Описание:
Его повседневные будни бледнели с каждой секундой. Палитра его судьбы оставляла лишь черные следы на кистях, что рисовали его ниточки надежды, которые могли бы дотянуть его до успешной и независимой жизни. Он отчаялся, и душа его не требовала ничтожной жалости небес, но в какой-то непривлекательный, казалось бы, день наступила справедливость.
Солнечный луч постучался в его непроглядную судьбу. Ее звали Ася, и встретились они, когда он отправился в глухую деревню с целью помочь бездомным.
***
Мне потребовалось расслабление после довольно-таки банального трудового дня. Усталость любила цепляться за меня ближе к девяти вечера, в особенности тяжело переносить ее острые ноготки в области поясницы. Проблемы с этим не покидали меня с раннего детства, но думать о посещении врача мне попросту некогда, впрочем, и выхода нет, кроме как опустошать свой и до этого дырявый кошелек, растрачивая бешеные суммы денег на обследования? Мне легче сыграть роль раненого солдата, помучиться, разминаясь на твердом матраце, а там и боль временно утихнет. Да, я чертов мазохист.
Я открыл холодильник и нахмурился: не хватало женской руки, иначе как объяснить полное отсутствие действительно съедобных продуктов, полезных для пищеварения? Прокисшее двухпроцентное молоко, несколько яиц, сливочное масло, упаковка порезанного на ломтики сыра «Чеддер», палка сырокопченой колбасы и охлажденное шампанское. Выбор был не велик, и я остался без вечернего перекуса, осторожно достав с конца полки мирно лежавшую стеклянную бутылку Абрау-Дюрсо. Мгновенно в комнате потемнело, и тьма поглотила меня, когда дверца холодильника закрылась, а за ней и выключилась маленькая лампочка внутри. Я, привыкший к покрову ночи, зашагал в свою комнату.
Я приложил мокрую бутылку к себе и упер дном себе в грудь, придерживая пальцами пробку, стал аккуратно вращать ее штопором. Негромкий выстрел открывшегося шампанского прозвучал для меня как новогодний салют – мгновенно счастье заиграло в моем сердце, а расслабленная улыбка расцвела на губах. Золотистая липкая жидкость слегка задела рукава моей светлой рубашки, несколько капель стекло по пальцам, но я среагировал и высунул язык, облизываясь.
- Все-таки каждый день особенный по-своему, - со вздохом прошептал я, открывая настежь окно.
Хрупкий бокал я придерживал пальцами, в тех местах, где я касался, стекло покрылось тонким слоем влаги. Игристое полусладкое белое вино, которое хранилось в погребе моего отца долгое время, на вкус запоминающееся, остается приятное послевкусие и завораживающий аромат изо рта. Я выпил бы целую бутылку, однако здоровье не позволяло злорадствовать даже с таким несерьезным алкогольным напитком, поэтому я растягивал удовольствие, мизерными глотками освобождая бокал от шампанского.
Как удивительны гигантские шаги времени, как стремительно пустынное светлое утро сменяется на унылый безлюдный вечер, как быстроходно спешит поменяться пейзаж перед вашими глазами, теряясь где-то в заплесневелой бесконечности потускневшего неба. Быть может, я немного опьянел, и воображение само рисовало за меня картины, но я заметил, рассматривая то, что вижу перед собой и далеко вдали: каждый вечер, как я открываю это окно и смотрю на один и тот же пейзаж, я наслаждаюсь им по-разному. То же чуть наклоненное влево дерево, пострадавшее при недавнем урагане, сухие листья под ним на земле, двор с детской площадкой, на которой никогда я не видел играющих в песочнице детей, высокие дома новейших построек – квартиры в моем микрорайоне велики ценой, я изрядно потрудился и пролил литры пота, чтобы заработать на собственное жилье. Сегодня мое восприятие этого маленького мира, в котором мне посчастливилось жить, я воодушевил мыслью: «Возможно, капли алкоголя в моей крови разожгли неведомое желание наслаждаться в моем сердце, но то, что я видел перед глазами, было мне родным и близким, теплым настолько, подобно как лучи летнего солнца лягут на мою оголенную грудь и обожгут кожу. Однако любовь к родному дому и видам его из окна была мощнее, чем летний ожог моей души, и всегда его картины вселяли в меня вдохновение, что заставило пошевелиться счастье, самое крохотное, присутствующее во мне».
Я бы упивался дальше тем, что вижу, если бы не головокружение и тревога в голове, вынудившие меня отставить пустой бокал на стеклянный газетный столик. Окно я закрывать не стал: воздух, пропитанный ароматом растущих во дворе красных и розовых роз, ласкал меня легкими касаниями к коже; я покрывался мурашками, но дрожь по телу расслабляла и разливала блаженство по всему телу, что полезно для человека, уставшего на работе. Я примостился на диване, не раскладывая его, укрылся колючим пледом своей бабули по самую голову, и, несмотря на то, что жизнь моя – не палитра художника, чьи краски насыщены яркостью и жизнерадостью, - уснул с улыбкой на губах, не предвкушая на завтрашний день никаких событий, которые смогли бы расстроить меня больше, чем моя серая повседневность в целом. Хуже быть уже не может. Мои мысли всегда шли на волне пессимизма, и печаль состоит в чистоте реализма моей жизни. Я рассуждаю как отчаявшийся старик, но смею ли рассуждать иначе, если я истинно являюсь тем, кто на деле упал духом и опустился в омут безнадежности? А мне всего-то двадцать пять лет.
Изнеможение захватило меня в свой плен, или я слишком расстроился от своих мыслей, от которых каждый раз становилось больнее от давления и покалывания в грудной клетке, но тягость уснуть затушила во мне остаток энергии на дальнейшие нерадостные размышления, и я погрузился в нежные объятия сновидений.
***
Мой друг уверял меня, что сигнал будильника, названный как «Пение сверчков», не будет раздражать меня ранним утром, когда я еще не успею разлепить заспанные и слипающиеся веки, чтобы быстрым нажатием единственной кнопки отключить его звучание. Он глубоко ошибался, и не поразительно, что, какой бы красивой мелодией не обладал будильник, в частности в утро понедельника, человека буквально с третьего пробуждения будет нервировать всякое звучание чего-либо. Таки я, разбуженный Пением Сверчков, разгневанно нажал на кнопку, отключая сигнал «05:30, понедельник, 23 сентября. Подъем!», откинулся обратно на подушку и любовно обнял бабушкин плед, обыкновенно колющий и щекочущий кожу; утром почему-то он неожиданно превращается в мягкое одеяло.
Жизнь была беспощадна со мной, и доспать привычные пять минут мне не разрешили. Телефон завибрировал, едва ли не соскользнув со стеклянного журнального столика, как я схватил его и лениво приложил к уху.
- Виктор Нестеров на связи, - деловым тоном ответил я, но голос, в отличие от меня, еще не пробудился, и явно слышался собеседнику как невнятное бурчание старушки. На том конце провода фальшиво кашлянули.
- Твоя статья не понравилась Гитлеру, - разочарованно прошептал мне мой товарищ. Я возмутительно цокнул языком:
- Вечно он чем-то недоволен! – Медлительная пауза. – И не называй моего отца Гитлером.
Друг, видимо, проигнорировал мое неоправданное возмущение по поводу прозвища моего отца.
- Сказал, что ты использовал слишком много слов, неясных для простых смертных. Правильнее выражаться, по его мнению, то, как ты пишешь – сложнейший язык, который непонятен нашим читателям. Если только они будут читать газету, параллельно заглядывая в словарь, - хмыкнул он, подшучивая. Мне не посчастливилось посмеяться. – Буду краток: поспеши явиться в редакцию до того, как твой отец разнесет весь офис и превратит наших сотрудников в отбивные.
- Да, мой отец любит использовать людей как невоодушевленные предметы. Чаще всего в его плохом настроении виноват я, но если меня поблизости нет, все, кто его окружают, вынуждены выслушивать дикие крики злобного хозяина.
Мое лицо выражало полное отвращение всегда, когда речь шла о моем отце. Славно, что Дмитрий, мой отец, не замечал этого – тогда я бы давно лежал в сырой земле. Разъясняется суть таковых отношений между сыном и отцом одним словом с большой буквы – Ненависть, - но как эта Ненависть зародилась, стоит потрудиться рассказать, что я сделаю чуть позже.
Положив телефон на плечо, и придавливая его ухом, я встал с дивана и направился в ванную.
- Насчет Гитлера я меняю свое решение, - после неловкой паузы добавил я. – Прозвище рождено для него.
- До встречи, Витя, - попрощался он.
- До встречи, - Но услышал я только громкое неприятное, сказанное женским голоском: «Вызов завершен» и затем гудки. Отбросив телефон подальше от себя, я разделся и отдался воде, что успокаивала мою кожу, будто массируя падающими прохладными каплями.
Прежде чем уйти, я поспешил закрыть окно, и заметил, как вдалеке прогремел гром, чудовищно и устрашающе громко. Надвигалась гроза, что и объяснял потяжелевший воздух, словно кричащий о том, что она будет сильной, и людям не стоит высовываться на улицу следующие несколько часов.
На гладильной доске лежала рубашка, и лишь надев ее, я понял, что не замочил вчерашнее пятно от шампанского на рукавах. Во мне сыграло типичное мужское разгильдяйство или обыкновенная зловещая лень, я не знал, и, сообразив, натянул сверху темно-синий пиджак. Галстук пришлось завязывать глядя на себя в зеркало, и во мне промелькнуло ехидство: «Не пойти ли тебе в модели, Нестеров?»
В университете я часто играл в баскетбол, состоял в баскетбольной команде. Мне предлагали стать капитаном, но я не привык считать себя лидером – вероятно, это моя проблема, начавшая обретать обороты с детства, - поэтому был вынужден добродушно улыбнуться и отказаться от столь соблазнительного шанса стать лучшим из лучших среди ребят. За высокий рост я благодарил именно это университетское хобби, за тонкие и изящные пальцы – умение проделывать поразительные трюки с тяжелым мячом, что так нравились молоденьким и озорным девчонкам, длинные и подкачанные ноги – итог хождения в спортивный зал. По телосложению я средний, подтянутый во всех частях тела, широкоплечий. Лицо бледноватое, овальной формы с выдающимися скулами, вздернутым носом – я слегка курносый; глубокого сидящие ядовито-желтые глаза, что отваживает многих людей поинтересоваться у меня, ношу ли я цветные линзы. Нет, я не носил линзы, ибо это подростковая забава и несравненная глупость. Волосы, как бы я ни причесывался и не ухаживал за ними, никогда не лежали в идеальной укладке, а если я к какому-либо мероприятию зачесывал челку и пользовался лаком, она рано или поздно лохматилась, и легкие кудряшки на затылке оставались непокорными. Я выглядел как подвыпивший школьник, для поддержания модных тенденций не пользующийся расческой - среди молодежи же так модно? Впрочем, я остановил свой выбор на подростковой прическе: никто не видел меня ухоженным, я всегда взлохмачиваю волосы, когда нервничаю, а нервничаю я постоянно, поэтому не вытаскиваю пятерню из своих волос, часто массируя пальцами челку и пряди. Цвет моих волос от рождения пепельно-русый, и я устал твердить всем, что я не шатен. Пускай думают, как им хочется, а мне должно быть равнодушно, что люди говорят по поводу цвета моих волос.
Я покривлялся перед зеркалом, кое-как пытаясь поднять свое настроение, однако попытки оказались на деле тщетными, и я, смирившийся с предстоящим скандалом на работе, натянул на себя кожаный плащ и покинул теплое гнездышко до момента, как почернеет небо.
***
В офисе я очутился несколькими минутами позже, чем полагалось, ведь по времени уже как обязательство сидеть за рабочим столом и переделывать каждую строчку своей неудачной главы, не сошедшейся со вкусами начальства. Стоило мне ступить за порог своей квартиры, успокоение умчалось прочь из моей головы, я вновь обзавелся тревожными мыслями, что разрушали мое внутреннее равновесие, благодаря которому я не срываюсь с цепи могучего желания послать к чертям всех и вся, кто сейчас здоровается со мной ненавязчивым кивком головы.
- Здравствуй, Александра, - фальшивая улыбка, которую использует каждый офисный работник для приветствия своих нежелательных приятелей, нарисовалась на моих губах. – Сделай мне кофе, крепкий. И принеси круассан.
Я оценивающе оглядел молодую секретаршу с ног до головы – вопрос состоит в том, бывают ли секретарши взрослыми и полными дамами, или суть работы их состоит вовсе не в приготовлении напитков для гостей, а соблазнения копошащих в бумагах работников? Однозначно, я состою в списке немногих мужчин, кто не заинтересован в общении с легкомысленными женщинами, и даже чарующий запах ее пышных темных волос не затуманивал мой больной разум.
- Вы весь промокли, Виктор Дмитриевич, - заметила она. Я поразительно громко фыркнул, выражая свое недовольство; и недовольство мое заключалось не в том, что я действительно промок до ниточки, и под моими ботинками образовалось пятно от грязной воды, а в том, что надоедливая секретарша устраивала попытки по сломлению моей придуманной системы: отказывать ей во всех просьбах, намекающих на свидание. Я – это единственный человек в офисе, помимо женского коллектива, кто не касался алых губ нашей добросердечной секретарши. И верование мое состоит в том, что мне и не удастся сдаться и сделать так, как просит она. Эта девушка мне до одури противна.
- Я попросил принести мне кофе, Александра, - постарался вежливо намекнуть оставить меня в покое. Девушка принялась стягивать с меня кожаное пальто, и я поддался ее трепетному обращению к себе и позволил снять с себя верхнюю одежду. Она повесила промокшее пальто на спинку высокого кресла, и не собиралась покинуть мое общество, щенячьими глазами пытаясь разглядеть в моих глазах намек на симпатию. Но, к превеликому огорчению, кроме сдержанного презрения и ледяного безразличия во мне рассмотреть ничего не получилось.
- Я могу вам чем-то еще помочь? – вежливо поинтересовалась Александра, и я долго мучился с мыслью, что не бью женщин. Какова вероятность того, что она сегодня оставит меня наедине со своим пессимизмом и компьютером, где сохранена так и не вышедшая в новом выпуске газеты статья, которую мне нужно исправить срочно, и не медля!
- Можешь, - сквозь зубы прошептал я. – Кофе и круассан принеси, - раздраженно попросил я с натянутой улыбкой.
Она едва расслышала мои последние слова, подняв на меня глаза, полные невыплаканных слез и отображавшие ее душевное смятение, девушка на ватных ногах развернулась ко мне спиной. Постояв секунду-другую, она преднамеренно обиженно вздохнула, и скрылась в коридоре. Наконец-то, свобода.
Секретарша так и не принесла мне мой утренний перекус, наверняка не сосчитав мою неискреннюю любезность за уважение к ней, но голова подкруживалась из-за того, что я был голоден, и пришлось самостоятельно заварить себе кофе и доесть остатки раскрамсованного яблочного пирога. Меня окликнули:
- Виктор!
Я дожевал пирог, сделал глоток кофе, затем другой, осушив до последней капли чашку. Развернувшись к человеку, кто позвал меня, я придержался порыва негативных слов, что застряли на кончике языка, едва ли не срываясь на волю.
- Да, я как раз справился с завтраком, - для убедительности я показал ему пустую чашу и усмехнулся. – Займусь тем, чтобы переделать статью так, как хотите этого вы.
Отец стоял, переминаясь с ноги на ногу, и единственное, что сорвало бы его с места, это пуля, попавшая в висок.
- Я хотел сказать, Виктор, - он повел бровью, - что статью переписывать не нужно.
Его слова повергли меня в шок. Неужели впервые за столько лет этот человек, именуемый мне кровным родственником, проявил уважение, даже если уважение это лишь показатель артистизма отца, а не искренние эмоции. Мои старания, мои бессонные ночи и монитор компьютера, ослепляющий уставшие глаза, мой старенький пожелтевший словарь и бесконечные труды в поисках вдохновения – это набор моего живого писателя, которого, невзирая на критику, невозможно убить ничем и никакими жестокими средствами. Я был рожден писать, и мне больно слышать и видеть людей, кто оскорбляет мои статьи. И первый человек – это отец.
- Спасибо, отец, - слабо кивнул я.
- Ее уже ничем не исправить, - добавил он, показывая, что это не конец разговора. – Ее не нужно переписывать потому, что мы не собираемся публиковать ее ни в следующем, ни в последующем выпусках нашей газеты. – Последовал немой вопрос, отразившийся в моих заслезившихся от обиды глазах. – По мне, она бездарна. Либо ты учишься писать нормально, либо…
- Либо что, отец? – всплеснул я руками, разгневанно испепеляя пожилого мужчину в костюме взглядом.
- Либо мне придется тебя уволить, - равнодушно обронил Дмитрий.
Я прикусил язык. Я выше того, чтобы входить в спор, и я ниже того, чтобы пойти на уступок. Молчаливо помыв за собой чашку, я вальяжно сделал пару шагов, что разделяли нас с отцом, и внимательно посмотрел ему в его карие глаза. Его шоколад в глазах давно растаял, и теперь это оттенок не сладкого лакомства, а цвет грязного мщения.
- Тебе не придется, - бесчувственно хмыкнул я, одаривая его последним враждебным взглядом на сегодня. – Я увольняюсь. – Если я сказал это без отвращения, то с явным признаком гордости, я высоко приподнял подбородок и будто вызвал его на войну. Однако отец проигнорировал мои бессмысленные манипуляции вызвать в нем отцовский долг заботиться о сыне, и пощады я от него не дождался.
- Удачных попыток найти работу, сынок, - ядовито пробубнил он. Дмитрий Нестеров хотел высказать мне еще несколько ласковых замечаний, но, повернувшись к выходу, он увидел лишь следы от моих испачканных ботинок, и вдохнул воздух, напоенный решительным недружелюбием и ароматом непростительной вражды.
Я забрал свой плащ, высохший в том время как висел на кресле, попрощался с товарищами, пожелав им счастливого пути в карьере. Ко мне подбежала Александра, испуганно коснулась моей ладони. В ее глазах я заметил беспокойство, и некогда было удивляться тому, что оно было неподдельным, в отличие от сочувствующих взглядов остальных работников – я-то знал, как они злорадствуют и претендуют на мое законное место.
- Вас уволили? – наивно предположила она. Я уверенно кивнул.
- Точнее, уволился я.
- Но зачем?
- Бывают моменты в жизни, когда стоит переступить через себя. Ты можешь пасть на колени ради исполнения своей мечты, но я выбрал путь, что выше, но печален для меня. Падать я ни перед кем не собираюсь, хотя это помогло бы мне сохранить работу, которую я уважаю и ценю. Возможно, моя гордость губит меня, втаптывает в землю, начиная с момента моего ухода из этого офиса, как и большинство случаев, когда гордость оказывалась врагом человечества. В моем случае, который может оказаться исключением, гордость помогла показать моему врагу, что я силен, и я готов принять удар судьбы и справиться с ее подготовленными испытаниями самостоятельно.
У девушки недостаточно развит интеллект, чтобы принять сразу мою душевную и несколько философскую фразу, и, скорее всего, она долгими и унылыми вечерами будет искать в ней скрытый смысл, вспоминая меня. Я отстранился от Александры, сделал глубокий вдох и открыл дверь, оставив воспоминанием о себе лишь испачканный грязными ботинками пол и вымытую кружку из-под кофе, из которой пил исключительно я. Полагаю, этот презент заберет себе моя тайная, а если быть реалистом, докучливая поклонница, что заметили абсолютно все мои товарищи, и милая Александра будет горевать ночами воспоминаниями обо мне, рассматривая мою кружку. Конечно же, это забавная ирония. Она не настолько влюблена в меня, чтобы докатиться до такого. Ну, я надеялся на такой исход событий.
Опустевший город встретил меня ураганом. Бешеный ветер разгневанно разбрасывал листья и тонкие ветки деревьев по дороге и земле, какие-то фантики ударяли меня по лицу, залетали за ворот рубашки, тем самым щекоча кожу. Капли холодного и мерзкого осеннего дождя я размазывал по лицу, и я был слишком опустошен и душевно унижен, чтобы выражать какие-либо человеческие эмоции. Я был зол так же, как и сегодняшнее природное поведение, и небо, омраченное серыми грозовыми тучами, сливалось с оттенком моей души.