Аннотация:
Это один из лучших рассказов в серии «DUализм».
Так, по крайней мере, сам себя позиционирует автор.
Вам остаётся лишь прочесть и удостовериться - так ли это на самом деле.
Во-первых, оценить силу «перчика».
Во-вторых, подивиться возможностям новаго русскаго слова в жанре гротеска и интеллектуального юмора на грани «маргинала».
Мне (читающие меня друзья) рассказали также нечто эттакое, что меня ну просто до неприличия обрадовало. Текст "эттакого" читать по адресу: http://www.proza.ru/2018/09/21/962
----------------------
ТЕЛЕФОН С ТИХИМ ДОЗВОНОМ
Ярослав Полуэктов
«Что с тобой? Тебя укусил тарантул? Почему ты держишься за сердце?»
Осень патриарха,
Г.Г.Маркес
---------------------
1
– Бима! Вот начерта мне шедевры. Я в отличии от других проектирую функциональные вещи с минимумом так называемой красоты. А если гости теряют у меня свои очки, телефоны и перчатки, то это не мои проблемы. Пусть они – хоть сам господин Спутников – городской голова наш в области социально фантастического радио. Ха-ха-ха!
– А помочь Кирюхе не хочешь? – мелко осаживает Бим.
На что получает от Ксан Иваныча ответ: конкретный, интеллектуально развёрнутый: как на защите солнечного небоскрёба с ветряным поддувом: ибо собрались тут не замухрышки из ЖЭКа, а профессиональные архитекторы.
– А это тем более, брателло, не моя проблема. А проблемы разных там спящих в моём холле, на моём диване, на моём же двадцатилетии… – и тут же уменьшил значение праздника, добавив: «хоть и фирмы, а не моё». А хоть бы и Кирюха. Он не особенный. Мне-то что? Я ему кто, розыскной пёс? Моркоу? Ага, с запахом бензина, блин, моркоу. Пусть приходит, звонит себе сам… по своим симкам. Не барин. И сам пусть ползает под диванами.
– Пусть ползает, – согласился Бим, – не барин, да.
Сегодня он вообще адвокат Кирюхин.
– Если есть хвост, так пусть задерёт, – досочинил Ксан Иваныч, представив Кирьяна Егорыча с задранным хвостом. – Пусть пёркнет разок, если так легче. Ха-ха-ха. Я… сибиряк. Я спасатель. Архитектуры! Я разрешаю и пёркнуть... для ловкости сыска, и спрыснуть. Чего, говоришь? Нет, не водкой. Отпечатки. Намазать тут: мебель, то сё. Пепелку. Пальцев, пальцев. Окурки. Рюмки вот. Стекло. Хрусталь… воров твоих. Нечего мне тут... Пудрить. Спиzдили, ну и что? А не я!!! – и Ксан Иваныча передёрнуло… от своего же крика. Крик вышел пронзительным, совсем не в его тональности, бабским… – Я сам что ли теперь буду? Ага! Нашли дурачка! Генерального… ага, под столом!
– Ну нет, просто посмотреть, – сказал Бим, сжавшись, – поозираться типа...
– Ага, поозираться. На карачках. Ха! Координаты пусть ищет… Телефона. Хоть что пусть ищет… через Гугл свой…
– Через милицию можно, – подсказал Бим.
– В милицию надо? Заяви. Милиция сама напросится? А пусть тащит – пожалуйста!
– ЦРУ, – пошутил Бим.
– ЦРУ? – так зови с радостью в душе! Без заднего смысла, – увлёк Ксан Иваныча манёвр Бима, – только заранее: мне бумаги надо припрятать...
– Какие ещё?
– А не твоё дело. Я знаю. Бухгалтерские, может... Я и коньячку всем выставлю, посидим, порассуждаем.
– Э-э-э, – сказал Бим.
Такая реплика Иваныча не устроила, и он продолжил фантазии, взахлёб: он же не хуже Егорыча – писателя грёбаного:
– Уборщицу треснуть в нагнутой позиции – пожалуйста, если это нужно для пользы. Пёсик кошечку… знаю-знаю, сам видел… Это помощь реальная. А искать… мне… – и Ксан Иваныч пусканул весёлый пучок искорок из обоих глазок, – искать увольте. Сами пусть… Какой у них род, у этих тварей… во множественном числе? Еслив в городе… та-та-та, – Ксан Иваныч отбил ногой ритм, подпевая, – с золо-тыми воло-сами, та-та-та, с доро-гу-щими ду-хами… А, вот! Милицейская волна, блин! Хорошая волна.
Что-то ещё крутанул:
– А вот и нет: библейская с оккультной, в процессе написания… ха-ха-ха! Маршрута, буля-адь ! Как у нас. А помнишь…
Бим всё помнит. С солёными сухариками. ПМЖ называется. Сотни тысяч километров намотал, вокруг земной оси, и расписание уж поменять нельзя…
Тараканус из под кепки, он сегодня засланец егорычев, иногда предатель, реже двойной агент, шёпотом: "Нет, четырнадцать всего."
– А хорошо мы покатались… – крикнул Бим, – четырнадцать тыщ! Килоуметров, блин! И активно, как ведущий реслинга, нараспев, с рыком:
«Р-р-родяги!
бр-р-ридорожнава-а-а!
пр-р-радио!
Буля-адь!(*)»
-------------
(*) Если кто-то тут подумает, что «буля-адь» в устах Бима это замаскированная «****ь», то есть слегка матерное слово, употребляемое нынче повсеместно, за исключением тех серьёзных организаций, где все мужики в пиджаках, то он здорово ошибётся.
Бим с сотоварищами давным-давно – с одной енисейской поездки – уже договорился, что «буля-адь» это такая большая рыба по сравнению с «****ью», которая тоже рыба, причём любая, но маленькая. И не обязательно с Енисея, откуда этот термин пошёл в мир.
У «буля-ади» ощеренная пасть с двурядными зубами. Она похожа на пиранью, только гораздо габаритней.
«****ь» же – это любая маленькая рыба, но только та, которая поймана и, более того, вытащена на берег.
Во всех остальных проститутских случаях, автор, жалея читательские уши, пишет благополучное слово «блЪ», как у дьякона Протопопа, во времена которого цензуры не было, зато при удобном случае могли запросто отсечь руку или выдернуть клещами язык.
-----------------------
Ксан Иваныч продолжает крутить приёмнику уши.
– Ксань, убавь музыку. Ни хероса я тебя не слышу, – защемился Бим.
– На-ка, хлебани супериора, дорогой друг мой Порфирий, – в отместку сказал Ксан Иваныч.
Правильная отместка. Почаще бы так мстил!
Про третий волшебный глаз, которым рекомендуется пользоваться теперь человечеству, он под супериорчик забыл, и потому не пользует, хоть и любит треугольнички, особенно равносторонние. Камеру здравого смысла игнорирует всегда, даже еслив в трезвом лбу.
В районе БлЪдского Шлюха ищи трезвых!
Шишкарь телепатического раздражения – гипофиз у Ксан Иваныча не особенно развит. Да он и не нужен в этой простейшей ситуации. И пуск у него давно не работает. Лет уж тысяч тридцать назад как стал побаливать, а нынче вовсе атавистически утерян.
Путешествовать по иным мирам Ксан Иваныч не собирается, подстраиваясь под массу глупого человечества. Он далеко не Стивен Кинг, а напротив – противник его, и живёт механически на руинах непонятой своей жизненной музыки.
По мере возникновения проблем решает проблемы. Но не загодя, тем более не впрок.
Его догонят. Он недооценивает догоняющих.
Всемирный потоп, который обещает наслать в назидание начитанный Кирьян Егорович, он игнорирует: ему на свой век сухопутной территории хватит.
А дети пусть сами разбираются. Он их родил, и этих двух запусков достаточно.
Он желает им космического счастья.
А Кирьян Егорычу…
Голос Ксан Иваныча в кадре:
– Билайны его и Мегафоны… – Это он знает не понаслышке. Тоже нам – кадр! – Да мне пофигу они. Провайдеры эти!
– Операторы, – поправил Бим, запив супериор нашей горькой. Бим оригинален как всегда. Он будто в пьяном путешествии на заднем сиденье. Развалился на диване, скрестил ноги, и дёргает одной изредка, будто тукает по янычарскому барабану, извлекая бас, а другой творит рудиментарные финтиклюшки, поддающиеся его мышечному сознанию в переводе на ножной язык.
– Да пофигу. Мне чужие телефоны вообще пох!
Так по-интеллигентному и совершенно справедливо высказывался Ксан Иваныч – директор проектной фирмы «Шарик Е.Г.».
Да вы его знаете по ЧОЧОЧО. Это он опять. Только уже дома и много позже ЧОЧОЧО.
И это всё – правда. С бумажным вариантом этого самого Чочоча как проистекает любовь его – точно не знаем, а вот с честностью и открытостью Ксан Иваныча не поспоришь!
– Позвольте с Вами согласиться! – прошептал бы Тритыщенко относительно телефонной утери Кирьяна Егоровича, если бы дословно знал версию Ксан Иваныча, доставая по приползу с юбилея из своего насквозь кармана чужие очки, чужие ключи с чужими отмычками и такой же подозрительной важности чипы, – ему тоже нах чужое… – А вот ведь как сложилось…
Присматривается. Достаёт из целлофана… – какой же Псёкрев ему всю эту шутку подготовил? кто упаковал к выносу пачку «Донского табака»?
Вот уголок подвёрнут. Вот бычок задумчиво скособочился в ямке. Над ним ещё один приткнулся. Явно Кирюхино добро. Он запасливый человек и докуривает обычно до самого фильтра.
Он любит исключительно донской табак, когда вдруг заканчиваются деньги.
Последнее случается в концах месяцев.
Тритыщенко может понять экономию тринадцати рублей, против, к примеру, винстона. А только зачем дотла докуренное складывать в одну пачку с целыми ещё изделиями?
– А затем, – это думает уже Кирьян Егорович (читатель обожает прыжки во времени и с места на место) …на всякий случай, – чтобы Тритыщенко было о чём пожалеть… Если вдруг, когда он проснётся, ночью, и ему станет скучно – без сигаретки, и ему придётся обыскать весь дом, чтобы найти заначку… То: вот у него пачка! Он её найдёт и откроет… И увидит сверху кладбище погорельцев… И он поплачет вначале, а, может и сматюгнётся. Как сумеет. А сумеет. Он тоже человек, хоть и с докторской степенью зазнайства… А потом вдруг на всякий случай шоркнет сверху… ну-у-у, ковырнёт ногтевой лопаткой – стричь их замасленному от пят художнику – бесполезное дело: ножнички маникюрные от этого акрила и даже от масла – если в три слоя – тупятся, а других инстру'ментов нет… Так что, обнаружит он ногтёвым способом и горку мертвецов, и неначатое – даже под окурками… Не игриво начатое и брошенное, а свежачок, просто присыпанное… То ли по ошибке, то ли из радости любви к Тритыщенке это делается. Или от шутейного страха: не подаришь, мол, не простят… Все обязаны любить его, ибо он звезда первой порновеличины. И трижды доктор художественных наук… с такой же трёхпёzдной книжкой «О перспективе древних и сейчас»… которую он сам и написал по какой-то горькой пьянке… превратившейся в марафон, называемым в народе обыкновенным запоем… Но у художников, уж извините, это называется творческим полётом, вдохновением, наитием… В конце концов это можно назвать пинком Пегаса.
Можно сравнить со спустившейся к нему с неба Истиной, которую ещё надобно обдумать, а покамест вступившей с ним в глубокие морально-эстетические отношения голубого спектра клана ФЦ… Испортив при этом немало выдернутых – из книг по искусству – иллюстраций… Испестряя их какими-то линиями, закорючками и числами, не уступающим по сложности чертежам пустыни Наски… Матерясь и споря: то с какими-то варварами с германского художественного Олимпа, то с древними греками, которые по мнению Тритыщенки испортили искусство перспективы на столетия вперёд…
А то и с самим с собою чокаясь… Как Бим в Чочоче: в зеркале, с отражением. И находя на бренном своём теле не существующих в природе зелёных вшей-вошиков с хвостами и рожками…
Вот так выглядело дело. Мы могли бы и дальше, но:
– Ему бы только имя своё поменять и глаз добавить. – Это поясняет уже автор. – Один-то глаз у него почти не видит. И от того приходится чаще обычного вертеть шеей. Шею он прячет под шарфом, чтобы неслышно было позвоночного скрипа.
А на самом-то деле он далеко не святой, хоть и уважает это дело, ибо святые ему денег приносят, на которые он живёт.
Тут у него переклинит; и он возрадуется.
Тогда и вспомянет добрым словом Кирьяна Егорыча и Бима, которые Тритыщенке – друзья, хоть и в разной степени хитрого притворства.
Но посыпать Тритыщенку золотым порошком напускной сердечности могут оба одинаково недурно.
– Кто засунул в мешочек прибор, где в одном предмете прохуjарилка – стержень с загнутым кончиком, как потешный предмет «Ч» вокруг пояса у чёрного индийского старца, где хуjарилка-трамбовка и ложечка-ковырялка? – думал первоначально Эвжений. – Неужто моих рук дело? И прихвачены мною по нечаянности? Чёрт, чёрт! Да как же можно так мне – такому важному, в отцы годящемуся – упиться, чтобы чужое от своего не отличить. Как же так хладнокровно носиться по офису и хватать со столов всё, что хоть как-нибудь похоже на его вещи?
И Тритыщенку сначала прихватило намёком, потом схватило полностью, что аж до красноты и согнутия в поясе.
А после он перевёл дух.
И даже как мятежник, закончивший своё дурное дело снятия голов с обидчиков династии Тритыщенков, смахнул пот со лба.
– Уф, это всё последыши с того конченного без подробностей раза…
А после: стоп! А вдруг специально подложены ему эти предметы? Развернулась душа… ну, допустим, у Бима, а вещи-то не его! А чужое подарить – это ж хлебом не корми!
И… держи, друг Тритыщенко, это всё тебе, дорогой…
Такая версия Тритыщенку устроила больше, чем умышленная экспроприация. – Вот же суки! Подметнули ворованное! Отвечай, мол, теперь. Тонкий какой ход! Вот же какие подлючие мужичонки. А я их за голубчиков держал…
Не может он к себе пришпилить факт кражи – по признаку нечаянной совокупности совпадений.
Задумчиво помешивает художественные растворы.
Дует пригорелым запахом с как будто кухни – ниша такая в калидоре, специфическая, с трубой, в которой бумбарашка-трубочист зелено-антрацитовый, с карьера взятый, живёт.
И дело-то как-то движется медленнее, чем нужно.
И чаще спотыкается об необходимую доску, которая назвалась бы порогом, кабы не была так высоко расположена. Потому как за ней спрятаны отопительные трубы.
Так до чрезвычайности он расстроен лишними ему теперь предметами.
Ещё вариант суки: хитрая эта собака – сам Кирюха.
Может он сам и подарил, а вовсе не Бим добрячок-простачок. А теперь жалко стало, вот и наговаривает, вот и клянчит вещички назад – по совсем голодранной причине.
– Да быть такого не может, – подумаете вдруг вы, чтобы ключи и чипы от своего дома дарить…
…А вот и может! Не такие это уж и обязательные вещи, как может по глупости показаться. Ведь дубликатов ещё никто не отменял, так?
Так-то так, да всё равно будто бы жалко. И даже порой… некоторым… типа Ксан Иваныча… хочется вернуться обратно в Москву, так как только в самолёте вспоминаешь, что телефон-то оставлен на столе: в столичной их гостинице: полторы звёзд.
И тратишь очередную пачку купюр, чтобы только увидеть свой обожаемый телефончик с музычкой, будто это любимая девочка, и она снова хочет тебя так, будто за пару часов соскучилась.
(– Чувак! Так потрись об стол, где вы вместе откушали рыбьих клиторков с пizдёшной формы и величины устричками. Ей богу, поможет! – это встрял Тараканус.)
Или ненаглядные твои очки смерть как потребовались. Ибо без них у тебя и работа-то на родине вдруг не склеится оттого.
– Белиссимо, не нужно так высоко задирать на неё ногу, ты же не собачка, а старый кобель, а девочка не просто сучка.
Она может искусно извиваться моделью и красиво пищать «о-о-о-о» и по-иностранному «йе-е-е!», хоть и не испанская певичка за сценой.
– Что, думаете певички не трахаются за сценой?
– Ага! Бестолку нам втирать, – говорят читатели. – Мы русские – все подряд театралы и меломаны. Даже из деревни. Просто нам, деревенским, надо показать театр и музыку.
– Ну-ну.
– Мы так воспитаны природой: ловить всё и даже трахаться на лету. А наша аморальная разведка знает всё и про всех! Даже и про тебя, читатель с Бродвея! От нас не спрятаться. Такая уж живучая цивилизация, требующая от мира справедливости и только её.
Мы, конечно, немного пошутили. Вместе с читателем. Это такой литературный приём вовлечения в народную культуру.
– Нет, не обязательно это всё! – Это всё пыль и ветерок времени.
***
В доказательство Теории Ненужности Ему Дурацких Подачек кладёт Тритыщенко всё это – автоматически проявившееся в его мастерской добро – на холодильник. И, совсем немного постаравшись, забывает напрочь.
– Кирюхе, считает он, – достаточно того, что его изобразили в ресторане на стенке – в качестве средневекового героя. А похож, сволочь, вышел. Пожалуй-что лучше всех его друзей, прописавшихся на стенке в акриле.
Проживёт эта роспись с десяток лет, если бренд не сменится, и если не рухнет мир с Угадайкой в тартарары.
Ему вообще хотелось эту историю забыть, а чтобы ещё отвлекаться на поиски жертв… Что вы! Пусть жертвы, а это явно не он сам, пусть эти «не сами» и ищут.
Тут он точь в точь как Ксан Иваныч, только гораздо более усталый, и грешнее. Так как нечист оказался.
И, короче, сами пусть приходят, если в пояс соизволят.
А лучше до колен.
Или башкой в половую доску сосны. Он-то гений, а жертвы…
А что жертвы? – Так себе. Обычные людишки. С минимумом таланта, если этот талант вообще на их территории, или, допустим, рядом хоть раз ночевал.
Вот и успокоился Эвжений. Разрулил.
Он всяко лучше любого в его редкой почти специальности!
Это же: как отнестись!
А он относится ответственно.
И не надо ему завязывать узлами руки, когда он выпьет лишку.
И не надо его складывать отдельно от компании.
Он, может, и со связанными руками любит участвовать в разговорах товарищей.
Тогда уж кляпом обеспечьте, если корчите себя принципиальными.
***
Спокойный Тритыщенко готовит сам себе обедики, раскладывает перед самим собой эскизики.
И даже не пытается узнать имя владельца этих найденных у себя (вот же сволочь неблагодарная) бесполезных ему вещиц: табак-то донской – чужой ли, не чужой – намедни кончился.
Теперь ему совсем пох.
При этом он выключает свой телефон, чтобы вплотную и без помех заниматься творчеством, сдобренным славной дозой углублённого, прям-таки астрального самоедства.
2
Но тут приходит в гости Порфирий и начинает мучить Эвжения Тритыщенку неприятными вопросами с корыстными уговорами.
– Глянь ещё раз Кирюхин телефон! – исправляет ошибку Тритыщенки Бим Порфирий Сергеевич, едва кинув глаз на холодильник, – Кирюха совсем извёлся. Вот ты зачем взял его шмотки?
– Где? Что?
– Не делай мне лица. Я Холмс, а ты раскушен пополам собакой Баскервилей. На холодильнике, вот где. Это что, твоё имущество в такой недолжной пыли валяется? Сознавайся подобру.
– Автоматом, вероятно, – сказал Евжени. – Или подбросили мне… помощнички, блЪ, добрячки. Сопроводили до дому. В карманчик поклали. А телефон, уж извините, мне не подкладывали.
Бим: «Вот всё переискали мы. И обзвонились. И я офис обшаркивал. Весь! Только на первом этаже не смотрел».
– И почто ж так не досконально? – старательно, с издёвочкой вора в следственном кабинете, когда сумел не наследить, прищуривает свой действующий глаз Тритыщенко.
Таковские в этот переломный момент для усиления эффекта ещё сигареточку спрашивают… а в киношке могут пятернёй бороду почесать.
Сыщик отвечает вору без затей, даже будто оправдываясь:
– А там не наши магазины. Это офис, офис. Вот почему. Кирюха меня попросил. А я же ему друг. И туда – в офис Ксашкин – хожу, как к себе домой. Но, редко. Нигде нет телефона. У меня теперь только одна версия…
Е.Т.: – Ну и? Что за версия?
Бим: – А не испугаешься?
Е.Т.: – Чего мне пугаться?
Бим: – Ключи ты скоммуниздил по своей дури! А телефон тебе в руку загипсовали специалисты…
Е.Т.: – Иди ты в зад!
Бим: – Кино с бриллиантами вспомни.
Е.Т.: – Там специально!
– В жизни оно всяко бывает… – настаивает Бим. – Сломай себе гипсу, блЪ! – Ударение в гипсе на «у». – Ну, а где ещё? И в руке вдруг… ну вдруг найдёшь в гипсе (ударение на «е») телефон.
Порфирий Сергеевич простое слово «гипс» склоняет, изгибает, приделывает к нему конец, издевается над серединой, вставляет поэтические ударения и всё такое прочее так же свободно, как в недавнем времени пристраивал один предмет с окончанием корня на «ер» давно знакомой проститутке, практически любимице.
– А не мог он засунуть… Когда бы? А цель?
– По пьянке санитары могли, – резонирует Бим, – но вряд ли. Хотя, они на службе не пьют. А я спал в то время. Но я провёл следствие с Ксан Иванычем. Живьём! А Иваныч мне кое-что рассказал. И Кирюха кое-что добавил. А ты в пролёт летал? Ты же в дупель был?
– Ну.
– Летал. Мы все так и подумали, что опять… типа традиции… в пролёт. Между лестниц. Это же твой конёк. Так и телефон мог по пьяни. Шмотки – тут Бим в окошке собаку заметил – шпицдил? – Собака ушла: спиzдил!
– Нечаянно! – кричит Эвжени. – Подбросили, тлёй буду! Отвали, мне завтра эскиз… Это соседский пёс… его подкормить надо, хозяин просил, пока он в командировке… за стеклом поехал. Ему подарочную бутылку ваять. Видел такие с загнутым горлышком? Так ему надо, чтобы едва в дверь вошла. Рекламный вариант… Ресторан такой, понимашь…
Не видел Бим никаких загнутых бутылок и ресторанов, он пиво пьёт на улице за загородкой Мулиевского кабака: башенки в стиле Гауди, там можно курить не только в щели и дрючить тем карагач, но и в небо дымы пускать, до самой до усрачки, и заказывать машлык у настоящего то ли грека, то ли делийца шанхайского: в мордах разницы никакой: теперь все эти морды в Угадайке живут и к старости побелеют, если выживут:
– Значит, и телефон мог так же прихватить. Или в гипс засунуть. Чисто, может, для шутки. Ну, чудачество такое. Не со зла, понимаешь, а по дури… Ты же выдумщик. По трезвости не можешь, а по пьяни оно… ну дурь, веселье такое… само просыпается и тебя не спрашивает, а просто чудит и реализует… Уразумел? Постиг? Пандорина ты ящичек!
– Да ну! Сам ты тупак. Пандорина, блЪ!
– Или по чьей-нибудь доброте. Ты не боись. Это зачтётся. Случайность, рефлекс, понимаешь! Это для Кирюхи будет радость… он тебе ни слова не…
– Так то было четыре года назад, как летал… – неохотно отвечает Тритыщенко, – вы же, бlяди, только позже перила подняли на двадцать сантимов…
– Подняли, да. Благодаря тебе, пожарники нам… после тебя вставили… Страховики добавили. А ты нам, сучара, даже спасиба не сказал… А мы денежки свои впалили…
– Раньше надо было перила подымать.
– Ты первый пилот… никто до тебя… и никогда. Разве этот только… ну, который на ёлку в вестибюле… Не знаешь штоль? Ну ты даёшь! Вся Угадайка уzzалась со смеху! Шарики, короче, стеклянные все побил, конечно… А свои-то целы!… поберёг: аккуратно валился: мешком, блЪ! Навозным! И в башке шарики, и что заместо яиц - всё целое! Понял, да? Ха-ха-ха. Тем и спасся. Мешком потому как. Вспомнил, ну? Смутно? Ну ладно. Тоже творческий мэн. Фамилии, правда, не помню… Он её и поменял опосля. Ну чтоб не ассоциировался. Не помнишь? Он ещё на управленке был женат… баба такая с сиськами… позже развёлся… У вас что: чем гениальней, тем чаще в пролёты надо нырять? Это у звездатых спорт такой?
– Ну «спасибо»… ЗА ТОТ раз; только в ЭТОТ РАЗ я не падал. Вот те крест! Я с дивана упал.
– Как ты мог руку сломать… с дивана? Старый стал? Кости хрумкие? Потукай по руке… Или давай я щас Кирюхе позвоню, а ты руку свою слухай…
– Чего?
– Ухо, говорю, прислони к гипсЕ. Так хер телефон услышишь! Он же не чуткий. А-а-а, стой! давай я позвоню со своего… У меня гро-о-мкий звонок. Знаешь какая музыка?
– У него своя там музыка! Может вообще шёпоток…
Позвонили, притаились, прижали уши к сломанной руке Тритыщенко. Не слышно ни хера и ни черта. Молчит и хер, и хозяин его, то ли чёрт, то ли бес, то ли падшие с Люцифером ангелы – Библия об этом умалчивает. Поскромничал Синод, и церковнославяне немотствуют. И словно набрался воды телефон Кирьяна Егоровича.
Если искомое вместе с ветхозаветными животными-нечистями – о крылах, и рожками не обделены – там вообще есть.
– Зарядка у него кончилась, вот и молчит, – уверенно сказал Бим. – Три дня уже прошло. Гипсуху тебе когда ломать?
– Через две недели сказали прийти.
– Это долго. А молоток у тебя тут е?
– Зачем?
– Щас сломаем. Зачем столько ждать. А Кирюха будет рад.
– Зато я не буду рад! – крикнул Тритыщенко. – У меня ещё не срослось.
– А хочешь, щас и проверим. А если не срослось, то снова загипсуем.
– У меня в мастерской гипсы нет, – шипит Тритыщенко. – Только цемент. Пошёл знаешь куда!
Бим знает. И он отстал от Тритыщенки в смысле операции.
– Пивка налей!
3
Другой уж раз. В офисе Ксан Иваныча.
– Не падал я в пролёт, бляндрой буду! – сочинил неведому зверушку Тритыщенко.
– С меня бы вы в тот раз и костей бы не собрали. Я в этом Тобольске знаете, как ослаб!?
– Как?
– Шесть кило потерял.
– А кости?
– Что кости?
– Кости к делу не относятся. Кости отдельно. Их же кормить не надо. Им соли давай. И сахару немного… для размягчения, с крахмалом. Ну, может ещё чипсов с картошкой. Типа два в одном…
– Ты врач? Рентгенолог, ёптвумать?
– Нет.
– Вот и дурак ты, Порфирий. Мне вообще нах снова в пролёт, мне ещё тыщу квадратов надо записать. В Тобольск уже пора ехать… а я вот… а теперь рука вот… Правая рука, блЪ, я как сейчас и что, и кто я теперь?
– Сам виноват, – подстрекает Бим, – зачем по офису шарахался?
– Обычно. В туалет ходил…
– Вот и сходил… аккуратней надо в туалеты ходить. Поди, на первый этаж попёрся или на кровлю... звёзды смотреть… с фуй-шуем в руке. Махал наверно по сторонам и всяко фигурно выдрючивался? Через парапет в прошпект пробовал дострельнуть? Достигла струя? Ветер был? Под сорок пять градусов надо. По баллистике… с поправкой. Знаю я тебя… фокусника. Малограмотного. Ми-Кудо ты наш. Стрелял вдаль? А по голубям? А фонтан проектировал? А-а-а! Художникам не доверяют… Только…
– Дурак ты.
– Не доверяют, не доверяют. Читал Кирюхину книжку? – достаёт Порфирий.
– Мне он ничего не давал. Я ему давал. Свою. Не взял, сука! Некогда, говорит, ему.
– А знать всё равно надо, – с укоризной сказал Порфирий, – товарищей своих. Весь мир его Фуй-шуя читает и уважает, Нобеля обещали дать в пятнадцатом годе…
– Ха! Светка не даст. Она «неженское лицо войны» переписывает по-новой, – каркает Эвжений. (Накаркал гад!)
– Накрайняк Диккенскую премию, – не сдаётся Порфирий, – в Лондоне, на днях вот уже… Бумагу показывал, правда это! Понял?
– Понял. Врёт он всё.
– Бумагу, говорю, видел. С печатью. Всё синее…
– Сам ты синий. Веришь всякой чепухе. Обещалки это. Ничего не будет…
– А ты, будто падла… отдельный от народа, не читал, – продолжает дожимать Порфирий, – это, думаешь, хорошо?
– Он мне не товарищ, а просто знакомый…
Порфирий продолжает подзуживать Евгения: «Романтика же, да? На крышу! Посцать-да? Эффективную мелиорацию, под звёздами, в ночь Быка, ха-ха-ха! Вот Ксан Иваныч-то узнает, как его личную крышу обоссали. Течёт ведь крыша-то! Может, и обнавозил заодно? Пованивает ведь. Вот сходи, удостоверься!»
– Я, я, я… почём мне знать, куда я ходил… Звёзды твои мне нах.
Можно хоть «заякаться», а дело уже сделано: правая рука, рука-добытчик у художника сломана.
– А у тебя сколь подмастерьев щас? – начинает приближаться к новой сути дела Порфирий Сергеич, – пользуйся, блЪ, случаем… ты ж не один там?
– Только и придётся… подмастерьями… теперь, – отвечал Тритыщенко. – Левой рукой писать фрески сложно.
Он – гений и большой теоретик искусства! Но он может и своими руками. Вернее, так всегда и делал. В денежном выражении так даже пользительней: начальник и мастер-трудяга в одном лице. Здесь на родине он в краткой командировке. Чтобы отдохнуть. Вот и отдохнул. На товарищеском юбилее.
Он – главный на всех стадиях худпроцесса. Набрасывал эскизы, согласовывал, утверждал сюжеты в пропорциях и на конкретных плоскостях, составляемых в развёртки.
Штудировал Библии.
Находил ошибки в датировках.
Нашёл лишних триста лет.
Спорил с попами.
Оспаривал приоритеты художества над церковной схоластикой, всегда имеющей многочтение, а отсюда и изъяны.
Цвет у Тритыщенки управлял всеми призрачными божественными идеями. Можно сказать, что цвет в его транскрипции был в чем-то выше даже самого Господа.
Господь, не имея возможности проявиться лично самому – таковы Боговы принципы, – через цвет Тритыщенки являл народу своё христовое настроение.
Аргументация получалась будто бы убедительной.
И попы, не особо доверчиво хмыкая в бороды, соглашались.
Показывал картинки архиерею, и тот даже смущался перед напористостью Тритыщенки.
Тритыщенко задавал тон в красках, подбирал цвет фонов и подмалёвка, с которого ему плясать удобней.
Правил итоги ма'стерской кистью.
Микеланджело – Рафаэль – Врубель – Эвжени Тритыщенко! – все толкаются гениальными локтями в первом ряду Театра художественного любопытства над Тритыщенкой.
Только иной раз отмечали друзья–архитекторы некоторые изъяны пропорций, химический, чисто тритыщенковский сизый со слабой болотистостью колорит, который к Андреям Рублёвым никак не может приспособиться…
Умбра, охра, сепии, глауконит, прочие болотные краски в магазине ни хера не сто'ят! Может поэтому?
А тройные шеи: что за блЪ! Чем кормил Тритыщенко Святых лиц?
Зачем извращаться над шеями?
Складки драпировок в одеждах Святых заворачиваются наиборот: кто его учил?
Что за антиперспективы и антитени?
Вывернутые иллюзионные формы. Кооперфилд!
Зачем так шутить под святыми иконами!
Если в провинции, то обязательно подшутить надо над провинциальчанами, что ли? А они в провинции, может, ещё пытливей ватиканских отступников…
– Антиперспективы широко отмечены в древней иконописи, – говорил Тритыщенко.
– Тут греха нет, а всё дело в личных интерпретациях.
– Это не значит, что все надо в трёх плоскостях вращать и шеи превращать в кишки, а кишки в дождевых червей – отвечали наши. – С таких святых псевд блювать охота!
– Вы мои последние работы не видели, – отбивается крепкий на всякие дурацкие нападки Тритыщенко. – Хотите слайды посмотреть?
– А есть?
– А что ж. Сейчас флэшку найду и будет.
***
– А этот Святой на тебя похож, – говорит один, рассматривая слайды в мониторе. – Ну-ка, ну-ка, а ну, верни назад. Смотрите, смотрите, вот, где в профиль!
– И точно, – говорят остальные.
– А ну-ка, сам повернись.
Тритыщенко поворачивался.
– Ну! Все теперь видите? Есть шея?
Вообще шеи нет.
– Что ж ты шею так задрапировал? Она у тебя кривая? Ну-ка, покажь натурную шею.
На живом Тритыщенке шея есть. Скрипучая она. И Тритыщенко повертел головой в доказательство.
– Точно, скрипит!
– Слушай, может ты робот?
– Идите на …!
– На, ни на, а подозрение теперь останется. Что же ты нам раньше не раскрылся, что ты обыкновенный робот! – шутит Ксан Иваныч. – Мы ж тебе друзья, и не сдадим!
– И я-то думаю, что он вечно прямой ходит… как статуя. Ха-ха-ха! – это Бим.
– Разве в шее дело? Дело в похожести. Только не в идеальной, а с намёком. Это же плюс? Плюс!
Согласился даже недоверчивый ко всему прекрасному Кирьян Егорович: «Похож на прототип, но частично. Только, ведь, на фреске твой святой лысоват…»
– Это Святой Лаврентий, – успевает вставить Евжений… – будто это всем аргумент.
– …а у тебя вон копна».
Улыбается Тритыщенко: скоро он сам до лысой стадии дойдёт, недолго осталось до сходства.
– Древние художники так и делали, – оправдывается и напирает Тритыщенко – иконописец херов, – где им столько натуры найти? Тобольск, ити его мать! Тут по три юродивых на квадратный километр. Это мало. У меня семьдесят два святых должно… Это вам, голубчики, не Москва. Это дерево! Я всех своих помощников по три раза скопировал и искусственно состарил. И каждого менял. Надоело! А что делать? И ещё надо прототипов искать. Которые были – все тоже кончились.
– Умерли что ли?
– Дурак ты, Бим! Просто спились. На святых теперь не похожи. Разве что мешки под глазами убрать… Да ну их на…й. Они и полчаса не смогут просидеть. И водки не напасёшься… А водка не желательна при письме. Глаз не точен и мазок не уверен… Вернее, уверен, да не в то место кладут… Или подмалёвок скосят. Утром приходится править. А кому править? Конечно же, на меня всё это… ложится. Я ж главный на доводке!... А кто-то тупо уехал… Одному бабла мало… Другому мороженное подавай… с шоколадками. Каждый день, блЪ!... Он ещё мальчик в штанишках. А я мастер...А я сам-то тоже без особого бабла. Какие нахер шоколадки!... Всё, попы говорят, будет по завершению. А пока, милки, мол, с блюдечка кашку кушайте. Сытый художник – типа – гэ, а не художник… Знаком с таким Ге? Знают правду жизни. Начитанные гады!
– Ну, а остальные где? Ты что ли один теперь совсем?
Это Биму выгодно, чтобы один.
– Один в тюряге… пишет стяги. Поэму, вот, недавно прислал. А что, нормальная поэма. К ней бы музыку и вот… У тебя барабанщик знакомый есть? Он через три года уже выйдет и просит барабанщика подыскать… А диджей есть?
– Так, так. Щас не до музыки. Как петух клюнет, так и скажу. Может, и есть знакомый.
Это прямой шантаж. А вот и приём подката:
– А сколько, говоришь, у тебя народу щас в подмастерьях… всё-таки? Под древними, блЪ, сводами? – ловил Бим, – всего трое? Поэт в тюрьме, ещё кто? Нету?
Ну, ты даёшь! Ёпть, я тебе помогу…
– Подумать надо. Земля без тебя не разверзнется.
И Бим, обрадованный неразвёрзнутой лазейкой, завёлся. Он любит разверзать всё, что теоретически можно разверзнуть, хоть облака, хоть созвездия. Не обольщаясь особо, стал искать аргументы:
– Почти бесплатно помогу (а в уме квадратились километры росписей). У меня сейчас «окно»… Большо-ое окно. – И немного отдалился от темы, чтобы потом ворваться в неё с тылу. – Казиношники молчат… («Шарик Е.Г.» год назад подрядился проектировать казино на Алтае)… Они, блЪ, перемеривают закладные… Ещё, блЪ, с их скоростями… два месяца будут мерить… А им, блЪ, Путин каждый час звонит… что за хрень… когда-когда… Чё, чё? Мне перезванивают, а я в кабаке. Я отхожу, отхожу подальше, аж бегом, у нас же три часа разницы, а они… ну, в министерстве… а там же бабы… ну, сами знаете… ну, тупят… чтобы тише было, ругаюсь, правду-матку им пендюрю. А всё равно, блЪ, с них толку… С баб… С заказчиц…
– С инвесторов! – поправляют.
Ксан Иваныч занят. Он увлечённо до самозабвения режет сигаре крайнюю плоть, но краем уха успевает ловить смысл бимовского монолога.
Бим снова:
– Похер. От перемены имён сумма не меняется. Экономят, блЪ, на всём… Три месяца у меня бестолку! Чертежи дали? Дали. Все? Все. Может, врёте? Не врём. У нас накладные с расписками. Фундаменты, сваи нахерачили? Нахерачили. Всё по науке. А там он на склоне… Понимаете? На склоне, блЪ, стоит себе и стоит казино.
– На склоне? И не падает?
– Глупый ты Тритыщенко! Сразу видно: в архитектуре не бум-бум. И фонтан твой только в барокке…
– Сам ты такой… Хайтехник драный!
– Ну ладно, я тебя успокою: будет немного качаться… казино это… Ну как бы специально… чтобы людей заинтриговать…
– Конечно, этим заинтригушь! – Сильно сомневается Тритыщенко в такой странной интриге. – Качаться будет, надо же!
Тритыщенко в такое казино никогда не пойдёт.
– Мы так думаем, что дух Евжения слегка трусоват…, – успел подцепить Ксан Иваныч.
– А там целый город разврата, – продолжает возмущаться Бим. – Разрешённый! Официально, блЪ! Три зоны. Три зоны всего в России…
Меняется настроение Бима волнообразно: параллельно словам. Чёрное, чёрное, чёрное и… рр-раз! уже белое, белое, белеежееевоеее… Бежевое! Розовое! Бах, секунды не прошло, уже красное! Не очень понятно? Тогда так: Бим сам выдаёт слова, или вымахнувшие откуда-то сверху маккиавейские нечаянные слова управляют Бимом. Ну да ладно. Вы же, дамочка, поняли!
– И чё?
– А чё! Угол тридцать восемь градусов, вот чё! Грунт херовенький, до скалы добрались, конешна… а двести пятьдесят милли'метров несовпадуха. В соосности несовпадуха. Это что, хорошо? Я бы их всех! Бил сваи кто? А таджики. Не били, а копали. Лопатами, блЪ, и койлами. Под сваи, блЪ. Под монолит дырки готовят. А мы хотели на стойках. Площадку сверху делаешь… и сверли себе… Сверлишь, блЪ, а как в твердь упрётся, то и хорош. А они: монолит, монолит. Ага, перед са'мой зимой монолит. Удо-о-обно, блЪ. А, главно, вовремя, блЪ! Су-у-ки, бюу-у-лядь!
Чтобы изобразить бюуулядь Бим вытянул губы трубочкой как у некоторых прожорливых рыбок, сосущих со дна одноклеточную еду.
Молчание. Все (а их то двое, то трое: Ксан Иваныч бегает туда-сюда по делам) переживают.
Бим снова: «Двести пятьдесят, а не двадцать пять!»
– Это ж надо постараться! – это пробежал мимо Ксан Иваныч с сигарой в зубах.
– Пых-пых. – Он главный автор, потому с сигарой. А Бим – всего-лишь – ГИП номер два. Он заслуживает докурить кончик.
Бим с кончиком в зубах, и извивается головой, чтобы не обжечь усы с бородой:
– У-ы-ы-у. Вот именно, постараться. Вот и настарались. Гастарбайтеры, блЪ. С алкашами. Кто под рукой был. В Япошках допуск какой? Доля милли'метра, блЪ! А тут… Фу-у-у. Слов нет. Сейсмика, блЪ. Рухнет всё нахер! А мне подстраховаться: я ГИП! А мне это зачем? Я всё перемерил, всё! Своих геодо'зеров брал… Бумаги писал, журнал авторского надзора…О-о-о! Каки' колечки!
– Сколь экземпляров?
– Я что, считал! Сейчас ещё дымну, а ты посчитаешь.
– Дурень, я про журнал.
– Про журнал? Чё журнал?
– Дублей сколь журнала?
– Один.
– Дубль один или всего один?
– Просто один. А что?
– Надо два. Минимум два! Они этот потеряют… и всё. Специально потеряют. Так всегда делают.
– Это не совет.
– Ответственность не несём.
– Точно…
Бим:
– Короче, мы переделываем чертежи. Решения принимаем. Затраты. Путин платит. А это деньги! Деньги! А нам лишнего не заплатят. Не-е-ет! Кто их нам… вернёт кто? Затраты, командировки, ну! Тритыщенко, ты вот говоришь: три месяца… ну фрески, ну! Ну ладно, у тебя даже два… А у нас… стройка, блЪ! Без баб, блЪ!!! Как вот без их жить? Дрынькать кажный раз?
По бимовскому мнению стройка без баб, это вовсе не стройка, а половое извращение.
И Бим снова приближается к новой авантюре, которая есть старая тема, правда, уже несколько подзабытая Тритыщенкой, меняя на вкрадчивом ходу и профессию себе, и сферу деятельности:
– Ты меня в помощники… У тебя одна рука… пока одна: гипсом ты не сможешь… а у меня две! Две, блЪ! Руки две. Вот они!
Бим демонстрирует обе руки. Пальцы на одной плохо шевелятся. Их в этот раз умалчивают: они помешают фрескам.
– Я сначала посмотрю, пивка там… Ещё посмотрю… а там и кисти… У тебя какие кисти, краской какой… херачишь?
– Акрилом, блЪ, – с неохотой говорит Тритыщенко. – Без левкасов… на простой грунт.
– А мне акрил… – лучше акрила для меня краски нет… Я акрил… вместо пива могу…
Не верит Биму Тритыщенко, а делать нечего: Бим ему за полцены, а эти питерские… Они все по питерским… а он сам по тобольским… расценкам, блЪ. Пиво взамен акрила и в обратном порядке смущают Тритыщенку… А бесплатная рабсила радует. А кривые бимовские пальцы не очень. Все это знают.
– Пять тыщ квадратов? Один всего? Дак, блЪ, это ж за два месяца… Сколь квадратных килОуметров? – напорничает Порфирий.
– В километрах не считал. Делить надо… Мне надо к лету… К лету, блЪ. Ты это… если серьёзно, то… торопиться особо не надо. Мне к осени… Успеть… Но никак не раньше!
Пропал Бим. Не удалась ему халтура в городе Тобольске, ибо скоро вновь грянет ему на голову грёбаный, совсем не бальзамный Алтай, который иным лечит здоровье, а другим пополняет кошельки.
4
Маленькая, симпотная, Красная, Красная! Венера! Милосская! В Красном! Углу!
Окрашено красным, да, красным! Всё, что можно, специально для круглого юбилея.
Пробили дырку в потолке и встроили туда фонарь, смотрящий в небо и на созвездия. Там есть и Водолей, который с экватора видно.
Кирьян Егорович думал, что дырка будет шесть на шесть, а оказалось полтора на полтора.
Тоже приурочили к юбилею. Успели! Надо же! – удивляется Кирьян Егорович торопкости такой.
Два квадратных метра солнечного света стоили денег. Истребили клаустрофобию глубинного до того холла.
Четыре стенда с победами Ксан Иваныча.
Здорово! Молодец Ксан Иваныч, наваял немеряно.
Акварельный «Бык» Кирьяна Егоровича улыбается, всунутый в рамку ещё лет десять назад. Тоже к юбилею, только к десятилетнему.
И, вероятно, приурочено к приходу Кирьяна Егоровича: каждого бы так встречали! Во многих провинц-галереях имеются копии быка.
Приятно Кирьян Егоровичу такое!
Тритыщенке только не нравится такой совсем антихудожественный, самодеятельный совершенно бык. Наивное искусство… и вообще не искусство, а подделка: насмешка над всей художественной наукой.
5
Теперь о неприятном и давнишнем.
Кирьян Егорович проснулся от шороха в интерьере.
Ксан Иванович проснулся от шороха Кирьяна Егоровича, лежащего полумёртвым в интерьере.
В холле юбилейщиков шевелят тряпками. Вроде здорово: не успели допить все коньяки с висками, как хрясь! уже уборка! С другой стороны: что за хрень: тряпками в воскресенье трясти?
– Уже понедельник, – сказала поломойка.
– Вот так ни хера себе!
– А который час?
– Утро уже!
– А темно же!
– А зима.
Кирьян Егорович принялся шарить по карманам, чтобы посмотреть время. Бля-а-адь! Нет ни хера телефона. Нет и ключей. Нет и очков. Нет перчаток. С перчатками бы и шарфами – чёрт с ними: дело привычное, а телефон и ключи когда пропадают, то это уже не очень. Вот это да! Копец света!
На столике… Нет и на столике. Кто прибирал столик?
– Ксаня, не ты прибирался?
– Вот ещё!
– Тётя! – молчит тётя.
Специально молчит. Вопрос и обида очевидны, жёстко и специально торчат колом.
Приходится на бегу исправляться, извиняясь, менять концепцию жизни, отношения, степень коллегиозности. Быстрый перебор, ищем в мозгах, всё там шатается, колеблется, настраивается струна, волна, бах, нашли! Советский союз, олигархат, инженеръят, рабочий класс, скоро сам бездельник, столик низкий, красный, поблёскивает, не жидкий азот, не с физиками, когда могут вообще пошутить, но что-то вроде того, сгодится, не стоит обострять:
– Ксань, как её зовут?
Тихо: «Не помню». – Выскочило у Ксан Иваныча из головы.
Анна Ивановна, кажется, помогает начальнику, начальник добрый, нестандартный… ну, не молчать же, сама начитанная, образованная, знает Фрейда и объяснит Кафку любому: «Я не убирала тут. Не в моей юрисдикции».
Какая грамотная поломойка! Поди бывшая инженерша. На пенсии, что ли, блЪ, извините, что на пенсии. Из нашей среды вышла. Была начальником отдела. Главным конструктором. Ну не фигос!
– Так и есть.
Ё-моё! И не надо тут падать в обморок и проявлять удивление. Понизившись в статусе, и без имени вполне, однако, можно прожить. Сколько платишь? Ого!
Принялись вспоминать ход событий: не вспоминается, что и как так вышло, зачем бросать своих на произвол, так бывает только в России, завидуйте, гады, у нас всё не так, победим вас в следующую отечественную.
– Ксан Иваныч!
– Что?
– Мы ещё у тебя?
– Вроде того.
– Я что-то не помню: я же уходил…
– Может и уходил…
– А я тут.
– Судя по всему, тут.
– Значит, я возвратился?
– А хер его знает.
– А я тут.
– Сто процентов.
– А тут поломойка… и говорит «понедельник».
– И никого!
– Скоро начнут приходить проектировщики, – говорит поломойка, кажется Анна Ивановна.
– Значит, надо съjобывать, – решил Кирьян Егорович, архитектор по образованию. А по поведению так наипоследнейшая сука: столько без остановки пить! Такое бывает редко, да метко. Регулярно по одному разу в год, но по разным поводам. Но обязательно. Хоть и регулярно. Жизнь, жизнь ключом.
– И мне бы… домой позвонить, – решает Ксан Иванович.
– Дак позвони.
– Дак и хочу тоже… Не меньше твоего. Только телефона не вижу.
– И я своего не вижу.
– Домой ездил, Ксан Иваныч?
– Ездил. Отметиться.
– Отметился?
– Жена выгнала. Говорит: иди, давай, к своим, раз тебе всё мало.
– Ага. Понятненько. Ищи телефон свой дома.
– Кирюха, я бы рад аналогичному горю твоему помочь, но не имею возможности. Уж прости.
6
Детектив рождался незаметно.
Кирьян Егорович обшарил все открытые комнаты офиса.
Заглянул во все тумбочки, прошерстил пальтишки и шубейки, а их немного.
Посмотрел в полке для шляп. Нету!
Зашёл в комнату, заваленную строймусором. Нет и там. Под столом презерватив.
И спать там вроде не прилабунивался. Там вроде просто курили. Ну, повздорили немного со строителями. Бычки есть, и много, а телефона, даже хотя бы одного, нет.
Поглядел за ёлкой. Вроде бы вчера падала, а тут опять на своём месте стоит.
Заглянул под Венеру. Мокро! Вроде бы тут где-то рядом лежал кто-то поначалу.
Типа Тритыщенки. Кто же помнит! И нырял с лавки на пол вроде Тритыщенко Евжений, а вот нет и его!
И Порфирьича нет. Порфирьич Бим унырнул в прошлые сутки. Он, гад, выспался в первую ночь вполне нормально, раздевшись до трусов, съёжившись на полу кабинета Ксан Иваныча. И не позволил себя переместить на стулья.
– Ему так удобно, так и пусть херачит на полу, – решила тогда публика. – Пьяному в дупель и прорубь (если только до горла, а не с головой) не страшна.
Нет телефона у Кирьяна Егоровича – архитектора. Нет ключей. Ни хера нет. Куда идти?
– Я щас спать куда-нибудь пойду, – решает он всё равно. – Будь что будет!
А всёт-ки зима!
– Я бы тоже куда-нибудь, – ответил Ксан Иваныч, – … только мне нельзя… я буду терпеть на работе… я вроде с женой говорил насчёт поспать здесь, и что вы тут все, без баб, блЪ! Она меня тоже послала…
– Нах что ли? Или к бабам?
– Вроде того! К бабам. Она подозревает без доказательств, – и Ксан Иваныч вознамерился рассказать детали…
Не тут-то было
– Вот и я говорю, что в разводе жить гораздо славнее. А я-то с утреца – бах звонить – а мне некуда. И не с чего: аппарата-то нетути. Вот так счастье!
– Я не такой! – обрезал Ксан Иваныч. – Хочешь, так иди.
– А как раньше без телефонов жили?
– Было лучше, – сказал Ксан Иваныч, подумав.
Ответ очевиден, как лампа на потолке. Как сто пятьдесят, а то и все двести «Е» нормированной освещённости на каждом столе при полной обеспеченности компьютерами.
При кульманах надо было двести пятьдесят «Е», а то и все четыреста на высоте мерки восемьсот пятьдесят миллиметров.
– Ну, так я пойду?
– А что делать, иди. Я не против. А мне…
Кирьян Егорович не озаботился о судьбе Ксан Иваныча: Ксан Иваныч был у себя в фирме, мог запереться в кабинете и спать себе, сколько влезет, не скучая о взрослых детях.
Кирьян Егорович, пошатываясь, сполз по лестнице, попрощался с охраной…
Кажется, когда Тритыщенко умирал, то на вахте был вроде другой человек. А может и этот, только его лица Кирьян Егорович не помнит. Помнит только его сигареты и ночь… и зиму… и снег… и что он был без шапки… скорую помощь помнит… и санитаров… их трое: двое с носилками и ещё… нет их четверо. Или всё-таки трое? Из них одна баба… Это точно, что одна. Потому что она была вредной, крикливой… немного симпотной, хотя по пьянке кто его знает… ставила укол… или три укола… в разные места Тритыщенки… мерила ему давление… будет жив… смахнула всё со столика и из под ёлки… – мешает! и вообще полтора или два часа подряд не давала умереть вредному, ноющему и стонущему Тритыщенке.
– Чёрт, даже спросить не у кого.
Ночной охранник помогал Кирьяну Егоровичу вызывать скорую помощь… даже вместе выходили на улицу… курили… что потом?
Потом приехала бригада вся в зелёном… Кирьян Егорович проводил всех наверх…
Познакомил с хныкающим Тритыщенкой… Что дальше?
Дальше… Нет, всё назад… начнём хронологически с середины. Плювать на кровь ради Нового Завета. Прими и испей, Кирьян Егорович. Ради искупления.
***
Да уж, грехов хватало.
Поначалу Тритыщенко орал ором и ором же убеждал сопящих товарищей, что они его в могилу сведут, потому что у него сильно колет.
И что напрасно они смеются, глядя как он по-настоящему умирает, что позже поймут да поздно будет, что звезда гаснет в его лице, а им всё равно похеру, что его заменить некому, а учеников он ещё не оставил.
Словно полную консерву глистов высыпал Тритыщенко из горла ради всего лишь того, чтобы ему спасли жизнь эти глупые нерадивые, которые ко всему ещё называются товарищами…
И что колет не в руке, от которой не умирают, а на которую он упал ночью то ли с дивана, то ли в пролёт между лестницами…
Милосская приплелась.
Только историю с безносой Милосской он как в тумане… а колет всё равно внутри сердца и реально, а не в качестве жалистной выдумки.
Смертельно кололо Тритыщенку, а виноваты в этом были его товарищи: не уберегли они Тритыщенку от ночных шатаний по коридорам в поисках туалета.
Обоссать Тритыщенке пришлось постамент под Венерой Милосской, так как только она стояла в удобном для этого дела углу.
И заслоняла, по мнению Тритыщенки, эта нехорошая сука своим постаментом дверь в туалет. Хотя дверь в туалет была ровно по диагонали от этого места.
Венера была молчаливой. Она смотрела сверху на ссущую тварь и совсем не сердилась. В своей Древней Греции, а позже в Лувре, не такого ещё видывала.
Но после Тритыщенко полез на постамент с предложением руки и сердца.
Это было тоже нормально и вполне в духе горячих сибирских пацанов – художников и архитекторов, всегда богатых на выдумку.
А вот на постаменте её до этого не насиловал никто. Это прикольно! И она не только терпела, а даже рада была. Так её сильно хотел Тритыщенко.
И будто бы у него получилось.
Потому что штаны его утром обнаружились уханьканными именно снаружи, а не внутри, и не мокрой мочой, а сухими сперматозоидными тушками с переломанными хвостами.
Но когда Тритыщенко попытался вставить ей в рот, это уже было слишком. Она толкнула Тритыщенку; и Тритыщенко упал с высоты. Но не один, а вместе с Венерой.
Так как у Венеры начала рук уже не было, а коротышки выдержали, то у неё откололся только нос.
А он то ли вывихнул, то ли сломал себе руку. Но не от Венеры, а позже, когда во сне упал с лавки.
Товарищи не понимали связи руки с сердцем, и с чужим гипсовым носом, но Тритыщенко всё равно настоял. На скорой-прескорой помощи.
Ни у кого телефон не сработал. И самый добрый Айболит – это был Кирьян Егорович – задействовал свой многострадальный и красивейший в мире телефон, не так давно подаренный коллегой в качестве презента… отката ли…. С красивой музычкой внутри.
Потом наступила вроде бы ночь… а, может, и не было её.
Нет, всё-таки была, потому что Порфирий запомнился одетым в трусы. А днём в трусах по офису не ходят, и, тем более, не лежат, храпя.
Потом Кирьян Егорович съездил в Центр и поправил здоровье пивком.
Потом обнаружил, что у него нет ни телефона, ни ключей от дома, и он снова попёрся к Ксан Иванычу, за телефоном будто, и за остальным: через весь город в его офис.
Там уже были другие люди, но уже меньше, а баб опять не было, а были одни разговоры… о высоком… Об архитектуре, значит… а что может быть выше? Значит, если по логике, то состоялась, да, конечно, состоялась следующая ночь. Вот и она вся вышла…
Две ночи и два световых дня слились в одно целое… Проклятье! Мираж! Геморрой!
Дальше предстоял чистый, утря'ного вида конец белого света.
И никого ему не разжалобить вытьём.
7
Кирьян Егорович шёл сначала с целью отрезветь, а перейдя улицу, которой названия он не помнит, но, если идти по ней вправо, то попадёшь точно на мост, обрушился просто в никуда.
А по сторонам были будто бы люди.
Они ехали и шли торопясь, словно рыночные цыгане на новогоднюю зимнюю распродажу железных коней типа мазд.
Красные, оранжевые и чёрные. Люди и машины.
Но, в пушистом снегу все: и цыгане, и бедные, и машины. Видать, чистить их – невидные особенно стороны – спросонку никто не желал.
Кто-то в бурчащих басом и с белыми хвостами автобусах… Эти – совсем бедные менеджеры с голодными с самого утра и до ночи студентами, если их не покормит разве что какая-нибудь рыночная бабуся своими ночными изделиями.
А в окнах видны были их размытые инеем сонные хари.
Кто-то в личных авто… там хари были вполне проснувшимися, но все равно злыми и на это утро, и впрок на следующее такое же одинаковое, и на спящих месяцами жёнушек с младенчиками.
И ни одной тачки! Которые были бы полезней неотложки для Тритыщенки.
Так Кирьян Егорович доковылял до Центра. Следов его лучше не видеть. Бык чертит струёй прямее, хоть он и не чертёжник.
А дальше куда идти. К дочери?
Фигов, к дочери! Телефона нет, и неизвестно, была ли дочь дома, и так ли нужен ей пьянющий отец.
– Ключ, ключ, ключ, – стучало в мозгах.
– Конец, конец, конец, – скрипел, подавая плохие знаки, недобрый снежок под ногами.
Кирьян Егорович был будто один на белом свете! И он не был никому, представляете, абсолютно никому не нужен.
И вспомнилось: дубликат! Дубликат был на работе, но там уже начинали собираться люди… а встречаться своей пьяной мордохарией ни с кем из трезвых не хотелось…
Но, деваться некуда. Пришлось идти.
Кирьян Егорович успел минута в минуту. На работе был только один самый ранний. И тому единственно уважаемому с утра человеку Кирьян Егорович умудрился не показать своего лица. Это славненько.
– Что так рано, что за прихоть? – вопрос из другой комнаты.
– А-а-а. – Так, собрав себя в кулак, отвечал трезво и бойко Кирьян Егорович.
На длинной фразе бы его уличили.
Порывшись, он нашёл дубликат ключей.
Какое счастье – ключи!
И чип тут.
Хвала тебе, Господи!
Кирьян Егорович поверил, что счастье в нынешней цивилизации иной раз, благодаря Всевышнему, не склонному каждого по пустякам поощрять, случается. Он в этот раз попал в благодарный список. Могло быть хуже.
Он вышел на цыпочках из нешуточного своего, что попало проектировочного заведения, и снова окунулся в пургу.
8
Кирьян Егорович оказался дома. Он спал подряд двое суток. Без телефона, без курева и без еды в холодильнике.
Клопы были рады. У них, наконец-то, образовался праздник без экзекуций.
Кирьян Егорович проснулся конопатым на теле и в морде.
Чесалось в паху и жгло нежные щиколотки.
Потрепал причёски. Из бороды выпало двое тварей, напившихся крови в дрободан.
В паху молодёжь роится.
Дорога им всем в кипяток.
Кирьяна Егоровича в кипяток никогда не бросали даже по самой сильной пьянке.
Так, журили…
Митрич искал Кирьяна Егоровича. Но, телефон молчал, теоретически загипсованный вместе со звонком и всей контактной службой в руке Тритыщенки. А, может, и Анна Тимофеевна спиzдила.
Митрич набрал номер Ксан Ивановича: "Ксан Иванович, извините, а не знаете ли...?"
– Ибjотся где-то ваш Ксан Иваныч! – рявкнул нежный женский Голос и бросил ксаниванычеву трубку.
Так, пусть и с пафосом, нашёлся телефон Ксан Иваныча.
А где jобся Кирьян Егорович, и jобся ли вообще, до сих пор не известно.
Потому, что Кирьян Егорович ничего в телефон не записывал. Не принято это на юбилеях.
И хер бы с ним, с телефоном. Телефон был подарком, а даром подаренное, как известно, подолгу не задерживается.
9
– А что, коньяк у них вкусный, – вспоминала медсестра, – и дед этот с бородой… такой юморист. Номер мой записал. Говорит: позвонит, но не звонил. Только я не помню: кто руку-то этому… больному гипсовал. Не вы с Коляном? Странно. А кто тогда? Не сам же он. Охранник с вами был? Вот так номер. Ему же внизу сидеть положено. Прихожу, а этот… больной… уже кем-то перевязан и снова шарохается. Потом упал и заснул. А мы после этого ещё куда-нибудь ездили?
– Не помнишь что ли, Верка? – смеётся санитар.
– Как вышибло из памяти.
– А мы водку пили… тоже ни хера… «алтайская» и ещё какая-то…гранённая вроде бутылка. А под утро ещё добавили.
– Посольская!
– А говоришь, что не помнишь.
– Не помню.
– Всё-то ты, Верка, помнишь. Шалавилась, поди, как всегда!
10
Тритыщенке где-то вскрыли гипс. Не известно никому, был ли в руке телефон, так как Тритыщенко телефона Кирьяну Егоровичу не вернул.
Только и смог выдавить из себя Эвжени Тритыщенко иностранное междометие: «Nichuyasebe!», и добавил к нему по русски: «банан».
И унёс этот иностранный банан к себе домой.
А ночью думал-думал, думал-думал, а подумавши как следует, треснул бананом об стол. Полетели из банана японские запчасти.
А то, что осталось от банана, зафинтилил за ограду соседней с ним стеклянных дел мастерской, во дворе которой гуляет вечно голодный шпиц, который пиzдит где попало кости и гложет их сутками, где искривляли методом расплавления шампанские бутылки и продавали их как подарочные изделия разным любителям-шутникам, а также вставляли в рекламные витрины.
11
Тут во всю главу распласталась молчаливая, но большая енисейская рыба бу-у-улядь.
CODA