Наступил новый, 1917 год – страшный, переломный для России и драматический для личной судьбы Ахматовой - ее «великой земной любви». Ее возлюбленный, Б. Ареп, был здесь, в Петербурге, но на сердце было неспокойно и тревожно – надолго ли «здесь»?
И хотя в начале года они с Анрепом чаще виделись: много гуляли, общались, он дарил ей букеты и даже сделал королевский подарок – раздобыл для них билеты на генеральную репетицию «Маскарада», поставленного Мейерхольдом в Александринском театре, - разлука была на пороге, витала над ними. И они это знали, готовились к ней:
Мы не умеем прощаться,-
Всё бродим плечо к плечу.
Уже начинает смеркаться,
Ты задумчив, а я молчу.
В церковь войдем, увидим
Отпеванье, крестины, брак,
Не взглянув друг на друга, выйдем...
Отчего всё у нас не так?
Или сядем на снег примятый
На кладбище, легко вздохнем,
И ты палкой чертишь палаты,
Где мы будем всегда вдвоем.
Март 1917 г.
Нельзя сказать, что теперь Б. Анреп стал равнодушен к Анне или - что любовь его поблекла, не было такого: романтическая влюбленность осталась, но появилась какая-то пронзительная печаль в их общении этих дней. Вот что пишет о душевном состоянии Б. Анрепа в те «прощальные» их дни и месяцы его биограф, Аннабел Фарджет:
«Он вновь был захвачен присущим ей мистическим чувством судьбы, ее трагической изысканностью и стихами. Ее чувства к нему остались прежними, хотя он еще раз повторил ей, что намерен связать свою дальнейшую жизнь с Англией. Вдали от семьи его романтическая влюбленность приобретала особенную значительность, чего никогда не случилось бы в обычной жизни. Хнычущие дети и женщина, не умеющая одеться, как подобает, и не переносящая светского общества, никак не способствовали подобным чувствам. И все же Борис тянулся к семье. Хотя он и был по природе своей авантюристом, его привлекали английский здравый смысл, честность и свобода, а это в свою очередь выражалось в стремлении к стабильной семейной жизни»
О любовных признаниях в письмах к своей жене Элен, Анна, конечно, не знала, как и о том, что он опять заскучал по детям и своему дому, томился в столице. Он был по-прежнему любезен с ней, галантен и нежен, и она могла хотя бы на время чувствовать себя счастливой, если бы… если бы не знать о предстоящей разлуке:
Ты мог бы мне сниться и реже,
Ведь часто встречаемся мы,
Но грустен, взволнован и нежен
Ты только в святилище тьмы.
И слаще хвалы серафима
Мне губ твоих милая лесть...
О, там ты не путаешь имя
Мое. Не вздыхаешь, как здесь.
Но время и Судьба не знают жалости: в марте наступил-таки этот скорбный, давно ожидаемый и предчувствуемый ею день прощания. По счастью, - ни он, ни она не знали, что это разлука навсегда. Подробно описал их последнюю встречу в своем рассказе Б. Анреп:
«Революция Керенского. Улицы Петрограда полны народа. Кое-где слышны редкие выстрелы, железнодорожное сообщение остановлено. Я мало думаю про революцию. Одна мысль, одно желание: увидеться с Анной Андреевной. Она в это время жила в квартире профессора Срезневского, известного психиатра, с женой которого она была очень дружна. Квартира была за Невой, на Выборгской или на Петербургской стороне, не помню. Я перешел Неву по льду, чтобы избежать баррикад около мостов. Помню, посреди реки мальчишка лет восемнадцати, бежавший из тюрьмы, в панике просил меня указать дорогу к Варшавскому вокзалу. Добрел до дома Срезневского, звоню, дверь открывает Анна Андреевна. "Как, вы? В такой день? Офицеров хватают на улицах", – "Я снял погоны".
Видимо, она была тронута, что я пришел. Мы прошли в ее комнату. Она прилегла на кушетку. Мы некоторое время говорили о значении происходящей революции. Она волновалась и говорила, что надо ждать больших перемен в жизни. "Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже". – "Ну, перестанем говорить об этом". Мы помолчали. Она опустила голову. "Мы больше не увидимся. Вы уедете". – "Я буду приезжать. Посмотрите: ваше кольцо". Я расстегнул тужурку и показал ее черное кольцо на цепочке вокруг моей шеи. Анна Андреевна тронула кольцо. "Это хорошо, оно вас спасет". Я прижал ее руку к груди. "Носите всегда". – "Да, всегда. Это святыня", – прошептал я. Что-то бесконечно женственное затуманило ее глаза, она протянула ко мне руки. Я горел в бесплотном восторге, поцеловал эти руки и встал. Анна Андреевна ласково улыбнулась. «Так лучше», - сказала она»
Да, именно так сказала гордая Анна Ахматова, подчеркну – «гордая» (!), и не могла бы она сказать иначе в такой ситуации: ведь для всех она - «вещь в себе», нельзя подать и виду, как всегда она и делала! Но, конечно, ясно и понятно - не было ей от такого сухого прощания «лучше». После его ухода она могла «быть собой», отпустить из «клетки» свои чувства…
Как!? - он отказался от ее объятий, ее близости? Тот, кто клялся ей в верности и обещал хранить «свою восточную подругу»? Ей стало не просто «хуже» - для нее это был удар! И довольно сильный удар! Значит, - не любил? Вовсе не любил? Конечно, не любил, подумала она, и эти вырвавшиеся наружу чувства мы и читаем в ее стихах:
Это просто, это ясно,
Это всякому понятно,
Ты меня совсем не любишь,
Не полюбишь никогда.
Для чего же так тянуться
Мне к чужому человеку,
Для чего же каждый вечер
Мне молиться за тебя?
Тем не менее, в этом же самом стихотворении, вопреки здравому смыслу, концовка другая: мысленно она уже мчится навстречу другу, чтобы увидеться с ним. Что поделать? – несмотря на обиду, притяжение слишком велико и разлука непереносима! И неважно, что оттолкнул, не так любит, как хотелось бы! Она мчится к нему в мечтах, фантазии - но ведь, имея воображение, мы и такую проживаем жизнь, почти как настоящую! Понимая разумом, что это безумно и безрассудно, мчится:
Для чего же, бросив друга
И кудрявого ребенка,
Бросив город мой любимый
И родную сторону,
Черной нищенкой скитаюсь
По столице иноземной?
О, как весело мне думать,
Что тебя увижу я!
Лето 1917, Слепнево
Мчится к нему для встречи, увидеть любимого: что там какое-то «унижение» по сравнению с таким мигом счастья!?
Так, хотя бы в фантазии своей, убегала она от невыносимой реальности. Сколько же боли и горечи в таком, казалось бы, совсем простом, но поразительно изящном стихотворении, которое и без заучивания застревает в памяти! И, разумеется, в такие моменты ей хочется спрятаться от жизни и умереть, и как сладко тогда представить, что он будет думать, мечтать, горько сожалеть о ней, вспоминая их незабываемые встречи:
Когда о горькой гибели моей
Весть поздняя его коснется слуха,
Не станет он ни строже, ни грустней,
Но, побледневши, улыбнется сухо.
И сразу вспомнит зимний небосклон
И вдоль Невы несущуюся вьюгу,
И сразу вспомнит, как поклялся он
Беречь свою восточную подругу.
1917
Но в то же время, как человек прагматичный, она прекрасно понимает, что уехал он к своей семье, своей жене («пленник чужой»), и тоска вскоре сменяется ревностью, - правда, ревностью уверенной в себе на все 100 процентов женщины, и успокаивающей себя тем, что уж ее-то, Анну (не просто женщину – необычную, талантливую, но и со славой поэта!), и при жене забыть невозможно:
Пленник чужой! Мне чужого не надо,
Я и своих-то устала считать.
Так отчего же такая отрада
Эти вишнёвые видеть уста?
Пусть он меня и хулит, и бесславит,
Слышу в словах его сдавленный стон.
Нет, он меня никогда не заставит
Думать, что страстно в другую влюблён.
И никогда не поверю, что можно
После небесной и тайной любви
Снова смеяться, и плакать тревожно,
И проклинать поцелуи мои.
1917
А вот эти строки в стихах – «смеяться и…проклинать поцелуи мои» - воспринимать можно как некие крайности, часто неизбежные и понятные, когда страстные, темпераментные, с фантазией женщины оказываются в ситуации ревности – работа воображения. Но есть и спасение, противоядие, соломинка (или бревно?), - за нее и хватается знающая себе цену Анна: все равно, несмотря ни на что (!), забыть ее, Анну Ахматову, невозможно! Это же так понятно: ей надо только выжить сейчас и снова научиться жить – в новой реальности.
Теперь в доме, где она жила и ныне живет, у подруги Валерии Тюльпановой - Срезневской, куда приходил к ней Б. Анреп, стало тихо и сиротливо после его отъезда:
Сразу стало тихо в доме,
Облетел последний мак,
Замерла я в долгой дреме
И встречаю ранний мрак.
Плотно заперты ворота,
Вечер черен, ветер тих,
Где веселье, где забота,
Где ты, ласковый жених?
Не нашелся тайный перстень,
Прождала я много дней,
Нежной пленницею песня
Умерла в груди моей.
1917 год.
«Где веселье, где забота,
Где ты, ласковый жених? - фон ее настроения тех дней. Опять «ласковый жених» уплыл в свою Англию, и когда вернется - кто знает! А «песни не умерли» - лишь поменяли палитру настроений: теперь они несутся в сторону покинувшего ее возлюбленного если и с тоской, ревностью, но и мечтой о новой встрече:
С первым звуком, слетевшим с рояля,
Я шепчу тебе: "Здравствуй, князь".
Это ты, веселя и печаля,
Надо мной стоишь, наклонясь,
Но во взоре упорном и странном
Угадать ничего не могу,
Только в сердце моем окаянном
Золотые слова берегу.
Ты когда-нибудь, скукой томимый,
Их прочтешь на чужом языке
И подумаешь: мне серафимы
Оснащают корабль на реке.
1917
То есть, когда-нибудь к нему приплывут на корабле, «оснащенном серафимами», ее стихи, если они не встретятся сами, и это будет как диалог между ними: он услышит ее!
Разлука и песни о ней, - ему, только ему одному…- Борису Анрепу.
* * * * *
Но вдруг, вдруг – резкий, поразительно резкий и непонятный современникам и всем, кто знал ее лично или ее стихи, поворот – разворот!
Что случилось - неожиданное и непредвиденное? Словно корабль о рифы, разбивается ее «великая любовь», тает, как льдина, и исчезает ее смиренная тоска по возлюбленному, и превращается, как это часто бывает, в свою противоположность, а «плач Ярославны» - в женскую кипучую ярость и ненависть - «Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный» - читаем о ее мысленном прощании с любимым:
Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза:
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.
Семь дней любви, семь грозных лет разлуки,
Война, мятеж, опустошенный дом,
В крови невинной маленькие руки,
Седая прядь над розовым виском.
Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,
Верну тебе твой сладостный обет,
Но берегись твоей подруге страстной
Поведать мой неповторимый бред, -
Затем что он пронижет жгучим ядом
Ваш благостный, ваш радостный союз;
А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.
1921
Можно не особо обращать внимание на дату: Ахматова часто «про сегодня» писала позднее, к тому же слишком часто меняла даты, пряча за ними свою биографию и возлюбленных.
Она отрекается от своего любимого, и верна будет только своей Музе! Отношение к Б.Анрепу столь резко и круто меняется, что она обвиняет его даже в измене родине:
Ты – отступник: за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну.
Для чего ты, лихой ярославец,
Коль еще не лишился ума,
Загляделся на рыжих красавиц
И на пышные эти дома?
Так теперь и кощунствуй, и чванься,
Православную душу губи,
В королевской столице останься
И свободу свою полюби.
Для чего ж ты приходишь и стонешь
Под высоким окошком моим?
Знаешь сам, ты и в море не тонешь,
И в смертельном бою невредим.
Да, не страшны ни море, ни битвы
Тем, кто сам потерял благодать.
Оттого-то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.
июль 1017. Слепнево
Весьма странное и несправедливое обвинение бывшего возлюбленного в предательстве родины – «за остров зеленый отдал, отдал родную страну»: Анреп уже в 1908 году обосновался в Англии, у него там были дом и семья, а в Париже тоже имелась студия. Однако уже с самого начала войны – в 1914 году! – он не прятался, а приехал сражаться на стороне России (еще до того, как они с Анной познакомились). Тогда - где же тут «измена» и почему он «отступник»?
А главное, как можно обвинять, если ни он, ни она не знали еще – вернется ли он в Россию? И как выяснилось позднее, вовсе не собирался он тогда покидать ее навсегда: долго не принимал британского подданства, полагая, что власть большевиков падет и можно будет вернуться на родину. Он и его жена хотели жить здесь, построить дом, растить детей в русской стране, а потому неадекватна и непонятна столь резкая реакция Ахматовой на его отъезд позднее, к лету (расстались они в марте).
И более того: она даже оговаривает своего возлюбленного - по поводу икон, например. Прекрасно зная, что под вражескими пулями, после боя, собирал он иконы и предметы культа, древние реликвии в разрушенных храмах Галиции для России, и что подаренный ей престольный крест - оттуда же. И то, что сумел переправить их в Петроград телегами – тоже знала, и что коллекция, собранная им, хранится в Эрмитаже, а другая часть ее - в запасниках Русского музея - тоже должна была знать: не в последний день войны он собирал эти реликвии. Да хотя бы от того же Н. Недоброво, которому Анреп дарил ценнейшие находки, – древние церковные книги, могла знать.
Но – вернемся снова к ее «обвинительному стихотворению», читаем его внимательно.
С одной стороны:
«за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну» - то есть здесь она прямо, «в лоб» обвиняет его в предательстве родины.
С другой стороны, в этом же стихотворении, есть обвинение совсем иного рода, а именно - чисто женское:
«Загляделся на рыжих красавиц
И на пышные эти дома?» - вот оно, обвинение, словно из другой оперы, но свидетельствующее о ее ревности, то есть – об истинной причине ее обиды.
И странно, что соседствует оно здесь с самым серьезным обвинением – в предательстве родины. По законам логики, – это противоречие и дисгармония: не равновелики эти два обвинения! Но если уж оно открыто и без маскировки, шифровки высказано здесь – в столь серьезном контексте стиха Ахматовой, всегда умевшей преобразить любой факт своей фантазией, то можно предположить, что обида ее на Анрепа была столь велика, что она даже не пожелала скрыть ее от читателей.
И получается, что на самом-то деле, истинная причина все же – обида и ревность?
А потому слишком прозрачным видится мотив этого стихотворения для вдумчивого читателя: женская ревность!
Известно, что А. Ахматова хорошо усвоила и пользовалась открытым ей Гумилевым секретом и даже была благодарна ему за это. Он учил ее, что стихи многофункциональны: в них можно как «душу вывернуть наизнанку», так и спрятаться за ними. Если спрятаться – это у критиков называется «поэтическим преображением».
И здесь мы видим именно «душу наизнанку» - женскую ревность в словах о рыжеволосых красавицах, а само наступление, "атаку" на возлюбленного – чтобы спрятать немного ревность? - по линии его гражданской позиции. Повторяется это «наступление – обвинение» и в другом стихотворении:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид".
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Удивительно вот что: она пишет: «мне голос был. Он звал утешно», с посвящением стихотворения Б. Анрепу, - но, отметим(!), что Б. Анреп никуда ее с собой не звал и даже не мог звать, как убедимся мы позднее, узнав скрытую от нее «ту самую тайну». Тем не менее, она клеймит его именно с гражданской позиции, чтобы больнее было! И хотя факта такого, чтобы ее возлюбленный звал ее в эмиграцию, в реале не было, критики и литературоведы назовут этот прием «поэтическим преображением» факта биографии. Кстати, волна эмиграции в России началась не в 1917 году, а с 1918 по 1922г. Так что, упрекать Анрепа, вернувшегося к своей семье и детям в Лондон, именно с гражданской позиции, - было более чем несправедливо и странно... Скорее всего, можно предположить, что "звал утешно" - это ее собственный голос и диалог внутри себя, раздвоение, размышление, которое заканчивается категорическим "замкнула слух", чтобы закрыть этот диалог в душе.
А между тем, позже, в этом же году, она сама задумается о реальном отъезде из России, и не только в мечтах:
«... разговор об отъезде из России постоянно присутствовал в письмах к Ахматовой Н. Гумилева, который осенью 1917 года находился в Париже, откуда направился в Англию, где проводил время в обществе Анрепа. В середине октября 1917 года Н. Гумилев писал Ахматовой: "Через месяц, наверно, выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, конечно, если ты этого захочешь».
И она представляет, каким это будет блаженством:
Просыпаться на рассвете
Оттого, что радость душит,
И глядеть в окно каюты
На зеленую волну,
Иль на палубе в ненастье,
В мех закутавшись пушистый,
Слушать, как стучит машина,
И не думать ни о чем,
Но, предчувствуя свиданье
С тем, кто стал моей звездою,
От соленых брызг и ветра
С каждым часом молодеть.
Однако представляла Ахматова приезд «туда» не только в воображении, но и реально, обрадовалась планам поездки в Париж, готовилась даже к сборам «туда», писала М. Лозинскому 16 августа 1917: "Сегодня получила письмо от Вали Срезневской, которое начинается так: опять, кажется, назрела резня. От таких новостей все делается постылым. <…> Буду ли я в Париже или Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью сограждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах".
«Буду ли я в Париже или Бежецке» - отмечаем в этом письме: значит, планы об отъезде из страны все же были?
И снова – о Б. Анрепе: Ахматова перечеркнула, удалила почти все надписи-посвящения в стихах, адресованных Б. Анрепу, в том числе и в поэме «У самого моря» - «уволив» его из «царевичей».
Странно и непонятно, так ведь это выглядит? Хорошо, давайте вспомним: год назад, в 1916 году, после лечения в Крыму, Ахматова ездила на дачу к Юнии Хитрово (первой жене Б. Анрепа), которая жила там после приезда в Россию, и есть сведения, что они подружились, были в приятельских отношениях. Вот, кстати, и посвященное Юлии Хитрово - стихотворение, написанное, видимо, вскоре или сразу же после визита к ней:
Юнии Хитрово
Судьба ли так моя переменилась,
Иль вправду кончена игра?
Где зимы те, когда я спать ложилась
В шестом часу утра?
По-новому, спокойно и сурово,
Живу на диком берегу.
Ни праздного, ни ласкового слова
Уже промолвить не могу.
Не верится, что скоро будут святки.
Степь трогательно зелена.
Сияет солнце. Лижет берег гладкий
Как будто теплая волна.
Когда от счастья томной и усталой
Бывала я, то о такой тиши
С невыразимым трепетом мечтала
И вот таким себе я представляла
Посмертное блуждание души.
1916
Можно предположить, и есть такая версия у двоих исследователей, к которым я присоединяюсь: что после отъезда Анрепа она узнает от Юнии Хитрово, первой жены Анрепа, некую тайну о его жизни, которая до того времени ей была неизвестна. Именно потому сразу же после отъезда Анрепа, не зная этой тайны, стихи ее были лишь о том, что она тоскует в разлуке и верит в то, что их любовь незабываема. Вспомним, к примеру:
«Нет, он меня никогда не заставит думать, что страстно в другую влюблён», - под «другой» имеется в виду жена Анрепа – Элен Мейтленд...
А теперь, полагаю, уместно вспомнить и другое стихотворение Ахматовой - «А ты думал я тоже такая».
На мой взгляд, оно самое необычное и яркое в смысле крика отчаяния раненой женской души, из-за какой-то разрушительной, непереносимой для женского сердца обиды. И это несмотря на то, что она понимает: «забыть» ее душой, духом, и быть ей просто банально коварно покинутой возлюбленным – невозможно, вот такая она! Она не допускает такой и мысли, отрицает такой вариант - с вызовом, равным гордой и непокоренной как Кармен у Мериме. И позднее признается в стихах, что «незабвенной для всех была», - для всех когда-либо ее любивших. Ее третий муж (Н. Пунин) напишет потом о ней в своем дневнике, что невозможно было не любить ее: она умела все «обычное» сделать «необычным». Но вернемся к стихотворению.
Оно вошло в сборник « Anno Domini» (октябрь !921г). В том же году написаны и другие посвященные Анрепу стихи, хотя куда больше их было в 1917 (в год разлуки), если судить по датам.
Стихотворение "А ты думал я тоже такая" интересует меня еще со студенческих лет – кому же адресована такая ярость, возмущение, крик с надрывом? Я не читала такого "запредельного гнева" в женской поэзии до Ахматовой.
И в нем, пожалуй, впервые в женской поэтической лирике Серебряного века звучит проклятие любимому мужчине, - да как звучит! Не было еще такого накала чувств - в долине обиды и ненависти, после пылкой и страстной любви: «Будь же проклят»!
А ты думал - я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе странный подарок -
Мой заветный душистый платок.
Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь,
И ночей наших пламенным чадом -
Я к тебе никогда не вернусь.
Июль 1921,
Царское Село
Чем можно заслужить такое «проклятие»?
Я много рылась в мемуарах, критических статьях, письмах, дневниках – не перечислить! – но ничего существенного для разгадки не нашла. Где его упоминают, там прибавляют: «Какая разница – кому оно посвящено?» А для меня есть разница. И большая.
Беру на себя ответственность и выдвигаю версию, что посвящено оно Борису Анрепу – после того, как Ахматова узнает некую тайну о нем: от Юнии Хитрово или какого-то неизвестного нам человека – неважно.
Почему я отношу стихотворение это к посвященным Анрепу? На то у меня три причины.
Первая: хотя значится дата под ним - июль 1921г, тем не менее, задумано и написано оно частично несколько ранее: в дневниках П. Лукницкого упоминается, что Ахматова говорила ему, что первые строки его написаны ранее.
Вторая причина - по накалу чувств стихотворение это поразительно эмоционально – извержение вулкана, кипящая лава! Кто же так сильно обидел ее, Анну Ахматову? Кто «забыл»? Давайте анализировать.
С Н. Недоброво, который болен и лечится на юге, у нее самые добрые и нежно-дружеские отношения. Гумилев в Париже, с ним тоже добрые, родственные отношения. Он пишет ей и всегда заботится о ней, хотя семьи нет, и окружение у них разное. Шилейко? Она его не любит, а жалеет – нелепого, неприспособленного в быту, сдвинувшегося на своих клинописных текстах, и даже взяла его к себе, когда получила казенную жилплощадь, устроившись библиотекарем в Агрономический институт: очень он просил не бросать его.
А. Лурье? Здесь все посложнее. Еще в 1913 г. они познакомились, были у них интимные отношения ("бешеная кровь к тебе вела"), потом пути разошлись, а в 1919 снова сошлись. Она даже переезжает жить к нему и Ольге Судейкиной, и они живут втроем по типу треугольника, как у Л. Брик и Маяковского. Лурье любил Ахматову, хотя, по ее словам, и был «большой бабник» Но, тем не менее, она призналавась биографу Лукницкому, что любовь у Лурье к ней была «как богослужение». А как она к нему? По тому, что известно об их отношениях, он привлекал ее больше как мужчина, а «телесные, плотские страсти» были для Ахматовой далеко не второстепенным удовольствием. Ну, и музыка сыграла здесь, естественно, не слишком скромную роль: он ведь был композитором. Они мирно уживались втроем: Лурье, она и ее подруга Ольга Судейкина (актриса, танцовщица, красавица). А покинет Россию Лурье аж в 1922 году, приглашая при этом ее с собой в эмиграцию, - как Ахматову, так и О. Судейкину. Из Берлина напишет Анне то ли 14, то ли 17 писем (по разным источникам), снова приглашая ее в Европу. То есть бурных поводов обижаться на него вроде бы нет. Конечно, могли быть и наверняка были у них какие-то вспышки и ссоры, но едва ли космический пыл этого стихотворения предназначен ему.
«Ирина Грэм напишет потом, что Артур умел давать женщинам истинное "блаженство" - "мороз по коже". Что у него было много любовниц, в том числе с чёлками и носами с горбинками, но в спальне его всегда стояла карточка Ахматовой» (Вс. Недошивин). Любил, хотя и эмигрировал...
Ирина Грэм – близкая и верная, последняя подруга Артура Лурье, написавшая о его жизни воспоминания.
Далее: с Пуниным, который станет ее третьим мужем, еще нет никаких более-менее близких отношений, они только намечаются. Как видим, - никто из перечисленных возлюбленных не может быть адресатом столь глубокой, почти космической обиды, чтобы стать адресатом подобного стихотворения.
Адресатом может быть лишь тот, кого она пылко и страстно любила, а он - «забыл» ее, а может и не только «забыл"...
Но кто же, кто же это уехал и «забыл» ее, «незабвенную»? Остался у нас только один «претендент» – Б.Анреп. Да, стало быть, он и есть – Б. Анреп: ему-то и посвящено это стихотворение (моя версия - Л.С.) Тому, кого она любила не только «телесно» (лексика ее и Н. Недоброво), но и «надмирно» - иррационально, когда понять «почему» – невозможно.
Тогда, - что же послужило причиной столь пронзительной обиды: ведь, наверное, не только сам отъезд? Да, причина такая была, и это - тайна. И мы узнаем о ней, только позже – в четвертой (последней) части работы.
(продолжение следует, постараюсь не томить вас долго)