Чичи

хххххххххххххххххххххххххх
роман-легенда ФУЙ-ШУЙ /
ознакомительный фрагмент
хххххххххххххххххххххххххх



Кожан вычислил Клавкин манёвр. Не торопясь подошёл, раззявил дверь и отправил Клавку в следующий нокаут метким чекистским сапогом.
Всё, не шевелится девка. Половина тела выпала в коридор, другая на кухне. Общая форма: раком стоит. Прищемил её Кожан на всякий случай дверью. Упругая девка! Хороша тварь, так бы и впежил. Пристроился к Клавке сзади, чтобы и коридор обозревать (для этого надо только вытянуть голову) и втихаря дыхнуть порошку. За двумя зайцами...
Достал цигарку, высыпал из неё и отложил.
Другую достал потоньше (дамскую) и тоже высыпал из неё табак. Вышла справная трубчонка для носа. Достал с верхнего кармашка дерьмеца-порошка.
Рванул у Клавки шейные кружева, дёрнул за рубаху, оголил полспины извращенец херов. Вспомнил про третьего зайца.
Дёрнул третьего зайца за панталоны. Не сымаются!
Насыпал тогда в белую ложбину спины дорожку. Третий подождёт: хотя бы этого нюхнуть.
Попахивает со спины клавкиным потом, организованным в капли. И не хорошо потому, и не очень здорово для коки.
– Ломайте, рушьте давайте!  – между делом крикнул в сторону кирпичного  карьера, – по методе, а не с кондачка.
Встал, пододвинул ближе к Клавке стул и принялся дальше мухлевать.
В коридоре стучат кайлом. Кожан сгрёб порошок со спины и переместил его на стул. Соорудил две толстущих дорожки: по одной на могучую ноздрю. Втянулся махом.
В коридоре стучали, потом загрохотало. Молодцы, ребятушки. Будет всем Клондайк.
Посыпал ещё две вкусные дорожки. Ещё толще первой пары...  Шлёп в нос, ф-ф-ф-с-с! О-о-о! Ой, хорошо стало Кожану.
Перепёрло почти сразу. Закружилась голова.
Кайф! Эйфор!
И вроде то ли спать захотелось, да нельзя, то ли хохотать до упада, а это не воспрещается. Так он и сделал, а пока хохотал, пытался вспомнить – зачем сюда пришёл.
– О! Золотодобытное дело у них: вспомнил!
Время вдруг потянулось  у него приятной многокилометровой резиной. По башке дружненько застучали весёлые молотки, в ней же, драгоценной,  бегали от молотков врассыпную пшённой величины мысли-мышки.
А в коридоре наоборот стало тухнуть: что-то сначала пошумкало, потом бацнуло три раза подряд с неприличной скоростью быстроты, и бумкнуло железным под занавес.
– Молодцы парни. Дело знают.
Кто-то там удовлетворённо  изрёк: «Вот так ни...уя спектакль!»
И после восторженного восклицания стихло. 
– Так всё по схвоим карманам рассхуют, – подумал чекист.
Встал, выглянул в коридор. Там тишина! – Что за бля! Парни, вы где!?
Молчание в ответ.
Кожан пихнул Клавку. Та распласталась чуть по-другому, и опять спит, дура.
Перешагнул через неё Кожан и двинул к кирпичному карьеру, держась за стенку.
Плыла стена и паркет под ней как  дирижабль в зюйд-вест:
– Ай, добрая доза! Хорошо!
И вдруг, он же: «Парни! Что за ёп твать мать...»
Ноги Чёрного Желвака торчат из проёма. На нём  бесформенная куча из людей и битого кирпича.
– Что за чёрт, передрались что ли?  Пендрилы. Когда успели! Жалов! Стёпка, морж твой куев!  Алтын! Вылазьте, суки, что в темноте шарите? Свет где?  Газу поддайте! Ну!
Ти-Ши-На! Будто в Запретный Город попал Кожан. А за воротами нацелили в него копья грозные стражники.
– Эй! – неохотно заглянул Кожан в проём.
В комнате молчание, только кто-то будто сопит.
Вроде Стёпка.
Затих и Стёпка. Снова молчат бойцы.
Но будто кто-то тяжело дышит ещё... Невидимый... Будто в пещере медведь.
Только медведь почему-то над ним...
Всё страшнее Кожану:
– Свечу дайте. Свечу, свечу... – и стал поднимать вверх голову, чтобы на косолапого подивиться...

***
 
Чуток назад.
Остаток стенки Желвак двинул от себя и сам провалился  в темень от неожиданности. Слабая стенка! Через него попрыгали в темноту товарищи красногвардейцы. Все до одного.
И понеслось.
Никто ни хрена не понял.
Отделилось с потолка что-то вроде чёрной кучи тряпок, из неё высунулись длинные мохнатые палки и принялись молотбить воздух как цепами по колосьям. 
Молотило воздух, а вдруг отчего-то стало их головам, рёбрам, и сердцам больно.
Стали ни с сего заворачиваться челюсти и полетели брызгами несчитаные зубы.
Желвак только встрепенулся из-под обломков, и, только стал выползать из-под бушлатов товарищей, как и ему прилетело будто кувалдой. И ещё раз.
Тогда-то и прозвучало про «нехеровый спектакль».
И воцарилась тишина.
И вроде кто-то мягко, будто на воздушных цыпочках, похрустывал по кирпичным осколкам. А, может даже,  летал. Или ходил по стенкам. А, может, просто показалось. В темноте всякое может проживать чудо, начиная с простейших по списку и без рогов. То бишь с маленького человечка, редко выходящего на улицу, сидящего за печью, – с Домового.
Рядом с башкой Желвака чугунный волчок. Ручка  его погнулась от удара об стальной череп Желвака.
– Жив, нет ли Желвак?
Будто бы и не дышит вовсе.
Вот струйка выбежала из его носа. Тонкая-претонкая. Будто не могучий Желвак то был, а маленькая, добренькая и глупе-е-е неку-у-да Красная Ша-а-а-почка  тяжёлым вопросительным знаком оторвалась у Желвака, и все ответы, и все предложения, желательные за вопросом, улетели  в  забывчивое небытие... И стало Желваку совсем не больно.

***

Снова вперёд. Извините, тут нам не кино. Идут разборки по ролям.
...Поднял голову Кожан: никаких медведей.
Дальше  вошёл и держится за стенку храбрый Кожан: «Стёпка, Алтын!»
Прошёл дальше, отодвинул кого-то с дороги мощным пинком. Степан замычал. А он думал: медведь. Какое, нахрен, медведь. Только зачем все на пол  улеглись? Передрались: вот же стремглаво как вышло! Зачем до крови-то? Не углядел. 
Двинул  настежь чёрную штору с окна.
– Что за хрень! Ау-уа!
Стало виднее, но всё равно херово. Одни лежачие силуэты и воняет кирпичной пыльцой. И глазам своим не верит Кожан: на полу, раскинули ноги,  ну все наперечёт  неподвижные его товарищи. Только Степан ещё ворочается и мычит ягнёнком, жалобно и просяще так:  «Кожан, Кожан... Не знал, я не знал...»

***

Чего не знал Стёпка, больше тоже  никто не узнает, ибо случилось дальше вот что.
На стене, или на люстре ли, что-то непонятное сидит и большое.
Может крыса это сидит, а может чёрный-пречёрный медведь из самой чёрной-пречёрной детской сказки Кожана.
Сидит медведь  в чёрной-пречёрной комнате и  сверлит с чёрного потолка блестящими чёрными глазами.
Или коричневыми...
Нет, голубыми, бля!
Глаз у медведя то два, то три, то четыре.
Стало с арифметикой и зрением, и вообще со здоровьем и пониманием сказки худо. И понял Кожан, что наконец-то впервые в жизни «перебрал» самой наидешёвейшей коки.
Кожан  сам сознается потом, что перебрал, но медведей на потолке такой страховидности и с четырьмя глазами он всё равно никогда  и нигде... до и после... и нигде и никогда... не видел.
И понял Кожан, что заговаривается.
И не понимает Кожан, где он сейчас...
Кровати, белый потолок, воняет йодом.

***

– Хвост где, был ли хвост? – спрашивают его пытливые зелёные  человечки.
Эти вроде не с потолка. Видит их осоловелый Кожан в первый раз. На голове у Кожана сбившаяся повязка из морарли. Хоть он чекист и подпольный в законе. А у этих двух гражданские картузы. И они не с передачкой пришли. Цветов на подоконнике не стоит. Хочется апельсиновой.
 Один человечек на старого монгола похож, а другой молодой, глазастенький, а пронырливый такой...
Божий суд, что ли начался над раненным чекистом? Какие странные ангелочки...
Нет, не помнит Кожан хвоста:
– Вроде не было хвоста. У медведей хвост маленький.
Вдруг стал прямо на глазах меняться, извиваться ужом и мельчить Кожан. Он зачем-то вспомнил сказку про одну Машу в гостях у трёх медведей. Вспоминалось в судорогах как спасательная соломинка, которая через мост шла, шла, шла или по ней шли, шли, шли. Трещит. Нет, не рядом, в голове.
– Не было хвоста точно, – божится Кожан перед зелёными. А то куда бы они его девали, если бы восседали на своих берложьих стульях со сплошной спинкой. Нет, не было у Кокорина хвостов. Теперь готов в этом поклясться Кожан! Вот чего пристали «зелёные» будто бы они это сам Горбунов? Горбунова готов послать на букву «х»  Кожан, если б не помнил, что Горбунов это его непосредственный начальник. А над Горбуновым стоит народный Клещ. Но тот так далеко и в таком глубоком кресле, и над ним не висит портрет Дзержинского, ибо это почти что сам Дзержинский... Взывать, выходит, к справедливости сейчас некогда.
– А уши у медведя мышиные или медвежьи? Или, может как у осла? – продолжали Эти, новые, будто  не от Горбунова дети. Наивные! Не провести на дешёвой, только что состряпанной мякинке Кожана!
– Не помню, не видел ушей. Медведь, поди, был в маске.  Ряженый, точно ряженый. А маска страшная, вот такущая! И вот такой ширины, вот такой высоты... плюх в воду... плюх в воду... Всех следователей обрызгал бы и потопил в фонтане Кожан, кабы не был сейчас маленьким, добрым, лежачим, перевязанным хроменьким мальчиком с костылём (сдал-таки его Насос, конец ему), припёрнутым к кровати. А так, первое, что пришло в голову: «Он на меня... с графской  Р А З В А Л И Н Ы,  сверху сволочь... хрясь, хрясь!»
Как бы их утихомирить! Пристают к важному чекисту, будто не верят, что Кожан лучше всех этих «зелёных» первышей!
– Значит, то была обезьяна горилла, бо из всех обезьян только горилла без хвоста,  – заметил авось грамотный и небось совсем  молодой, настырный следователь из убейного отдела Чека. ****ь! Век какой?
– Уволить бы их нахрен! – думает Кожан и снова врёт наполовину с правдой: «Обезьяна может прыгать по стенкам, но не может долго держаться за потолок... А медведь...». А век? – Совсем худо с цифрой века!
– Откуда на графских РАЗВАЛИНАХ потолок, там же напрочь крыша снесена, – воскликнул совсем зелёный и молодой с абсолютно немонгольскими против первого узкоглазого и с харей Чингиза.
Чёрт! Запутался совсем Кожан. Плохо варит башка. Так можно запутаться и пролететь эропланом над фанерой! Век? Век?
–  ...не было крыши, да, точно, вспомнил... не медведь, точно, вместо чёрного медведя было небо, чёрное-пречёрное. А эта горилла, если оно и впрямь Горилло, бля, Чичи она... оно...  запросто носилось. И могло по потолку, и по крыше... черепицу топ-топ и задевает Горилло  Чичи Кожана обидно, и всё больнее и больнее... - Дайте воды, в горле пересохло... может завтра придёте, а то мне в грудь молоток... сорокин врач вставил... И льдом сверху – хряк! И так все пятьсот ледяных страниц в грудь вхрячил. Херовый век – вот какая его цифра.
– Это надо ещё перепроверить, насчёт льда, врач вас ещё посмотрит, – устало сказал Михаил Игоревич Полиевктов того века, которого потолки и гориллы с медведями совсем заи... чёрт... и закрыл блокнот. – А пока да, действительно, полежите в больнице. Сестра, дайте ему воды.
– Ему нельзя много, – сказала сиделка, – у него, похоже, всё внутри тоже отбито... как и сверху... В жару просит нюхнуть... мозги набекрень, чуть не наружу... стекло.
– Техничнее не можете сказать? Как-как говорите? Что сверху у него над мозгами? Стекло?
– Стекло из черепа вынули, вернее не из самого черепа, извините, а из-под кожи... Это мы в первую очередь сделали.
– Это любопытный факт,  – заметил Михаил Игоревич, – мне не говорили, ...а я-то дурак, думаю, откуда из-под марля немарлевые нитки... вы их не обрезаете? Разверните ему башку.
– Не надо, не надо, – отмахивался Кожан, - больно будет... Приходите в другой раз. Через недельку.
– Будете дёргаться – свяжем, – угрюмо бросил Чин-Чин.

***

Ну вот, в голове нитки и ровный пробор.
– Из-под  лезвия пробор, – хмыкнул Чин-Чин Охоломон Иваныч (теперь мы его вычислили и узнали), – так всегда перед любой операцией...
– Извините, мы записали только самое главное... а тут какое-то стеколко... из-под кожи... Ерунда. – Так спокойно отреагировала санитарка и сестра-сиделка одновременно, – я не врач, я со слов Вадима Германовича...
– Как его фамилия, говорите?
– Грачёв.
– А мне другое послышалось от больного, будто Сорокин.
Вот же ****ь!
– Я такого не могла сказать. Я начитанная... футуром и имажем, но не полная дура. – А он не в себе. Не слушайте его. Почти трупом был. Крепкий. Потеря крови, заметьте, почти из мозга. Выжил. Он столько тут понарисовал в бреду... Вам уже хватит тут, господа исследователи, а то он окочуриться... то есть кончиться может.

***

– Разыгрывает сумасшедшего, – хмыкнул Охоломон Иванович,  когда вышли из палаты, а после на улицу, – шапчонку-то накиньте, дорогой Михайло Игоревич, простынете... Я на такую игру не поддаюсь. И доверия у меня к нему никакого. За переигровку я, как правило, денег прошу!
– Вау! Пять долларов за вау. Стеколко... в голове... Доллар. Стеколко на развалинах... Пять долларов! Надо место посмотреть! – крикнул Михаил Игоревич последней фразой. – Может оно и стеколко, а смахивает на выдумку... Чешет. Считает. – Мы только-что полста долларов заработали с Вами, Охоломон Иванович! За нами кто-то считает? Мы сможем перепровериться?
– Не знаю, – сказал Охоломон Иваныч. – В договоре таких деталей не прописано. Будьте человеком, в конце-концов. Вам что важнее, баксы или честь профессионала?
Ветер времени стёр детали. Темнота и снова свет.
– Что-что Вы только что сказали, Охоломон Иванович, про сумасшедшего?
– Мне как-то вяжется, говорю, – зевнув, – что эти оба случая связаны, ведь в одно почти время произошли, только в разных местах. Кожинов Сашок явно темнит. В волосах его кирпичная пыль, а на Гороховой-Комиссарской тоже с кирпичным взломом скручено и окно выбито. Всё к одному. Но ведь он наш, сволочь! Но я вот что говорю,  я говорю: пока то, да се, надо волчок на экспертизу отдать. Сверить кровь и узнать, можно ли было рукояткой детского волчка угробить человека. Какой конфигурации следы на черепе? Это первое. Второе: отдать пулю, что из тела Степана Кадыкова  вынута... на экспертизу тоже. Из маузера или нагана он был застрелен? Не из винтовки... Надо это знать точно и получить на это официоз. А там дальше будем ниточку вить, Михейша... Извини, брат... Михаил Игоревич... Привычка! Я ведь тебя, брат, почти с самого детства знаю. И все фокусы твои. Кстати, Сашок не объявил, где он свой маузер потерял?
– Говорит, обезьяна Чичи, собирая кирпичи, на развалинах забрала маузер.
– Шутник!

***

Ветер. Ветер. Пыль развалин.
Вы знаете, развалины пахнут по-разному!
Даже если их рассредоточить по страницам.
Художник их точно расскрасит. И назовёт каким-нибудь …–  Артом.
Нам плевать: мы в FM летим за весной.

– Кстати вот по второму делу, что на Гороховой: из этих убитых  кирпичами двое не известны, и никто их не опознал. Степана Кадыкова узнал общественный директор доход-дома этого № NN Левонт Кошкин. Кадыков этот, что с пулей,  служил у Лемкаусов сначала швейцаром, а потом просто общим работником по дому, – докладывал Михаил Полиевктов.
 – Ещё работница была, но её в прописном листке не оказалось. Со слов Кошкина, картотеку кто-то буквально недавно почистил. Но он знает почти точно, что звали эту девку будто бы Клавкой... и у неё вроде некоторый нерусский акцент. Были там два ребёнка: девочка и мальчик, но исчезли тоже в неизвестном направлении, и неизвестно именно когда. Ещё, когда мы разговаривали с Кошкиным, он как-то странно несколько себя вёл, дёргался, покусывал ногти, будто ещё знал что-то, но не мог для себя определить, стоит ему это говорить или нет. Про Лидию Лемкаус не останавливаюсь. Сами знаете. Письменных каких-либо свидетельств не нашли. Отпечатки сняли и кое-что сошлось. Надо бы и с Кожана снять. Только, думаю, не сейчас. А момент пропустили. Кто знал, кто бы знал... Всё-таки власть будто…
– М-м-м.
– Далее: тяжелораненного красноармейца Льва Жалкова в алфавитах ЧК нет, зато он раньше служил  в народной милиции  – опознали его по фотографии – а потом куда-то сдулся. Его даже товарищи считали погибшим.  Как объяснить? Может прямо спросить у Жалкова, нахрен все там красные повязки нацепили, что там за самодеятельность была, и кто с ним так жестоко посчитался. И за что.  Может поделом. Время-то какое путанное!
– Так, так. Не будем пугать пока Кожинова. С этим соглашусь. Дальше что думаете?
– Да-да, – заторопился Михаил Игоревич, получив поддержку, - пусть вначале оклемается, он пока ни хера... извините... скоро я как они красногвардейцем стану материться, – засмеялся молодой, только что испечённый на скамье следователь, – ни черта он  не понимает. Даже не соображает, что в больнице. Мы притворимся полными идиотами, врачами...
– Опять фантазируете, – засмеялся Чин-Чин, – всё Вам неймётся. Но, годится, поиграть можно. Идиотом я могу...
И Чин-Чин вспомнил переодевания с бородой, когда ходил к Благодарихе. И никто ведь его тогда не узнал, а Марюха не подвела, не проболталась... (Где-то теперь она, одна, горюет поди. Работы лишилась).
 – ...Главное, чтобы выжил. Поймёт, что тупее нас не бывает и расслабится, а там посмотрим, - сказал Михаил. – Театр, блин. Кто кого перехитрит, того и игрушка. Я вот в студенчестве...
– Охрану надо усилить – вдруг бежать затеет, – прервал Чин-Чин, – кулачищи-то у этого… о-ё-ё! Имеются. Синяки с дурью сойдут, нога подлечится и начнёт мараковать... Может в окно рвануть... Хотя, там решётки. Это славненько. Одной заботой нам меньше. Часового с ружьём...
– Да-да, так надо и сделать. Только человека поопытней, а не этих зелёных, что с нами...   
Михайло Игоревич не далёко ушёл возрастком от этих зелёных юннатов, прибывших, как и они, из Сибири. В одном поезде ехали, правда с бо'льшими удобствами нежели... правда, за свои деньги... правда... и так далее, словом.
Выглядели они с Чин-Чином явно более привилегированными: не из рабочих, не с шахт.
– Железный волчок тот из хаты мне что-то напоминает, – помедлив и будто с неохотой высказался Охоломон Иванович.
– А уж как мне напоминает! – вскинулся Михаил. – Я просто пока вам не говорил. Помните мой первый опыт... с... ну с художником Вёдровым... Селифанием? Помните?
Хмыкнул Охоломон Иваныч: «Ну и что?»
– А то, что именно этот волчок, или что-то очень-очень, просто чрезвычайно очень, уж извините за повторы, похожее было нарисовано на Селифановской картинке. Я его описание делал, и потому внимательно рассматривал. Это не реализм был, конечно, но очень-очень, ей Богу, похоже.
– Да-да-да, вполне может быть. Не вспоминайте Бога всуе, хоть вы и не очень верите... А оригинал-то я тот Благодарихе справил.
– Что же вы наделали, Охоломон Иванович! И только сейчас, через столько лет сознались...
– А зачем мне сознаваться? Я что-то плохое сделал?
– Дак, это ж доказательный артефакт был!
– Миша, во-первых, что хотел доказать этот артефакт, что мы идиоты? Так это и доказывать не надо. Что порнографию Селифан навёл, дак и хер с ним. У нас что, закон какой есть, или ты его наперёд предположил? А нет никакого закона, и не скоро будет, а вот революция взяла и снизошла. А ты слона-то приметил, и волчка-то ты словами изобразил, а революцию... огромную такую – преогромную революцию... стадо мамонтов, считай, взял да  проглядел. И что? После этого ты молодец и нюх у тебя как у ищейки? Нет, извини... Кроме Голицына… с Софьей его...
– Что-что?! – криком взвился Михаил Игоревич. И застыл на месте. Картинно. Руки врозь. Потом, будто опомнившись. схватил Охоломона за рукав... – а Вы почём… ЭТО-то знаете?
– А то, дорогой, что бесценного шила в мешке не утаить. Работа у меня такая. Я и другое знаю, да только до поры не сообщу. ...А во-вторых, дорогой  мой, серьёзно дорогой, я тебя знаешь, как люблю, о, как люблю, нос не задирай, рано тебе... Потому только собственно и говорю правду.
– Вот так так! – заскромничал молодой. – Пойдёмте, пойдёмте однако. Что мы тут как точки на карте... белые уж пятна... стоим.
– Сам и остановил.
Тянет Михаил Охоломона дальше, а тот встыл в снег монолитом.
– Али ты до сих пор не понял? Так ты  вот... ты вот, друг сердечный, тогда такую ерунду наплёл, налупцевал, что не только мне, а даже тебе сейчас должно бы стыдно быть.
У Михаила Игоревича зарделись уши на морозе. А до того начали было белеть.
 – Стыдно – не стыдно, положим стыдно, так то ж другое совсем, то было вещественное доказа...
– Чего «доказа», что ты да я полные идиоты? Закона на голографию эту нет. Это моральное дело, не светское, а ты монии развёл. А сам-то! Да неужто в эти... Чё ж не ходил, вместе ходили... Ну, вспомнил? Благодариху? А она тебя запомнила. Девки, говорит, там все без ума были и готовы за тобой с твоим этим... погонялой... в огонь! Взял с собой, нет? Погонялку-то?
– Да уж, в огонь...
Михейша покраснел и вспомнил последнюю баню у Вихорихи, как раз перед отъездом, прощальную баню... Эту михейшину баню Охоломон знать не должен, если, конечно, Вихориха не продала.
– Дак едва выкрутились... вернее, просто отвертелись от позора... Если б ходу дать... Я ж уже говорил, а ты опять своё! Миха, друг, ёпэрэтэ! Я, выходит, то и наделал, что в тот раз это нужно было очень... спрятать подальше этот срам от тебя и всех, да так, чтобы никто и никогда...
Хмыкнул Михаил Игоревич:
 – Я, кажется, догадываюсь, зачем вы так поступили... чтобы «никто и никогда» ...  кроме тётки Благодарихи,  это не увидел. Да оно и по теме туда сильно подходит.
– Дерзишь, брат! А это не твоё дело, ученичок... извини, если по лицензии твоей проехался. По теме-то подходит, да. Только, сударь, это законом не запрещено было, а даже поощрено. Это опять к нам вернётся, только с большей степенью нелегалия. Поверь, такое уже в истории бывало и неоднократно. Кстати, должен тебе сказать следующее наблюдение: у взрослых одна дорога, а у молодых другая. Но до тех пор, пока они молодые. А как повзрослеют, так вспоминают, что в молодости обуревал их юношеский максимализм... и прощают стариков... И сами в свою очередь начинают учить других... А их так же, как их самих... Тьфу, сам из-за тебя заблудился. Ну, понял эту круговерть? Ну, Миха! Игоревич, едрён кот! Жизнь она рассудит, кто прав. Я не тороплю... И ты не забывай, друг и сударь. А помни ещё, как ты сюда попал.
Последнее, может зря, а может и стоило того... Михаил побелел, потом покраснел, словом, несколько стал раздражительным изнутри себя. Вот же как!
– Я не забываю, Охоломон Иваныч. И честно говорю вам «огромное спасибо». Я не думал, что так вот быстро к настоящему делу пришьюсь. Думал, что умру там в Джорке... со скуки...
– Вдвоём мы ума палата, – задумчиво сказал Охоломон. – Может, и прирастём к этой службе. Бандитизм он при любой власти бандитизм, если власть сама не бандитская. А я что-то не сильно сомневаюсь, что именно так, по худшему варианту всё и складывается. Ты большой теоретический умница, а я, брат, практик. Вовремя следственную лабораторию дали. Мы с тобой горы свернём! Кабы нам только руководство самим башку не свинтило за излишнюю честность и стремительность разборок. Интересы Чека затронуты. Странный чекист этот Александр Кожинов. Очень странный, если не сказать, что чересчур подозрительный. А ведь его кто-то взял на работу? Кто-то ведь  взял. И не снизу, а сверху. Вот так-то. Вот и верти извилинами: что тут к чему. Тут надо держать ухо о-ё-ё как! Понял, как сильно востро надо держать?
– Пожалуй, понимаю. Тем более, мы тут новички. Пинок и...
– Какое, пинок! К стенке оно вернее... Пинок, брат, это слишком вежливо и не достойно времени!
– Пожалуй, соглашусь, хоть и не хочется верить.
– Вот наконец-то дело разумеешь. Ты пока просто мне поверь, а потом убеждаться станешь исподтишка! Давай, держись брат. И без прежних твоих глупостей и выкрутасов. Все отчёты давай вместе писать, пока дают. А то, не дай Бог, выскочит вновь какая-нибудь твоя сверхписательская «носопелька», и нам всем не сдобровать. Мы как нейтралы на границе: по нам и те, и другие стреляют. Понял в чём дело?
– Да понял я!
– Да, да, да, вот ещё, Мишка: Лидию Лемкаус надо похоронить так, чтобы никто не знал места захоронения кроме нас. Анатомку сняли с неё?
– Сняли, завтра обещали письменно принести, а пока говорят, мастерский удар точно в сердце, с одного раза. Специалист зарезал. И без сомнения, это всё в одном деле, она же в той квартире жила. Хотела убежать, её догнали. Всё просто, как пить выпить!
– Разумеется. Просто я думаю, что возможно ещё раз придётся её порезать, – таинственно заявил Охоломон.
– Зачем?
– Я пока думаю. В желудке у неё что было?
– Я знаю, но ещё не все разрезы сделали. Получим письменную, тогда и подумаем вместе. Давайте так?
– Хорошо. А то, может, её в ледник определить? Не спрашивал тела никто?
– Спрашивал один молодой человек, но как только ему сказали, то он тут же развернулся и убежал.
– А ты сам его не видел?
– Не видел.
– А чего ж так?
– Не позвали меня в тот момент в милицию.
– Ну и дурак.
Обиделся Михаил, но ничего не ответил взамен.
– Странный тот молодой человек, – высказался Чин-Чин. – Как бы не участником он был с другой стороны. А вот кто – не поймёшь. Может и не он вовсе, а подосланный. Молодых людей в Петрограде не один он. Ну, да ладно, разберёмся.
– Никуда он не денется от нас, – уверенно сказал Михайло Полиевктов, будто ему кто-то подсказал.
Что-то давно он писем от Клавушки не получал. Жива ли? Клавушка, Клавушка... Иностранный акцент. Уж не его ли эта Клавдия?
(Дурак этот Михаил Игоревич. Нам уже давно всё ясно).
Тут же и Охоломон встрял: «А тебе эта, Клавдия-то, что Голландия, письма писала?»
– Только одно в самом начале дружбы.
– И всё?
– И всё.
– Небось, врёшь!
– Да что Вы, Охоломон Иваныч. Вы мне как отец. – И покраснел, застеснявшись слова, выскочившего воробьём.
Не годится так серьёзным службистам. Они - спецы!

***
 
– Арсенал забрали?
– Забрали, разумеется. Из того, что осталось.
– А что, чего-то не хватает?
– Один по моим расчётам как бы безоружным был. С одним только ножом. Кстати ножей было два. Один, которым мадам Лемкаус порезали, и один рядом со Степаном Кадыковым. Это его нож, если согласно отпечаткам...
– Хвалю, оперативно сработал.
– Учили так, – зарделся Михаил. – Вы учили.
– Что говорят опросы жителей?
– Молчат все, будто воды набрали. Не видели, не знаем, не хотим знать.
– Это всё от нашего родного и пролетарского Чека идёт. Сволочи, компрометируют свою власть.
– Охоломон Иванович!
– Ой!
– По прописным карточкам кое-что ещё проясняется!
– А что говорят прописные листки?
...
...
...
...
...
...

– А случаем, хоть это и пздёж полный, волос обезьянних, тьфу, ну это... любых звериных... ну хотя бы собачьих, или от кошки не находили? – спросил Чин-Чин.
– Так и задачи не было такой. Чёрт, чёрт, надо ещё сходить, – заорал смирный и надменный Михаил Игоревич, – что ж я такой дурак!
– Вместе мы с тобой дураки! А ты молод ещё. Тебе простительно, а мне нет. Хотя без расспросов Кожинова мы до такого сами не могли бы додуматься. Это нонсенс. Дверь в семьдесят девятом этом, Ратьковском доме, заклеили, надеюсь?
– Точно так-с!
– А окно?
– Зафанерили в первый же день.
– Ага, хорошо.
– Работаем, Охоломон Иваныч.
– Тьфу! Гориллы, блинс! Точно нонсенс! Бред сивой кобылы. Язви их душу!

***