Говорили о той, что прошла мимо с незнакомым седым, но стройным мужиком, - о Катьке Жалейко... Сидели на лавке у ворот и говорили. Благо, вечер выдался тихий, не жаркий. И невидимый пригородный поезд за буйной зеленью садов отстучал колёсами начало седьмого. Если, конечно, прибыл из города по расписанию. Вначале крикнул в садово-сельской тишине, потом простучал, простучал, простучал. Отчётливо, чисто, всё удаляясь...
И, спустя ещё каких-нибудь пять-десять минут, цветущая Катька Жалейко прошла мимо с незнакомым седым, но стройным мужиком. Не поздоровалась, даже не кивнула головой. Молча прошла – как всегда, гордая и неприступная... шлёндра!
Вначале не хотели говорить о ней вообще – даже не думали: Катька и Катька. Цветущая и цветущая. Шлёндра и шлёндра. С детства такая. Все привыкли к этому и махнули на неё рукой... Это, когда ей было пятнадцать, говорить о ней хотелось каждому – в этом возрасте она неизвестно от кого родила. Тогда всё загудело. В каждой точке гудело, в каждой запятой... Теперь же вообще о ней говорить не хотелось. И, если бы не этот незнакомый седой мужик рядом с нею, никто бы и слова про неё не сказал – прошла и прошла. Не в первый и не в последний раз – иного пути от станции до её дома не было. И от её дома до станции – тоже. Хотелось того кому-то или нет, – дорога одна. Мимо этих самых ворот, мимо этой лавки, где любили сидеть по вечерам степенные соседи-друзья Петро и Василь. Сорокалетние, сильные, трезвые. Один – мечтатель, другой – реалист. Усатый Петро среди них был мечтателем, а чистовыбритый Василь среди них был реалистом.
- Кажись, до ручки дошла, - сказал степенный мечтатель Петро, проводив взглядом странную пару. – Стала из города даже седых привозить.
- М-да! – согласился с ним степенный реалист Василь. – Не фонтан!
Помолчали, глядя вслед этим, двоим, покурили. И должны были уже вернуться к прерванному разговору о лягушке-путешественнице из сказки, которая придумала как ей с дикими утками улететь холодной осенью на юг: попросила двух уток взять в клювы с двух сторон палку, сама ухватилась пастью за палку посередине её, и они успешно полетели. А люди внизу запрокинули головы к небу, стали восторженно кричать: «Вы только посмотрите, как умно кто-то придумал! Кто же это придумал? Кто, кто, кто такой умный придумал у нас!» А хвастливая лягушка возьми и ляпни: «Я!» Раскрыла пасть, выпустила из неё палку, и шлёпнулась, дура такая, в своё вонючее болото...
Вот о чём они должны были продолжить свой разговор – о сказке, которую степенный мечтатель Петро накануне рассказал своей младшей крохе-дочурке, а та, выслушав до конца эту потешную историю, вдруг горько заплакала: «Зачем люди всегда лезут не в своё дело?! Зачем им нужно было восторгаться? А теперь что?» Мечтателя Петра эти простые детские слова тронули до слёз: в самом деле, зачем? Летели бы эти, летели; может, и добрались бы до тёплых краёв. А так...
Раньше как учили детей? Скажут им взрослые в садиках или в школах: это вот плохо, а это вот хорошо, и всё было легко и просто – живи, ребятёнок, и радуйся, не рассуждай! А теперь никто их не учит заранее и они страшно страдают – то им жалко стрекозу-вертихвостку, которую труженик муравей не впустил к себе в квартиру на зимовку, то плачут над хвастливой лягушкой... Он, Петро, собирался обо всём этом рассказать в тихий вечер Василю, вместе с ним подивиться. И, было, уж начал продолжать свой рассказ, и рассказал бы, конечно. Если бы не мысли об этом седом городском хлыще, который рядом с цветущей Катькой прошёл.
Он, седой хлыщ, вызвал у обоих степенных друзей неожиданное чувство ревности. Ни с того, ни с сего. Необъяснимое, как крик курицы-несушки петушиным голосом «ку-ка-ре-ку!» Как молния средь ясного неба. Непонятное, странное. Может, оттого, что прежние Катькины хахали были моложе Петра с Василём, и потому не воспринимались ими никак. Абсолютно никак. Приезжали с ней, уезжали – плевать! На то она и Катька-шлёндра... А этот, хоть и стройный как будто, но ведь же седой!
- Вот бы подкараулить, когда будет ночью возвращаться назад, и переломать ему ноги! – неожиданно для себя, сказал всегда степенный мечтатель Петро.
- М-да! – согласился с ним всегда степенный реалист Василь. – Да!.. Только ведь он останется у неё до утра. Как прежние все. Она их милует до самого утра. И отпускает от себя, только когда выжмет из каждого последние соки.
- Зараза! – неожиданно скрипнул зубами всегда степенный мечтатель Петро. – Вот же несчастная зараза!
Василь, которому седой мужик тоже не пришёлся по нраву, но не так серьёзно, как Петру, с улыбкой на того посмотрел:
- Ты чего так-то?
- А? – очнулся от мыслей Петро.
- Чего, мол, так разволновался? – спрашиваю.
- Сам не знаю, - признался Петро. – Ей бы, знаешь, в своё время, по-людски подрасти, потом выйти замуж... Нет! Она после первого же запретного раза стала ненасытной шлёндрой!.. Хорошая же молодуха – цветущая, добрая труженица, ласковая...
- А ты откуда знаешь, что ласковая? – с прежней улыбкой в глазах спросил Василь.
- Так я же... это, - заморгал мечтательными глазами Петро...
- Ну-ну?
- Только, знаешь... Не надо ни на что намекать! – Покраснел мечтатель Петро. – Все же видят, например, как она с сыном своим возится: Ванечка то; Ванечка сё! Чувствуется, что любила не понарошку того, от кого родила.
Василь всё смотрел, улыбался и, удивляясь добрым словам мечтателя Петра, сам становился мечтателем.
- Кому ж об этом знать, как ни тебе! – сказал он. – Тебе сколько годков было в ту пору, Петро... когда Катька рожала?
- Тридцать... К чему это ты?
- Пятнадцать лет разницы, - ответил Василь. – Нормально! Женился бы на ней, если б она тогда от тебя родила?
- На таком-то цветочке, какой она была? Запросто! За милую душу! А ты – разве нет?
- Я не ты, Петро. Я – реалист. У меня в ту пору уже сыну было пять лет.
- А если б, допустим, не было б никого – женился бы на ней? На хорошенькой, сладкой, весёлой? А? Женился бы?
- Нет... Меня бы за растление малолетки до сих пор продержали в тюрьме, как и любого другого. Если б, допустим, узнали.
- А я бы женился, - признался Петро. – Несмотря ни на что. Если б она, конечно, меня любила, как того... Она же его сильно любила! Она его, видно, любила без памяти! Так любила, как любят только в песнях: «Миленький ты мой! Ты возьми меня с собой! Там, в краю далёком, я стану тебе женой!»
И они вместе, негромко попели.
Растроганный песней реалист Василь тепло приобнял друга за плечи.
- Ты так говоришь, Петро, будто в её душе побывал!
- А как же ещё говорить? Ты ж посмотри: она никому не призналась! Как ни пытали её родители тогда, как ни уговаривали следователи, она не выдала его, промолчала! А ведь он и правда мог загреметь!
Расчувствовавшийся Василь согласно кивнул. Ему нравились эти хорошие слова. Ему нравился хороший, тихий вечер... Нравилась и шлёндра Катька. Даже её седой хахаль стал нравиться... Он с неподдельной благодарностью посмотрел на мечтательного друга Петра.
- М-да! – сказал он в порыве нахлынувших чувств. – Ты правильно сказал, Петро: и цветочек, и ласковая, и сладкая... Только ведь и я её неземной любви ко мне ни единым словом не выдал. Ни тогда, ни теперь. Даже не похвастался ни перед кем...
Мечтательный Петро испуганно глянул на довольного собою реалиста Василя... и прихлопнул раскрывшийся от удивления рот ладонью.