кроватей, его озарила мысль: семейное проклятие, о котором он слышал всю свою жизнь, могло быть настоящим.
Фуку.
Он покрутил это слово внутри рта. Fuck you.
Его мать подняла кулак, но вмешалась Ла Инка, и их руки шлепнулись касаниями. Ты чего? сказала Ла Инка, и Оскар не мог понять, с кем она говорила – с ним или с его матерью.
А Ибон – она не отвечала на его звонки, а когда ему удавалось проковылять несколько раз до окна, красного Патфайндера у ее дома не было. Я люблю тебя, прокричал он улице. Я люблю тебя! Однажды он добрался до ее двери и позвонил, только тогда дядя Рудолфо сообразил, что его нет и притащил назад домой. А ночью Оскар только лежал в кровати и все страдал, представляя себе какие-угодно мучения, выпавшие для Ибон. Когда его голова почти начинала раскалываться на кусочки, он пытался связаться с ней телепатически.
И на третий день она появилась. Когда она села на край кровати, его мать громко застучала кастрюлями на кухне и громко сказала пута, чтобы все услышали.
Прости меня, что я не смогу встать, прошептал Оскар. У меня – небольшие сложности внутри черепной коробки.
Она была одета во все белое, а ее волосы все еще оставались влажными после душа, беспокойные волны коричневых кудрей. Конечно, капитан избил и ее, конечно, оба глаза были с синяками (он также направил свой .44 Магнум на ее вагину и спросил, кого она по-настоящему любит). И все же, Оскар смог бы обцеловать ее всю. Она положила свои пальцы на его ладонь и сказала, что больше никогда не сможет быть с ним. По какой-то причине Оскар никак не мог увидеть ее лица, все расплылось, она полностью перебралась в другое измерение. Слышал лишь ее печальное дыхание. Куда подевалась та молодая женщина, которая заметила неделю тому назад, как он оглядел худую девушку с ног до головы, и полушутя сказала, Только собакам нравятся кости, Оскар. Куда подевалась та молодая женщина, которая примеряла пять разных нарядов прежде, чем выйти из дома? Он пытался сфокусировать свои глаза, но видел одну лишь свою любовь к ней.
Он поднял написанные им страницы. У меня есть столько много поговорить с тобой о ...
Я и – – – женимся, коротко оборвала она его.
Ибон, сказал он, пытаясь найти слова, но ее уже не было рядом.
Все покончено. Мать, абуэла и дядя предъявили ему ультиматум. Оскар не смотрел на океан и на пейзажи, когда они ехали в аэропорт. Он все пытался расшифровать написанное им прошлой ночью, медленно обозначая слова губами. Какой сегодня прекрасный день, заметил Клайвс. А он посмотрел вверх, с глазами, полными слез. Да, прекрасный.
В полете он сидел между дядей и матерью. Божмой, Оскар, сказал нервно дядя Рудолфо. Ты выглядишь так, будто получил говном по рубашке.
Сестра встретила их в аэропорту, а когда она увидела его лицо, то заплакала и не смогла остановиться до самого ее возвращения ко мне в квартиру. Ты бы видел моего Мистера, всхлипывала она мне. Они пытались его убить.
Какого *****, Оскар, сказал я ему по телефону. Только оставил тебя на несколько дней, а тебя чуть не раскатали?
Его голос звучал приглушенно. Я поцеловал ее, Юниор. Я, наконец, поцеловался.
Но тебя же чуть не грохнули.
Не было так страшно, ответил он. У меня было немного очков в запасе для защиты.
А потом, через два дня, я увидел его лицо и спекся: *****, Оскар. ***** *****.
Он покачал в ответ головой. Мой вид ничего не значит по сравнению с другим.
Он написал слово: фуку.



СОВЕТ
 
Путешествуй налегке. Она раскинула вширь руки, пытаясь обнять свой дом, может, и весь мир.



ПАТЕРСОН, ОПЯТЬ

Он вернулся домой. Он отлеживался в постели, он вылечился. Мать была такой сердитой, что не могла смотреть на него.
Он превратился в руины. Знал, что любил ее, как не любил никого до этого. Знал, что должен был сделать – стать похожим на Лолу и вернуться. Капитана – *****. Гранди и Грода – *****. Всех – *****. Легко сказать ясным днем, а по ночам его яички превращались в ледяную воду и стекали вниз по ногам, словно моча. Снился и снился тростник, ужасный тростник, за исключением того, что теперь – это не он, кого избивали, а его сестру, мать, слышал, как кричали они, моля о том, чтобы перестали, пожалуйста, Боже, останови, но вместо того, чтобы приблизиться к ним, он убегал! Просыпался крича. Не я. Не я.




Он смотрел Вирус в тысячный раз и в тысячный раз плакал, когда японский ученый добирался до Тиерра дель Фуэго к своей любви. Он читал Властелин Колец, по моим подсчетам, в миллионный раз – одно из самых любимых увлечений и утешений с тех пор, как обнаружил это, когда ему было девять лет, потерянный и одинокий, и его любимая библиотекарша сказала, Вот, попробуй, и с одним этим советом изменилась вся его жизнь. Прочел почти всю трилогию, но дойдя до «черные люди, похожие на полу-троллей из Фар Харада» он остановился – его голова и сердце разболелись.


Через шесть недель после Сплошного Избиения ему опять приснился тростник. Только вместо убегания, когда начинались стоны, когда ломались кости, он собрал все свое мужество и заставил себя совершить то, чего никак не хотел сделать, чего он никак не мог вынести.
Он заставил себя выслушать все.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ




Это случилось в январе. Я и Лола жили вместе в Вашингтон Хайтс, в разных квартирах – еще до того, как началось вторжение белокожих в наш район, когда можно было пройти весь Верхний Манхэттан и не увидеть ни одного матраса для йоги. У нас не очень получалось вместе. Много, что происходило, но – не туда и не сюда. Все, что вам надо знать: если мы говорили друг с другом хоть один раз в неделю – значит, повезло, хотя номинально числились парой. Все из-за меня, конечно. Никак не мог удержать своего конька в штанах, хотя она и была для меня самой красивой девушкой в мире.
Короче, я был дома в ту неделю, никаких звонков из агенства с предложениями о работе, когда Оскар позвонил мне по домофону с улицы. Не видел его толстую жопу с того времени, как он вернулся. Божтымой, Оскар, сказал я. Поднимайся, поднимайся ко мне. Я подождал его в этажном коридоре, и, когда он вышел из лифта, я захлопал его своими ладонями. Ты как? Я – лучше не бывает, ответил он. Мы сели вместе, и я зачадил траву, пока он начал делиться своими новостями. Скоро вернусь на работу в Дон Боско. Правда? спросил я. Правда, ответил он. Его лицо все еще не отошло, левая часть слегка свисала.
Хочешь дымнуть?
Могу немного. Только совсем чуть-чуть. Я не хочу туманить свою башку.
В тот последний день, на диване, он выглядел, словно успокоился, примирился с самим собой. Немного рассеянный, но спокойный. Я собрался рассказать Лоле о нем, что он, наконец, решил просто жить, но эта правда не была слишком простой, как казалось на первый взгляд. Вам бы его увидеть. Он был такой тонкий, потерял столько веса и спокойный-спокойный.
Чем он занимался? Писаниной, конечно же, и чтением. Также собирался уехать из Патерсона. Хотел оставить там все свое прошлое, начать новую жизнь. Пытался решить для себя – что взять с собой. Установил квоту на десять книг, сердцевину его канона (по его словам), пытаясь обрезать все лишь до самой необходимости. Чтобы смог унести с собой. Казалось – похоже на еще какую-то странную часть Оскара, но позже мы поняли, что все было не так.
И после затяжки он сказал: Пожалуйста, прости меня, Юниор, но я здесь по одному поводу. Я бы хотел узнать, если ты сможешь сделать для меня одолжение.
Что хочешь. Только попроси.
Он нуждался в деньгах для того, чтобы внести залог, нашел одно жилье в Бруклине. Я должен был обдумать его слова – Оскар никогда не спрашивал ни у кого денег – но не стал, просто решил дать их ему. Мое виноватое сознание.
Мы покурили и поговорили о проблемах – моих с Лолой. Тебе ни за что нельзя было вступать в связь с той парагвайской девушкой. Да я знаю, ответил я, знаю.
Она тебя любит.
И это знаю.
Почему ты тогда ей не верен?
Если бы я это знал, то какая это была бы проблема.
Может, тебе надо понять это.
Он встал.
Ты Лолы не дождешься?
Я должен вернуться в Патерсон. У меня – свидание.
Ну уж?
Он покачал головой, скрытный *****.
Я спросил: Она – красивая?
Он улыбнулся. Да.
В субботу его уже не было.




ГЛАВА СЕДЬМАЯ




Последний Вояж.


В последний раз, когда он летел в Санто Доминго, он удивился аплодисментам при посадке, но в этот раз он уже был готов, и когда самолет сел, он захлопал, пока не заболели ладони.
Как только он вышел из здания аэропорта, он позвонил Клайвсу, и тот подобрал его час спустя, нашел его окруженного таксистами, которые все пытались затащить его в свои машины. Ради Христа, сказал Клайвс, что ты тут делаешь?
Это Древние Силы, мрачно пояснил Оскар. Они меня никак не покидают.
Они остановились перед ее домом и прождали почти семь часов, пока она не вернулась домой. Клайвс попытался отговорить его, но он не стал его слушать. Затем появилась она в своем Патфайндере. Она выглядела стройнее. Его сердце схватилось, словно отлежалая нога, и на мгновение он подумал, что пусть все пройдет, пусть он вернется назад в Дон Боско в свою жалкую жизнь, но затем она вышла наружу из машины, словно весь мир уставился на нее, и больше он уже так не думал. Опустил свое окно. Ибон, сказал он. Она остановилась, глаза затуманились, и потом узнала его. Она тоже произнесла его имя. Оскар. Он вытолкнул дверь, подошел к ней и обнял ее.
Первые слова? Ми амор, ты должна уехать сейчас же.
Посреди улицы он вот так и сказал ей. Он сказал ей, что влюбился в нее, и что ему было плохо, но сейчас он – в порядке, и что если бы у него была всего лишь неделя с ней, одна короткая неделя, то с ним потом все будет хорошо, и он сможет перенести все, с чем ему предстоит встретиться, а она сказала, Я не понимаю, и тогда он опять сказал, что любит ее больше всей Вселенной, и он никак не смог бы отмахнуться от этого, поэтому, пожалуйста, побудь со мной всего немного, укрепи меня своим присутствием, и потом все будет покончено, если ей так захочется.
Возможно, она его немножко любила. Возможно, ей очень хотелось в самой сердцевине ее сердца бросить сумку с вещами для спортзала на бетонную поверхность и сесть к нему в такси. Но она встречалась с такими мужчинами, как капитан, всю свою жизнь, и была послана на работу в Европу такими же ниггаз, когда еще не умела зарабатывать деньги себе на жизнь. Также знала, что в ДР развод-с-копом называли пулю. Сумка с вещами не осталась лежать на улице.
Я позвоню ему, Оскар, сказала она, и глаза слегка увлажнились. Пожалуйста, уйди, пока он не пришел.
Я никуда не уйду, ответил он.
Иди, попросила она.
Нет, таков был ответ.
Он зашел в дом к абуэле (у него еще оставался ключ). Капитан появился через час, долго трубил гудком, но Оскар не вышел. Он погрузился в фотографии Ла Инки, разглядывая каждую очень внимательно. Когда Ла Инка вернулась из пекарни, она увидела его, пишущего что-то на кухонном столе.

Трудно объяснить, так написал он своей сестре.
Кто спорит – конечно, трудно.



КАРИБСКОЕ ПРОКЛЯТИЕ

Двадцать семь дней он занимался только двумя делами: писал и искал ее. Сидел перед ее домом, звонил ей, приходил в клуб, где она работала, шел в супермаркет, когда видел издали ее автомобиль: на всякий случай, может она направлялась туда. Девять из десяти – она туда не ехала. Соседи, когда видели его, сидящим на краю тротуара, качали головами и говорили, Посмотри-ка на этого безумца.
Сначала она ужасалась, видя его. Она не желала ничего, связанного с ним; она не говорила с ним, не делала вид, что узнала его, и впервые увидев его в клубе, испугалась так, что ноги у нее подкосились. Он знал, что пугает ее, но ничего не мог с собой поделать. На десятый день она уже перестала пугаться, а когда он следовал за ней в магазине или улыбался ей на ее работе, она шипела ему, Пожалуйста, уезжай домой, Оскар.
Она печалилась, видя его, и печалилась, как она рассказала ему позже, не видя его, посчитав, что его уже убили. Он подсовывал длинные страстные послания под ее калитку, написанные по-английски, а в ответ он получал звонки от капитана и его друзей, когда те угрожали ему, что разрубят его на куски. После каждой угрозы он записывал время и затем звонил в посольство и говорил им, что Офицер – – – угрожал убить его, не могли бы вы помочь как-нибудь?
У него оставалась надежда, потому что если бы она действительно захотела от него избавиться, то заманила бы его куда-нибудь, а там капитан уж сделал бы, что мог. Потому что если бы она захотела, то его никогда бы не пустили в ее клуб. Но она этого не захотела.
Ох, как ты хорошо танцуешь, написал он ей в письме. В другом он выложил свой план, что должен на ней жениться и увезти с собой в Штаты.
Она начала писать ему ответы и передавала их в клубе или посылала почтой. Пожалуйста, Оскар, я не смогла спать всю неделю. Я не хочу, чтобы ты пострадал или тебя убили. Уезжай домой.
Но прекрасное создание, прекраснее всех прекрасных, написал он ей в ответ. Это и есть мой дом.
Твой настоящий дом, ми амор.
Разве нельзя иметь два дома?
Девятнадцатой ночью Ибон позвонила в дверь, и он отложил ручку, потому что знал, что это была она. Открыла дверь машины, а когда он сел внутрь и попытался поцеловать ее, она сказала, Пожалуйста, перестань. Они поехали туда, где у капитана, предположительно, не было никаких друзей. Ни о чем новом они не говорили, только он сказал, Мне нравится твоя новая прическа, и она засмеялась и заплакала, и спросила, Правда? Тебе не кажется, что от нее у меня – дешевый вид?
Ты и дешевое никак не соединяется, Ибон.
Что нам было делать? Лола прилетела, чтобы увидеться с ним, просила вернуться домой, сказала ему, что он добьется только одного, что Ибон и его убьют; он выслушал ее и затем тихо сказал ей в ответ, что она не понимает, чт; находится на кону. Я все прекрасно понимаю, закричала она. Нет, горько ответил он, ты не понимаешь. Абуэла пыталась применить к нему свои сверхъестественные силы, попыталась использовать Голос, но он уже не был тем мальчиком из прошлого. Что-то в нем поменялось. В нем самом появились силы.
После двух недель Последнего Вояжа прибыла его мать, готовая ко всему. Возвращаешься домой, прямо сейчас. Он покачал головой. Я не могу, мама. Она схватила его и попыталась потащить, но он был несдвигаем. Мама, сказал он мягко. Не повреди себя.
А ты себя убъешь.
Совсем не то, чего я хочу добиться.
Прилетел к нему и я? Конечно же прилетел. С Лолой. Самое лучшее лекарство для ссорящихся – это чья-нибудь катастрофа.
И ты, Брут – Юниор? сказал он мне, когда увидел меня.
Ничего не помогло.



ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОСКАРА ВАО

Как быстро проходят двадцать семь дней! Однажды вечером капитан и его друзья ввалились в клуб, и Оскар смотрел на него долгие десять секунд и потом, дрожа всем телом, вышел. Не звонил Клайвсу, просто сел в первое попавшееся такси. В другой раз на парковке возле клуба он вновь попытался поцеловать ее, а она отвернула голову, но не тело. Пожалуйста, не надо. Он убьет нас.
Двадцать семь дней. Писал-писал в каждый день, написал почти триста страниц писем. Чуть не случилось, сказал он мне однажды ночью по телефону, в один из звонков нам. Что? я хотел узнать. Что?
Увидишь, только это он и сказал.
А затем произошло ожидаемое. Он и Клайвс ночью возвращались домой от клуба, и они должны были остановиться на светофоре, и два человека забрались к ним в такси. Это были, конечно же, Горилла Грод и Соломон Гранди. Приятно снова увидеться, сказал Грод, а затем они избили его, как только смогли, в тесной кабинке такси.
В этот раз Оскар не плакал, когда они повезли его опять к тростниковому полю. Скоро будет уборка урожая, и тростник вырос крепким и толстым, и даже можно было услышать, как стук-стук-стукались стебли друг о друга, словно триффиды. Запах от созревшего сахарного тростника был незабываемым, и была луна, прекрасная полная луна, и Клайвс умолял их отпустить Оскара, но те лишь рассмеялись. Ты о себе должен беспокоиться, сказал Грод, о себе. Оскар тоже немного посмеялся сквозь разбитый рот. Не волнуйся, Клайвс, пробормотал он. Они опаздывают. Грод возразил. Я бы сказал, что мы – вовремя. Они проехали мимо автобусной остановки, и на секунду Оскар представил себе, как вся его семья садилась в автобус, даже его покойный дед и покойная бабушка, а кто вел автобус – это был Мангуст, а билеты продавал Человек Без Лица, но все это было лишь фантазией, пропало в одно моргание, и когда остановилась машина, Оскар послал телепатические сигналы матери (Я люблю тебя), дяде (Завязывай, дядя, и живи), Лоле (Прости, что так случилось; я буду всегда любить тебя), всем женщинам, в которых он когда-либо был влюблен – Олга, Марица, Ана, Дженни, Карен и всем другим, чьи имена он так и не узнал – и, конечно, Ибон [33].
Они завели его в поле и затем остановили. Он пытался оставаться смелым. (Клайвса они оставили связанным у такси, но, пока они шли, тот сбежал в поле; и он же будет тем, кто привезет Оскара семье.) Они смотрели на Оскара, а он смотрел на них, и тогда он начал говорить. Слова посыпались из него, словно принадлежали кому-то другому, на хорошем испанском. Он сказал им, что они собирались сделать – это неправильно, что они собирались лишить мир большой любви. Любовь – большая редкость, легко путаемое с миллионом других явлений, и если кто и понимал в этом толк – это был он. Он рассказал им об Ибон, и как он любит ее, и скольким они рискуют, и что они стали видеть одни и те же сны и говорить одни и те же слова. Он рассказал им, что только из-за ее любви он смог сделать то, что сделал, и они никак не смогли бы остановить его, рассказал, что если они убьют его, то не почувствуют ничего, и их дети, скорее всего, не почувствуют ничего, пока они не станут старыми и слабыми или как раз перед тем, как их собъет машина, и тогда они почувствуют, что он ожидает их на другой стороне, и там он уже не будет толстяком или придурком или тем, кого не любили девушки; там он будет героем, мстителем. Потому что ты можешь стать тем (он поднял свои руки), кем мечтаешь стать.
Они уважительно подождали до конце речи, и потом они сказали ему, лица их медленно тонули в мраке, Слушай, мы тебя отпустим, если ты нам скажешь, как fuego будет по-английски.
Огонь, выдавил из себя он, не в силах остановиться.

Оскар ...

33. «Нет никакой разницы, как далеко пропутешествуешь ты ... до каких пределов бесконечной вселенной ... ты никогда не будешь ... В ОДИНОЧЕСТВЕ!» (Хранитель, Фантастическая Четверка №13, май 1963)




ГЛАВА ВОСЬМАЯ




Конец Истории


Вот, в общем-то, и все.
Мы прилетели туда за телом. Мы устроили похороны. Никого, одни мы, ни Ала, ни Миггса. Плачущая и плачущая Лола. Год спустя к их матери вернулся рак, и в этот раз он залез в нее глубоко да там и остался. Я навестил ее в больнице вместе с Лолой. Шесть раз всего. Она бы прожила еще десять месяцев, но к тому времени она уже больше не хотела сопротивляться болезни.
Я сделала все, что смогла.
Ты сделала много, мама, сказала Лола, но та не захотела слышать это. Отвернулась от нас.
Я сделала все, что смогла, и все равно – не много.
Они похоронили ее рядом с сыном, и Лола прочитала над ней стихи, написанные ею, и на этом – все. Прах к праху, прах к праху.
Четыре раза семья нанимала адвокатов, но дела все равно не возбудили. Посольство не помогло, не помогло и правительство. Ибон, как слышал я, все еще живет в Мирадор Норте, все еще танцует в клубе, но Ла Инка продала свой дом год спустя, вернулась назад в Бани.
Лола поклялась, что больше не вернется в эту ужасную страну. В одну из наших последних ночей вместе она сказала, Десять миллионов Трухильо – вот мы кто.



ЧТО КАСАЕТСЯ НАС

Хотел бы я сказать, что все наладилось, что смерть Оскара вновь свела нас вместе. Я был слишком занят собой, и через полгода ухаживания за своей матерью с Лолой случилось, как называют многие женщины, Возвращение Сатурна. В один день она позвонила, спросила меня, где я был прошлой ночью, а когда у меня не нашлось хорошего ответа, она сказала, Прощай, Юниор, береги себя, и почти целый год я перебивался всякими девицами, и меня качало от Пошла Она На ***** до удивительно самовлюбленных надежд на примирение, к чему я не сделал никаких шагов. И затем в августе, после того, как вернулся из Санто Доминго, я услышал от моей матери, что Лола встречается с кем-то из Майами, куда она переехала, и что она беременна, и что выходит замуж.
Я позвонил ей. Лола, какого ***** ...
А она повесила трубку.



НА САМОЙ СУПЕРПОСЛЕДНЕЙ НОТЕ

Годы и годы я все думаю о нем. О невероятном Оскаре Вао. У меня бывают сны, когда он сидит на краю моей кровати. Мы – опять в Ратгерс, в Демаресте, где, как кажется, мы будем всегда. В этом сне он не худеет, как в самом конце его жизни, всегда огромный. Он хочет поговорить со мной, собирается открыть рот, но в большинстве случаев я не слышу никаких слов, и он молчит. Так мы и сидим там молча.
Через пять лет после его смерти ко мне стал приходить другой сон. О нем или о ком-то, очень похожем на него. Мы – в каких-то развалинах замка, заполненного до самого верха старыми пыльными книгами. Он стоит в одном из проходов, загадочный какой-то, на нем – злая маска, которая скрывает его лицо, но в прорезях я вижу знакомую пару близкопосаженных глаз. Он держит книгу, машет мне, чтобы я посмотрел ее поближе, и мне кажется, что эта сцена – из какого-то его дурацкого кинофильма. Я хочу от него убежать, и долгое время я убегаю. Занимает какое-то время пока я замечаю, что страницы книги пусты.
И его глаза в маске улыбаются.
Зафа.
Иногда я смотрю на него, и у него – нет лица, и тут я просыпаюсь в крике.



СНЫ

Прошло десять лет до того дня, прожил столько всякой *****, что трудно представить, бесцельно жил долгое время – ни Лолы, не меня, ничего – пока, наконец, я не проснулся с кем-то рядом, кто был мне совершенно *****, моя верхняя губа залипла кокаиновой соплей и кровью, и тогда я сказал, ОК, Вао, ОК. Ты победил.



ЧТО КАСАЕТСЯ МЕНЯ

В эти дни я живу в Перт Амбой, Нью Джерси, учу композиции и писательству в Миддлсекс Коммьюнити Колледже, и у меня даже есть свой дом на самом верху Элм Стрит, неподалеку от мельницы. Не такой большой, какой покупают хозяева магазинчиков, но и не самый худший. Большинство моих коллег считают, что Перт Амбой – это дыра, но я с ними не согласен.
Не об этом я мечтал в своем детстве – учить, жить в Нью Джерси – но постарался сделать из того, что есть, как можно лучше. У меня есть жена, которую я обожаю, и которая обожает меня, негрита из Сальседо, которой я, конечно, недостоин, и иногда мы начинаем заводить разговоры о детях. Если будут, то я – никогда не против. Я больше не бегаю за юбками. Не так много, скажем так. Когда не на занятиях или не тренирую бейсболистов, или не в спортзале, или не с моей женой, то я – дома, пишу. В эти дни я пишу много. С раннего утра до поздней ночи. Как Оскар. Я – другой человек, видите, другой человек, совсем другой человек.



ЧТО КАСАЕТСЯ НАС

Поверите или нет, но мы видимся иногда. Она, Кубинец Рубен и их дочь переехали в Патерсон пару лет тому назад, продали старый дом, купили новый, путешествуют везде вместе (так мне рассказывает моя мать – Лола, как была Лолой, иногда навещает ее). Изредка, когда совпадают звезды, я вижу ее, на шествиях, в книжных магазинах, в которых мы когда-то любили вместе бывать, на улицах Нью Йорка. Иногда Кубинец Рубен с ней, иногда – нет. А ее дочка – всегда с ней. Волосы бабушки Хипатии. Ее глаза замечают все вокруг. Маленькая читательница, и этим похожа на Лолу. Скажи здравствуй, Юниор, командует Лола. Он был лучшим другом твоего дяди.
Здравствуй, дядя, покорно говорит девочка.
Дядин друг, поправляет она.
Здравствуй, дядин друг.
Сейчас у Лолы длинные волосы, и их она никогда не выпрямляет; она немного потяжелела и в ней меньше простодушности, но она все еще – девушка моей мечты. Всегда рада видеть меня, никаких плохих чувств, понимаете. Совсем.
Юниор, ты как?
Я – нормально. А ты как?
До того, как умерли все мои надежды, ко мне приходил один глупый сон, что между нами что-то осталось, что мы снова вместе в кровати, как в прежнее время, с вентилятором, с дымом от травы над нашими головами, и я, наконец, говорю те слова, которые могли нас удержать вместе.
––– ––– –––.
Но прежде, чем я начинаю выговаривать гласные, я просыпаюсь. Мое лицо – мокрое, и сразу понимается, что это никогда не случится.
Никогда, никогда.
Хотя, не так уж все и плохо. Мы улыбаемся при встрече, мы смеемся, мы по очереди обращаемся к ее дочери.
Я никогда не спрашивал, какие сны у ее дочери. Я никогда не вспоминал при ней наше прошлое.
Мы всегда говорили только об Оскаре.









Почти закончил. Почти. Лишь совсем немного осталось показать вам прежде, чем ваш Хранитель закончит свою космическую службу и удалится на Голубую Часть Луны, чтобы никто не услышал его до самых Последних Дней.
Девочка: прекрасная крошка: дочь Лолы. Темная и ослепительно быстрая: по словам ее прабабушки Ла Инки: дикарка. Могла быть моей дочерью, если бы я был поумнее, если бы я был –––. Все равно изумительная красавица. Она лазает по деревьям, она трется попой о дверные косяки, она повторяет плохие слова, когда ей кажется, что никого нет вокруг. Говорит по-испански и по-английски.
Не Капитан Марвел, но и не Билли Бэтсон, а сплошная молния.
Счастливый ребенок, сразу скажешь. Счастливый!
На нити вокруг шеи: три азабача: один, который Оскар носил младенцем, еще один, который Лола носила младенцем, и еще один, который Ла Инка дала Бели перед ее спасительным отъездом. Магическая сила предков. Три барьерных щита против Глаза. Укрепленных понизу шестимильным плинтусом молитвы. (Лола – умница; она сделала и мою мать и Ла Инку крестными матерями девочки.) Не пробьешь ни за что.
Однажды, все-таки, Круг оборвется.
Как рвутся все Круги.
И впервые она услышит слово фуку.
И ей приснится Человек Без Лица.
Не сейчас, но скоро. Если она – настоящая дочь в их семье, а я предполагаю, что она – такая и есть, однажды она перестанет бояться, и выйдет наружу и попытается найти ответы.
Не сейчас, но скоро.
Однажды, когда я совсем не буду ожидать этого, раздастся стук в мою дверь.
Мать Изида. Это же дочь у Долорес де Леон.
*****! Заходи, девочка! Заходи!
(Я замечу, что у нее на шее – все еще три азабача, и что у нее ноги матери, а глаза – дяди.)
Я налью ей попить, а жена поджарит ей слоеных сладких пирожков; я спрошу ее о матери, совсем невзначай, и я принесу ей фотографии нас троих из прошлого, а когда станет совсем поздно, то я провожу ее в наш подвал и открою четыре отключенных холодильника, где я храню книги ее дяди, его игры, его рукописи, его комиксы, его бумаги – холодильники лучше всего сохраняют от пожаров, землетрясений, практически от всего.
Лампа, стол, кровать – я все уже приготовил.
На сколько ночей она остановится у нас?
На сколько потребуется.
И, может быть, пусть она окажется такой умной, как и смелой, какой я ожидаю – она будет, она вберет в себя все, сделанное нами, и все, прожитое нами, и добавит свое, и закончит все.
Вот в это, в самые светлые дни мои, я верю. И мечтаю об этом.


И еще бывают другие дни, после трудных разговоров с теми, от кого зависишь, ироничной горечи, когда я сижу за рабочим столом поздно ночью, не в силах заснуть, пролистывая (и все остальное) ободранную по углам оскаровскую копию Хранителей. Одна из немногих вещей, которые он взял с собой в Последний Вояж. Первое издание. Я перелистываю книжку, одна из самых важных трех для него, до последней печальной главы: «Гораздо сильнее, полный любви, мир». К месту, обведенному им. Оскар – он никогда не портил книг в своей жизни – обвел одно место три раза той же самой ручкой, которой писал свои письма домой. Часть, где последний разговор у Адриана Вейдта и Доктора Манхэттена. После того, как мутантские мозги уничтожили Нью Йорк Сити; после того, как Доктор Манхэттен убил Роршаха; после того, как удался план Вейдта «спасти мир».
Вейдт говорит: « Я все сделал правильно, так, ведь? Все же получилось, в самом конце?»
И Манхэттен, в ожидании своего исчезновения из нашей Вселенной, отвечает: «В самом конце? Ничто не заканчивается, Адриан. Ничто никогда не заканчивается.»




Последнее Письмо




Он смог послать его перед самым концом. Пару открыток с пальмовой чепухой. Написал мне, все называя меня Графом Фенрингом. Рекомендовал пляжи Азуа, если я еще там не бывал. Написал и для Лолы; называл ее Моя Дорогая Колдунья Бене Гессерит.
А затем, через восемь месяцев после его смерти, в дом в Патерсоне прибыла послыка. Такой, вот, у них Доминиканский Экспресс. Две рукописи внутри. Одна была – главы его никогда-не-завершенного опуса, космическая опера в духе Э.Э. «Дока» Смита с названием Звездное Бедствие, а другая была длинным письмом к Лоле, последнее, что он написал, так вышло, перед своим убийством. В том письме он рассказывал о том, о чем узнал здесь, на острове, и о новой книге, которую он писал, о книге, которую он посылал другим пакетом. Просил ее проследить, чтобы она получила вторую посылку. Там содержалось все, что я написал во время путешествия. Все, что тебе, я уверен, нужно. Ты поймешь, когда прочтешь меня до конца. (То, что вылечит нас, приписал он сбоку. Космо ДНК.)
Вся проблема была в том, что так и не пришло! Или пропало по дороге, или его убили до того, как он послал, или тот, кому он доверился, забыл отослать.
В любом случае, в той посылке, дошедшей до нас, были удивительные новости. Выходило так, что в конце тех двадцати семи дней наш невезунчик смог увезти Ибон из столицы. Все выходные они скрывались на каком-то пляже в Барахонья, пока капитан был занят  «делом», и представьте себе? Ибон по-настоящему поцеловала его. И еще что? Ибон по-настоящему ***** его. Хвала Исусу! Он сообщал, что ему понравилось, и что на Ибон понимаешь-о-чем-мы не произвело такого впечатления, как он ожидал. Она была пивного вкуса, описал он. Каждую ночь к Ибон приходили кошмары о том, что их нашел капитан; однажды, она проснулась и сказала крайне напуганным голосом, Оскар, он – здесь, абсолютно веря, что он – здесь, и Оскар проснулся и бросился на капитана, но оказалось – это было черепаховым панцирем, который отель повесил на стену для декорации. Едва нос об него не сломал! Он написал, что у Ибон от пупка тянулись вниз очень маленькие волосики, и что она пересеклась с ним взглядом, когда он вошел в нее, но больше всего запомнилось ему не бам-бам-бам секса, а маленькие удовольствия интимности, которых он никогда не ожидал ощутить – гладить ее волосы или медленно снимать с нее трусы, или смотреть, как она идет в душевую, или как она неожиданно садится ему в руки и утыкается лицом ему в шею. Такие интимности, как слушать ее рассказы об ее детстве, и самому рассказывать ей, как он был девственником всю свою жизнь. Он написал, что не мог поверить, как ***** долго ему пришлось ожидать этого. (Ибон посоветовала ему назвать его долгое ожидание как-нибудь по-другому. Да? Как что? Может, сказала она, ты назовешь это время жизнью.) Он написал: Так вот это какое, о чем все так говорят! Диабло! Если бы я узнал это раньше. Красота же! Красота!





ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Галактус (Galactus) – персонаж комиксов издательства Марвел Комикс (Marvel Comics).

Фантастическая Четверка (Fantastic Four) – команда супергероев из комиксов издательства Марвел Комикс.

Стэн Ли (Stan Lee) и Джэк Кирби (Jack Kirby) – со-авторы многочисленных историй и создатели самых популярных персонажей Марвел Комикс.

Нигга (Nigger) – фривольное, запанибратское обращение темнокожих друг к другу.

Дерек Уолкотт (Derek Walcott) – поэт, драматург, лауреат Нобелевской Премии 1992 года, уроженец Вест-Индийских островов.

Адмирал – Кристофер Колумб.

Хабао (jabao) – светлокожий мулат.

Мао – Санта Круз де Мао, город на северо-западе ДР.

Гуи (guey) – простоватый мужлан

Эль Буи (El Buey) – город на востоке ДР.

Ансиано (anciano) – старик

Сан Педро Макорисано – в простонародье Сан Педро де Макорис, порт на востоке ДР.

Карахито (carajito) – малыш.

Сан Франсиско – в простонародье Сан Франсиско де Макорис, город на севере ДР.

Дарксейд (Darkseid) с Омега-Силой (Omega Effect) – могущественный персонаж издательства ДиСи Комикс (DC Comics), обладающий огромной силы оружием в виде луча из глаз, от которого могут исчезать, уничтожаться и вовзращаться к жизни объекты и живые существа.

Моргот (Morgoth) – персонаж легенд Средиземья у Дж.Р.Р. Толкиена.

Сибао (Cibao) – гористый северный район в ДР.

Макондо (Macondo) – город в романе Габриеля Гарсия Маркеса «Сто Лет Одиночества». Другое название «магического реализма» – литературного направления в Латинской Америке.

МкОндо (McOndo) – течение в литературе Латинской Америки, опиравшееся на городские реалии и возникшее в противовес провинциальному Макондо. Ироническое псевдобританское McO.

Саурон (Sauron) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Араун (Arawn) – в уэльсской мифологии король загробного мира.

Мобуту (Mobutu Sese Seko) – диктатор, президент Заира в течение 32 лет.

Бачатеро (bachatero) – певец, гитарист в ДР, чаще всего виртуоз голоса и обладатель любвеобильной харизмы.

Перрито (perrito) – популярный танец, получивший, однако, распространение в 90-х; Диаз невольно использовал это название в своем романе для описания чувственности юного Оскара.

Противостояние (The Stand) – роман Стивена Кинга.

Дея Торрис (Dejah Thoris) – персонаж марсианских романов Эдгара Берроуза.

Шазам (Shazam) – добрый маг, помогающий заклинанием юноше Билли Батсону: когда тот произносит его имя, то ударом магической молнии превращается в супергероя Капитана Марвела.

Огун (Ogun) – воинственный бог африканского племени йоруба, сохранившийся до сегоднящних дней в пантеоне афро-карибских и афро-бразильских верованиий.

Геркулоиды (Herculoids) – телевизионный субботний мультсериал Ханна-Барбера Продакшн.

Космический Странник (Space Ghost) – персонаж мультфильмов Ханна-Барбера.

Пута (puta) – «сука», «стерва», «шлюха».

Планета Обезьян (Planet of the Apes) – науч-фан фильм 1968 года с Чарлтоном Хестоном в главной роли. Классика жанра.

Чака из Затерянного Мира (Chaka, Land of the Lost) – персонаж детского ТВ сериала.

Патерсон (Paterson) – третий по величине город в штате Нью Джерси.

Мэри Джейн (Mary Jane) – см. «Спайдермэн».

Мария Монтез (Maria Montez) – рожденная в ДР кинозвезда, ставшая популярной в 40-е годы из-за ролей экзотических красавиц в приключенческих фильмах. «Королева Текниколора».

Ад, где правят слабоумные (Moronic Inferno) – отсыл к комиксу новозеландца Гордона Ренни (Gordon Rennie) и к сборнику эссе британского романиста Мартина Эймиса (Martin Amis).

Чарльз Мингус (Charles Mingus) – см. как выглядел и играл этот великий музыкант.

Морено/морена (moreno/morena) – темнокожая особа мужского/женского пола, вежливое описание доминиканского нигга, поскольку «официально» их не существует. Только гаитянца впрямую называют негром.

Абуэла/абуэло (abuela/abuelo) – бабушка/дедушка.

Том Свифт (Tom Swift) – юный герой ряда приключенческих книг, в которых он всегда открывал нечто новое, изобретал нечто новое.

Ультрамэн (Ultraman) – персонаж японских ТВ-серий.

Ловкрафт, Уэллс, Бэрроуз, Хауард, Александер, Херберт, Азимов, Бова, Хайнлайн (Lovecraft, Wells, Burroughs, Howard, Alexander, Herbert, Asimov, Bova, Heinlein) – писатели-фантасты, классики жанров.

Э.Э. «Док» Смит (E.E. “Doc” Smith) – основатель жанра Космическая Опера, суперклассик.

Стэйплдон (Stapledon) – британский философ и автор нескольких популярных науч-фан романов.

Тот, написавший все книги о Доке Сэйвидже – популярный персонаж бульварной литературы Док Сэйвидж (Doc Savage), плод совместной работы издательства, редакторов и писателей.

Чакобса (chakobsa) – язык народа фремен в романе Дюна Ф. Херберта.

Слан (slan) – раса суперсуществ в одноименном романе А.Э. ван Вогта.

Дорсаи (dorsai) – из неоконченной серии романов Гордона Р. Диксона.

Ленсмэн (lensman) – космическая опера Э.Э. Смита.

Отаку (otaku) – японский термин, описывающий человека со страстным увлечением к комиксам, аниме и видеоиграм.

Доктор Кто (Dr. Who) и Семерка Блэйка (Blake’s 7) – популярные английские науч-фан сериалы.

Истребитель Веритек и уокер Зентрэди (Veritech fighter, Zentraedi walker) – из аниме-сериала Роботек (Robotech).

Маргарет Уайс (Margaret Weis), Трейси Хикмэн (Tracy Hickman) – создатели популярных романов-фэнтези.

Рейстлин (Raistlin) – персонаж романов Уайс и Хикмэн.

Уиндем (Wyndham) – английский писатель-фантаст.

Кристофер (Christopher) – псевдоним английского писателя-фантаста Сэмюэла Йоуда.

Гамма Мир (Gamma World) – ролевая игра.

Адамантиум (adamantium) – вымышленный сплав металлов, упоминающийся во многих книгах и комиксах.

Сигуапа (ciguapa) – персонаж мифологии доминиканского фольклора и ранее – фолклора тайнов. Принимает форму женщины с темным цветом кожи, со ступнями, повернутыми внутрь, чтобы обмануть преследователей, с очень длинными, гладкими, блестящими волосами, покрываюшими голое тело. Якобы обитает в горах ДР.

Треножники (tripods) – см. Война Миров Уэллса.

Эль Куко (el Cuco) – мифический монстр, привидение, ведьмак, часто используемый для описания ощущения внезапного иррационального или преувеличенного страха.

Дэнни Данн (Danny Dunn) – герой многих приключенческих книг для подростков.

Дюд (dude) – фамильярное обращение молодых людей друг к другу.

Дэниел Клоуз (Daniel Clowes) – американский художник, писатель. Создатель альтернативного направления комиксов.

Паломар (Palomar), Бето Хернандез (Beto Hernandez) – выдуманный город серии комиксов, автор которых признаваем Джунот Диазом, как один из самых лучших современных американских писателей.

Морлок (morlok) – из романа Уэллса Машина Времени. Деградированные люди будущего.

Роберто Дюран (Roberto Duran) – в известном боксерском бою с Шугар Рэй Леонардом 25 ноября 1980 года, в конце восьмого раунда внезапно прекратил поединок, сказав: «No mas (Хватит)».

Лос Бразерс Хернандез (Los Brothers Hernandez), Фрэнк Миллер (Frank Miller), Алан Мур (Alan Moore) – современные авторы комиксов. На то время.

Зардоз (Zardoz) – науч-фан кинофильм с участием Шона Коннери.

Септуагенарий – семидесятилетний человек. Язык Оскара.

Amor de pendejo – «любовь глупца», «любовь дурашки». Слово «pendejo» означает паховые волосы и накачанного гормонами подростка, который продолжает вести себя глупо даже после гормонного приступа. Также на уличном слэнге – болван, лох.

Ковчег Клэя (Clay’s Ark) – науч-фан роман американской писательницы Октавия Батлер (Octavia E. Butler).

Андре Нортон (Andre Norton) – американский писатель-фантаст.

Хранители (Watchmen) – серия из двенадцати комиксов. Был снят фильм по мотивам серии. No comments.

Пси-Мир (PsiWorld) – ролевая игра, при создании которой у компании-изготовителя не было группы разработчиков, и она полностью зависела от присылаемых материалов ее фанатов.

Гэри Гайгэкс (Gary Gaygax) – один из создателей ролевых игр.

Мираклмэн (Miracleman) – супергерой, в начале известный, как Марвелмэн. Был создан в Великобритании в 1954 году. Позже реконструирован Аланом Муром в 1982.
Гайдзин – с японского «чужеземец».

Акира (Akira) – аниме-фильм, базирующийся на серии манга. Действие происходит в послевоенном, футуристическом Нео-Токио в 2019 году.

Уайлдвуд (Wildwood) – город в Нью Джерси, популярное место для отдыха в летнее время.

Обитатели Холмов (Watership Down) – роман-сказка британского писателя Ричарда Адамса (Richard Adams).

Cono – самое нецензурное и грубое описание женских гениталий в испанском языке, используется в качестве обычного восклицания в Испании и на Карибах.

Muchacha – девочка.

Хелен Келлер (Helen Keller) – американская писательница, политическая активистка. Первый слепоглухой человек, получивший образование бакалавра.

Hija de Liborio – дочь Либорио. В то время – доминиканский вуду-религиозный лидер, якобы, совершавший чудеса.

Lo siento – «мне жаль», «я понимаю тебя», «я чувствую это» – все вместе.

Сьоузи энд зе Баншиз (Siouxie and the Banshees) – британская готик/постпанк группа. Идол всех готов.

Пастелито (pastelito) – обжаренные в масле сладкие пирожки.

Звуки Музыки (The Sound of Music) – голливудский фильм с Джули Эндрюс (Julie Andrews) в главной роли.

Невероятное Путешествие (The Incredible Journey) – история шотландской писательницы Шилы Бернфорд (Sheila Burnford) о трех домашних животных, потерявшихся от своих хозяев.

На Моей Стороне Горы (My Side of the Mountain) – книга американской писательницы Джин Крейгхэд Джордж (Jean Craighead George) о том, как мальчик познавал себя через окружающую его природу.

Una pendeja – «дура», «идиотка».

Figurin de mierda – «говнюшка», «***** пустышка».

Смитс (Smiths), Систерс оф Мерси (Sisters of Mercy) – английские рок-группы восьмидесятых.

Источник (The Fountainhead) – роман американской писательницы Айн Рэнд (Ayn Rand).

Энциклопедия Браун (Encyclopedia Brown) – герой многочисленных рассказов о юном детективе, которого прозвали Энциклопедией за его ум и сообразительность.

Домериканка – доминканка/американка.

Нуэба Йол (Nueba Yol) – Нью Йорк на местном диалекте.

La clase alta – высший класс.

Куло (culo) – задница.

Минас Тирит (Minas Tirith) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Мордор (Mordor) – оттуда же.

Ойя (Oya) – одно из божеств йоруба, создательница ураганов и торнадо, дух перемен и изменений.

Хипатия (Hypatia) – скорее всего в честь Гипатии Александрийской, греческой ученой в Египте, растерзана толпой негодующих христиан. Знакомо как.

Алкатраз (Alcatraz) – остров-тюрьма в Калифорнии.

Таины (tainos) – обитатели части Карибских островов в до-Колумбовое время.

Mon frere – с французского, «брат мой».

La chica de mi escuela – «девушка из моей школы».

Время Бабочек (In the Time of the Butterflies) – исторический роман американской писательницы доминиканского происхождения Хулии Альварез (Julia Alvarez).

Миранда (Miranda) – персонаж романа Время Бабочек.

Ритуал Чуд (Riual of Chud) – из романа «Оно» (It) Стивена Кинга (Stephen King).

Сикораксы (Sycorax) – раса злых высокоразвитых гуманоидов, соперников доктора Кто, обитают в отдаленной части нашей галактики.

Фантомная Зона (Phantom Zone) – тюремная зона в комиксах про Супермэна.

Жан-Пьер Омон (Jean-Pierre Aumont) – французский киноактер.

Анакаона (Anakaona) – также известная под именем Золотого Цветка, королева таинов, известная своими песнями и стихами.

Kimota! – такой фразой Мики Морэн (Micky Moran) трансформировался в Марвелмэна (слово «atomic» фонетически наоборот).

Numero uno – по-испански, номер один.

Мелнибониан (melnibonian) – житель острова Мелнибон в произведениях Майкла Муркока (Michael Moorcock), строением тела очень похожий на сказочного эльфа, хотя довольно черствый внутри.

Ужасная красота явилась на свет (a terrible beauty has been born) – аллюзия на стихотворение Йетса (Yeats’ poem Easter, 1916: He, too has been change in his turn, / Transformed utterly: /A terrible beauty is born.)

Novi Orbis – на латыни означает «Новый Мир», такими словами описывались на картах неисследованные территории.

Опасная Комната (Danger Room) – тренировочная база для Икс-Мэн (X-Men) в комиксах Марвел.

Единственное Кольцо (the One Ring) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Зеленый Фонарь (Green Lantern) – имя нескольких супергероев ДиСи Комикс. У каждого из них было мощное оружие – кольцо.

Большая сила – большая ответственность – цитата из Спайдермэна.

Балагер (Balaguer) – Хоакин Ампаро Балагер Рикардо, президент ДР с 1960 по 1962, с 1966 по 1978 и опять и снова с 1986 по 1996 г.г. Хитрющий политикан с вечным набором подтасовок выборов и запугиванием оппозиции. Знакомо как.

Назгулы (Nazgul, Ringwraiths, Black Riders, Dark Riders, Nine Riders, the Nine) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Уату Хранитель (Uatu the Watcher) – придуман Стэном Ли и Джэком Кирби. Впервые появляется в Фантастической Четверке. Один из группы инопланетян-Хранителей, которые наблюдают за разными концами вселенной. Уату приставлен наблюдать за Землей и Солнечной системой.

Эдуард Глиссан (Edouard Glissant) – французский писатель, поэт, литературный критик, рожденный на Мартинике. Один из самых влиятельных фигур в культурной жизни Карибов.

Ахав (Ahab) – капитан из «Моби Дика», одержимый идеей убить гигантского белого кита.

Как не подивиться той яростной охоте? (Wonder ye then at the fiery hunt?) – цитата из «Моби Дика».

Будь, как Майк (Be Like Mike) – рекламный слоган, используемый имя Майкла Джордана (Michael Jordan).

Братство Дьявольских Мутантов (Brotherhood of Evil Mutants) – злодейская команда мутантов в Марвел Комикс, одержимая идеей показать людишкам силу мутантов.

Юные Титаны (Teen Titans) и Смертельный Удар (Deathstroke) – антагонисты в серии ДиСи Комикс.

Формэн (Foreman) и Али (Ali) – великий боксерский матч тяжеловесов в Киншасе 30 октября 1974 года.

Тони Моррисон (Toni Morrison) и Стэнли Крауч (Stanley Crouch) – Нобелевский лауреат и ее литературный оппонент, критикующий ее за надоедливое прерывание повествования «идеологической рекламой».

Сэм Вивиано (Sam Viviano) и Серджио Арагонес (Sergio Aragones) – два художника, работающих с журналом Mad Magazine, известные своей скоростью рисования иллюстраций.

Лингам (lingam) – фаллический символ созидательной силы, олицетворение бога Шивы в индуизме.

4d10 – в ролевой игре Dungeons and Dragons (Подземелья и Драконы) используется десятисторонний жребий; после четырех бросков жребия сосчитывается количество очков – нанесенный ущерб игроку. Ну оооочень большой урон.

Стром Тюрмонд (Strom Thurmond) – в застойные 40-е годы был губернатором одного из самых расистских штатов, Южная Каролина. После смерти обнаружилась чернокожая дочь.

Горменгаст (Gormenghast) – три романа готической фэнтези Мервина Пика (Mervyn Peake).

Хиполито Мехья (Hipolito Mejia) – президент ДР с 2000 по 2004.

Эктор Лаво (Hector Lavoe) – пуэрториканский певец.

Гваканагари (Guacanagari) – один из пяти верховных касиков-жрецов на острове, встретил Колумба, разрешил ему основать испанское поселение. Другие касики уничтожили и город Гваканагари и испанцев.

Лорды Моргула (Morgul Lords) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Атахуальпа (Atahualpa) – последний император инков, за которого конкистадор Писарро потребовал выкуп золотом.

Саманья (Samana) – город на берегу Атлантического океана в северо-восточной части ДР.

Каракаракол (Caracacarol) – мифическая деформированная фигура в фольклоре таинов, довольно деятельное божество со способностью обманным путем влиять на людей.

Великое Око (the Great Eye) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Розарио (Rosario) – третий по величине город в Аргентине.

Макс Гомез (Max G;mez) – доминиканец, генерал в кубинской армии, освободитель Кубы от испанского владычества.

Калибан (Caliban) – из пьесы Шекспира «Буря», деформированный дикарь, неуч. В Икс-Мэн есть персонаж с таким же именем.

Гуалей (Gualey) – район в Санто Доминго.

Король-ведьмак Ангмара (Witchking of Angmar) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Бери Пистолет, Мы Едем (Have Gun – We Travel) – американский вестерн-сериал.

Шелоб (Shelob) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Dios mio – с испанского, «Боже мой».

Возвращение Темного Рыцаря (Dark Knight Returns) – комикс из серии о Бэтмане (Batman).

Хладоносец (Coldbringer) – советская ракета с ядерной боеголовкой из Возвращения Темного Рыцаря.

Стена (Source Wall) – конструкция в ДиСи Комиксах на краю вселенной, за которой находится некая космическая субстанция, являющаяся основой для всего существущего.

Ашурбанипал (Ashurbanipal) – сын Асархаддона, последний великий правитель Ассирии (685 – 627 до н.э.)

Дом Атрейдесов (House Atreus) – см. Агамемнон и Менелай, сыновья Атрейа в «Илиаде» Гомера. Также используется в качестве описания любых потомков.

Тони Монтана (Tony Montana) – роль Ал Пачино в фильме-римейке «Лицо со Шрамом» (Scarface).

Джон Ву (John Woo) – китайский и американский кинорежиссер фильмов, известных хореографией боев и их замедленной съемкой.

Галадриэль (Galadriel) – персонаж легенд Средиземья у Толкиена.

Лотлориэн (Lothlorien) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Матушка Абигэйл (Mother Abigail) – положительнейший персонаж в романе «Противостояние» Кинга.

Иаков и Ангел – библейская история о борьбе Иакова с (возможно) Архангелом Михаилом, часто использованная художниками.

Гондолин (Gondolin) – скрытый город эльфов в легендах Средиземья у Толкиена.

Айдлуайлд (Idlewild) – нью-йоркский аэропорт, переименованный в 1963 году в Международный Аэропорт Джона Ф. Кеннеди.

Дугласс (Douglass), Демарест (Demarest) – кэмпусы в университете/колледже Ратгерс (Rutgers).

Бутылки 151-го – ром Бакарди с повышенным содержанием алкоголя.

Апоколипс (Apokolips) и Нью Дженезис (New Genesis) – в ДиСи Комиксах первое – это планета, где правит Дарксейд, а второе – планета добрых созданий. Вечно находятся в состоянии войны, символизируя борьбу зла с добром на вселенском уровне.

Гуангуа (guangua) – колдовство в древних преданиях таинов.

Бигги Смоллс (Biggie Smalls) – Кристофер Джордж Латори Уоллес, американский рэпер, известный под кличкой The Notorious B.I.G., черезвычайно талантлив, был застрелен.

Скажи – друг – и войдешь (speak friend and enter) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Синдарин (sindarin) – язык, придуманный Толкиеном для своих книг.

Королева Демонической Паутины Коридоров (Queen of the Demonweb Pits) – один из модулей ролевой игры Подземелья и Драконы.

Бейондер (the Beyonder) – еще один персонаж Марвел Комикс.

Юнус Неприкасаемый (Unus the Untochable) – мутант из Марвел Комикс с силовым полем, защищающим его.

Авильда (Awilda) – дочь скандинавского короля, воспротивилась желанию отца выдать ее замуж, оделась моряком со своими подругами и уплыла в Балтийское море. Больше о ней и не слыхали.

Этот Остров Земля (This Island Earth) – голливудский науч-фан 1955 года.

Яблочное Семя (Appleseed) – японское киберпанк аниме.

Проект А (Project A) – гонконгский фильм с Джэки Чаном (Jackie Chan).

Мастер Убийца в Замке Шаолинь (Master Killer in Shaolin Temple) – 36-ая комната в Замке Шаолинь. В ее честь даже сняли фильм.

Ла Хаблессе (La Jablesse) – демон в виде очень крохотной молодой женщины, заманивавшая мужчин в непроходимые места.

Джой Дивижн (Joy Division) – английская пост-панк группа.

Никс (the New York Knickerbockers) – баскетбольная, в то время – единственная, команда Нью Йорка.

Битва Планет (Battle of the Planets) – американский фильм 1978 года по мотивам японского теле-аниме.

Алис Уокер (Alice Walker) – американская писательница, феминистка, лауреат Пулитцеровской премии по литературе за Цвет Лиловых Полей (the Color Purple).

Орден Джедаев (Jedi Order) – см. «Звездные Войны» Лукаса.

Привидение (the Ghost) – кинофильм 1990 года.

Железяки (the Hardware) – науч-фан киношка 1990 года.

Лу Рид (Lou Reed) – американский рок-музыкант.

Сиско (sisco) – «плодово-выгодная» бормотуха.

Урсула ле Гуин (Ursula le Guin) – американская писательница. Классик жанра.

Менада (maenad) – в Древней Греции, поклонницы Диониса, с радостью пускающиеся то в вакхические танцы, то в безудержную интоксикацию.

Сэмуэл Делэйни (Samuel Delany) – американский писатель-фантаст.

Мезоморфичный – с крупно-мускульным телосложением. Язык Оскара.

Меллон (mellon) – с эльфийского, «друг». См. «Повелитель Колец» Толкиена.

Que Dios te bendiga – с испанского, «Да благословит тебя Бог».

Ла Насьон (La Nacion) – аргентинская газета правого крыла.

Лазаро Карденас (Lazaro Cardenas) – президент Мексики с 1934 по 1940 года.

Атуэй (Hatuey) – касик таинов, возглавил борьбу против испанцев в шестнадцатом веке, борец за свободу №2 после Анакаоны, признан «Первым Национальным Героем Кубы».

Фернандо Ортиз (Fernando Ortiz) – кубинский эссеист, этномузыколог, исследователь афро-кубинской культуры.

Пояс Ван Аллена (Van Allen belt) – пояс радиации, удерживаемый гравитацией Земли вокруг себя.

Дао (Tao/Dao) – «путь человека» в Конфуцианстве.

Partido Dominicano – с испанского, «Доминиканская партия».

Еще раз подумай (You’ve Got Another Thing Coming) – песня рок-группы Джудас Прист (Judas Priest).

В Упор (Point Blank) – американская криминальная драма 1967 года, первая картина жанра нео-нуар в Голливуде.

Кулократия – см.ранее «куло».

Деджа Торис (Dejah Thoris) – принцесса в марсианских романах Бэрроуза. Иллюстрации ее надо видеть.

Нечто Нуминозное (Numinous Being) – от латинского слова «numen», означающего ощущение присутствия нечто божественного.

Хо Ши Мин (Ho Chi Minh) – если кто не помнит, вьетнамский коммунистический лидер.

Крэйзи Хорс (Crazy Horse) – индейский вождь, символ освободительной борьбы у индейцев, в нынешнее время – более популярен в качестве названия парижского кабаре, рок-группы и марки пива.

Петрушили – во время гаитянского геноцида в ДР, солдаты подходили к темнокожему крестьянину, давали ему росток петрушки и заставляли того назвать вслух растение. Если человек говорил «perejil» с французским акцентом, то его убивали на месте, как гаитянца. Пуля, мачете – на выбор.

Гобино (Gobineau) – французский аристократ, романист 19-го века, более известный в качестве создателя современных расовых теорий арийцев.

Годдард (Goddard) – американский психолог и яростный сторонник евгеники в 20-м веке.

Сумеречная Зона (Twilight Zone) – популярный американский телесериал. Речь идет об эпизоде «Правильная Жизнь» (It’s a Good Life).

Штази (Stasi) – МГБ ГДР.

Куарента (Cuarenta) – один из пыточных центров Трухильято.

Из Ада (From Hell) – толстенный графический роман Алана Мура и художника Эдди Кэмпбелла (Eddie Campbell) о мотивах Джека Потрошителя. Такими словами начиналось письмо, полученное полицейскими в 1888 году.

Дионисийские Архитекторы (Dionyesiaan Architects) – в прошлом секретное общество, чем-то похожее на современных масонов.

СИМ (SIM) – Servicio Inteligencia Militar, военная разведывательная служба.
Форталеза Сан Луис (Fortaleza San Luis) – городская тюрьма.

Брока (Broca) – французский антрополог, анатом, ученый 19-го века.

Кювье (Cuvier) – французский натуралист и зоолог 18-19 веков. Был ученым авторитетом в сравнительной анатомии и палеонтологии. Тогда.

Гримуар (grimoir) – с французского, книга волшебных секретов для вызова демонов и всякой подобной всячины, начиная со Средних Веков.

Малинче (La Malinche) – ок. 16-го века, помогла Кортезу захватить Мексику, была его переводчицей, советчицей, любовницей, родила ему сына, которого считают первым метисом в истории. До сих пор популярна в разных вариациях в Мексике. Интересно, что слово «malinchista» обозначает неверных своей стране мексиканцев.

Бартоломе де лас Касас (Bartolom; de las Casas) – испанский монах-доминиканец, живший в 19-ом веке. Первым описал геноцид испанских конкистадоров.

Ганнибал Лектер (Hannibal Lecter) – см. кинофильм «Молчание Ягнят» (The Silence of the Lambs).

Шанго- (Shango) – воинственное божество, популярное в Африке.

Кали- (Kali) – богиня разрушения в индуизме, изображается с очень темным цветом кожи.

Сапоте- (Zapote) – черный запоте/сапоте, фрукт в Центральной Америке с ужасающе черным нутром.

Лилис (Lilis) – прозвище в народе чернокожего президента ДР Юлиса Херо (Ulises Heureaux), убитого на своем посту в 1889 году.

Реставек (restavek) – от французского «rest avec» (кто остается навсегда). В Гаити родители отдавали своих детей чужакам или знакомым, чтобы те могли прокормится в обмен на их бесплатный труд. Форма рабства.

Голос (the Voice) – контролирование чужое сознание голосом. Обладал этим умением Бене Гессерит в Дюне.

Гуанабана (guanabana) – фруктовые деревья, чьи плоды вкуса «клубники с терпким ананасом».

Чужая земля (the Outland) – фильм с Шоном Коннери. Стрельба происходит на спутнике Юпитера.

Бесплодная земля (the Badlands) – отсыл к эпизодам Звездного Пути. Место, где бушуют плазменные бури и угрюмые тучи.

Пр;клятая Земля (Cursed Earth) – из комиксов о Судье Дредде (Judge Dredd). Радиоактивная пустошь, непригодная для жизни.

Запретная Зона (Forbidden Zone) – в Планете Обезьян (The Planet of the Apes) безжизненная, так говорят всем, территория, где могут жить одни лишь люди и прочий уголовный сброд.

Сожженая земля (The Burning Lands) – постапокалиптический науч-фан роман Доминика Кови (Dominic Covey).

Салуса Секундус (Salusa Secundus) – планета в Дюне. Имперская тюрьма.

Сети Альфа VI (Ceti Alpha Six) – из Звездного Пути. Должен быть номер пять. Хм-м-м, кто-то ошибся. Номер шесть взорвался и испепелил номер пять планету, а все думали, что шестая все еще существует.

Татуин (Tattoine) – см. «Звездные Войны».

Астронавт Тэйлор (Astronaut Taylor) – роль Чарлтона Хестона в Планете Обезьян, где у него есть печальный вопль перед полузасыпанной Статуей Свободы.

Стар Блейзерс (Star Blazers) – переведенная на английский язык японская аниме сериал 1974 – 1980 годов.

Капитан Харлок (Captain Harlock) – романтический герой-пират, персонаж различных манга.

Последствия! (Aftermath!) – ролевая игра, действие которой происходит в постапокалиптическом мире.

Харолд Лаудер (Harold Lauder) – непопулярный в школе юноша в романе Кинга Противостояние.

Сандмэн (Sandman) – ужасно популярная серия комиксов английского писателя, автора графических романов Нила Геймана (Neil Gaiman).

Эйтбол (Eightball) – серия альтернативных комиксов Даниела Клоуза (Daniel Clowes) с грубым и жестоким юмором.

Дана Плато (Dana Plato) – американская актриса, чей послужной список ролей, скатившихся до мягкого порно, закончился ограблением магазина. Ее арестовали через несколько минут.

Вилли Колон (Willie Colon) – пуэрториканский сальса-музыкант.

А что если? (What If?) – серия Марвел Комикс, которая не входит в группу основных серий.

La Beba – с испанского, «напиток», фонетически близко к «бэйб», «крошка», «девочка».

Соломон Гранди (Solomon Grundy) – огромный, сильный злодей-зомби из ДиСи Комикс, похожий на монстра Франкенштейна. Враг Зеленой Лампы.

Горилла Грод (Gorilla Grod) – злодейская горилла с супер-мозгами и телепатическими способностями из ДиСи.

Двенадцать Лет – президенство Балагера.

Ли Ван Клиф (Lee Van Cleef) – голливудский актер вестернов и детективов. Запоминаем острым пронизывающим взглядом.

Голлум (Gollum) – см. «Повелитель Колец» Толкиена.

Гибель Богов (Gotterdammerung) – опера Рихарда Вагнера.

Спокойной ночи, милый принц (Good Night? Sweet Prince) – цитата из Гамлета: «Now cracks a noble heart. Good-night, sweet prince; And flights of angels sing thee to thy rest.»

Аслан (Aslan) – лев, центральный персонаж «Хроников Нарнии» (the Cronicles of Narnia).

Триффиды (triffids) – растения в постапокалиптическом романе «День Триффид» (the Day of the Triffids) Джона Уиндема. Обладали способностью «ходить» и общаться друг с другом.

Возвращение Сатурна (Saturn Return) – один цикл вокруг Солнца, приблизительно 29,5 лет. Совпадает с возрастными этапами людей: молодость, зрелость, старость.

Азабач (azabach) – в Латинской Америке амулет против сглаза.

Изида (Isis) – богиня материнства и плодородия в Древнем Египте, образец матери, жены, покровительница природы и магии.

Граф Фенринг (Count Fenring) – персонаж в Дюне, «убийца робкий, как кролик ... самый опасный вид».

Красота же! Красота! – ссылка на заключительные слова «Ужас! Ужас!» из романа Сердце Тьмы (Heart of Darkness) Джозефа Конрада (Joseph Conrad).