ЖЕНы БЛУД ВалдемАра КрестИтеля ВСЕЙ РУСИ повелИтел

Женщины и БЛУД ВальдемАра КрестИтеля ВСЕЙ РУСи повелИтеля
    (ПодбОрка по скОльзской ТЕМе: ЗАЧЕМ ЕМУ СТОЛЬКо ЖЕНщин,
     коль из ТЫЩи <законных> ЖЁН - всего-лишь 3 с половИнкой СЫНа:
     ЯруслЕйф, БоруслЕйф, ГоттЛиб-Глеб
     да сомнительная половИнка СвентоипОлка!)

 1. Блудь, приБлудь, РАЗ-ВРАТЬ, ДВА-ВРАТЬ, ТРИ-ВРАТЬ и ТэДэ-ВРАТЬ
                в ТОЙ <доСвятой> и <Святой> РУСИ
По мнению Олеся с шикарной фамилией "БУзина-БузИна-БузинА" =
скандально авторитетного ТАйного историка Украины-РУСИ
(Киев-Венеция-Варшава-Киев, 2001-2005):
Блуд в Древнерусский = явление повсеместное феноменальное!
Политика - политикой, грабИтельство - грабИтельством,
Война - Войной, а развлекаться отвлекаться - тоже ведь надо!

Разврат на Святой Руси был всегда - даже когда еще и Руси-то не было. Самое
раннее изображение "свободной любви" на территории Украины относится ко II
тысячелетию до нашей эры. Оно называется Керносский идол.
Археологи до сих пор гадают, что за усатый бес изображен на каменной стеле
с топором за поясом. Большинство почему-то сходится на спорной мысли, что это
мифический прародитель какого-то племени. Зато не вызывает никаких сомнений то,
что вырезано на боку у степного чуда, - прыткий молодой человек без штанов -
1накалывает на вздыбленный член бесстыдную юную леди, похотливо оттопырившую
первобытный задок.
"Какая развитая цивилизация была!" - воскликнул мой друг, когда я показал ему
репродукцию этого доисторического шедевра. - Возможно, они даже знали половые
извращения!"
Ну, знали или не знали - другой вопрос. А вот что разбирались в половых
излишествах - так это точно.
Древний славянин жил в обстановке, максимально способствующей морально-бытовому
разложению. Он не признавал изб, беленых хаток с вишневыми садками и тем более
каких-то там коттеджей. Его жилище - полуземлянка размером в десять квадратных
метров - как кухня в городской квартире. Только, в отличие от кухни, все это
строение целиком сидело в почве, а над поверхностью торчала только двускатная
крыша, обложенная дерном. Жилище хоббита - да и только!
Ютились в нем, кроме отца семейства, еще с десяток обитателей - жена с вечно
распухшим от беременности брюхом и выводок сопливых детишек в домотканных рубашках.
Вся половая жизнь - на виду. С вечера папаша забирался верхом на мамашу и,
посапывая, вершил - кому-то непотребное, зато = БОГу уГОДнон и приятное!
Тем более что вокруг землянки все только и склоняло к разврату - похрюкивали
поджарые спортивного вида кнуры, взбираясь на круглозадых свинок, орали петухи,
топча кур, и протяжно мычал от любовной тоски красавец-бык в ожидании податливой
коровы с выменем, до которого далеко любым силиконовым подделкам. Деревенская
           идиллия!
Иначе отдыхали высшие классы.
По большому счету первые древнерусские князья - просто паханы банды рэкетиров,
оседлавшей путь "из варяг в греки". Образ жизни они вели соответствующий - нас
только пряный, что даже у восточных путешественников, привыкших к роскоши гаре
мов, слюнки текли. Вот как описывает быт киевского двора арабский географ Амин
Рази в книге "Семь климатов": "Царь их постоянно живет в замке, очень высоком,
и четыреста человек воинов постоянно находятся при нем и ночью спят у ног его
ложа. И с каждым из этих четырехсот человек есть девушка, так что каждый, если
имеет желание совокупиться, пользуется девушкой в присутствии царя. У царя также
есть четыреста девушек, которые являются его наложницами. Трон его большой, увен
чанный драгоценными самоцветами, сделан так, что на этом троне он сидит с сорока
любимицами и в их обществе проводит время. И если у него вдруг появится страсть,
он совокупляется с ними в присутствии своих сподвижников. И это дело они не счи
тают постыдным. Царь их никогда не сходит ногами с высоты трона, и если он изъя
вит желание ехать верхом, то ему подводят лошадь прямо к трону. И нет у него
другого дела, кроме как совокупляться с девушками, пить вино и предаваться раз
влечениям".
Эх, жили же люди! Причем не в Лас-Вегасе или гамбургском Санкт-Паули, а прямо
здесь, в Киеве, на том самом месте, где теперь торчит Исторический музей с уны
лыми черепками и несет пережаренным маслом от бара "Ольжин двор".
Публичная любовь так нравилась древнерусским дружинникам, что все окрестные
народы просто сбегались на них посмотреть. Главной статьей киевского экспорта
был, кстати, не мед и не воск, как пишут в школьных учебниках, а красивые девки.
Русы ловили их в подвластных деревнях, отмывали от крестьянской грязи и везли на
Волгу - в славный мусульманский город Булгар. Отсюда живой товар расходился по
всему Востоку.
Русы верили, что настоящий мужчина не может обойтись без секса даже после смерти.
Вместе с конем, мечом и кольчугой дружинник прихватывал на тот свет еще и любимую
бабу, которую предварительно с соблюдением красивых народных обычаев душили его
друзья. Арабский путешественник Ибн-Фадлан в 922 году в Булгаре стал очевидцем
колоритнейших похорон русского купца. Он описал их с мельчайшими подробностями,
бережно сохранив для науки все, что смог рассмотреть.
"Когда умер тот муж, о котором я говорил раньше, то сказали его девушкам: "Кто
умрет вместе с ним?" И ответила одна: "Я". Ее поручили двум девицам, чтобы они
были с ней, куда бы она ни пошла - они даже мыли ей ноги своими руками. А девуш
ка каждый день пила и пела, радуясь будущему.
Когда же наступил день, в который должны были сжечь покойника и девушку, они
нарядили мертвеца в кафтан с золотыми пуговицами и парчовую шапку и отнесли на
корабль, посадив на стеганый матрац и подперев подушками, а девицу его подняли
к нему.
И я увидел, что она растерялась. Мужи стали бить палицами по щитам, чтобы не бы
ло слышно ее крика, потому что другие девушки перестали бы стремиться к смерти
со своими господами.
Потом туда поднялось шесть человек из числа родственников ее хозяина, и все как
один совокупились с девушкой в присутствии мертвеца.
Как только они покончили с осуществлением своих прав любви, девушку уложили
рядом с ее господином. Двое схватили ее за ноги, двое - за руки, пришла старуха,
именуемая ангелом смерти, накинула ей на шею веревку и дала ее конец двум мужам,
а сама стала вгонять огромный кинжал между ребер девушки, в то время как мужи
душили ее, пока она не умерла.
Тогда ближайший родственник умершего взял палку и зажег ее от костра. Не прошло
и часа, как корабль, девушка и ее господин превратились в пепел". Шокирующий
отчет Ибн-Фадлана своему любопытному багдадскому халифу - на самом деле исключи
тельно точный документ. Раскопки древнерусских могил подтвердили: с соблюдением
именно таких сексуальных ритуалов наши предки и хоронили своих самых уважаемых мертвецов.


    2. Блудь, приБлудь, РАЗ-ВРАТЬ, ДВА-ВРАТЬ и ТэДэ-ВРАТЬ
        СУПер-святЕйшего ВалдемАра КрестИтеля ВСЕЯ РУСИ
            (Олесь Бузина и Кро)
Особенно крутым половым и ПРОЧим разбойником был князь Владимир Святой.
Жизнь его - бесконечная череда плотских подвигов.
     К 13-ти годОчкам, будучи ещё НЕ князем, а посадником в НьюГАРДе,
ВалдемАр уже обзавёл себЯ 13 законными женами,
но запохотел ЕЩЁ и сверх-красавицу Рогнеду!
Когда же Этта ПОДЛая полоцкая княжна Рогнеда отказалась выйти замуж -
за сына рабЫни = будущего Крестителя ВСЕЯ Руси,
тот не просто захватил Полоцк, заРЕЗал как баранов 200 ЕЁ РОДных
(у Рогнеды пред глазАми!), но еще и изнасиловал ЕЁ =
переборчивую невесту прямо на глазах у ЕЁ родителей (поТОМ уж переРЕЗав ИМ ГОРДа!).

ВалдемАр (славяне переиначили в понЯтное себе ИМя "Владимир")
 был еще подростком. Самому ему такое и в голову бы не пришло.
Но у него был дядя - знаменитый русский богатырь Добрыня
(точнЕе = хазАрин-иудЕй Дабран)!
     Дабран, как пишет историк Татищев, повелел Владимиру:
быть с Рогнедой "пред отцом и матерью". И Владимир "был" = приспустив портки
и закинув девке подол на спину, после чего "нарек имя ей - Горислава"...

По утверждению Нестора-летописца, главная "малина" князя Владимира была
в Вышгороде. Там он держал триста девок наЛОЖниц.
Ещё НЕ однА "клубнИчка-малинка" была в Берестовом -
прямо у стены нынешней Печерской ЛАВРы!
А третья - в Белгороде, бывшем тогда пограничной крепостью с печенегами.
      Всего же у "святого" имелось восемьсот наложниц и шесть законных жен.
По некоторым данным - ВалдемАр к 988-му ГОДу имел 998 законных жен,
но возжелАл отъимЕть в РОЛи "законной женЫ" - ЕЩЁ и Анну - Византийскую
императрЕвну! И отъимЕл, для чего СТАЛ - ВСЕЙ РУСИ КрестИтелем повелИтелем!

<<Но и этим он не ограничивался, ибо "был такой же женолюбец, как Соломон -
ненасытный на блуд, и, приводя к себе замужних жен и дев, растлевал их".
Функционировал князь как безотказная секс-машина. Захватив Киев, он правил тут
до принятия христианства всего шесть лет, после чего, если верить летописцу,
стал примерным мужем византийской принцессы Анны. Куда девался гарем Владимира
после крещения - неясно.
      Но можно представить, с какой интенсивностью спаривалось это чудо
природы во дни своей языческой юности. А ведь нужно было еще и в поход
сходить, собрать дань, отогнать от границ орды диких кочевников: Воистину
князь по праву заслужил свое былинное прозвище - Красное Солнышко!>>


        3. Быт и нравы БЛУД-цивилизации "КИевской РУСи"
              (Олесь Бузина и Ко)
Быт и нравы цивилизации легко понять по ее уголовному кодексу. Едва научившись
писать, Киевская Русь тут же стала покрывать стены своих соборов ругательствами
и издавать своды законов об улучшении нравов. Один из них - "Церковный устав
князя Ярослава" - рисует живописную картину морального падения наших пращуров.
Знали они все - вплоть до лесбийской любви и скотоложества.
"Аще кто с животиною блуд сотворит, - указывает этот кодекс, - митрополиту 12
гривень". Тридцать гривен штрафа полагалось за групповой секс с двумя сестрами.
Двадцать - за многоженство. Сорок - за инцест - когда "отец с дщерию".
Со временем склонность древних русичей к распутству только усиливалась. "Церков
ного устава" стало не хватать, и князю Владимиру Мономаху пришлось ввести новое
законодательство, где штрафы заменялись поркой и отрезанием носов. По сто ударов
плетью получали любительницы розовой любви, если "блуда ради бесилися, лезучи
на купу, творящи иже муж едина, а другая женою". Извращенцы, "приложившиеся" к
девице моложе тринадцати лет, продавались в рабство с конфискацией всего имуще
ства. А кровосмесителей - пороли и разводили.
Зацикленность древнерусских законодателей на половых вопросах не должна удивлять.
Во-первых, всякое извращенчество - дело действительно интересное. Борясь с ним,
можно получить несравненное удовольствие - тоже по-своему в высшей степени изв
ращенное. А во-вторых, регулируя телесный разгул, пытались спастись
от венерических хворей, ибо презервативов - даже примитивных,
из бараньих кишек - еще не знали, а наслаждения жаждали.
Гнусный миф - что сифилис появился в Европе только после открытия
Америки. На Руси его хватало всегда - даже за четыреста лет до хождения
великого генуэзца в Новые Индии. Как утверждает вышедшее несколько лет назад
в Москве солиднейшее исследование "Восточные славяне", "у населения Белой
Вежи ставится бесспорный диагноз сифилиса".    Ту же "радость" обнаружили
при раскопках Старой Ладоги. Белая Вежа - пограничная крепость на Дону.
Ладога - такая же, но на Балтике. Перефразируя советскую песню:
"от Дона до Балтийских морей -
Свято-РУСский сифилис был всех сильней!"
    Зараза, занесенная в гарнизон, живущий замкнутой жизнью,
повергала в ужас самых закаленных вояк. Если бы вы видели
снимки этих изъеденных плотской "любовью" человеческих костей!
Даже смотреть страшно!

Вот такая она была - жизнь сексуальная на "светло светлой
и прекрасно украшенной земле Русской"!



4.  Женщины ВальдемАра ВСЕЯ РУСи КрестИтеля - из Юрия НикИтина
      (Юрий Никитин 1970-90-е)

    1.1.  ВалдемАр - КТО же ОН?
В  945-м  --  княгиня  Ольга  Прекраса.  Принимает  христианство   по
католическому обряду. Смещена в результате военного переворота своего сына
Святослава.
     В 964-м князь Святослав.
     Ну,  а  после  геройской  гибели  доблестного  Святослава   княжество
унаследовал его сын от рабыни, подло  убил  остальных  братьев,  настоящих
княжичей. Лизоблюды называют его Первоапостольным и даже Святым, хотя  это
был самый большой предатель на земле Русской. Да и что от него ждать, если
доказано, что мать его была иудейкой-шпионкой, засланной в княжеский  двор
грозного Святослава! Хоть и в виде рабыни. Но красота ее была велика, надо
признать, если мудрый Святослав не устоял  и  тем  самым  навлек  на  Русь
великие беды... Словом, это тот самый Владимир, который военной силой ввел
на Руси чуждое ей христианство!



                ...а наложниц у него было 300 в Вышгороде, 300 в
                Белгороде и  300 на Берестове в сельце.  И  был  он
                ненасытен в этом, приводя к себе замужних женщин  и
                растляя девиц.
                В лето 6489 пошел Владимир на поляков и захватил
                города их Перемышль, Червен и другие города.
                В лето 6490 поднялись вятичи войною,  и Владимир
                победил их вторично.

    4.2. И на ЛОЖе, и ВнЕ ЛОЖа - любОй ДЕВе ЯР ОН ВЛОЖет!
               
     В просторной спальне ложе было  близ  окна.  От  грохота  взметнулось
роскошное  одеяло,  открыв  две  головы:  рыжую  мужскую   и   женскую   с
распущенными волосами. Мужчина закричал, вскочил, голый  и  трясущийся,  с
тонкими ногами и отвислым животом.
     -- Наместник? -- рявкнул Владимир страшно.
     --  Наместник...--  ответил  мужчина   дрожащим   голосом.--   Боярин
Вырвидуб... меня ставил сам великий князь Ярополк! Вам отрубят головы...
     Владимир с силой ударил его кулаком в лицо:
     -- Нет больше такого князя!
     Наместник рухнул на пол, корчился,  выплевывая  кровь  и  завывая  от
ужаса. Ингельд хищно  прыгнул  на  ложе  выпачканными  в  грязи  сапогами.
Женщина пыталась забиться в угол, но сильная рука викинга ухватила  ее  за
волосы. Ей было не больше семнадцати, распущенные волосы падали до  пояса.
Она сразу ударилась в слезы, пыталась руками закрыть наготу.
     Владимир следовал за наместником, переворачивая его  пинками.  Сапоги
уже ступали по крови, а Ингельд с хохотом накручивал  на  кулак  роскошные
волосы, повернул девку так и эдак, наслаждаясь властью, когда в его  руках
не только ее тело, но и жизнь. Наконец, распаляясь,  нагнул  ее,  заставив
упереться руками о край ложа, хищно ухватил сзади.
     Сапог Владимира достал наместника под ребро. Хрустнуло,  тот  хрипел,
выплевывал крошево зубов в красной слюне.  В  коридоре  послышался  топот,
звон железа. Наместник с надеждой повернул голову.
     Ворвались два  викинга  с  обагренными  мечами.  Владимир  указал  на
Вырвидуба:
     -- Этого привязать, чтобы он видел свою женщину... Надеюсь,  это  его
жена, а не полюбовница. Потом можете поиметь ее за своим ярлом.
     Один кивнул с готовностью, другой засмеялся:
     -- Конунг! Мои уши больше ласкают хрипы умирающих, чем сладкие  стоны
женщины!
     Он выбежал  вслед  за  Владимиром.  Уже  по  всему  терему  слышались
душераздирающие  крики,  вопли,  звенело  оружие.  Снизу  потянуло  гарью,
Владимир бросил коротко:
     -- Беги вниз! Всякого, кто начнет жечь, карай на  горло.  Это  теперь
наше, понял?
     Викинг опрометью бросился  вниз.  Кроме  хрипов  умирающих  он  хотел
слышать и звон монет! Придется останавливать, а  то  и  убивать  своих  же
берсерков, у которых звериная жажда разрушения сильнее благородной страсти
к обогащению.


    4.3. ВалдемАр и в Полоцкой земле = ЖУТЬ ЯР!

     Полоцкая земля, земля сильных и отважных... Слабые тут  не  выживают.
Земля холодная, болотистая, лето короткое и дождистое, зато зима долгая  и
лютая, а про весну и доброго слова выдавить не удается -- до того нескорая
и гнилая. Зато в болотах железной руды не счесть. Лучшие мечи куют в земле
Полоцкой, куют не только в  городах  и  городищах,  в  каждой  веси  стоят
корчевницы. В Полоцке даже смерды носят доспехи, какие иному князю  других
земель в зависть!
     А уж зверья и птицы видимо-невидимо в окрестных лесах, реки  и  озера
заполнены рыбой, в откосах рек блестит черный горючий камень.  Им  издавна
топят печи в Полоцкой земле, переняв от куршей и земгалов, что  поселились
там еще раньше.
     Здесь славяне выжигали лес, распахивали землю. Местные племена от них
узнали о пшенице, пробовали сеять, а славяне били лосей, оленей, медведей,
кабанов, пушного зверя, ловили в реках и озерах не пуганную рыбу.
     Главное же, именно здесь славяне строили самые неприступные крепости.
Сюда доходили, прорывая заслоны из племен западных славян, а то и в  союзе
с ними, отряды германских императоров Генриха Птицелова и Оттона  Первого.
Дранг нах  Остен  оставался  мечтой  германских  императоров,  маркграфов,
баронов. Войска их появлялись в землях Полоцкого княжества, подходили даже
к самому Полоцку. Всякий раз их громили, истребляли, но уж очень заманчиво
было разрезать славянские земли пополам: северские с  Новгородом  по  одну
сторону, полянские с Киевом -- по другую.
     Полоцкое княжество само по себе рассекало землю русскую надвое. Купцы
Новгорода и Киева, что вели меж собой  торговлю,  либо  обходили  владения
Рогволода длинным кружным путем, теряя товары и людей  в  топких  болотах,
либо платили огромные пошлины за "топтание  земли  Полоцкой",  к  тому  же
терпели бесчинства дружинников гордого князя.
     Полоцк стоит на берегу Двины, что вливается в Варяжское море.  Оттуда
можно выплыть  куда  угодно,  хоть  к  дальним  неведомым  народам.  Ладьи
Рогволода с товарами и дружинами постоянно идут в заморские страны,  стоят
в Щецине и Шлезвиге. Купцов Рогволода приветствует  сам  император  Оттон,
глава Священной Римской империи германской нации.
     Крепки стены Полоцка. Отважен  и  искусен  в  воинских  науках  князь
Рогволод. Большая и сильная дружина несет охрану города. Еще больше мужей,
обученных ратному делу, стоят на прокорме в окрестных селах, точат  и  без
того острые мечи, похваляются победами, пьянствуют, бесчестят мужних жен и
позорят девок.
     Есть у Рогволода два сына богатыря: Роальд и  Турольд.  Оба  пошли  в
отца силой и жестокостью. Роальд, поднатужившись, поднимает на плечи  коня
с всадником в полном вооружении, а Турольд под одобрительные крики  ломает
по две подковы разом. Оба рослые,  в  плечах  --  косая  сажень,  руки  --
бревна, ладони -- лопаты...
     А дочь Рогнедь -- по-русски Рогнеда -- в мать,  сказочную  красавицу.
Ее Рогволод, будучи удачливым ярлом-викингом, привез  из  захваченного  им
Парижа. Сватаются к Рогнеде  лучшие  рыцари  Британии,  Германии,  Парижа,
Рима, Неаполя,  других  знатных  городов  --  безуспешно!  Рогнеда  молчит
загадочно, ждет послов от самого императора Оттона, властелина мира...
     Рогволод смотрит: дочери семнадцать лет. Принял  послов  от  великого
князя Ярополка, властелина богатейшей Киевской земли и  окрестных  земель.
Поговорил, вызнал  многое.  Теперь  Ярополк  --  владыка  всей  Руси.  Его
титулуют великим князем, каганом,  но  богатствами  и  землями  он  многим
европейским королям в зависть. Так что идти Рогнеде... за Ярополка!

     Владимир закрывался щитом, все время выставляя топор, словно готовя к
короткому удару. Рогволод должен остерегаться, это  держит  в  напряжении,
изматывает. Щит грохотал от ударов, голова гудела. Глаза неотрывно следили
за князем. У того в груди гудело, словно в трубе в ветреную ночь,  наконец
он, улучив момент, поднял забрало, чтобы хватить ртом воздуха, и  Владимир
содрогнулся, увидев красное измученное лицо и налитые кровью глаза. Борода
князя смялась и потемнела от пота.
     Он бил все слабее, сам шатался от  своих  богатырских  замахов.  Один
удар, вовсе неудачный, Владимир не стал отбивать щитом, просто отклонился.
Лезвие просвистело мимо, звонко отозвались на удар каменные плиты.
     -- Отправляйся в свою Валгаллу! -- крикнул Владимир.--  Но  берегись,
ибо я могу найти тебя и там!
     Страшно блеснуло на солнце железо.  Все  увидели  блестящую  дугу,  с
такой скоростью новгородский князь обрушил топор на рогатый шлем. Железная
скорлупа раскололась как гнилой орех. Лезвие вошло в голову князя по самый
обух.
     Владимир выпустил топорище и отступил на  шаг.  Рогволод  еще  стоял,
ноги пытались удержать мертвое тело, а за его спиной Кресан  кивнул  своим
дружинникам, те отступили и приготовили оружие к схватке.  Люди  Рогволода
хмуро переглянулись, начали безрадостно  бросать  свое  оружие  на  землю.
Пленников отвели к забору и усадили двумя рядами.
     В тереме слышались  крики,  большей  частью  --  женские.  Грохотало,
звенела посуда, трещала мебель.

     Вскоре на площадь перед теремом выволокли молодых  женщин,  девок.  С
них срывали  платки,  что  везде  считалось  бесчестьем,  с  ходу  лапали,
задирали подолы.
     Из рук дружинников отчаянно вырывалась стройная девушка  с  огромными
синими, как озера, глазами на бледном лице. Ее золотые волосы на лбу  были
перехвачены ниткой крупного жемчуга, а  толстая  коса  падала  на  высокую
грудь и свисала до пояса. Слезы бежали по ее мертвенно бледному лицу.
     -- Это и есть Рогнеда? -- спросил Владимир у Тавра. Тот вышел следом,
улыбался, поднял кверху большой палец.  На  руке  была  кровь,  но  боярин
скалил зубы, очень довольный.
     -- Она,-- ответил Тавр.-- Пыталась зарезаться... Не похожа?
     -- Я ожидал большего,-- ответил Владимир сухо. Ненависть  жгла  душу,
он пытался вызвать к ней жалость и не мог.
     -- Она,-- заверил Тавр.-- Самая красивая во всем Полоцком  княжестве!
А то и на Руси.
     Владимир  заскрипел  зубами,  почудилось,  что  вот-вот  услышит  над
головой далекий серебристый звон фанфар:
     -- Самая-самая? Да что в ней? И задница чересчур  высока,  и  вымя  у
любой коровы больше!
     Рогнеда, обливаясь слезами, безуспешно пыталась упасть на труп  отца.
Роальд и Турольд в лужах крови разбросали  руки  в  трех  шагах  от  отца.
Дружинники держали ее крепко, зло зыркали по сторонам. Тавр молодец, сумел
вырвать ее из-под ножа.  Явно  же  Рогволод  оставил  с  нею  людей,  дабы
зарезали в случае чего.
     Владимир отшвырнул топор, где на лезвии прилипли седые пряди ее отца.
Голос был хриплым от ненависти:
     -- Ну, гордая княжна? Готова разуть сына рабыни?
     -- Убей меня! -- вскрикнула она в слезах.--  Убей  меня,  зверь!  Как
убил отца и братьев!
     Площадь была завалена трупами. Вдали над  крышами  поднимался  черный
дым, в проеме ворот билась лошадь  с  распоротым  животом.  На  ступеньках
крыльца лежали бездыханными двое дружинников, что пришли с ним из далекого
Новгорода.
     Он зло засмеялся. Ярость душила так, что стало трудно дышать.
     -- Красивой смерти жаждешь! Героиня северных саг! Не будет тебе... Эй
вы там! Этих  девок  вам  на  потеху!  А  гордая  княжна  пожнет  то,  что
посеяла...
     Она закричала, увидев перед собой его белое безумное лицо. Он  шагнул
к ней, рванул за ворот. Нежная ткань затрещала и осталась  в  его  кулаке.
Она задохнулась от ужаса, а когда свежий воздух пахнул ей  на  грудь,  она
вдруг увидела, что новгородец разорвал ее платье до пояса! Она  ухватилась
обеими руками за лоскутья, пытаясь закрыться от  похотливых  взглядов.  Он
больно ударил ее по руке.  Разорванное  платье  соскользнуло  с  ее  узких
девичьих плеч.
     В ужасе, видя,  что  рушится  мир,  она  с  плачем  пыталась  закрыть
обнаженную грудь обеими ладонями. Новгородец зло сжал кисти ее тонких  рук
и медленно развел в стороны. Она попыталась укусить его за руку, но  он  с
такой силой ударил ее по лицу, что она упала, больно ударилась о  каменные
плиты площади.
     Он нагнулся, ухватил за  косу  и  намотал  на  руку.  Его  голос  был
прерывающимся от ненависти:
     -- Ну? Что скажешь, благородная гадина?
     Она пыталась вывернуться.  Он  ударил  ее  снова,  его  сильные  руки
срывали с нее одежду.  Она  слышала  гогот  собравшихся  мужчин,  пыталась
отбиваться, царапалась, кусалась. Он ударил ее еще, грубо перевернул лицом
вниз. Она разбила губы о камень, уже и так залитый кровью ее  отца.  Потом
ее тело пронзила острая боль, новгородский раб что-то выкрикнул,  в  ответ
загремели мужские голоса, похабные и стыдные.  Он  мял  ее  и  терзал,  ее
нежное тело трещало под его грубыми, рвущими ее плоть пальцами.
     Потом тяжесть вроде бы ушла, но истерзанное тело застыло от боли, она
боялась  шевельнуться.  Мимо  процокали  конские  копыта.  Мужские  голоса
раздавались то ближе, то удалялись.
     Солнце уже садилось, когда она зашевелилась,  пыталась  сесть.  Вдруг
услышала быстрые шаги, ее подхватили  участливые  руки.  Это  была  сенная
девка Ганка.  Платье  ее  было  тоже  изорвано,  губы  искусаны,  на  теле
виднелись синяки и кровоподтеки. В глазах стояли слезы:
     -- Милая княжна, что эти звери с тобой сделали!
     Рогнеда  с  усилием  повернула  голову.  Она  сидела,  поддерживаемая
Ганкой, в теплой луже крови. Та уже потемнела, свернулась в комочки. Рядом
лежал труп отца, а с другой стороны  --  разрубленные  тела  братьев.  Она
узнала их с трудом. Доспехи и одежду сняли, и прекрасные  тела  разрубили,
глумясь, топорами, будто туши лесных кабанов.
     -- Княжна! Нас, твоих девок, бесчестили прямо на площади...
     -- Меня... тоже...-- прошептала Рогнеда.
     -- Тебя только князь, а нас  скопом!  Березана  противилась,  так  ее
проткнули копьем, а потом уже мертвую испакостили... Звери, хуже зверей!
     Она расплакалась, обнимая и  расплетая  тяжелую,  набухшую  от  крови
косу. Рогнеда сидела недвижимо. Во всем теле была  боль,  но  еще  большая
боль терзала внутренности. Теперь она знала, что такое ненависть.  Сегодня
терзали не только ее тело. Втоптали в  грязь  девичью  честь,  имя  гордой
княжеской дочери. А что такое потеря богатого княжества в сравнении?
     На улице темнело, только зарево  уже  трех  пожаров  озаряло  небо  и
бросало на улицу зловещие багровые сполохи. Донесся треск горящего дерева.
Все еще  доносились  отчаянные  предсмертные  крики.  Кого-то  насиловали,
убивали,  грабили.   Убитым   вспарывали   животы,   искали   проглоченные
драгоценности.  В  богатых  домах  убивали  всех,  даже  детей,  рылись  в
окровавленных внутренностях.

     Рогнеда остановилась, давая глазам  привыкнуть  к  полутьме  комнаты.
Светильник трепетным огоньком озарял лишь один  угол.  За  столом  высокий
мужчина склонился над развернутой картой из телячьей кожи. На едва слышный
стук двери он мгновенно поднял голову. На нее взглянуло  незнакомое  лицо:
сосредоточенное, в  глубокой  задумчивости,  с  запавшими  глазами.  Чисто
выбритая голова блестела, как и серьга в ухе, черный клок волос  как  змея
свисал с макушки до шеи.
     Человек в упор смотрел на нее,  словно  не  узнавая,  наконец  сквозь
чужой облик проступили черты хищника, который  убил  ее  отца  и  братьев,
опоганил ее тело и душу. Ей показалось, что даже  глаза  у  него  зажглись
багровыми огоньками, как угли, с которых ветром сдуло пепел.
     -- А,-- сказал он, в голосе новгородца вместе с ненавистью,  все  еще
неутоленной, росло торжество,-- ну-ну, иди сюда.
     Она мертво смотрела в его смеющееся лицо.
     -- Твои воины пропустили меня...
     -- А как же? -- удивился он.-- Все знают, что ты придешь разуть меня.
И весь твой город знает!
     Она  задохнулась  от  унижения.  Казалось  бы,   уже   все   выжжено,
исковеркано, загажено, но он нашел как сделать еще больнее!
     -- Кто это тебе сказал? -- спросила она тихо.
     -- Боги.
     -- Чьи боги?
     -- Тебе помогают свои, мне свои. Теперь уже видно, чьи сильнее.
     Приближаясь, она увидела на столе выделанную телячью кожу,  где  были
реки, озера, леса, болота, град Полоцк. Она  часто  видела  эту  карту  на
столе ее отца. Он долго обсуждал с воеводами как лучше  обустроить  земли,
защитить, где проложить мосты, загатить болота, а где пустить паромы...
     -- Тебе боги в самом деле сказали, что я приду разуть?
     -- Сказали.
     -- Твои боги... лгут!
     Она молниеносно выхватила узкий кинжал. Тускло блеснуло  лезвие.  Она
ударила точно и сильно прямо в сердце...
     ...но рука остановилась на полпути.  Сильные  пальцы  сжали  запястье
словно волчьим капканом. Он держал ее  крепко,  смотрел  насмешливо.  Губы
искривились в злой и презрительной гримасе:
     -- Мои не лгут. Они сказали, что ты захочешь отомстить. Я лишь должен
был понять, как. Яд, удар нанятого  вора,  удавка...  Все  недостойно,  ты
должна придти сама. Еще от двери я видел где ты прятала нож! А  теперь  ты
умрешь, и даже твои люди отвернутся от тебя.
     Он вывернул ей руку, она вскрикнула от  боли.  Кинжал  упал  на  пол.
Владимир пинком отправил его под стол.
     -- Я могу не сказать, что пыталась тебя убить,-- прошептала она.
     Он засмеялся:
     -- Тем лучше. Выходит, я заставил гордую Рогнедь солгать, как простую
рабыню.
     Горькие слезы закипели в ее голубых глазах:
     -- Да... я скажу, что пыталась тебя убить.
     Появился неслышно тихий человек, забрал  кинжал  и  так  же  неслышно
исчез.
     -- Умрешь на рассвете,-- сказал он, глядя ей в глаза.-- Умрешь не как
княжна, а как тать и головница. Но сперва по  праву  войны  я  отдам  тебя
воинам на потеху.
     Слезы бежали по ее мертвенно  бледному  лицу.  Владимир  раздвинул  в
жесткой усмешке губы:
     -- Там в десятке  Дубоголова  есть  такой  страшила...  Бр-р-р!  А  у
Выпника в отряде какие-то больные, покрытые коростой и язвами... К ним  ни
одна  баба  ни  за  какие  деньги...  тебе  обрадуются,  уж  они-то   свою
скопившуюся похоть утолят!
     Она прошептала, глотая слезы:
     -- Зачем... Зачем ты мне все это говоришь?
     Голос новгородского князя был тяжелым и острым, как его меч:
     -- Ты разуешь меня. Ты разуешь меня как  самая  последняя  челядница,
как слуга челядницы. Ты разуешь меня и поцелуешь мои сапоги! В этом случае
ты умрешь на рассвете как княжна. И будешь похоронена с отцом и братьями.
     Рогнеда часто дышала, высокая грудь ее часто вздымалась. Щеки  начали
розоветь, покрылись внезапным румянцем. Даже  кровоподтек  на  лице  почти
скрылся под густой краской, залившей лицо. Затем кровь отхлынула,  оставив
смертельную бледность. Княжна походила на оживший труп.
     Очень медленно опустила  перед  ним  на  колени.  От  его  сапог  шел
неприятный запах. Ее руки потянулись к его ногам. Владимир  сел  на  ложе,
смотрел на покорно склоненный затылок, на золотую косу, что покорно  легла
на пол.
     Ее дрожащие пальцы коснулись  его  сапог.  Запах  стал  сильнее,  она
наконец поняла, что новгородец, рассчитав все наперед,  нарочито  прошелся
по навозу.


     На рассвете Тавр осторожно заглянул в покои  Рогволода.  Новгородский
князь мог еще спать, небо только заалело, солнышко еще не вылезло из норы.
К его удивлению Владимир сидел за столом, перед ним была расстелена все та
же карта.
     С лавки свесилась до пола его рубашка, сапоги стояли рядом.  Владимир
почесывал волосатую грудь, что-то бурчал  под  нос.  Рядом  с  ним  стояла
большая чашка с горячей кавой, на  краю  стола  желтел  ломоть  пшеничного
хлеба.
     Тавр  бросил  быстрый  взгляд  на  ложе.  Там  под  цветным   одеялом
скорчилась  маленькая  фигурка.  Золотые  волосы  полоцкой   княжны   были
распущены, разметались по подушке, закрывали ее лицо.
     Владимир повернул голову:
     -- Дружина еще гуляет?
     -- Как всегда в таких случаях.
     --  Довольно,--  велел  он  жестко.--  Старые  обычаи  надо   ломать.
Потешились вчера день и эту ночь -- хватит. Теперь это город  наш,  зорить
его не гоже. Головников карать на горло. Хоть чужих, хоть своих.
     Тавр смотрел пытливо:
     -- Думаешь, получится?
     -- Уже получилось. С Рогволодом покончено, род его поганый уничтожен.
Это теперь наша земля,  наши  люди.  Никакого  Полоцкого  княжества!  Даже
зависимого от Руси. Теперь это часть Руси.  Я  здесь  оставлю  наместника.
Велю искоренять даже дух независимости, а всяких крикунов карать сразу  на
месте! Без суда.
     -- Круто берешь, княже.
     Владимир скривился:
     -- Старые обычаи надо ломать. Мне легче! Я  повидал  мир,  где  живут
иначе.
     На ложе зашевелилась бледная девушка. У Тавра  защемило  сердце.  Она
была сказочно прекрасна: золотые распущенные  волосы,  что  закрывают  все
ложе, огромные голубые глаза, нежное лицо... Жестокое сердце у князя,  вон
синяки от его немилосердных рук!
     Владимир перехватил его взгляд, усмехнулся.
     -- Останется здесь,-- сказал он небрежно.-- Не как княжна полоцкая, а
как одна из моих наложниц. Нет, пусть даже как жена. Если понесет  с  этой
ночи, она уж постаралась, ха-ха... то ребенок будет высокорожденным, не  в
пример мне. А ты собирай малую дружину! После обеда в путь.
     Тавр вышел, с изумлением  и,  как  Рогнеде  показалось,  с  укоризной
смерив ее  взглядом.  Владимир  быстро  оделся,  обулся  сам,  подпоясался
широким поясом, с бренчащими кольцами для короткого меча и ножа.
     Рогнеда не сводила с него глаз:
     -- Ты... решил оставить меня жить?
     -- А почему нет? Я уже свел с тобой счеты. Ты расплатилась с лихвой.
     -- Но... я сама не хочу жить больше.
     Он пожал плечами.
     -- Никто не неволит. Но, как не злобись на меня, скажи, что  было  не
так, как бывает всегда на войне? Да и братьев я твоих убил не подло  из-за
угла, а в сражении. Даже отца твоего сразил в честном поединке,  хотя  мог
бы не рисковать. Город уже пал... Но ты не можешь этого понять, потому что
это не твой отец и твои  братья  насиловали  других,  убивали  и  жгли,  а
убивали их самих!
     Она напряженно смотрела на то, как он собирает карты ее отца,  прячет
в ларец. В чем-то лжет, но в чем,  понять  не  могла.  Новгородец  слишком
увертлив, хитер, коварен.
     -- У тебя была какая-то цель,-- произнесла она медленно.
     -- Цель есть у каждого достойного  человека.  Остальные...  остальные
следуют своим желаниям. Я -- сын рабыни! Я  начинаю  находить  в  этом  не
позор, а... повод для похвальбы. Я сокрушил и поверг тех, кому от рождения
было дано все: имя, власть,  богатство,  могущество,  поддержка  таких  же
сильных и богатых. Выходит, я сильнее. Знатность рода дают пращуры,  такие
же люди, только жившие встарь, а силу да сметку дает Сварог сейчас! Но кто
из них может дать больше? А с небес мы все одинаковы. Князь и распоследний
раб все одно ма-а-а-ахонькие букашки для Сварога...
     Она молчала. Пыталась найти брешь в его  складной  речи.  А  Владимир
нетерпеливо выглянул в окно:
     -- Твои сенные  девки  разбежались...  Ничо,  соберутся.  Сиди  здесь
по-старому. Я насытил сердце местью. Насытил и... еще одну истину  постиг.
Нет для богов ни знатных, ни убогих. А любят они тех, кто трудится.  А  от
праздных и ленивых отвертают лик! Хоть от богатых, хоть от бедных.
     За окном хрипло и требовательно прозвучал боевой рог.  Заржали  кони,
кто-то длинно и витиевато выругался.
     Владимир  обернулся  к  Рогнеде.  Лик  его  снова   стал   хищным   и
требовательным:
     -- Для богов нет знатных или  незнатных,  запомни!  Мы  все  --  дети
Сварога. Дети солнечной породы.
     Она без сил опустилась на ложе, слишком измученная, чтобы  возражать.
В этом сыне рабыни слишком много мощи... Впрочем, почему  все  время  "сын
рабыни" да "сын рабыни"? Он ведь сын грозного Святослава,  благороднейшего
из рыцарей, который, собираясь в поход, всегда посылал гонцов в ту  страну
с  предупреждением:  "Хочу  идти  на   Вы!",   лучшего   из   полководцев,
разгромившего дотоле непобедимый Хазарский каганат! Он потомок  Рюрика,  а
тот -- прямой потомок Алариха, взявшего и сокрушившего дотоле  непобедимый
Рим. Аларих же ведет свой род прямо от Тора, грозного бога войны... А  Тор
-- старший сын Одина, бога богов!

     Перстень Святослава жег ладонь. Попробовал одеть на палец, но слишком велик, к тому же Ярополк заметит первым. У него глаз на драгоценные  камни наметан, жена-гречанка научила... Владимир? Сын не в отца  пошел.  У  того мощь била через край. Решал все молниеносно, побеждал красиво. Недаром  на его черепе печенежский хан Куря, который сделал из него  чашу  и  пьет  на пирах, велел сделать надпись: "Да будут наши дети похожи на него". А  этот байстрюк осторожнее, даже взрослее своего отважного отца... Святослав был величайшим полководцем по духу, по крови. Его никто  не учил как воевать, но он шел от победы к победе.  Даже  из  столкновения  с Римской империей вышел с честью. А Владимир как  нарочито  делает  все  не так, как делал бы его отец. Несмотря на юный возраст,  никому  не  скажет: "Иду на Вы!" Да, он больше князь, чем его блистательный  отец.  И  больше, чем те двое, что сладко ели и долго спали. Несмотря на то, что к ним  были приставлены лучшие наставники, этот незаконнорожденный сумел  стать  более умелым правителем...

     Волчий Хвост развел руками, отступил с самым несчастным  видом.  Блуд
поклонился, шагнул вперед: -- Я вызнал. Кричат, что ты латинянам продался! Веру отцов топчешь.    Ярополк побледнел. Сын рабыни ударил  в  самое  больное  место.  Этим боярам сидеть бы сиднями на толстых задницах, жрать бы в три рыла, да чтоб никаких перемен, никаких чужих... А ему  отец  привел  из  далекой  страны невесту-гречанку!  Захватил  и  разграбил  какой-то   женский   монастырь, монахинь пустили на потеху воинам, а самую красивую привез нетронутой  для любимого  сына...  Это  ему  тоже  ставят  в  вину,  мол,  своими  девками гнушается, с печенегами помирился, германских послов принимает, багдадским купцам отдал целую улицу, те свою мечеть уже там строят... Ну и кому от этого худо? Для себя строят, киян туда ходить никто не  заставляет.  Город на одно здание стал богаче и краше, что плохого от того, если чужестранцев на одно здание стал богаче и краше, что плохого от того, если чужестранцев

   Лучшего из язычников умертви, велит Талмуд. Гамаил пробирался через военный лагерь новгородцев со страхом и трепетом. Впервые он оказался в такой двойственном положении.  Да, варвары -- не люди, а такие же звери,  как  и  рыскающие в лесу волки. И к ним следует относиться как к зверям: их имущество забирать без угрызений совести, как забирают орехи из логова белки или зерно из норы хомяка, их самих убивать как скот, а полезных  запрягать  в  ярмо.  Всякие клятвы, данные варвару, исполнять не обязательно, ибо варвар -- не человек. Ляхи ли, русы или лютичи -- все едино, все  это  двуногие  звери, все они гои, акумы, недочеловеки.    Был затяжной спор по поводу христиан, часть раввинов требовала
считать их тоже гоями,  идолопоклонниками,  разве  что  вместо  деревянных идолов кланяются деревянным иконам. Однако победило мнение, и его запечатлели в Талмуде, что иудеи могут смотреть на христиан, как на  своих братьев. И исполнять относительно их все требования гуманности. Величайшие иудейские авторитеты всех стран и народов объявили, что христиане не могут быть равняемы с варварами, идолопоклонниками. Вследствие этого постановления древних раввинов относительно язычников не имеют силы в христианских землях.   Но живя среди язычников, будучи даже по своему  закону свободным от соблюдения нравственных норм по отношению  к  славянам  и  русам,  все же постепенно начинаешь видеть в них  людей  и  начинаешь  относиться  как  к равным: соблюдаешь  слово,  торг  ведешь  честно,  не   обманываешь при сделках... Ну, не очень обманываешь.  Сейчас же приходится сделать  еще  один  шаг,  ранее  немыслимый.  На совете старейшин иудейской  общины  решено  оказать  посильную  помощь  не христианам Киева, а язычникам, осадившим город!  Спору нет, молодой князь новгородцев умен  и  даже  начитан,  но  тем страшнее он  как  язычник!  А  лучшего  язычника  умертви,  велит Талмуд. Поистине неисповедимы пути Яхве, ведущего свой народ, и непонятные решения принимают раввины на Совете.
   Гамаил: -- Библейский закон гласит, что сперва  надо  требовать  мирной  сдачи  города, запрещается  вырубать плодовые  деревья  вокруг  града,  убивать  дозволяется  только  мужчин  с оружием, но не женщин,  детей  и  стариков.  Эти  три  закона  принадлежат Моисею, но древние раввины, потомком которых я являюсь, добавили еще один: при взятии города не  врываться  в  него  со  всех  сторон,  но  оставлять свободный выход. Чтобы никто из желавших спастись не встретил препятствия! Эти заветы были известны нашим воеводам еще две тысячи лет тому, но как же медленно они продвигаются сюда на север!  Владимир засмеялся,  останавливая  властным  движением  резкие  слова
Войдана и Тавра:  -- Один закон мы уж  точно  выполнили!  Войдан,  разве  не  требовали сдачи? -- Требовали,-- угрюмо подтвердил Войдан.


     Хан Куря отвел глаза. Было видно, что ответ ему давался с трудом,  но
он говорил, прижимая ладони к груди, разворачивая ладони и снова  прижимая
к сердцу:
     -- Великий посол кагана земли Русской,  доблестного  князя  Ярополка,
сына Святослава... Ты  проделал  трудный  и  опасный  путь,  выбираясь  из
осажденного Роденя... Да, я тоже слышал,  что  из  него  муха  не  вылетит
незамеченной. Передай великому кагану мои слова. Весь народ  печенегов  не
перестает благословлять его перед своими богами! Он дал нам земли слева от
Днепра, научил пахать землю, сеять рожь и  гречку,  садить...  или  сажать
овощи... И теперь наш народ -- впервые! -- вот уже несколько лет не  знает
голода.
     -- Правильное дело сотворили,-- сказал Варяжко.
     Он сидел на толстом ковре,  неловко  поджав  под  себя  ноги.  Рабыни
подносили ему еду, Варяжко все еще насыщался, словно наверстывал  за  весь
голодающий Родень.
     -- Правильно и... великое,-- согласился Куря.-- Мы потому и ходили  в
походы, что кочевников земля кормит хуже, а куда девать голодные рты?  Вот
и уходят возмужавшие дети, что растут как грибы, в  дальние  походы.  Либо
исчезнут там, либо  вернутся  с  добычей,  что  позволит  прокормиться  до
следующего набега. А земля кормит всех, ежели сойти с коня и взять в  руки
такую непривычную соху. Вот и нет  нужды  нам  больше  браться  за  сабли,
грабить соседей.
     Варяжко насторожился:
     -- Но ты же клялся, что будешь защищать...
     Хан мягко улыбнулся:
     -- Я еще не сказал всего. У землепашца мужества должно  быть  больше,
чем у кочевника. Тот может снять шатры и уйти, а землепашцу  уйти  некуда!
Он должен драться. Будем  драться  и  мы,  защищая  эти  земли.  Даже  без
договора.
     -- Тогда поднимай свою орду,-- велел Варяжко.-- Пусть седлают  коней,
пусть трубят в трубы! Незаконнорожденный посмел  замахнуться  на  законную
власть в стольном граде Киеве! Великий князь  Ярополк,  который  пожаловал
тебе и твоему племени эти земли, велит придти со своим войском. Он  сейчас
стоит в Родене, это близ Киева. А сам захватчик уже пирует в самом Киеве!
     Хан отвел глаза, но неприятного разговора не избежать, он посмотрел в
глаза грозному посланцу Ярополка, сказал убеждающе:
     -- Я клялся стать на границах южной Руси и не пропускать сюда  врагов
русичей. И с той поры, как мы здесь осели, разве хоть один хазарин,  куман
или савир сделали набеги на русские города и  веси?  Что  ты  еще  хочешь,
посланец великого кагана земли Русской?
     Варяжко смотрел набычившись. Страшные сизые шрамы быстро  наполнялись
тяжелой кровью. Дыхание стало  тяжелым,  а  в  изрубленной  некогда  груди
захрипело.
     -- Я хочу, дабы ты повел войска на помощь Ярополку!
     -- Ни один враг,-- сказал хан с неловкостью в голосе, но твердо,-- не
напал на землю Русскую. Дерутся братья. Так в чем мудрость: не вмешиваться
или сшибиться в жестокой сече? Если и другие отступятся, подобно  мне,  то
братья останутся один на один. Кто из них победит, мне все равно.  Победит
уцелевшая русская земля, которой я отныне служу. Сыном  которой  я  отныне
стал со всем своим племенем... Нет, посланец  великого  кагана!  Я  хорошо
помню, что присягал служить русской земле  и  ее  народу.  Пусть  на  меня
обрушится гнев победившего, но клятвы я не нарушу... хотя я клялся  своими
богами, а здесь я и мой  народ  уже  начинаем  клясться  русскими  богами,
говорить по-русски, давать своим детям русские имена.
     -- Он уничтожит  тебя,  этот  лапотник,  сын  презренной  рабыни!  --
вскрикнул Варяжко.-- Он сотрет с лица земли все печенежское племя!  Он  --
лютый язычник, в отличие от доброго и милостивого Ярополка,  коего  осияла
христианская вера, что учит прощать и любить!
     За пологом шатра раздались пронзительные звуки  дудок,  рожков  и  --
удивительное дело! -- сладкие звуки лютни. Донесся дробный  топот  женских
ножек, игривые голоса. В шатер заглянули женские головки, пахнуло ароматом
благовоний. Увидев по темным лицам хана и  его  гостя,  что  обоим  не  до
развлечений, исчезли, а звуки стихли, словно обрубленные саблей.
     Хан сказал медленно:
     -- Прости, если сможешь. Я  все-таки  поступлю,  как  велит  мне  моя
старость и мудрость моих старых родителей... Знаю, истинная мудрость редко
бывает вознаграждена... здесь, на земле, но боги все видят. Как свои,  так
и чужие. Пусть будут моими судьями.
     Когда затихли шаги разъяренного Варяжко, неслышно отодвинулся  полог.
Из внутренних покоев шатра появилась старая жена Кури, что  делила  с  ним
все беды и радости. Она села рядом, прижавшись плечом.
     -- Он... уже не вернется?
     -- Разве я поступил неверно? -- ответил он вопросом на вопрос.
     Она кивнула:
     -- Да, новгородский князь Вольдемар не зря передал тебе через  тайных
людей столько злата. Ты верен... выгоде.
     В ее голосе была издевка, но он чувствовал в нем ласковое одобрение.
     -- Какой выгоде?
     Ее сухонькая рука ласково коснулась его седых волос:
     -- Говорят, новгородский князь хитер и прозорлив... но  на  этот  раз
зря истратил деньги. Ты ведь и так бы остался в  стороне  от  междоусобной
войны, верно?

     Ярополк переступил порог с поднятой головой. Блуд неожиданно  толкнул
его в спину, и князь, теряя достоинство,  сделал  два  быстрых  торопливых
шага. Сзади яростно вскричал Варяжко, его Блуд толкнул в  сторону,  быстро
захлопнул дверь. Загрохотал железный засов.
     Теперь Ярополк был отрезан от внешнего  мира,  что  взорвался  звоном
мечей,  страшным  воплем  Варяжко:  "Измена!  Спасайте  князя!",  топотом,
криками, лязгом.
     Ярополк от двери смотрел на высокий трон. Там, на возвышении,  сидел,
положив руки на подлокотники, напряженный Владимир. Он старался улыбаться,
но  Ярополк  чувствовал  его  страшное  напряжение.  Рядом  с  ним  стояли
незнакомые воеводы, их Ярополк видел со стен Роденя, а  на  лавках  сидели
варяги. Их топоры и мечи были при них.
     На миг у Ярополка мелькнула  шальная  мысль:  крикнуть  им,  что  он,
великий князь Ярополк, даст  им  втрое  больше,  чем  пообещал  новгородец
Владимир. Только пусть убьют пришельца с воеводами сейчас, как  за  дверью
убивают верного Варяжко... но мысль покинула так же быстро, как и  пришла.
Киев уже в их руках, а это город богатый.
     Ярополк смотрел  прямо  в  глаза  Владимира.  Тот  пытался  выдержать
взгляд, но внезапно отвел, сказал хриплым сорванным голосом:
     -- Кончайте его.
     Ярополк увидел, как сбоку к нему двинулся широкий в плечах  варяг.  В
одной руке он держал баранью ногу с  остатками  мяса,  жевал  на  ходу,  в
другой руке был короткий меч. Ярополк невольно сдвинулся в сторону,  но  и
оттуда уже шел  другой:  длиннорукий,  обнаженный  до  пояса,  с  красными
навыкате глазами. В обеих руках держал топор чудовищных размеров.
     -- Брат,-- сказал Ярополк неверяще.
     Внутри похолодело. Он уже  чувствовал,  как  железо  распарывает  его
плоть, входит во внутренности, из широкой раны лезут кишки, а ему от  боли
и вида крови страшно и все равно невозможно поверить в смерть...
     -- Кончайте,-- повторил Владимир быстрым голосом.
     Первый варяг с силой ударил его в левый  бок  острием  меча.  Ярополк
услышал треск, лишь затем ощутил  боль  и  холод  проникшего  в  его  тело
железа. Острие достало сердце, варяг повернул меч, распарывая  там  внутри
сердечные жилы, другой рукой уперся в плечо Ярополка и выдернул  дымящееся
горячей кровью лезвие. Из раны широкой струей хлынула кровь. Цвет  ее  был
ярко-алый, с такой жизнь уходит в считанные мгновения.
     Ярополк держался на ногах. Его глаза не отрывались от лица  человека,
который задумал и осуществил братоубийство, незнанное на Руси.
     -- Кончайте же! -- вскрикнул Владимир
     -- Он уже мертв,-- ответил викинг угрюмо.-- Это мертвый конунг!
     Он толкнул Ярополка, но тот не упал,  сделал  шаг,  устоял,  медленно
пошел через весь зал  к  престолу.  Владимир  побелел  сильнее,  вжался  в
спинку. Пальцы стиснули подлокотники, дерево заскрипело. Ярополк, оставляя
за собой широкую струю крови, шел и смотрел ему в глаза. В его взгляде  не
было злобы или ненависти! Он смотрел... смотрел иначе.
     Тавр и Войдан выскочили вперед, но не решились остановить  умирающего
князя, а тот остановился прямо перед престолом.
     Владимир ощутил себя так, словно  острие  меча  вошло  ему  самому  в
грудь. Этот трус и слюнтяй,  любитель  гонять  голубей  и  сладко  поесть,
который не умел достойно жить и достойно пользоваться свалившимся на  него
великим княжением, сумеет умереть так, что среди дружины  поползут  слухи,
начнутся разговоры... Но что за сила его ведет? Что держит на ногах?
     -- Великий Один,-- проговорил  варяг  с  окровавленным  мечом.--  Это
будет великий воин в твоей дружине! Я диких быков убивал таким ударом.
     -- Герои смерти не имут,-- сказал кто-то.
     -- Его держит рука Перуна,-- сказал кто-то по-русски.
     Ярополк, бледный, как полотно, стоял в луже своей крови и смотрел, не
отводя недоумевающего взора. Его рука поднялась, он вытянул палец и указал
на Владимира:
     -- Ты...
     Кровь вся ушла, синие губы едва  шевелились,  гортань  умерла,  он  в
последнем диком усилии раздвинул рот, крикнул страшно:
     -- Проклинаю! Все, что принесешь на Русь!
     Он рухнул плашмя, так и не согнув коленей, не склонив голову.  Викинг
с топором наконец опомнился, обрушил страшное широкое  лезвие.  Послышался
удар как в мясной лавке, где разрубают коровьи туши.
     Викинги у стен переглянулись, один вытолкнул засов, с мечами в  руках
выбежали в зал, где железо уже не звенело, а крики стали тише.
     Владимир поднялся, удерживая дрожь в ногах. Губы тряслись, он впервые
не мог сделать лицо неподвижным. Вместо великого князя киевского  Ярополка
-- на полу куски свежего мяса. Можно похоронить, можно  скормить  свиньям.
Отныне теперь на Руси великий князь -- Владимир! Не только великий  князь,
но и единственный князь. Престол уже  оспаривать  некому.  Великая  распря
закончилась.
     Так почему нет радости?

     Он поскользнулся в крови, когда вышел,  с  проклятиями  ухватился  за
дверь. Трупы лежали в страшных позах, кровью были забрызганы  даже  стены.
Владимир наступил на отрубленную по локоть руку. Под стеной стоял Кремень,
левой  рукой  зажимал  правый  бок.  Кровь  сочилась  между  пальцами,  но
пожелтевшее лицо сияло.
     -- Сколько? -- спросил Владимир отрывисто.
     -- Четверо  убитых,  трое  раненых,--  ответил  Кремень  задыхающимся
голосом.-- И еще один, которого как ни зови, но нашим звать не хочется...
     Владимир покосился на две половинки трупа. Блуд был  рассечен  надвое
страшным ударом. Внутренности шипели и пузырились, выпуская воздух, в луже
крови.
     -- Он свое сделал,-- сказал он хрипло.-- По крайней мере, ты дал  ему
быструю смерть.
     -- Не я,-- возразил Кремень с жалостью,-- Варяжко успел раньше.
     Под стеной сидел могучий дружинник, весь залитый кровью, даже лицо  в
крови.
     -- Княже,-- прохрипел он,-- четверо... это здесь... Других ты найдешь
в коридоре... на лестнице... на крыльце... во дворе...
     -- Варяжко ушел? -- вскрикнул Владимир.
     -- Это не человек,-- прохрипел воин.-- Это сын Перуна.
     Тавр  ходил  среди  убитых,  переворачивал  лицами  кверху.  Владимир
крикнул зло:
     -- Выслать погоню! Пока он жив, война не кончена!
     -- Сделано,-- ответил Тавр.-- И еще я велел  кричать  везде,  что  за
поимку Варяжко жалуешь прощение, освобождаешь от налогов до конца жизни  и
даешь серебряную гривну.
     -- Мог бы обещать две,-- сказал Владимир.-- Или даже золотую!
     -- Ну, я намеревался сдержать...
     -- За Варяжко я в самом деле отдам две золотых!
     -- Никуда не денется,-- сказал Тавр рассудительно.-- Теперь вся  Русь
под твоей рукой.
     Они вышли из терема. Сердце Владимира снова дрогнуло. Двор был  залит
кровью и завален трупами. Их оставалось без Ярополка и Варяжко четверо, но
они показали, как могут сражаться дружинники Святослава.


   4.4. На ложе еле шевелилась бедная девушка...

     У дверей спальни гридни, что  стояли  на  страже,  преданно  и  хитро
заулыбались. Владимир кивнул хмуро, не до баб, зря слюни распустили.
     Он толкнул дверь. Юлия стояла на  лавке  спиной  к  дверям,  пыталась
выглянуть в окошко. На стук обернулась, глаза испуганные, на щеках блестят
мокрые дорожки слез.
     -- Здравствуй, Юлия,-- сказал Владимир.
     Он  нарочито  не  назвал  ее  княгиней,  и  она  сразу  все   поняла.
Побледневшая, с дико расширенными глазами, прижала руки к груди:
     -- Что с Ярополком?
     -- Мой брат был чересчур отважен,-- ответил Владимир.
     -- Ты... ты убил его?
     -- Ярополк не убивал Олега,-- напомнил Владимир,-- но  все  же  Олега
затоптали в их мелкой ссоре. А сейчас была не ссора -- война.
     Она прошептала мертвеющими губами:
     -- Я хочу... видеть его...
     -- Не стоит,-- предостерег он.-- Был бой, его изрубили в куски.
     -- Я все равно...
     -- Как хочешь,-- он не стал спорить,-- но там лишь изрубленная туша в
луже крови... Может быть, когда хотя бы приберутся?
     Он смотрел на нее, смертельно испуганную,  но  с  гордо  выпрямленной
спиной, большеглазую и  тоненькую,  как  камышинка,  и  неожиданно  ощутил
звериную радость.  Разве  не  для  того  живет  человек,  чтобы  сокрушать
соперника, а его женщин грести под себя?
     Его взгляд стал оценивающим:
     -- Но тебе не придется долго лить слезы.
     -- Что... о чем ты? -- ее голос ломался как соломинка
     -- Я тебя возьму в наложницы. Правда,  задница  у  тебя  маловата,  я
люблю пользовать покрупнее и повыше... Гм...  Зато  вымя  торчком,  это  я
люблю. Может быть, если очень  постараешься  понравиться...  и  сумеешь...
даже в жены.
     Она отшатнулась. На ее красивом лице проступило отвращение:
     -- Ты? У тебя руки по локоть в крови моего мужа!
     Владимир засмеялся. В чреслах потяжелело,  налилось  горячей  кровью.
Чувство ярой силы было таким сильным, что ноги сами двинулись к ней. Испуг
на ее лице перешел в ужас.
     -- Да, но в этих руках -- ты.
     В ее расширенных глазах ужас перешел в панику. Похоже, только  сейчас
ощутила свое настоящее положение. Там дома -- утонченное  коварство,  яды,
сладкие слова и удар кинжала в спину, у варваров -- честные глаза,  грубая
схватка грудь в грудь, верность слову и долгу. Но если среди  этих  мощных
свирепых и полных мощи варварских  племен  уже  дали  ростки  царьградские
обычаи? Эта смесь может оказаться страшнее греческого огня!
     -- Раздевайся,-- велел он хищно.-- Хочу зреть твою наготу.


     Тавр поднимался по лестнице,  искал  князя,  когда  в  дальнем  конце
коридора распахнулась дверь. Владимир  вышел,  на  ходу  застегивал  пояс.
Рубашка на груди была распахнута. Черные глаза хищно блестели.
     Тавр восхищенно покрутил головой:
     -- Уже успел?
     -- Это дело нехитрое.
     -- Хоть стоило портки снимать?
     Владимир пожал плечами:
     -- Теперь скажу, не стоило. Я всегда потом вижу, что не  стоило...  А
когда внизу жжет, то это уже не я, а какая-то тварь в весеннем гоне!  Юлия
была хороша, кто спорит? Но не хуже и служанка, что  некстати  забежала  в
спальню...
     Тавр захохотал, в глазах были зависть и восхищение. А  Владимир  лишь
отмахнулся:
     -- А насчет портков... я их не снимал. Чаще всего  я  даже  сапог  не
снимаю. Слушай, быстро составь списки тех, кто наслал печенегов  на  моего
отца! Смерть великого князя должна быть отмщена.
     -- Уже составил,-- ответил Тавр буднично.
     -- Молодец,-- вырвалось у Владимира.-- Ты впрямь на два  шага  вперед
меня зришь!
     -- Ты просто забыл распорядиться,-- пояснил Тавр скромно.-- А сейчас,
пока  не  поздно,  убери  из  этого  списка  тех,  кто...  ну,  кто  может
понадобиться.
     В списке было около десятка имен. Владимир быстро  пробежал  взглядом
по подвешенным строкам:
     -- А где Осинник, Твердоглаз, Рыбарь?
     -- Они... с печенегами не общались вовсе.
     Владимир взглянул остро:
     -- Христиане? Народ поверит, что и эти с предавшими моего отца. А для
нас важно нечто другое, верно?
     Тавр молча дописал троих, подумал, добавил еще пятерых от  себя.  Они
тоже христиане, но главное -- владеют землями, угодьями, домами, складами,
у них тысячи холопов. Но еще хуже того,  с  их  мнением  считаются  как  в
Киеве, так и в соседних землях.

     Утром другого дня бирючи созывали народ на публичную  казнь.  Око  за
око, зуб за зуб, кровь за кровь! Неутешный в горе сын явился отомстить  за
предательски  убитого  отца.  Это  народ   понимал,   и   даже   те,   кто
благоденствовал  под  княжением  Ярополка,  соглашались,  что  сын  должен
отомстить, ежели почтение к родителям имеет. На  том  Покон  стоит,  чтобы
родителей чтить. Не будет мести за убитых родителей. Мир рухнет.
     На княжьем холме, рядом с храмом, всю ночь при свете факелов  стучали
топоры. Колья поставили тесно, поместилось всего семь, а для тех, кому  не
хватило пали, на краю примостили плаху.
     С утра народ, празднично  одетый,  с  детьми  собирался  на  площади.
Приговоренных, связанных попарно и с веревками  на  шеях,  привели,  когда
толпа запрудила площадь, выплескивалась даже в улочки.  Стражи  оттеснили,
освобождая дорогу к помосту. Бояре, уже избитые до полусмерти,  в  клочьях
окровавленной одежды, шли, шатаясь. Их подгоняли пинками, вонзали в  спины
и задницы острые копья.
     Для большинства казнили не убийц Святослава, им тот князь тоже ничего
хорошего не сделал -- казнили толстых и богатых,  казнили  домовитых,  кто
помыкал ими. С охотой дотягивались через головы и плечи  стражей,  щипали,
били, плевали, бросали комьями грязи и камнями.
     Бойкие разносчики  уже  сновали  с  лотками  через  плечо,  торговали
пирожками,  горячими  хлебцами.  Какой-то  купец  спешно  привез  ящик   с
заморскими леденцами, сбывал по случаю зрелища по доходной цене.
     Бирючи с четырех концов помоста объявляли  вину  каждого,  по  одному
подталкивали к плахе. Иные плакали и пытались вырваться.  Народ  улюлюкал,
палач мерно взмахивал топором. Слышался хряск костей и глухой стук,  когда
острие  вонзалось  в  дубовую  колоду.   Головы   скатывались   в   загодя
подставленную корзину, низ ее сразу подплыл кровью, темно-красные  ручейки
побежали  под  ноги  толпе.  Обезглавленные  трупы  сперва  складывали  на
помосте, потом увидели,  что  помешают  последнему  действу,  оставленному
напоследок, на сладкое. Начали сваливать с помоста, там  возникла  толчея,
на всякий случай обшаривали карманы казненных, стаскивали сапоги.
     Когда усталый палач показал, держа за волосы, на все  четыре  стороны
последнюю голову, толпа взорвалась неистовыми воплями:
     -- Палю! Давай скорее остальных! На палю!
     Дружинники гнушались работой палачей, потому  добровольные  помощники
из народа сами ставили лестницы, тащили упирающихся семерых, самых знатных
и влиятельных, совсем недавно попиравших их свысока. Тащили, били, пинали,
вымещали напоследок обиды.

     Волхвы собрали молодых парней и девок,  долго  бродили  среди  них  с
факелами, несмотря на солнечный день, бормотали, вздрагивали, простирали к
небу длани. Народ собрался, смотрел со страхом и ожиданием.
     -- Сварог! -- слышался часто повторяемый крик.--  Сварог!  Дай  знак!
Услышь и укажи!
     В напряженной тишине вроде бы послышался далекий рокот грома. В толпе
ахали, волхвы торжествующе закричали. Заревели рога, застучали бубны. Один
из  младших  волхвов  бросился  в  толпу,  за  ним,   расталкивая   народ,
устремились два рослых помощника волхвов.
     По толпе прокатился вопль жалости, когда  к  капищу  повели  парня  и
девушку. Они с  ужасом  смотрели  на  жертвенный  камень.  Верховный  жрец
смотрел поверх голов,  пальцы  небрежно  играли  ритуальным  ножом.  Ветер
трепал  седеющие  волосы.   Темное   изрубленное   морщинами   лицо   было
бесстрастным.
     Парень шел бледный, ничего не видя. Девушка откровенно плакала, слезы
бежали из широко распахнутых  глаз.  На  щеках  блестели  мокрые  дорожки.
Пухлые  губы  дрожали.  Прозрачные  капли  задерживались   в   ямочке   на
подбородке, срывались на грудь мелкими жемчужинками.
     -- Добрая жертва,-- гомонили в толпе,-- чистые души...
     -- Сварог будет доволен...
     -- Да уж, этих возьмет к себе!
     Владимир в сопровождении бояр и воевод подъехал на  конях.  С  высоты
седла разом охватывал взглядом взбудораженный  народ,  группу  волхвов  со
главе с верховным, кучку знатных бояр и воевод,  эти  держатся  особняком,
лица своей малой дружины. Сердце колотилось быстро, он чувствовал знакомое
лихорадочное возбуждение. Среча снова давала возможность многое  поставить
на кон. И выиграть. Или...
     Волхв знаком велел девушке встать на колени спиной к плахе и положить
голову на жертвенный камень затылком. Белое горло было  обращено  к  небу,
чтобы  Сварог  первым  увидел  брызнувшую  фонтаном  кровь.   Русая   коса
расплелась,  скрыла  ложбинку,  по  которой  кровь  должна  была  стечь  в
подставленную чашу.
     Она закрыла глаза. На шее часто-часто билась голубенькая жилка,  веки
трепетали как  крылья  бабочки  на  ветру.  По  горлу  прошел  комок,  она
судорожно сглотнула. В толпе послышались жалостные вздохи.
     Верховный волхв приблизился, неспешно принял нож из  руки  помощника.
Солнце тускло блеснуло на отполированном кремниевом лезвии. Одной рукой он
придержал девушку за лоб, другой занес руку с ножом:
     -- Во славу великого Сва...
     Владимир вскинул руку и грянул звонким сильным голосом:
     -- Стойте!
     Верховный  задержал  руку  в  воздухе,  изумленно  оглянулся.  Волхвы
зароптали, бросали на князя недовольные взгляды. Тавр кивнул охране князя,
те сразу изготовились к короткой резне.
     -- Стойте,-- повторил Владимир  спокойнее,  но  все  тем  же  сильным
голосом, чтобы его слышали все.--  Священны  обычаи  предков,  не  в  воле
человека их нарушить! Никто не должен мешать волхвам исполнять их  обряды.
Это князь служит людям, а волхвы -- богам. Но Киев взят копьем  нашим,  мы
-- победители! Потому лишь наши волхвы  могут  приносить  жертвы  у  этого
священного камня и выполнять волю богов!
     За его спиной послышалось движение.  Он  чувствовал  по  приглушенным
голосам, что близкие к нему люди  уже  угадали,  что  он  задумал,  быстро
придумывают, что делать дальше.
     -- Слушайте все! -- возвысил Владимир голос почти  до  крика.--  Боги
оскорбятся, если им будут приносить жертвы побежденные, а  не  победители.
Посему повелеваю.  Священные  обряды  нашим  богам  будут  блюсти  волхвы,
прибывшие с моим войском!
     Борис вышел, тяжело ступая и, зыркая по  сторонам,  неспешно  снял  с
пояса короткий топор с  широким  лезвием.  По  синеватому  металлу  бежали
замысловатые знаки. Повертел  топор  в  руках,  блестя  железом,  внезапно
размахнулся и высоко швырнул над головой в воздух.
     Верховный волхв вздрогнул, отпустил  девушку  и  попятился.  В  толпе
везде были задраны головы, все следили за блистающей в небе искоркой.
     Блеск вдруг стал ярче, и вот  уже  осколок  солнца  падает  с  небес,
свистит и воет, распарывая воздух!
     Борис  поймал  за  топорище  высоко,  провел  по  воздуху,  едва   не
коснувшись земли, снова вскинул и  задержал  в  задранной  руке.  Повертел
чуть, снова швырнул вверх. В толпе пошли шепотки, только  древние  старики
помнили об этом древнем обычае выбирать жертву.  Аксиномантия  --  гадание
топором, в те времена князь и волхв были в одном лице...
     Верховный волхв нахмурился, что-то сказал  помощнику.  Тот  шагнул  в
сторону, но там люди Тавра его скрутили и уволокли. Еще двое  рослых  и  с
опущенными забралами подошли к верховному и стали  по  бокам.  Их  сопение
было угрожающим.
     Парень с надеждой смотрел на кувыркание  топора,  а  девушка  наконец
подняла голову, непонимающе обводила толпу расширенными глазами.
     Борис ухватил топор и вдруг закричал пронзительным,  как  у  болотной
птицы голосом:
     -- Вот, кого Сварог избрал! Вот они!
     Толпа испуганно расшарахнулась перед указующим топором. В одиночестве
оказался осанистый мужчина, а при нем хорошо  одетый  упитанный  парень  в
богатой одежде. Варяжский гость по имени Федор, богатый купец с сыном, они
часто ездили через Русь в страны Востока, возили товары. Его многие знали,
не любили за заносчивость и скверный нрав. С каждый поездкой он становился
толще, наливался дурной кровью, одевался ярче и богаче. На этот раз явился
с сыном, явно готовится передать ему дело. Оба при виде топора  побледнели
и вытаращили глаза. Что за игру придумал князь, захвативший Киев?
     Варяг не успел раскрыть рот, как к нему подскочили, заломили руки. Он
пришел в себя и начал вырываться только у жертвенного камня,  а  его  сын,
здоровый, как молодой бык, даже и не пикнул: Кремень  втихомолку  шарахнул
его кистенем в висок.
     -- Сварог требует жертву немедля! -- гаркнул Борис
     Варяга спешно растянули десятки рук, запрокинули голову, вцепившись в
пышные волосы. Борис выхватил у верховного каменный нож, ударил по  горлу.
Кровь брызнула горячим дымящимся фонтаном. Борис быстро подставил чашу.
     Среди волхвов оцепенение сломалось, кто-то  громко  возроптал.  Борис
торопливо передал чашу ближайшему дружиннику, ударил лезвием по горлу сына
варяга, того распяли так, что едва не разрывали на части.
     Владимир, привстав на стременах, зорко осматривал  необъятную  толпу.
Потрясенные, однако лица  светлеют,  по-новому  начинают  посматривать  на
чужаков-новгородцев. Эти лапотники, угождая их общему русскому богу, своих
соратников не пожалели! Да оно ж, ежели поглядеть, и лучше так. Чужие что,
еще придут, а свою кровь лить как-то жалковато, если  можно  не  лить  или
заменить...
     Борис сорвал с окровавленной шеи  варяга  большой  золотой  крест  на
цепочке. В толпе пошел ропот,  не  слишком  громкий,  а  Борис  с  размаху
швырнул крест в пыль, плюнул вслед. У сына варяга крест  оказался  меньше,
серебряный, зато с дорогими камешками. Борис бросил его  под  копыта  коня
Владимира.
     -- Зришь, княже,-- сказал он с подъемом.-- Сварог видит кого избрать!
Крови своего народа не желает видеть, а эти двое были нечестивцы  вдвойне.
Они даже своего бога забыли, начали поклоняться чужому!!!
     Из толпы крикнули:
     -- Верно! Он даже от своего имени варяжского отказался! Тьфу!
     -- Верно!
     -- Сам Сварог направлял топор!
     -- Живи и здравствуй, княже!
     -- Слава великому князю киевскому!

     Хоронили Ярополка с иереем и певчими. Он родился родянином,  но  умер
христианином, потому Владимир не препятствовал похоронам по чужому пышному
и пестрому, как петушиный хвост, обряду.
     Он намеренно допустил прощаться с  телом  простой  люд.  Те  держатся
старой веры, так что покойный  даже  у  самых  преданных  должен  вызывать
двоякое чувство. К тому же священник строго запретил  тризну  и  краду,  а
кому это понравится? Даже уготованных в  жертву  голубей,  ягнят  и  коней
велел отпустить.
     Но даже если князь попадет в тот чужой  рай,  не  тоскливо  ли  будет
среди чужих? Ни языка не знает, ни родни какой... Все чужие! А вся  родня,
отец и мать, дед, пращуры будут в другом арии-вирии...
     В похоронах участвовала княгиня Юлия. Прекрасная и в  трауре,  словно
изваянная из белоснежного мрамора, огромноглазая, она неслышно  появлялась
в тереме, из горницы внимательно  следила  за  варварской  тризной:  новый
князь-варвар все-таки велел устроить ее после похорон прямо во дворе.
     Для простого люда столы  с  угощениями  и  хмельным  медом  и  брагой
расставили прямо на улицах. Пусть  думают,  сказал  Тавр  насмешливо,  что
новый князь скорбит по брату и провожает его в дальний путь  к  солнечному
арию, где вечная весна, где его ждут доблестный  Святослав,  Игорь,  Олег,
Рюрик, Скиф, Славен, Чех, Лях, Рус, Кий... все-все его  пращуры.  А  мы-то
знаем, что новый князь празднует смерть последнего крупного ворога!
     Лучшие меды и вина выставили на столы в  гриднице.  Там  пировал  сам
Владимир с верхушкой дружины. Кроме воевод здесь были простые  дружинники,
вроде Кременя, которым поручались самые трудные дела, доверялись княжеские
тайны.

     Он забежал в трапезную, стоя хватал со стола жареные колбаски, бросал
в рот, обжигаясь и захлебываясь слюной. За окном слышались сильные мужские
голоса, ржали кони. Он торопливо приложился к братине с холодным квасом, с
каждым глотком чувствовал, как в высохшие  внутренности  вливаются  свежие
силы.
     В коридоре затопали ноги. Владимир пил, косясь одним глазом на дверь.
Распахнулась, в коридоре мелькали веселые  рожи,  а  через  порог  шагнули
двое. Под руки вели молодую сочную женщину в богатом убранстве.  Ее  белое
лицо было слегка подрумянено,  крупные  навыкате  голубые  глаза  смотрели
вопросительно, но без страха.
     -- А, Златка,--  сказал  Владимир.  Он  со  стуком  опустил  братину,
рассматривал жену князя Олега, ныне вдову, с жадным интересом. Она в самом
деле красивая, как о ней говорили на Руси. Молодое сдобное  тело,  крупные
голубые глаза,  нежное  лицо  без  единого  изъяна,  сочные  полные  губы,
красивая шея и высокая грудь.-- Я рад, что ты уже утешилась.
     Она исподлобья смотрела в его грозно веселое лицо:
     -- Я никогда не утешусь. Я вдова.
     -- Да? -- удивился он.-- Пошто ж не бросилась в погребальный  костер?
Были бы в вирии вместе.
     Она качнула головой:
     -- Только Господь дает нам жизнь. Только он волен и забирать.
     -- Христианка,-- сказал он с отвращением.--  Что  ж,  ваш  бог  велит
покоряться любому, за кем сила.
     Ее лицо дрогнуло, он подошел  совсем  близко,  в  его  темных  глазах
плясали отсветы адского пламени. Грубая рука сорвала с ее  головы  платок.
Пепельные волосы освобождено рухнули по спине крупными локонами. От  двери
послышались довольные ахи, кто-то присвистнул. Она знала,  что  ее  волосы
всем девкам на зависть, но вера Христа велит скрывать их, только  блудницы
показывают волосы мужчинам, а если  сорвать  платок  с  замужней  женщины,
опростать ее волосы, опростоволосить -- значит, опозорить...
     Замерев, она смотрела в  его  страшное  лицо.  В  глазах  адовы  огни
заполыхали ярче. Она с ужасом видела, что это сатанинская похоть.
     Та же хищная рука схватила ее за грудь, боль кольнула так остро,  что
она охнула и сгорбилась. Владимир другой рукой похлопал  по  заду,  больно
сжал, смех его прогремел как ржание здорового сильного жеребца.
     -- Тверд! -- крикнул он.-- Тверд,  вели  подготовить  для  этой  жены
бывшего князя комнату. Обязательно рядом с комнатой Юлии.
     Лицо Златы смертельно  побледнело.  Губы  стали  синими,  как  сливы.
Прошептала прерывающимся голосом:
     -- Для чего... меня сюда... везли...
     В дверях загоготали. Владимир сказал с  наслаждением,  его  распирало
чувство своей мощи:
     -- Я теперь князь, понятно?
     Он рванул ее за ворот, затрещала ткань. Тавр рыкнул за спиной,  дверь
захлопнулась. Загремели подкованные сапоги, удалились. Владимир усмехнулся
в испуганные молящие глаза молодой вдовы. Потом отошел  к  столу,  сел  на
край. Сердце бухало часто, горячая кровь вскипала по телу,  надувала  ярой
мощью чресла так, что становилось почти больно.
     -- Раздевайся,-- велел он.
     Она как стояла посреди комнаты, так и упала на колени. Руки простерла
умоляюще:
     -- Прошу, не глумись!
     Нет, сказал он себе. Не срывать с нее одежду. Мужчин  позорит,  когда
их раздевают силой, а женщин -- совсем нет. Они чувствуют себя униженными,
если  вот  так  велят  раздеваться  самим...  Надо  бы  еще  пару   воевод
пригласить! Ладно, в другой раз.
     Не отрывая от него глаз,  она  начала  медленно  снимать  одежду.  Он
чувствовал такое дикое ликование, что в ушах стоял грохот, а перед глазами
поднималась  красная  пелена,   сквозь   которую   жертва   казалась   еще
беспомощнее.
     Вот она власть: взять жен врага и пользовать их как наложниц!  И  нет
выше радости.
Тавр поднимался по лестнице,  искал  князя,  когда  в  дальнем  конце
коридора распахнулась дверь. Владимир  вышел,  на  ходу  застегивал  пояс.
Рубашка на груди была распахнута. Черные глаза хищно блестели.
     Тавр восхищенно покрутил головой:
     -- Уже успел?
     -- Это дело нехитрое.
     -- Хоть стоило портки снимать?
     Владимир пожал плечами:
     -- Теперь скажу, не стоило. Я всегда потом вижу, что не  стоило...  А
когда внизу жжет, то это уже не я, а какая-то тварь в весеннем гоне!  Юлия
была хороша, кто спорит? Но не хуже и служанка, что  некстати  забежала  в
спальню...
     Тавр захохотал, в глазах были зависть и восхищение. А  Владимир  лишь
отмахнулся:
     -- А насчет портков... я их не снимал. Чаще всего  я  даже  сапог  не
снимаю.


     Волхвы разметили круг, пятьдесят шагов от одной стены до другой. Рабы
привычно копали ров, насыпали вал.  Несс,  верховный  волхв,  указал  этим
пленным чужакам, чтобы главный вход сделали точно на запад, куда  западает
солнце -- Хорс, чтобы солнечные потомки Даждь-бога стояли лицом к востоку.
     У славян начало всегда берет  верх  над  концом,  так  гласит  Покон,
потому что они еще молодой народ. Хотя по возрасту самый  старый  из  всех
живущих: еще при фараоне Псамметихе их предки спорили: чей народ  древнее,
и жители страны Хапи не смогли доказать  свою  большую  древность.  Потому
фараон, разъярившись, велел начать войну против северных соседей.
     Тогда славяне,  которых  еще  звали  скифами,  сказали:  безумен  ваш
владыка, он затеял войну с нищими. Даже, если выиграет войну, то ничего не
получит, а если проиграет, то потеряет все. Потому  не  станем  ждать  его
войска, сами пойдем навстречу.  И  так  быстро  ринулись,  захватывая  как
саранча страны, что вскоре вышли к Египту. Фараон в страхе вышел навстречу
с богатыми дарами, слезно умолял  пощадить  его  царство,  признал  скифов
самым древним народом, коим принадлежит первородство на белом свете! С той
поры это тоже отражено в орнаменте Хорса.

     Владимир бросил поводья отроку, а у колодца, завидя  князя,  поспешно
завертели  воротом.  Цепь  скрипела,  из  зева  колодца  несло  прохладой.
Владимир на ходу сбросил рубаху, отшвырнул. Из-за  края  сруба  показалась
бадья, расплескивая воду. Владимир подхватил  за  мокрое  холодное  днище,
поднял и, держа на весу трехпудовую тяжесть, долго и жадно пил.
     Гридни и девки с полотенцами терпеливо ждали. Наконец  князь  вскинул
бадью над головой, вылил на себя студеную родниковую воду. Даже  гридни  с
воплями разбежались во все стороны.
     Князь  грохочуще  рассмеялся.  С  нему  подошла  высокая  рыжеволосая
девушка с полотенцем в руках. В зеленоватых глазах был восторг его силой и
бесшабашием.
     -- Вытри спину,-- велел Владимир.
     Раскалившийся за жаркий день как болванка в огне, он почти не  ощутил
ключевой воды, от которой иного сводили корчи. Сильные руки потерли спину,
поясницу, и он тут же ощутил желание.
     Повернулся, взглянул в  упор.  Она  не  отвела  взор,  в  зеленоватой
глубине было насмешливое понимание. Редкие  веснушки  вокруг  носа  только
подчеркивали ее редкую своеобычную красоту.
     -- Пойдем,-- велел он,-- разомнешь мне спину.
     Она отдала рушник одной из подруг, а Владимир пока поднимался в  свою
комнатку, встречным гридням отдавал наказы и едва не забыл о  рыжеволоске.
Уже у своей двери заметил краем глаза ее цветастое  платье,  ругнулся.  Не
превращается ли он в похотливого козла,  что  готов  вскакивать  на  любую
девку? Уже Тавр смеется, что он завел десятка три жен, с пол ста наложниц,
а вдобавок не пропускает ни одной оттопыренной задницы...  Дурень,  ничего
не понимает. Если он долго  не  мнет  женщину,  то  в  самые  умные  мысли
начинают пробиваться видения, как он у  какой-нибудь  задирает  платье,  с
наслаждением входит в мягкое, женское... Тьфу! Лучше  это  сделать  сразу,
ему препону нет, на то он и всевластитель. Зато потом, не  успеешь  портки
завязать, мысли такие ясные-ясные!
     Едва задрал ей подол, за дверью послышались голоса. Гридень, судя  по
тону, хотел воспрепятствовать. Голоса стали  громче,  раздраженнее.  Дверь
распахнулась. Владимир, держа в руках роскошные ягодицы, оглянулся:
     -- А, Тавр... Заходи! Я сейчас освобожусь.
     Тавр хмыкнул, подошел к столу, ногой придвинул стул с резной спинкой,
сел. Владимир чувствовал на спине  критический  взгляд  боярина.  Он  сжал
ягодицы сильнее, девка ойкнула, рывком притянул ее к себе. Она  вскрикнула
громче, а он уже ощутил приближение ослепляющей  животной  радости,  после
чего он сразу бывал готов для умной беседы, прикидок на  завтрашний  день,
любой трудной работы мозгами.
     Тавр снова хмыкнул, когда князь освободился, небрежно  хлопнул  девку
по белоснежной ягодице, где пламенели оттиски его пальцев:
     -- Свободна... Тавр, хочешь?
     Тавр качнул головой отрицательно:
     -- Нет... Мне еще сегодня идти к одной.
     -- Как хошь... Это счастье, когда есть к кому идти.
     Сильный голос дрогнул, будто князя кто-то невидимый кольнул  прямо  в
сердце. Тавр зорко вцепился взглядом в лицо  Владимира,  но  тот  был  уже
недвижим лицом, холоден. Повторил:
     -- Как хошь... Это здорово прочищает мозги.
     -- А кава?
     -- Кава только заставляет работать шибче. Что-то стряслось?
     Девка, одергивая смятый подол, бочком скользнула к двери. Тугая  коса
успела расплестись, рыжие волосы в крупных локонах падали по прямой  спине
до поясницы. У двери девка оглянулась. Владимир чуть ли не впервые  увидел
в ее глазах не страх или облегчение, а прежний насмешливый призыв.
     Прежде чем она исчезла, он, повинуясь безотчетному порыву, крикнул:
     -- Скажи стражам, я велел тебе придти и ночью!
     Дверь за ней закрылась, Тавр покрутил головой:
     -- Отважная девка... Я знавал ее мать. Говорят,  она  ведьма.  Ведает
много, к тому ж еще и умеет кое-что из того, что другие не  могут.  Княже,
ты бы лучше каву пил! А то мозги прочищаешь, а память тебе  такое  занятие
отшибает. Ты ж сам кричал с коня, чтобы я заглянул вечером!
     Владимир хлопнул себя по лбу:
     -- Ах да! Вспомнил. Садись, перекусим.
     Сувор поставил на стол широкие блюда с жареными  курами,  карасями  в
сметане, варениками с вишнями. Владимир принялся есть жадно, хватал руками
горячие куски, обжигался, совал в рот.

     Поздно вечером он отодвинул в раздражении  стол,  выбрался  во  двор.
Звезды усыпали небо яркие, крупные, полная луна висела прямо над  головой.
Бесшумные летучие мыши возникали из ниоткуда и выхватывали из  перегретого
воздуха натужно ревущих жуков.
     Луна освещала большую пристройку в два поверха  на  заднем  дворе.  В
половине окон еще  горел  красноватый  свет  лучин.  Владимир  нахмурился,
пересек быстрыми шагами двор.
     На крыльце было  пусто,  хотя  там  должен  был  находиться  гридень.
Владимир быстро взбежал по скрипучим ступенькам. Когда пошел  по  лестнице
на  второй  поверх,  услышал  как  там  хлопнули  двери,  кто-то   ойкнул,
зашелестели торопливые шаги.
     Наверху был узкий коридор, по обе  стороны  двери  комнат.  В  каждой
комнате по четыре ложа, по столу с двумя лавками.
     Владимир толкнул дверь, она и должна  быть  незаперта,  ворвался  уже
разъяренный. Два ложа были пусты, но Милана и Любава сидели у окна,  пряли
и напевали что-то тихое, печальное. Злата и еще одна  наложница,  Владимир
имени ее не запомнил, спали. Злата разбросалась во всей красе,  пышнотелая
и со сдобной белой грудью, а другая согнулась калачиком, колени  подтянула
к подбородку, ветхое одеяло натянула на голову.
     -- Кто здесь был? -- рявкнул Владимир.
     Девушки в испуге подскочили. Милана побелела, она  всегда  страшилась
великого князя до потери сознания, а Любава медленно покачала головой:
     -- Ни... кого.
     Ее губы дрожали, но Владимиру почудилось в ее голосе злорадство.  Две
другие проснулись смотрели вытаращенными глазами. Одело сползло со  Златы,
теплой и разомлевшей от сладкого сна, глаза были томные и покорные, как  у
коровы.
     Владимир круто повернулся, выбежал. Одна дверь привлекла внимание, он
добежал, распахнул ногой. Темно, только серебристый лунный свет очерчивает
четыре ложа, стол. Все четверо неподвижны под одеялами. Но в комнате  ясно
слышится запах крепкого пота, горящей лучины.
     Он быстро подошел, ухватил пальцами обгорелый конец. Даже  остыть  не
успел!
     -- Вставайте! -- велел он.-- И не прикидывайтесь, что спали.
     Он нащупал в выемке стены огниво, высек огонь.  В  красноватом  свете
видно  было  как  медленно  начали  шевелиться  женские  фигурки.  Еще  не
уверенные, что надо подниматься навстречу беде,  когда  можно  попробовать
закрыть глаза и спрятаться под одеялом...
     Он сел на край стола, с хмурой яростью смотрел на  дрожащие  фигурки.
Наложницы, чье имущество все помещается  в  сундучке  у  изголовья.  Самые
уязвимые, это не жены.
     -- Кто здесь был?
     Все молчали, смотрели большими перепуганными глазами.
     -- Кто здесь был? -- спросил он раздельно.
     Четыре пары глаз смотрели со страхом, но  в  комнате  было  молчание.
Владимир смотрел испытующе,  вдруг  его  взгляд  стал  подозрительным.  Он
указал на одну:
     -- Тебя как зовут?
     -- Ульяна, княже.
     -- Скинь рубашку.
     Бледная,  она  затравленно  посмотрела  по   сторонам,   замедленными
движениями стянула через голову рубаху.  Ее  тело  было  белым  как  брюхо
донной рыбы, только руки по локоть и ступни сохранили след от жгучих лучей
солнца. Грудь ее была крупная, тяжелая, слегка опустившаяся под  тяжестью.
Некогда плоский живот теперь заметно вздулся, округлился.
     -- Кто? -- выдохнул он, мгновенно превращаясь в зверя.
     Она  все  отводила  взор,  остальные  наложницы  стояли  возле  своих
постелей, глаза долу. Владимир шагнул вперед, хлестко ударил по лицу:
     -- Кто?
     Она упала навзничь, из  разбитых  губ  брызнула  алая  кровь.  Волосы
рассыпались по подушке, на миг скрыли ее лицо. Затем она  поднялась  сама,
не дожидаясь когда схватит свирепая рука повелителя.
     Откинув волосы, прямо взглянула ему в лицо.  В  широко  расставленных
глазах блеснул вызов.
     -- Хочешь знать? -- спросила она, и по ее голосу Владимир понял,  что
она уже переступила грань между жизнью и смертью.-- Удалой витязь, который
находит время не только на твоих наложниц... но и на жен!
     -- На жен? -- рявкнул он.
     -- Да,-- ответила она дерзко.-- Но я оказалась слаще, чем  даже  твоя
Троянда! Та самая, которую ты привез от вятичей!
     Он смотрел в упор, ничего от дикой ярости не соображая. Перед глазами
стоял кровавый  туман,  в  ушах  завывала  буря.  Троянда,  дочь  знатного
боярина, приглянулась с первого же взгляда. Он сразу взял ее в жены, как и
другим женам тут же определив отдельный дом с хозяйством и челядью.  Таких
жен у него теперь насчитывалось сотни две или три, он  не  подсчитывал,  и
все они жили несравненно богаче, чем простые наложницы.
     Потом его метнуло к двери, но с порога он обернулся:
     -- Пока живи! Если солгала, умрешь очень медленно.
     Он лавиной скатился  с  лестницы,  прогрохотал  сапогами  с  крыльца.
Заспанный гридень вывел коня. Владимир птицей взлетел в седло. Ворота едва
успели отворить, он понесся как ветер.  Не  скоро  услышал  позади  грохот
конских  копыт.  Догонял,  судя  по  стуку,   конный   Кремень   с   двумя
дружинниками.
     Дом Троянды располагался через три улицы  ближе  к  Днепру.  Владимир
спрыгнул с коня у ворот,  едва  не  прибил  замешкавшегося  воротаря,  тот
трижды переспрашивал, не признавая князя спросонья.
     Грозный, как черная буря, он ворвался  в  дом,  распугав  домочадцев.
Троянда еще не спала, что разъярило еще больше. Она любила поспать, всегда
засыпала с заходом  солнца.  Выскочила  на  середину  горницы  трепещущая,
бледная,  с  округлившимися  глазами.  Руки  прижимала   к   груди,   губы
шевелились.
     -- Раздевайся,-- проревел Владимир голосом, которого сам не признал.
     -- Княже!
     -- Раздевайся, тварь!
     Испуганно, трясущимися  руками  она  расстегнула  крючки  на  одежке.
Платье соскользнуло на  пол.  Она  осталась  голая,  стыдливо  закрывалась
руками. Владимир впился глазами в сильно округлившийся живот.  С  тех  пор
как привез, все было недосуг зайти, потешиться. Да и новые девки и молодые
бабы как-то заслонили эту боярскую дочь, пышную и сладкую, такую сочную  и
сдобную в ту ночь, когда он ввалился в ее комнату, еще забрызганный  чужой
кровью после боя.
     -- Что у тебя с животом? -- спросил он задушенным голосом.-- Пошто он
растет так? Тебя пучит, аль как?
     Она смотрела в пол. Живот ее выдавался вперед явно. Брюхатая.  Месяце
так на шестом. А он последний раз был у нее почти год тому.
     -- Ну? Кто это был?
     Неожиданно она подняла голову. Ее затуманенные  страхом  глаза  нашли
его лицо, голосок ее был дрожащим:
     -- Тебе никогда не узнать... Даже если будешь жечь меня на  медленном
огне. Даже если привяжешь к дикому коню. Потому что нашелся  ясный  сокол,
который залетел и в мою тесную темницу.
     Владимир обвел взглядом хоромы. Это темница? Да увидела  бы  в  какой
тесноте и бедности живут наложницы! Тварь неблагодарная.
     Горячая кровь ударила в голову с такой  мощью,  что  виски  заломило.
Шатаясь, он отступил к двери, страшась, что голова  разлетится  вдребезги.
Сжал обеими ладонями голову, прохрипел:
     -- Я узнаю, кто это был. Я все равно узнаю!
     -- Никогда!
     -- А потом вы умрете вместе.
     Ее лицо просветлело. Не  стыдясь  уже  наготы,  не  соромясь  живота,
спросила дрогнувшим голосом:
     -- Правда? Обещаешь?
     Пятясь, он вышел, ногой захлопнул  дверь.  Внизу  у  входных  дверей,
Кремень вполголоса беседовал с гриднями. Метнул острый  взгляд  на  князя,
тот был черным, как головешка после пожара:
     -- Стражу поставить?
     -- И пошли за волхвами.


     К утру он уже знал имя своего  оскорбителя.  Троянда  молчала  и  под
пытками, но другие жены, то ли из зависти, то  ли  еще  почему,  наперебой
рассказали все в подробностях, кто ходил, как  ходил,  когда  было  и  как
пробирался к жене великого князя.
     Сын боярский Буден, отважный витязь и умелый кулачный боец, он сейчас
с отрядом в  дозоре,  вернется  недели  через  три.  Владимир  хотел  было
дождаться, повременить с казнью, но ярость душила, и уже к полудню Троянду
потащили к жертвенному камню.
     С  нее  сорвали  одежду,  оставив  только  цветную  ленту,   которыми
подвязала волосы. Младшие волхвы бросили ее на каменное  ложе.  Несс  взял
священный нож:
     -- Во имя Перуна!
     Он покосился на великого князя. Владимир сидел на  огромном  коне  во
главе небольшой дружины. Лицо его было как из  дерева,  в  глазах  застыла
жестокость.
     Так и не дождавшись знака, Несс приложил лезвие  жертвенного  ножа  к
вздутому животу женщины. Снова покосился  на  князя,  не  подаст  ли  знак
пощадить, тот смотрел мрачно и жестоко.
     Троянда вскрикнула, но дальше лишь сцепила  зубы,  кровь  потекла  из
прокушенных губ по подбородку. Жилы напряглись на  руках  и  ногах.  Дюжие
помощники Несса навалились с тяжелым сопением, держали. Несс погрузил руку
в кровавое месиво живота. Послышалось чавканье,  хлюпанье,  звук  рвущейся
ткани. Он выпрямился, выдрав из чрева  матери  красное  крохотное  тельце,
залитое кровью. Ребенок слабо шевелил крохотными ручками.  Из  распоротого
чрева  матери  медленно  текла  широкая  струя   тяжелой   густой   крови.
Освобожденно вздувались, распираемые воздухом, внутренности,  вываливались
наружу.
     Троянда  закусила  губы.  Глаза  ее  неотрывно   смотрели   в   синее
безоблачное небо.  Несс  швырнул  ребенка  в  пламя,  снова  взял  нож.  С
бесстрастным лицом он поднес лезвие к яремной жиле женщины, чуть помедлил,
отодвинулся, чтобы не забрызгаться струей крови.
     Красная струйка ударила с  такой  силой,  что  попала  в  огонь.  Там
задымилось, зашипело. Запах горящей плоти стал  сильнее.  В  толпе  кто-то
охнул, послышались голоса, в которых звучало осуждение. Гридни с  топорами
наголо бросились в народ.
     Владимир  хмуро  повернул  коня.  Это  приструнит  остальных  жен   и
наложниц. На какое-то время.

     -- Человек обычно ожесточается. Но ты даже  если  и  смягчаешься  как
человек, то не должен смягчаться как князь. Особенно,  как  великий  князь
всей Руси! Для дела надо быть и  жестоким.  Если  надо.  Думаешь,  русский
народ не жаждет, к примеру, крепкой засечной черты? Да больше тебя жаждет!
Ты в далеком Киеве отсидишься, а его в полон на аркане уведут!  Но  такова
уж наша порода: хорошо лежать на сене, щупать девку и пить  бражку,  спать
подолгу, а то и просто лежать брюхом кверху на солнышке, жмуриться... Хоть
и знает, что надо встать, надо  работать...  Вмешайся  в  борьбу  простого
человека с самим собой! Стань на сторону его совести! Да не просто встань,
а с кнутом. Если понадобится, то и с мечом!
     -- Думаешь, поймут?
     Борис взглянул с  кривой  усмешкой.  Владимиру  стало  стыдно  своего
глупого вопроса.
     -- Потом,-- сказал Борис наконец,-- когда кончишь строить. А до этого
прими и  проклятия,  и  плевки,  и  ругань...  Не  все  и  с  твоим  отцом
добровольно  в  походы  шли!  Зато  вернувшись,  как  хвастались  боями  в
Болгарии, Хазарии, показывали раны, полученные от ромеев,  ясов,  касогов!
Только боль и раны принесли из дальних походов, а горды как! Ибо в великих
деяниях участвовали.
     -- Не хотелось бы тебя портить тем, что примешь  за  лесть...  Но  ты
окружаешь себя умными да сильными, потому что сам не размазня. Чего-то  да
стоишь! А будь ты дурнем, тебе было бы  обидно,  что  стоящие  рядом  тебя
превосходят. А тогда, сам понимаешь... Ладно, помни,  княже,  что  человек
велик не родом или ростом, а только  деяниями!  Кто  бы  запомнил  древних
египтян, ежели  бы  великие  пирамиды  не  поставили?  Надрывались,  кости
трещали, жилы рвались, тысячи и тысячи  людей  пали  и  не  поднялись,  но
великое чудо сотворили! Это все враки, что, мол, рабы  пирамиды  отгрохали
Мол, когда какая плита застревала, то бросали под нее живьем раба, и плита
лучше скользила по мясу и крови...  Рабам  такое  не  сотворить  даже  под
бичами! Это сделали свободные и гордые. И даже те, кто падал под  тяжестью
камня, пели славу тому делу, которое только что проклинали! А если  кто  и
бросался под застрявшую плиту, то сам, по своей воле. В этом и  есть  диво
человека. И в эти минуты он бывает равен богам нашим!
     -- Чудные мы создания,-- пробурчал  Владимир  отстраненно.--  Что  ж,
пирамиды, так пирамиды... Они от дури великой натаскали столько  камней  в
пустыню, а мы полезное дело сотворим...
     Волхв покачал головой, в запавших глазах вспыхнули и погасли огоньки:
     -- Не хули чужой народ, твой не  хулим  будет.  Не  от  дури  делали!
Как-то собрался войной против Египта  один  грозный  царь,  повелел  всему
Египту стать рабами, отдать ему молодых  девок  для  потехи,  как  вон  ты
делаешь... Египет же хотел избежать войны. Пригласили  послов  того  царя,
показывают им сокровища: мол, на это злато  можем  сколько  угодно  оружия
купить и армию снарядить... Послы смеются:  у  нас,  мол,  в  земле  этого
золота еще больше! Только копни. Египтяне повели их  на  высокую  башню  и
показывают оттуда города и  множество  людей  на  полях,  а  послы  и  тут
говорят: наш царь свистнет -- народу сбежится втрое больше! Тогда  повезли
их в пустыню  и  молча  показали  пирамиды.  Послы  враз  присмирели.  Как
пришибленные походили вокруг, замерили на глазок, а потом вдруг бух в ноги
египтянам! Плачутся, простите нашего дурака  царя,  не  подумал,  разве  ж
можно бороться с таким народом, что способен совершить такое дело?

По  всей  Европе  встрепенулись,  начали  присматриваться  к   новому
объединению племен. Возникло на востоке, в  самой  середке  котла,  откуда
тысячелетиями выплескиваются волны новых неведомых народов...
     Жрецы, хранящие древние тайны, знают, что между реками Рось  и  Днепр
находится бессмертное сердце мира.  С  каждым  ударом  выплескивает  волну
горячей крови, что в людской плоти мчится на  юг  ли,  запад,  восток  или
север, оседает  на  новых  землях,  давая  начало  новым  народам,  и  это
множество  племен,  образованное   одним   сердцем,   составляет   могучее
объединение племен, что называется всякий раз по-разному. Обычно по  имени
самого могучего племени. Но ведь могучим может быть недолго, затем уйти по
разным причинам, и вот уже верх берет другое племя, а  в  дальних  странах
ученые мужи отмечают исчезновение одного народа и появление другого...
     Но племя, взявшее верх, может двинуть  всю  эту  силу  на  завоевание
новых земель, может остаться на месте, крепя мощь и  распахивая  земли,  а
может сорваться с места и всей массой отправиться в поход за солнцем,  как
уже бывало в древние времена, когда погоня за  солнцем  привела  в  жаркую
Индию,  где  много  диких  народов,  хилых  и  малорослых,  темнокожих   и
совершенно нагих... Иные племена там и остались, разве что отгородились от
диких людей строгими варнами, запрещающими не только вступать в браки,  но
даже прикасаться к местным, другие племена дошли до  самого  берега,  края
Мира, где вода была горячая, а местные дасии  говорили,  что  дальше  вода
вовсе кипит и становится густой, как смола, часть племен все же  вернулась
на прародину к рекам Рось и Днепр...
     Но чего теперь ждать от нового объединения племен?  По  слухам,  верх
взяло малое племя рось, что испокон веков жило на берегу реки  Рось  и  по
берегу Днепра...  Это  племя,  если  верить  ненадежным  записям,  которые
подчищаются  всякий  раз  в  угоду  очередному  базилевсу,   в   древности
участвовало в дальних походах, было в объединении  племен,  известных  под
именем пелазгов, воевало против персидских  царей  Кира  и  Дария,  храбро
дралось на Каталаунских полях против Рима, иногда исчезало из поля  зрения
историков, но, как видно, не пропало  из  жизни  и  в  конце-концов  взяло
верх...

-- О, Величайший! Не всегда воинское искусство есть  залог  настоящей
мощи.  Был  блистательный  Ганнибал,  но  где  теперь  его  Карфаген?  Был
непревзойденный Александр  Великий,  но  где  теперь  его  Македония?  Был
владыкой мира Рим, но вот западную половину империи захватили германцы,  а
восточную -- славяне... Почти  захватили.  Надеюсь,  что  теперь  эти  два
народа одного корня, что раньше еще не враждовали,  столкнутся  в  великой
битве за раздел мира... Прости,  Ослепительнейший,  я  отвлекся!  Я  хотел
сказать, что есть и другой путь. И указал его славянин Управда, что бедным
крестьянином пришел в империю в бараньей  шапке  и  овчинном  тулупе  и  с
посохом, дабы отбиваться от собак.
     Базилевс нетерпеливо отмахнулся:
     -- Эту историю знает каждый. И что он свое имя  попросту  перевел  на
латинский лад и стал Юстинианом.
     -- Гм...  Он  стал  величайшим  императором  Римской  империи,  сумев
вышибить германцев из западной части  империи,  освободив  от  них  Рим  и
объединив по своей властью всю необъятную империю. Он  много  еще  свершил
побед, очистил от германцев и всю Африку, но величайшая его заслуга в том,
что впервые провел кодификацию римского права.  По  заслугам  этот  кодекс
зовут кодексом Юстиниана, а его имя осталось в слове "юстиция"...
     -- В чем его путь? -- потребовал базилевс.
     -- Он широко привлекал на службу варваров. Сам  славянин,  он  ставил
своих соотечественников начальниками легионов, командирами  эскадр,  всего
флота. А те  в  свою  очередь  звали  к  себе  друзей,  ослепленных  такой
карьерой, а вот уже наши ряды пополняются  отважнейшими  воинами,  в  ряды
наших  мыслителей  влилась  свежая  струя  дикарской  крови,   что   жадно
набросились на знания... Эти гипербореи тут же забывают свой народ,  язык,
обычаи, и уже служат нам, как не могли бы служить даже себе. Кто,  как  не
Юстиниан, сумел отразить страшные натиски славян на Севере?
     -- Я это знаю,-- прервал  Василий  увлекшегося  историка,--  так  что
общее с Юстинианом и этим... новым князем Руси?
     Историк развел руками:
     --  Он  делает  все  то  же.  Правда,  бедную  Русь  не  сравнить   с
великолепием империи, но их  новый  князь  умеет  завоевывать  народы  без
боя... и удерживать  без  пролития  крови!  Русы  --  победители,  но  это
единственный  народ  на  свете,  который  не   пользуется   своим   правом
победителя, не ставит себя выше  других.  Они  позволяют  вносить  в  свои
священные храмы чужих богов. Уже на другой день не делают  различия  между
победителем и побежденным. И новые  народы  начинают  приносить  жертвы  и
богам русов, а сами без всякого  принуждения  начинают  зваться  росичами.
Конечно, это не дело рук одного князя, это народ таков, но их князь  очень
умело этим пользуется. Он принимает всякого гонимого, будь это даже  дикий
печенег, чужой верой хазарин, свирепый викинг или  беглый  раб  империи...
Мало народов, в ком сила так хорошо бы сочеталась с душевной щедростью!
     Василий  долго  сидел  молча.  Его  молодое  лицо  словно  бы   резко
постарело.  Он  сам  ощутил  себя   огромной   империей,   цивилизованной,
утонченной,   но   переполненной   всеми   болезнями,   которые   приносит
цивилизация. Наконец почти прошептал:
     -- Да, они опасны...
     -- Очень,-- подтвердил историк, в увлечении забыв добавить хоть  один
из титулов императора.-- и еще надо подумать, стоит ли так  уж  навязывать
им учение Христа!
     -- Почему?
     -- Пока они варвары, мы можем окружать их  врагами,  натравливать  на
них цивилизованные страны. Как на варваров, на них  имеет  законное  право
нападать и разорять любой государь. Если же примут Христа,  то  встанут  в
один ряд с теми, кто уже  идет  под  его  стягом.  Они  получат  над  нами
преимущество! За счет своей удивительной терпимости к чужим.
     -- Но Христос ревнив! Он не потерпит других богов.
     -- Славяне -- странный народ. Они и веру Христа  переплавят  в  своем
характере по-своему. И даже если и поставят его на главное место в русских
храмах, то и своих богов не  изгонят,  а  оставят  рядом.  У  них  слишком
развито чувство справедливости! Помни, базилевс, они не приемлют  рабства.
Даже пленных либо отпускают, либо продают в другие страны, но у себя рабов
не держат...

  Он прошел по длинному коридору на другой конец терема. Там были покои
Юлии. Она так и осталась ни женой, ни наложницей, но Владимир не  запрещал
старым слугам называть ее княгиней.  Отпустить  обратно  в  монастырь,  из
которого ее выкрали для Ярополка,  не  разрешил.  Чувствовал  необъяснимое
торжество, когда заходил в ее покои и видел в прекрасных  глазах  страх  и
отвращение.
     Да, на его руках кровь ее мужа, его брата. Тем слаще брать ее  силой,
грубо, срывать платье с  беспомощной  и  плачущей,  ибо  в  эти  мгновения
особенно ярко видна его победа! Он взял власть, поверг  великого  князя  и
теперь мнет и жмакает его сладкую жену. И как восхитительно  видеть  в  ее
чудесных глазах бессильную ненависть!
     Он распахнул ногой дверь. В спальне горел  светильник,  над  постелью
висели пучки душистых трав. Юлия спала, разметавшись со сне.  Черные,  как
ночь, волосы закрыли подушку. Бледные  щеки  порозовели,  длинные  ресницы
отбрасывали густую тень на щеки.
     Руки дернулись расстегнуть ремень, обычно он лишь приспускал  портки,
но засмотрелся на спящую, ноги уже стаскивали обувь, цепляя за задники,  и
он, раздевшись, осторожно скользнул к ней под одеяло.
     Теплая от сна, она поежилась от его прикосновения, улыбнулись  и,  не
просыпаясь, сказала нежным голосом:
     -- О, Яр... я такой ужасный сон видела...
     Он обнял нежное хрупкое тело, ее тонкие руки  скользнули  вокруг  его
шеи, он прижался к ее губам, и она ответила нежно, еще во власти сна, но с
таким чувством, что его сердце дрогнуло. Ее тонкие длинные пальцы  гладили
его по затылку. Владимир подумал, что если бы не открывала глаз, то  могла
бы обмануться и потом, все-таки они  с  Ярополком  братья,  одна  плоть  и
кровь...
     -- Яр,-- прошептала она, но Владимир снова закрыл ее  маленький  алый
рот своими жадными губами.
     Ее тело было мягким, несмотря на хрупкость, и хотя ребра  были  видны
под тонкой кожей, что у славян считалось чуть ли  не  болезнью,  но  грудь
была  крупная,  упругая,  с  широким  розовым  кружком,   сквозь   который
просвечивали голубоватые жилки.
     Владимир, чуя приближение  мощи  богов,  отшвырнул  мешающее  одеяло,
навалился сверху. Юлия вскрикнула и открыла глаза. На  ее  лице  отразился
страх и такое  отвращение,  даже  гадливость,  что  Владимир  рассвирепел,
ударил ее по лицу:
     -- Грезишь? Нет больше твоего Ярополка!
     -- Есть,-- прошептала она.
     Он силой раздвинул ей ноги, вошел, застонал от звериного наслаждения,
сдавил ее так, что ее дыхание вылетело со всхлипом.
     -- Есть только я!
     Горячяя волна ярилиной мощи прошла  по  спине,  ударила  как  шаровая
молния в голову Все тело вспыхнуло в жарком огне. В эти мгновения  он  был
равен своим славянским богам, неистовым в плотской мощи, ярым и могучим.
     Он выдохнул с освобожденным стоном, пальцы расслабились, оставляя  на
ее нежном теле красные пятна. К утру станут сизыми  кровоподтеками,  но  к
его следующему приходу тело чужой жены будет чистым и девственным.
     Она лежала, плотно зажмурившись. Из-под покрасневших  век  непрерывно
бежали слезы. Щеки были мокрыми. На подушке расплывалось сырое пятно.
     Он поднялся, вытерся краем ее одеяла.  В  душе  стало  пусто,  голова
сразу  очистилась,  требовала  работы,  укоряла,  что  поддался   скотской
страсти. И пусть это радости богов, пусть сам  Ярило  ведет  его  по  этой
стезе, у славянства, как и у руссов, есть и другие боги.
     -- Спи,-- велел он с грубой насмешкой.-- И  пусть  тебе  приснится...
ха-ха! если сумеешь...
     -- Животное,-- прошептала  она,  не  размыкая  век.--  Почему  ты  не
отпустишь меня в монастырь?
     -- Я еще не насытился.
     -- У тебя уже три сотни жен!
     -- Четыре,-- поправил он небрежно.-- и тысяча наложниц.
     -- Тебе это мало?
     -- Мало,-- признался он.
     Грудь сжало как железным капканом на медведя. Где-то в  глубине  жило
осознание, что если соберет в жены и наложницы  всех  женщин  мира,  то  и
тогда будет мало. Он поспешно загнал это  ощущение  вглубь,  иначе  сердце
разорвется от тоски и горя.
     -- Я не насытился местью,-- бросил он и вышел, хлопнув дверью.
     По крайней мере, это она поймет.

  Конная княжья дружина вышла на рассвете,  а  на  пятый  день  конские
копыта застучали по земле знатного  боярина.  Владимир  разделил  дружину,
Войдана отправил наперехват:
     -- Ни одному не дай уйти!
     -- А как отличить виноватого от неповинного?
     -- А боги у нас на что? -- отмахнулся Владимир.--  Разберутся.  А  ты
убивай всех, кто побежит.
     Они ворвались с  трех  сторон.  Предосторожности  оказались  лишними:
Твердислав оказался застигнут врасплох. Повалив ворота, дружинники секли и
рубили всех во дворе, затем прогрохотали  сапогами  по  лестницам  терема.
Сопротивляющихся закалывали и выбрасывали из окон.
     Владимир ждал во дворе. Твердислава выволокли во двор полуголого,  за
ним тащили его двух жен --  роскошных  откормленных  женщин,  чуть  погодя
пригнали выводок детей. Самым старшим было лет по семнадцать,  а  младшего
плачущая кормилица прижимала к груди.
     -- Все никак не поймете,-- процедил Владимир с отвращением.--  Каждый
кулик в своем болоте хозяин? Я покажу, кто хозяин во  всем  этом  огромном
болоте!
     Твердислав, всегда важный и осанистый,  побелел,  повалился  в  ноги,
запричитал по-бабьи. Владимир с отвращением пнул сапогом:
     -- Жен и старших дочерей  --  на  потеху  дружине.  Буде  выживут  --
продать жидам, пусть гонят в южные страны. Авось, там купят в  гаремы  или
публичные дома для прокаженных.
     -- А младших?
     Владимир окинул их равнодушным взором:
     -- Тоже. Если жиды не купят, то --  под  нож.  Но  чтобы  с  пользой,
отдайте Нессу. Он окропит их кровью жертвенные камни.
     Твердислав голосил, пытался подползти и  поцеловать  сапоги  великого
князя. Его удерживали, били. Владимир кивнул в его сторону:
     -- С этой туши содрать шкуру, сделать  чучело.  Пусть  отроки  учатся
метать стрелы!
     Он по-хозяйски оглядел добротный терем в три поверха,  многочисленные
постройки, амбары, сараи, длинную конюшню. У  Твердислава  на  его  землях
видимо-невидимо скота, одних конских табунов больше десятка, а уж  коровьи
стада  вовсе  не  перечесть...  Такое  хозяйство  можно  разделить   между
тремя-четырьмя боярами из новых. А то и на пятерых хватит!
     Уже уходя, он оглянулся:
     -- А шкуру чтоб сдирали с живого! Начиная  с  пяток!  Пусть  во  всей
округе слышат его вопли. И видят, как расправляется князь с ослушниками.

  Войско переправлялось до  утра,  а  едва  забрезжила  заря,  Владимир
двинул полки по равнине, захватывая города и поджигая сторожевые заставы.
     Первым  врасплох  захватил  владения  племенного  князя   журавлевцев
Полищука. Дружину князь собрать не успел, взяли  как  петуха  на  насесте,
прямо из постели выволокли. Избитого, связанного прямо в  исподнем  белье,
его сбросили с крыльца собственного терема под ноги коня Владимира.
     Владимир напряженно сидел в  седле,  вслушивался  в  отчаянные  крики
челяди: с молодых девок срывали одежду и пользовали тут же посреди  двора,
а старых баб и толстых бояр с удовольствием резали как овец. Не  верилось,
что с такой легкостью захватил обширные земли.
     Конь осторожно переступил, стараясь не задеть  копытом  окровавленное
лицо бородатого человека. Владимир холодно поинтересовался:
     -- Ну, тварь подлая, что скажешь в оправдание?
     Полищук с усилием поднял залитое  кровью  лицо.  Глаза  с  ненавистью
впились в статную фигуру молодого богатыря:
     -- Чтоб ты сдох, сын рабыни!.. Никогда... никогда я не  буду  служить
тебе!
     Владимир оглядел холодно  его  богатырскую  фигуру,  смерил  взглядом
широкие плечи, необъятную спину. Даже все видавшие дружинники, дрогнули от
недоброй улыбки киевского  князя  и  его  острого  как  печенежская  сабля
голоса:
     -- А вот тут ты ошибся.
     -- Никогда!
     -- Будешь.
     По знаку  Владимира  князя  оттащили  в  угол  двора,  быстро  и  без
проволочек сорвали одежду, привязали за руки к перекладине между столбами.
Грузная туша  Полищука  повисла,  раскачиваясь  над  землей,  а  ноги  ему
накрепко привязали к дубовой  колоде.  Массивное  тело  странно  белело  в
вечернем свете заходящего солнца, словно бы висел с обрубленными руками  и
головой: те были темными на открытом воздухе, а остальная плоть оставалась
чистой как у женщины.
     Затем раздался страшный крик, в которой не было ничего человеческого,
треск сдираемой заживо кожи, снова дикий крик  человека,  обезумевшего  от
боли. Гридни похохатывали, тыкали узкоклювыми  щипцами,  но  кожу  сдирали
медленно, бережно, не прорвать бы ненароком.
     Когда утром Владимир вышел на крыльцо  терема  Вырвидуба,  оставив  в
постели двух дочерей побежденного  князя,  пусть  теперь  гридни  тешатся,
отрубленная голова старого князя уже торчала  над  воротами.  В  раскрытых
глазах застыл ужас, а рот  еще  перекашивался  в  судороге.  Седые  волосы
слиплись,  висели  красными  сосульками.  У  колодца  дубовая  колода  уже
блестела, чисто отмытая. Из сарая доносилось  довольное  хрюканье  свиней,
которым скормили ухоженное мясо.
     Из оружейной, завидя  князя,  бегом  примчался  Кремень.  Откинувшись
назад, нес  огромный  барабан,  на  Руси  именуемый  просто  билом.  Глаза
старшего гридня были покрасневшие, а голос охрип, словно Кремень  не  спал
всю ночь, работал:
     -- Готово, княже! Шкуру серебряными гвоздиками вот тут по  краю,  как
ты велел... Чуть стукни, за сто верст услышат.
     Владимир зло скривил губы:
     -- Ну, Вырвидуб? Я же сказал,  что  будешь  служить  мне  даже  после
смерти!

-- Как хоть правильно называется  их  образование  теперь?  Русь  или
Рось?
     Историк низко поклонился:
     -- Это северяне, недавно пришедшие на те земли, виноваты в  том,  что
Рось начинают звать Русью. Болгар они называют булгарами, "Правду Росскую"
-- "Русской Правдой", арабы и персы уже зовут их русами, и только мы зовем
по старинке, как привыкли со времен эллинов: росами. Даже царя ихнего Боза
называют ныне Бусом...
     Базилевс поморщился:
     -- Оставь свои мудрствования. Мне нужен день сегодняшний. Учти, я  не
Цимихсий, который с ними воевал, братался с ихним князем. Я только и знаю,
что это тоже славе... Поляне, кажется...
     -- К нашему счастью, полян уже нет,-- ответил историк  обрадованно.--
Они разделились на множество племен, каждое из которых  называется  иначе:
дряговичи, уличане, тиверцы... А поляне -- еще та  часть  племен,  которых
Диодор Сицилийский описал как народ "пал" или "поли", а Плиний их описывал
как "спалов". Росами же их начал называть готский историк Иордан: один  из
росомонов изменил Германариху, и тот казнил его сестру Лебедь -- в готском
произношении -- Сунильду,  и  тогда  ее  братья,  мстя  за  сестру,  убили
Германариха.
     Базилевс молча выругался.  Историк  был  превосходен,  но  в  упоении
перескакивал с вопроса на вопрос, терял нить  повествования,  часто  вовсе
забывал о чем спрашивают, влезал в дикие дебри, до которых умному человеку
вообще нет дела.
     Историк понял по злому лицу, что надо закругляться, заторопился:
     -- С того  дня  малое  племя  россов  стало  быстро  возвышаться  над
другими. Их главным городом стал Киев, построенный храбрым и  воинственным
Кием, тем самым, который и убил Германариха. Он в молодости бывал у нас на
службе, командовал войсками. Вернулся на родину не один: сманил  на  новые
земли две тысячи воинов, пожелавших покинуть империю и поискать счастья на
новых землях.
     -- Ну-ну?  Почему  Русь  оказалась  так  далеко?  Почему  она  теперь
Киевская?
     -- Ослепительнейший... Русы захватили земли по Днепру, убили киевских
князей, там создали Новую Русь, как твои предшественники -- Новый Рим,  но
ее по имени главного города стали называть Киевской Русью.
     -- Это большой город?
     -- Не только. Он также свят... даже для нас. Там  в  старину  побывал
апостол Андрей, самый любимый ученик и друг  Христа,  которого  он  первым
призвал в ученики и первому раскрыл суть  своего  учения...  Потому  он  и
зовется Первозванным! Андрей -- брат апостола Петра, который держит  ключи
от райских врат. Так вот Андрей побывал на  берегах  Днепра,  поглядел  на
шумный город, на торги, на перекрестье дорог,  воздвиг  крест  на  горе  и
прорек,  что  на  этом  месте  будет   город,   который   возвысится   над
остальными... А когда пришел Кий, он как раз и построил новый  город  чуть
ниже  по  течению,  в  том  месте,  где  поставил  Андрей  крест.   Андрей
Первозванный был распят на кресте, память о нем отмечается 30 ноября и  30
июня, он с небес следит за Русью и всячески ей покровительствует...
     Василий прервал раздраженно:
     -- Как он может содействовать язычникам?
     Историк смиренно опустил глаза:
     -- Андрей не родился христианином. Как и остальные апостолы... Он сам
был язычником,  свирепым  и  лютым.  Христа  встретил  уже  зрелым  мужем,
незадолго до своей страшной гибели. Он понимает язычников,  сочувствует  и
помогает. Так говорят в народе!
     -- Ты видишь только войны... Но если бы только войнами  жил  человек,
если бы только воинскую доблесть признавал, растил и лелеял, то мы  бы  не
накопили столько солнца в себе. Да, славяне, славные воители, были всегда,
им поют славу, но были и другие люди  из  нашего  племени...  Мстислав,  в
крещении Хирон, за исповедование христианской  веры  был  усечен  мечом  и
сожжен в Томах. Это было еще в царствование Диоклетиана, в триста  третьем
году от рождения Иисуса. Теперь он --  святой  мученик.  Там  же  в  Томах
казнен за веру в Христа и Богун, в крещении -- Христ. Тоже славянин,  ныне
святой мученик. Он  погиб  в  царствование  Ликиния,  в  триста  двадцатом
году... Не разумеешь?
     -- Нет,-- признался Владимир.-- Но ты не робей, учи! Я умею учиться у
всех. Потому и стал князем... а не был поставлен.
     Борис заговорил быстрее, подбодренный вниманием:
     -- Они сделали для людства не меньше, чем все полководцы  и  воители,
вместе взятые. Не вскидывайся, княже! Это обидно, но это так. Погибнуть за
веру -- совсем не то, что за свои стада, богатство или при  грабеже  чужих
земель. Ведь так просто было спасти жизни! Снять крест с шеи и бросить под
ноги!
     -- И они... не бросили?
     Борис пристально и бесстрашно взглянул князю в грозные глаза:
     -- Они показали нам, как и всему миру, что над самой большой силой...
силой рук и мечей... есть сила выше! Богун был слабый  человек:  кричал  и
плакал под пытками, а уж палачи старались вовсю, семь  потов  пролили,  но
все равно Богун крест не бросил!
     Владимир спросил подозрительно:
     -- Такая мощь в том христианстве?
     Борис покосился на суровое лицо, в глазах  князя  загорались  огоньки
гнева. Ноздри раздувались как у арабского жеребца, дыхание пошло чаще.
     -- Не в нем дело,-- сказал он  осторожно.--  И  у  нас,  и  у  других
народов хватало случаев, когда люди шли на смерть за правду, за честь.  Но
то были отдельные победы  благородства,  чистоты  души,  власти  духа  над
плотью! А христианство -- попытка возвести это в  ранг  закона.  Поставить
это и этих людей выше. Выше победоносных завоевателей, князей,  королей  и
даже императоров! Такого раньше еще не было.
     Владимир бросил хмуро:
     -- Ну-ну, продолжай.
     -- А раз они  выше,--  сказал  Борис  тяжело,  словно  тащил  в  гору
камень,-- то этим людям и надо бы подражать! Надо жить так, чтобы все люди
на свете стали такими же. Вот что такое учение Христа.
     -- А вера Мухаммада?
     Борис скривился:
     -- Как христиане признают, что их вера --  лишь  росток  от  могучего
древа веры Моисея, так и Мухаммад говорит, что его вера вытекает из учения
Христа. Христианство развивалось, росло, крепло. Через  шестьсот  лет  это
крепкое древо дало новый росток -- ислам. В нем сохранено почти  все,  что
было в старых, но добавлено новое,  что  накопилось  за  шестьсот  лет.  И
подправлены кое-какие ошибки... Но дело не в исламе! Все  эти  новые  веры
едины в одном: нельзя жить по старым волчьим  законам!  Душа  важнее,  чем
плоть. Вот сперва эту трудную правду надо принять душой, принять крепко. А
потом  смотреть,  что  лучше:  ислам,  иудаизм,  вера  Христа,  арианство,
буддизм, индуизм, огнепоклонение...
     -- Их так много? -- ужаснулся Владимир. Он с уважением  посмотрел  на
Бориса.-- Откуда ты все это знаешь?
     Борис невесело усмехнулся:
     -- Если бы не увечье, я  бы  так  и  шел  по  жизни  с  окровавленным
мечом... Так  что  вижу  скрытый  смысл  в  словах,  что  раньше  казались
дурацкими. Мол, блаженны увечные, калеки, юродивые...
     Владимир ощетинился:
     -- Как они могут быть лучше нас?
     -- И я так думал... Но если бы меня не порубили так, что в битвы  уже
не годен, я бы прожил жизнь отважного воина, постарел бы и умер  достойно,
окруженный детьми и внуками. При удаче, конечно. И  не  увидел  бы  совсем
другого мира... Я доволен, что теперь узрел мир, скрытый от простых людей.
Будь они смерды, холопы или базилевсы.  Волхв  знает  и  видит  неизмеримо
больше!
     Владимир засмеялся:
     -- Когда-то я очень хотел  стать  волхвом.  Но  как  можно  думать  о
высоком, когда навозных дел невпроворот? А  власть  --  это  по  колено  в
дерьме... Хорошо, если еще по колено!

     Конь мчался над  землей  как  низко  летящая  птица.  Сзади  слышался
победный конский топот. Малая  дружина  неслась  на  таких  же  легконогих
арабских скакунах, горячих и быстрых.
     По обе стороны блестело тяжелое золото пшеницы. Хлеба чуть колыхались
под незаметным Владимиру ветерком, дул в спину, и сравнение  с  морем  все
длилось: те же волны, только из чистого золота, тяжелые и налитые  знойным
солнцем. Упади в них, не утонешь. Так  и  будут  ласково  передавать  друг
другу, пока бережно не отнесут к берегу и не положат на такой  же  золотой
песок.
     Золото в поле, яркая синь  неба,  дальняя  полоска  темного  леса,  и
дорога, дорога, дорога!
     Люди в поле, завидев скачущего всадника с красным плащом  за  спиной,
останавливались, смотрели с тревогой  и  любопытством.  Кто  был  ближе  к
дороге, кланялся, снимая соломенные шляпы.
     Иногда тяжелые колосья чиркали по ногам коня, задевали сапоги.  Зерно
налилось, уже восковая спелость, самое  время  жать,  недаром  поле  рябит
цветными платьями и рубахами. Высыпали все от мала до велика...
     Впереди на дороге белела стройная девичья фигурка. Она приближалась с
каждым конским скоком, легкое платье и загорелые босые ноги, длинная  коса
до пояса с голубой лентой, лукошко в руке.
     Девушка оглянулась на конский топот, Владимир увидел смеющееся  милое
лицо, синие глаза. Затем взгляд стал испуганным как у лесного зверька.
     Владимир придержал коня и поехал рядом, с  удовольствием  посматривая
сверху.  Девушка  почти  подросток,  ясная,  как  умытое  росой   утреннее
солнышко. Ключицы торчат худенькие, с высоты седла Владимиру видна была  в
вырезе платья полоска белоснежной кожи, не тронутой солнцем,  а  на  груди
платье оттопыривалось острыми кончиками.
     -- Как зовут, красавица? -- спросил он.
     -- Ива,-- ответила она, не поднимая на него  взора.  Голосок  ее  был
тихий, словно вершин колосьев чуть коснулся ветерок.
     -- Куда спешишь, Ивушка?
     -- Мама собрала тяте обед, он с зари до зари в поле...
     -- Хорошо делаешь, Ивушка,-- похвалил Владимир.
     Он все еще ехал рядом, рассматривая ее хищно и  по-хозяйски.  Дружина
придержала коней позади, князь покличет, когда изволит. Девушка  испуганно
вскинула голову, ее лицо и шею, усыпанные веснушками, стал заливать жаркий
румянец.
     Владимир чувствовал, как тяжелая густая кровь прилила к низу  живота.
В чреслах ощутил жжение, оттуда  пошла  горячая  волна,  заставила  сердце
стучать чаще, а мощное желание охватило все тело.
     Девушка шла, ступая босыми ступнями по  придорожной  пыли,  теплой  и
невесомой. Она выглядела робкой и беззащитной, как  цыпленок  на  открытом
дворе под кружащем над ним коршуном.
     Владимир привстал на стременах. Слева  за  деревцами  блеснула  вода.
Маленькое озеро или речушка, а что в  такую  жару  лучше,  чем  с  размаху
влететь в чистую, прозрачную и холоднющую воду?
     -- Ну-ка, Ива,-- решил он,-- давай руку, садись ко мне. Ну же,  сзади
есть место... Или хочешь, чтобы бросил поперек седла и увез, как печенег?
     Девушка  замерла,  потом  медленно  попятилась,  не  сводя   с   него
расширенных в ужасе глаз. В его темных, как чернослив, глазах увидела свою
участь, вскрикнула тонко и жалобно. Он почти  схватил  ее,  но  она  ловко
увернулась, так что едва не сорвался с седла  оземь,  бросилась  назад  по
дороге, не выпуская лукошка.
     Дружинники, завидев двуногую дичь, с хохотом  пустили  коней  по  обе
стороны дороги, топча пшеницу, не давая жертве ускользнуть в поле. Девушка
с разбега уткнулась в конские морды,  заметалась  из  стороны  в  сторону.
Жадные руки схватили  за  косу,  крик  ее  был  беспомощным,  и  Владимир,
подскакав, распалился еще сильнее.
     -- Держите крепче,-- велел он.--  А  теперь  во-о-н  к  тем  ракитам!
Освежиться пора. А ты, Филин, заскочи в село, привези снеди. Переведем дух
на берегу, коней искупаем.
     Филин весело гикнул, пустил коня вскачь. Дружинники со смехом  тащили
плачущую девушку, Филин оглянулся с сожалением, облизнулся.
     -- Дуй быстрее! -- крикнул ему Кремень.-- На местных девок  не  лезь,
мы тебе кое-что оставим!
     У реки Владимир грубо схватил девушку, повалил на землю, упал сверху.
Она не отрывала ладоней от  лица,  слезы  бежали  безостановочно.  Рыдания
сотрясали худенькое тело. Когда он  стал  сдирать  к  нее  платье,  она  с
отчаянным плачем ухватилась за подол, темная тень упала на мокрое от  слез
лицо. Она плакала, не открывая глаз, слезы безостановочно струились из-под
плотно зажмуренных век. Лицо покраснело и распухло, веснушки исчезли.
     -- Чего ревешь, дура! -- крикнул Владимир раздраженно.
     --  Отпусти,--  услышал  он  сквозь  рыдания,--  всеми  богами  молю,
отпусти...
     -- Еще чего!
     -- Отпусти...
     -- Когда потешусь.
     -- У меня... жених...
     -- Не издохнете... Я -- князь, а он -- холоп!
     -- Отпусти, зверь!
     В отчаянии попыталась укусить, он с маху ударил ее  по  лицу.  Ладонь
его была тяжелая, голова мотнулась как  головка  цветка.  Девушка  уже  не
противилась его грубым  рукам,  только  плакала  жалобно  и  безутешно.  В
какой-то момент вскрикнула от боли, закусила губу. Струйка крови  побежала
по нежному подбородку.
     Жаркая победная волна несла  его,  он  наслаждался  силой,  крепостью
своих членов, могучее ликующее чувство швыряло его, пронеслось  по  спине,
ударило в голову, и он выпустил дикий полувздох-полукрик, его руки сдавили
ее с такой силой, что она вскрикнула, чувствуя,  как  грубые  пальцы-когти
зверя рвут ее нежную плоть. Затем горячее тяжелое  тело  на  ней  потеряло
жесткость, повисло, он наваливался весь, выдавив из нее остатки дыхания, и
она из последних сил стала выкарабкиваться из-под него, видя,  что  больше
не нужна.
     Дружинники купали коней. Мокрые голые тела блестели под солнцем. Вода
кипела  под  копытами.  Ржание  вперемешку  с  веселыми  криками  внезапно
донеслось до нее,  она  с  удивлением  ощутила,  что  даже  опоганенная  и
оскверненная все еще слышит звуки, запахи, видит синее небо.
     Он поднялся на ноги, на нем была ее девичья кровь. Она  взглянула  на
него снизу, отвела глаза. Уже не со страхом или стыдом -- с отвращением  и
гадливостью. Он понял, по красивому лицу князя прошла гримаса ярости.
     -- Дура,-- сказал он громко.-- Вон ты какая нежная!  Тебя  ли  лапать
грубым мужицким лапам? Я мог бы взять тебя к себе...
     Она молчала. В теле была тяжесть и боль, в сердце стало пусто, словно
оттуда забрали все ценное.
     -- Не в жены, конечно,-- добавил он.-- У  меня  их  уже...  не  помню
сколько. Я велю тебя отвести ко мне наложницей.
     Она едва шевельнула посиневшими покусанными губами. Он все же услышал
ее "Не буду".
     -- Дура,-- сказал он зло.-- Моей наложницей! Не  какого-нибудь  тиуна
или купчика... Я буду иной раз заезжать,  ежели  по  дороге,  тешить  свою
плоть... Кто из твоей породы откажется от такой чести?
     Она прошептала, даже не пытаясь укрыть лохмотьями  платья  обнаженную
грудь:
     -- Ты зверь...
     -- Я?
     -- Нет, ты хуже зверя... Потому что ты -- человек...
     Он  вдруг  заметил  на  шее  тонкую  веревочку  с  крохотным   медным
крестиком. Христианка! Последовательница этого чужого Христа, что и в  его
земле тайком отыскивает себе сторонников!
     -- Эй,-- крикнул он дружинникам,-- отдаю ее вам. Перепелочка  сочная,
клянусь Ярилой!
     Из воды бросились наперегонки, вопя и  поднимая  каскады  хрустальных
брызг. Девушка в ужасе приподнялась на  локте,  глядя  на  бегущих  к  ней
здоровенных голых мужиков.
     Владимир вбежал в воду. Прохладные волны приняли, понесли, усталого и
невесомого, омыли кровь и пот. Он снова чувствовал ярую силу в теле. Сзади
был отчаянный девичий крик, мужской хохот. Кто-то крикнул:
     -- Гордей, а ты чего отказываешься?
     И рассудительный голос:
     -- Так она ж не нашей веры...
     -- Дурень: у баб не бывает ни веры, ни нации. Они все одной веры! Той
самой, что должна вовремя раздвигать ноги.
     Снова гогот, отчаянный крик, оборвавшийся на взлете,  шум  возни.  Он
размашисто плавал от берега к берегу. Тело  уже  остыло,  с  удовольствием
чувствовал упругость мышц, нырял ко  дну  и  подолгу  задерживал  дыхание,
резко выкидывался из воды и  хватал  воображаемого  врага  за  горло,  бил
прямыми пальцами в глаза, разбивал кадык, снова и снова резал волны,  пока
с берега не донесся протяжный крик:
     -- Княже! Снедь привезли!
     Там приплясывал Филин. Он обеими руками махал князю, сам  выворачивал
шею, оглядываясь на дружинников, где за их голыми  спинами  нет-нет  да  и
белело девичье тело.
     Владимир стремительно поплыл  к  берегу.  Филин  вынимал  из  корзины
окорока, жареных гусей, бережно достал корчагу меду. Гордей уже  резал  на
чистой скатерти мясо на одинаковые ломти. Еще Святослав приучил, что князь
в походе -- первый среди равных, лучшего куса перед простыми воинами да не
иметь будет.
     Владимир  подсел  к  скатерке,  жадно  ухватил   пахнущее   вишневыми
веточками  копченое  мясо.  Дружинники  начали  оглядываться,  по   одному
оставляли  забаву  и  присаживались  к  трапезе.  Последние  два,  покинув
недвижимое тело, поспешно ринулись в реку, спеша смыть кровь жертвы.
     Обед был хорош, а хмельной мед выдержан в самой мере.  Крепковат,  но
не слишком, сладость умерена нужной горечью. Выпили  до  капли,  на  коней
садились довольные и веселые.
     Когда выехали на дорогу, Кремень вспомнил:
     -- А девка-то не выдержала... В речку  бросилась.  Филин  хотел  было
вытащить, но уже портки одел, мечом опоясался. А Сила пока штаны сымал  да
воду ногой щупал -- не похолодела  ли,--  ее  унесло  по  течению.  Там  и
сгинула...
     Владимир смотрел на расстилающуюся перед ним дорогу. Он  ответил  так
отстраненно,  что  даже  привыкший  к  нему  Кремень  удивился   холодному
равнодушию великого князя:
     -- Ничего, у меня народу много.


Когда возвращались, на главной  улице  встретили  семейство  знатного боярина Пугача. Тот низко поклонился, но Владимир, глубоко ушедший в думы, не заметил и не ответил. Уязвленный перед домочадцами Пугач громко сказал, что когда из князя князь, то это князь, а когда из  грязи  да  в  князи... Владимир услышал да не понял смысла, душа реяла в той высоте, где замирает дух, но за спиной пошли смешки, дружинники громко переговаривались. Владимир вздрогнул, оглянулся, по лицам и глазам все понял. Мгновенно вернувшись в земной мир, взъярился, велел  боярина  выволочь  из  повозки,
дать плетей.  Дружинники выполнили с удовольствием и рвением.  Владимир,  еще  дыша
гневом, увидел в глубине повозки испуганные  глаза  младшей  жены  Пугача, юной красавицы из дальнего села с  побережья,  грубо  вытащил  ее  наружу, заставил упереться руками в край повозки, заголил подол. Дружинники гоготали, Пугач отчаянно орал и грозился. С  него  сорвали пышную одежду и с  наслаждением  стегали  по  жирным  телесам.  Юная  жена тихонько плакала, из окон выглядывали испуганные лица.
     Быстро насытив плоть, Владимир застегнул пояс, бросил зло: -- В другой раз думай, что говоришь! А про боярские вольности забудь! Я тебе не моя слабоумная бабка, при которой вы верховодили, и не  отважный дурак-отец, что бродил по чужим странам и не зрел, как страну разоряете... Жена Пугача, всхлипывая и вытирая заплаканное лицо подолом, полезла в повозку.  Пугач,  постанывая,  спешно  собирал  разбросанную  и  порванную
дружинниками одежду. На жирном  нежном  теле  вспухли  красные  полосы.  В
глазах была бессильная ненависть, но молчал, морщился от боли.  Владимир вспрыгнул  на  коня,  гикнул,  и  все  галопом  помчались  к княжескому терему.

     Владимир рывком отодвинул  стопку  книг,  встал,  потянулся.  Суставы
захрустели, голова закружилась от долгого сидения за столом. В  глазах  на
миг стало темно, застоявшаяся кровь отхлынула чересчур резко, даже в  ушах
тонко-тонко запели невидимые комары.
     Он опустился в подвал,  поморщился  от  запаха  разложившейся  крови,
мочи, нечистот. Из стены торчало кольцо,  за  него  была  прикована  голая
женщина. Ее некогда дородное тело исхудало,  груди  висели  как  тряпки  с
грязными концами. Лохматые длинные волосы закрывали лицо. У стены напротив
свисало окровавленное тело, по нему ползали толстые зеленые мухи.
     Владимир притворил за собой толстую дверь, сказал весело:
     -- Здорово живешь, Прайдана!
     Женщина  вздрогнула,  подняла   изувеченное   шрамами   и   глубокими
старческими морщинами лицо. В глазах отразился безумный страх. Худое  тело
затряслось в плаче.
     -- Когда же... ты... убьешь... молю... молю о смерти...
     Ее беззубый рот кривился в жуткой гримасе.  Владимир  снял  со  стены
железные щипцы, задумчиво посмотрел  на  бывшую  ключницу  княгини  Ольги.
Неужто он уже повыдергивал ей все зубы?  А  ведь  собирался  по  одному  в
день... Или у нее их и было мало? Глаз всего два,  это  недолго  тешиться.
Теперь пальцы по одному рубить... или сперва ногти посдирать?
     Он повернулся к туше  с  содранной  кожей,  с  силой  ударил  щипцами
наотмашь.  Хрустнула  кость,  туша   издала   невнятный   стон.   Владимир
удовлетворенно улыбнулся:
     -- Живой! Крепкий мужик! Ни глаз, ни  зубов,  пальцы  обрубил,  шкуру
снял, все кости перебил... а он еще что-то чувствует... Что бы еще  с  ним
сделать?
     Прайдана захлебывалась в плаче, упала на пол, насколько ей  позволяла
железная цепь, целовала заплеванные и загаженные камни:
     -- Убей... убей... ты уже сполна натешился!
     -- Не знаю, не знаю,-- ответил Владимир задумчиво.
     Он неспешно  помочился  ей  на  голову,  стараясь  попадать  в  лицо,
вытаращенные в страхе глаза, поддернул пояс, крикнул зычно:
     -- Филин! Ко мне!
     Дверь распахнулась, с  готовностью  вбежал  гридень.  Глаза  преданно
смотрели на великого князя. Владимир повел дланью:
     -- Разожги жаровню... И положи туда вон ту заготовку для меча. Да  не
ту, вон слева толстый прут в окалине.
     Филин  засуетился,  а  Владимир   хмуро   рассматривал   Прайдану   и
окровавленную тушу другого старого обидчика. На этот раз  злости  осталось
совсем на донышке, и как ни старался  разжечь  воспоминаниями,  сердце  по
прежнему билось ровно, злости уже не было.
     Когда железо накалилось докрасна, велел:
     -- Отцепи ее от стены. Она просит смерти. Я  насытил  сердце  местью,
сегодня она ее получит.
     Прайдана прошепелявила:
     -- Благодарствую...
     Филин кликнул Ломоту, вдвоем расклепали  звено  цепи.  Прайдана,  еще
молодая  женщина,  едва  за  тридцать,  выглядела  древней  старухой.   Не
удержавшись, ибо была прикована в согнутом  положении,  упала  на  пол,  с
трудом приподнялась  на  четвереньки.  Высохшие  груди  касались  залитого
грязью пола.
     Владимир, оскалив зубы, кивнул гридням, а сам одел толстые рукавицы и
выхватил из огня длинный толстый прут железа. Гридни придавили Прайдану  к
земле, с силой раздвинули ее  ягодицы.  Владимир,  примерившись,  в  силой
воткнул в задницу раскаленный  докрасна  конец  прута,  засадил  поглубже,
проворачивая из стороны в сторону.
     Сильно зашипело, взвился дымок. Подвал наполнило сладковатым  запахом
горелого мяса. Гридни отпрыгнули от голой женщины. Страшный звериный  крик
вырвался из беззубого рта. Она побежала на четвереньках, волоча  за  собой
дребезжащее на камнях, сразу пристывшее к живой плоти железо, вскочила  на
ноги и ударилась о стену, слепо метнулась в другую сторону, а железо глухо
звенело о каменные плиты.
     Владимир,  хохоча,  задом  поднимался  по  ступенькам,   смотрел   на
обезумевшую от боли и страданий женщину.
     -- Кормить хорошо! -- велел он.-- Ежели она жаждет быстрой  смерти...
то пусть ест доотвала! Ха-ха!
     Уже закрыв за собой дверь, подумал  было,  что  стоило  прикончить  и
вторую жертву. То ли местью насытился, то ли еще что,  но  больше  в  этот
подвал не зайдет. Это уже вчерашний день.

     В  горнице  сонная  девка  стелила  ему  постель.  Как  и  велел  он:
полногрудая, со вздернутым задом,  распущенными  волосами.  Они  сменялись
каждую ночь. Золотоволоски, рыжие, темнорусые, чернявки, но все  лишь  для
плоти, что властно требует свое.
     -- Стели-стели,--  велел  он  и  пошел  к  скромной  дверке  потайной
комнатки.-- Потом ложись, жди.
     Она покорно кивнула, и, не успел затворить за собой  дверь,  как  уже
юркнула под цветастое одеяло и свернулась клубочком.
     Очутившись в своем убежище, он снова придвинул книги, но не  раскрыл,
сидел, глядя на эти труды по истории великих народов и великих  людей.  Да
ком он остановился? Ах да, на  человеке,  по  имени  Сулла.  Шестьсот  лет
существовала Римская республика, уже всем миром владела, а  Сулла  решился
на немыслимое -- решил завладеть самой республикой! Долго и упорно  шел  к
цели, наконец захватил власть, стал  пожизненным  диктатором,  казнил  без
суда и следствия всех противников и просто тех,  кто  ему  не  понравился.
Утвердился так, что и муха не смела прожужжать в его стране,  если  он  не
желал, чтобы жужжала...
     И что же? Затосковал Сулла. Больше не  осталось  ни  противников,  ни
великих дел. Более абсолютной власти не мог  и  вообразить.  Даже  внешних
врагов нет:  самого  могучего  противника  в  мире,  отважного  Митридата,
разгромил вдрызг еще не будучи диктатором. И что делать теперь?
     И  Сулла   снял   диктаторские   полномочия,   торжественно   объявил
обалдевшему сенату, так  у  них  звался  совет  бояр,  что  отрекается  от
неограниченной власти, уходит в обычную частную жизнь. Отныне  его  должны
воспринимать лишь как простого гражданина, который в своем садике разводит
розы. Так и прожил Сулла оставшиеся годы на загородной вилле, где  и  умер
на руках родных и слуг, когда принимал ванну.
     Значит, для Суллы власть -- это не средство, а  цель.  Добился  цели,
попользовался, выжрал все, что дает власть, плюнул  и  вернулся.  Красивый
уход.
     Но если власть не цель, а средство? Как ею  воспользоваться?  Завести
гарем еще на тысячу жен? Объявить всех девок Руси своими? Повелеть,  чтобы
по всем землям носили, скажем, портки с зеленым поясом?
     Мысли начали путаться, в них вторгались образы голых баб,  молодых  и
роскошных, а он их всех хватает, гребет под себя, топчет аки петух... Надо
сказать Сувору, чтобы жареное  мясо  заменил  рыбой.  Скажем,  карасями  в
сметане. Да чтоб не посыпал арабским  перцем!  А  то  в  крови  начинается
жжение, а в чреслах постоянный зуд, плоть свое требует так властно,  будто
и князем стал лишь для того, чтобы ее ублажать...
     Он приоткрыл дверь, крикнул свирепо:
     -- Эй, девка! Быстро сюда!
     Она прибежала, сонная и разогретая, глаза спросонья  не  разлипались,
терла кулачками. Он нетерпеливо заголил  подол,  развернул  к  себе  белым
задом, нагнул, с наслаждением вошел в горячую женскую плоть,  застонал  от
звериного ликования, и девка,  жалобно  вскрикнув  от  грубого  вторжения,
только-только успела проснуться, как он уже шлепнул по голой заднице:
     -- Беги досыпай! Вряд ли потревожу до утра.
     Он отряхнул капли крови, девственница, затянул пояс  потуже  и  снова
сел за стол. Теперь, когда  удовлетворенная  плоть  затихла,  мысли  снова
пошли ясные и четкие.

     Сувор вошел, прислонился спиной к створкам двери:
     -- Дедовской славой побряцать?
     -- Славой! Но стрелы летят и с другой стороны, а мечи есть не  только
у нас. Любая война -- слабость. К ней стоит прибегать лишь в  том  случае,
когда все другие пути исчерпаны. Мы должны  побеждать  без  войны.  Понял?
Побеждать без войны. Это и есть путь Руси.
     Сувор кивнул. Князь нередко высказывал ему мысли вслух, оттачивал как
кузнец лезвие меча, проверял, затем употреблял где-то в других сражениях.
     -- Такого пути еще нет,-- возразил он.
     -- Будет! Когда человек воюет -- он дичает. Превращается в  зверя.  А
народы вокруг, что не воюют, продолжают долгий поход к  Солнцу,  опережают
воюющих. А те и после войны  еще  долго  остаются  на  обочине  зализывать
раны... Кликни Бориса. Он должен был ночевать сегодня внизу подле кухни.
     Борис явился споро. Сна не было в его лице. С ним вошел  запах  кавы.
Похоже, он коротал ночь с чашкой  кавы  сам.  С  порога  окинул  Владимира
пытливым взором:
     -- Приветствую тебя, отпрыск древних царей...
     Владимир отмахнулся:
     -- Волхв, ты начал заговариваться. Аль оскорбить хочешь?
     -- Княже! -- сказал Борис с укором.
     -- По отцу я древен, а вот по матери? Говорят же,  что  дочь  идет  в
отца, а сын в мать... Все, кто знал мою мать, говорят, что я в нее. А  кто
она?
     Борис сел за стол, пожал плечами:
     -- Говорят,  дочь  древлянского  князя  Мала.  Когда  Ольга  разорила
Искоростень, то убила Мала, а дочь взяла в рабыни!
     Владимир кивнул, но голос был безжалостным:
     -- Но говорят также, что Малка -- жидовка,  которую  отец  привез  из
разгромленной Хазарии. Как он же привез затем из похода пленную монашку  и
отдал ее в жены Ярополку! А привел  мою  мать  потому,  что  она  --  дочь
богатого раввина, тот мог дать большой выкуп... но в разграбленной Хазарии
уже некому было выкупать своих пленников, вот и осталась Малка на Руси...
     -- Княже...
     -- Не нравится?
     -- Зато твои дела велики, княже.
     Владимир досадливо отмахнулся:
     -- Какие дела? Как пес драчливый, расчищал место для  себя,  старался
урвать кусок  поболее...  Разве  для  этого  жив  человек?  Ладно,  Борис.
Поговори со мной о делах богов. Что-то я последнее время  стал  ими  шибко
интересоваться. Сам не знаю, почему.
     -- Да? -- удивился  Борис.--  А  мне  показалось,  что  наоборот.  Ты
намеревался сам приносить жертвы и резать младенцев!
     -- Не успел,-- признался Владимир.-- А потом было не до младенцев, не
до богов. Сейчас же что-то с богами не то. Или это я сам не то.
     -- Почему, княже?
     -- Раньше боги были  тем,  к  чему  я  стремился.  Могучие,  сильные,
красивые. Или как Ярило, наделенные такой ярой силой, что можно бы за одну
купальскую ночь обойти всех девок в  поре  и  забрюхатить...  Но  это  был
другой Владимир, который еще не стал великим князем. И  боги  были  богами
того Владимира. Сейчас я жажду от богов иного...
     -- Ну-ну, говори. Я волхв. Перед волхвами и лекарями говорят все.
     -- Я не знаю, чего жду. Но мне мало,  что  боги  всего  лишь  сильнее
меня, быстрее или даже умнее! Мне надо, чтобы они были выше.
     -- Как?
     Владимир в раздражении и бессилии стукнул кулаком по  столу.  Чара  с
кавой подпрыгнула,  Борис  поймал  на  лету,  поставил  обратно,  даже  не
поморщился, когда горячая струйка плеснула на руки.
     -- Если бы я сам знал!
     Борис сказал негромко:
     -- Боги являются не сами. Богов выбирают, затем призывают. А уже боги
распространяют свои нравы среди принявшего их народа. Это они ответственны
за возвышение своего народа, как и за его падение. Вон боги эллинов довели
до падения, как затем и доблестный Рим, безрассудно принявший их богов...
     Владимир вскинул брови:
     -- Богов?
     -- Ну, разве что имена поменяли. Геракла -- на Геркулеса, Зевса -- на
Юпитера, Арея на  Марса...  Но  все  они  только  тем  и  занимались,  что
постыдной похотью.  Аполлон  имел  сыновей  за  шестьдесят  душ,  Марс  --
двадцать пять, Меркурий --  осьмнадцать,  Нептун  --  тридцать,  а  другие
олимпийские боги от них не отставали. Юпитер так вовсе вроде тебя  не  мог
пройти мимо хоть одной девки с  выменем.  Хоть  в  неприступную  башню  ее
посади, и там достанет, козел похотливый! Это я о Юпитере, не о тебе.
     -- Спасибо,-- пробормотал Владимир.
     -- Лишь от олимпийских богов сыновей было тридцать  тысяч  голов,  не
считая дочерей! Вот такие боги погубили Грецию, потом -- Рим.
     -- Почему именно боги?
     -- Каковы боги, таков и народ. В похоти богов народ  находит  и  свое
оправдание. Если боги так себя ведут, то и нас тому учат! Похоть зашла так
далеко, что римский сенат учредил даже цензуру нравов.  Увы,  не  помогло.
Рим пал под натисков варваров, у которых бог был строг и нещаден.
     -- Один?
     -- Нет, уже Христос. Те германцы уже приняли веру Христа.
     Владимир нахмурился. Веру Христа не любил и презирал. Но  чем-то  она
сильна, если столько народов уже ее приняли.
     -- Может быть,-- сказал он осторожно,-- что у  нас  богов  много,  но
Христос один? Или что-то странное в трех лицах?
     Сувор принес две чашки горячей кавы, медовые соты на  широком  блюде.
Борис неспешно отхлебнул, прислушался, кивнул удовлетворенно:
     -- Хорошо заваривает... Это тоже надо уметь. Княже, наша  старая  как
раз и была в единого бога Трояна. В дальних землях до сей поры только  ему
требы справляют, жертвы приносят. Троян -- это трое в одном. Солнце -- это
Ян, а три Яна -- три Солнца, от взора которых  ничто  не  укроется:  ни  в
прошлом, ни в настоящем, ни в будущем... Бог  Солнца  тройной,  триединый,
словно три бога в одном, но это не три бога, а трое в одном: отец,  сын  и
светлая душа!
     -- Не понял,-- признался  Владимир.  Он  ощутил,  как  от  напряжения
заныли виски.-- У бога Триглава тоже три головы, и  он  тоже  бог  солнца.
Головы его означают три царства: небо, земля, подземный мир... Так?
     -- Наши западные братья... как и все полабы,  дают  такое  толкование
нашему солнечному богу. Но мы знаем древнюю  мудрость,  а  она  гласит:  в
словах "Троян"  --  это  бог  всех  восточных  славян,  "Триглав"  --  это
полабские, "Тримурти" -- бог индусов, куда  его  занесли  наши  предки  во
время великого похода в Индию,-- во всех этих словах главное -- три.  Три,
ибо солнечная сила бога во всех трех временах года: весне, лете, зиме!
     -- Понятно,-- согласился Владимир.-- А кто из этих богов главный?
     -- Ты не понял,-- сказал Борис сожалеюще.-- Бог един  в  трех  лицах!
Бог-отец, бог-сын и бог-душа. Зовут их: Правь, Явь и Навь.  Явь  находится
посредине, в его власти весь видимый мир, Правь правит справа, а  Навь  --
слева...
     -- Навьи отмечаем для Нави?
     -- Да, они угодны ему, ибо он смотрит за потусторонним миром. Ревниво
следит, чтобы живые не забывали предков своих... И Правь, и Навь  зрят  за
ушедшими на покой, павшими в битвах. Только лишь Правь отбирает в вирий, а
Навь в -- подземный мир...
     -- Спасибо за великую мудрость,--  сказал  Владимир  хмуро.--  Ладно,
Борис. Буду думать. Что-то во мне происходит... Что, еще не понял.
     Борис допил каву, поднялся:
     -- Думай,  княже!  От  твоего  думанья  зависит  очень  многое.  Даже
страшно.

     Он подхватился с ложа, отшвырнув одеяло. Голая девка спала,  подложив
под щеку розовую ладошку. Колени подгребла к  подбородку,  скорчилась  как
озябший щенок.
     -- Кавы с медом,-- велел он негромко.
     За дверью тут  же  затопали  тяжелые  шаги.  Владимир  узнал  походку
Кремня. Донесся глухой голос Сувора. Этот тоже спал чутко, а  то  и  вовсе
еще не спал.
     Вскоре дверь распахнулась,  Сувор  внес  корчагу  с  медом.  Владимир
выхватил из его рук, торопливо отхлебнул. Густой пряный  аромат  ударил  в
ноздри. Настойка тоже хороша, очищает голову, дает крепость мышцам. Не так
быстро и сильно, как кава, но Сувор иногда начинает варить какие-то травы,
когда считает, что князь загнал себя до изнеможения.
     -- Но каву тоже свари,-- предупредил он.
     -- Княже... ты уже почернел весь!
     -- Ничего, у Ящера отбелят.

     -- Ты хочешь сказать, что другие пророки всего лишь меня опередили?
     --  В  точку,--  согласился  Войдан.  Он  отпил  почти  треть  кубка,
заулыбался довольный, распустил пряжку на поясе.-- Ты  сам  мог  бы  стать
пророком! Но раз те ребята уже сделали свою работу, то почему бы не  взять
ее готовой? Один опередил тебя на две с половиной тыщи лет, другой  --  на
тыщу, третий -- всего на триста лет... Они тоже мучились, страдали, искали
как жить по-новому. Но что значит  из  доброго  дерева  тесал  людей  Род!
Столько народу, оказывается, жаждет жить по-новому, только не  знают  как,
что едва те хлопцы явились с вестью  о  новых  дорогах,  как  целые  толпы
ринулись за ними!
     Владимир сел напротив, упер подбородок в подставленные пальцы.  Долго
молчал, кожа на лбу двигалась, глаза были отсутствующие.
     -- Никогда не думал о новых верах вот так,-- сказал он наконец.--  Но
теперь я понимаю, зачем они... Когда мой великий пращур Рус отыскал  новые
земли, где было много сочной травы, дичи, рыбы  в  чистых  реках,  за  ним
хлынула масса народа. Когда еще  более  древний  пращур  отыскал  огромную
цветущую долину за горами, за ним через горный перевал  перебралось  целое
племя... Вот так же, если не сильнее,  человек  по  природе  своей  жаждет
отыскать новые пути в обетованные страны для своей души!
     Войдан кивнул:
     -- Добрый мед делает Сувор... Ты прямо в точку,  княже.  Что  значит,
светлая голова дадена! Живешь в лесу среди медведев, пням молишься, окромя
скотов ничо не зришь, да и сам... гм... а все ж к свету тянешься.
     Владимир  смотрел  подозрительно.  Когда  Войдан   хвалит   и   когда
издевается,  различить  трудно.  И  то  и  другое  у  него  получается   с
уважительным киванием, почтительным понижением голоса
     -- Но человеку,-- продолжил Войдан окрепнувшим голосом,  он  отставил
кубок и вытер губы,-- мало просто решиться! Надо еще  обставить  страшными
клятвами, сжечь за собой все мосты, засыпать лазейки, убрать  все  пути  в
старую жизнь. Тебе особо  трудно,  княже.  Когда  ты  был  нищим  отроком,
вставал до восхода солнца и до захода упражнялся с мечом и щитом, то  лишь
тянулся за другими, могучими и умелыми в бою. Когда ты рвался к власти,  и
тогда лишь хотел сравняться с другими князьями! Но теперь ты  --  могуч  и
умел в бою, теперь ты -- князь. Да не просто князь, а князь над  князьями.
Ты можешь все, никто не пикнет против. Ты  возымел  все,  что  могут  дать
старые боги: власть, богатства, земли, а главное -- все девки и бабы земли
Русской -- твои.  Но  когда  душа  твоя  выросла  и  взматерела,  то  тебе
становится мало даже всех женщин мира...
     Мало, подумал Владимир. Сердце кольнуло, ощутил сладкую боль.  Войдан
прав, ему нужно больше, чем все женщины мира! Ему нужно ту, Единственную.
     -- А какой, по-твоему, нужен бог из новых? -- он сказал, ужаснулся  и
тут же торопливо добавил.-- Это я так, из любопытства. Своих русских богов
я менять не собираюсь.
     Войдан сдвинул плечами:
     -- Я бы, доведись выбирать, пошел дорогой  ислама.  Она  чуть  прямее
других... Там молодой бог, сильный, ярый, из кожи  вон  лезет  для  своего
народа. Он так и заявил в первой же суре, это их первая  заповедь.  Аллах,
мол, ничего не делает для себя, а только для человека!  К  тому  же  Аллах
понаблюдал за другими богами -- время у него хватило! --  сильные  стороны
     -- Что-то ты плохо выглядишь... Аль по девкам ночами ходишь?
     Борис вздрогнул, в самом деле клевал носом, едва не выпустил  голубя,
что отчаянно сопротивлялся и бил клювом аки  кречет.  И  тяжел,  будто  не
птица, а теленок.
     -- Да и руки трясутся, будто на обратной дороге еще и  курей  крал,--
продолжил Несс ядовито.
взял, от слабых по возможности отказался... На сегодня, я  бы  сказал,  он
самый лучший.
     Владимир зябко передернул плечами:
     -- Ты так спокойно хулишь наших богов...
     -- Хулю? -- удивился Войдан.-- Когда ты  слышал  хулу?  Просто  новые
боги учитывают опыт своих отцов. Яхве родил Христа, тот пошел дальше бати,
разве это хула? А Христос родил Мухаммада... или Аллаха, я не больно силен
в теологии... знаю только, что вера Христа уже шестьсот лет  жила,  цвела,
гнила, плодила  великие  дела  и  великие  злодеяния...  Понятно  же,  что
Мухаммад, все это видя, должен был в учение своего отца внести поправки...
Поправок набралось так много, что  пришлось  объявить  подправленную  веру
своей. А люди, у кого своя голова на плечах, пошли за ним.
     -- А кто не пошел -- все дураки?
     -- Нет, просто сидни. Таких на свете как травы. Чужую веру  отвергают
не потому,  что  своя  лучше,  а  потому,  что  даже  не  хотят  подумать,
сравнить... У них один довод: наши отцы-деды жили по энтой вере, так и  мы
жить будем! Эту леность и тупость мы зовем крепостью в вере.
     Владимир искоса наблюдал за  воеводой.  Войдан  даже  говорит  другим
голосом и с другими интонациями. Повторяет чьи-то слова. На  миг  Владимир
ощутил острейшую зависть: вот что значит с детства уйти скитаться по чужим
странам! Ничего, кроме силы и храбрости, но знает о жизни души больше, чем
он, который ищет во смятении, мятется, доискивается до всего сам... А этот
понаблюдал, как выбирают веру десятки других, послушал  их  споры,  и  уже
знает больше...

     -- Что-то ты плохо выглядишь... Аль по девкам ночами ходишь?
     Борис вздрогнул, в самом деле клевал носом, едва не выпустил  голубя,
что отчаянно сопротивлялся и бил клювом аки  кречет.  И  тяжел,  будто  не
птица, а теленок.
     -- Да и руки трясутся, будто на обратной дороге еще и  курей  крал,--
продолжил Несс ядовито.

     -- Вера -- это одежка, которую  человек  меняет  по  мере  роста.  Во
младенчестве -- одна, в отрочестве -- другая, у мужа  --  третья...  Когда
человек был зверем, то и богов себе избрал звериных,  а  когда  сам  начал
охотиться на зверей,  то  и  богов  себе  нашел  охотничьих...  Еще  более
кровавой была  смена  богов,  когда  научились  держать  скот  в  загонах,
выпасать на бескрайних степях. Ведь те, кто остался  верен  старым  богам,
новых назвали отступниками,  а  на  прирученный  скот  охотились,  как  на
зверей! Не меньше потрясла мир смена богини Даны богиней Апией...
     Борис чувствовал, что находится на волоске  от  гибели.  Несс  что-то
почуял или как-то доведался, пытается его поймать.  Затаиться  бы,  но  то
чувство в душе, что не позволило уклониться от  схватки  с  тремя  конными
хазарами, и здесь толкнуло спросить безрассудно:
     -- Я слыхивал... от стариков, что много народу не смирилось.  Ушли  в
неведомые земли.
     -- Не такие уж неведомые... Там тогда были болота  после  отступления
Великого Льда, теперь  наросли  дремучие  леса.  Ныне  край  тот  кличется
Галлией, а острова -- Оловянными... Нет, уже  Британией,  а  Галлия  стала
Францией... Наши предки оставили там  свои  капища  из  каменных  плит,  а
бритты голову ломают: какая сила взгромоздила такие глыбы одна на другую?
     Борис снова рискнул пройтись по лезвию меча:
     -- Много крови лилось?
     -- Когда ее льется мало? -- ответил Несс с  равнодушием.--  Но  богов
наши предки сменили на пользу  себе...  Распаханная  земля  кормит  больше
народа, чем кочевье. И не надо убивать соседа за пастбище! Теперь это даже
печенеги поняли. А народ наш еще  тогда  начал  обретать  мирный  нрав.  А
мирность -- это мудрость. Ибо если не надо думать о  погублении  ближнего,
то человек может беседовать с душой своей,  возвышаться,  растить  в  себе
солнечные ростки... И тем самым подниматься к Солнцу,  какими  бы  именами
его не называли: Родом, Христом, Яхве, Буддой... Подумай о этом на досуге!

     О пирах великого князя уже пошла слава.  К  нему  съезжались  знатные
бояре и просто именитые, а также прославившиеся  подвигами  простые  люди,
как-то Мальфред Сильный, Рогдай Удалой, Ян Усмошвец, Андрей Добрянко, Илья
Жидовин, Александр Попович...
     Прославленных богатырей, каждый из которых коня со всадником поднимал
на плечи и  носил  по  двору,  у  Владимира  насчитывалось  тридцать  семь
человек, но за столом у князя редко собиралось  больше  полудюжины.  Почти
все несли службу на казачьих заставах,  в  народе  уже  любовно  именуемых
заставами богатырскими. Иные, вроде богатыря Добрыни, попрежнему стояли на
рубежах, но уже -- посадниками земель, воеводами, в  Киев  наезжали  вовсе
редко.
     Все  чаще  князь-витязь,  как  заметили  богатыри,  бывал  на   пирах
сумрачен, отвечал невпопад. Взгляд его темных глаз блуждал  поверх  голов.
Мальфред, как и надлежит простому, как камни его родины, человеку, спросил
в лоб:
     -- Княже, никак заболел? Так два пальца в  рот,  только  и  делов!  И
снова можно жрать и пить в три горла!
     -- У него насчет баб трудности,-- предположил Рогдай. Поймал на  себе
вопросительные взгляды, пояснил: -- В Киеве  уже  не  осталось  девок,  на
которых можно было бы жениться! А за ворота ему выехать лень.
     -- Не лень, а некогда,-- возразил Ян.-- Ты  что  ж,  на  князя  такой
поклеп возводишь? Будто он только  о  своих  женах  думает?  Как  тебе  не
совестно! У него ж еще около тыщи наложниц, он и про них  не  забывает!  В
поте лица своего, как сказано в одном учении, добывает свое удовольствие!
     За столом хохотали, Владимир вымученно  улыбался.  Здоровое  воинское
братство, он здесь не князь, а витязь, которого чтут за  отвагу  и  удаль.
Если в силе и уступит почти всем, то в умении владеть оружием -- вряд  ли.
Но на самом деле он уже не витязь, а то существо, что  пытается  выбраться
из темной земли к свету и солнцу. Друзья-богатыри пока просто  не  поймут.
Скажут, переработался. А то и вовсе начнут  прикидывать,  сколько  жен  не
опасно завести одному человеку...
     -- Добрые вы друзья,-- сказал он насмешливо,--  один  к  одному,  как
братья, хоть один черный, как головешка, другой рыжий,  а  третий  щурится
даже впотьмах... А вот в вере -- пестрые, как скоморохи.
     Мальфред сдвинул могучими плечами:
     -- Обижаешь, Владимир...
     -- Разве? Какому богу служите?
     Мальфред подумал, пожал плечами:
     -- Вот ты о чем... Мы чтим русских богов, но на требы ходим к своим.
     -- Вот-вот! Но как ты, такой здоровый, как сарай у  бабки,  отказался
от Одина и принял веру какого-то Христа?
     Мальфред снова пожал плечами, потеснив одного гостя и едва не спихнув
с лавки другого:
     -- Не знаю... Один, конечно, могучий бог... А Христос даже не из рода
богов. Так, слабак. Но однажды  что-то  щемило  во  мне,  душа  неспокойна
стала. Христос чем-то человечнее... Он умел страдать, чего  не  умели  мои
могучие боги.
     -- Так-так,-- сказал Владимир едко.-- Ну, а ты, Рогдай?  Какому  богу
молишься?
     Рогдай поперхнулся, выронил полуобглоданную кость. Под взглядом князя
внезапно покраснел, выпалил быстро:
     -- Истинному! Нет бога,  кроме  Аллаха,  и  Мухаммад  пророк  его!  Я
исповедую истинную веру, княже! И зовут меня не Рогдай, а Абдулла.
     -- Ну, пусть тебя Аллах так и зовет,-- рассудил Владимир.--  Так  чем
тебе наша русская вера не по душе?
     Рогдай побледнел, смотрел умоляюще:
     -- Княже... Мы здесь поклялись говорить друг другу только правду. Мне
страшно это сказать, но то огромное требище, где стоят все боги --  плохо!
Плохо для всей Руси.
     -- Почему?
     -- Вспомни хазар. Это была страна, где по пятницам ходили  в  мечеть,
по субботам -- в синагогу, по воскресеньям -- в храм Христа. А  по  будням
приносили жертвы своим родным богам. Удивленным гостям говорили: "Стоит ли
гневить богов? Нас от этого  не  убудет".  Убыло!  Под  ударом  Святослава
рассыпалось с такой легкостью, что и сам Святослав удивился. А все потому,
что страну еще до его прихода уже разодрали разные боги!
     Владимир нахмурился. Богатыри, несмотря на их мускулы, а сила --  уму
могила, оказались не такими уж тупыми быками. Бывая в разных частях света,
встречаясь  с  разными  людьми,  поумнели  больше,  чем  иной  боярин,  не
вылезающий из своей вотчины.
     -- А почему ты  избрал  Мухаммада...  или  Мухаммета,  как  правильно
твоего Бахмета? Поклонялся бы Христу, как вон тот телепень напротив.
     -- Моя вера истинная,-- вскипятился Рогдай.--  Она  строгая!  Я  могу
детей учить и воспитывать, а кто меня? Я ведь еще не самый лучший  человек
на свете! Только всевидящий Аллах бдит и ведет.
     -- В чем же?
     -- Вино не велит пить, больше четырех жен не разрешает...
     Владимир засмеялся, за ним неуверенно заулыбались и другие:
     -- У тебя и одной нет!
     -- Но я мог бы завести как  ты,  что  пытаешься  переплюнуть  мудрого
Соломона, у которого было тысяча жен... а так я должен блюсти себя. У кого
много жен, тот уподобляется... не за столом будь сказано, кому.
     --  Ладно,--  сказал  Владимир.--  А  ты,  Ян,  тоже  поклоны   бьешь
Мухаммаду?
     Ян, красивый золотоволосый богатырь, с достоинством возразил:
     -- Я в сердце своем чту только Христа.
     -- Ага,-- понял Владимир,-- как и Лешак Попович?
     Лешак рассерженно пытался вскочить, его удержали со смехом,  князь-де
прикидывается, он да не знает разницы!
     -- Моя вера вернее! -- заявил Лешак  вызывающе.--  А  у  этого  дурня
настоящий Христос и не ночевал!
     Ян грозно воздел себя из-за стола, ладонь упала на рукоять меча.  Его
ухватили сзади, отобрали меч, усадили, похлопывая по плечам. Лешак смотрел
гордо в глаза Яну, готовый принять мученическую смерть.
     -- Эх вы,-- сказал Владимир с горечью.-- Разве меч -- довод? Убив или
даже заставить супротивника замолчать, вы еще не убедили его. А значит,  и
не победили... Так и скажи, что принял веру по греческому обряду, а он  --
по-латинскому. Меня радует, что в чужой вере нет единства!  Не  токмо  мы,
славяне, истребляем друг друга. Ну да ладно! Ислам, вера Христа...  Неужто
иудеев нет?
     За столом было веселое  оживление.  Оглядывались  на  огромного  Илью
Жидовина из далекого города Мурома. Тот восседал на другом конце стола, ел
за  троих,  пил  за  десятерых.  Под  густыми  черными  бровями   блестели
разбойничьи глаза, в черной бороде поблескивали острые белые зубы. Но Илья
смолчал, и Владимир понимал своего богатыря. Иудеи считают своих только по
матери, а  этот  был  сыном  проезжего  купца-рахдонита,  что  всякий  раз
останавливался у одной вдовы, пока не купил  для  нее  дом  и  не  объявил
женой.
     -- Есть,-- отозвался один из новых богатырей, Владимир только помнил,
что он в одиночку сразил десятерых насильников и вернул уводимый  полон.--
Вон Трясило принял веру иудеев, а в моем десятке двое кланяются  Яхве.  Да
что там иудеи, даже буддисты есть. Те вовсе откуда свою веру принесли? А у
тебя у ворот индуист службу несет.
     Владимир спросил:
     -- А как двор сторожит?
     -- Честно.
     -- Тогда пусть индуистит сколько влезет.
     -- Да, но он такое говорит, что неделю потом как на похмелье  ходишь!
Нет, моя вера -- самая правильная. А все остальные -- бред. Под корень  бы
их...
     Владимир сидел задумавшись, кулаки медленно сжимались и  разжимались.
Черный оселедец попал  кончиком  в  рот,  жевал  рассеянно.  Густые  брови
сшиблись на переносице.
     -- Порадовали... Я тружусь  как  проклятый...  как  пчелка,  я  хотел
сказать, капища строю, всех со своими богами собираю... А что делаете вы?
     -- Княже,-- пробасил Жидовин издали,-- мы служим Руси верно!
     -- Да знаю. А пошто русских богов покинули?
     -- А пошто ты коня арабского взял? -- спросил Рогдай в ответ.-- А меч
у тебя хазарский? Аль ты уже не  рус?  И  чужие  боги  у  нас  приживутся,
по-нашему заговорят.
     Владимир сказал печально:
     -- Вам легче. За себя решаете... А мне не так просто. Я что, букашка.
Хробак, как говорил один... Но этот хробак решает за Русь!

  Рогдай!  Ишь,  уже  не  Рогдай,  а
Абдулла! Кто бы мог подумать, что такой здоровяк,  где  мускулов  на  трех
быков хватит, а лоб закроешь одним пальцем, возжелает как-то  переделывать
себя и изнутри!
     Но ислам, самая молодая вера, в самом деле быстро  крепнет  на  Руси.
Уже и князья принимают вместе со  своими  семьями,  уже  и  целые  русские
племена склоняются к учению Мухаммада, а последний раз ислам едва не  стал
верой всей Руси после разгрома Хазарского каганата. В  дружине  Святослава
было немало мусульман, но он не обращал на них внимания, как и на христиан
или иудеев. Но  разгромив  хазар,  он  сумел  бы  удержать  за  собой  все
прикаспийские земли, если бы  принял  ислам.  Святослав  заколебался,  уже
послал за старейшими муллами, но ислам в это время как  раз  потерпел  ряд
сокрушительных поражений. Из Багдада, куда русские купцы ездили как к себе
домой, донесли, что там от веры  в  Аллаха  отпали  богатейшие  провинции,
шииты раскалывают страну, откололись Иран, Африка, даже  саму  Аравию  как
раз захватили сарматы.
     Багдадский халиф потерял Египет, затем Сирию и Месопотамию. Халиф сам
отчаянно нуждается в помощи, какой из него союзник? А  прими  из  его  рук
веру, тут же придется посылать свои войска на помощь!
 
  Как  только  он  распространит
веру Христа, уверенный, что обманул нас, дескать, веру взял, а присяги  на
верность империи не принес, как тут же проповедь  Христа  о  покорности  и
предопределенности всего на небесах обессилит их воинственность, с  корнем
вырвет гордый дух русов! Их народ превратится в народ рабов,  а  рабам  не
захватить Константинополь!

gens totius orbis, т. е., вселенским
народом.  А  себя  назвали  сверхлюдьми,   сверхчеловеками.   Христианские
апостолы пытаются охватить своим учением весь orbis terrarum, круг земной.
Хотят создать народ по духу, а не по крови, как у большинства народов.
     Правда, дух духом, а не забыли сказать, что все люди пошли от  Адама,
даже его женка и то из его ребра! Так что все  люди  все  равно  братья  и
сестры даже по крови, должны любить друг друга еще и потому.
     А тут ехидный вопрос лезет в голову: при воскрешении из мертвых в ком
воплотится Адамово ребро? В Адаме или в Еве? Ладно, оставим  несуразности.
Их хватает и в нашей древней вере. Сказано ведь: все русичи  произошли  из
огненной крови солнечного бога, а что про  остальные  народы?  Глядишь  на
какого-нибудь сопливого боярского  сынка,  только  голубей  гоняет  да  за
девками на сеновал шастает -- где ты, огненная  кровь?  Особенно  заметно,
когда при дворе появится отважный варяг, хитрый грек, грамотный иудей  или
неутомимый в странствиях багдадец...
     Августин в его "Граде божьем" напирает на то, чтобы приобщить к  вере
всех нехристей. Это означает, что церковь перестала бороться за выживание,
теперь сама душит и давит тех, кто ни перед кем раньше не склонялся.  Папа
Геласий I еще  пятьсот  лет  тому  заявил,  что  "величие  пап  выше,  чем
государей, так как папы освящают государей, но сами не могут быть освящены
ими", Но он только заявил, а вот уже Николай I,  что  жил  всего  сто  лет
тому, был первым из пап, кто решился распространить  власть  пап  на  весь
мир.
     Больше всего папству в  этом  помогли  деяния  Оттона  I,  императора
Священной Римской империи германской нации, хотя то, что  называется  этим
именем, не есть ни первое, ни второе, ни третье. Просто германский  король
сумел нахватать земель и объявил себя  императором.  Но  папство  при  нем
укрепилось, повело наступление на соседние, еще  не  христианские,  земли.
Попыталось  осуществить  тезис,  провозглашенный  еще  тем  же   блаженным
Августином: coge intrare! -- заставь вступить!
     Со времен Мефодия папы обрушили  на  славянские  земли  поток  угроз,
требуя искоренения славянства  в  богослужении.  Христиане  --  вселенский
народ, Бог говорит с ним только на латыни! Тоже дурость, но разве  мир  не
полон дураков?
     Шестьдесят лет тому папа Иоанн Х созвал  особый  церковный  собор  по
церковным порядкам в славянских странах. Он яростно потребовал вывести  из
употребления все до единой славянские богослужебные  книги.  Собор  охотно
принял такое решение,  не  знал,  видать,  что  славянские  страны  не  на
соседней улице.
     Чуть  позже  вовсе  запретили  употреблять  славянские  письмена  для
богослужебных книг, как "изобретенные неким еретиком Мефодием".
     Давит римская церковь все славянское, страшится его,  истребляет  под
корень... А может, и не зря? Славянство  буйно,  слушается  не  разума,  а
сердца. Ни в горе, ни в радости не знает удержу. А римская  церковь  несет
дисциплину ума, обуздание диких чувств...
     Римская церковь уже утвердилась на землях западных  славян.  Поляков,
чехов, хорватов... Греческая -- в Болгарии и  Сербии.  Теперь  между  ними
кипит невидимая миру битва  за  влияние  на  Руси.  Всобачить  свою  веру,
значит, одеть ярмо своей власти!
     А если по-правде, то без  всякой  церкви  новое  учение  Христа  само
пришло на Русь еще в прадавние времена. Может быть,  еще  сам  Христос  не
повис на кресте, а по здешним землям уже пошли его  ученики.  Говорят  же,
что  еще  Андрей,  самый  первый  из  его  учеников,  за  что   и   назван
Первозванным, на берегу Днепра воткнул  свой  посох  и  рек:  "Здесь  быти
великому святому граду!" Так  и  получилось.  Сейчас  в  мире  три  святых
города: Иерусалим, Константинополь и Киев.
     Церковный историк Иероним через три столетия  после  распятия  Христа
писал: "Холода  Скифии  пылают  жаром  новой  веры",  о  победном  шествии
христианства   среди   славян   писали    также    Тертуллиан,    Афанасий
Александрийский, Иоанн Златоуст, но, если по правде, то выдавали  желаемое
за действительное. Еще  успешнее  на  Руси  распространялся  иудаизм,  его
занесли хазарские купцы, а потом бахарцы принесли учение  Бахмета,  так  в
селах называли  пророка  Мухаммада,  в  больших  городах  возникали  целые
кварталы руссов-иудеев, руссов-бахметцев.
     А с латинской верой было труднее. Афинский митрополит Михаил Акоминат
не зря жаловался, что ценности  эллинской  культуры  достались  "латинским
варварам, не способным понять древних авторов даже  в  переводе".  "Скорее
ослы поймут благозвучие лиры,  а  навозные  жуки  благоухание  мирта,  чем
латиняне красоту и гармонию речи", писал он.
     Константинопольский патриарх Фотий еще сто пятьдесят лет назад  писал
в своем "Окрожном писании" о широком распространении христианства на  Руси
с помощью посланного туда епископа с особой миссией... Но тут Фотий что-то
недопонимал.  Вера  русичей  в  своих  богов  оставалась  крепка,   просто
терпимость к другим богам была просто невероятной. Не только среди купцов,
даже в княжьих дружинах были русичи, исповедующие  веру  иудейского  бога,
учение Будды, были ревностные  последователи  Мухаммада.  Были  и  десятки
других вер, но никто им не дивился, не чинил  препятствий,  Все  держались
правила: был бы человек хороший, а веры все хороши, если идут от сердца.
     Латинскому папе удалось добиться низложения патриарха Фотия, и  когда
на патриарший престол вскарабкался Игнатий,  то  тут  же  отправил  своего
архиепископа  на  Русь.  Об  этом  писал  ромейский  император  Константин
Порфирородный в биографии своего деда, Василия I Македонянина, но на  Руси
памяти об этом  миссионере  не  осталось,  а  христиан  среди  русичей  по
латинскому обряду на Руси хватало и раньше...

     Впервые христианство на Русь принесли широко князья  Аскольд  и  Дир.
Они крестились сами со  всей  многочисленной  дружиной,  крестили  киян  и
жителей окрестных городов и  весей.  Признав  таким  образом  верховенство
Царьграда, вынуждены были отказаться от набегов на ромейские земли, на  их
столицу...
     Два года спустя князь Олег взял Киев, убил Аскольда и Дира.  В  резне
погибло большинство христиан, волхвы признали Олега спасителем  Отечества,
и Русь вернулась к прежней вере. Затем Олег совершил  внезапный  поход  на
Царьград, там нападения не ждали, захватил богатейшую  добычу,  а  в  знак
победы прибил свой щит на врата гордого града... В его договоре с  ромеями
уже не было даже упоминания о Христе.
     А вот дружина Игоря отправлялась в поход  наполовину  охристианенная.
Когда отправлял  послов  в  Царьград  для  заключения  договора,  половина
состава присягала в церкви святого Ильи, а сам Игорь  приносил  клятву  на
холме, где стоял Перун.
     При княгине Ольге христиане были почти у  власти.  Она  сама  приняла
веру Христа из Рима и  всячески  ее  насаждала  на  Руси.  Узнав  о  таком
повороте событий, к ней  поспешили  не  только  монахи  из  Царьграда,  но
прибыло огромное посольство во главе с  представителем  Оттона  I  и  папы
римского Иоанна XII ревностным и пламенным Адальбертом, уже носившим титул
"епископа русского".
     Латиняне...  Тогда   Владимира,   как   и   других   киян,   поражали
бесцеремонность, грубость и невежество латинян. Особенно проигрывали рядом
с ромеями из Царьграда. Те умели и речь искусно повести, и уважение  чужой
вере выказать, свою не унизив, а потом в  спорах  умеют  польстить  своими
мудрецами и верой своей... А латиняне как мясники  грубо  прут  на  рожон,
требуют, чтобы все было только по-ихнему, чужого мнения не выносят...
     Так и доигрались.  Юный  Святослав  круто  повернул  Русь  обратно  к
древней вере отцов.
     Но все же, все же латинская вера приживалась  лучше,  чем  греческая.
Больно криводушными  были  ромеи.  За  сладкими  улыбками  различался  яд.
Лицемерие чувствовалось за версту, а льстивые речи слушать хоть и приятно,
но грубая прямота латинян, их строгость в вере привлекала  больше.  Так  и
случилось, что  уже  при  Ярополке  Русь  стала  почти  вся  католической,
оставалось только признать это в открытую. Но не успели, в Киев  ворвались
войска с севера. А новгородцы все еще верны старой вере,  как  и  свирепые
викинги...
     В этом великий путь Руси, подумал он  на  этот  раз  уже  убежденнее.
Пусть одни народы идут за Христом, другие -- за Мухаммадом, третьи  --  за
Яхве, четвертые... Все они убеждены, что только они люди, а  остальные  --
лишь скот для их телег и мясо для их собак. А  с  такими  убеждениями  как
прожить без пролития крови? Россы тоже знают с  какого  конца  браться  за
мечи. Но никогда не скажут, что они -- люди, а другие нет. Этим как раз  и
могут привлечь сердца! И у Руси может быть  то  великое  будущее,  которое
сами себе перечеркнули другие народы.
     А может и не быть. (Юрий Никитин)
  Bлядимир Крыленко   14 июля 2014