(Из сборника "Ты больше не моя женщина")
Ночь была очень теплой. И Лада, в одном лишь халате, накинутом на голое тело, в радостной бессоннице, любовалась, стоя на балконе, звездами, горевшими, как глаза ласковых детей. Когда куривший на верхнем балконе сосед, тоже не спавший ночью, стряхнул пепел, и тот попал прямо на Ладу, это вызвало у нее не досаду или злость, а какое-то особое, сладкое чувство сознания того, что в эти минуты не она одна любуется ночным небом. Она даже не стала стряхивать с себя пепел, как будто это не случайная грязь запачкала ее, а чья-то душа пролилась горячим дождем, согрев на несколько мгновений пепельными каплями.
Уже было очень поздно, но Ладе не хотелось спать в эту ночь. И не важно было, что уже через каких-то несколько часов прозвенит будильник, и нужно будет собираться на работу. Работу давно постылую, наполненную тягучим одиночеством, затхлым запахом старых книг, бесконечным заполнением библиографических карточек… Давно хотелось уволиться, но что-то не давало, мешало оставить место, где никогда не обижали, не повышали голос на нее, и всегда вовремя платили зарплату, пусть и совсем небольшую.
У Лады давно не было так радостно на душе, как сейчас. Ее, через страницу «в контакте», с количеством друзей всего в четыре человека, нашли, чтобы пригласить на встречу одноклассников. Со времени окончания школы прошло уже больше пятнадцати лет, а ее, оказывается, еще помнят, хотят, чтобы она пришла. В школе она была не то что самой невзрачной, а как бы вовсе ни для кого не существующей, не замечаемой ни учителями, ни одноклассниками. И когда за ее подросших одноклассниц влюбленные мальчики начали биться в кровь, Ладу использовали для того только, чтобы передать кому-нибудь любовную записку, ее и за косу то никто ни разу в жизни не дернул.
С возрастом ничего не изменилось, иногда она и вправду чувствовала себя невидимой, люди смотрели сквозь нее, как будто она была прозрачная. Ни о каком мужском внимании и речи не шло. С заботой, теплом относилась к ней только мама, но ее уже шесть лет как не было на свете, и Лада жила одна в пустой квартире. По праздникам накрывала стол красивой, маминой еще любимой скатертью, покупала «мартини» и коробку «рафаэло». При ее зарплате это было дорого, денег вечно не хватало, и она всегда очень ждала праздничных дней, когда сможет позволить себе это пиршество, наполнявшее радостью ее пустую квартиру. Спасал телевизор. Там были люди, как будто совсем рядом с ней, и Ладе казалось, что она им нужна.
Радость, вызванная личным приглашением на встречу одноклассников, лишила сна. Лада весело всматривалась в ночное небо. И было приятно, что кто-то еще в этот поздний час не спит одновременно с ней. Слов не нужно было никаких, достаточно было того, что дышишь с другим человеком одними секундами жизни, и никого рядом нет. Потом она услышала, как наверху хлопнула дверь балкона, и поняла, что ее сосед ушел к себе в комнату. Сразу стало холодно. Халат, накинутый на голое тело, не согревал уже так хорошо, как еще несколько секунд назад. Скоро должен был прозвенеть будильник.
«Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались», - весело процитировал слова известной песни староста их давнего класса, поднимая бокал с шампанским, - и вот, от всей души хочу поблагодарить всех вас, что пришли, нашли возможность. Сейчас время такое, - все люди занятые… Сам четыре года уже в школе директором работаю. И…ну вот другие они совсем…дети нынешние. Они уже сейчас когда еще вместе учатся, чужие друг другу. Какие там встречи одноклассников. А мы уже больше десяти лет не виделись, и как будто не расставались. В другое время потому что учились, в другое время жили. Я хотел, чтобы вообще весь класс собрался. Но Иннна Курдевская в Нижнем Новгороде теперь живет…замуж вышла. А Федор Чижов…ему никак. Через пять лет еще только выйдет. И вроде не хулиган ведь был. У них с Ладой самая тихая парта была, самая незаметная. А вот взял и человека убил. Шесть лет уже, кажется, в тюрьме сидит. Ну, ладно, чего там, в самом деле, как на кладбище. Главное, что мы здесь. Сегодня, вместе. За это и выпьем, за класс наш».
У Лады кружилась голова. От выпитого шампанского кружилась, от мыслей об убившем кого-то однокласснике, и еще оттого кружилась, что назвали ее имя, что, оказывается, ее хоть чуть-чуть, но все-таки замечали в детстве, помнят до сих пор с кем за одной партой она сидела. Это было очень необычное, непривычное чувство - стать хоть чуточку заметной. К ней потом подошла даже Света Маханова, первая красавица класса, вскружившая в юные годы головы половине всех мальчишек класса, и спросила ее о Федоре, как будто Лада должна знать что-то о нем.
- Ну, вы же с ним столько лет за одной партой сидели…подумать только. Вроде тихий такой. И вдруг – убийца.
Рыжий, веснушчатый мальчик, рисовавший в школьных тетрадях смешных человечков. Однажды Лада увидела, как он прямо на уроке исправляет двойку в дневнике. На другой день он ерзал на стуле, морщась от сильной боли. Лада сочувственно посмотрела на него.
- Чего зыришь? – огрызнулся он, - тебя, что ли, ремнем дома не дерут?!
Во время диктанта, если задание было общим, он списывал с Лады. Другие предметы и сам знал хорошо. За все время они с Ладой, дай Бог, перемолвились несколькими фразами.
Потом уже, в самом конце встречи выросших одноклассников, когда все были уже сильно пьяны и усталы от долгих разговоров, бесчисленных танцев, староста сказал: «Я считаю, что все-таки Федьку нельзя вот так оставлять. Он же не чужой нам. Одноклассник все-таки. Может, написать ему. .. Вообщем, я адрес его, когда искал вас всех, узнал, ну, где сидит он вообщем. Кто хочет, запишите. Ладка, считаю, что ты-то точно должна ему написать, столько лет за одной партой ведь сидели».
Дома она неведомо сколько раз перечитала записанный на салфетке адрес. Сама салфетка эта казалась ей вырезанным из бумаги, зримым эхом нежданного праздника, яркого света, пульсирующего в такт веселой музыке. Ее даже на танец в тот вечер пригласили, первый раз в жизни. И хоть они с одноклассником не обмолвились ни словом, было так невероятно волнительно чувствовать мужское тело совсем-совсем рядом.
Ночь была похожа на сложенные лодочкой ладони, в которых, как драгоценная влага, плескались отзвуки веселого праздника, и так тревожно было расплескать еще столь живые впечатления. Белевшая в ночных сумерках салфетка с записанным адресом, словно бумажная птица, наделенная душой, готова была взмыть, как к небу, - к самым сокровенным сосудам Ладиного сердца. В своем стремлении сохранить, не растратить дорогие впечатления, отозваться эху праздника, Лада писала письмо Федору, делясь с ним каждой деталью только что закончившегося вечера.
В упоении она писала ему так, как будто они были хорошо и близко знакомы, и только на пятой странице она вдруг подумала - может ли она так писать? И будет ли он вообще рад ее письму? А еще – как обойти деликатно вопрос о том, почему он взял на душу смертный грех. Множившиеся сомнения заставили ее задуматься даже над тем, может ли она обращаться к нему в письме на «ты». Но раздавшийся звон будильника не оставил времени на подобные размышления. Казалось, что если отложить письмо и вернуться к нему после работы, то оно растворится, исчезнет, а вместе с ним - развеется и что-то очень важное, уже не одной ей принадлежащее. Опустив по дороге на работу конверт с письмом в почтовой ящик, тут же заволновалась, захотелось даже вовсе не посылать никакого письма. Но уже было поздно. А потом начались долгие, мучительные дни ожидания ответа. Лада представляла, как Федор получает письмо, с каким презрением читает, и обязательно, обязательно не дочитывая, выбрасывает его. Но вослед этой унизительной тревоге воображение все более жадно допытывалось черт лица бывшего одноклассника. Лада рассматривала старые школьные фотографии, все пытаясь представить, каким он стал сейчас, Федор, воображала его остриженную наголо голову, потускневшие веснушки, грязную тюремную одежду, и все сильнее проникалась к нему какой-то особенной жалостью, будто он и правда когда-то был ее близким знакомым. И еще тревожило, бередило ее незнание того, почему он попал в заключение, что заставило его совершить тяжелый грех. Она даже хотела найти по «контакту» своих одноклассников (телефонами ни с кем не обменялась) - чтобы попытаться узнать, не известно ли что-нибудь им о Федоре. Но все-таки писать никому не стала. И не только потому что стеснялась. Отправленное письмо как будто стало ее важной тайной, которой она уже отчасти стыдилась. . Слишком много своей души отослала она в конверте. В восторженном, праздничном состоянии она тогда слишком открылась, признавшись нечаянно, как хочется ей нормальной, полноценной, неодинокой жизни. Она не говорила об этом впрямую, но из написанных строчек ее горькая усталость от одиночества и счастье оттого, что хоть однажды допустили до общего праздника, - читались очень явно.
И все-таки он пришел, ответ. В тот день с утра, в выходной, Ладе стало как-то особенно грустно, и она, впервые не дожидаясь официального праздника, купила бутылку «мартини» и коробку «рафаэло», заговорить грусть, уже со всех сторон омывающую сердце ее, словно море – затерянный одинокий остров. Поднимаясь по лестнице, почти машинально открыла почтовый ящик. На пол выпал конверт. В первые секунды не поверила своим глазам, потом подняла его, так осторожно, будто касалась хрупких крыльев бабочки. Лада уже знала, - от кого это письмо, больше ни один человек не мог бы ей написать. Письмо было короткое, но очень доброе, трогательное, родное даже какое-то. Федор написал Ладе, как важно ему сейчас, что она помнит о нем, насколько это поддерживает его, и еще написал, что никто из класса не вспомнил о нем. В конце письма просил писать ему чаще. Глаза Лады, словно на бис, вызывали строчки письма, - чтобы они, как любимый артист, еще раз сыграли дорогую музыку слов. А потом она, поставив это письмо вместо фотографии на стол, достала второй бокал и разлила «мартини» на двоих. Далекий одноклассник как будто сидел не в тюрьме, а рядом, нежный, уютный, родной. Когда «мартини» было допито, Лада принялась за новое письмо. Писала она его в еще более восторженном состоянии, чем первое. Теперь она обращалась уже не к мальчику, с которым когда-то сидела за одной партой и которого уже больше десяти лет не видела, а человеку, ждавшему ее письма, тому, кто проявил к ней внимание, нежность даже. Кому она была нужна.
Переписка становилась все более близкой, личной, он писал, что ему было бы совсем одиноко, если бы не она. И тогда Лада решилась на свидание. Федор не ведал, сколько раз уже к тому времени они сидели вдвоем за одним столом, она и готовить стала давно на двоих, каждый раз ставя дополнительные приборы. Теперь ей было с кем обсуждать за ужином очередной телесериал. Ладе мнилось, что он даже говорит ей что-то в ответ. Она купила в сэконд-хэнде вечернее платье, не очень подержанное, и потому дорогое. Но Ладе хотелось очень хорошо выглядеть, быть нарядной, она надевала это платье только дома, для Федора. Каждое новое письмо, словно дух на спиритическом сеансе, вызывало его образ, - живой, ощутимый. Иногда и как будто дыхание его слышалось рядом. А после свидания, на которое она долго не решалась, а потом все-таки, очертя голову, бросилась, Лада и вовсе стала жить одним лишь Федором. Он оказался совершенно непохожим на того веснушчатого мальчика, с которым она когда-то сидела за одной партой. Каждое его движение было как-то по-особенному мужественно, неторопливо, но значимо. В глазах его было тепло. Настоящее, обращенное к ней, Ладе. Она стала писать ему каждый день, обо всем на свете, - погоде и выборах президента, новых сериях любимого сериала и своих снах. Еще написала ему о своих несбыточных мечтаниях съездить куда-нибудь на море. Вся ее жизнь, секунда каждая умещалась в эти письма. Теперь Лада точно знала, что Федор внимательно их читает. Когда-то она опасалась привязаться к кому-то, после того, как в стремлении вытравить одиночество, завела котенка, а тот прожил только два месяца и умер на ее ладонях. Но теперь она не мыслила своей жизни без Федора, он составлял смысл ее дней, сокровенность ее ночей. Она клала голову на подушку, будто ему на грудь. Лада знала, что у него нет никого, кроме матери, и никто не ждет его на свободе. Она и к матери его съездила, подарки привезла. А Федор потом написал, как ей понравилась Лада.
«Сестренка моя родная, как же здорово, что ты есть у меня. Мне с тобой так легче жить. Жизнь другой стала. Легче, лучше, светлее».
Она привозила ему передачи, и когда он в одном из писем, вскользь упомянул, что выйдя на свободу, обязательно, как только будут деньги, закажет лобстера, она помчалась покупать, счастливая тем, что может угодить ему. И потом плакала навзрыд, едва только узнала, сколько это стоит. Столько и занять было не у кого. Чувствовала себя униженной и виноватой.
Все деньги, что получала, тратила, в основном только на Федора, на «мартини» и «рафаэло» уже ничего не оставалось. Вместо конфет и мартини перечитывала по праздникам пачки заветных писем. Он ласково называл ее «милой, родной сестренкой», и говорил, что любит. Она купила в сэкон-хэнде изящное нижнее белье. Выглядело оно как новое.
До того дня, когда Федор должен был выйти на свободу, оставалось совсем немного. Но за все эти годы переписки, когда она писала ему буквально обо всем, они так ни разу и не заговорили о том, что именно он совершил, почему у него рука поднялась отнять жизнь у другого человека. Лада так и не решилась спросить об этом, и еще она боялась, что это как-то расстроит ее нежданное счастье, разрушит светлые узы.
На праздничный ужин ко дню его освобождения она потратила всю зарплату. Думала, что они сначала поедут к его маме, а потом к ней. Федор сказал, что хочет поехать сразу к ней, и Лада была счастлива, что она для него за эти годы стала дороже матери. Откладывая каждый месяц часть денег с зарплаты, она все-таки купила ему этого лобстера.
- Ну, Ладка, - откинулся он на стуле, - тут на целый полк еды хватит. Спасибо тебе. Я должник твой. Меня никто бы лучше не встретил.
Он встал, бросил на стол жирную салфетку, которой только что вытирал губы, и пожал ее руку.
- Спасибо, Ладка. Уважила. Созвонимся на днях, хорошо? Надо будет еще как-нибудь посидеть.
- Но…, - растерялась Лада, - зачем уходить…тебе…Ты торопишься куда-то?
Он обнял ее.
- Понимаешь, родная… Я столько лет…. Один…ну, вообщем без женщин. Свобода – не свобода, если сегодня…
И тут она в отчаянной, болезненной решимости, превозмогая стыд, взяла его за руку:
- Но я… я же здесь. Тебе необязательно уходить. Ты можешь остаться. Здесь. До утра. Со мной.
Он широко улыбнулся. В свете свечей, горевших на праздничном столе, остро сверкнули его зубы.
- Я…понимаешь…блин…ну как объяснить…ну .. . люблю, чтобы жестко. Очень. Ну, так голова устроена по дурацки. Без этого и не получается. И раньше такой был, а сейчас…там в тюрьме накопилось..
- Хорошо, - сказала она, - ты…если хочешь, можешь ударить меня, - кровь хлынула к голове от стыда и унижения, - если тебе так нравится, ты можешь. Я понимаю. Так бывает, я читала. Это не значит, что человек злой.
- Ну что ты такое говоришь! – оборвал он ее, - ты сестренка для меня. Сестренка родная. Я теперь любого за тебя загрызу. Даже если второй раз в тюрьму сяду. Ты – святая для меня. Слушай, денег не одолжишь немного? А то не знаю, сколько теперь это стоит…даже самая простая.
- Прости, - сказала она одновременно с тем, как погасла одна из свечей, - я все потратила.
Было непонятно, почему она чувствует вкус слез на губах, если ей все-таки каким-то чудом удалось не заплакать.
- Ну, ладно, сестрёнка не прощаюсь, - еще раз обнял он ее.
- Прости, - говорил он девчонке с исколотыми венами, которую снял возле площади Восстания. Столько лет прошло, а самые непритязательные продавщицы собственного тела предлагали свой донельзя подержанный товар на прежнем месте, - ты не думай только, что я садист какой. Просто давно уже в голове все перемкнуло. Без такого нельзя. Не ударю – не получится. У меня жена была. Все не складывалось. Потом уже узнал, что она из таких.. ну любит, когда бьют. А я еще дурак зеленый был, ничего не понимал. Бросила. А я любил ее страсть как. Но уже поздно было. Стал горе заливать, и в голове перемкнуло. Нормально уже с бабой никак. И еще – драки там пьяные. Один раз удар в драке не рассчитал, так, что в тюрьме оказался.
Лада выбежала на улицу, спасаясь от душившего ее одиночества, от все еще накрытого праздничного стола, который безумно больно было убирать, от погасших свечей, так и не попробованного Федором, торта, который долго выбирала по разным кондитерским. Было все равно куда идти, лишь бы запрятаться в толпе, чувствовать себя среди людей, - любой из них сейчас все равно окажется менее чужим, чем собственная квартира.
- Я теперь в драки пьяные – ни за что, - расплачиваясь, делился Федор с девицей, только что лежавшей с ним в одной постели, на плохо выстиранной мятой простыни, - а то мать второй раз не переживет, если сяду. Но у меня теперь еще родной человек появился. Сестра. Прямо как настоящая. Вообще святая. В школе за одной партой сидели. А она ко мне со всей жалостью, чувствами, близкими прямо стали, вот прямо как родные. Хорошо еще, в камере со мной мужик толковый сидел, книжек тысячу штук прочел, наверное. Он для меня так красиво ответы ей писал, я сам заслушивался когда он зачитывал. Она святая для меня уже. Как мать просто. Как сестра. А в школе так…, девчонка обыкновенная была, ничем неприметная.
- Чего, оглохла совсем, коза драная?! – яростно плевал словами какой-то пьяный, уже в четвертый раз спрашивавший погруженную в себя Ладу, - не выходит ли она на следующей остановке. И когда автобус остановился, открылись двери, он толкнул ее в спину. Она упала лицом в асфальт. Кровь выступила на губах.
- Сестра моя, - улыбнулся Федор, застегивая пуговицы на рубашке, - я ее в обиду никому не дам, ни за что. Она мне как родная теперь.
Снятая Федором на час девица тщательно рассматривала в настольном зеркале разбитые в кровь губы, рассчитывая, сколько можно попросить за это сверх условленной цены.