Дар

               
   Мыслями Толик Поляной был далеко. Он пребывал на подъеме чувств вот уже вторую неделю. Когда в тот день он «это» понял - рассмеялся, но это был нервный смех. Он был полон страха и непонятной дрожи.
      
Спустя час, оглянувшись вокруг, опустив плечи, пошел к раздевалке. Друзья мальчишки сидели на скамье, ожидая его появления. Его вещи, разбросанные по полу, раньше навевали злость: но сейчас злости не было. Он смотрел на этих глупых мальчишек, так как смотрела всегда Алла Борисовна: строгая, но понимающая их души.
    
  Он медленно подобрал с пола свои вещи и улыбнулся. Он знал, что не будет смеха, не будет обливания из наполненной водой бутылки из-под шампуня. Ничего этого не будет, потому что он выше их, и они это знают. Видел прикушенный язык Мамонова, который хотел, что-то произнести, но почему-то не решался. Толик величаво повернулся к ним спиной, ушел.
Сначала у него плохо получалось: не было того опыта, да спросить, получить совет, где было? Всему виной, скорей всего, было его волнение. Как же! Был забитый, презираемый всеми мальчишками, Толик Поляной, “Толян”, и вдруг, стал тем, кем стал. Но кто об этом знал?  Только он.
      
Он уходил на край пустыря за школьным забором и, уставившись на трухлявый прогнивший пень, казалось, прожигал его взглядом. По мере продвижения вперед, к окончанию учебного года, он понял еще одно: его способностей никто не замечает, а они растут, как быстро растет дикий хмель среди роз. Медленно, уверенно, он растет вместе со своим даром, иного слова не мог подобрать.

Через год, когда  перешел в последний класс, который был выпускным, понял еще одно: все, что болело в нем, спрятанное от всех, включая и его маму, все, требует реванша: все обиды, злость наполнившие его тайные закоулки, требовали удовлетворения. И здесь шуточками или подвохами над обидчиками не отделаться, как не отделаться его учителям от понимания того, что он, Толик, им еще “поможет”.
    
   В тот майский день он стоял на перемене у края лестницы, отслеживая действия Славика Мамонова, своего “друга”. Между ними пролегла полоса негласного отчуждения, но, в отличие от Мамонова, который о чем-то догадывался, которому может, просто надоел замухрышка Поляной - последний помнил обо всем. Он помнил гадость, лившуюся ему за шею, и дикий хохот Мамонова, который, поощряя окруживших его мальчишек, хрипло кричал: “- Подлей ему, козлу, еще... Подлей”.
Он помнил, как в темном подъезде дома, в четвертом классе, Мамонов, и еще трое одноклассников, накинув на голову пахнущий пищевыми отходами мешок, били его по голове. Он смутно помнит, что было потом, но, возможно, в его таланте, (даре), это сыграло не последнюю роль. “Ну и что! Простить им все обиды? Никогда…”
        В его тёмных, чуть раскосых глазах, мелькает ненависть, а еще зрачки, расширяясь, посылают что-то схожее на сигнал.
       Застывший Мамонов не скрывает своего изумления, которое перестает быть таковым, наполняя мальчишку страхом. Он хочет отвернуться от его взгляда, броситься бежать без оглядки, но не может. Он парализован, раздавлен гипнотическим, пронзающим его до костей взглядом Толика. Ноги, медленно спускаясь с небольшого приступка, повинуясь року, ведут его, как на привязи, к очагу жертвоприношения-учительской. Что происходит за ее плотно прикрытой дверью, Толик только догадывается. Однако до него, сейчас, доносится тревожный звон: “Хорошего понемногу. Хватит”.
       “Мой долг нагнуть и опустить Мамона, исполнен”, - решает Толян, и решительно продираясь сквозь толпу учеников, неспешно уходит…
    
  Проходят годы. Злое по сути, но, по его мнению, нечто доброе и могущественное, прилипло к нему, не отдерешь. Он и его дар, его сказочное волшебство, слиты воедино. Хотя…
За прошедшие годы, ловя себя на мыслях о даре, он не может правильно сформулировать - что с ним произошло? Можно судить-рядить, размышлять и строить умное лицо, но понять происходящее с ним он не может. Да и не это сейчас главное, главное - его талант, и приложение к нему- хрустящие купюры. Но, как и бывает, где-то он переоценил себя, свой дар и однажды попался. Черный галстук, черные, в тон костюму туфли, и он-  двадцатилетний парень исполненный желанием заработать.

Впереди, в призрачной дымке, чернеют призраки бараков лагеря, но в тот вечер, распихивая по карманам деньги, он работал, не покладая рук. Взгляд, пронзающий партнера по игре, мимолетный взгляд в сторону, и едва шевелящиеся полные губы, произносившие одно и тоже…
         “Делать деньги” для него не абстракция, а мучительное состояние, напоминающее борьбу в спортивном зале. Приподнявшись, кидает осторожный взгляд по сторонам, и медленно уходит, не осознавая, что притаившаяся беда, ожидает его на выходе. Толпа людей в форме, и без оной, протоколы, микрофон, кинокамера, это все, как в глупом сне. Глупые мысли: галлюцинация, очередная “шалость” мозга, или бред, откинуты. Он видит жесткие, как будто высеченные из камня, лица милиционеров и их злые глаза.
      “Дорога теперь одна - тюрьма”, - подумал позже, оценивая ситуацию, Толик.
    
Суд, рабочая, серая и угрюмая зона. Он - одиночка, и кучка бритоголовых, впрочем, как и он сам братков и их пахан, усеянный наколками пожилой, угрюмый старик.
                - Покатаем? - произносит, цедя слова, пахан, цепким взглядом оценивая новичка.
                - Покатаем, - безразличным голосом отвечает Толик, делая решительный шаг к известности. Торжественная церемония знакомства пройдена, теперь очередь за игрой.
Спустя три часа он продирается сквозь завистливые взгляды “соседей” по бараку, плотно прижимая к груди куски сахара и самое настоящее богатство зоны - чай. В его выигрыше есть что-то безраздельно притягательное, что и демонстрируют его новые “друзья”.
                - В долг, братан, всего лишь в долг. Ты теперь - пацан, а не мужик, не жмись, пару пачек на братву, - так шепчут, произносят, выдыхая гнилой туберкулезный запах, его новые “кореша”, на долгие пять лет - друзья.

Он отдает. Ему не жалко, да и что жалеть - он теперь особенный. Он ощущает себя человеком особенным, наделенным не только силой, но и игрой воображения, и, конечно, небывалой хитростью.
                - Западня! Обычная западня, из которой не выбраться, остается только жить и верить. Да не все ли равно? Главное - мой дар, а он меня не подведет, - шепчет Толик.
      
  Когда он наконец-то вышел из ворот лагеря, повернулся лицом к серому фасаду, там, где сейчас в окне горел свет начальника лагеря, смачно сплюнул. Потом долго шел петляющей между сосен дорогой, наслаждался смолянистым воздухом кедрового леса. Было тихо, а он, шедший быстро, понимал  сейчас лишь одно - надо успеть. Успеть на поезд, который приходит к ним на станцию раз в неделю. Успеть нагнать потраченные понапрасну годы, его лихие, но молодые и задорные годы. Успеть нажить добро, ведь впереди все еще непонятный, но манящий его дар. Успеть…
         
А вера? Вера в свой дар? Он по-прежнему верит а, веря в особенный смысл приобретенного таланта, верит в лучшее. Да, он опалил свои “крылья”, но разве не чувствовал, не слышал крик своего сердца? Ту щемящую боль, то тепло, что разливалось, давая ему многое понять или предупредить об опасности.
Сейчас - ехать - как можно дальше из этих гиблых, и болотных мест туда: к солнцу, к свету и к радостям жизни. А в том, что он к ним готов, нет никаких сомнений. За спиной вещевой мешок, наполненный едой, сигаретами, различными банками, но главное, там - коробка с деньгами. Последняя его гениальная подлость напоследок обчищенным братьям по заключению.
          “ Тупые ничтожества! Думали, им все можно, и я, один среди них, похожих на замухрышек, позволяющих делать зоновскому начальству все, что ему заблагорассудиться. Нет, я не один из вас”, - так думает Толик, переступая порог низкого здания железнодорожной станции.

Вагонная кутерьма, гадалки, обходившие его сутулую фигуру стороной. Каталы, зовущие играть и предлагающие немыслимые богатства - несколько тысяч рублей, не зная, что везет с собой вот этот с короткой стрижкой парень. Толик не играет. Возможно, это инстинкт, пробивший пелену затуманенного даром сознания. И вот конечная станция, и свежий утренний воздух столицы холодит голову, а мысли- радостные - будоражат сердце.
   
   Высотные здания, великолепные холлы, и прохожие, вдыхающие разгоряченный столичный воздух. Среди них бредет Толик, неся свой спрятанный до поры дар. Он видит безжизненные взгляды прохожих, он видит расслабленные лица, и в его душе играет огонь азарта. Быстро нашел жилье, и так же быстро отправился в центр города. Начинается его новая жизнь, жизнь полная соблазнов и новой игры. Так думает он, когда, усевшись в уютном ресторане, подзывает к себе официанта. Он гуляет, благо, средства, украденные из зоновского общака, это ему позволяют.
   
  Утро. Безрадостное серое утро, головная боль, и он- в роскошном одноместном номере. Номер необыкновенно хорош. Белоснежное покрывало, импортная сантехника в душевой. Барской ширины диван и горка свежих фруктов.
                - Но это только начало, - шепчут его сухие губы. – Сегодня, или нет, скорей всего, завтра, за работу…

На следующее утро он выходит из гостиницы и неожиданно замирает на выходе. Что-то внутри щемит, и это что-то, как он понимает, не дает ему сделать следующий шаг.
Лысый, крепкого телосложения мужчина произносит в его адрес нелицеприятные слова, но Толик молчит. Он пропускает грубость, он их не слышит.
    “ Ч…тьма меня забери, если я не испуган. Отчего? От последствия мною выпитого накануне? От того, что я среди толпы чужих мне людей?”

Минуту спустя он делает осторожный шаг. Затем еще один и еще. Он старается ступать мелкими легкими шагами, как будто проверяет самого себя.

 “ Кажется, все прошло. Наверное, я еще не отошел от барачной, суетливой и нервной жизни. Ну и привидится, ну, и приснится…”
Почему он так подумал, отчего замерло в груди, он не смог бы сказать. Он забывает страх, а ноги, уверенные в своем хозяине, несут его в ресторан, в ту его часть, где играют…
   
       Под вечер, понимая всю сложность своего положения, своего выигрыша, он поднимается на ватных ногах. Сумма, которую он заработал, велика. Облапошенные им игроки сидят, тупо наблюдая за ним. Лишь один, как понял сейчас Толик, ученый муж, делает попытку подняться. На лацкане пиджака красуется известный всем синий ромбик.
         
 “Понятное дело- профессор или доцент, и я, облапошивший его за каких-то два часа. Накрыл, так сказать, сполна”, - мелькает  задорная мысль и, улыбнувшись, он тихо произносит на ухо обладателю ромбика: “Прикрой веки и замри. Замри…”
         Его тихий шепот-это шипение удава перед сжавшейся в испуге жертвой…Это безумная пустота бездны - что шепчет вкрадчиво: “Успокойся, замри…забудь”
   Новый, такой радостный день. Оживленная улица, и он…
 
 Спиной он чувствовал как будто приклеившийся к нему взгляд. По спине между лопатками пробежали первые мурашки: понимание опасности, а еще липкого страха.
“ Кто? Вон та уродливая старуха? Или вот эта молодая стерва, напялившая себе на глаза дешевые солнцезащитные очки? Боже! Ну почему именно так? Почему только взял разгон, получил то, что мне принадлежало, что ждало меня, почти пять лет, и …”
    
  Незнакомые ощущения, незнакомые, порой дикие мысли и желания. Весеннее пение степной птички, карпатская горная река, дикая, озорная…и желание съесть что-то сладкое. Все это, как шум, рокот в голове, как звон, как что-то, что способно убить.
Мелькнула “крамольная” мысль: повернуться, взглянуть на опасность, встретить ее лицом к лицу, но тело, непослушное, как будто чужое, тело, застыло. Он стоял, напрягшись в ожидании. Противные ему, чуждые ему мысли, проникая в мозг, вытесняли готовность к защите и остатки духа. Расслабив окаменевшие мышцы, напрягая последние запасы воли, он обращается к самому себе:
           “Может, спасусь? Может, это мне так кажется, а все мною придуманное развеется? Беги! Слушай, беги, Толян, пока есть еще шанс…”

Сознание, покоренное чужим вторжением, понемногу таяло, уступая место равнодушию и апатии.
          “Уеду в дальний медвежий угол, буду там плести снасти. Ходить на охоту, рыбу удить… Нет, не так все…Что происходит?…Деньги, все заработанное отдам детям?.. Я…”
Сжавшись в комок, прислонившись спиной к стене, сидел, бессмысленно глядя перед собой, едва шевеля посиневшими губами.
   
    Когда он смог отдать себе отчет, липкая слабость, немощь, навалившись, дала наконец-то возможность выбора. Он обвел глазами непонятные с первого взгляда предметы вокруг него, не осознавая, что он не там, не в том месте, где был полчаса назад. Ноги, отпущенные командой извне, медленно, но уверенно тащили тело вперед, а голова - покорная провидению, не подавала признаков жизни. Выйдя из густого парка, он медленно, шатаясь, брел вдоль разрытых траншей стройки, и все продолжал что-то бессвязно бормотать:
"Зачем тебе годы? Зачем тебе деньги? Смотри,как все просто и доступно.Иди вперед...Иди..."
   
 Приблизился к краю строительного котлована, и оттуда, из его глубин, отсвечивая, блеснула вода- застыл. Неожиданно из горла ударил напор собственной крови и, оглянувшись назад, приподняв руки, будто просил о помощи, повалился вниз головой, по скользкой глине, туда, в темную, холодную и такую безразличную воду. И в это мгновение он понял одно: ему не нужен его дар, его талант, ничего не нужно, а только глоток воздуха и просто - жизнь.Боже мой-просто жить! Несмотря ни на что жить, дышать, радоваться каждому новому дню. Взглянуть на окружающий мир иначе…
 
Когда он, глухо ударившись об воду, смог вынырнуть и в последний раз вдохнуть, трудно, с клекотом, с застилающим сознание туманом в глазах, услышал что он не один. Ему явственно слышались шаги по воде, и голос, отчетливо произнёсший:
                - Пойдем, Анатолий. Нам ещё идти так далеко…
      
В этом, как ему показалось, простуженном голосе было сочувствие к нему, Толику Поляному, человеку, получившему дар Божий. Еще чуть, и он поможет себе сам но, почему-то не шевельнулся и даже не открыл глаза. Его жизнь, его цикл, как и его дар, больше ему не принадлежали.
      
А вокруг - столько любви, столько желания жить! Взлетело над котлованом и мигом растаяло легкое облачко…Кто, кроме Господа, знал, что имя ему Анатолий, (а не Толик! Толян!).  И что дальний путь Анатолию предстоит… А куда? Кто знает…Кто-то думает, что знает… - Бог ведает.  Бог знает.

2008