Сидит под деревом огромным слепой старик с белой бородой, глазами синими-синими.
Девочка любит его. Затихнув, спрятавшись, она любит смотреть, как он вслушивается в чей-то дальний шепот.
Иногда молча слушает, иногда устало шевелит губами – отвечает, нельзя не ответить, а так бы только слушал.
Кого?
Знала девочка: умей она слышать – увидела бы что-то неслыханное.
Не умела. Не умела она узнавать и тот миг, когда старик протягивал руки. Прохладные руки не висели в воздухе, а как будто лежали на чем-то уютном, надежном.
Миг этот угадывают птицы и сразу несутся к нему. С улыбкой садятся на голову, плечи, колени. И кажется, что воробьи слетелись к нему не с крыши и деревьев, а из кольца, сплетенного морем и небом.
Руки-травы, руки гнезда, руки – внезапное убежище, где можно отдохнуть, обмануть два купола, сцепленных в один круг. И вздох благодарности дотягивается до девочки.
Непонятный звон ликования тянулся от птиц, и тосковала девочка. Но стоит старику закрыть глаза и они сразу отступают – видят, что прилетели другие птицы.
Из дальнего далека они летели. Другое небо, другой день они принесли, и спугнуть их нельзя. Но это знает и девочка.
Глаза старика закрыты. Раскрытые ладони, белая борода пахнут скошенной поляной и печалью. Гулко и вязко пахнут даже камешки во дворе…
«Почему птица? Умирала ты. И я согласился. И не было страха, когда спросила – а кто это приходил? Кто-то тебе показался и ушел.
При закрытой двери, молчаливом томлении сумерек – кто приходил спросила ты?
- Кто? Да, Мухтар ведь это. А она, устало – нет, это был незнакомец, странный, чем-то очень похожий на птицу. Хотел что-то спросить, а почему-то не спросил. Или попросить хотел и не попросил. Ты пойди, догони его, узнай, что он хотел попросить. Или что хотел спросить».
Я пошел, сел на ступеньку. Без страха увидел пальцы, которые так неумело и равнодушно душат её. Нельзя так долго убивать, так долго нельзя,- сказал я пальцам и пришельцу незнакомому. И увидел – белая, огромная птица с белым долгим шлейфом плавно, нехотя, задумчиво уплывала от дома. Длинная, невиданная птица тянулась на черном, беззвездном небе.
Клубился, стелился шлейф, а рядом, совсем рядом – клекот, нет, как орешек об орешек – щелканье, нет, губами – условный знак-звук и в нем – человек, птица, Твой
Шепот, клекот, гул соединялись в звуки. И чем дальше уплывала огромная птица, тем ближе и теплее становилась мелодия. Она гладила голову, лицо, она снесла изгороди деревянные на сердце. Когда вошел – спала, заснула и на лице сквозь свет – разбуди, не буди, ... меня река уносит, испугайся, не пугайся…
Редко, но птица приходит. Крылом об стекло, звук-знак и падают неотесанные перегородки в душе, неразгаданные, дорогие пальцы проводят по лицу…»
ЧЕТВЕРГ Сегодня
Как ясно, близко вижу.Ты на диване, руки на коленях. В сумерках лицо, комната.
Твой час воспоминаний, твой час печали. Неуместно было мое присутствие в этих сумерках, да ты меня и не замечала в них.
Ясно, близко слышу голос твой:
- Четверг сегодня, ваш вечер, ваш день, ушедшие. Отец мой, видишь ли меня, дочь твою? Посмотри вокруг - видишь, ничего в мире не изменилось, видишь, почему-то мало радости, а как мало нужно, чтобы была она – нужна душа человеческая, которая твою душу слышит.
В том мире все есть – нет души, тебя узнающей, но её нет и в этом мире, почему же так трудно его оставлять?
Прости отец, ты другие слова ждешь, а я их не нахожу. Слаба я сегодня, силы малые, душа сегодня, как лист в ручье, а ручей дождевой, ручей обманный – ручей без пути.
Часто так вижу себя во сне бегущей, убегающей. Земля под ногами теплая, мягкая. Проснусь и уже не плачу.
Одно знаю: буду я однажды умирать и воздастся мне милость редкая – всевышний подарит время и силы, чтобы я умыла душу свою, простилась бы с миром и все ему простила. И в час нашей встречи скорой надеюсь с открытым лицом на тебя посмотреть.
Бедная моя мать – миг и бесконечность в кругу мир этот.
Один круг, по одному кругу все движется, ты была, как я, нет, ты была другой, ты ни у кого не спрашивала – кто кого обманывает, почему так ждешь завтра, а оно не приходит. Приходит перебинтованное позавчера.
Теперь ты старше меня на многие жизни, видишь мир этот временный, видишь – трудно уходить всем.
Прости меня. Знаю, ты ждешь другие слова, но сегодня душа, как теленок в зимнем лесу. Растерянна она и глупа.
Я маленькая была, но запомнила твою просьбу – все, что появилось на свет и жизнью одаренно-имеет свою надежду, свой путь. Не пугайся. Любое насекомое, самое непонятное тебе для чего пришло, куда-то движется. Не мешай. Я старалась.
Круг вращается и я, дочь твоя, старуха и дитя малое, к другому миру подошла.
В этом всю воду мне предназначенную выпила. Знаешь, наверное – разной была вода моя, но я хочу верить, что никто не потревожил тебя проклятьем, что дала ты воду мне. Какой она бывала сладкой, а горькой какой вода моя...
При встрече спрошу, что ты вспомнила в миг ухода, что видела, как сумела не себя оплакивать в этот миг? На лице мольба – не будете меня, разбудите меня – какое новое и прекрасное лицо было у тебя, красивая моя, бедная моя.
Так и не разгадала я разные просьбы твои – не будите, разбудите, не пугайтесь, испугайтесь. Как мне жаль вас, люди мои на том берегу.
Уносит меня река, не пугайтесь, испугайтесь. Потом все просьбы смылись, новое лицо – лучился свет. Сколько света неслось от тебя, красивая моя. И тишины. Тишина накрыла ноги, руки, сердце, лицо. Окутывала тебя тишина, пеленала…
Встретимся скоро, у меня есть припрятанная сила, сумею и я, надеюсь, что сумею заплакать не по себе. Трудно, но я хочу прийти к тебе с открытым лицом.
Сестра моя, боль моя.
Все мы виноваты перед тобой и никто не виноват.
В моей душе есть угол твой – я ухаживаю за ним. Слезой и печалью протираю твои слова, твое молчание. Как много было солнца в тот день, а на лице твоем мука, глаза закрыла и ко мне, вся в солнце, вся в слезах: «скажи мне-за что? Чем я заслужила этот страх, эту муку- чем? Всю жизнь мою знаешь- боялась и маленькой радостью не поделиться, ты же все знаешь." Что я могла тебе сказать?
Теперь ты старше меня на многие жизни, видишь мир этот временный, видишь трудно уходить всем. Быть на земле мало кому удается, а если не удалось, страшно уходить человек. Как камень под воду, и никакого напоминания о том, что и он прошел по земле. А ты сумела быть: столько лет прошло – внукам твоим говорят, какая ты была. Говорят: каждый, кто выходил на дорогу, мечтал тебя встретить. Если ты улыбнулась и пожелала доброго пути, он был добрым.
Как и у матери – разная мольба на лице – разбудите меня, не будите меня – сменялась светом… Скольких я проводила, а такой тайны на лице, которую не разгадать – не видела...
Мне ли судить тебя, брат мой? И тогда я только пугалась, видя твои глаза, жаркие, жадные, глаза долго так не закрывались.
Впился, вцепился в камень, только бездну без дна ты видел в те дни.
Отшатнулся, но тебя другая сила бросала вниз. Не защищала твою жизнь другая жизнь, и ослабел ты, бедный. Все хотел с собой забрать. Дети, конь любимый, яблони, которые тогда так звонко цвели – все были виноваты в том, что ты не надышался.
Многое случалось без тебя здесь, видишь, как все повторяется, видишь, как мало тех, кто надышался, мало их, брат мой...
Мухтар, молодым ты ушел. В мире, таком безмерном, не нашел себе места, не заметил, не угадал свою дверь.
Нет моей вины, что увидел меня не так, нет вины. Записано для меня другое имя было, и ты знал об этом.
Забыла сразу твои слова. Говорил ты – живи долго-долго, но в последний час увидеть, что одна ты. Когда будет хлеб – пусть не будет воды, когда не болит тело – пусть плачет душа. Не ты это говорил, но испугался ты.
Я стояла у ручья, он шумел, пел, и хотя твой голос был тих – все слышала.
Не смотрела на тебя, а видела твой страх от сказанных слов.
Бедный, бедный, думал, страшным проклятием меня заклеймил, а какое это проклятие? Да, так и жила, и если бы я одна… видишь ведь, так уж задуман удел человеческий на земле.
Легко ты, Майрус, землю покинула. Без единого слова, стона, без жалоб, без завещания. Закрыла глаза и три дня их не открывала. Как будто заснула.
Сжатые губы не могли открыть – ты отворачивалась… и ни капельки не проглотила. Страшно об этом подумать, но я после уже подумала: неужели ты и час ухода назначила волей своей? Нашла и на это силы?
Знаю, бессильна я сейчас и говорю, то что говорить не нужно, прости.
Почему я тебя вдруг вспомнила? Счастливая, ты никогда не мерзла, бедная, тебе и вспомнить нечего было, и в последний час ты кричала. Я слушала твой крик, плакала и говорила себе – слушай.
Не вернуться ей, уходить, как камень под воду. Крутить жернова пустые – к концу пути увидеть руки пустые и душу пустую, но за муки этого видения тебе должно проститься многое. А я тебе простила всё...
Четверг сегодня, вечер дня, отданный памяти, а у меня и память больна, простите. Вы ждете, что я окликну вас по имени.
Те, кого я могла забыть, но не должка была забывать, не сердитесь на меня. У меня каждый день – четверг.
Каждый день – это долгий вечер, отданный памяти. Но вы собрались сегодня, и я говорю вам: все, кто прошел рядом, кто был близок на миг, кто знал, как я люблю идти под дождем, и кто знает мою печаль сейчас, когда идет дождь – благодарю вас. Здесь, на земле, кто-то из вас, наверное, сказал слова пустые, слова жалкие. Кто-то смотрел под ноги, когда надо было в лицо, и наоборот. Кто-то плохо видел или видел не то – в который раз я прошу прощения у всевышнего. И он простит хотя бы за то, что счастливых среди вас не было. Если бы был счастливый, его бы я не забыла».
Ах, Марьям, ты призывала, каялась, благодарила... открывала глаза… поздние сумерки… лицо твое бледно, бледен голос. Прости меня – это моя память больна, даже про четверг стал забывать, и лучше бы тебе не видеть, что я помню.
Знаешь, что я сейчас вижу: голос, каким ты рассказывала притчу одну. Не говорил тебе никогда – твой голос имел цвет, запах. В тот час – темно-фиолетовые астры осени…