Он знал, что будет именно так, что обязательно будет река… черная текущая вода под спиной, а он лежит на дне лодки, которой никто не правит.
Река неширокая и течение небыстрое. Может, это Луга? Ему все равно, но все-таки лучше, если бы это была Луга. Он не знает, где проплывает сейчас, нет сил и желания приподняться хотя бы на локте, чтоб выглянуть за борт. Он не должен двигаться, иначе все кончится. Но он понимает, что не сможет долго оставаться неподвижным и ему придется сделать глубокий, жадный-жадный вдох и этот вдох станет последним движением в его жизни. Вначале он будет сладким, пьянящим, и он постарается продлить эту первую фазу вдоха, не давая ребрам расправится сразу слишком быстро, целиком и он попытается в эти мгновения вспомнить что-то самое дорогое, что было дороже всего, но потом, когда его власть над вдохом кончится и он уже не сможет удерживать вдох в момент достижения им высшей точки, и тогда в последней конвульсии сопротивления он убежденно проклянет все. Проклянет, раз это имеет конец. Но у него еще есть время не дышать. Может, за него сейчас дышит река, ее осторожный, ритмичный плеск он слышит лопатками. Почему его не пугает, что он не видит неба? Если сейчас ночь, то он должен бы видеть звезды или какие-нибудь другие приметы неба. Неба уже нет. Глаза уже не нужны. Есть только река, люлька, которую ощущаешь только телом. Самое древнее восприятие еще сохранилось. Неправда, у него есть глаза, уши, и они готовы видеть, слышать… только нечего. Это мир куда-то исчез, а не он. Он сам не исчезнет, пока его колышет река. У него с ней полное взаимопонимание. Он чувствует все ее омуты, водовороты… и что в ней нет рыб, и вообще ничего живого. Но тогда это не Луга! И тут ему стало страшно, как еще никогда не было в жизни.
В углу секционного зала на стене , на деревянной вешалке висели нательные крестики и несколько седых жиденьких косичек. Крестиков было много и все простые, из легкого, дешевого металла - церковный ширпотреб, штамповка. Среди них не было ни одного золотого или серебряного, не было и цепочек. Они свисали, перепутавшись шнурками друг с другом и, казалось, были сняты с одного человека, который при жизни носил их все разом, наподобие бус, не догадываясь об их истинном предназначении. А, может еще будет носить, ведь они больше никому не принадлежат. Их сняли с мертвых, за которыми никто не пришел, чтоб предать их земле. Их мертвые владельцы оказались невостребованными, и канули в небытие, оставив после себя только то, что висело сейчас на вешалке в прозекторской.
Трупы лежали на каждом из шести столов и в коридоре у грузового лифта тоже лежали трупы на каталках, ожидая своей очереди. За двумя столами работали пататанатомы, склонившись над вынутыми органокомплексами, распластанными на алюминиевых подставках. Самоубийцу, поступившего накануне отъезда Бурова в Германию и умершего внезапно и, в общем, непонятно отчего, собирался вскрывать заведующий отделением, недавно защитивший диссертацию и в скором времени уезжающий на постоянное местожительство в Израиль. За соседним столом санитар вскрывал «болгаркой» черепную коробку очень толстой женщины. В глаза бросался ее аккуратный, алый педикюр.
- Много у вас работы сегодня, - сочувственно посетовал Буров, закуривая сигарету.
- После выходных всегда так., - покивал головой коллега, одевая фартук.
И тут в секционный зал вбежали две собаки. Черный колли и маленькая кудрявая дворняжка. Они выросли словно из-под земли, но персонал морга отнесся к их появлению безучастно. Наверное, они кому-то здесь принадлежали, эти псы. Собаки игрались, носились с лаем среди столов, ласково заглядывались друг на друга, как влюбленные. Их нисколько не занимало происходящее вокруг, мертвые люди с разверстыми телами, их не занимали запахи. Их независимое поведение было необычным для собак, попавших на бойню. Они ничего не клянчили у людей в белых халатах, не зарились на потроха. Они казались высшими существами, оборотнями, пришедшими высказать свое презрение к человеческой смерти отсутствием всякого интереса к ней.