Неустранимость надежды, могущество духа и слова, знаки и тени времени – многоголосые, подлинные отзвуки национальной трагедии и национальной сущности звучат в книгах «Словесные памятники выселения» (составитель Танзиля Хаджиева), «Свидетели живые» (составитель Абдуллах Бегиев), сборнике стихов Аката Шаваева «Белги» («Знак») и в повести И. Жангуланова «Зепака».
Им в литературе, обращенной к депортации балкарского народа, принадлежит особое пространство, требующее исследовательского и читательского осмысления. Думаю, что мировой культуре им нет аналогов, как нет аналогов ситуации, в которой они создавались. А создавались они в эпицентре внезапной, все сместившей катастрофы. Их авторы не литераторы, и как отмечает один из них: «Пишу эти строки, чтобы не сойти с ума, пишу, иначе сердце совсем почернеет и разорвется в клочья». И этот импульс единственный. Невозможна в этих текстах и художественная условность, перевоплощение, трансформация реальности. Только для спасения души, разума в безысходном отчаянии, непроницаемом мраке, в ситуации, когда «не то, что петь, дышать было нечем», слагались строчки. В них – только обжигающая и обнаженная правда. В простых, про-зрачных словах – подлинные, живые свидетельства об од-ном из самых безумных преступлений против человечества.
Молитвы, плачи, исповеди, из которых они сотканы, несут в себе, помимо исторической информации также контуры этнической ментальности народа. Ее трансляция присутствует в этих текстах, устанавливая первичные, константные ценности, оттенки национального характера, психологии.
Трагедия и в искусстве и в жизни, как известно, ставит человека лицом к лицу со смертью. Все внешнее, случайное, жизненно не значимое сдувается. Выступает сущ-ность. И в стихах безымянных народных поэтов, создавае-мых в крайне экстремальной ситуации, лепится, высекается душа народа. Она изумляет и духом терпения, и отвагой духа, которая пытается бездну прикрыть надеждой, поиском какой-то опоры, когда все вокруг и весь мир рассыпается.
Собранные вместе разные голоса складываются в еди-ную песнь скорби и стойкости. В этих сборниках- быль. И шок от внезапности и невозможности понять смысл сооб-щения «Постановлением правительства…», и лай собак, и жест солдата, ружьем оттолкнувшего дочь от парализован-ной матери, – вложены в слова одного из авторов «Я понял, как сходят с ума. Я умер 8 марта».
Часто в плачах – вопрос: «Скажите, в чем наша вина, и нам будет не так мучительно!»
Сталин открыл третий фронт. Против детей, стариков, женщин. Забрав наших сыновей, мужей, братьев… Это не забудется никогда».
Стихи, конечно, захватывают, включают в себе все ас-пекты бытия. Отношение к дому, к смерти, к слову, памя-ти в разных вариациях возникают во многих текстах. Их историческая и этнографическая информативность огром-на. Но преобладает над ними, возвышаются над пространством и временем лики гор... Вся эмоциональная жизнь так или иначе содержит в себе их образы. Оставленное имущество, могилы близких и разъединение с родными душами на чужой земле – формы безумия и жестокости при их отражении немного отступают. Крупным планом выступают горы во всех ракурсах, действиях, обликах. Воспеваются и оплакиваются они как живые существа, без которых все теряет смысл.
В разных ярких образах в текстах воссоздается этническая история гор и устанавливается реальность этой исто-рии.
«Оставляем мы вас, горы. Остаетесь без хозяина. Бедные вы сироты – только не забывайте нас», – умоляет один из авторов «Не умерли бы умирающие, если бы ветер ударил от вас, горы наши! Почему молчите вы?» В следующем от-вет: «Онемели камни и горы наши, услышав наши крики».
Памятью тела, души, снов выстраивается связь с доро-гим ландшафтом, и ее качество, сила ошеломляют.
До переселения, до разрыва в народном творчестве горы не являются источником любования и восхищения. И это понятно – они были частью быта и бытия. Да и крайне сложные условия жизни, создаваемые высокогорьем, менее всего ассоциировались с категориями, ставшими самые употребляемыми у народных певцов – источник счастья, спасительная сила и т.д. Сакральными горы становятся в изгнании. Практически в каждом стихотворении заложено заклинание, мольба, пейзаж, связанный с ними.
Почему мы не прыгнули в пропасть,
Когда нас отрывали от гор?
Кто мы и зачем мы без них?..
Онемели камни и горы наши,
Слыша наши крики…
Дрогнула земля. Сдвинулось всё.
Рыдала скала, плакали камни, глядя нам вслед.
Белая борода Эльбруса стала мокрой от слёз…
В другом стихотворении смена проекции и изумленное:
Я оглянулся – Эльбрус, став маленьким,
Согнулся, как от удара, и плакал…
В песнях, где горы вырастают до первоосновы пережи-вается опасность разрыва веками устанавливаемой нити, связующей народ с природой. Понимание, что восстановление этой нити потребует сил, которых может не оказаться, что разрыв граничит с утерей. Усилия многих поколений, вложенные для обретения опыта и достойного существования в условиях высокогорья могли быть отодвинуты.
И народное сознание, выраженное в Словесных памятниках изгнанья», скорбит также и об этом
Замечено, что широкая пространственная и климатическая изменчивость горной среды в генофонде народа усиливали признаки, способствующие его выживанию в условиях очень широкой экологической амплитуды. Это правило, в случае с балкарским и карачаевским народом, переброшенными от вертикального мира в среднеазиатскую плоскость, не действовало. Мощные адаптационные механизмы, заложенные в человеке и усиленные жизнью в горной среде особенно в первые годы исхода, были отключены более сильным, внезапным психологическим шоком.
Историк Хаджи-Мурат Сабанчиев отмечает чрезвычай-но высокую смертность балкарцев, особенно в первые че-тыре года. «Поменялись климатические условия: климат кавказских гор сменился на резко континентальный. Сотни семей вымерли от совершенно неподходящих для горцев климатических условий. Пребывание вне пределов своей исторической родины, в экстремальных социально-полити-че¬ских и природно-климатических условиях не могло не вызвать процессы психофизиологической и социокультурной дезадаптации» .
Все было иным. Вода другой была настолько, что особенно в первый год ее можно было отнести к оружию массового уничтожения. Об этом сказано в песнях – «Один бы глоток воды Кавказа – и я бы выжил». «Мы умираем от воды в арыке». «Одну бы каплю воды с речки моей». «Полстакана воды выпить из Баксана… Черека… Кобана – и я бы на ноги встал». В песнях часто возникает Вода: «Напиться бы перед смертью воды из родника Кавказа и умереть успокоенным»
Общеизвестно: лучшая вода по чистоте, составу на планете – в горных реках и родниках. Если во многих мифологиях вода выступает не только как животворящая сила, но и как опасное и отрицательное начало, то в карачаево-балкарской она – основа сущего, символ жизни, послания от вековечных ледников.
Иной воздух. Воздух гор с богатством синих, фиолетовых, ультрафиолетовых лучей, наполненный вкусом тающего снега – воздух гор вырабатывал у жителей свой ритм дыхания. Без него он срывался.
В текстах парадоксальная смена масштабов в изображении сакральных знаков. Все, что связано с родным ущельем, Балкарией, с домом, заменено понятием «Кавказ». Оно присутствует практически в каждом стихотворении.
Святая земля наша – Кавказ…
Кавказ остался брошенным…
Кавказ – какая ты боль в сердце моем больном…
Я умираю дважды – я умираю не на Кавказе…
Положите могилу мою так, чтобы ветер дул с Кавказа…
Ни один из нас не умер, не простившись с Кавказом: Кавказ! Какая ты боль в моем сердце»… И параллельно – огромные хребты, скалы, вершины снижаются до понятий «камень», «камушек»
Об одном молю – дай дорогу на возвращение,
Позволь положить голову на камень родной
И заснуть сном вечным…
Почему я не взял маленький камушек с Кавказа?..
Мой старый камень – село Баксан.
Мой бедный камень расколотый…
Социолог и философ П. Сорокин в работе «Голод и идео-логия общества» инструментарием науки обосновывает утверждение, что содержание сознания человека карди-нально меняется при резких изменениях кривой количе-ства и качества пищи, поступающей в его организм. Голод как бы вынимает из сознания человека одну пластинку с определенными ариями и вкладывает туда другую. В итоге человек начинает петь, говорить или думать новые слова, мысли, убеждения .
«Словесные памятники выселения» опровергают эту мысль, подкрепленную, кстати, многими фактами из истории человечества.
При резком изменении состава пищи, а зачастую отсут-ствии какой либо пищи, радикальном изменении ландшафта, – смене и замене всего – произносились не новые слова и новые мысли. Сознание обращалось к старым, правда, ранее редко называемым, привычным пейзажам: «Кто не умер от голода, эпидемий, страданий, все равно – мертвый без гор», «А вдруг такое чудо случится, и дорога домой откроется. Вернемся мы, а горы нас не узнают – что мы будем делать?»
Депортация, то есть изгнание целого народа с родной земли, является одним из методов геноцида, что подтверждается «Конвенцией о предупреждении преступления геноцида и наказаний за него». И в трудах целого ряда зарубежных психологов, социологов, психиатров (А. Бом, Э. Куарентелли,
Р. Кист, Р. Болин и др.) сформулированы социально-психо-логические проблемы в разных формах, но неизбежно возникающие у людей, переживших такую трагедию.
Это – возникновение нового пласта исторической памя-ти, в котором отложились и прочно закрепились пережи-тое: боль за погибших от голода, жажды, ран близких. Боль за разрушенные и поруганные очаги, за обездоленное по-коление, выросшее в статусе депортированных. Неутолен-ная, лишенная возможности даже проговорить, ненависть к тем, кто осуществил это злодеяние.
Как подчеркивается учеными, по происхождению, характеру и содержанию этот новый пласт отличается глубокой эмоциональностью и длительностью воздействия. И передаваясь от поколения к поколению, историческая память о событиях геноцида оказывает воздействие на сознательное и бессознательное поведение народа, обостряя чувство национального достоинства и усиливая реакцию на несправедливость и попрание прав.
По пунктам.
Чувство мести – естественное, как-то притупляющее муки средство рассыпалось из-за ирреальности его утоления. В народном творчестве, – конкретным виновником злодея-ния назван Берия и очень редко – Сталин. Проклятия адресованы им. В самых отчаянных головах идея о мести им и возникнуть не могла. То же самое – захотеть наказать молнию за то, что по ее удару сгорел дом.
Неосуществимо, недосягаемо, невозможно.
Определенная часть репрессированных непоколебимо верили в абсолютное неведение вождя, в его непричастность и источником зла воспринимали «окружение». Неназванных, незримых манипуляторов, вращающих стрелки кремлевских часов в нужном им направлении. (Сколько писем было отправлено из Средней Азии Сталину? Каждый автор, а в абсолютном большинстве это были фронтовики, в лучшем случае получили 10, 15, 20 лет лагерей).
В текстах отсутствует и ненависть, которая, по логике неизбежно должна была стать преобладающим чувством. Сила, требующаяся для такого чувства, направлена на па-мять о других, на надежду и молитву.
Вот, действительно, новый пласт в памяти, переиначивший многое и в мировосприятии, и в шкале ценностей, был неотвратим и закономерен.
Предельно усиливала уровни данного пласта крайняя форма несправедливости и невозможность в таком насилии уловить логику. Ни один из тех, кто действительно ненавидел Советскую власть и выразил это публичным со-трудничеством с фашистами (а таковых было очень немно-го) в вагонах, выполняющих частично функцию газовых камер в концлагерях, не присутствовали и присутствовать не могли. Все, кого 8 Марта 1944 года загоняли в составы для перевозки скота знали, что они оклеветаны и невинов-ны. Психологический шок был вызван именно этим фактом и этот шок многих спас. На какое-то время исчезала способность думать, воспринимать.
В мировой науке сформировалось направление, исследующее психологические последствия катастроф – викти-момология. Но в СССР, как известно, катастроф не было, тем более не могло быть исследований, связанных с ними.
Но уникальные по «духу терпения», по терапевтической функции народное творчество, созданное непосредственно в реалиях геноцида, являясь достоверным культурным и историческим аргументом, может выступать и как значительно дополненный раздел мало известной науки, обновляя ее акценты и содержание.
«Словесные памятники выселения» и «Свидетели живые», созданные в условиях, когда «не то что петь – нечем было дышать» (К. Кулиев),– не осознанные и, опасаюсь, не прочитанные нами письмена. В них – величие мужества, дар народа возрождаться и из пепла, и источник силы, позволяющий в самых нечеловеческих условиях, перед лицом испытаний, превышающих человеческий разум и возможности, оставаться человеком.
«Что видел, что испытал сам…»
Книга воспоминание, книга-свидетельство, книга-исповедь – это повесть Жангуланова – «Зепака», которое при-надлежит смысловому и эмоциональному полю «словесных памятников выселения».
«Я, Жангуланов Ибрагим, сын Хамзата, один из балкарцев, живущий трудом своих десяти пальцев, хочу написать о том, что видел, что испытал сам» – начинает свое повест-вование автор, являющейся первой документальной публи-кацией о ге¬ноциде. Первой и доныне – единственной. Произведение профессиональных литераторов, обращенных к этой теме, есть и будут. У кого-то боль и долг, у кого-то – сюжет. Но, к сожалению, исповеди с подлинностью «пря-мого свидетельства», наверное, уже не появляется, хотя бы по причине возраста.
Те, кто в сознательном возрасте вынес дорогу в ад, пре-бывание в аду, возвращение, все запомнил, и сохранил духовную силу для повествования – ушли и уходят.
Все, о чем сдержанно повествует Жангуланов так или иначе, пережито каждым. Были иные ситуации, внешние обстоятельства, но духовные испытания у тех, кто пытал¬ся сохранить душу в изгнании – аналогичны. Знаю, что у многих сложи¬лось еще более драматично, чем у автора, но легче, наверное, ни у кого.
Жангуланов, конечно не ставил себе задачу художественного отражения и, прежде всего, потому что, такая задача предполагает взгляд «извне». Он был невозможен. Он был непосилен.
И жанр, выбранный им, наверное, единственно верный. Точна интонация. Без надрыва, бесстрастно и тихо он рассказывает о своем пути. Сиротство, тюрьма, люди, пусты-ня.
Жангуланов и безвестные творцы создали то, что было необходимо и что входи¬ло в задачу отсутствующей тогда литературы. Они оплакивали, обольщали надеждой, при-зывали к не смирению, осуждали и повествовали о зле, беде и надежде
Автор «Зепаки» олицетворяет собой совестливого, правдивого Свидетеля и его книга, став эпичес¬ким отражением национальной трагедии, отражает так же сущность всех создателей «Словесных памятников выселения».
Так же все его самобытное творчество в области деко-ративно-при¬кладного искусства – продолжение книги воспоминаний, но с другими интонациями и сообщениями. Жангуланов в республике один из своеобразных мастеров резьбы по дереву. Преодолевая сопротивление материала, он, работая с деревом, более эмоционален, чем в своей прозе. Все символы, эмблемы, знаковые особенности народной жизни, народной культуры присутствуют в его необыкновенной мастерской. В Чашах с разными сюжетными рисунками – обещание торжества и праздника для каждого, кто берет ее в свои руки. В каждой колыбели Жангуланова, которые изготовлены им с особой теплотой, заложены светлые слова колыбельной, в птицах, оленях, горах, вырезанных в разных предметах – слова тоста, восхваляющего жизнь. Трости и жезлы, кубки и кадки содержат в себе разнообразные этнографические факты, в которых культура народа выражена языком подлинного народного искусства.
И историческая, нравственная инфор¬мация, заложенная в изделия декоративно-прикладного искусства Ибрагима Жангуланова, как и повести «Зепака» призывает размыш-лять не только о феномене зла, но и о феномене добра.
«...Душа наша будет смотреть на вас
и оберегать вас»
Это напоминание из стихотворения Аката Шаваева. Оно опубликовано впервые в сборнике «Знак» в 2004 году.
Поэт умер в 28 лет в 1957 году в селе Семеновка в Исси-Кёльского района Киргизии. Одна из невосполнимых драматических потерь в национальной культуре – его ранняя смерть и судьба. Да, Слово, недосказанное одним, остается вечно недосказанным и сколько недосказал Акат угадывается по тому, что ему удалось сказать.
Собранный из клочков, из чудом уцелевших листков Абдуллахом Бегиевым, этот маленький сборник, свидетельствует о мощном, ярком художественном даровании и масштабе уникальности личности.
Он знал, что не вернется, знал, что умирает. И отодвинув боль, страх, отчаяние, от имени всех, кто не дотянул, не дождался 1955 года, кто остается на чужбине навсегда, выводить строчки, обращенные к тем счастливым, которые вернутся.
В силу семантической, эмоциональной силы этого стихотворения, функции словесного памятника, манифеста и завещания в нем приведу на балкарском языке.
Биз мында ёлюп къаллыкъ тюйюлбюз,
Бирда къоркъмасын тёлюбюз.
Къыйынлыкъ бизни бууардан болса, –
Зулмудан кючлю кёлюбюз!
Къумлагъа сингип, жутулуп къалмаз
Бу сууумагъан къаныбыз.
Къозгъалып, буруп, жел, жауун болуп,
Малкъаргъа къайтыр жаныбыз.
Жаныбыз анда къалыб а къалыр,
Мында жатса да саныбыз.
Кюн кёзю болуп, нарт сёзю болуп,
Къарап турлукъду жаныбыз.
Сен мени ёхтем, чыдамлы халкъым,
Бетинги онгмаз нюрю бар.
Сенден а сыйлы, сенден а нюрлю
Дунияда жангыз Бири бар!
Ол да Бир Аллах, жаратып сени,
Олтурду бийик тёрюне.
Дуния да санга, сен да – дуниягъа
Турурча дайым кёрюне.
Биз мында ёлюп къаллыкъ тюйюлбюз,
Бирда къоркъмасын тёлюбюз.
Жаланнгачлыкъдан, ачлыкъдан къаты –
Тобукъланмагъан кёлюбюз.
1946–1953
Мы здесь, погибнув, не останемся,
Пусть поколение возвращающихся не пугается,
Пустыне не растворить, не проглотить,
Нашу обожженную, не замерзающую кровь,
Встревоженная за вас, оберегающая вас – душа наша,
Став ветром и дождем, вернется в Балкарию.
И останется там навсегда – здесь
Мы оставим только тело, – души вернутся
И став лучом солнца, словом из песни,
Будут смотреть они на вас.
Мой гордый, многотерпеливый народ,
На лице твоем свет, который не тускнеет ни от чего
И достойнее тебя этим светом неутомимым
В мире только одна такая сила есть,
И это великий Аллах, который, сотворив тебя,
Посадил на видное высокое место на земле,
Чтобы всегда видны были – тебе – мир,
А миру – ты.
Мы здесь умрем, но не останемся здесь,
Пусть не пугается поколение дошедших до дома
Сильнее насилья, голода, бездомности
Поднятая, живая, зрячая душа наша.
(подстрочник мой)
Это стихотворение должно быть в избранной антологии и школьных учебниках.
Сила, семантическая, эмоциональная этого стихотворения, функции словесного памятника, манифеста и завещания обжигают.
Ни одно слово заменить, сдвинуть нельзя – это и художественный шедевр, и исповедь и заговор. Каждый образ расширен вложенным в него смыслом и чувством до функции хартии. В языковой пластике, в точной раскладке слов – вкус, рука мастера, рука гения. Это от природы.
Мужество духа, сила духа, величье духа в каждой строчке.
Пророческое знание – возвращение будет непростым.
Многие, очень многие, лучшие из поколения остаются здесь. «Но только тело». Поколение вернется. Надо только сохранить душу, поднять ее и вы, возвращающиеся, увидите, что оставшиеся в земле чужой встречают вас дома.
Став ветром, словом из песни, дождем. Вы только найдите в себе силы помнить – кто вы, найдите силы увидеть нас нашу веру в вас, нашу любовь, найдите силы не забывать о нас. Мы будем помогать. Мы будем помогать – убеждает, заклинает Акат.
В другое время, в другой ситуации Кулиев писал стихотворение о руках и душе балкарца: «Вы дома возводили, превращенные в прах, вы огонь разводили в ледяных оча-гах. Разгребали в вьюгу с гор скатившийся снег. Придвигали друг другу вы последний чурек. Никогда не ленились, не жалели щедрот, а теперь опустились – кто вас в том упрекнет?». Акат как бы предвидит неизбежность такой усталости и умоляет не соглашаться с ней.
Откуда-то он знал и о том, что помимо внешних факторов, болезненно и жестко напоминающих о геноциде, существуют внутренние.
Генетическая память – спасительное и губительное понятие. Оно может и поддерживать, и разрушать. На судьбах, ликах тех, кто пережил геноцид, прочитываются его разнородные свойства. И возможно все крайности конкретных обстоятельств настоящего во многом определяются и качеством этой памяти, которое проступает в количестве преждевременных, скоропостижных смертей – (нация, славившаяся даже на Кавказе своими долгожителями, скоро останется без старости),в количестве согласных с ненормальностью, неправдой и во многом, многом другом.
Те, кто детьми пережили то, что пережить невозможно – фундамент народа, его духовный, интеллектуальный стержень.
Немногие из тех, кто шагнули из детства в бездомность и сохранили в зареве бедствий свои души – личности. Наверное, им труднее всех. Не понимать, что на своей земле, буднично и незаметно, нация приближается к иной, незримой бездне, эти люди не могут. Но их мало...
Поколение, которое родилось в Сред¬ней Азии – это поколение с драматичным расчленением сознания, поколение с внутренним ощущением бездомности.
В детстве все – взаимопродолжение, взаимосвязанность – цельный мир. Он навсегда был расколот прощанием с первым домом и возвращением на землю, где дома еще не было. Акат откуда-то знал, насколько трагично это поколение.
Умирающий молодой поэт находит слова одобрения, поддержки, утешения, обращенные к народу, в которых найденный смысл, любовь, вера, которые должны быть услышаны нами.
Сборник стихов Аката странно и слышимо перекликается с «Неумолкаемой колокольней» Паруйра Севака, поэмой о жизни и смерти великого композитора Комитаса, разде-лившего с народом самую страшную трагедию в его исто-рии. Это произведение – одно из редких явлений в культуре, выразивших геноцид языком искусства. Архитектони-ка, семиотика, звукозапись поэмы выстраивают подлинно новаторскую поэтическую симфонию. Трезвоны, разделенные на главы звоны, органично лепят семантику колокольной мелодии.
Сборник Аката Шаваева до прямых совпадений пересекается с «Неумолкаемой колокольней». Каждое стихотворение в «Знаке» – звон.
Звон безысходности: «Выгоняют на работу нас под ветром, перебрасывающим камни».
Нас вывели из сел наших,
Не дожидаясь рассвета, в сумерках утра.
Сколько дней везли нас, сколько лет,
В черных, запертых вагонах.
В бессильные горы». 1944 г.
Звон вопрошания, звон показаний и свидетельств перед историей, звон обвинения:
Через слово угрожают тюрьмой,
Неужели есть тюрьмы страшнее нашей?
* * *
Неужели и через миллион лет забудется
Время, имя которого стыдно произнести?!
«Гонят на работу нас под ветром». 1944 г.
Звон сиротства. Отваги. Красоты самозабвения. Преодоленного отчаяния. Любование и прощания с отцом, миром.
Отец, с новостью я к могиле твоей пришел –
Народ возвращается домой. Вставай, отец.
Уйдем отсюда.
Те, у кого здесь умерли отец и мать,
Тоже останутся здесь. Многие из них.
И я, вернувшись на Кавказ, не смогу твое имя
ему напомнить,
Другая судьба у меня.
Рядом с тобой место ищу себе.
Не думай, не пугайся – я не оставлю тебя одного,
Я буду с тобой рядом лежать.
«Отцу, живым покинувшему мир».
1955 г.
Опаляющий, возвышающий звон поэзии.
Увидев умирающего человека,
Вспоминаю себя, вижу себя.
Тот, кто вдруг прочитает эти слова, пусть не осуждает,
Стихотворение это делаю для себя
(себе посвящаю, себе объясняю себя).
Откуда такие силы? Как возникает это новое смысловое и художественное пространство, так достойно и небывало выражающие опыт умирания? Не знаю.
Великое мужество, великая поэзия, тихая улыбка и знаки. Времени, души, памяти…