То был день.
День был по-африкански зноен и уродлив: небо было настолько яркое, что резало глаза так же сильно, как Солнце. На улицу мы старались не выходить - приходилось спасаться в тёмных и прохладных комнатах, сглатывая неприятный комок в горле. Совершенно не хотелось есть, а от воды уже становилось плохо. Хотелось просто лежать и ничего не делать.
Но безделье угнетало. Уже становилось противно от запаха собственного тела, резко выделяющегося на фоне всех остальных уличных запахов, что серыми мышками проникали в квартиру через открытые окна.
От осознания того, что безделье может сейчас убить всю душу, становилось ещё противней и омерзительней. Под головой вместо подушки лежал томик Бродского, что был мягче любой перины.
И от его стихотворений уже тошнило - они совершенно не оставались в памяти. От них на кончике языка становилось так горько и сладко одновременно, что поражаешься. Читая Бродского, невольно вдыхаешь холодный туман океана, несмотря на то, что находишься где-то в "далёкой Сибири, где плачут снега", плавясь под слишком знойным солнцем. А потом этот туман становится удушливым, заковывает горло в свинцовый ошейник, что давит, не позволяя сказать ни одного слова.
В такие моменты хочется окунуться в Северно-Ледовитый океан, думая, что даже он не сможет остудить этот жар. Но в итоге ты отдергиваешь руку от струи холодной воды из-под крана, посылая к чертям все океаны и бродских.
Лучше вернуться в тёмную комнату и продолжать страдать.
То был день.
Один из многих.