хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
фрагмент из: хождения в стиле шванк "ЧоЧоЧо"
хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Порфирию Сергеевичу Биму-Нетотову очень нравилась задумка с уважительной пристройкой «-ТЕ» к заднему фасаду глаголов повелительного наклонения единственного числа. Вовремя приляпываемая либеральная пристройка помогала выкружить даже в тех горячих ситуациях, когда разговоры шли на повышенных тонах. И когда все обращения осуществлялись на грубое «ты» (козёл, идиот, сука распоследняя, блЪ).
А также в качестве второго номинанта Биму импонировало и грело душу тела уёмистое словечко «клумба». Термин спонтанно родился где-то на полпути. И «вдля спроку сжотом» виде обозначало «любое круговое движение»: по трассе или по улице независимо от диаметра огибаемой окружности. Огибаемая колёсами окружность, как ни верти, составляла размер в два пи и, как правило, охреневающе малого Rадиуса.
Термин же «круговое движение» произносится категоричными навигаторшами – иностранкой Катькой и русской Машкой с некоторым пренебрежительным оттенком.
По их мнению, круговое движение из типового набора – примитивнейший элемент дорожного испытания по сравнению с прочими трюками мат-анализа, достойными профессоров биробиджанского конного цирка.
– «Кру-го-во-е дви-же-ни-е»... – едва шевеля мозгами и долбя смёрзшиеся губы изрекает далёкая космическая дама. Вставить бы ей в трахею ускоритель! Шлёпнуть бы её в трахало!
При этом Машка с силой камнедробилки жуёт металлический огурец. При этом вертит двенадцатью телескопами (она многорукая Шива) и сидит сразу в четырёх спутниках (она будто миллиардерша и катается за свои).
Она частично отвечает за культурную заграницу. Она сердится оттого, что все русские едут за рубеж исключительно для того, чтобы жрать водку: «Они «ду ист, зи зинд крайне тупой рашен дядькен».
Для большего понимания её слов ограниченными людишками, едва тащущимся в своих крохотных коробочках по планетной поверхности, она произносит скверно вызубренный текст по слогам. Так дают диктант для полных идиотов (сиречь американских шулеров и русских неграмотных, скудоволосатых мужиков, оседлавших едва подсильный им колёсный механизм передвижения).
Машка на самом деле не русская. Она на самом деле всего лишь дорогая переводчица на русский.
Она не проститутка, но презирает русских шоферов и русский синтаксис.
Кроме того, она не уважает русский метод расстановки знаков препинания и игнорирует русские окончания падежей.
Тем самым испытывает небезграничное водительское терпение.
Она сука (ладно, пусть маленькая, чуть-чуть вредоносная, а кто его знает, может симпотная металлическая сучка – сильны на выдумки эти навителовские паразиты) напрягает не только человека за рулём, но и ему соболезнующих пассажиров.
Фразы на малых тех окружностях формируются до того неторопливо, что на произношение номера поворота ей уже не хватает времени.
Сидящие на заднем сиденьи считают озвученные номера на пальцах.
Малёха декламирует вслух с запозданием по фазе: «Вот третий прошли сейчас будет четвёооооортый чёрт пап заворааааа да клёпаный же в лоб папа ну чт... зззаа...» И завершает нормативный стишок непременная: «Бля-а-адь!» Всё! Стих испорчен.
– Круговое дви-и-и... – снова заморачивается Машка.
На окончание « – же-ни-е» Ксан Иваныч нужный поворот традиционно промахивал. А по оглашению Машкой номера Ксан Иваныч из клумбы уже начисто вываливался. И естественно, что в другую дырку, и, естественно, что в самом неподходящем месте.
Это удлиняет суммарный путь.
Порфирий тут же ставит «минус» в графе «Огрёбки» маршрутного журнала, и заполняет графу «Примечания» тегами.
Он коллекционирует, считает и классифицирует ошибки, чтобы вечером их обсудить и наказать виновника.
У поворота на Бремен – это будет позже – в журнале за счёт минусов кончатся страницы, и он плюнет в последнюю: «Всё, заYбало!»
Поэтому Бремен – сплошная ошибка – будет пропущен.
Следующие сто метров поглощаются молча, угрюмо, расстрельно.
Чтобы вернуться к истоку и попытать счастья ещё раз, надо или пропахать десяток километров до следующей развязки, либо тупо соскользнуть в просёлки и продираться по залесённым местам, имея в виду конечную цель.
Целей по большому счёту вообще-то две: одному это Эйфель в Париже, двум другим – колонки в Гамбурге. У Кирьяна Егоровича цель расплывчатая, практически он едет без цели – так прогуляться. А если подвезёт, то и дневничок написать… в виде повестушечки небольшой, может и смешной как у Джерома. Но это последнее, кроме самого Кирьяна Егоровича, знаем только мы - читатели.
Экономя время, съезжают в заросли. Вау! Вот так повезло!
Из той конопли в Амстере Фаби изготовит им нештяковые пирожки. Фаби в этом смысле мастерица, tante – ma;tre .
Джипиэс иной раз взбешён, и начинает дрыгать местностью перед глазами Кирьяна Егоровича – главного навигатора.
Кирьян Егорович утыкается в карту и, не понимая ничего в мельтешащих жёлтых полосах, орёт: «Ксаня, ни хрена не видно, Катька (или Машка) блукавит!»
– Чё так?
– Спутник нас не видит. – И сексуально-поэтически предохраняется: «Мы находимся в презервативе крон».
– Выезжай в поле, – командовал тогда Порфирий Сергеевич. – Езжай туда вон. И стань там вот. Подумаем вместе. Машка покамест образумится. Выключай его, iбучий свой джипиэс. Пусть перезагрузится.
Послушный желаниям общества «неплохой мудчина Рено» некоторым средним образом останавливался.
– Ну что, навигаторы, – говорил тогда (если пребывал в благодушном настроении) Ксан Иваныч. Он почёсывает затёкшие армяном, таджиком ли, хихи (да чё уж там: яйца и всё тут) освободившейся от руления рукой, – опять в клумбе спим... с Катькой?
– С Машкой! – кричат.
– Поhер! На два часа говорите поворот? Без четверти, да? Матушки ваши перематушки! Бля, бла, блу!
– Мы всё по часам делаем, – говорит Бим, – ты, брат, тоже повинен. Ты нам брат… или стреляло чекистское?
– Я повинен??? Ха! Стрелки, господа, поменяйте! Полвторого, четверть пятого! Тьфу! Куда, бли, теперь ехать? Возвращаться будем или постоим? Кирюха, часу хватит, чтоб перезагрузиться?
– Пять минут. Я в том, про что Вы, уважаемый, хотите нам сообщить, НЕ! ПРИ! ЧЁМ!
– Может пивко на опушке начнём пить-бля?
– Сами виноваты, сударь Ксан Иваныч, – говорили ему навигаторы. – Вот куда неслись? Просили ведь, гоните потише, клумба слишком махонька.
– Клумба, клумба! В Saibali – вот где делают ваши клумбы! – в ответ.
– Не знаю такой страны, папа, это где?
– Я шучу, сынок. А чё ж ты сам плохо подсказываешь?
– Я подсказывал.
– Сусанин.
– Понатыкали!
– Да уж!
Так и есть. Иностранцы, жадные на светофоры и помешанные на экономии земли, повёрнуты на исключении перекрёстков. Они заменяют их миниатюрками – маленькими такими копиями, близняшками круговых развязок.
А самыми маленькими клумбами славятся соответственно ничтожные по размерам государства: Нидерланды, Швейцария, Австрия. (Не в обиду сказано. Простите, государства).
– Заранее надо предварять. На опережение думать. Форсмажор нам, зачем, nach, придуман? – учит Ксан Иваныч.
– Мы орали даже, а не предупреждали. Горло криком драть? Нас нужно слушать, а не Катек-Машек разных, – возмущается галёрка в едином порыве.
– Не поймешь, кого слушать: этот, блЪ, не в адеквате, Катька – тормоз, Кирюха... ну ладно, Кирюха иногда бывает прав. Малёха в рот воды набрал...
– Я говорил, – огрызается Малёха.
Не слышит сынка папа.
– Слухайте меня! – кипит Кирьян Егорович. – Последнее слово всегда моё. Я в навигации главный! Бим просто помогает... Он второй штурман. А я первый. Малёха третий. На случай, если мы с Бимом заснём.
А такое бывало. Салон доверху забит пивом. А пиво расслабляет дорожных труженников.
Ююю. На самом деле это точки.
Ленностью и ненавистью залита сцена всеобщей насупленности. Затянутая сцена всеобщей насупленности. Насупленностью затянута сцена, и все в общую насупленность затянуты. За занавесом – насупленные. Затянута сцена и потому даже читатели втянуты в насупленность. Занавес. Хорэ!
– Прочли?
Ровно столько времени психично молчали пассажиры.
Ююю. На самом деле это опять точки. Ю не я, она с точкой обыкновенной и математической птичкой «вправо больше чем». Всё, блин, в одной клавише. Отсюда путаница с эпизодами.
***
– Да, ху…куёвая тут планировка, – размягчает обстановку Ксан Иваныч, словно сдавшись, – клумбы-****и на каждом шагу.
Тишина прервана новой волной потасовочного спора.
– А не мы проектировали! – резонно отвечают Бим с Туземским.
Инцендент до очередной издранной-переиздранной крепким русским словцом клумбы, исчерпан.
И то верно: Бим и Туземский, а заодно и Ксан Иваныч были всего-навсего угадайгородскими волосатиками, то есть творческими людьми, архитекторами, если ещё точнее, а вовсе не планировщиками иностранных дорог.
Правда, были они волосатыми не простыми, а с погонами. Типа, если сравнивать с армией, то где-то на уровне от майора до подполковника. А если мерить по волосам, то с косами до задницы.
Ну, уж, а если настроение у Ксан Иваныча было похуже, а не дай бог, если Ксан Иваныч в тот момент уже был чем-то до того накручен (например, очередной разборкой с Малёхой или лекцией о вреде распития алкоголя на заднем сиденье) и соответственно возбуждён (а это случалось чаще, чем на Ксан Иваныча снисходило благодушие с временным прощением нетрезвости)… то Кирьян Егорович с Бимом получали по полной.
Вот один из перлов, запечатлённый неподкупным диктофоном – тогда он был ещё цел:
– Так! Клумбу просрали, мазохакеры фуевы! – Диктофон трещит от вогнанных в него децибелл. – Куда смотрим, господа хорошие? В донышко, блЪ?
***
«Господа» в понимании Ксан Иваныча имели только два оттенка: чёрный и белый.
Оттенки чёрного применялись по ситуации.
Протестовать и оспаривать в такой момент чёрный оттенок, дабы не огрестись чернее чёрного пздюлями, было небезопасно: каждая автоклумба обозначала экзамен плюс испытание терпимости.
Клумбы, словно ключи от тюрьмы, открывали те страницы воровского лексикона, в которых порой обозначались и начинали сверкать неожиданностью новые клички штурмана и его советника и подсказчика Бима. Бим в ранге правой руки штурмана Кирьяна Егоровича Туземского. Соответственно, – в ранге третьей – не лишней бы – руки Ксан Иваныча.
Ксан Иваныч будто наизусть знал «Книгу Тюрем». Он пользовался этим знанием на полную катушку, не разбирая должностей. И гнобя архитектурные заслуги друзей перед Отечеством.
Малёха в этой тюрьме служил сторонним надзирателем, и оскорблениям не подлежал. Его самого (нежненького такого) позволялось только ласково журить. А журить по-настоящему позволялось только папе.
Малёха был «на измене», как говаривал Бим.
– На воспитании путешествием, – поправлял справедливый, как математическая константа, Кирьян Егорович.
***
– Только не очерк, – слегка горячился графоман Кирьян Егорович, беспокоясь о конфигурации произведения. Оно в будущем должно принести всемирную славу и денюжный запас на могилку. С мраморной крошкой в бетоне.
Естественно он знал, что лавры и деньжонки свалятся не сразу, а немного погодя – после легитимного этапа оплёвывания и ношения христонашипованой шапки страстотерпца. При всём при этом он – заядлый матершинник, извращенец фактов и неотёсанный срамоциник. Следовательно, судьбу себе готовил известную.
***
– Я вам не Антон Павлович, чтобы коротко писать… разные там рассказики, – возмущался Кирьян Егорович по возвращению домой. – И не Мокрецкий.
Мокрецкий, повторяем, – славный наш угадайский журналист. Ему ещё попадёт за комментарий. И за опрометчивое сравнение с Джойсом тоже – это уже от ирландской культурной общественности.
– И не добрый, а правдивый и реальный, – продолжал будущий писатель. – Напишу вам повесть... Стоп! Нах повесть! Не впишемся. Много всего, мно-о-го. Вот смотрите.
И Кирьян Егорович перечислял, захлёбываясь слюнями вперемежку с ****ями, и загибая пальцы:
– Девять стран, блЪ. Плюс Россия, блЪ. Плюс Белоруссия, а она большая, блЪ. Плюс Татария, блЪ. А хуже их, блЪ, гаишников в мире нет. Сами знаете.
И завершал соответственно: «****и вы, а не друзья!»
Словно внимая предсказанию Кирьяна Егоровича, список приключений, напрашивающихся в роман, расширился благодаря изменению план-маршрута генералом.
Добавляя себе сроку, К.Е. перечислял:
– А Хельсинский паром один чего только стоит, а Киль, а Гамбург, а Прага, а Люцерн, а Брюгге! А кемпинг Зибург с нидерландскими задницами. А как я на унитазе санитарного домика ночевал за своё же бабло? Все помните?
– Ну было, – говорил Бим, – ну прости мя, а? Ты же ведь ещё тогда простил, правильно? Чё вот два раза по одному месту, ну, а-а-а?...
За вопросом с троеточием (а троеточие само по себе уже предложение) – десятки достойнейших событий, просящихся в великую литературу, а вобще-то нацеленных на собирание коллекционно ржавых гвоздей.
***
А ещё надо бы грохнуть карлика, отведать Фуй-Шуя, купить задарма шедевр Селифания, шмякнуть девчонку из Того, утопить Шона Пена, порадовать проституточкой Гоголя, выпить по паре бочек на каждого, пообщаться с пьяным призраком Гитлера. Порфирию надо съесть в одиночку кастрюлю улиток и отравиться, Кирьяну Егорычу – писателю заплутать в бельгийской тайге и понырять в Мамлингском болоте, Биму упасть со стула в швейцарской церкви, поболтать с наркоманочками Брюгге на предмет духовной любви, отловить в Люцернском озере лебедя, накормить уточек и приподнять их плавучий домик, спасая от наводнения, переплыть на пароме и обрызгать через перила Балтийское море, позубоскалить меж собой в другом Мэмлинге, уфотографировать Лувр на фоне Бима, выпить фонтан Найнтринквассера, сциллить в Хофброе картинку однофамильца Гёте, промокнуть под сущим ливнем то ли в Любеке, то ли в Ростоке (К.Е. путает эти приморские городишки, поэтому, доверив себя кирьяновскому джипиэсу, команда чуть не промахнулась с портом), далее дать бомжу украсть их фотоаппарат, подраться с чешскими землекопами, помочить коленки в майском Северном море, проглотить с хвостами сорок шесть волендамских селёдочек, посмотреть футбол с немецкими фанами, потерять в Праге, Париже и Амстердаме по одному разу Малёху, посолить памятник Кафке и побить на нём скорлупу, насрать на Амстердам вообще, заменив город Амстердам посиделками на одном месте с девятиградусным Амстелом, кушая фабины пирожки, куря купленное в чёрном кофе-шопе, поболтать с нидерландскими пидорами – они же передвижные строители-халтурщики, с видом на мост от знаменитого японского архитектора поковыряться в их жопах теоретически, поддаться на провокации бедного чешского шпиона Вовочки, бомжевато проживающего в Люцерне, потом заставить его отработать поваром и выделить ему в качестве платы еды и в качестве пожертвования денег на проживалово.
(Про Вовочку вообще надо писать отдельную песнь. Правительство не в состоянии оценить Вовочку за достойное пополнение страниц «Шпионского искусства Чехии». Это Кирьян Егорович запланировал «на после славы»).
Путешественники готовы побожиться, что всё, что перечислено, так оно и есть.
– И так далее... – какая, nacher, повесть!
У Кирьяна Егоровича башка пухнет только от перечисления городов и героев, не говоря уж о сохранении детективных традиций:
– Роман будем писать, – повторял он как попугай. – РО-МАН! Рома вздрогнул, извини и Рим-город. Римм уж не живой, но теперь ты, друг, увековечен на века. Друзья поймут. Читатели спросят. Кайфуллини расскажет в Энтиви и по Рентиви. Уже готовят микрофон и пишут командировочную бумажку бригаде. Дорого обойдётся романчик телевидению. Хоть TV не виновато. Роман, сокращенный до попурри и размешанный до сборной солянки. Про суффикс «ТЕ», извините за мат, дорогой Порфирий Сергеевич, обязательно вставлю. И не для вас, а для всемирной справедливости... Пусть заграница знает, что про них думает средняя часть Азии.
Средняя часть Азии по мнению Кирьяна Егоровича, это как раз Сибирь-родина и есть.
– Белоруссия это не страна, – поправляет Бим, выдернув из середины. – Это батька Лукашенко. Про него можешь не писать и в список покорённых стран не включать. Меньше будет на полста страниц. Мы же знаем, что ты развезёшь... Любишь чоль Лукашенку?
– Как, как?
– Дык к стенке ка'ком бистро прислоним. Хкек! – и Бим прикрыл рот ладонью, чтобы не слишком горько обидеть Кирьяна Егоровича.
– Мы не азиаты, – говорит дальше Ксан Иваныч. – Монголы – азиаты. А мы евразийцы.
– Посмотрим, какие мы будем евразийцы лет через пятьдесят. На Китай внимательно посмотрите. До Урала глаза у всех сузятся. Мирным путём, – возмущается Кирьян Егорович, который не желает своим детям, внукам и правнукам восточных жён и мужей; а также он сочувствует своей стране в целом.
Бима успокоило обещание про вставку в роман частички «-те», видимо, это было одним из самых приятных впечатлений от путешествия и волшебной формой, после которой любой смысл самой гнусной фразы приобретал пусть не честно заслуженный, но зато хотя бы извинительный оттенок.
– А что? Роман так роман. За язык вас, Кирьян Егорович, ведь никто не тянул, – сформулировали, подумавши, добрые друзья.
– Ты какую по счёту пьёшь?
– Шестую.
– Я седьмую кончаю.
– А я восьмую! – Это аргумент победы.
И ненадолго отстали.
– Только своё имя сократи до «К.Е.», – сказал Ксан Иваныч. – А то на него ещё плюсом полста страниц уйдёт. А Порфирия Сергеевича для краткости бумаги назови просто «Бимом».
Кирьян Егорович согласился на короткого Бима.
«Бим. Бим. Бим».
– Бим, ты доволен?
Но, иной раз спорили между собой на пивных планёрках Бим Сергеевич с Ксан Иванычем на тему «Подведёт К.Е. товарищей, или нет».
Очень уж им хотелось проведать о себе как бы со стороны побольше.
– Спорим, что не напишешь книгу. Всё это твои понты.
– Спорим, что напишу, – говорил, парируя выпады, Кирьян Егорович.
Читатель уже знает, что К.Е. не подвёл и спор выиграл, раз он добрался до этой фразы. Но наши-то герои ещё не знали! Они даже не знали, что на самом деле являются героями – и книги, и по жизни... столько всего испытать и вернуться живыми... С их характерами нужно сильно постараться... чтобы живыми и даже не подравшимися.
– А вы себя всё равно не изведаете, – говорил К.Е. – Я вас там замаскирую. И приукрашу... И обострю. И добавлю лишнего. Чуть-чуть, самую малость, для перчику. И не оскорбляйтесь, блин. Это литература, а не диктофон.
– А-а-а... Подслушивать что ли будешь? – и Ксан Иван вновь клонит голову, и снова вопросительным знаком.
Других поз головы на протяжении всей книги он не знает.
– Боитесь проколоться словом?
– Нет.
– Ну и вот... если не боитесь... Что я хочу сказать-то: если хотите очерк... для вашего дурацкого интернета, чтобы перед бабьём покрасоваться, – сами себе чиркайте очерк, а мне до этого дела не станет.
Покривил душой Кирьян Егорович: первые же свои мокрые опусы стал развешивать и сушить на мировой паутине.
– Читает народец, – радовался он как ребятёнок. – Только что-то отзвуков маловато. Совершенно никак нет комментариев. В чем-ять, дело? Где окаянный корень зарыт? Пенки-заголовки снимают, а навар-то весь внутри. Дефектив если надо – слюнявьте Марью Бобцову. Про любовь, что ли, маловато? Или жареного на тарелочке? Ybalni поменьше, невинных страстей поболе? – так что ли? Не соединяется никак. Маты подчистить? Тоже мне... застеснялись, понимаешь. Как членом волтузить каждую ночь – это типично, а как hер увидят на бумаге – уже не нравится. Художники на простынях! От слова ху. Один сквозняк головной! Ханжа – шаг вперед! Мы, БлЪ! И полстраны шагает. Призывников типа в Чечню! Есть кто против? И, надо же, шагают! Пострелять им, видите ли, в детстве не дали.
***
– Ничего, наша нигде не пропадала! – утешал себя К.Е., поостыв, и выскрипывал – знай себе – звук пера, елозя мышкой по коврику.
Интересно было Кирьяну Егоровичу вот ещё что: как вот поступать с теми шуры-мурными и прочими неблаговидными поступками своих друзей, которые творятся ненароком и с радостью, а потом весь этот «ненарок» хочется утаить? С мешком в воду и с вежд долой? Вставлять в роман, безбожно врать, украшать или тупо многоточить?
Вопрос сложный.
Вся книжка покрылась бы многоточиями.
– Как золотой псалтирь под стеклом – волшебным мушиным сраньём. – Это Бим.
– Будь, как получится, кривая – она выведет, – гладил себя по головке К.Е.
***
Как настоящий мэн он задумывался о влиянии будущей солянки на судьбу последующей дружбы. Он думал также о судьбах литературного мира, который после пробы его солянки круто и всяко должен был изменить вкусовые предпочтения и снова начать вставлять вуалированный мат. Такова двойственная жизнь на Земле! Днём цивильно: все в штанах; ночью же и аж без трусов. Что ж её игнорировать в части норматива, эту двустандартную жизнь? Кирьяну Егорычу стыдно смотреть на женщин днём, ибо точно знает, что ночью они все с нескрываемым удовольствием снимут с себя трусы, вырядившись в лишние мужу пижамы.
Что его солянка положительно или вплоть до наоборот повлияет на мир – он не сомневался ни грамма. Особеннно на литературный мир.
Мат-перемат… А с этой временной составляющей как быть? Приглаживать? Уничтожить начисто?
И сам себе отвечал: «В тюрьму за сквернословие не посадят. Ну, пожурят немного, а сами всё равно втихушку прочтут. Ложечкой, медленно, медленно... Станут бодаться критики – а мне это надо?»
И отвечает за К-на Е-ча Чен Джу – а он немного предатель: «Надо, ять, надо. Только бодаться надо на первых страницах ведущих газет, а не на кухнях с женками! В пъзду-борозду!»
«В борозду!» – лишнее, по-старинному ёмкое выражение, не добавляющее никакого смысла сказанному и не делающее чести Великой Пъзде.
Для солянки Чена Джу это как последняя капля финишного кетчупа.
Как восклицание серьёзно обозлившегося актера, играющего в триста тридать последний раз надоевшую ему роль бедняги Желткова и только что пристрелившего отечественную княгиню Веру Николаевну вопреки сценарию.
После этого брызжет натуральная кровь и окропляет будто вишнёвым вареньем белое платье актрисы. Красиво!
После этого спешно и непредусмотренно падает занавес, а ожидавшие привычной развязки партер и балконы разваливаются от грома аплодисментов.
***