Адмиралъ и дженералъ

хххххххххххххххххххххххххх
роман-легенда ФУЙ-ШУЙ /
ознакомительный фрагмент
хххххххххххххххххххххххххх





Часть: ЛИКИ ПОДЛОСТИ
Глава: АДМИРАЛЪ И ДЖЕНЕРАЛЪ

Мундир английский,
Погон французский,
Табак японский,
Правитель омский.

«Из песни 1919 года»

Развернулось историческое колесо на один оборот по ходу стрелок. Только Луна помогает ночи вертеть время по её усмотрению. Ночью, как известно, всё не так. Ночью даже добрые превращаются в злых. Наоборот не выходит ни у кого!

1920–й год. Ночь с 14-го на 15-е января.

Устали от гонок преследования пыхтящие вхолостую и готовые в любую минуту сорваться угрюмые поезда. В ожидании неведомого приказа молотят рычаги пустой воздух.
Чёрные агрессивные топки огромных паровозов почём зря жгут поленья и угольную пыль, пускают изредка клубы дыма сквозь забитую измельчённым льдом атмосферу, посвистывают паром, топчутся на одном месте, чётко обрисовывая вокруг себя обезображенное людским присутствием место.
Охраняют оба поезда шалопайствующие в центре Сибири бывшие пленные чехи, изначально переформированные красным командованием в военный корпус для войны с германцем. Но в те годы время текло очень быстро и также скоро переворачивало всё с ног на голову, превращая недавних соратников в неприятеля, братьев и отцов – в лютых врагов, детей – в беспризорников, жён – в неутешных  вдов.
Поддавшись победно-провокационным лозунгам нового сибирского правителя Колчака, пленённые чехи повернули оружие против своих красных инструкторов и переучителей словесности. Повоевали в колоннах и россыпью. Но  как-то немного и вроде недолго. Время шло стремительно.
Сражались, жгли и грабили чехи  вполне удовлетворительно, по всем правилам заказной ненависти, вешая одинаково регулярно богатых кулаков и членов коммбедноты, запросто грохая несчастных людишек, случайно подворачивающихся на их пути.
И не было среди них бравых Солдатушек Швейков, которые превратили бы всю их кровавую резню в весёлый и дурашливый балаган, где смерти чужого человека – цена копейка, а смерть чеха – и того дешевле: равна она стоимости треугольного конверта, даже неотправленного на родину. И всё это  оттого, что побита была вся почта на десять километров вглубь от чешских дислокаций и повалены все телеграфные столбы.
Но вот теперь чешские воины  снова загнаны и окружены непобедимым и невидимым противником – партизанами. Сколько их,  – много, или мало, – неизвестно, но покусывают они в ночных набегах крепко. И днём могут налететь:  быстро, как волки. Могут громыхнуть залпом,  как баловники-охотники в безобидный косяк, и тут же исчезнуть в лесу до следующего раза, не оставив за собой ни лыжных следов, ни примятой травы.
Мало приходится спать простым чешским солдатам. Ненавидят они одинаково и проклятую Россию с рождённой в ней ужасной бациллой – идеей всемирного коммунизма, отождествляемую с голодной диетой, – зато этого добра – всем по-коммунистически поровну, – и жадную до чужих территорий международную тварь. Хотят чехи  уехать живыми домой и выспаться на родных сеновалах. А после первого сна уже можно было бы и про любовь подумать.
Но это ещё полбеды: с запада, вцепившись зубами в каппелевский загривок, наступают красные войска, с востока дорогу к бегству перекрыла новая большевистско-эсеровская формация. Семьдесят боевых частей Колчака сдались на милость партизан. Нижнеудинский гарнизон вновь зарумянился коммунизмом, и стали его людишки точить сабли, вынимать из сугробов припрятанные давеча ящики с пулями и пулемётными лентами. Не отстают красно-зелёные кулаки:  ищут  они ближайшие избы-читальни, вроде почитывают там газетки. А на самом деле приготовляют из них пыжи для тяжёлых берданов и режут свинцовую насечку на зверя-чеха.
Много лишних людей трепыхается в Сибири, но не очень-то они кому-то нужны: перестарались, перезверствовали. Вот-вот снова прольётся в отместку чешская кровь.
Стоят два поезда Колчака на дальнем пути под станцией Нижнеудинск, ждут своей дальнейшей участи. Сам отец-Колчак – в западне, и некуда ему деваться: окружила железнодорожный  авангард пуржистая зима, злые большевики кругом и обиженный народ – безымянная масса.
Народ – это сырьё, ради них затевался коммунизм, и ради них же противоборствует просветлённая Европа то ли с передовыми, то ли с отсталыми  русскими, шагающими не в ногу с революцией.
Телами обыкновенных русских устланы дороги  к их же светлому будущему. Глупые людишки – они отчего-то того не понимают собственного счастья. И вообще ничего не понимают: почему так, неужто нельзя было оставить их в покое хоть с коммунизмом, хоть без него. Жить спокойно в своих семьях, пахать землю, растить детей – вот их предназначение. Зачем резня, кто прав, чьёму богу молиться?
Иноземцы  это народ понятный – им начхать. Что им военные чины скажут, то и надо исполнять. Их можно было бы даже пожалеть. Но нарушили все правила ведения войны – переусердствовали в исполнительности и жестокости. Только смерти им теперь пожелать!
Но за что свои же правительства – революционные обманщики, новоявленные диктаторы, террористы по существу, или их временные оппоненты, – самозванцы и инквизиторы не в меньшей степени, уничтожают свой народ? – это останется тайной на все времена. Россия тут впереди планеты всей.

***

Колчак загнан и окружён. Глаза его наполнены кровью проигранных битв и гневом от безысходности. И никакой он не герой. Он совершал то, что велела ему глубоко личная гражданская совесть, и что подсовывала изменчивая ситуация. Он – такой же заложник времени, круто развёрнутого коммунистами во главе с их вождём, поддержанными обманутыми массами. Он понимает, что натворил: он не оправдал ожиданий верующей в него элиты и обманутой кучки доверчивого народа.
Интеллигент до мозга костей, расстрельщик – каких поискать, жертва праведных собственных амбиций – он понимает, что и свои не простят, если попробуешь сбежать.
Ждут своей участи и чехи. Воевать им уже не хочется, но если их зацепить  и поранить – огрызаться станут больно.
Оба колчаковских поезда – главные: один под завязку набит золотыми слитками и прочей серебряной шелухой вперемежку с охранными вагонами; другой заправлен как консервная банка второсортной солдатской килькой, серыми, едва заметными офицерами и золоточешуйчатыми штабными и фронтовыми чинами двух слепленных одной бедой национальностей. В один из вагонов помещён печатный станок. В сейфах хранятся клише и полпуда краски для печатания фальшивых банкнот. Имеются напечатанные, да так и неразрезанные листы пробных кредитных билетов «Возрождения России» с орлом, мечом, свастикой и державой, эскиз которых нарисовал известный скульптор Шадр. «Сим победиши!» – Так  пояснял Иван Дмитриевич в новом сибирском правительстве появление на эскизных банкнотах меча.
Охраняет всё это недвижимое и всякое живое имущество с передвижной типографией с совсем недавних времён чешский наёмный конвой.
Горит багряный огонь в фонаре диспетчера, изредка кричит кто-то в рупор хриплым, сдавленным от простуды голосом. Кто-то из служивых с перекрещёнными инструментами в петличках молотит стальной колотушкой по колёсам и буферам, по буксам и рельсам, по колодкам и скобам, проверяя поездной металл  на прочность, а чумазые шпалы на целостность. Другие теребят и пробуют стрелки на подвижность, проверяют красные ряблённые стёкла. Гудят упырями висячие телеграфные провода.
Звуковая картинка! До того бывшая до ленивости обычной, а теперь отчего такой страшной стала музыка? Похороны и кладбища  фонят кругом. Ядрёная вошь лютует, не отстают осы-пули – вот и вся причина!
Периодически, спереди и позади  эшелона, одни люди в шинелях кладут железные балки и брёвна, перегораживая эшелонам дорогу на случай нервного рывка, но не проходит  и пары часов, как иные люди в похожих одёжках, разве что с другими значками на плечах и папахах, по приказу других командиров те же баррикады растаскивают, норовя разметать половчее и закинуть от греха подальше.
Дрезинная разведка показала: в пяти вёрстах к востоку на рельсах сплошной бурелом.
Неразбериха и страх  – всё от ожидания.

Нет-нет, да доносится по морозному воздуху далёкая перестрелка, пугая гадкое здешнее воронье. Кого стреляют, отчего участилась зимняя охота?
Кушать охота сильно. Как стихает ветер – налетают чернокрылые предвестники бойни –  посмотреть на смертельные игрушки натуральной величины – на ощетиненные пулемётами и пушками удивительные, но не  редкие в такое лихолетье броневые поезда, составленные из платформ, вагонов,  теплушек, набитые порохом, смертельной сталью, мизерными запасами еды, живыми пока людьми, вошью и тифом. Если подфартит и не сильно сыпанёт снегом, то будет птицеворонам и завтрак и обед.
Вкусна человечья падаль! Некогда интервентам колотить гробы для своих фронтовых товарищей. Уходя воевать, забыли чехи взять с собой двуручные пилы и передвижные циркулярки. Доски строгать тоже нечем.

Добрая метель движется от горизонта.
Подобраться к первому поезду невозможно вообще: оттуда стреляют без предупреждения. Могут  из пулемёта полоснуть, могут срезать меткой пулей.
Чтобы подобраться ко второму поезду, нужно перешагнуть  десяток припудренных постоянно падающим  пушком рельс,  и заранее дать о себе знать начальнику караула, приветливо и усердно помахивая белой переговорщицкой тряпицей. Иначе шлёпнет тебя ненароком русский или международный свинец. Точно в лоб. Или в сердце угодит, запросто пробив мёрзлую корку шинели.
Иностранный часовой – наш брат – славянин, только что заступивший на интересную службу, знает  только пару чешско-русских переводов: «стий, цука!» и  «штрелю, падла!».
Пока разберёшься, кто тут прав, как смерть, подлюка, настигнет.
Зимой бельгийский батько Наган не пробивает даже тулупа: замедляет свой лет его мелкая пуля, замерзает на ходу пороховой газ. Потому конвоиры вооружены проверенными в боях царскими трехлинейками – этому оружию на мороз наплевать.

На перроне, под упрощённо-модерновым кружевом навеса, скопилась кучка коченеющих людей. Это мелкие представители другого Политцентра – временной эсерской политвласти в городе Иркутске. Переминаясь с ноги на ногу, похрустывая молодым снежком, они всматриваются в молочную пыль, наблюдая за ушедшей к поездам начальственной группой. Над ними поднимается бледный парок, тут же увлекаемый недобрым ветром с севера.

У второго поезда суета побойчей. Ближайшая к важно-зелёному вагону с неотбитыми монархическими орлами и старорежимными литерами шеренга рядовых выстроилась в заиндевелую струнку.
Подходят шибко значительные, судя по всему производимому  эпатажу, военные и гражданские чины, – распорядители страны, рангом не меньше, несут с собой очередной судьбоносный декрет. Сколько их таких – страшных самозванцев и их жестоких помощников,  забредало из своих канцелярий в наивную, не спящую по ночам, залитую  кровью Россию, вечно ожидающую очередного скверного известия, неся с собой пачки  расстрельных и голодных приговоров народу? – Не пересчитать доброхотов и желателей.
Начальник златопоезда, оправивши ремень и фуражку не по сезону, выбранную таковой за отсутствием  потребной оснастки,  вытянулся в угодливую соответственную фигуру, зажав дыхание, – его частоту и нервность можно определить зрительно, – и принял под козырёк.

Церемониал закончился так же быстро, как и начался.
– Славославие отменить! Никакой музыки, никаких гимнов. Всё к чёрту, чай, не на параде, – скомандовал генерал Жанен, ловко жонглируя  довольно большим запасом русских и народных слов, отштудированных им ещё в учебном заведении по книжкам и словарям.
Ученье его происходило – вроде бы – аж в самой Сорбонне, а практика и обогащение местными жаргонизмами совершалось с новыми русскими друзьями в учебно-показательных пыточных камерах.
– Часовых и почётный караул отставьте временно подальше.  Нечего им тут слушать. Пока нас много, давайте станем здесь, и сразу к делу. Потом разделимся по интересам.
Большинство подошедших сдвинулось  в компактный кружок, объятый клубами пара работающих лёгких, поколачивая замёрзлыми носками сапог о каблуки. Один только хитрый француз Жанен обут в какое-то подобие унтов и с ног до головы закутан бурой медвежью шерстью, из которой сверху торчит настоящая, правда, летняя, французская фуражка с высокой тульей и инициальной кокардой. Сшита она в Алжире и надета для субординации. Жанен – пока тут главный, и правит он военным коллоквиумом, имея на то бумагу от всей Антанты.

– Попросите своих, пусть снимут эти украшения, – сказал Жанен генералу Сырову ещё на подходе к штабному вагону, на котором колышками, коростой застыли и  побелели  от инея иностранные флажки.
– Это теперь станет вашим поездом и временно будет чешской родиной, – продолжил Жанен, указав кистью на штабной вагон и остановивши начатую было торжественную церемонию встречи трёх держав, – и немного русским, сообразно новым обстоятельствам. Не светитесь зря. Повесьте чешский флаг, снимите прочую иностранщину и не игнорируйте красный цвет. Пусть знают, на чьей вы стороне. Декрет Ленина на паровоз не повесишь, а лишняя страховка не помешает. Война ещё не окончилась. И террор тоже. Расстреляют снарядами по пути за милую душу. Нас пока спасает только золото. Я хотел, чтобы золото было здесь, и вот оно здесь. Спасибо за это генералу Сырову. Мы этим золотом прикрываем свои боевые груди.
– Благодарю за похвалу, – скромно ответил Сыров, даже не удосужившись щёлкнуть каблуком. Не той он породы!
– И, это... трупы заройте получше в снегу – до дому их всё равно не довезти... – продолжил Жанен, – колени и руки из сугробов торчат. Это нам на пользу? Вашу бозску матку! Подумайте о будущем.  Понятная дислокация?
– Что непонятного... – скорбно кивают головами иностранцы – чехи, малочисленные французы, один случайный американец и русские разношёрстные оборотни.
– Это наша заслуга и привилегия, – скромно говорит слегка полноватый уполномоченный парламентарий от Политцентра, одетый в кожанку с  заткнутым в неё шарфом по зимней коммунистической моде.
Сверху на него нахлобучена огромная папаха. Напялена она ниже ушей. Сразу и не разберёшь – кто это, красный кавалерист, чекист или меньшевик-эсер. В такой мороз все рожи одинаково и по-дурацки застывшие: и у коммунистов, и у белых.
– Конечно, конечно, – соглашается Жанен, – будет вам, знаю все подробности и ваше участие. Только сильно не преувеличивайте. Ленин и штыков полмиллиона это действительно фишка, а тут, в глубинке, пока сила наша.
Иностранцы опять доверительно закачали головами.
– Сегодня ваша сила, завтра наша, – сопротивляется меньшевистский Политцентр.
– Каппель на подходе, – контраргументирует генерал Сыров, громоподобно закашляв для убедительности.
Довод этот был совсем ни к чему. Парадом тут командовал он сам, да ещё весьма условно, на уровне товарищеского совета, вмешивался  в дела Александр Васильевич Колчак, вместе с армией потерявший и силу.
– Каппель ваш безногий в земельке под Екатеринбургом, – говорят генералу всезнающие эсеры.
– Не имеет значения, – изрекает Сыров, – ...не имеет значения кто там теперь голова,  Каппель или Войцеховский. Оба винтовочных дел мастера. Оба живодёры, каких поискать.
Молчат насупленные меньшевики, постукивая по своим бокам твёрдыми рукавицами – нечем им крыть. Не приглашают пока в свой тёплый поезд военные артисты, играющие роли то врагов, то союзничков. Не нравятся им бегущие как мыши интервенты и предатели, а ещё пуще не по нраву –  красная большевистская сволота. Но этого они пока вслух сказать не могут – большевиков, – как ни крути,– всё равно больше, хоть те пока ещё в отдалении.
Велика также чехов мышиная рать – лучше не попадаться им по дороге в одиночку или малыми силами, вооружёнными только бумажными декретами  – раздавят удирающей стаей и не заметят даже. Силе можно противопоставить только ещё большую силу.
– Какие упорные эти ваши красные. Вы согласны со мной? – пытается примирить спорящих Жанен, – разруха, голод, а они ещё умудряются воевать и... побеждать даже. Количеством, правда, а не умением. Курите, господа, курите. Это я не курю на морозе, а вы – люди привыкшие, северные – пожалуйста!
Нордовые генералы и адъютанты, одетые почти по-летнему, западные непрошеные гости в неуставных обмотках и в чужих бушлатах –  все враги своих врагов, закопошились по карманам.
– Полностью согласен, генерал. И с первым и со вторым, – говорит Сыров, закуривая заранее заготовленную трубку наиужастнейшего и явно конфискованного вида. Там черти рогатые, черепа, каббалистические значки.
 – Пых, пых. Только это не мои красные. Не причисляйте, я с ними общего иметь не хочу.
– Верю, верю, только не извольте обижаться. Нам вместе ещё много чего невкусного придётся откушать и испить.
Меньшевички качают головами, вертят из газетных клочков дешёвые папироски и стесняются попросить качественный товар у обеспеченных иностранцев.
Они наперёд уже знают судьбу интервенции, но пока только догадываются о  не такой уж радужной своей перспективе. Зато у них есть ещё другие отступные варианты, а у иностранцев уже нет ничего.
Диктует в этой стадии заварушки жестокий гений  Ленин; он тоже, как и многие здесь собравшиеся, сочетает интеллект и жестокое братоубийство по идейным соображениям.
Сегодня власть опять у Ленина. Пока не поздно, нужно обмануть злой рок: бежать из этой негостеприимной ни для кого страны – ни для иностранцев, ни для военной оппозиции. Каждый  здесь со своей долей ядовитой вредности  на кончике штыка, каждый с оружием будет отстаивать своё право на жизнь.
Генерал Сыров на своём корпусе почувствовал все прелести непонятной войны и кунштюки судьбы: то он грабит деревни, то озлобленные крестьяне стреляют в него, то  он помогает красным, то борется против них, то торгуется с ними за сохранение тысяч чешских жизней и расплачивается за эту услугу русским же золотом. Странная ситуация. Никогда, ничего более ужасного и нелогичного в своей жизни Сыров не встречал. Русь древняя – варварская Русь, Ъ!
Грубо костерит свою долбанную отчизну генерал: по другому он уже не может: поперёк горла встала ему вся эта муть, оглушительно громко называемая Родиной. Никто не может её утихомирить, перевоспитать и осилить немереных просторов с непролазными болотами и густыми лесами, с тундрой,  морозами и великим гнусом, с настойчивыми как упыри полуголыми и невежественными русскими. Не постигает этого ни тупой германец, ни вся прочая цивилизованная Европа.
Сыров огляделся по сторонам, выискивая, кому бы дать поручение насчёт замены флажков. Но Жанен остановил его поднятой рукой, лишь едва защищённый от сибирского мороза вязаной перчаткой в опушке лесного зверька, – нет, попозже. Пока побудьте с нами.

***

Тёплые перчатки купила на рынке «Le F...е.» в Париже и насильно вручила Жанену его жена, когда тот внезапно собрался в далёкую и страшную  сибирскую командировку на борьбу уже не с призраком в Европе, а с настоящим, функционирующим вовсю вампиром коммунизма, и  с неизвестным для враждующих сторон  исходом.
– Помни французов и двенадцатый год. Русские – не простаки, дождутся морозов и погонят всю вашу иностранную хартию как дикого волка. При первой же оказии купи себе шубу, и не нашу, не на рынке, не в городе. Езжай в их деревню и бери шубу  из медведя. Медведь тебя спасёт.
Это то, единственное, правильное и странное для женщины, что сказала она ему на прощанье, и никогда не бывавшей не то, чтобы в Сибири, а не выезжавшей даже далее черты своего родного парижского округа.

Шуба, да не одна, и, не будучи шубами медвежьими даже, а по грабительскому обыкновению – собольими, с плеч обиженных и обанкротившихся банкиров и заводчиков, –  в окружении драгоценностей, то бишь старинных икон, золотых монет, бриллиантов в изделиях, картин и антикварной посуды, взятых напрокат из оставленных на растерзание квартир-складов красных командиров и блюстителей политической нравственности, вытащенных из брошенных на произвол государственных запасников, музеев и уцелевших церквей, – не брезговал Жанен имуществом  зажиточных сибирских хуторов, – словом, всё это перечисленное богатство под видом сувениров отбыло уже далеко в Манчжурию.
Жанену оставалось только надеяться на честность сопровождающих его груз перевозчиков и доверенных лиц, близких и испытанных совместной полубандитской жизнью и связанных декалитрами выпитой под бодрые и победные здравицы алкогольной жидкости.
Боялся он также читинского правителя – генерала Семенова, который мог спокойно реквизировать его вагон, невзирая на всю дипломатическую маскировку. Уверенность его базировалась на том, что атаман посмел изъять из транзитных вагонов всю американскую бумагу для печатания дензнаков, которая предназначалась для омского Верховного правителя. На этой ворованной у Колчака импортной бумаге Семенов месяцем позднее начал печатать «воробьёв» и «голубков».

***

Опушку к перчаткам, сделанную  из пушного зверька, пристрочила уже в Омске краткосрочная любовь Жанена – совсем желторотая петербургская студентка, застрявшая в сибирском городе благодаря начавшейся контрреволюционной смуте, и встретившаяся ему совершенно случайно на одной из офицерских посиделок, куда для украшения позвали бездельничающих, худющих сибирских гимназисток и курсисток. За этими молодыми дамами в такое военное и страшное время не способны уследить их испуганные матери.
Интересна девкам стрельба, никогда не видели они в Омске столько загадочных офицеров-фраеров в золотых погонах, с моноклями на старый лад и с флотскими маузерами в деревянных, кожаных футлярах, а то и просто засунутых в ремни за обшлагами.
Не видели они столько прекрасных иностранцев, столько расстрелов и виселиц.
Весело. Жутко. Интересно. Столица, да и только!
Красотка прекрасно играла на фортепьяно, почти бегло говорила по-французски, что чрезвычайно польстило Жанену, и он в тот же вечер забрал  её к себе в миссию. Прочие подружки тоже оказались «при делах», то есть при ухажёрах, и поразъехались они в тот вечер кто куда: кто целку ломать, кто просто на заработки, а кого романтикой поманило.
Юная  русская красотка – новая знакомая Жанена,  смеясь, дёргала толстого и потешного французского дяденьку за усы, присаживалась к нему на колени, частенько прикладывалась к шампанскому, не имея на то привычки и основания, болтала без умолка ерунду и потому напилась в стельку. Безобразила она так гламурно, как только могла придумать несдержанная, вычитанная фантазия.
Пожилой, обрюзгший  Жанен, боевой генерал с важным орденом на кителе и главный представитель всей Европы на сибирской земле, от девки в питии не отставал.
Он помнит себя,  ползающего по ковру, в мятых штанах и белой сорочке, выпроставшейся из брюк, с развязавшимися штрипками и отщеплённой подтяжкой, болтающейся как тонкий кобелиный хвост.
Помнит он себя с револьвером, взведённым и наставленным на девушку, и свои дикие возгласы.
– Шлюха, шлюха! – кричал он, то ли в настоящем, злом исступлении, то ли не в очень красивой, то ли в чересчур умелой хамской игре. – Раздевайся! Ты – русская тварь! Я твой хозяин! Я Napoleon Bonaparte. Я тебя в прядильный дом запишу!
Девушка скакала по ковру как в канкане, сверкая панталонами и задирая юбку выше причёски. Забиралась она на спину генерала, превращая его во временного коня. – Я шлюха! – кричала она, мотыляясь из стороны в сторону, словно не замечая у коня револьвера и нависшей над ней опасностью;  хохотала дурниной, висела кошкой на бархатной шторе и строила роскошным зеркалам в золотых багетах рожи. – Я тварь в руках белого мавра. Убей меня, ну, убей...
Взбешённый Жанен бросал револьвер и хватался за ремень:
– Снимай штаны, сучка, пороть буду!
Наконец, устав от дурацкой беготни, Жанен бросил молодуху в перины и почти полумёртвую, еле лепечущую что-то по женской инерции, принялся тискать её и  раздевать. Легко дались ему только панталоны. С остальным пришлось помучиться:  с мясом рвать крючки,   отгрызать тесёмки, завязавшиеся в узлы, и рвать, рвать тонкое девичье белье.
Брал он её насильно – грубо и в естественно-животной позе,  но без всякого битья, то есть как бы малой кровью: девушка была совершенно пьяной, отбрыкивалась вяло как во сне или в неполном наркозе, на двойку соображая и не реагируя на боль. На поверку тела, развратная куколка-вертихвостка совершенно неожиданно вдруг оказалась невинной девицей.
Жанену по этому поводу пришлось потрудиться больше обычного.
Буквально через полчаса девушке стало плохо. И успокоившемуся, вполне удовлетворённому, мурлыкающему Жанену, изредка стравливающего носом излишки шампанских испарений, довелось поухаживать за ней, нося её почти безжизненное, текущее красивой нагой похотью тело, туда-сюда, из ванной комнаты на постель, и умывая её с ног до головы из кувшина, как малое дитя, на его беду умеющее отрыгивать фонтаном и заливать внутренней жидкостью пышные ворсовые ковры.
Отказал в подаче воды трубопровод. За инженерный промах крепко досталось комендант-директору из бывших владельцев доходного дома, приютившего на время миссию. Досталось ему от генерала по полной: от выслушивания отборного англо-французского мата, вплоть до неправомерных намёков на чукотские выселки. Переборщил с владениями иностранный барин: Чукотка, как известно, французской никогда не была.
Жанен чувствовал себя в этой дикой и неприспособленной к высоким материям стране то совсем неуютно, то чуть ли не хозяином. Мешал ему адмирал Колчак – западносибирский  военный диктатор.
Утром Жанен, завернувши девушку пледом,  вместо обещанного ранее потешного расстрела в овраге, усадил её в машину, сунул в муфту плотный красный рулончик керенок и велел шофёру доставить её по адресу, который она с большим трудом, но всё ж таки вспомнила.
Девушка не плакала и не устраивала обыкновенных в таких случаях истерик. Она молча и послушно опустилась в сиденье, потупила глаза,  – всё вчерашнее веселье теперь казалось ей кошмарным бредом, – и от стыда даже не попрощалась с генералом. Только съязвила про рулончик: «Это что, туалетная бумага или кондукторские билеты мне... для бесплатного проезда?»
– Хуже, это «ярлыки от кваса», – смутился Жанен. Он в курсе народной мудрости. – Бери... как у вас там..., «авось!» что ли... пригодится.
Смешную девушку звали Наиля. Она ещё будет упоминаться где-то дальше.
Они встречались с Жаненом ещё раза три – все по его инициативе.
Генералу девушка приглянулась своей разудалостью и наплевательством, никак не вяжущимися с внешней красотой и отчасти высоким для её возраста интеллектом. С таким сочетанием качеств молодых женщин Жанен не встречал ни во всей Франции, ни в заморских блок-постах, ни в Красном, ни в белом  Кресте, в которых Жанен обычно заимствовал объекты для своих коротких военно-полевых романов.
Наиля не держала зла, но согласилась на вторую встречу не сразу. Генералу пришлось отстоять на коленях и выцыганить у неё прощенье.
– Я не могу так просто Вас оставить, – молил и оправдывался генерал, – Вы будете плохо думать обо мне и о  Франции. Простите меня. Простите за деньги, которые я Вам дал тогда, не подумав.
Наиля простила бедного генерала.
Через месяц генерал Жанен исчез вместе с кучкой военных в таинственном направлении, передав девушке краткую записку.
«Буду рад Вас видеть в Париже после всей этой бойни. Приедете во Францию –  найдите меня. Искренне Ваш,  г/л-т.  Ф. Ж.»

***

Группу  из нескольких высших чинов чешского корпуса и главного представителя Антанты на российской земле, вошедших в вагон по студёным и скользким ступеням, встретил оглушительный храп уставшего от жестокостей и драпотной беготни  интеллигента, адмирала  и бывшего самозваного правителя Сибири  – адмирала бывшего  флота, Александра Васильевича Колчака.
– Кто это, да неужто сам Александр Васильевич? – издевательски спросил Жанен, протискивая своё грузное тело мимо слегка приоткрытого купе и тяжело дыша  от подъёма по неудобной, почти вертикальной   лесенке.
– Так точно-с.
– Эва! – крякнул с удовольствием Жанен, – он-то мне и нужен. Толкните этого... верховного... пианиста. Ишь, как ноты выписывает. Пожалуйста, да.
– Слушаюс-с!
– И пригласите его позже ко мне. Пусть приведёт себя в порядок, как надо. Я подожду. Охрана пусть останется, где была.  – Эти  слова Жанен адресовал  сыровскому адъютанту.
Обращаясь к самому Сырову, он добавил: «Вы свою ближайшую роль теперь знаете – придётся подчиниться. Господа эсеры в коалиции озадачены тоже».
– Придётся, – коротко отвечал Сыров, нахмурив лицо.
– Мне адмиралу интересную новость хочется сообщить, – продолжил генерал Жанен, – лично... Это вроде возврата омского долга. Попрошу Вас поприсутствовать в начале разговора. Сначала главное доложу. А потом, уж, – попрошу Вас мне это позволить, – я с господином прежним адмиралом поговорю наедине.
Все промолчали, примерно догадываясь о содержании будущей беседы с Колчаком.
– Та-ак, так. А не скажете ли, где барон Будберг? Хотелось бы его увидеть напоследок. Мы с ним как-то интересный брудершафт держали... – отвлёкся на приятные воспоминания Жанен.
Брудершафт они держали в деревенской бане на окраине Омска под охраной роты белых кавалеристов.
– Будберг на континенте.
– На континенте? Странно, где тут у вас континент. Разве вся Азия не континент? Следовательно все мы... Ну, ладно-с. Обойдёмся покамест  указанной Вами землицей. А жаль, жаль.

***

Будберг – ближайший сподвижник Колчака, узнав о прибытии на эшелон Жанена, прихватив охранных людей и пару самых толстых саквояжей,  смывался в монгольском направлении.
– Я ненадолго вас покину. Тайная миссия, – сообщал он Сырову скорую причину отбытия, стоя в тесном проходе вагона. – Нужно кое-что тут припрятать от коммунаров  и  увлекательный пакетик кое-кому из местных передать. Вернусь по обстановке. Адмиралу пока не докладывайте.
На такой оборот событий Сыров только хмыкнул и иронически произнёс: «Стерпим все ваши отсутствия, Ваше сиятельство! Вы уж не подведите Россию с таким важным дельцем».
– Вы только не подумайте, что я тут...  будто крысой с корабля.
– Не переживайте. Если Вы и крыса, то не главная. Надо удалиться – удаляйтесь. Вы мне не начальник, барон. А я Вам не доносчик. Так и запомните. Прощайте с Богом. А то ваши солдатушки с лошадьми уж замёрзли – вона, какие ледышки из  воротников торчат. Красавчики. Что снежные королевы.
Сыров изобразил подобие троеперстия и перекрестил воздух вблизи лица барона, причём едва удержался, чтобы не поставить ему щелкан промеж глаз. И оттого засмеялся, представив картинку, где барон вызывает его на дуэль, и где он уж точно влепил бы этой продажной обезьяне пулю в переносицу.
– Смеётесь? Позвольте спросить отчего?
– Ай, да езжайте уж. Я о своём. Детство вспомнил, – схитрил Сыров.
– Ну, прощайте тогда.
– До встречи. На небесах...  или в аду... Всяко увидимся.
Пожалуй, ад будет вернее.

***

– А Вас па-а-прашу доставить нам с господами эсерами по стаканчику чая. Да и от коньячка не откажемся. За мир и дружбу новых союзников, – потирает руки Жанен, заходя в совещательный блок с перчатками подмышкой. – Рассаживайтесь, рассаживайтесь, господа офицеры. Будьте как дома.
И  вдогонку, гораздо тише уже добавил: «А также, разумеется, и господа генералы. Присаживайтесь. Смелее-смелее. Какая тут у вас меблировка! Роскошно. Похоже на рококо. Не стыдно фельдмаршалов принимать!»
– Это классика, – говорят знающие люди.
– Не стыдно принимать и  русских адмиралов, – неуместно и резковато напомнил Сыров про наличие в поезде полуарестованного Колчака.
– Пусть будет пока так, – с неудовольствием отметил Жанен, нажав на слове «пока» и застряв взглядом на чугунном лице Сырова.
– Вот ведь неймётся воину Анике. От сохи генерал. Всё понимает, а зачем-то пытается дерзить. Ему доверяют, свободу дарят, а он всё равно дерзит. И заменить его некем, – подумал Жанен. – Пока опора пусть будет на нём. А там, глядишь,  порешается всё по-другому.
Начальник поезда резво отреагировал и на чай, и на коньяк. Он, придерживая саблю на бедре, будто всю жизнь только и занимался официантством,  отскочил  в сторонку, и в порядке поступления предложений прилип сначала к оцинкованному баку с кипятком.
– Самоварчик бы сейчас не помешал, – буркнул он для порядка, искоса поглядывая по сторонам в поисках дополнительных чашек.
Напротив наглухо зашторенного окна притулился небольшой, упрощённой резьбы ореховый буфет со столовым серебром, рюмками и суточным запасом крепких напитков.
От тряски и небольшой путевой заварушки, случившейся месяц назад, зеркало  серванта проявило древние,  бывшие ранее тонкими, трещины. Но все бутылки литого стекла остались целыми. Удивительно, но окна вагона в перестрелку тоже не пострадали: поезд промчал мимо осмелевшей толпы, забившей своими телами и пулемётами обозы, обогнали десятка три замёрзших кентавров с винтовками и саблями.
Люди эти напрочь игнорировали правила партизанской неожиданности. Стреляющих людей в бушлатах и в ватниках с повязками можно было разглядеть в упор.
Самодельный снаряд пролетел вдогонку поездов верхом и срезал верхушку далёкой сосны.
Партизаны не успели, или специально не захотели разбирать рельсы.
Явно для смеха пустили поверху снаряд: знай, мол, наших, тикай, пока пропускают. Иначе пассажирам золотого поезда могло бы не поздоровиться. То ли золотишко пожалели лесные жители, то ли был у них сверхсекретный приказ пропустить поезд в целостном виде.
Были это красные рабочие вояки, или зелёные братья, тоже непонятно. А рассыпались бы ящики – сколько бы пришлось собирать, а сколько бы золотишка пропало, а сколько бы уволокли в леса разбойнички и подобрали деревенские по весне...
Но, если бы не обошлось пустой стрельбой и остановился бы поезд,  случилась бы великая потасовка и резня.
Партизан, если бы они вздумали встрять в бой, однозначно  перебили бы чехи – силы были неравные, но море одинаковой для всех крови однозначно пролилось бы в снег.

***

– От коньяка не откажемся, – соглашается Политцентр, переглядываясь  между собой, – с этим у нас тут пока туговато. Японскую полугорькую не пьём. Этакая гадость!
– Этакое знатное зелье... и сохранено. Удивительно это. Похвально в сегодняшней ситуации. Не всё ещё уничтожили господа офицеры,  – разглядывает принесённую тёмно-зелёную бутылку Жанен, – имеется военная выдержка. И в коньячке выдержка немалая.  Изготовление наше, французское. Наполеон, чёрт, меня дери! Бонопартус.
– Удивительно, вот тебе и война. Конфеты есть, вижу, а фрукты где? – добавляет новую просьбу Жанен, обращаясь к начальнику поезда.
– Что попросите, господин генерал. Имеется почти всё, что нужно – заказывайте – икра, соленье домашнее, прочая закуска. Есть нашенское белое крепкое,  – затараторил поездной начальник,  – чисто уксус. Слезу вышибет! Всё есть, кроме фруктов.
– Менделеевщину пробовать не будем. Так? – веселится важный француз, – а с фруктами шеф-поезд что-то сплоховал.
– Не сезон тут у нас! – дёргается рассердившийся Сыров, прикусив губу от явного издевательства над ними генерал-француза и от злости, усиленной   вполне заслуженным презрением и взаимной подозрительностью.
Сыров после смерти Каппеля тоже носил генеральские лампасы, но ещё полгода назад махал в полях полковничьей саблей и даже иногда попадал по вражьим нестриженым черепам. Он не отсиживался в каменных стенах штабов, как некоторые иностранцы. Он  не так часто предавал и не перекрашивался, не награбил столько, сколько смог успешный в разбоях усатый и жирный сластолюбец Жанен за время своей короткой службы в России.
– Французишко, сволочь хитрая. Ты один такой, умный, да жирный, а у нас живые люди. Ты  сам себе на уме. Тебе свистни из-за границы, и ты тут же улетишь, а нам тут горькие русские щи ещё долго хлебать, – не жалел молчаливо-язвительных похвал для своего соратника чешско-русский воевода Сыров.
Сыров стал зависимым от Жанена, сумевшего договориться с Лениным о покупке свободы и жизни чешского корпуса за их же, русские деньги.
Сыров, немало набедокуривший, не был у красных русских в почёте, если не сказать большего: его просто вздёрнули бы на толстую кедру, окажись он без прикрытия солдат и охранной ленинской бумаги.
Сыров не так давно получил шифрограмму от самого Бенеша, в которой президент приказывал ему доставить золотишко в Прагу.
– Попробуй сам, фря заграничная!  – была первая реакция для ответа.
Он едва не удержался, чтобы не отправить телеграмму с таким текстом президенту. Но, одумавшись, сильно смягчил выражение. Да и придуманную телеграмму послать не удалось: поезд двигался без остановок, на промежуточных станциях уже могли заседать  осмелевшие эсеры, большевички понемногу начинали стряхивать с себя перья гостеприимных курятников и опоясываться  как на праздник Пасхи вместо цветов пулемётными лентами.
Золото давно уже засело в башке Сырова, превратившись в назойливо звучащего  и в самого главного во всех его прежних армиях командира: «Это твой шанс, господин бывший подпоручик, бросай воевать, хватай меня и беги, куда ноги глядят».
Но шанс прорваться в Чехию далёким путём через восток под прикрытием ленинского декрета у него был. Поэтому Сыров был в сильной степени растерян, выбирая и задумывая разные варианты. И те и другие были опасными для жизни, а где опасность больше, он, конечно же, не знал. Но, рок гнал поезда на восток. На то оно и судьба, чёрт её побери, со всей своей скрытой, шулерской, фокуснической занятностью!

Жанен вёл более хитрую политику, успевая  получать огромные барыши для своего правительства от Колчака, и умело спекулировать на ситуации, когда большевикам был не по нутру огромный чехословацкий корпус, орудующий в центре страны. А большевикам надо было сохранить остаток золотого запаса, которым после явного военного позора идеалиста и неумелого вояки на суше – адмирала Колчака, физически завладели чехи. Сами чехи вместе с золотыми вагонами сидели в русской глубинке как в огромном кипящем горшке с прихлопнутой крышкой. Железная дорога по обе стороны от Нижнеудинска с волшебным эшелоном контролировалась партизанами. Проигрывающая Антанта вошла  с краснорусскими  в тайно-подпольный сговор, условившись о создании в будущем  Свободной экономической зоны на территории Дальнего Востока.

– Адмирал ваш завтра у своих выспится. По полной! – Жанен  махнул в сторону перрона и искоса поглядел на реакцию генерала Сырова и эсерской шпаны.
Эсеры сделали вид, что им судьба Колчака и всё остальное глубоко безразлично, потому как, что всё и так ясно, как божий день. Бумага Ленина сама пробивает себе дорогу. А все тут собравшиеся – её заложники и исполнители.
– Вот они – представители следующей власти – щёлкнуть бы им как следует, – думает Сыров. – Эсеришки эти – политговно и проститутки, слаще не придумать. Правильно про них Ленин говорил. Да и недолго они продержатся тут. Придёт рабочая мразь, солдатня, бедняки и прочие бездельники, и рассудят по-своему. Каждого приспособят в отдельный уголок. Каждому воздадут по заслугам. Никого не забудут памятливые комиссары.

Жанену в сложившейся ситуации совсем не жаль Колчака, отдавшего Франции столько золота, сколько  он мог дать физически в обмен на адекватную военную помощь.
Колчак глубоко лично обидел Жанена, не передав тому в 1919 году по распоряжению Ллойд Джорджа и Клемансо, военную власть над русскими и иностранными войсками, находящимися в Сибири.
Прошло совсем немного времени, и вот теперь сам Колчак был уже почти-что не нужен, разве что как дополнительная, не такая уж и великая, но всё равно  козырная карта валет в проститутских  играх и компромиссах  Антанты с красным правительством.
Франция до чёрта недодала Колчаку по их договору о военной помощи, «опрокинув»  его с поставками вооружения и обмундирования.
– Колчаку «повезло» ещё, – подло думает Жанен, – половина армии выбита тифом, а мёртвым одежонка не нужна. Да и сибирских тулупов в Лионах не шьют.
Франция с Россией вновь, спустя сотню лет,  поиграли в «войну и мир», в первой части изрядно намяв друг дружке бока. И опять они распивают на человечьих костях подслащённый кровью напиток временного мира и согласия. Вторая часть любовного военромана была ещё далеко.

Жадный и охочий до денег Жанен, награбивший по дорогам войны целый вагон драгоценностей,  молил бога теперь о том, чтобы бог вспомнил про него ещё раз и дал очередной шанс в этой близкой к финишу ситуации.  Урвать последний, полагающийся ему по праву авантюриста, рискующего своей жизнью за французское отечество, максимальный кусок от золотого пирога, – это был  импульсивный порыв, свойственный всем лицам, подхватившим самую неизлечимую и сознательно приобретённую людскую хворь, называемую золотой лихорадкой. Первого зауральского вагона хватило бы ему и всем дальним родственникам на десять жизней вперёд. А теперешнее золотишко в неимоверном количестве, равном суммам золотых запасов целых государств, снабжённое российским двуглавым орлом и  находящееся рядом в расфасованном виде по теплушкам и мерзлякам, оно  имело для кого-то вкус смерти, а для кого-то  – спасения. Для Жанена у этого золотого тельца был вкус и запах подранка, за которым ведётся коллективная охота, и которого надо  добить по возможности первым, чтобы отрезать от него самый жирный шмат.

Но ещё пуще куска золота, Жанен хотел глянуть в глаза и увидеть страх Александра Васильевича, хотел поиздеваться над Колчаком на прощанье, припомнить ему свою обиду и его несогласие «лечь» перед западными интервентами в девятнадцатом. Возможно, от этого что-то бы поменялось.
Жанен лично хотел объявить Колчаку о передаче его комиссарам и тем самым поставить в этом, полном взаимной ненависти мужском соревновании, жирную и победную точку.

– Кстати, Вы не знаете судьбы Ивана Михайлова, ну, этого... первого финансиста у Колчака? Васька Каин, кажется, его по вашему зовут, – спросил Жанен Сырова, только что попрощавшись с эсерами, выпившими почти мгновенно пару  «Наполеонов» и накоротко обменявшись условиями своей будущей и вынужденной дружбы, запрограммированной письмом Ленина. Подписали  две-три других, мало чего обозначающих и заранее заготовленных бумажек местного значения.  На эти бумажки Жанену было наплевать, и он подписал их механически, быстрым росчерком, практически не удостоив текста взглядом.
– Первый раз слышу, – резко и сухо ответил ему Сыров.
Соврал, знал он этого сволоча и Иуду.
– А Никольского – директора инвалютной канцелярии?
– Этот до Новониколаевска  с Колчаком вроде был, там и исчез. Говорят так, а как на самом деле было, – не знаю,  – произнёс Сыров, встряхнувшись всем телом, так что ножны громко бряцнули об голенища;   и тут же немного пожалел о сказанном.
– А, собственно, чего бояться по большому счёту, – подумал он следом, –  наверняка, его  свои же и грохнули. Лишний знаток Колчаку явно ни к чему.
Сыров не очень верил всему человечеству, а в особенности подозревал крашеных идеалистов – адмиралов, философов, научных заморышей и прочих грязных политиков, орущих кто за веру, кто за царя, кто за абстрактное отечество. Не понимал он  непродажных патриотов,  не отдающих ни кусочка своего отечества даже за огромную выгоду. А Колчак воплощал в себе весь этот нелюбимый и честнейший патриотический набор. Колчак-идеалист не стал договариваться с бароном Маннергеймом о передаче ему Карелии взамен на военное наступление финнов на Питер, и тем самым приблизил себе гибель: вся Красная полумиллионная армия тут же развернула штыки на восток.
Но Колчак был настоящим русским. Так что, не смотря на его не самые лучшие военные качества, прочие промахи и царские замашки, для Сырова он был печальным и злым неудачником, но при этом русским героем, за которого Сыров выпил бы стоя пол-литра самогона и даже пальнул бы в воздух из инвентарного орудия.
Больше всего Сыров верил в силу денег и лучше, чтобы они были сконвертированы  в крепкую  золотую валюту.

– Ну-ну, – недоверчиво промолвил Жанен, совершенно обоснованно подумав, что Сыров скрывает правду.
Сыров не только скрывал правду, но и лелеял надежду при подходе каппелевцев договориться с генералом Войцеховским о совместном контроле над золотым эшелоном. Предчувствуя скорое поражение, или отступление чехов под прикрытием ленинской индульгенции на запад, Сыров, тем не менее, имел свой личный план бегства. Уже без обременения сотнями тонн золота, людьми и эшелоном, он надеялся прорваться на восток, или на  юг через Монголию, или любыми другими возможными и крайне опасными,  авантюрными путями, – это Сырову было без разницы.
При этом он собирался хапнуть золота по максимуму.

***

Выключены бордовые абажуры убранства купе-тюрьмы свергнутого Верховного правителя России. Свисают золотые кисти с окон и от одиночных толчков позванивают в стакане чайно-серебряные ложечки. Интерьер в своей неуместной пышности уже попахивает близкой и неуклюжей смертью и такими же, незаслуженно позорными похоронами в проруби замёрзшей Ушаковой-реки.
Александр Васильевич не обременён лишними вещами. Зачем вещи, если гарантированный призрак смерти витает над золотовалютным эшелоном.  Не громыхают колёсные пары,  и не качается, как обычно, лампа. Железо подвижное намертво смёрзлось с прибитыми к шпалам рельсами. Шпалы плотно вросли в российскую землю.
Русская земля и также вода принимает в себя всякого смелого, да неудачного, убитого, зарезанного, сожжённого, утопленного – хоть белого, хоть красного. Немало наёмников похоронено в российской глубинке, не говоря уж про бранные поля по обе стороны Урала. Немало порченых шинелей, белой человечьей  кости, продырявленных черепов с пустыми глазницами вынесла Ангара на свои берега.

***

Александр Васильевич спит неспокойно. С головой накрывшись шинелью, он половину ночи сначала тяжко ворочался, неразумно принимая самые несподручные позы. И лишь к середине ночи успокоился.
Забившись головой в угол между подушкой и переборкой купе, он совершенно неинтеллигентно, не стесняясь никого, как простой окопный солдат или бывалый рецидивист за очередной решёткой, во всю мощь запевает храпы.  Горло, слипающееся с нёбом, издаёт гымкающие звуки; когда голова  свёрнута набок, из уголков рта вышёптываются неуместно  добродушные «п-хы».  Комбинация носоглотки и открытого рта, словно спевшись  в одном диком оркестре,  изредка выписывает исступлённые ноты – будто предсмертные рулады русского человека – героя и преступника, к которому во сне пришла незвано жуткая правда  его собственной и близкой казни.  Храп настолько мощен, что пронзает  другие купе и плацкарты и не даёт высоким чинам спать.

Колчака разбудил сыровский адъютант – поджарый и крепкий, светловолосый и сильно немолодой человек инженеристого вида с умнющими глазами. Когда прозвучало имя генерала Жанена, Колчак всё понял: по ночам такие люди по пустякам не приходят. Тем более, Колчак к этому времени стал совершенно чётко осознавать свою участь и просто велел себе ждать конечного момента, не сопротивляясь предрасположению судьбы.
Когда, совсем недавно, под давлением фатума он подписал свою отставку и формально «лёг» под Деникина, находящегося в такой дали, что его армия с точки зрения военной помощи была бесполезной, то финал  его жизни практически полностью проявился; как чёрно-белое изображение на серебряной пластине в безразлично правдивой лабораторной ванне.
– Вот, сволочь! – Александр Васильевич наградил генерала Жанена новым, совершенно заслуженным званием, – замашки перенял чекистские. Наиподлейший человек,   а ещё француз: тень на всю Францию наложил. Россию трахнул в задницу, а перед уходом ещё и насрёт в углу –  агентишка паршивый, лизоблюд и вор. Надо же –  пришёл сдавать меня большевикам. Попользовался, как мог, и сдал за вредностью. А я ещё с ним коньяк пивал  и выдумывал красивые слова, чтобы не сильно обижать. М-да, вот смотришь человеку в глаза, а там такая преданность написана. Не знаешь, кто друг, а кто враг и предатель. Воистину, деньги и богатство делают из человека подлючую суку, хамелеона – игуану, Ирода и Иуду.
Колчак рассмеялся смешному собранию подлецов: все имена на букву «И».
– Про золотой недостаток спросит обязательно – уж тут явно донесли. Ничего лишнего не скажу – как бы ни старался, подлая тварь. И… и про отцепленный вагон промолчу. Если достанется красным, –  значит, так тому и бывать. Победителям – уворованная дань. А смогут переправить за границу, – и так тоже неплохо,  слава Богу. Не перепадёт ни Софье, ни Славушке, зато поможет офицерским семьям.  Дине, видимо, не судьбит ни в чём. Вот это настоящая декабристка, таким женщинам надо памятники ставить. А сам-то я хорош! Всех в тупик завёл. Новый Сусанин, матросский мой клёш. Магнитчик туев.
– Богданов! – кричит он в запале.
В купе заходит всё тот же русский офицер-инженер, адъютант Коноплёв Аким Яковлевич. Какая всё-таки знакомая фамилия! Голос его груб и мужественен. Тем более странно звучат замешательные интонации.
– Александр Васильевич, ваше высоко...  превосходительство, – несколько путается в званиях адъютант: время такое неверно...  –  Вы, наверно, запамятовали, Александр Васильевич, – Богданов, чёрт усатый,  убежал ещё за Омском... с Дранковичем. Вагон ещё отцепляли, помните, когда в хвосте пара в негодность вышла?
– Молчите! – крикнул внезапно Колчак и слегка неудачно, не по начальственному чуть списклявил, никогда ранее не повышавши голоса на подчинённых. Но тут был не его подчинённый, а сыровский – один из немногочисленных русских на этом чешском поезде. Правда, перебежчиком оказался...
Коноплёв непроизвольно слегка дёрнул головой.
Колчак заметил и тут же исправился:  «Извините, ради бога, пожалуйста, это нервы! Я хочу вам сказать... Э-э-э. Словом, прошу Вас про Богданова и тот вагон забыть напрочь. Никому! Ни одного слова! Понимаете. Это, кстати, в Ваших же интересах. Как Ваша фамилия, простите? Я Вас, кажется, не в первый раз здесь вижу, и чую в Вас честного человека, попавшего, как и все мы тут... в эту страшную оказию и западню. Я чрезвычайно серьёзно Вам говорю. Это очень опасные сведения для любого. Для вас тоже. Могут даже пытать... эти... и разное...  И... извините за случайную резкость. Извините, ей богу!» – Этот тон странен для правителя России.
– Я Коноплёв. Я понимаю, я Вас слушаю внимательнейшим образом, Александр Васильевич, – выдавил через силу Коноплёв.
У Колчака на этом поезде-тюрьме нет ни одного товарища. Чужой – и пожилой, странно это – адъютант показался ему единственным человеком, которому он в этот почти завершающий момент жизни сможет оказать хоть какую-нибудь пользу.
Выпрыгнул избыток прежнего романтизма:
– Вы это, того... Знаете, если меня сегодня уведут... а уведут почти точно, да наверняка,… то вы меня больше не ждите…
– Я, собственно, и не жду. У меня простое поручение от Сырова. Ну и от генерала Жанена.
– Да-да, я понимаю, – сердится Колчак. Он совершенно не выспался и чрезвычайно устал. Он в плену.
– Тем не менее, вы мне нравитесь, и я хочу... Словом, я как бы предупреждаю вас, потому, что чувствую... всё изменится скоро. Радикально. Словом, если я выйду из вагона без кистей на сабле, или вообще без сабли, значит это для вас знак, или примета такая. Уж простите, я Вам точно говорю: убегайте, не стесняйтесь этого дела. Как только выйдет возможность прямо в ближайшие часы – бегите. Не до красивых сейчас поз. Не верьте чехам, не верьте русским: ни нашим, ни ихним. Бегите, бегите. Слишком мы тут много крови пролили. Вы тоже лили?
– Всяко, – уклончиво ответил Коноплёв. – Старался по возможности  не проливать.
– Идите в свою профессию, – продолжил адмирал, – идите. Может, Вам повезёт, и останетесь жить. У вас была мирная профессия?
– Была: я топографию знаю. Карты-с,  военные и обычные. Ещё кое-что. В железе понимаю. В рудах. Уголь освоил. Геологией баловался. Большие Льды видел. Давненько было. Виды были. Планы. Но, думаю, уже не пригодится… ввиду ситуации.
– Практический коллега! Неплохо в наше военное время. Да не торопитесь Вы умирать. Боритесь за жизнь. Фамилию смените, если Вам фамилия своя страшна, – рассмеялся Колчак. – А любимая женщина есть?
– Это мне знакомо, – улыбнулся Аким и тут же замолк.
– Первое или второе?
– И того и другого понемногу.
Колчак засмеялся: «То есть, Вы хотите сказать, что Вы вовсе не Коноплёв?»
– Я этого не говорил.
– Я тоже этим... – наукой занимался, – начал Колчак с другого бока,  – правда, на море, а не на суше. В море всё по-другому. Даже умирать в море приятней и чище: – шлёп в саван! Зашьют, к ногам груз и в море. В этом большая романтика и разница. Да и как по-другому? Трупы с собой возить? Для этого много льда надо. На всех мёртвых льда не напасёшься. Хотя...
Хотя, в его жизни было много льда, переизбыток льда, скрипучего снега и льда, регулярно отнимающего жизни его товарищей.
Колчак ненадолго задумался, поправляя с помощью зеркала аксельбант. Вся его короткая жизнь – учёба, походы, война, начальник и друг де Толль, быстрое и авантюрное верховодство над Сибирью, ледяные просторы Арктики, мечта об Антарктиде и поиске её главной точки – все события промелькнули перед глазами, как в момент отрыва  и полёта в глубокую пропасть. – Большие Льды, говорите, видели? Арктику имеете в виду? Плавал я там.
– Антарктиду, ваше превосходительство.
Колчак застыл на месте. Скривился аксельбант.
– Как так? Что за неожиданность? Там наши плавали совершенно немного.
– Было как-то... – неохотно отвечал Коноплёв. – По молодости... на английском корабле.
– Юнгой служили? Редкий случай: русский на английском судне...
– У меня дед и прадед их величествам служили. Мирное дело. По обмену картографическими знаниями. Договорённость такая между правительствами была.
– Почти-что новость для меня, – сказал Колчак, – я тоже  пробивался, но меня не пускали, а тут война... и я здесь. И, похоже, проиграл... несомненно проиграл. Бегу, видите же сами. Позорно бегу. Любовь свою вчера выпроводил в самостоятельность. Выбросил в мороз. Чёрт, прескверно, обидно и не благородно. Скоро конец всему этому путешествию. Скоро! Остались дни... какое... может, часы, минуты даже.
Офицер-адъютант стоял в положении шаткого, тающего оловянного солдатика. Он прислушивался, ожидая следующих указаний или исповедного словоизлияния важного человека, попавшего в западню.
– А что, может быть вы и про адмирала Пири Рейса слышали? – спросил неожиданно Колчак, и проницательно вперил взгляд в Коноплёва.
– И про Рейса и про Финиуса знаю, –  ответил без промедления Коноплёв, будто заранее знал вопрос, – и с Жозефиной Дибич общался... и не только... – и остановил фразу.
– Что не только? Секрет какой-то у вас?
– Не секрет, но и мало хорошего...
– Продолжайте, мне эта тема познавательна.
– Ну, есть некоторые камушки оттуда, – спокойно сказал Коноплёв. – Вернее даже, камни. Но мне и нам  никто не верит...
– Мне, нам... Уж не алмазы ли в вашем секретном оттуда? – улыбнулся адмирал, – может золотишко? – и коротко усмехнулся: его поезд битком забит золотом, а этот человек упоминает о камушках каких-то призрачных.
– Да нет, это просто камни с континента… – и Коноплёв заторопился. В несколько предложений втиснул сведения о предполагаемом древнем континенте на месте антарктической ледовой шапки и на похожесть камней на пирит, и на их магнетизм, и на того вида гранит, который разве встречается в местах южнее Моккотана. В конце вставил фразу: «Просверлить бы эту антарктическую шапку, Александр Васильевич! Это было б достойным делом»
– Да уж, чтобы просверлить шапку, я, пожалуй, половины этого поезда не пожалел бы, – сказал адмирал. – А может и весь. Да только там прохладно… вы не заметили разве? Да и не мой это поезд, а, пожалуй, царский, может теперь народный... российский, если правильней сказать. К тому идёт. Везут, везут неведомо куда. Растащат его в Америке. А всё лучше, чем к этому... Ульянову. Вампир он. Сволочь наипоследняя, хуже человеконенавистничества не бывает. Гений и покупатель человеческих душ. Сатана, рождённый от человека. Отдай ему золото – начнёт скупать мировой пролетариат. Он этого не скрывает, а выпячивает. Хренов ему, а не золота.
Коноплёв промолчал.
– А что, может когда-нибудь и просверлят, – продолжил начатую сказочную тему Колчак, – у меня тоже были мысли по этому поводу.
– Теперь красные будут сверлить, если догадаются, – достаточно удручённо заметил Коноплёв. И не с того, ни с сего ввернул: «А вы случаем не общались с таким человеком по имени Федот Полиевктов?»
– Что-то слышал мельком, не помню, – ответил адмирал. – А кто это?
– А один умный мужик отсюда. Математик и вообще гений. Он тихоня, не выпячивается, умнее всех учёных вместе. Он про Антарктиду с Египтом много чего накопал.
– Хотел бы познакомиться, да боюсь, не успеваю. И умнее всех – так не бывает. Он же, надеюсь, пользовался знанием неумных, так?
– Соглашусь с вами, но всё равно очень умный.
– А вы и не говорите до поры про дыру эту в Антарктиде, – посоветовал адмирал, усмехнувшись. – Чёрт бы их задери! Вот поправят эти свои дела, отставят штыки в арсенал, тогда и скажете. Думаю, в этом холодном континенте несметные сокровища. Побольше, чем в поезде этом... с мертвецами. Дерзайте, доказывайте и сверлите... История там найдётся и с Моккатаном, и с Гизой, и с пирамидами свяжется... Если останетесь живы, конечно. Шансов у Вас немного, но есть. Больше, чем у меня. И Полиевктова этого... умника... К делам пришпилите.
– Буду стараться, – неохотно ответил Аким Яковлевич, – тут как пойдёт, и от меня не зависит. И вы постарайтесь.
Добавлено было зря. Участь адмирала была решена, но про это знала только будущая история.
Колчак, несмотря на свержение и опалу, был для Коноплёва всё равно великим человеком, духовным страдальцем и заложником смутного времени. Всё тут перемешалось. Пора переписать Библию и расширить раздел с Дьяволами... Господи!
И зачем Ты вывел меня из чрева? пусть бы я умер, когда ещё ничей глаз не видел меня ... 
Затянувши дело в личных разговорах и опомнившись, адъютант шагнул из купе: «Я Вас здесь подожду».
– Подождите, подождите, – рассмеялся Колчак, – а мы, Верховные, сходим сейчас с Вами – нормальным – в гости к союзничку. По чайку – кофейку. Если предложат, конечно. А хотите закурить?
Колчак сквозь образовавшуюся щель между дверью и купейной стенкой протянул офицеру богато оформленную табакерку с монограммой Географического Клуба.
– Не откажусь.
Колчак на несколько секунд замешкался, остановившись и вглядываясь в Коноплёва. Наконец, он что-то придумал:
– А у меня тут для вас, кстати, словно специально... вы как чувствовали... вы, не ангел ли? Одна бумаженция имеется... Коженция, пожалуй, правильней... Мне теперь её беречь ни к чему. У вас шансов больше...
Колчак нырнул в кожаный саквояж с блестящей защёлкой и стоящий на самом виду – рядом с подушкой. Будто он в него заглядывал перед сном и забыл. Вынул оттуда закутанное в тряпку Нечто похоже на неровный пакет. Нечто с картофельного цвета тряпицей перевязано накрест верёвочкой: «Берите, берите. Вы разберётесь. А будете в Антарктиде – если доведётся – вспомните обо мне. Палку воткните... в снег... в лёд... имя моё нацарапайте. И спрячьте, как следует. Эта бумага не для теперешних времён. Золото говорите? ...Это будет похлеще золота. Это мировая бомба».

***

– Как же я забыл об этом прохиндее Богданове?  – удивляется Колчак. – А смельчак-таки. Не отнимешь. А вот поймал бы – так собственноручно бы засек. Российское это золото, не моё!  Не ожидал, не ожидал. Целый вагон упёр... Тварь, изменщик. Вроде и не еврей. Да так хитро   придумал: чёрт, есть ещё ловкачи в нашем государстве! Да с такими финансёрами, да с такими солдатами... Коноплёв этот попался... Умница, похоже, большой, он и солдат и инженер. Фантазёр. Крепок. Нет, Россия не пропадёт. И без меня справятся. Дожить бы ещё и взглянуть...
Вагон качнулся. Лязгнуло. Видимо, подцепляли ещё что-то.
– Да тьфу! Не дожить уж... всяко не дожить. Господа пора вспоминать. Как его лицо-то?
Образок чей-то над лежанкой угрюмо молчал, пронизывая адмирала  насквозь. – Ухмыляется, завидует. Неизвестно ещё – чья смерть страшнее.
Колчак перед выходом ещё раз посмотрелся в зеркало. Нет, на господа и наместника он совсем не похож – бледен и неправеден. Каратель, враг народный. Натянул по самые брови фуражку. Щёлкнул себя пальцем по крючковатому носу. Усмехнулся: «Красив, красив, нечего сказать, – и за что ж только этаких красавчиков женщины любят». Вышел из купе.
В коридоре слабо светили ночные лампочки, пахло человеческим потом, сигарным дымом и хромом от начищенных по старорежимному сапог.
– Где тут у нас приостановился ле-дженераль? В кают-салоне?  – спросил он Коноплёва. И, будто нечаянно, а на самом деле куражась, зацепил плечом.
Офицер молча, ироническим кивком головы, показал ему в сторону совещательного отсека. И постучал по своей груди: здесь ваш пакет. Сохраню. Пожелал остаться за дверью, не восхотев французского угощенья.

***

Сидят понурые, выпившие люди в отсеке. Кончились у них слова.
Жанен, ожидая Александра Колчака, сдвинул шторку окна немного и протаял дыханием обмёрзшее стекло, потом пальцем расширил  овальное отверстие. В рамке инея, как в удавшемся медальоне, образовался фантастический пейзаж: застывший часовой с развевающимися полами шинели, заснеженная крыша вокзального здания и одинокая гора на горизонте. Это была русская Голгофа.
Колчак, не  стучась, торкнул дверь передвижного штаба ногой.  Глухо звякнул молчавший до сих пор колокольчик с хилым биленем ,  дёрнулись занавески. Офицеры повскакали с мест, на время отставив фужеры и серебро. Вытянулись в струнку бело-чешские вояки, сжались представители новой власти. Растянул презрительную антантовскую улыбку новоявленный французский Иуда.
– Входите, входите, Александр Васильевич. Давненько не виделись.

***

Почаёвничали для начала. Осудили ещё раз политически-военный расклад. Не так уж всё и плохо. Потому что хуже не бывает, и не надо думать, и не надо торопить события. Судьба их в лице Ленина уже нашла и распоряжается по-своему.

***

 – Александр Васильевич, нам тут один любопытный документик вручили. Не смогли бы вы нашему почётному собранию его прокомментировать?
– Не понимаю, про что это вы, уважаемый.
– А скажите, вам не знакомы вот такие фамилии…
Жанен взял со стола потрёпанную бумагу и вычитал оттуда: – Ну вот: гражданин Кумысников, Байманов, гражданка Рахимова…
– Первый раз слышу, а о чём, собственно речь и по какому праву Вы здесь... предписываете как будто?
– Стойте, стойте, не распаляйтесь. Я всё-таки иностранный подданный. Вот они пишут: комбед деревни Седяны Ишимбаевской волости, Ёкского уезда распоряжается судьбой молодых женщин, отдавая их своим приятелям, не считаясь ни с согласием родителей, ни с требованием здравого смысла…
– Стойте, что за ерунда, что за комбед! Мы эти комбеды... самых рьяных... на осинах развешивали! Да будет вам известно... Тут пахнет одним: анархизмом и провокацией. Позвольте выразить Вам...
– Ну как стойте, не горячитесь, Александр Васильевич, у них тут в конце ссылка на Вас идёт. Будто бы Вы лично им этот документик подмахнули и ввели в ранг вашего декрета.
– Чепуха какая-то. Дайте-ка мне эту бумажку почитать...
– Читать-то вы читайте, а вот наши друзья из Америки считают, что вы тут сильно сглупили...
– Как-то быстро провокации до иностранцев распространяются.  Не находите? И что дальше?
– А что дальше?
Дальше Жанен говорил твёрдо, чеканя  русские слова словно приговор: «Сенат Америки  говорит, что если так дальше пойдёт, то никакой помощи вы от них больше не получите».
– Интересно, про какую вы тут помощь из Америки говорите, уж, не про консервы ли, которым одна дорога – на помойку?
– Серьёзней  вопрос. Они говорят, что кроме оружия и этих... гнилых консервов, как вы говорите, вы у них краску берете и запрашиваете бумагу для печати... Деньги Вы на чём печатать собрались, коллега? На промокашках?
– Мы печатаем на типографских остатках, если, извините, речь про «воробьёв».
– Да вы не торопитесь, а подумайте хорошо.
Колчак нахмурился. Некрасивое лицо посерело, и ёжик на голове будто приподнял фуражку. Вспыхнул бледный румянец. Вместо обдумывания рука его автоматически дёрнулась к тому месту, где когда-то висел наган. А теперь там пусто. Тут же на него накинулась международная свора. Сверху лёг не худенький эсер.
– Помните ему немного бока, – спокойно сказал Жанен, будто экзекуировал простого крестьянина. И отвернулся в сторону, скрестя руки за спиной. Фигура эта далась нелегко, и пришлось размять плечи парой движений.

***

...Отец твой наложил на нас тяжкое иго, но ты облегчи жестокую работу отца твоего и тяжкое иго, которое он наложил на нас, и мы будем служить тебе .

– А теперь отведите адмирала в купе и заприте, – сказал Жанен, – и суньте ему в карман этот декрет. Пусть на досуге почитает. И большевики  пусть поинтересуются. Большевикам это  чрезвычайно интересно. Особенно Ленину... с Дзержинским.
Двое гражданских и двое военных принялись устанавливать Колчака в стоячее положение. Колчак был растрёпан, китель полурасстегнулся, отвалилась пуговица, а из брюк торчал край военного белья.
– Ну как, Александр Васильевич, пошла вам впрок наука?
Колчак молчал, подёргивался, и даже не пытался что-то сказать в ответ. Такого с ним не бывало с самого детства.
Вывели Колчака из салона.
– А вы, граждане меньшевики и большевики, шлите своих с ружьями, – скомандовал Жанен. Мы пустим.  Видите, как мы разбираемся со сволочами. Это не военный, а сущий палач. С русскими женщинами что удумал сделать! Настала  пора с адмиралом рассчитаться за всё недоразумение российское... За обман и соблазны. Порнографию, понимаешь, собрался развести.  Забирайте адмирала, а наша миссия закончилась. Нам надо торопиться домой.
Переглядываются красные, белые и эсеры с меньшевиками.
– Сыров, а Вы выделите пару чешских воинов понадёжней. Пусть станут в карауле. Я вашим адъютантам, господин Сыров, тем, что из русских, не особенно верю. И пришлите сюда Коноплёва. Мы с ним тоже поговорим кое о чём.