хххххххххххххххххххххххххх
роман-легенда ФУЙ-ШУЙ /
ознакомительный фрагмент
хххххххххххххххххххххххххх
"...Нет преступления, которого не совершили
бы агенты Колчака... В Сибири имеют место не только случаи казни и пыток, но часто всё население деревень подвергается порке, не исключая учителей и интеллигентов...»
Из беседы Керенского с представителями
зарубежной прессы.
1919 г.
Нет преступления, которого не совершила бы зима девятнадцатого года. Отставим пока в сторону Москву, пусть она уже и столица. Скрипит в муках азбучный, а теперь уездный город Петроград. Чека перебралась на Гороховую, и в честь себя назвала её Комиссаровской. Прикрыли в ней Николая Чудотворца. Поснимали алтари и оштукатурили стены. Нехорошо так со святыми защитниками и кудесниками. Тут всё и началось.
Замёрзла кривулинами слякоть европейская, мороз приглушил золото платанов. Каштаны ещё декабрём восемьнадцадцатого года ободраны. То ли свиньи, то ли люди, то ли вурдалаки бреют каблуками и подошвами льды парков, изображая гуляние. А под полушубками человекосвиней, людоупырей обыкновенные топорики и ножики совсем махонькие: только кору ими драть.
Скоблят с дерев одёжку по ночам неслучайные прохожие, во дворах всё давно уже спилено. Тепла, тепла дайте! У набережных, в углублениях тротуаров, в скверах и парках разбирают скамьи и тащат к себе деревяшки. Чугунину собирают по утрам утильщики, с утиля везут в военную переплавку.
Ожидает народ со страхом ещё более лютых морозов. Беда, говорят, как и революция, не пребывает в одиночестве.
***
Так и не вышедший нумер «Петроградского спортивного листка»:
Сообщение 1 мартовское. Передовица.
«...В антракте публику развлекали господа спортсмены, играющие в мяч (football) по программе. Суть игры состоит в том, что партия играющих старается загнать шар – подбрасывая ногой, головой, чем угодно, только не руками – в ворота противной партии. Площадь для игры была сплошь покрыта грязью и снегом. Господа спортсмены разные: волосатые, бородатые, усатые, бритые. Одни, что ёжиком стриженные, в белых костюмах, с шапочками лыжников, в поддёвках декабря. Другие, что косматее, в красных майках поверх тёплого белья морских арсеналов.
Они бегали по слякоти, шлёпаясь со всего размаха в грязь, и вскоре превратились в трубочистов. В публике стоял несмолкаемый смех. Мяч летал словно ядро. Изредка стрелки попадали в зрителей. К счастью, особенно серьёзно не было разбито ни одной физиогномии.
Играли Василеостровский КБ (что от петроградской ЧК и Народной милиции) и с/п КЭМ (клуб эсеров и меньшевиков).
Игра закончилась победой одной партии над другой с разгромным счётом 6:0. То был наш непобедимый Клуб Большевиков. Смерть эсерам, дави меньшевизм!»
Оповещение 2.
«2 марта с.г. Группа "Спартак" начала восстание в Берлине. Пожелаем же спортивным товарищам такой же скорейшей политической победы!»
Обозрение 3.
«Петроградская ЧК (бывшая Гороховая 2) с помощью народной милиции разовым рейдом арестовала 129 членов так называемой политбанды «Возвращенцев в Госбанки». По решению суда, не откладывающая в долгий ящик все их ужасные преступления, всем им без исключения присудили тюремное заключение в Петропавловской крепости. Поделом этим бандитам!
Однако, уже вчера вечером, всвязи с переполненностью тюрьмы наказание было заменено на содержание в концентрационных лагерях провинций с разделением арестованных на группы по 10 человек, всем – сроком до полной победы всемирной революции.
Одновременно, учитывая переполненность тюрем в Петрограде, была объявлена полная амнистия заключённым, участвовавших в винных погромах января 1917 года и всем бандитам, на чьих руках имеется кровь от двух и до одного члена. При этом три убитых жертвы женского пола приравниваются к двум убитым мужского пола. Румынских контрреволюционеров решено перевести в зауральские лагеря с вывозом в холодных вагонах. А половине политзаключённых кадетов наказание было заменено на высшую меру с учётом тяжести содеянного. Таким образом, благодаря своевременным мерам, в Петроградских тюрьмах освободилось более одной трети мест...»
На другой страницы такой доклад:
«Невероятное: Чудак один забыл в парке пилу и сваленную осинку, сел сам отдохнуть, закурил папироску, с папироской заснул. И не только сам, но даже дым его замёрз и составил застывший дым собой фигуру в виде буквы «Z». А это очень нехорошая буква, самое худшее предзнаменование из всех известных. Догадайтесь, дорогие читатели, что означает эта буква «Z»? А означает она «апокалипсис» и «смерть всему живому».
Внизу помещена фотография. И точно! Буква «Z»!
Пришла к фотографу и редактору революционная цензура в кожанке и с двумя беспартийными гвардейцами, похвалила статейку про футбол. А фотография с буквой «Z» и особенно комментарий, сильно не понравилась. Можно сказать, вывела из себя цензуру. Забрали тираж в утиль, вызвав грузчиков с Ямского рынка, и отправила печатников в бесконечный отпуск. Тут же у станков и повалили.
Так и не узнали читатели листка и историки позднего времени про разгромную победу большевиков над меньшевизмом в редкой игре football.
***
– Кожан, так было дело?
– А какая вам разница?
***
Никоша, через месяц со дня отъезда попав в Петроград, по-прежнему продолжает, но уже издали – и так, оказывается, тоже можно – любить прах мамки Явдохеи и поминать братьев, – партизан и регулярщиков – ушедших по велению расшибательских сердец на братоубийственную войну.
Один подвязся к Каппелю, почуяв вкус казанского аурума. Другой, попав в соответственную оказию, бесплатно гравировал вензеля на подарочных шашках Котовского.
История не удосужилась стравить в бою старших братьев. Может, потому оба до сих пор живы. Но не пишут писем братья: никто не знает, где рыскает Никошка и чем занимается.
А ещё Никоша – о, чудо-расчудное – умеет видеть цветные сны, летать в облаках бездарным поэтом и падать оземь с небес как падают порой падшие писатели-купидончики, не сдавши экзамена по антитавтологии.
С недавних пор, нализавшись волшебного – как оказалось – Фуйшуя, – папа-зараза Никоше того при прощаниях не открыл – Никоша легко и без церемоний мог носиться по крышам, заглядывать в трубы и запросто перелетать с одной на другую.
А также – но то при великой нужде – мог ловко прыгать с большой высоты на землю, правильно спружиня, не взирая на деревенскую неопытность, отсутствие в городских дворах туалетов и наплюя на число городских этажей.
Пять, семь, или сколько этажей в тех домах-вышках?
Никоше, – а по-взрослому Никон, а в материнскую и одноглазую Виллинскую шутку Никонианин, почти что Константин, – ему без разницы.
– Да и разве есть такие высокие дома в нашем невыдуманном и реальном, как вся наша история, царстве? Русские церквы, – соизволивает он заметить, – вообще без этажей. В них антресоли – для любопытной массы, а хоры – для тонкоголосых певцов и баб в черных исподних сарафанах, с опущенными в камень глазами. Чего там они в камнях нашли? Накапанный стеарин? Ноты Моцарта? Запах Бетховена? Особо церковный нотный стан?
В церквах имеются крутые, винтообразные лестницы. Предназначены они для колокольщиков, по пьяни и совершенно за просто так, не раз испытывавших крепость конструкций и неоднократно рёбрами пересчитывавших ступени.
Ступеней так много, а ответственные служки, кружа спиралью, так часто по дороге меняют мысли, что достоверно количество ступеней до сих пор не определено.
В царстве, может, и не было этажей иных, кроме соборных пространств: для кого, для чего они?
– Есть ли Бог вообще? – сомневается Никошка-малолетка – вот же новый отступник Христовый! Бог ему ничего хорошего не предложил, – страдай, говорит, за веру и на веру.
– Для красивого звука и купола все эти, и шатры, – думает Никоша.
Для сердечной любви, от середины пущенной и мечущейся многократно, отталкиваясь от голов слушателей, дробясь в стенах и снова концентрируясь в верхней точке. Выше любви к Богу в церкви для прихожан ничего нету. А есть ли бог за шатрами – кто его знает. Может, тут же забывают, споткнувшись о порог?
В этом году Бог для русских исчез напрочь, сильно приболел, согнулся в корчах, завернулся в себя. Миром правит дьявол. Помогают бесы. Рисуют кабалистические значки. В форточки, в приоткрытые створки, в вентиляцию поглядывают зелёноболотные черти, притворяясь, кто воронами, а кто сороками-воровками. Спрятались, разбежались вежливые домовые. Трещат вампирами угли от золотой мебели, выскакивают тараканами гвоздики и падают мёртвыми, чёрными, скрюченными в золу.
И, кажется, отвернулись от человечества все иконные мученические лица.
Смотрит Никошка вверх: Бог только там, где порой посиживают голуби, притворяясь слабыми душами умерших, и, хорохорясь перьями, надувая хвосты, целуясь и воркуя друг с дружкой, если речь идёт про венчанье, кидая белым вниз, ежели речь шла о гигиене и надобности скорейшего ремонта.
Из высоких штатских домов в городах торчат, упёршись в мостовые булыжники, господские хоромы – что на главных прошпектах.
Стоят, вытянувшись надменными часовыми, жёлтые дома, бывшие когда-то государевыми.
Имеются дома для завладения общественными умами и вправления в мозги ослушников и ненадёжных мечтателей правды – именно той, которую единственно следует читать согласно наставлениям «Разбойной избы». Хороши, но запоздали советы более поздних последователей – уже заплесневелых и изъеденных в гробах генералов Бекендорфов из Третьих отделений Имперских канцелярий. А крепкие стены подобных зданий, но с новой революционной начинкой, по-прежнему должны свидетельствовать и показывать каждому на неотвратимость наказания.
Того Никоша ещё в точности не знал. Не знакомился потому.
То ещё, – но уже в редкостных количествах: библиотеки публичные, суды, бывшие дворянские собрания – опять же отменённые Думы, – концертные вокзалы и сцены для кривлянья ногами и выпячиваниями не особенно нужных Шекспиров, радикальных «Свадеб Фигаро» и совсем уж нелепых «Вечеров близ Диканьки». Зачем только кто-то придумал Диканьку? К чему смех в надземном аду?
***
Для бывших царей – всё запрещённое народу имеет вкус порнографики и демократии. Это уже царственные, самые смакотные развлечения.
Привлечение к смотренью скабрёзы и мусолке запрещённого – шаг к всенародной любви. И, покудова у царей бал вершили шуты и убогие калики, то театры были никому не нужны.
И, о вред цивилизации! – только стоило пойти по моде англичан, открыть запретные шторки широкой публике по высшему соизволению начальства – а это уже обида не только дворянам, но и буржуйству – ...стоило только разок клюнуть на Гоголя и Грибоедова, прочитать стихи Алессандры Клок, пожалеть Шиллера, как тут всё и началось. Возник Маяковский: как на плесени вырос. Футуризм поначалу понравился Серёге Есенину, а потом также быстро разонравился – как принюхалась к стишкам Лубянка и стал почитывать их великолепный критик Луначарский.
– Писать – пиши, а листовки почто клеить? Улицу, говоришь, своим именем переименовать хочешь? Вставай в очередь: не всё сразу! Жди двадцать первого года. Мы как раз собрались кое-какие вывески поменять... А покамест в «Стойле» побудь. Шарлатан! Хочешь научиться писать, сходи как Демьян для творческого вдохновения... Знаешь куда?
– Догадываюсь. Так её уж расстреляли .
– Не боись, ещё таких много... Тебе лучше девочка или мальчик?
Пошли разговорчики, – не от поэтов, конечно, – родилась несогласность, следы её ищи в загранице. Отыскался порох и засунулся он в осколочные железяки именитых бросальщиков. Поэты тут не причём.
Хотя... Вот же чёрт, Мариенгоф! – Толик, что с тобой?
...Твердь, твердь, за вихры зыбим,
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке...
Вот это же твоё: «Зелёных облаков стоячие пруды... Умри, Мариенгоф, лучше ты не напишешь!»
Ну да ладно. Простится Толику невинное заигрывание с ЧК. Терроризм, говорите, развели? Может и так.
Есть маузеры у чека. А браунингов у заезжих стрелков – как василеостровской и манежной грязи!
А вот и великая восковая кунсткамера, подсуетившись новациями, прибыла с заграницы и путешествует по странам: в витринах её теперь Плеве с дыркой в голове и венком сверху.
Страдалец! Отмучился. Успокоился, наконец.
Там вон скрючился Столыпин, тоже с фальшивым венком.
Притихший череп Великого князя за стеклом: в натюрморте с размозжёнными кистями, суставами, отдельными и склеенными руками-ногами и тож со стеариновыми цветами.
Говорят, пошейный портрет Николая ехал в спирте для опознания в Москву в американском вагоне, в одном из семи подарочных ящиков. Не зря брехали друзья Янкеля: «Всё, – говорили, – жизнь обеспечена: поедем в Америку и будем демонстрировать в кинематографах голову Романову. Врали. Не показывали.
Издевательство над мёртвым верховодством, да и только! Не любят на Руси ни начальства, ни монархов, хотя прислуживают нередко и порой честно. А зарабатывают на этом только подлые иностранцы.
***
Когда убрали царя, когда история достойна стала революции, когда революция расширилась и стала поедать поровну красных и антикрасных граждан, а, тем боле, когда Никоша объявился в Питере наравне с пришлыми из голодных или сожжённых деревень и пристроился с папиными рублями на проживании в доходном доме, – кстати, не отмеченном в каталогах Санкт-Петербургского градоначальства и той ещё – столичной полиции, – да и вывески-то путёвой не было, – то наравне с ним стали появляться похожие странники с такими же мутными целями: на халяву в столицах пожить.
И подобающим образом расплодились дома их ютящие в неимоверном количестве, и во множественности расширения вверх – за счёт чердаков и деления по вертикалям господских этажей.
Воры в законе, лучшие проститутки и немецко-финские шпионы оседлали расходные мансардные хребтины с колоннами под Грецию, с видами на залив, на Аврору в прорехах улиц и далёкий в мыслях, ласковый, приглаженный двумя царями Гельсингфорс.
Пока немцы выдумывали и совершенствовали беспроводную передачу, питерские проститутки принимали заказы по телеграфу и вовсю пользовали нумерной телефон.
Тут-то они были полностью правы: в соответствии с «Уставом благочиния» продажные шлюшки были не только правительницами утех, но и как бы нечаянными распространителями нужной всем главным сыскарням публичной перемолвки.
Но также блюли и почитали девки другую – весьма осторожную, мудрёную и почётную в верхах, согласную Богу и тишине бывшей империи службу. И, более того, получали за это негласную добавку.
Сыскательное дело на Руси изобретено не так давно. А доносительское мастерство на Руси всегда было лучшим в мире. А можно сказать, что с веками оно даже прописалось в русской крови.
Но всё изменилось в Одна тысяча девятьсот семнадцатом году. Усовершенствовалось в Восемнадцатом. Вышло на пик в Двадцатом.
А будут ещё и Двадцать первый, и последующие Тридцать седьмые. Но об этом, может быть, когда-нибудь, коли переживём и это, и всё последущее гуано.
***
Подаренного папой фуйшуйного слонишку со всеми его расчудесными летательными свойствами Никоша должен был припрятать на время. А по правде, так до самого конца революции и начала сытой и размеренной жизни.
Но, когда наступит сей срок – даже папа Мойша, съевший не только три пуда соли при норме одного на семью в год, но, даже не единыжды обхитривший охранку – не знал.
При всём при том Мойша Палестинович ратовал только за спокойствие в обществе, а чеканя ссыльным и действующим коммунарам шрифты, а далее перейдя на натуральное деньготворчество, наивно считал, что только лишь помогает распространению печатного дела на всея Руси, несправедливо прижатого охранной службой.
Известно, что свойство Никошиного Фуйшуя было не в единственном числе, а находилось в паре с ещё более любопытным с точки зрения медицины феноменом. Но это откровенно профилактическое отклонительство от темы приведено только для тех любопытных чтецов, кто знает историю Михейши и Никоши с самого начала.
А куда хотел схоронить и куда так и не спрятал столь примечательный статуэточный Фуйшуй семнадцатилетний отрок, постаревший через семь десятков лет Никоша Мойшевич Себайло не сказал никому.
Было это от забывчивости, а в тот нужный момент он старался как мог.
Может, прятал в тумбочку у кровати; может за кирпич, что за обоями, может в стропилину, что венчает мансарду и одновременно делит её пополам.
Стропилина велит каждому пришедшему в дом нагибаться и уважать хозяина. Но, только отчего-то не Никошу.
Может и не стал даже Никоша прятать вещицу, но раз попробовав на язык, поняв весь расчудес её, решил пользовать слона на полную катушку.
Для этого надо держать её всегда под рукой. Кончилась сила – расшиперил дырочку, соснул-лизнул. Надо идти в далёкий перелёт – отсосал волшебную силу втройне.
Истирается понемногу вещица как шагрень, но всё-таки это долгий металл, а не какая-то дрянская французская, итальянская-ли кожа! Это не подло кончающаяся жидкость, не волшебные духи, а втёртая в медь китайская – от Конфуция что ль? – пыльца.
И нет ей истёру.
Не показывать интерьер смотрительнице и не делиться тайнами с друзьями (особенно по пьяни) – вот что было главной задачей Никошиной. Никоша потому и не пробовал развязывающей язык водки.
Рискованное это дело, – держать на виду человечества в таком обычном, мансардном хотэле этакого мирового класса статуэтно-единичный экземпляр.
Голод в мансарде, голод на улице. Ходят по тротуарам полуживые люди. Гоголю в паре с маркизом де Садом не под силу описать такое.
Промятая до доски подушка нашёптывает Никошиной голове: молодец, соблюдаешь пост.
Отощалый живот не согласен с головой: издевательство, порчение желудка!
Нет выхода у Никоши никакого. Нет!
Продать Фуй-Шуя? Нет, нет и ещё раз нет! Не от того, что получит он за статуйку недостаточно денег. А просто кушать – хочется каждый день и, особенно, перед ложением в постель. Статуйка тут неплохо помогала спортивным свойством.
Спасибо папе. Выручил, однако же, сына от красного зверства. А Никоша поначалу думал, что прогнали его с глаз за непутёвость.
Но даже конспиративного письма не отправил Никоша папе, и даже не удосужился писать, боясь тобольской перлюстрации . А вдруг, кто его знает, вдруг папа пожурит за истирание волшебной силы и за сей необычный способ оконного метода пропитания.
Никоша поначалу всё делал согласно родительской рекомендации.
Но до завещанной ходьбы к вождю ещё не дошло.
Потому как февральская революция в городе уже давно отошла, отгремела октябрьская. Но последствия ещё сидят и увеличиваются на красных носах. Не припудривают, а всё увеличивают до язвы раскарябаный гражданской распутницей главный прыщ пролетариата: бить несогласных, отнимать у богатых, гнать в три шеи тощую, вредную интеллигенцию!
***
Хлынула с моря и задержалась на суше другая волна, – это оставшаяся без кораблей безбашенная матросня, – вначале в их руках музыкально оживали пушки, – захотевшая вкусить домашней жизни.
Бежалые от немца красногвардейцы поселились с такими же прибеглыми семьями в ветхих казармах.
Заняли тараканьи люди чердаки, подвалы, пустые цеха и бывшие тюрьмы.
Забрались на вавилончатые койки, задёрнулись шторками едва как.
Койка – квартира.
Соседка – жена.
Будто единой портянкой накрыло страну и вонючие бабские подолы тут же стали коллективными.
Обобществились шутки военные, прибаутки домашние, лозунги бесшабашные, трели пулемётные, и всё кусачее трезвонили одиночные писки комаров девятого калибра.
Деревенское, рабочее, революционное, обедневшее, красное и побелевшее, золотопогонное, профессорское, театральное, пьяное и блюющее, потное, дымящее и одеколонное сблизилось и совокупились будто в княжестве Суринам.
Смешались в этой куче падшие женщины и скопившиеся на краю пропасти, подталкиваемые умелыми соседками.
Проститутки против всей этой бедной женской, кухонной братии стали обеспеченными дамами. Напрочь забылось слово «любовь» и даже во многих семьях воцарилась вражда.
– Если что – съем!
Походило это на правду. Боялись мужей женщины: перестали рожать, отдаваясь понарошку.
Мужчины – кто посмелей и с наганами – залезли в реквизированные по бумагам городские хаты; хозяева их пошли в утиль.
Бандиты запросто здоровались и пошучивали с бывшими надзирателями, обещая при более удобном случае расквитаться по-честному. Прилюдно пускать в ход перья-пули уже не стеснялись.
Ещё не лютовало, но уже приноравливалось к новым правилам и тренировалось в огородах и задворках молодое и голодное ГПУ, готовя к пенсии напившуюся до кровяной одури вампирную даму и мать её ВЧК.
Сто тысяч членов молодого рабочего государства российского уже вкушают прелести работы комиссии, складываясь в гробах, рвах и тюрьмах компактнее, поджидая новых подземных жителей, умеющих вертеть лопату и ловко закидывать землёй своих же товарищей, первейших в очереди за смертью.
Крахмальные воротнички и дамские шляпки уходили окапывать фронтовую линию и отчего-то не возвращались домой.
Слуги красного дьявола лучше других нацелены обыскивать, раздевать, стягивать сапоги с убиенных врагов революции.
– А что тут такого? Сами виноваты. Не пошли по красной дороге своей волей – идите колдобинами, смертельной темноты перелесками, идите туда, где не сможете помешать.
– Гражданин Романов, Вам разрешается войти, – вежливо приглашал в Ипатьевский дом Его Бывшее Величество некто Шая.
– Чрезвычайка, куда вы смотрите! Гоните отсюда этих русских зрителей! – выпроваживали народ от царя.
Ни один покойник, кроме царёва тела, чистого как роса, не вредил ещё так революции.
***
Расторопные нищие пуще облепили решётки Летнего сада, поселились под бескоробочными мостами, – через два океана, ровно против жирной, богатой картоном и водяными знаками Америки.
Обнаглели и стали просить еды, не взирая на особо потёртые пальтишки граждан и прочих балерин, ссорясь сами с собой, отбирая друг у друга последние мусорные крохи.
Юнкеров-защитников уже пощипали как цыплят. Появились новые враги. Это шпионы-гимназисты фронтовой полосы.
– Гаврош?
– Нет.
– Стрелять гаврошей без разбору.
Полюбилось собирать детишек, садить их в качестве заложников за своих белых отцов: глядишь, отцы одумаются! Надоедало держать – к стенке. Трёхлетний младенчик? Какой хорошенький! Ах, вшивый? Об стенку его – и всё лечение!
– Девочка?
– Да.
– Девочку подержим. Пока не надоест.
Город Екатеринодар:
– Гимназистка? Тридцать гимназисток? Вот это улов. Пять к "наркомвоенмору", пять в Старокоммерку – к Кобзырю (у него конный отряд бездельничает), пять в «Бристоль» к матросам. Остальных в Кубань-Карасунь!
– Дык, изнасилуют же!
– Дак, потому и говорю, что к матросам и в конницу. Скучают ребятки!
По градам и весям скоро покатится ещё больший террор.
Стал пользоваться большим спросом в ЧК следующий товар:
– битое стекло для клизм, сковородки, лёд, пламень, соль, ящики с трупами, крысы, скальпели, крючки, граммофонные иголки, спички, бочки с гвоздями, шланги, ремни, распятные кресты, пилки-живодёрки.
***
Кто поймет в суматохе хоть что-то? Никто не хочет понимать: все под страхом расстрела. А угроза расстрела – лучший кнут для любого народа. Что к чему? Почему так не любят умирать?
Уже год, или два, как разверзлись сумрачные, тяжёлые на выезд границы, и прёт в обе стороны то ли разная сволочь, то ли напуганные людишки.
Присматриваемся в сторону солнечного на вид, а, на самом деле, – обыкновеннейше таинственного, намагниченного тишиной и семейной лаской иностранного бугра.
Нет, теперь всё гораздо проще – как на любой бойне: в одну сторону глядят и молят о пропусках мудрые и слабые интеллигенты и настоящие предатели. Очереди, очереди. Даже за смертью стоят в очереди. Всё повергнуто в ужас.
В оборотную сторону колготятся и топчут русскую землицу полчища страх нагнетающих иностранцев с железами в руках, со стальными, когтистыми гусеницами вместо ступней, с чемоданами и винтовками в купейных поездах.
А хотели бы краснорусские комиссары поскорее им самим гирь навесить, освободить для других казематы – и в Колыму! В Колыму, в Колыму на заслуженные рудники.
Пугают неизвестностью приятно жужжащие в небесах, но колкие близ земли, эропланы.
– Кино снимают! Артисты безштанные летят, – кричат малые детишки в фартучках, пелеринках, в под колено завёрнутых матросских брючатах.
– По крыльям щас станут ходить, на зубах за верёвку висеть и, вдобавок, крутиться юлой.
– Ложись! – орут бывалые мужики, сблизи нанюхавшиеся степного пороху, избежавши в равной степени смертельных ипритов, одурев от лукавых газов, вызывающих непроизвольную щипоту глаз и лиение слез.
– И-и-и! – воют одурелые бабы и натягивают на детей кружавчатые подола. Потому как дуры они все. В воздухе и так нечем дышать.
Блеванье и кишки расползаются по военным дорогам и тротуарам гражданским.
А вот и дожились, наконец! Без гробов стали ложиться в землю обеспеченные граждане. Кончилось у них золото и фамильный фарфор.
Товарищи рабочие, крестьяне, инженеры, служащие неопознанной гурьбой валились и застилали телами леса, овраги, окопы.
Попрятались до лучших времён самые неотощалые буржуи, не догадываясь о раскладе судьбы. Поверили словесам белых генералов, но в армию не вступили. Другое дело – честное офицерьё. Да и те: одни не подрассчитали сил, другие во рвы ушли.
Купили дешёвые картузы лавочники.
Баранку на день рождения стало возможным выменять на последние золотые часы.
Зубы и челюсти заменяют в обменной торговле мелкую сдачу.
Орлы давно свалены с фасадов.
Перестали коптеть коллективно-водогрейные шуховские котлы.
Через тонкие водосточные трубы пошёл дым буржуек.
В буржуйках пламенеет мебель, книги, скрипки, радуя квартирантов животворным теплом.
Не до музыки, не до роялтей, не до процентов, не до удоев и урожаев в стране теперь гражданам.
Тепла, дайте тепла!
***
А вот уличным татарам, обочинным русским Москвы, Питера, Казани зажилось значительно веселее. А то! Рацион, наконец-то, поменялся и у тех, и у других.
Русские путешественники, притулившись у тележных колёс, доедают татарских собак. Обгладывают до косточек. Переламывают. Вытрясывают мозг. Вкусно!
– Косточки-то не выбрасывай, – учат младших, – ещё на пару супчиков выйдет.
Сибирские прибеглые татары с горячим приветом от мирового пролетариата, с поклоном к мусульманской комбедноте стали кушать чужих младенцев.
– Может и своих заодно хрумкают каннибалы, – говорят жёлтые газеты того времени. Рассуждают: к чему им ребёнок в дороге?
Врут, поди, газетчики!
– До плаценты не додумались, не скумекали русичи, – говорят, посмеиваясь, опытные чинские гурманы. Кошки, а особенно котята, им нравятся больше. Но кошки толще котят. Но и выращивать их некогда.
– Не выходи из ограды. Сиди дома, – говорят русским деткам городские, заботливые, настоящие матери.
– Не отпускай кухаркину, гувернантскую, папкину руку!
– Не плачь: голодный татарин (сибиряк, хохол, казак, цыган) услышат. Вон они, с ножами-то по ночам колобродят. Точат об ремни самодельное железо и на крутильном наждаке искрят лезвиями профессора этих дел.
Поуменьшилось от таких безобразий бродячего собачества.
С уходом с улиц псины кончился в прачечных стиральный порошок.
Да что порошок! Исчезло даже на жёлтой стороне Петрограда мыло.
Вдобавок суровые ветры оборвали чахоточные леса соборов и посыпалась как перхоть с облысевших голов лёгкая крышная жесть.
***
В золочёные купола Исаакия Никоша по той простой дырявой причине стал заходить как к себе домой. Но там не интересно: вместо ожидаемого великого пространства обнаружил только щель, чуть более толстую, чем промежуток между скорлупой и плёнкой белка. На верхнюю башенку вела зигзагами чугунная лесенка. Под лесенкой дохлая кошка, ближе к шпилю – засохшие тушки голубей. Несъедобно это. И не с кем словом перемолвиться.
Балуясь озорным приглядом и пчёлкой трудясь над личным пропитанием, летал Никоша безмерно, побаиваясь только случайной стрельбы, которая порой усердствовала по любым пустякам, – что твой рождественский фейерверк.
Видал кто-нибудь такое, чтобы каждую ночь праздник?
Никто такого раньше не видел.
А в бывшей столице оживлённо и развесело с этим балаганом.
Никоша, изучая свежеиспечённые и черствеющие сразу до чугунной крепкости правила революции, любил заглядывать в окна и форточки, наблюдая за любовными растопырками, непрекращающимися, странными при любых невзгодах. Любопытничал и примечал за ещё более вечным домашним браньём, за звонким, извечным сковородочно-головным бумом общественных – на этаж – кухонь, за кровавыми разборками в редких теперь благотворительных столовых.
Не брезговал Никоша нюхать брюквенных борщей и пробовать собачьих котлет. В подвалы только не заглядывал Никоша: страхом поножовщины и каннибализма глядят побитые, смурые глаза подвалов.
Но, надо сказать, находясь в сытости и довольстве против нелетающих сограждан, Никоша никогда не перегибал палку, и ни разу не попадался за открыванием чужих кастрюль.
Попробовал, пригубил и хорош: можно лететь в следующий дом.
Забрёл как-то «по работе» в крышу Эрмитажа.
Ба! Нашёл в стропильных рядах свёрток с золотыми монетами.
Всё аккуратненько сложено в табачный мешок и зарыто в золу. В количестве десять штук.
Десять – не клад, и не еда, а кладик маленький, называется просто находкой. Если бы не одно обстоятельство.
Монеты размером с вершок. Это ещё не горы и не состояние, но уже клад.
И весом, – всё если сложить вместе – то пуда два будет.
А что?
Это, ой-ёй, какие огромные монеты.
Кто ж такие чеканил?
Монеты – как колёса у тачки горовщика.
Может, и не монеты даже, а древнеримские диски для целей астрономии. Потому как для удобства поднимания на обсерваторию у них с обратной стороны было приспособлено по ручке.
Деньги идут к деньгам!
Хоть и нет их у Никоши, но память краски-то осталась!
Может, это были такие специальные щиты малые для тренировок гладиаторов, или – если уж дальше гадать – для игр императорских детей.
– Сон, что ли?
Может, крышки от малых кофейных кострюль были золотыми у императоров?
– Помутнение рассудка?
Монеты-крышки-щиты были с полустёртыми орлами и с полностью неизвестной надобностью.
Совсем ерунда какая-то. Никоша, опомнись! Ищи и ешь детские шоколадные трюфельки!
Чего они – золотки эти – делали на крыше Эрмитажа никто не знает.
Кто их поднял туда, как они оказались вне списков?
Кто не успел справить их заграницу, почему не стало это нужное стране золото партийным?
Только намёк на то есть.
Но, Никоше это было неважным. Сон всё равно крепок у Никоши. Молодость! Зеленость!
И не слыхивал он про золото у главной партии.
Партий было тогда немало. Среди них были не особо любимые, и не оформились пока ещё категорически главные.
Думал, думал Никоша. – Что же делать ему с подаренными судьбой благодатными колёсами?
– Может, вместо обыкновенного тележного обода их приспособить для катания кочергой?
Но, вроде, возраст был уже не тот.
Кончались папины денежки, если не сказать, что они были уже на исходе, и сало давно было съедено. Хозяйка всё наворачивает цену комнаты. В угол, что ли, перемещаться, или ещё в других доходных домах место поискать? Говорят, в Гороховой бывшей улице есть дешевше. И стал прыгать Никоша по окнам уже со второй целью. И, кажется, нашёл. Живут в хате той две девки и два ребятёнка. Добрые вроде. Кажется, и дела у них плохи. Вот и попробует на днях Никоша до них сходить. – Продать, продать колёсики, хотя бы пару для начала!
Как продать, Никоша не знал, но уверен был, что сможет. Да и тётки расскажут, коли они коренные жительницы Питера... Петрограда теперь... Никак не привыкнуть!
– А Питер-то как-то лучше, хоть и по нерусски звучит.
Но сначала Никоше надо было клад унести и перезарыть, как делают ловкие пираты. А раз зарыть на своей крыше Никоше не удаётся – маловато доходным домом было посыпано земельки – то тогда тупо спрятать во дворе, а ещё лучше на... на... на кладбище. Кто захочет копаться среди покойников? На то и расчёт.
– Сколь надоела эта похоронная тема! Отстаньте, а? – кричит Никоша, летя по сонному небу, – не хочу на кладбище. Рано мне ещё!
Эх, Никоша, Никоша! Всё-то у тебя ещё впереди.
Не нашёл ты черты между сном и реальностью.
Прикинь, где-то на пути к тебе иностранная девушка Клавдия, Маринка-пулемётчица, Наилька-дурочка.
Да и глупый, наивный Михейша Игоревич Полиевктов вот-вот встретится на твоём пути.
Вон он: уже защёлкивает свои чемоданы.
***