Отрывок из повести "Старик и небо"
-Аппа, сейчас вот на лице твоем сидит маленький старичок.
Сидит маленький и печальный старичок на лице, на душе. Я люблю печаль. Плеск, волна о волну и погружение с открытыми глазами на глубину, ведомую только мне. Как хорошо она сказала – «сидит на лице маленький старичок».
Вдруг старик протянул руки.
– Иди ко мне, девочка. Четверг сегодня, вечер дня, отданный памяти.
В каждом доме сегодня должны испечь лакумы. Положить их в белую посуду со следами речного песка.
В каждом доме должен быть человек, которому много лет. А много лет, девочка, это вот те многие тропинки на нашей горе. Видишь, какие они разные: одна тропиночка вверх тянется, другая в сторону, третья вниз, а сколько непонятных, никуда не ведущих, но для чего-то, кому-то ведь нужных, кем-то протоптанных.
Много лет – это наше большое ореховое дерево. Не всегда, конечно. Иногда это маленький орешек, просто скорлупа иногда, скрывающая червяка крошечного и плесень.
Много лет – как много соли в моей душе, и какая она, знаешь, девочка – небо в апрельских тучах, большая и тяжелая. Сейчас она у меня хорошая.
Да, я бы мог сегодня взять в руки верхний лакум, пахнущий подсолнухом, землей, детством и сказать: «Вот и четверг. Вечер дня, отданный памяти.
Соседи мои, возьмите мой хлеб с моего огня. Сядем и будем придумывать.
Тех, кто был близок на миг, ушедших далеко придумаем, себя придумаем. Возьмите и мое угощение».
Кто-то бы сказал – пересолено, а может, нашелся бы и такой, кто увидел его пресноватым. Но на такого я хотел бы посмотреть, ему бы я улыбнулся.
Вышли бы мы с тобой на улицу и пошли по домам.
Не стучась, кто стучится в четверг, зашли бы к Тахиру. Первому к нему.
Он бы с трудом поднялся, много у него соли в душе и костях. А я так хочу, чтобы он вспомнил один день. Горячий, красивый – ловил снежинки. Какие они разные, как их много и как быстро они тают. Каждую бы запомнить, разглядеть, но как быстро они тают, да, очень быстро, да, Тахир.
Почему еще утром я совсем рядом услышал твой голос и увидел тебя молодым.
Твою улыбку, снегопад увидел.
Тяжкий груз в старости – неизрасходованная нежность – твои слова. Нет, груз – старость, а без нежности – тихое помешательство, но тебе это не грозит и рад я.
«И я любил» – признался ты. Все я знал...
И Я ЛЮБИЛ…
I
Умирала Келля. В сумерках, в плотной, громкой тишине к ней наклонилась аккуратная старушка и ласково зашептала:
-Повторяй за мной: Аллах, иду к тебе. Настал и мой час увидеть тебя, суд твой.
Прости мою жизнь – она разной была, она человеческая, она долгой была.
Прими и ее, все принимающий. Повторяй...
Вдруг Келля отодвинулась от шепота, вдруг ее сонный взгляд стал прежним – видящим то, что другие рядом не увидят и своим прежним, внезапным и ясным голосом она произнесла:
-Я не умираю.
Старушка всплеснула руками:
-Келля, Келля, что ты говоришь? Не гневи Аллаха, не смеши его. Он дал тебе столько жизней, он не тронул твоих детей, он испытания отмеривал по силам твоим.
Не огорчай Аллаха. Он простит и эти слова.
Не твои они. Это те, кто не жил, кто не успел прийти, не научился уходить так бывают слабы.
Что ты, Келля? Повторяй за мною.
Голос старушки стал властным.
Никто не увидел ее испуга.
«Что же это такое?! И она не сумела...
Никто не умел умирать... Даже она – ведь увидела все, что должен был увидеть человек и не должен был увидеть, Бога в себе носила.
Что бы ни случилось, какая бы печаль не остужала душу пять раз в день умывалась родниковой водой, опускалась на колени.
И обращалась к белому ангелу, сидящему на правом плече и черному – на левом.
У каждого был список свой, свой счет – больше трудиться приходилось белому.
Всегда находила силы посмотреть на небо, такие силы тебе были даны. Но дети уже старики, путь давно висит над бездной, что же не отпускает тебя?»
Знала старушка про неведомую никому тяжесть, которая удерживала невесомую Келлю сейчас.
А чего она не знала? Тайну каждого корня, душу каждой травинки угадывали ее глаза.
На кукурузных зернышках судьбы предсказывала, сны разматывала.
Сколько боли разгладили и усыпили ее руки.
Умела она спасать и спасала, умела и проклинать.
Келлю она ни разу не прокляла, а ведь было за что.
Один миг – Тахир смотрел на Келлю.
Прислонился к дереву и ничего не видя, как бы целуя воздух, которым она дышит, смотрел.
Все увидела. Вдруг увидела.
Один миг и одна мысль: побыстрей, далеко, надолго от этого воздуха. Не поднять, не понять эту муку, только побыстрей от этого мира, от этой боли.
Как она убегала...
Почему тогда встал на пути Науруз? Старик, пахнущий овчиной и дымом, выхватил ее как из-под лавины, прижал к себе.
-Что ты, девочка, что ты? Не такое переживали, не такое переживем, что ты, маленькая.
Не заплакала. Вот тогда она стала старой.
Келлю выдали замуж за другого.
Тахир переехал в другое село.
Старушка прожила всю жизнь одна,
– Келля, может, увидеть кого хочешь?
Так же внезапно Келля посмотрела на старушку и улыбнулась. Жалкой, не своей улыбкой она извинилась и за то, что они поняли друг друга, и за две крупные, долгие слезинки на щеке и за свое согласие повторять нужные, не свои слова.
И закрыла глаза. Больше она их не открывала.
В полдень вынесли её тело.
– Жамауат, человек, который скажет то, что должен был бы сказать я или другой, вами принимаемый давно жил в нашем селе. Очень давно и вы его можете и не узнать. Но я доверяю ему, доверьтесь и вы, - сказал мулла.
Старушка покрылась румянцем, густым, ярким.
Еще не видя, знала – это Тахир.
Вышел из толпы старик.
Видно было, как ему трудно стоять, высокому, одному. И, казалось, что растерян он только от того, что все видят, как ему трудно стоять.
– Перед вашей памятью, люди, и перед этим небом я беру на себя долги и грехи этой женщины.
Должна ли она кому-нибудь?
Он оглянулся, как бы ища привычной опоры – палку, на которую опирался всю жизнь и только сейчас заметил, что где-то ее потерял, где-то забыл, и продолжил:
– Зная свои долги и грехи, я могу сказать: эта ноша будет ничтожной тяжестью на моих плечах.
И еще скажу – их было бы больше, моих долгов и моих грехов на этой земле, если бы не она.
Я мало понял, я всю жизнь разгребал дорогу к порогу. Всегда находился кто-то и вновь заваливал ее.
И я греб, греб. И ты знаешь, почему я...
– Отец! Отец! – крик, тяжелей, чем эта тишина повис в воздухе, и пожилая женщина с отчаянием и страхом на лице, припала на грудь старику, обхватила его, как бы закрывая его, желая прикрыть собой от всех.
– Простите меня люди, простите меня, – он поднял взгляд, опущенный на ковер, прячущий Келлю, и улыбнулся ее улыбкой последней.
Часть вторая
Уже три дня отец не вставал с постели, а сегодня утром поднялся и стал собираться. Сказал только, что надо ему ехать в Терен-Аууз и он поедет.
А это далеко от нас. Одного его отпустить никак не могла. А когда приехали, узнала, что умерла старушка по имени Азинат, которую все здесь называли Келля.
Узнала и все поняла. Я вспомнила, что видела ее...
Как-то подошла в автобусе женщина:
– Извини, дочка. Напугала я тебя. Всю дорогу смотрю, может, и ошиблась, ты не Тахира дочка?
-Да.
- Как ошибиться-то. Очень ты похожа на него.
- Вы первая, кто так говорит.
- Похожа. Даже голову поворачиваешь как он.
Впервые на меня так смотрели.
Старуха с долгими морщинами, как линиями-знаками на руке, смотрела – и нежность, теплота, бьющие из влажных детских глаз, были невыносимы, как ласки чужого человека.
- Не сердись на меня. Мы с отцом твоим соседями были.
Давно, в другие времена. И как-то так получилось, что за свою бесконечную жизнь никого из них не видела. Они переехали, всё переехало...
- Азинат, сходим, – крикнула женщина и она с испугом, недоумением оглянулась.
И пошла.
Запомнила ее опущенную безрадостную спину и свою обиду.
Меня тоже зовут Азинат.
Я не смотрела в окно, боялась еще одного мига – прикосновения, пропитанного любованием и благо
дарностью, отчаянием и покорностью.
И тогда еще, в пыльном, барабанящем автобусе я поняла, почему так редко называла меня по имени мама.
Поняла, почему иногда пугалась, когда окликал отец.
Вспомнила, как однажды он очень заболел, и как я испугалась, услышав его умоляющий, рыдающий крик – «Азинат!».
Вбежала в комнату, где он лежал.
-Мама, он зовёт меня, почему он зовет меня?– и она ударила меня, впервые больно и слезы у неё текли, бежали по лицу, а отец смотрел и не узнавал ни меня, ни маму.