Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: " Раздел третий. суд " http://www.proza.ru/2014/07/14/1324
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ЧЕТВЁРТЫЙ. ЛИЦЕДЕИ, СКОМОРОШКИ, КЛОУНЫ БЕЗДАРНЫЕ
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Але злы дух сказаў у адказ: «Ісуса ведаю і Паўла
мне вядомы, а вы хто?»
Дзеянні, гл. 19, ст. 15
Вачыма намізаюць, і ў дуды равуць, і хары авечыя і іншыя
на вобразе Божым носяць, і беса цешуць, і, плешчучы
далоньмі, клічуць: «Лада! Лада!» Сірэч бес і бог бесаў
Ладон. А таму дуды іхнія і жалейкі ламаць і паліць.
Сярэдневяковы загад аб ліцадзеях
Днем накануне в городке Свислочь произошла грустная и скорбная история: жители впервые познакомились с лицедеями, а те — с гостеприимством местных жителей.
Еще и поныне существуют нетеатральные города, — что уж говорить про те времена?! Но даже тогда, когда только батлейка и странствующие жонглеры несли в массы свет искусства, этот городок был самым нетеатральным из всех нетеатральных городков.
Редко-редко бороздили тогда Белую Русь уединенные лицедейские фургоны. Редко-редко вырастало из их борозд что-либо достойное. Ходили иногда с мистериями бурсаки-школяры, певцы, циркачи. Иногда попадались вечно голодные актеры-профессионалы. На всех их, кроме батлейщиков, смотрели с недоверием. Фокусы их напоминали волшебство и не были святым делом вроде лирных пений. И, потом, слишком часто после их ухода исчезали из-под стрех сыры и колбасы, а с заборов — сорочки и прочее.
Поэтому, когда в тот день притянулся в Свислочь прорванный холщовый фургон, запряженный парой кляч, жители не ждали от него ничего хорошего. Не ждали, но смотреть пришли, ведь посчитали фургон за неслыханно большую батлейку.
Мистерия началась ближе к вечеру, под огромным общинным дубом. Две доски, положенные на задок фургона, вели с него на помост, с которого, бывало, читал проповеди странствующий проповедник или провозглашал объявления панский паюк.
Сидел на этом помосте и выездной суд, когда приезжал в городок.
А теперь это была сцена, и кулисами у нее были с одной стороны фургон, с другой — ствол древнего дерева. Мужики сидели на траве и таращили глаза на дивное зрелище. Куклы — это не страшно, а тут живые люди делали такое, от чего спаси нас, Господи Боже.
Людей тех было тринадцать. По-видимому, совсем — не зря. И делали они, на мысль мужиков и мещан, дело неправедное: готовились распинать Христа. Никто не видел, что работа эта людям непривычная, что они мучительно стараются и что из этого ничего не выходит.
Пилат в хламиде из бумаги стоял столбом посредине помоста и вращал глазами так, что бабы обмирали от ужаса. На ветке дуба стоял человек в одежде ангела, которому, по всему было видно, надо было вскоре спуститься на помост за душой распятого. Очень высокий и сильный, широкоплечий, со смешным лицом и густыми бровями, он держал на груди концы голубых крыльев, чтобы не зацепились, и шептал что-что человеку, который стоял под ним, в тени:
— Ну, какой из Богдана Пилат, Иосия? Недостойный Пилат.
— Пхе, — сказал голос из тьмы. — Пилат недостойный быть не может. Не привязывайся к нему, Юрась. Знай свои крылья и стой себе. Смотри себе, как Шалфейчик миленько висит.
Один из распятых уже разбойников — по типу расстрига, по носу пьяница — покосился на них и застонал, закатив глаза.
Пилат показал рукою на крест и, изогнув довольно значительное брюхо, провозгласил:
— А вот влейте ему уксусу в рот, чтобы не думал страдать за человеческий род. Принесите гвозди из осины для собачьего сына.
— Для человеческого сына, — подсказал распятый Шалфейчик.
— Сам знаю, — во всеуслышание сказал Богдан-Пилат. — Хам ты.
Зрители, кто боялся, а кто и шептал. Шептали двое в одеждах странствующих торговцев. Сидели они сбоку, откуда виден был ангел на дубе.
— Знаешь, что мне кажется? — спросил один.
— Ну?
— Этот, на дубе... Каплан из Ванячэ приказывал его искать. Это, по-моему, тот, что на огневом змее слетел. Мы еще его встретили в пуще. Спал на горячей земле.
— Быть не может этого, — флегматично ответил второй.
— Я тебе говорю. Смотри, лицо, какое смешное. У людей часто ты такие видел? Опять же, крылья.
— Не может этого быть.
— Знаки небесные забыл? Чего он на проклятом месте спал? Чего говорил, что никаких дьяволов не боится? И запомни... и каплан, и магнат наш его искать приказали. Жечь таких надо. Сатана это.
— Быть э-то-го не может.
— Смотри, и корд тот самый.
— Этого не может быть.
В это время в толпе раздался вздох ужаса. На сцену из фургона вывалились два эфиопа. Один был здоровый, как холера, второй тонкий и очень женоподобный. Но оба были черные, как дети самого сатаны. Доски прогибались под их ногами, ведь они тянули под руки человека из породы тех, под которыми подают в беспамятстве лошади. На человеке был золотистый парик, а из-под него смотрела тупая, но довольно добродушная морда.
Толпа взвыла от ужаса.
— Черти! — кричал кто-то.
И тут с дуба раздался ангельской красоты голос. Был он мягкий, звучный и сильный. Это, спрятавшись за ствол, чтобы не заметили, говорил человек с крыльями.
— Тихо вы. Не черти это — эфиопы. Сажей они намазались.
— Ври! — крикнул кто-то.
— Правду говорю. Зовут их Сила и Ладысь Гарнцы.
— Христа зачем распинаете?!
— И он не Христос. Нарочно он это. Дровосек он бывший. Зовут его Акила Киёвы.
— Ну, смотри, — немного успокоилась толпа.
Эфиопы тянули Акилу-Христа к кресту. Акила упирался. И ясно было, что Гарнцам не под силу вести его.
— Слышал? — спросил один торговец у второго. — Голос этого, крылатого, слышал? Голос тот самый.
— Не может э... Правда твоя, брат. Тот самый голос.
Толпа весело хохотала, следя, как летают эфиопы вокруг Христа.
— Дай им, дай!
Акила крутил руками, цеплялся, но все же шел вперед. Наконец мавры, скрежеща зубами, взволокли его на крест.
— А ну, прибивайте, чтобы не сбежал! — рычал Пилат.
И только тут кое-кто в толпе понял: это тебе не шуточки. Кричали-кричали, а тут, вишь ты, Бога распинают.
— Хлопцы, — спросил легковерный голос, — это что же?
— Бог... Почти голый.
— Одежду делят.
Ангел начал шептать тому, кто стоял ниже него:
— Скажи Автуху и Леону, пусть не делят.
«Солдаты» не обращали внимания на шепот. Делили со вкусом и со знанием дела. Над толпой висел размеренный — как по гробу — грохот молотка.
Акила на кресте закинул голову, закатил глаза и выпустил дух. Эфиопы отступили, чтобы с видом художников полюбоваться своею работой. И тут случилось непоправимое.
Под весом Акилы крест сложился вдвое (так его было удобнее перевозить в фургоне: связанный, с приступочкой для ног, с надписью «ІNRІ», которая только что так величественно венчала Акилову голову). Крест сложился, и под ним, показывая небу зад, стоял огромной перевернутой ижицей Акила Киёвы, несостоявшийся Иисус.
— Хлопцы, это что же? — спросил кто-кто. — Что же это, у Господа Бога нашего зад был? А ну, спросим у этих.
— Еретики!
Спасая положение, Юрась спрыгнул на легких крыльях вниз. Опустился на помост. И тут закричал один из странствующих торговцев:
— Этот! Этот! Он на огневом змии спустился! Хватать его приказано! Это сатана!
Воздух разорвал свист. Толпа пришла в движение и начала надвигаться на помост... Ангел лихорадочно отдирал от помоста крест. Распятый разбойник вместе с крестом бросился в фургон. Но в воздухе уже замелькали гнилая репа, лук и прочее. Лошади рванули с места, бросив людей.
...Они убегали полевой дорогой изо всех сил, потому что сзади, не очень догоняя, но и не отставая, с гиком бежали преследователи.
Впереди всех летел легкокрылый ангел. Лицо у него было одухотворенным. Золотистые — свои — волосы реяли по ветру. Вился хитон, открывая голые икры.
За ангелом летел сумасшедший фургон. Лошади вскидывали оскаленные храпы, рвались изо всех сил и все же не могли догнать Братчика. В фургоне дребезжало оружие и остатки реквизита.
За фургоном лупил из последних сил его хозяин, лысый Мирон Жернокрут, а рядом с ним задыхался под тяжестью креста «распятый разбойник» Шалфейчик.
Он отставал и отставал, и вместе с ним отставал конвой — два эфиопа. За ними во всю бежали остальные лицедеи в разнообразной одежде. И наконец, наступая им на пятки, рука к руке, ковыляли два солдата, могучий в чреве Пилат и Акила-Христос. Христос был голый, потому что одежду его несли солдаты.
— Наддай! — бешеным голосом кричал тот человек, какого ангел называл Иосием.
Они бежали, а за ними с улюлюканьем и свистом валила толпа разъярённых преследователей.
...Кто хочет убежать — убежит. Эти убегали и убежали. Всего через какой-то час они перестали слышать голоса за спиной, а еще минут через тридцать приходили в сознание на небольшенькой полянке.
Журчал под ногами ручей, словно говорил о тщетности человеческих усилий. Садилось за вязами огромное красное солнце. Жернокрут горестно ойкал в фургоне: пытался сложить поломанные копья.
Пилат отсапывался, надувал толстые щеки:
— Отрясем прах этого города... вух-х... с ног наших... Хамы... Это они так... белорусского дворянина... Пусть я не буду Богдан Роскаш... пусть я... не от Всеслава происхожу, а от свиньи, от гиены, от обезьяны... когда я им этого не попомню.
Акила-Христос сидел над ручьём, щупал синяк под глазом, поливал его водой:
— Это... Бьются как... Пусть оно...
И ему вторил, также щупая синяки, Жернокрут:
— Остерегайтесь же людей: ведь они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас.
Отцепленные крылья отдыхали рядом с Братчиком.
— Не так вы это, — вдруг с грустной улыбкой сказал он.
— А как? — гневно спросил лысый Жернокрут. — Этот я лицедей. Я знаю, как оно играть надо. А вы тут все — сброд. Учите тут меня, а провал — из-за вас. Из-за вас мне все поломали. А это все денег стоит.
— Что им в твоих мистериях? Они люди темные. Это не то, что привычные школяры. У нас, бывало...
Жернокрут вдруг встал:
— Слушай, Юрась Братчик... Знаем мы, что ты за школяр. Говори, что это там кричали про огневого змия? На ком это ты приземлился?
— Кричали потому, что бедные, темные люди, — твёрдо сказал Братчик. — Я школяр из Мира.
Мирон Жернокрут взорвался:
— А били... Били нас из-за кого?
— Били нас за то, что мы скверно играли. И еще потому, что они никогда не видели такого. Что им в твоих мистериях? Тут надо, как в сказке про осину и распятие. Гвозди не полезли в руки, а осиновые колышки полезли (они, мужики, знают, ведь осиновый гвоздь и в бревно полезет). И тогда распятый затрясся и заклял осину: «Чтобы ты всю жизнь так тряслась, как я сейчас трясусь». Т а к о е они знают. Т а к о м у они поверят.
— А что, — сказал Роскаш. — Правда.
— Правда! Правда! — передразнил Жернокрут. — Мне лучше знать. Я — хозяин.
— А как этот ты, хозяин, один очутился на дороге с фургоном целого позорища, в котором человек пятнадцать было? Нашел где?
Жернокрут шлёпнул губами, вроде ящик захлопнул.
— Вот что, — сказал «ангел». — Мошенничать, так мошенничать. Что нам в этих бедных городках? Пойдемте сразу в большой город, в Городню. И совсем без разных там вещателей переоденемся за стеной и в город. И — товар лучшей стороной.
— В Городне людей больше, — сказал, щупая синяки, Акила.
— Так что?
— Ты Христа в Городне сам играй, — сказал Юрасю Акила. — Я тяжелый на бегу. Для меня эта работа очень вредная.
Продолжение. "Раздел V. анафема" http://www.proza.ru/2014/07/16/1163