Мое далекое детство

               
   Двухместное купе вагона Чита – Москва.
Папа с мамой сидели и о чем-то озабоченно говорили. Папа нежно обнимал маму, пытаясь ее, видимо, успокоить.

От хорошего настроения или от нечего делать, я баловался и кувыркался на втором спальном месте. На этот раз мне замечаний никто не делал. До отправления поезда оставалось, видимо, совсем немного времени.
Проводник, который уже дважды, как бы мимоходом заглядывал, вежливо напомнил:

 - Товарищ военный, поезд отправится с минуты на минуту!

За окном раздался протяжный свисток дежурного по вокзалу. Папа быстро поднялся, остановился в дверях и посмотрел  поочередно на нас с мамой. В глазах у него была такая грусть, что, казалось, он прощался с нами навсегда.

В начале июня поле долгих уговоров маме, наконец,  предоставили отпуск.  Как планировали, мы  поехали к дедушке и бабушке в Киев. Жили они в самом центре города, на улице Красноармейской. Хотя квартира, которую они занимали,  была небольшой и неблагоустроенной, на это никто никогда не жаловался и места всегда всем хватало.

Дедушка работал кузнецом в железнодорожных мастерских. Так уж сложилось, что он оказался последним из потомственного  рода кузнецов,  кузнечное  дело в котором передавалось из поколения в поколение, от отца к сыну. Дедушка очень гордился тем, что его отец был подрядчиком при выполнении кузнечных работ на строительстве знаменитого Цепного моста в Киеве.
Бабушка занималась ведением домашнего хозяйства и воспитанием детей. Всего у них родилось четырнадцать детей. Вырастили десятерых – четырех мальчиков и шесть девочек.

Конечно, как у всех, были когда-то у меня еще один дедушка и еще одна бабушка – папины родители. Дедушка был участником русско-японской войны, получил тяжелые ранения в боях под Мукденом и после лечения  инвалидом  вернулся в родной город Галич, Костромской губернии.
Учитывая, что дедушка закончил в свое время четыре класса церковно приходской школы, местная церковная епархия помогла ему устроиться дьячком в церковь святых Косьмы и Дамиана на погосте близ Галича.
Бабушка, окончившая прогимназию, преподавала в младших классах начальной школы. К сожалению, живыми мне увидеть их не довелось.

Мой папа служил в то время в Забайкальском Военном Округе в конно-артиллерийском полку. По специальности папа был ветеринарным врачом и занимал должность военветврач третьего ранга. Мама работала преподавателем при политотделе полка в качестве вольнонаемной.

Первоначально план проведения отпуска был такой: мы погостим в Киеве, затем за нами заезжает папа и мы все вместе едем в Ленинград. Там жили его два брата и, кроме того, папа очень хотел почтить память мамы и побывать на кладбище.

Но этому плану не суждено было сбыться.
Мы получили от папы письмо, датированное 11июня, в котором он писал, что скучает по нас и ничего о первоначальных планах. Больше писем мы от него не получали, хотя до этого времени письма от него приходили, по крайней мере, раз в неделю.
На мамины письма ответов не было. Тогда мама написала подругам, тоже женам военнослужащих той же части. Только одна из них, спустя некоторое время, не указывая обратного адреса, ответила:

- Таня, больше не пиши и не задавай никаких вопросов. Павла Александровича 17 июня арестовали. Я больше ничего не знаю. И не вздумай приезжать, это опасно.

Итак, папу арестовали 17 июня 1937г.
Он был обвинен в участии в антисоветской военно-троцкистской террористической организации и осужден по известной 58 статье УК – Политические преступления.

 В это невозможно было поверить. Да никто и, в первую очередь, мама, не верили.

Было уму непостижимо, каким образом ветеринарный врач, пусть даже военный, мог участвовать в этой организации (если таковая  вообще существовала!) и влиять на политическую ситуацию в стране, находясь на службе в одном из самых глухих районов – на станции Оловянная, что в 250 км от Читы?

Можно было предположить: либо кто-то из узкого круга «друзей»  настрочил донос, либо кому-то нужно было в обязательном порядке выполнить план-разнарядку по выявлению «врагов народа».
Как бы там ни было, случилось то, что случилось.

Несмотря на предупреждение подруги, мама все-таки решила ехать. Но тут стеной встала бабушка и не допустила, могущей стать роковой, маминой ошибки.

Та же 58 статья предусматривала «арест и высылку в отдаленные районы» взрослых членов семьи, проживавших вместе с арестованным. Малолетним грозила отправка в специальные детские дома, где, как правило, фамилию и имя им меняли. Так что предупреждение маминой подруги было небезосновательным.

Дальнейшая судьба папы долгие годы оставалась неизвестной, что, в зависимости от возникавших  время от времени слухов, вселяло все-таки некоторую надежду.


                *   *   *

Мне запомнилось утро 22 июня 1941г.
В тот день мы встали очень рано и вышли с мамой на улицу.
 Погода была великолепная. На небе – ни облачка. Именно на этот день  было запланировано открытие Республиканского стадиона.

Собственно говоря, на  стадион мы идти не собирались. Просто мама обещала мне показать это грандиозное сооружение в самом центре Киева.
Главный вход стадиона располагался всего, в каких- нибудь десяти-пятнадцати минутах ходьбы от места, где мы жили.
Стадион долгое время перестраивался и, наконец, был готов к открытию.
Предполагалось проведение большого спортивного праздника, различных мероприятий и всевозможных атракционов.

Несмотря на раннее утро выходного дня, на улице было непривычно многолюдно.
Нам казалось или, может быть, действительно так было, что люди, несмотря на воскресенье,  все какие-то  озабоченные, куда-то все торопятся.
На мамины вопросы толком никто не мог дать ответа. Многие указывали куда-то в сторону.

Действительно, откуда-то с запада доносились звуки, напоминающие отдаленные раскаты грома. Потом как-то сразу стало тихо.
Мы вернулись домой.
Вскоре пришел  дядя Володя. Несмотря на то, что он был самым младшим из маминых братьев, к его мнению всегда прислушивались. Из десяти маминых братьев и сестер он был единственный «технарь», работал на заводе «Арсенал» и это вызывало какое-то особое уважение.
Мне же дядя Володя  нравился, потому что был «большой» - тогда нечасто можно было встретить человека ростом метр восемьдесят пять.
 
Он был очень чем-то расстроен, хотя старался не подавать виду. Он  рассказал, что в трамвае люди говорили о налетах каких-то самолетов и что на рассвете бомбили Авиазавод и завод «Большевик».

- Наверное, это какие-нибудь учения. Сейчас часто проводятся всякие учения, - предположила бабушка.

Разговор как-то не вязался.
Включили радио – только бравурные марши. Выключили.
Все молчали. Чувствовалась какая-то внутренняя напряженность.

Снова включили радио. Из «черной тарелки» лилась знакомая мелодия из кинофильма «Истребители». Марк Бернес пел: «Любимый город может спать спокойно...».

В томительном ожидании чего-то,  обычно оживленные  беседы за утренним чаем со свежими пирогами, которые всегда пекла по выходным дням бабушка, как-то поутихли. В эти дни  у нас всегда было много гостей. Давно уже стало обычаем для всех проведать в выходные и праздничные дни дедушку и бабушку, обсудить какие-нибудь новости и просто повстречаться между собой.

Мне казалось (впоследствии, став старше, я убедился в этом!), что какой-то особой дружбы в отношениях между братьями и сестрами не было. Девочки разделились на «группки» - по парам. Что лежало в основе этого разделения – трудно сказать, но мои наблюдения  подсказывали, что их объединяли сходные черты характеров, несмотря даже на  большую разницу в возрасте.

Среди братьев не было борьбы за главенство. Каждый из них, как бы был сам по себе, но они были едины, если нужно было встать на защиту сестер.

Мама очень любила своих братьев, а из сестер – особенно Марию, которая была на год старше мамы.
Однако, когда все собирались за праздничным столом, во главе которого неизменно восседал дедушка, немедленно прекращались всякие пересуды и взаимные упреки.

Неожиданно музыка прекратилась. Наступила какая-то гнетущая тишина. Только слышен был какой-то неясный шум со стороны улицы да легкое потрескивание репродуктора.
Наконец, диктор что-то объявил.
 
Затаив дыхание все слушали выступление наркома  иностранных дел В.М.Молотова.
Я ничего не понимал в происходящем, но по напряженному состоянию всех и серьезности их лиц, я понял, что произошло что-то особенное.
Началась война.

Постепенно начали собираться родственники и знакомые. Всем хотелось услышать что-то новое и обсудить сложившуюся ситуацию. Многие верили и не верили.
С одной стороны широкая пропаганда приучала верить, что мы сильнее всех и никто не посмеет на нас напасть.
С другой, не доверять выступлению наркома тоже не было оснований.
К сожалению, достоверной информацией никто не располагал.

Потянулись дни полные неясностей и слухов.
Кто-то рассказывал, что «видел своими глазами» как бомба попала в жилой  многоэтажный дом и на его месте осталась лишь глубокая воронка.
Кто-то видел, как «только что» милиционеры повели диверсанта в форме майора Красной Армии. Кто-то «по секрету» сообщил, что «там наверху» приняли решение выпустить из тюрем всех уголовников. Кто-то «сам видел» и так далее...

А город продолжал жить своей жизнью. Работали кинотеатры, в театрах ставились спектакли, готовились новые постановки.

В то же время чувствовалась какая-то тревога.

В последующие дни бомбежки Киева стали более интенсивными.
На окнах начали появляться бумажные наклейки в виде перекрещенных полос. Все чаще раздавался вой сирены и обращение диктора по радио:

- Граждане! Воздушная тревога, воздушная тревога! Просим пройти в бомбоубежища.

«Наше» бомбоубежище находилось недалеко от дома, в подвале дома №32/34 по улице Красноармейской.
В отличие от большого и светлого вестибюля этого дома, убежище представляло собой низкое, темное и практически не вентилируемое (возможно вентиляция была неисправна) помещение. Иногда туда набивалось столько людей, что мест для сидения на всех не хватало. Большинство из них были женщины и дети.
Воздух в бомбоубежище был спёртый и поэтому, несмотря на запрет, входная дверь оставалась всегда открытой.
Плач детей, стоны, крики спорящих и ссорящихся то ли из-за места, то ли по поводу очередных слухов, делало нахождение в убежище невыносимым.

Наконец, раздавалось долгожданное:

- Отбой воздушной тревоги... Отбой воздушной тревоги.

 Как всегда бывало в таких случаях, шум внезапно прекратился и в течение нескольких минут вся эта масса людей, покинув полутемное затхлое убежище, вылилась на площадку перед входной дверью и растворилась в уличном потоке.

 Бомбили, в основном, промышленные предприятия. Конечно, бомбы падали и на жилые кварталы города. Были убитые, были раненные. Какими цифрами исчислялись потери гражданского населения первых дней войны?
Вряд ли кто-то вел подобную статистику. Хотя были сообщения, что в первый день войны от бомбежек в Киеве  погибло 25 мирных жителей. Правда это или нет – никто точно не знал.

По-прежнему не было ясности об истинном положении дел в городе.
Поговаривали о парашютистах-диверсантах, которых, якобы, массово забрасывали немцы, и которых уже полно в городе. Возможно, это были просто слухи.

29 июня официально была объявлена эвакуация.

Ежедневно отправлялись на Восток сотни составов с оборудованием и материальными ценностями.
Дядя Володя практически у нас не появлялся.

Детский сад уже давно не работал. Да он мне и не нужен был. Ведь я должен был в этом году идти в школу.  Мне почему-то казалось, что об этом  все как-то забыли.

В один из дней начала июля собрался  «малый» семейный совет. Даже дядя Володя заскочил на несколько минут. Нужно готовиться к эвакуации!


Однако, несмотря на объявленную эвакуацию населения, уехать удавалось далеко не всем.

На вокзалах и эвакуационных точках все было оцеплено милицией и войсками НКВД. Пройти можно было только через специальные пропускные пункты. За ограждение пропускали только тех, у кого была «бронь» или специальное разрешение.

Горожане, не подпадавшие под определенные  категории, шансов эвакуироваться организованным порядком практически не имели.

Понятно, что у нас с мамой не было никаких шансов получить такое разрешение.
Мы должны были ехать с кем-нибудь, получившим разрешение. После короткого совета, решили, что мы едем с дядей Володей.



Мама начала подготовку.
Что брать с собой? Как долго будет продолжаться война? Эти и другие вопросы волновали всех без исключения. От ответа на второй вопрос зависел ответ на первый.
Никто не мог тогда ответить на эти вопросы.

В один из дней, поздно вечером заскочил дядя Володя и сообщил, чтобы мы были готовы к отъезду в любой момент и что он за нами зайдет. 
Началось томительное ожидание «неизвестного» под названием отъезд.
Время шло, а дядя Володя не появлялся.

Дедушка с бабушкой уехали с семьей Марии еще неделю назад. В квартире стало пусто и неуютно.

Наступил сентябрь. В городе было тревожно.
Чтобы случайно не прозевать приход дяди Володи, мы не выходили из дому.
Наконец он появился. Усталый, небритый, он выглядел непохожим на самого себя.
Возле нашего дома стояла крытая грузовая машина.

Входную дверь мама не закрыла, на случай, если кто-нибудь из наших вдруг заглянет. Телефонной связи не было, так что мы даже не были уверены, все ли успели эвакуироваться.

В машине было полно людей. Все, как-то не очень сочувственно начали двигаться, потихоньку «уплотняясь» и освобождая для нас место.
Мы заехали еще за одной семьей сотрудников завода и по Цепному мосту переправились на левый берег Днепра. Наш путь был на станцию Дарница, где формировался последний эшелон завода «Арсенал».

   Это был длинный состав, состоящий из товарных вагонов. Часть вагонов была переоборудована для размещения людей, а часть - была загружена  оборудованием и еще какими-то непонятными устройствами.
Поверх всего этого был уложен деревянный настил и установлены перегородки, образующих помещения, где были размещены еще несколько семей.
Высота этих помещений не дотягивала и до полутора метров, так что во весь рост могли разгуливать только малые дети.
Нас разместили в одном из таких вагонов, где уже было  три или четыре семьи.
Начали постепенно обживаться.

Было уже за полночь, когда пронзительный рев сирены оповестил об очередном налете фашистских самолетов.
С головного вагона передали, что всем следует покинуть вагоны и рассредоточиться. Не успели выполнить первое распоряжение, как объявили, что сразу после окончания воздушной тревоги эшелон будет отправлен.
В небе был слышен гул приближающихся самолетов.

Все небо, казалось, было исполосовано бегающими лучами прожекторов, но, ни выстрелов зенитной артиллерии, ни взрывов авиабомб слышно не было.

Сотни людей, спотыкаясь в темноте и мешая друг другу, пытались побыстрее и подальше удалиться от вагонов и спрятаться в какую-нибудь канаву или другое укрытие и в тоже время быть недалеко от вагонов на случай срочного объявления об отправке.               
Гул самолетов постепенно затихал. Вероятно, в этот раз у противника была другая цель для нанесения авиа удара. Не дожидаясь объявления отбоя воздушной тревоги, люди медленно, с опаской, начали пробираться к своим вагонам. Кто-то пытался возражать, но на них уже никто не обращал внимание.
Прошло несколько томительных минут. Наконец, кто-то из головного вагона что-то на ходу выкрикивая, пробежал мимо.

Один из соседей негромко произнес:

- Все, кажется, поехали.

Поезд тронулся.  Под ровный стук колес, устав от событий прошедшего дня, я уснул.
Было 9 сентября 1941года.

Мы были уже две недели в пути, когда узнали о том, что город Киев оставлен нашими войсками. В это трудно было поверить.


                *   *   *

Конец сентября 1941г.
Полдень. Наш поезд медленно подкатывается к перрону вокзала. Мимо проплывают одноэтажные здания станционных строений.  Двери у всех вагонов давно открыты и прибывшие  любопытствующими взглядами пытаются оценить место их нового обитания.

Наш вагон остановился почти напротив главного входа в помещение вокзала. Над входом  надпись – Воткинск. Слева от входа висит станционный колокол. Вдоль перрона прогуливается дежурный по станции в форменной фуражке с красным верхом. Он несет свою обычную каждодневную службу. Воткинск – это железнодорожный тупик. В ту пору курсировал только один пассажирский поезд: вечером на Ижевск, а утром из Ижевска. Да иногда товарные поезда. Надо полагать работой он не был перегружен. Нас он разглядывает с нескрываемым любопытством.

Вдоль состава пробежал представитель  администрации, что-то выкрикивая на ходу.
Я ничего не понял. Все начали вдруг суетиться. Еще за несколько часов до прибытия на станцию все вещи были сложены.
Люди выгружались повагонно и в сопровождении представителя местных властей направлялись на привокзальную площадь.
Наконец-то дошла наша очередь. После короткого совещания дядя Володя взял два чемодана, я уцепился за ручку одного их них, и мы пошли вслед за провожатым. Маму оставили «стеречь» остальные вещи.

Вся огромная, как мне казалось, привокзальная площадь была заполнена запряженными подводами.
Нас подвели к одному вознице.
Наконец все вещи были погружены, меня укрыли старым тулупом и мы тронулись в путь. Вскоре мы остановились.

- Приехали, - сказал возница и начал помогать выгружать наш багаж.

Разместили нас в спортзале школы. Всего нас там оказалось пять или шесть семей.
Большинство же прибывших развезли сразу по комнатам и квартирам, которые были зарезервированы  заранее соответствующими хозяйственными службами.

Мы были очень удивлены, когда на третий день у входа в спортзал мы увидели бабушку. Оказалось, что они уже две недели как в Воткинске. В городе все знали, что сюда эвакуируется киевский завод «Арсенал» и бабушка каждый день ходила узнавать о прибытии очередного эшелона из Киева,  нет ли среди прибывших нас.

В спортзале мы пробыли несколько дней. Бабушка и дедушка решили жить вместе с нами.
Нам помогли снять жилье. Мы поселились на улице Марата, дом № 6. Это был старый, но еще  крепкий бревенчатый дом.

Хозяин дома, Петр Андреевич с женой и тремя детьми – Ириной, Костей и Тамарой жили на втором этаже, а весь первый этаж был предоставлен в наше распоряжение.
Вход в комнаты был через сени со спуском на несколько ступенек, а окна возвышались над землей не более, чем на пол метра.

Все наше жилье состояло из двух комнат, горницы  и небольшой кухни.
 В одной комнате расположились мы с мамой и дедушка с бабушкой. В маленькой узкой комнате, где только помещались кровать и небольшой шкаф, расположился дядя Володя. В центре стояла огромная комбинированная печь – русская печь с лежанкой с пристроенной рядом печью-плитой.
Между помещениями были только дверные проемы. Возможно, раньше двери и были, но они были сняты для обеспечения лучшего обогрева комнат.


Дядя Володя дома почти не появлялся. Днем и ночью он находился на заводе.
Мама довольно быстро нашла работу. Ее приняли на работу бухгалтером в Управление Леспромхоза. Прежде всего, ей разрешили выписать дрова – зима на носу, а топить нечем. Кроме того работающим полагались продуктовые карточки.

Меня отдали в детский сад. Снова!
В школах уже более месяца шли занятия. Я не могу сказать, что я был подготовлен к школе настолько, чтобы с месячным опозданием, немедленно включиться в учебу. Я немного умел читать и считать, но не помню, чтобы я умел писать. Не было у меня ни учебников, ни тетрадей, ни чего-то еще, что необходимо первоклашке. В общем, взрослые решили, что я еще успею.

Детский сад располагался в большом  (так мне казалось) одноэтажном деревянном доме на улице Спорта. В нашей, старшей, группе было несколько «детей-переростков», которым по возрасту надлежало быть, конечно, в школе. Вероятно по тем же причинам, что и я, они оказались в детском саду.

Однажды вечером мама сообщила, что завтра она должна ехать с группой сотрудников на заготовку бересклета.

 Бересклет – высокий кустарник с толстыми ветвями-стволами высотой до трех и более метров. Растение это очень ядовито. Плоды его использовались в медицине для приготовления различных препаратов, а из древесины выжигали уголь для рисования. У бересклета очень твердая древесина, которая часто использовалась для изготовления поделок.

Мама  потом рассказывала об этой поездке.
Рано утром вся бригада погрузилась на телегу, запряженной парой лошадей, и отправилась в путь. Было довольно прохладно и все, невольно прижавшись друг к другу, дремали. Прошло уже, наверное, часа три. Наконец возница сказал, что приехали. Все, кто как мог, слезли с телеги, разминая затекшие ноги. Телега стояла прямо напротив входа в низкое деревянное строение.
Это была простая, без всяких архитектурных излишеств изба, над дверью которой висел покосившийся кусок фанеры с почти выцветшей надписью «Клуб».

Лошади пофыркивали в ожидании корма. Только сейчас все заметили, какие они худые – одни  ребра, выпирающие из–под шлей да тощие мосластые ноги.
Прибывших позвали кушать. Это был почти «царский» завтрак – по три большие отварные картофелины и чашка кислого молока.
Затем на работу, до начала темноты.
После ужина, едва передвигая от усталости ноги, все, наконец, добрались до спальных мест, оборудованных в двух небольших комнатах в этом же клубе.

На четвертый день всем объявили, что после обеда они смогут возвратиться в город.
Как мама догадалась взять что-то с собой на обмен, я не знаю. Но у нее оказалась ее любимая темно синяя шевиотовая юбка, пошитая, когда она еще работала в Забайкалье. За эту юбку ей дали почти пол мешка картофеля и немного морковки.
Это был большой успех, так как в городе, на базаре можно было получить за эту юбку значительно меньше.

Где-то далеко шла война.
Сводки СовИнформБюро были неутешительными.
По нескольку раз в день бабушка выходила к воротам, где висел почтовый ящик, и проверяла нет-ли от кого-нибудь писем.

Дедушка, привыкший всю жизнь трудиться, не мог смириться с тем, что он не у дел.
Несмотря на свои годы, а ему было уже 75 лет, он был еще крепок.

Приближался Новый 1942 год.
Празднований никаких не устраивали. Маме на работе выдали для меня Новогодний подарок – пакет со сладостями. В пакете было два печенья и несколько леденцов и мармеладок. Мы были счастливы, так как дома сладкого у нас ничего не было.
В детском саду к Новому году приготовили и испекли большой пирог, по-моему, с репой, и каждому дополнительно к куску пирога дали по одной конфете.

Между тем зима по-настоящему вступила в свои права. Снежная, с сильными морозами. Самая суровая зима за многие годы.

Обычно из детского сада меня забирала мама. Если до определенного времени она не успевала, воспитательница  отводила меня, как и остальных детей, до угла улицы, где мы жили. Далее бегом, как нам велели, мы мчались домой.

Иногда по дороге мы встречали, как нам казалось, «странных» людей.
Несмотря на мороз, на них были надеты только разноцветные халаты, а на головах    тюбетейки.
Мне пришлось несколько раз их видеть, а потом они куда-то исчезли.
Это были узбеки, которых прислали для работы на завод, поскольку там не хватало рабочих. Но они оказались совершенно неприспособленными к новым условиям существования.
Из-за жестоких морозов, недоедания, непривычных условий жизни и труда, многие из них навсегда остались в воткинской земле.

Однажды в детском саду объявили карантин на несколько дней и я остался дома под надзором дедушки и бабушки. Дома мне было скучно и я упросил бабушку, чтобы она отпустила меня погулять.
 Во дворе я увидел Костю, сына наших хозяев. Он был раздет по-пояс и, видимо, только что вышел из дому.
Он сделал несколько свободных взмахов руками, затем на одних руках быстро поднялся и затем опустился по лестнице-стремянке, приставленной к крыше второго этажа соседского дома.
После этого подошел к турнику, несколько раз, без видимых усилий, поджался и начал, как говорили, крутить «солнце». Я смотрел  на него с восхищением.
Закончив упражнения, Костя подошел к крыльцу и позвал кого-то. Вышла его мама, хозяйка дома,  взяла в сенях ведро с водой, видимо приготовленное заранее, и со словами:

- Костя, может сегодня не надо? Мороз-то, какой! – подошла  к Косте.

- Давай лей, мать,- ответил он, согнувшись и подставляя спину.

Через минуту Костя раскрасневшийся, уже растирался полотенцем.
Мне вдруг стало зябко.

В начале 1942 года Костю призвали в армию. А через пять месяцев после ранения где-то под Москвой он вернулся домой.
Как Костя позднее рассказывал, их «бросили» в бой почти не обученных. В первой же атаке, при сильном снегопаде и почти полном отсутствии видимости, он получил пулевое ранение. Разрывная пуля вошла в левое предплечье и на выходе раздробила левую лопатку. Два месяца он провел в госпитале, после чего был комиссован.

Весной нам выделили участок под посадку картофеля. Я помню, что это было где-то очень далеко и нужно было идти долго лесом. Где брали «посадочный материал» я не помню, но очень хорошо запомнилось, что все сидели при свете керосиновой лампы  и тщательно отбирали каждую картофелину, иногда разрезая ее на части.

Настало лето.
Мама нашла дедушке работу. В деревне Гавриловка, что в пяти километрах от Воткинска,  уже почти год стояла в бездействии кузница. Прежний кузнец был призван в армию в первые дни войны.
В деревне у кузнеца всегда много работы: то лемех у плуга сломался, то какая-то деталь у косилки или молотилки вышла из строя и нужно срочно делать новую заготовку, то лошадей подковать нужно, то ободья у колес сносились и их менять требуется.
Дедушка умел делать любую кузнечную работу. Ему только требовался хороший, сильный молотобоец. Долго подбирали н, наконец, нашли довольно крепкого
55-летнего мужичка. Звали его Дока (сокращенное то ли от Евдокий, то ли от Евдоким). В первую мировую войну ему после ранения ампутировали часть ноги и он ходил на деревянном протезе.

Был он угрюм и неприветлив. В деревне его не любили. Говорили, что он злой и состоит в какой-то сатанинской секте. Правда это или вымысел – судить было трудно.
Дедушку Дока сразу невзлюбил. Он всем своим видом это подчеркивал, но вслух никогда не говорил. Причин на то было достаточно: и зависть, и, очевидно,  религиозные предубеждения.
Дока завидовал дедушке, как говорят, «черной завистью».  Завидовал тому, что дедушка умел все делать и, что, поэтому, к нему  тянулись люди.

На «постой» дедушку определили к одной женщине, муж которой был с первых дней войны на фронте. Никаких вестей от него не было.
У нее было двое детей, мальчиков-погодков восьми и девяти лет. В счет оплаты за «постой», колхоз выделял ей немного продуктов, что было существенным подспорьем для существования всей семьи.
Дедушка жил в небольшой комнате.
Маленькое оконце с чистенькими вымытыми стеклами и белоснежными занавесками,  побеленные стены, опрятно застеленная высокая металлическая кровать, старинные фотографии в черных рамках на стенах - все это  создавало ощущение домашнего уюта.               

Так получилось, что всех, кто в этом году должен поступать в школу, «отчислили» с 1 августа из детского сада  и меня мама отправила на неделю к дедушке.
Это были замечательные дни.
Можно было целыми днями играть с деревенскими мальчишками. Я сначала удивлялся, что на улицу выходили дети, в основном младше меня. Потом понял – старшие должны были помогать взрослым.

Спал я вместе хозяйскими мальчиками на лежанке русской печи. Места там хватало для всех. Застелена лежанка была двумя старыми ватными одеялами и овчинным тулупом.
На лежанке было всегда тепло и уютно.

Чаще всего рано утром, босиком, схватив удочки, мы бежали на речку Сиву ловить окуней и плотвичек. Честно говоря, я ловить рыбу не умел, но я старался во всем подражать моим более опытным сверстникам. Потом мы купались. Плавать я тоже не умел и, поэтому, плескался у берега. Но все равно, ни дедушке, ни, потом, маме я об этом ничего не говорил.

После полудня я обычно отправлялся к дедушке в кузницу. Я, может быть, торчал бы там все время, но дедушка просил, чтобы я не вертелся под ногами и не мешал.

Кузница размещалась в старом, уже покосившемся от времени строении.
Этот насквозь прокопченный деревянный сруб, который, если бы не дымовая труба, был бы похож на сарай или старый амбар.
Расположена была кузница на окраине деревни среди густого малинника.
Как только я заходил в малинник полакомиться ягодами, появлялся Дока и прогонял меня.  Так продолжалось несколько раз, пока я не пожаловался дедушке.
Он мне сказал:

- Иди и не бойся.

Осторожно, оглядываясь, я зашел в малинник, все было тихо. Я так увлекся поеданием ягод, что испугался, услышав:

- Ты снова здесь? Я сколько раз говорил, что это не для тебя малинник?

 В нескольких метрах от меня стоял, сжав огромные кулаки, Дока.

- Неужели ударит? – подумал я.

Я понимал, что я могу от него убежать. Но ведь через колючий кустарник не побежишь. И в этот момент я увидел дедушку. Он стоял позади Доки. В руках у него был молоток. Дока оглянулся, посмотрел на дедушку и пошел куда-то в сторону.
Больше он меня не задевал.

Быстро, и как-то незаметно, пролетели эти несколько дней. В пятницу после полудня мы с дедушкой отправились домой в город. Дедушка всегда уходил домой в пятницу вечером. В воскресенье рано утром он снова возвращался в Гавриловку.

                *    *   *

Первого сентября 1942г. мама отвела меня в школу.
Это была известная своими успехами и достижениями средняя школа №17 им. Тельмана. Для самой школы это было, пожалуй, самое трудное время. Значительная часть учительского состава, включая директора школы, были призваны в ряды Красной армии.
Построенное незадолго до начала войны кирпичное здание школы было передано войсковой части – сначала там размещался Артдивизион им. Комсомола Удмуртии, а затем эвакуированное из Ленинграда пехотное училище. Школа же была размещена в трех соседних зданиях, занятия проходили в три смены.

Теперь я - первоклассник.
У меня был небольшой портфель из черной кожи, принадлежавший, насколько я помню, маминой младшей сестре, тете Оле, в бытность ее еще студенткой.
В переднем отделении лежали завернутые в кусок старой газеты мелкая тарелка и ложка, так как в столовой, где мы должны были получать дневное питание, посуды не было.
Во втором отделении портфеля лежали школьные принадлежности, необходимые на первые дни занятий.               
Перед началом занятий не было никаких построений и не было праздника первого звонка. Старшие школьники друг друга уже знали и быстро разобрались, где находятся их классы и куда нужно идти, а младших – два первых и два вторых класса разобрали быстро учителя.
 
Моей первой учительницей была Елизавета Вениаминовна Макарова.
С робостью и некоторой опаской входили мы в свой класс.
Все вновь: и парты, и огромная, как мне казалось, классная доска. На стенах три портрета в больших рамах. Узнаю – Сталин, Ворошилов, Буденный. Между ними следы от других портретов, видимо недавно снятых.
 Почти половина классного контингента состояла из приезжих. Одну треть класса составляли девочки. Несколько учеников относились к категории « переростков». Это были дети 8-9 лет, которые по тем или иным причинам не смогли во время пойти в первый класс. К ним относился и я.

После занятий мы шли в соседнее здание на обед. К раздаточному столу выстраивалась длиннющая очередь. Наконец, когда очередь подходила, в наши тарелки нам бросали (именно бросали!) по две ложки отварной натертой свеклы или репы, или тушеной капусты, которая всегда почему-то была полусырой, или, что было всегда более желанным, отварного гороха. К этому полагался кусочек хлеба. Вот тут нас иногда подстерегало разочарование – бывало, что хлеба не хватало. Даже, когда хлеб доставался, нужно было смотреть в оба, чтобы кто-нибудь из старших не выхватил его.
Особенно отличались этим пяти- и шестиклассники.
Несмотря на то, что в столовой дежурили учителя и ученики старших классов, такие случаи были не редкостью.

В один из дней на большой перемене, когда обычно собираются кучками, ко мне подошел один мальчик:

- Сегодня после школы будем бороться с местными. Пойдешь с нами?

- Почему именно бороться, а не драться?- подумал я и согласился.

На последнем уроке Елизавета Вениаминовна объявила, что сегодня обеда не будет. К концу урока нам в класс занесли и раздали всем по пирожку с капустой. Мы все были несказанно обрадованы, поскольку горели желанием поскорее помериться силами.
После уроков все мальчишки двумя группами по обеим сторонам улицы двинулись в сторону городского сквера, в поиске какого-нибудь закрытого места для выяснения отношений. Наверное, азарт предстоящего «боя» был настолько велик, что, как только мы свернули за угол, все бросились друг на друга.
Мой соперник оказался посильнее меня и я довольно быстро очутился на земле.

«Бой» продолжался недолго. Не оказалось ни победителей, ни побежденных. Вмешались прохожие.
Об этом инциденте никто бы и не узнал, если бы девчонки не рассказали все нашей учительнице. Мы пообещали, что больше такого не повторится. Поверив нам, учительница на первый раз об этом инциденте родителям не сообщила. Больше мы коллективных «боев» не устраивали и подобным образом отношений не выясняли.

Учиться мне нравилось. Я с удовольствием делал домашние задания. Дома меня никто не проверял. Правда, и бабушка, и мама всегда интересовались, как дела  у меня в школе.
Занятия в школе заканчивались рано и, несмотря на занятость выполнением домашних заданий и чтением книг, у меня было достаточно много свободного времени.
Бабушка тщательно оберегала меня от уличных гуляний. Но разве можно удержать мальчишку дома, если ему вдруг становится скучно, а за окном раздаются призывные возгласы сверстников?

Мне все-таки удалось уговорить бабушку и она разрешила выйти ненадолго на улицу. На углу улицы стояли и о чем-то громко спорили несколько мальчишек. Увидев, что я открыл калитку и робко выглядываю на улицу, один из них окликнул меня и знаком  позвал подойти. Не очень смело я подошел к компании.

- Играть в «самураев» будешь?

Я кивком головы согласился, хотя понятия не имел, что это за игра.
После традиционных:

- Как зовут? Откуда приехал? – общее знакомство закончилось и я был принят в компанию.

Я быстро понял, что главным в этой компании был Юрка Ворожцов.
Юрка жил с мамой и старшим братом в большом, как мне казалось, одноэтажном доме по ул. 1905 года. За домом был небольшой огород, который прямо выходил к деревянному ограждению старого Нагорного кладбища. Ограждение было во многих местах поломано, так что проникнуть на кладбище не представляло труда, чем мы и пользовались при играх «в войну». Но это было потом.

Юрке было только 11 лет. Несмотря, что среди собравшихся были ребята и постарше, «старшим» все-таки считался Юрка. Быть может потому, что среди остальных он был, пожалуй, посильнее.
Я уже сейчас не помню, в чем непосредственно заключалась игра «в самураев», но мне понравилось, прежде всего, быть ее непосредственным участником.

Начало уже смеркаться, когда я вспомнил, что бабушка отпустила меня «не больше, чем на пол-часа».
Сначала я получил нагоняй от бабушки, а затем и от мамы. Но самое страшное было уже позади. Я понял, что меня теперь будут одного отпускать гулять не только во двор, но и на улицу. Это была моя маленькая победа.

Прошло несколько дней. Как то незаметно погода испортилась. Пошли дожди и этому, казалось, не будет конца. Наши уличные встречи и игры прекратились сами по себе.
Вскоре выпал снег, покрывший землю тонким слоем.
Я этому очень обрадовался. Я ждал зиму с нетерпением. На то была своя причина. Несколько дней тому назад, мама принесла мне лыжи. И не просто какие-нибудь детские, а настоящие – взрослые.
В Леспромхозе, где работала мама, помимо всего прочего, связанного с лесным хозяйством, изготавливали лыжи для нужд фронта. Некоторые лыжи отбраковывались из-за, определяемых визуально, дефектов – трещины, сколы и др. Такие лыжи на фронт отправлять не разрешалось и они просто сдавались на склад.
Маме разрешили купить со склада одну пару таких лыж. Таким образом, я оказался их владельцем.
Лыжи, правда, были ровно в два раза больше моего роста, но я все равно был счастлив.

 В один из дней  дедушка пришел из Гавриловки и принес  кусок старой возжи, из которой сделал простые и удобные крепления.
К моему сожалению, первый снег, как часто бывает, быстро растаял и мне снова пришлось ждать.

Как-то поздно вечером, когда я уже лежал в кровати, пришел дядя Володя в сопровождении молодого парня. Парень был высокого роста, небритый и одет явно не по сезону. Он еле стоял на ногах: то ли от голода, то ли от усталости, то ли от того и другого вместе взятых.

- Это Иван. Фамилия его Чернов. Он немного поживет у нас,- сказал дядя Володя и что-то тихо прошептал бабушке.

Позднее дядя Володя рассказал, что хозяйка Ивана, у которой он жил, в счет оплаты за жилье, забрала у него продуктовую карточку.
Дядя Володя обнаружил Ивана спящим между слесарными верстаками. К этому времени он уже три дня ничего не ел.
Бабушка быстро начала суетиться, а дядя Володя тем временем распаковал свой паек, полученный на продуктовую карточку. Вообще-то он приносил продукты с собой редко. Питался он на заводе, а то, что оставалось на карточке, отдавал нам в общий котел.
Среди продуктов оказалась одна сарделька землисто серого цвета .
Бабушка быстро вскипятила воду и, все время, помешивая, всыпала в кипящую воду муку. Получилась  «заваруха». Когда была мука, мы часто ее ели. На этот раз бабушка мелко нарезала в заваруху сардельку. Иван и дядя Володя, сидя за столом, молча ели, иногда перебрасываясь какими-то фразами.

Устроили спать Ивана в горнице на лавке. Лавка была широкая, но явно не для спанья.
Русская печь не топилась, поэтому на печи спать было холодно. Прожил у нас Иван с неделю.
Дядя Володя рассказывал потом, что он записался добровольцем в истребительный противотанковый артдивизион имени Комсомола Удмуртии. Этот дивизион был оснащен оружием, изготовленным на заводе.
По рассказам, боевое крещение батальон получил в декабре 1942 года на Юго-Западном фронте. Об Иване мы больше ничего не слышали.

Среди девчонок в нашем классе главной заводилой была Люся Виноградова. Это была худенькая, с голубыми глазами и тоненькими, как мышиные хвостики, косичками, девочка. Училась она на «отлично». Я тоже был отличником, но мне постоянно казалось, что Люся учится чуть-чуть лучше. Это даже как-то коробило мое детское самолюбие. Как-то раз я напросился проводить ее после школы домой. Мы долго бродили по улицам города и бесконечно болтали. После этих проводов я получил очередной нагоняй, так как без предупреждения пришел слишком поздно. Думаю, что Люсе тоже досталось. Я еще неоднократно провожал ее домой, пока кто-то из наших нас не заметил. После этого нас стали дразнить – «жених и невеста». Это было неприятно слышать. Но что поделаешь. Наверное, это было мое первое увлечение. Через некоторое время Люся исчезла. Я стеснялся подойти к Елизавете Вениаминовне и спросить у нее, где Люся. Понимая мое смущение, на одном из уроков учительница сказала, что Люсе с родителями неожиданно пришлось уехать. Так ли это было на самом деле, я не знал, но мне было очень жаль. Мне почему-то казалось, что Люся не могла просто так уехать, не сказав мне ни слова. Наверное, что-то все-таки произошло, о чем она не могла или не хотела рассказывать.

В конце первой четверти я получил свой первый табель с оценками. Все было «Отлично», но с припиской: «Больше читать и рассказывать».
Я подошел к учительнице и сказал, что у нас нет никаких книг, которые я мог бы читать. Это была правда. Те две книги, которые подарили мне хозяева, я давно прочел.

Так я оказался дома у Елизаветы Вениаминовны. Она с двумя детьми, Колей и Антоном, жила в одноэтажном деревянном доме, в двадцати минутах ходьбы от нас.
Мальчики были старше меня. Когда я пришел, они чем-то занимались по дому. Чувствовалось, что они приучены к труду и, кроме них, мужчин в доме нет. Я никогда не спрашивал, где их папа, а они не спрашивали об этом меня.
Библиотека у них была превосходная. Елизавета Вениаминовна так подбирала мне книги, чтобы, во-первых, побудить интерес к самому чтению, а во-вторых – интерес к познанию нового. И я благодарен ей за это по сей день.

Приближалось 7 ноября, очередная годовщина Октябрьской революции.
Обычно к этому дню были приурочены различные политические мероприятия - прием в пионеры, в комсомол. Для меня этот день ознаменовался приемом в октябрята. Как отличник учебы, я был принят одним из первых.

Один вопрос не давал мне все-таки покоя. Где папа? К маме я даже не подходил с этим вопросом: я очень хорошо запомнил ее ответ, который услышал от нее еще до войны, в Киеве. Между тем вопрос назревал. Однажды уличные мальчишки во время какой-то игры, спросили у меня:

- А где твой отец?

Вместо меня ответил кто-то:

- Там, где все. На войне. Не приставайте к нему.

Я не подтвердил, но и не возразил.
 Я передал этот разговор маме. Мама подумала, посмотрела на меня и сказала:

- Кто-бы не спрашивал, отвечай, что папа «пропал без вести».

Это была полуправда, но, наверное, это было на тот момент лучшее решение.
Тогда подобных сообщений приходило много и они не вызывали дополнительных вопросов и кривотолков.

К середине ноября ударили морозы. Снег лежал уже толстым слоем.
Лыжи меня не «слушались». Они были очень велики для меня и управлять ими было очень трудно. Первое время я чаще находился на снегу, чем стоял на лыжах. Постепенно я освоился и через месяц уверенно съезжал, пусть с небольших, но крутых горок. В будние дни друзья-товарищи на улице появлялись очень редко, а в их отсутствие мне быстро становилось скучно. Зато в выходные дни на улице собиралась большая компания. Даже приходили мальчишки с соседних улиц. Дело в том, что и улица Марата, да и смежные улицы, были холмистые и были очень удобны для многих игр. Чаще всего мы играли в игру «Взять город». Почему она так называлась, не знаю, но заключалась она в следующем.
 
Сначала все вместе насыпали на самом высоком уличном холме снежную горку. Чем выше горка и чем на ней больше снега, тем игра интересней. Вершина снежной горки называлась «Город». Затем разбивались на две команды и по жребию-считалке определяли, кому защищать «Город», а кому нападать. Одна команда пыталась забраться на горку, а другая также активно старалась не пустить никого на вершину и сбросить «наступавших» вниз.
Противоборство продолжалось иногда  довольно долго и чаще всего заканчивалось победой «горожан».
Все в снегу, часто промокшие, вспотевшие, исцарапанные от «рукопашных» схваток, но безмерно довольные расходились по домам, чтобы получить дома  заслуженную «взбучку». Но самое главное, я не помню, чтобы кто-то жаловался, что после таких боев простыл и заболел.

Однажды, когда мы только собирались начать игру, к нам подошли несколько ребят. Откуда они, с какой улицы, я не знал. Они подошли к Юрке, как к старому знакомому, и о чем-то с ним поговорили. Когда они удалились, Юрка рассказал, что один из них, Шурка Чекалин, то ли бывший детдомовский, то ли бывший беспризорный, откуда-то сбежал и живет сейчас у бабушки и верховодит всеми мальчишками  в районе прилегающих к базару, улиц.
Я, быть может, и не вспомнил бы этот эпизод, если бы через некоторое время, на одном из вечеров, устраиваемых иногда в городском клубе по поводу каких-нибудь событий, не увидел Шурку.

Он выступал в составе художественной самодеятельности.
Когда Шурка чистым и сильным, голосом, под аккомпанемент баяна, запел  «По диким степям Забайкалья...», многие заплакали. Он исполнял песню очень душевно и, как-то даже не по возрасту, серьезно. Его вызывали на сцену, но после исполнения песни, он сбежал. Наверное, он был талантлив, этот Шурка.
О его дальнейшей судьбе ходили разные слухи.
Больше мне его встречать не довелось.

                *   *   *

Наступил 1943год.
Бабушка начала сдавать. Все чаще она лежала и отдыхала, хотя раньше никогда такого не наблюдалось. Чувствовалось, что силы покидают ее. Умерла бабушка 3 февраля. Похоронили ее в Воткинске, на старом Нагорном кладбище.

В школе началась третья и, как говорили, решающая четверть. Я по-прежнему учился хорошо.
Однажды, после уроков ко мне подошел одноклассник, по прозвищу Дроня, и спросил:

- Пойдешь с нами пленных фрицев смотреть?

- Конечно, - ответил я. Мне, как очевидно и всем, было интересно, что это за пленные такие?

Дроня не был предводителем в классе, но пользовался определенным авторитетом. Он всегда раньше всех все знал. Источник его информации оставался неизвестным. Но если Дроня сказал, что к обеду приведут колонну пленных, значит, их точно приведут и он знал приблизительно куда.

На месте пленных фрицев оказались военнопленные австрийцы. Они стояли, сгрудившись и поеживаясь от холода. Всего их было, наверное, человек 15-20. Любопытствующих было немного. Они посматривали на пленных как-то безразлично, не выражая никаких чувств. Пленных привели, чтобы разбирать полу обвалившийся деревянный дом, который вот-вот мог обрушиться, что загородило бы проезжую часть улицы.
То ли чего-то не довезли, то ли ждали кого-то, но к работе пока не приступали.

 Охраняли их двое или трое конвоиров. Увидев, что мы из любопытства довольно близко подошли к пленным, они нас прогнали.
Мы постояли немого, надеясь увидеть что-нибудь интересное, но так и не дождались.
Мне пленных в городе пришлось видеть еще два или три раза. Один раз – на ремонте уличных мостовых.
Мостовые большинства центральных улиц Воткинска были выполнены из деревянных шашек-торцов.
Эти покрытия помимо очевидных преимуществ (дешевизна материалов, простота мощения, бесшумность движения транспорта и пр.) имели и существенные недостатки, основным из которых была  необходимость частого ремонта дорог, особенно после сезонных дождей и весеннего снеготаяния, в результате чего мостовые местами вспучивались или, наоборот, проваливались, образуя колдобины и ямы.
Вот на таких работах часто использовали военнопленных.

В тот год начало празднования «Масленицы» пришлось на первое марта.
Елизавета Вениаминовна нам рассказала об этом народном празднике-обряде, сохранившемся на Руси с языческих времен.
Обряд связан с проводом зимы и встречей весны. Карнавалов и больших гуляний, какие, по ее рассказам, бывали в прежние времена, давно уже не проводили.
 
По древней традиции в эти дни пекли блины и другую выпечку. Муку готовили к празднику загодя (иногда давали ее по продуктовым карточкам работающим).
Нам в этом отношении было немного проще. Дедушка получал муку в колхозе каждый месяц, так как хлеб  входил в обязательный рацион его питания наравне с другими продуктами. Когда была жива бабушка, она пекла для него хлеб на целую неделю, который дедушка уносил с собой в Гавриловку. Потом хлеб стала печь мама.
 
Меня позвала Тамара, младшая дочь хозяев. Когда я зашел, меня спросили, знаю ли я, какой сейчас праздник и после утвердительного ответа угостили меня шаньгой с начинкой из картофельного пюре.
Шаньга – это круглый открытый пирог с загнутыми вовнутрь краями и наполненный начинкой. Пекут шаньги в русской печи и подаются к столу горячими. 
Обычно их едят с молоком, простоквашей или чаем.

Еще один обычай, связанный с масленицей, который сохранился с давних времен – катание с гор на санях.
У нас в качестве естественной горки использовалась проезжая часть улицы им. 1 мая.

Начиналась улица на холме недалеко от восточного входа на Нагорное кладбище и довольно круто спускалась к ул. 1905 года, а затем уже более полого – к центру города.
Собиралась большая группа желающих покататься, как говорится, и стар и млад. Обычно это было ближе к вечеру.
Кто-нибудь из старших шел к деду Архипу просить у него напрокат конные сани.
У деда Архипа когда-то была лошадь, но несколько лет тому она пала. У него остались старые сани и упряжь, которые были уже никому не нужны.

Деду приносили свежеиспеченные блины и еще что-нибудь и он с удовольствием одалживал сани.
Все дружно впрягались в постромки и с большим трудом, спотыкаясь и скользя, затаскивали сани на самый верх холма. Затем двое-трое оставались наверху, чтобы разгонять сани, а остальные становились по обеим сторонам вдоль санного пути.
Когда сани, набирая ход, приближались, ожидающие с разбега прыгали  сходу  на мчащиеся сани. Получалась на санях «куча мала».  Все это сопровождалось криками, визгом и улюлюканьем. Не обходилось без синяков и шишек. Иногда сани на ходу переворачивались и все оказывались в сугробе. Вот тогда начинались поиски шапок, рукавиц и, даже, валенок.
В поисках затерявшихся вещей принимали участие все, поскольку в то время улица не освещалась и найти что-то  было очень сложно. Эти мелкие неудачи никого не останавливали и мы снова и снова тащили сани наверх, чтобы затем вновь получить удовольствие от всего происходящего.
Домой возвращались мокрые, измученные и счастливые.
 
Как-то нежданно быстро настала весна. Бурно начал таять снег и нам пришлось прекратить наши зимние игры.
Одной из забав этого периода времени было сооружение запруд.
Вдоль улиц стекала грязная талая вода, образуя многочисленные ручьи. Мы выбирали самый быстрый и полноводный ручей и, как можно быстро, всеми подручными средствами перегораживали его, попросту говоря – строили запруду. Иногда запруда перекрывала  пол-улицы. Вода прибывала настолько быстро, что мы уже не успевали загораживать то здесь, то там прорывающиеся потоки. Наконец, наша запруда не выдерживала и вода широким потоком с шумом устремлялась вдоль улицы. Это было интересное зрелище. Но не позавидуешь тому, кто в тот момент оказывался на улице. Спрятаться от воды было некуда. Конечно, родители нас ругали за такие проделки.
Но это нас не останавливало – назавтра мы снова строили запруду, но уже на другой улице.

Март пролетел быстро, настали теплые апрельские дни. Снег почти сошел, остались лишь почерневшие снежные холмики вдоль заборов да кое-где в ложбинах между густыми зарослями кустов на загородных пустырях.

У нас появилась новая забава – игра в «бабки». Бабки – это специально обработанные кости нижних суставов домашних животных: коров, свиней, коз. Где эти кости доставали мальчишки, я не знаю, но их у них было достаточно много.
Бабки – это старинная игра, которой уже более 1000 лет. В игру играют обычно от 2 до 10 человек.
Бабки выстраивают определенным образом и играющие, бросая самую тяжелую бабку, которая называлась «литок», должны выбить все выстроенные бабки за круг или контрольную линию. Выбивший бабку, забирает ее себе. Эта игра развивает глазомер, точность и силу броска.

На подсохших местах прямо посреди улицы разыгрывались целые баталии. Играли до темноты. Спорили до хрипоты. Ссорились и мирились. Иногда подходили взрослые и тоже «принимали участие» в игре. Вспоминали, как когда-то играли сами.

Как-то во время игры к нам подошел паренек, по прозвищу Ельчик и предложил пойти в кладбищенскую церковь.

- Там все наряжают и очень красиво. Я уже был там.

Гурьбой мы отправились по улице 1905 года к кладбищенской церкви.
 
Спас-Преображенская церковь была заложена в 1897г. на том месте, где когда-то стояла небольшая кладбищенская деревянная церковь, которая к тому времени уже почти разрушилась.
Расположена церковь на самом высоком месте в городе у входа на городское кладбище, которое из-за своего расположения получило название «Нагорное».

Я заметил, что перед тем, как зайти в церковь, некоторые мальчишки крестятся. Для меня это было новостью. Мы сняли головные уборы и, озираясь по сторонам, вошли. Против ожидания, нас не прогнали. Скорее, наоборот, сказали, чтобы мы смелее проходили.
После солнечной улицы, в церкви было как-то сумрачно.

Несколько священнослужителей в длинных черных рясах украшали гирляндами иконостас. Приближалась Пасха – один из главных христианских праздников.
Церковь меня поразила своими размерами и внутренним убранством. Обрамленные в серебряные и позолоченные рамы иконы святых освещались тусклым светом лампад и свечей. Мне почему-то казалось, что лики святых обращены в мою сторону. Все они были очень серьезные и строгие. Мне стало как-то не по себе и я вышел из церкви.
В дальнейшем я неоднократно с мальчишками бывал в церкви, но никогда больше я такого ощущения, как в первый свой приход, не испытывал. Приходил я туда из чистого любопытства. Иногда нас даже там чем-то угощали.

Настал май. На улице наступило затишье.
Начиная с четвертого класса  по окончании учебного года, ученики сдавали экзамены. Поскольку большинство участников уличных игр были старше меня, им-то как раз и пришлось засесть за учебники, чтобы повторить пройденное.
Я закончил первый класс со всеми отличными отметками и получил первую свою Похвальную грамоту.

Уже почти месяц дедушка не приходил домой. В апреле-мае река Сива становилась бурной и выходила из берегов. Единственный деревянный мост через Сиву в районе Гавриловки во время половодья сносило. В это время переправлялись через реку вброд на лошадях, или самостоятельно.

 Несмотря на большой разлив, все-таки были места, где можно было перейти реку, хотя это было опасно из-за сильного течения. Поэтому в одиночку такие переходы никто не предпринимал. Когда вода спадала, строили новый мост.  Так повторялось из года в год.
Мама беспокоилась, как там дедушка?
Ведь у него уже должен был закончиться хлеб.
Мама спекла в пятницу хлеб и мы утром отправились в путь. Когда подошли к реке, мы невольно остановились.
Где брод? Куда идти?
Ничего не оставалось делать, как ждать.

Мы прождали около двух часов, пока не появились две женщины, жительницы Гавриловки. Они знали, где находился брод. Все разделись, сняв обувь и часть одежды. Меня взяли крепко за руки, поставив в середину, и мы медленно, нащупывая ногами дно, начали движение к противоположному берегу. Течение было настолько сильным, что я бы точно не устоял.  Уровень воды был мне чуть ниже пояса. Ноги сводило от холодной воды.
Наконец мы достигли противоположного берега. Быстро обтеревшись, чем могли, мы оделись и направились к дедушке.

Мы хотели остаться у дедушки до понедельника, но оказалось, что сосед завтра на лошади едет в город. Терять такую возможность выбраться из деревни было неразумно и мы утром, к моему большому огорчению, уехали обратно.

Однажды мама принесла мне лапти. Настоящие лапти, сплетенные из лыка липы.
Это был подарок какого-то лесника, за то, что мама помогала ему составлять бухгалтерские отчеты.
По поверью, лапти, сплетенные из лыка, кроме защиты ног, оберегали от происков нечистой силы. Конечно, на улицу я выходить в них стеснялся, но на огород через лес идти или с деревенскими мальчишками по деревне бегать – лучшей обуви нельзя было придумать. В лаптях ноги совершенно не уставали. Я не помню более легкой и удобной обуви, чем лапти.

Несколько дней я слонялся бесцельно по двору, иногда выглядывая на улицу.
К вечеру меня заметил Ельчик и подозвал.

- Хочешь завтра на «шихту» пойти? Ты, я и еще один парень, но ты его не знаешь. Он знает, как незаметно туда подойти.

Не очень понимая, о чем идет речь, я согласился и мы договорились о встрече.
Утром мы встретились, как договаривались, на улице 1 Мая. Спустились вниз по косогору, в сторону вокзала, затем свернули, пошли вдоль главных железнодорожных путей до стрелки. Наш проводник дорогу знал отлично. Мы свернули на одиночную колею. Идти пришлось еще с полчаса, прежде чем мы увидели огромную свалку, находящуюся по одну сторону колеи. Свалка простиралась, наверное, километра на три, а, может быть, и более. Это была, как ее называли, «шихта».

В марте 1942г. было принято постановление « Об организации сбора и вывоза ... лома черных и цветных металлов». Были организованы при воинских частях специальные подразделения по сбору непригодного для дальнейшего использования оружия и техники.
Эту всю технику собирали на полях былых сражений и свозили на заводы, выпускавшие военную продукцию, на переплавку. Вот и эта, сваленная как попало техника, ждала своей печальной участи.

Тем временем, сделав приличный круг, чтобы нас не заметила охрана, мы достигли нашей цели.
Собственно охраны как таковой не было. Два вооруженных винтовками человека в униформе неопределенного рода войск медленно шагали по колее навстречу друг другу. Встретившись, они останавливались, подолгу курили, затем расходились в разные стороны, доходили до крайних мест свалки, постояв для приличия, разворачивались, чтобы затем повторить весь путь сначала. Для нас эта охрана ровным счетом ничего не значила. Мы заходили с тыльной стороны, рассыпались поодиночке и тихо, чтобы не привлечь внимание излишним шумом, принимались за дело.

Какой только техники там не было! Подбитые танки различных типов с развороченными башнями, пробитыми бортами и погнутыми стволами пушек; самоходные артиллерийские установки разных калибров, исковерканные взрывами мин и снарядов; бронемашины, полностью или частично обгоревшие и много другой техники.
 Внутри можно было найти каски, как простреленные, так и неповрежденные; остатки стрелкового оружия, коробки для патронов  разных калибров и еще много всякой всячины, от обилия которой захватывало дух.
Все это было, как советского производства, так и германского, а также австрийского, итальянского и, возможно, других воюющих стран.
Моими трофеями на этот раз были трехгранный штык, очевидно от советской винтовки и итальянский карабин с разбитым и обгоревшим прикладом.
Зачем мне все это нужно было, я не знал. Но не уходить же с пустыми руками!

Я уже не помню, что нашли Ельчик с напарником, но в целях конспирации, мы на обратном пути завернули на кладбище и спрятали там свой арсенал.
Конечно, дома я ничего не рассказал.

«Шихту» я посещал еще не один раз. Мне было не только интересно что-то найти, но забраться, например, в танк и посидеть в кресле командира танка или механика-водителя, смотря  что оставалось мало-мальски неповрежденным.
С каждым разом мой арсенал пополнялся.

У некоторых ребят находки были поинтересней: у кого-то было несколько десятков патронов, заправленных в пулеметные ленты; у кого-то крупнокалиберные патроны; у кого-то вполне годное стрелковое оружие. Что касается штыков, то они были почти у каждого.

Время от времени мы, вооружившись «до зубов», играли в военные игры. Местом проведения игр было кладбище, как наиболее подходящая по рельефу местность.
Мы проникали на кладбище сквозь дырки в ограде, пробираясь через Юркин двор. Конечно, без воинствующих криков играть в эти игры никак не получалось, но и на кладбище шуметь не полагалось. Вскоре игры на кладбище прекратились сами по себе. Интерес к добыче «нового вооружения» как-то приутих.

Все было бы ничего, если бы через некоторое время не начали происходить несчастные случаи. Кто-то из ребят лишился пальцев рук, кто-то повредил себе еще что-то, разбирая найденные боеприпасы или проводя с ними различные эксперименты.

Как-будто один из мальчишек на одной из соседних улиц погиб, а другой  - ослеп. 
Я не был свидетелем подобных происшествий и не знал этих ребят, но мальчишки с нашей улицы, божась, утверждали  правдивость всего сказанного.
По-видимому что-то все-таки было. Через некоторое время вышло какое-то грозное распоряжение местных властей с предложением в течение нескольких дней сдать все имеемое «в наличии огнестрельное и холодное оружие».
По требованию дяди Володи, я показал ему весь свой арсенал. Он, молча, взял все, что у меня было, за исключением каких-то железяк, не имевших прямого отношения к оружию и, у меня на виду, утопил все в выгребной яме. Конечно, мне было жаль моих находок.

Ура! Я еду в пионерский лагерь!
Однажды дядя Володя пришел с работы и спросил, хочу ли я поехать в заводской пионерский лагерь. Конечно, ответ был однозначный. Конечно, я хотел.
Начались сборы. В мыслях я уже давно был там, среди моих сверстников.
Сбор назначили возле одной из школ, куда подъехали несколько крытых грузовых машин для «лагерников» и одна обычная для нашего «багажа».
Пионерский лагерь располагался на высоком берегу реки Сива, в нескольких километрах от Гавриловки.
Лагерь был построен еще в 1936г. и все годы использовался исключительно для отдыха и оздоровления детей.

Лагерь занимал большую площадь, включавшую не только присущие исключительно пионерскому лагерю места проведения линеек и других общественных мероприятий, но и большой комплекс спортивных площадок и площадок с оборудованием для различного рода развлечений.

За исключением утренней и вечерней линеек, никаких больше построений не было.
Мы все этому были несказанно рады, потому что никто не любил, как у нас говорили, муштру.
Между завтраком и обедом мы занимались в различных кружках. Можно только удивляться фантазии и искусству наших воспитателей и пионервожатых, придумывавших такое количество различных занятий.
А после дневного сна и полдника начинались спортивные игры и состязания. Физруком у нас был работник завода по имени Юзик. Его так называли все – от мала до велика.  Он успевал присутствовать почти одновременно на нескольких спортивных площадках.
Он показывал хороший пример закалки – с утра и до отбоя он в любую погоду (кроме дождливой) ходил раздетый по пояс и только в дождь надевал на голое тело брезентовую куртку с капюшоном.

Единственное, что нас в лагере не устраивало – мы всегда хотели кушать. По-моему мы были ненасытны. Мы съедали все, что нам давали и просили  добавку, но на добавку была своя очередь. Поэтому мы с нетерпением ждали выходного дня, когда приезжали родители. Наверное, это были самые счастливые дни.

Через две недели мы уже начали готовиться к двум событиям: к спортивно-военизированной игре «Найти знамя» и Прощальному костру.

Я еще неоднократно ездил в заводской пионерский лагерь в последующие годы, но  впечатления от первой поездки были и остались самыми сильными.

Как-то незаметно пролетело время. Заканчивалась наша смена.
Я подружился в лагере со многими ребятами, но с одним из них, Давидкой, наша дружба продолжалась не один год.
Давидка был мой ровесник. Был он родом с Украины, из города Херсона. Жили они вдвоем  с мамой, недалеко от нас в небольшой квартире, состоящей из кухни и комнаты. Сначала жили они где-то в общежитии, но потом им предоставили лучшее жилье, как семье фронтовика. Хоть и редко, но все же они получали письма с фронта.

Я не помню, кем и где работала его мама, но жили они очень бедно.
После лагерной смены мы встречались с ним почти каждый день.
Однажды я где-то прослышал, что на незасеянном поле по дороге на Гавриловку растет полевая клубника и  предложил ему пойти на разведку. Мама пошла со мной к Давидке, чтобы узнать с кем я собираюсь идти. Так познакомились наши мамы.
Утром, вооружившись бидончиками для ягод, мы отправились в путь.

Собственно, это была территория аэродрома. Само летное поле находилось довольно далеко и мы с интересом  наблюдали как взлетали и садились «кукурузники». Может быть там, дальше, и была охрана, но мы ее не видели.

Наевшись вдоволь некрупной, но очень сладкой клубники, мы лежали на местами уже пожухлой, траве и смотрели в голубое небо, где кружили, казалось, совсем маленькие самолеты. Они даже больше напоминали серебристокрылых птиц, то взмывающих высоко в небо, то «падающих» вниз, и выполняющих при этом какие-то немыслимые фигуры.
Мы болтали о всякой всячине или просто молча, смотрели в небо. Говорят, что в таких случаях у мальчишек возникает неудержимое желание  стать летчиком. У меня ни в тот момент, ни впоследствии такого желания не возникало.

Собрав немного клубники для оправдания цели нашего похода, мы  отправились домой. Если погода позволяла, мы часто ходили на «наш» аэродром.

Пролетел еще один месяц летних каникул. Однажды в воскресенье, когда дедушка уже собирался уходить, он спросил меня, хочу ли я пойти с ним и пожить немного в Гавриловке. Конечно же, я ответил согласием.

В Гавриловке, как мне показалось, за год почти ничего не изменилось. Но это было только на первый взгляд. Во-первых, через реку Сиву уже был построен очередной деревянный мост, существовать которому суждено было лишь до следующего весеннего паводка. Во-вторых, у дедушки в кузнице был новый молотобоец, из австрийских военнопленных.

Группа военнопленных работала в колхозе на строительстве нового коровника. Как председатель колхоза сумел добиться этого, было загадкой.
Как раз перед их приходом исчез Дока. Никто не знал где он и что с ним. Просто однажды утром соседка, проходя мимо, увидела, что дверь его дома была настежь открыта. Почуяв что-то неладное, она сначала позвала Доку, но, не услышав ответа, не на шутку испугалась и позвала еще соседей. Они вошли в дом и увидели, что в доме все было перевернуто вверх дном, а сам хозяин исчез. Они сообщили об этом председателю колхоза. Назавтра откуда-то приехали какие-то люди в форме НКВД, походили, что-то выискивая, допросили соседку Доки, опечатали дом и уехали.
Через несколько дней сам председатель привел к дедушке нового молотобойца.

К кузнице подъехал после объезда лесничий и о чем-то поговорил с дедушкой. Я в это время находился среди зарослей  в малиннике и лакомился уже перезревшими, но сладкими ягодами. Как оказалось, его лошадь «потеряла» одну подкову. Лесничий  привязал лошадь и вскоре ушел.   
Дедушка подошел к лошади, при помощи простого прутика снял мерку с копыта и со своим подручным приступили к изготовлению подковы. Поскольку такую работу приходилось выполнять довольно часто, у дедушки был некоторый запас заготовок.
Когда подкова была готова, дедушка подошел к лошади, и, тихо, даже как-то ласково сказал:

- Дай ногу!
 
- Неужели лошадь все понимает? – удивился я.

Тем не менее, лошадь выполнила команду, Дедушка специальными клещами вытащил остатки старых гвоздей, опилил копыто, поставил и закрепил специально откованными  гвоздями новую подкову.
Спустя какое-то время, я спросил у дедушки:

- Неужели тебя никогда не лягнула лошадь?

- Было однажды, когда я был молодой и еще не знал нрава лошади. По-моему, я в тот раз обошелся с ней грубо.

Помимо накопившихся дел по ремонту плугов, борон и прочей сельхозтехники, появилась неожиданная работа, в выполнении которой дедушка никак отказать не мог.

Шел август 1943года.
На фронтах отечественной войны шли наступательные операции Красной армии. Предстояло пройти еще большой и трудный путь до полного окончания войны, но сомнений в ее успешном окончании ни у кого уже не было.
Отличившиеся в боях с противником военнослужащих помимо боевых наград, награждали, в качестве поощрения, краткосрочными отпусками.
Вот и в Гавриловку прибыли с небольшой разницей во времени один рядовой и один старший сержант.
Воевали они на разных фронтах, но вот встретились. Оба видные, в новой форме, при погонах и других знаках отличия, а главное, с боевыми наградами.
Чем не женихи?
Вот и решили в деревне сразу две свадьбы сыграть. Только ведь, где кольца обручальные взять? Кто-то посоветовал обратиться к дедушке, может быть он сможет что-то сделать. Каково же было их удивление, когда он согласился сделать молодоженам серебряные кольца. Он только попросил достать старые советские монеты, чеканки 1924-1926гг., достоинством в 50 копеек или один рубль.

Эти монеты изготавливались из дорогостоящего сплава с большим содержанием серебра. На ободке каждой монеты было выгравировано – Девять грамм чистого серебра.

Такие монеты нашлись. 
В трудное время 1941-1942гг.  эти монеты горожане, которые сохранили их каким-то образом, обменивали их на продукты питания.

Затаив дыхание, я стоял в стороне, у шкафа, где дедушка переодевался и не сводил глаз с дедушкиных рук, в которых совершенно непонятным образом преобразовывалась плоская круглая монета в кольцо.
Размер кольца дедушка контролировал специальным шаблоном, который сам же и изготовил.  Очень много времени ушло на полировку уже изготовленных колец. Но зато, как они смотрелись!
Я иногда посматривал в сторону молотобойца. Он сидел в сторонке с полуоткрытым ртом и, с не меньшим восхищением, чем я, смотрел на изготовление колец.
Но самое главное, Заказчики колец остались довольны.

Быстро пролетели две недели.  Я должен был возвращаться в город.
В этом году 1 сентября пришлось на середину недели. Всю последнюю неделю у дедушки было много работы и я видел, что он устал. Я предложил, что я сам пойду домой, так как я дорогу хорошо знал.
Домой я прибыл  без каких- либо приключений и в отличном настроении. Я понял, что я уже взрослею и мне уже доверяют.

Откровенно говоря, я за школой уже соскучился и ждал с нетерпением 1 сентября.
Так уж получилось, что я за все лето всего одну книжку прочел, а ведь Елизавета Вениаминовна спросит.  Наверное, поэтому или по причине «книжного голода», я просто окунулся в чтение. Мама записала меня в городскую библиотеку и я все свободное время проводил там.
Правда, все, что мне предлагали, меня не всегда устраивало. Кроме «программных» книг меня интересовало и многое другое.
Как часто случается, помог Его величество случай.

Под навесом огромного хозяйского сарая, между высокой полянницей дров и угловой стенкой сарая, находился мой «арсенал». Когда с помощью дяди Володи он был ликвидирован, я как-то реже стал туда заглядывать. А ведь там стояла старая лестница-стремянка, по которой, если она, конечно, выдержит, можно забраться на чердак сарая. Выбрав время, когда никто меня не видел, я осторожно, чтобы не ступать  на середину поперечин, полез по лестнице. Наконец я достиг цели.
На чердаке было темно. Я подождал, пока привыкнут глаза к темноте и, осторожно ступая, чтобы не наделать лишнего шума, начал осматриваться.

Через маленькое, треугольной формы, оконце в торце чердака проникал сумеречный свет. В мою сторону свет не доходил. Он терялся где-то в огромной свалке, состоявшей из старых вещей, предметов домашнего обихода, старых игрушек, преимущественно кукол, пачек старых газет, поломанных детских лыж и санок и многого другого, названия которого я определить не мог. Все это было покрыто толстым слоем пыли и затянуто паутиной.

Я по-прежнему стоял в нерешительности. Постепенно мои глаза освоились с темнотой.
В ближнем углу я заметил пачки то ли газет, то ли журналов. Осторожно подошел, присмотрелся. Это были пачки старых газет  и среди них несколько журналов, из которых мне бросились в глаза названия «Костер» и «Пионер». Всего я насчитал семь журналов.
Осторожно, чтобы не сорваться с лестницы и не потерять свою находку,  я спустился вниз и никем не замеченный проскользнул в дом.

Журналы были разрозненные, издания 1935-1937гг.
Много интересного и нового  я почерпнул из этих журналов: рассказы А.Гайдара, рассказ о гибели теплохода «Челюскин», рассказы К.Паустовского и Ю.Олеши, хвалебные статьи о первых маршалах Красной армии – Ворошилове, Буденном, Тухачевском, Блюхере, Егорове, и много, много всякого другого...

В школе мы учились по старым, еще довоенным учебникам, где кем-то, когда-то были густо «измазаны» чернилами портреты многих известных политических и военных деятелей. Над каждым из них детской рукой было написано «Враг народа».
Трудно было понять, почему, например, трое из пяти маршалов, имевших «выдающиеся заслуги», через два года вдруг стали врагами народа и изменниками Родины.
Я долго думал, но ничего сообразить не мог. Видимо еще не дорос.
Никто не смог бы, наверное, тогда ответить мне на эти вопросы.

Я почему-то подумал, что больше никто не будет читать эти журналы и, все-таки опасаясь, что кто-нибудь из хозяев может случайно увидеть и узнать свои журналы (хотя это было маловероятно), пустил их, после прочтения, на растопку печи.
 
Между тем в школе шла подготовка к празднованию дня Октябрьской революции.
Мы готовились к выступлениям в госпитале перед ранеными.
Подготовка и репетиции шли с неподдельным воодушевлением и большим желанием.

В один из дней после занятий большая часть класса направилась в госпиталь.
В городе Воткинске были два госпиталя для раненых. Один из них размещался в здании бывшей Красной больницы. В этом госпитале мы и выступали.

В вестибюле, где проводился самодеятельный концерт, собралось много раненых.
Были среди них ходячие, были и лежачие, которых привезли прямо на кроватях или принесли на носилках.
В нашем репертуаре были песни, чтение стихотворений, короткие сценки из спектаклей.
Я читал короткий отрывок из «Василия Теркина».
Позднее Елизавета Вениаминовна нам сказала, что концертом зрители остались довольны.
 
Утром, 7 ноября, дядя Володя пришел с ночной смены и сообщил, что вчера был освобожден город Киев. Нашей радости, кажется, не было границ. Мы в мыслях уже начали строить планы: как приедем, как войдем в свою квартиру...
Мы еще не знали, что наш дом сгорел и что жить нам негде.
Начался новый отсчет времени – времени возвращения домой, в Киев. Но, как оказалось, до этого было еще очень далеко.

В конце 1943 года мы получили письмо.  Вернее, нам его кто-то передал. Письмо было адресовано  бабушке, хотя касалось непосредственно мамы.
В нем сообщалось, что наш дальний родственник, муж маминой старшей сестры, в числе многих мужчин уже не призывного возраста был объявлен мобилизованным и отправлен в труд армию. В 1943году он оказался в Тайшетлаге и  встречался там с заключенными, осужденными по 58 статье УК, то есть «политическими». Они рассказывали, что среди них как-будто находился бывший военврач, арестованный  где-то в Забайкалье, но его недавно в числе других осужденных перевели в другое место.
Это была какая-то вновь вспыхнувшая искра надежды.

Мама написала большое письмо (в который уже раз!) с просьбой сообщить о судьбе папы и отправила его куда-то в Москву. Наверное, месяца через два, маму вызвали в Управление НКВД по городу Воткинску. Ее принял молодой офицер в чине капитана. Он задавал какие-то вопросы, что-то записывал. Затем, неожиданно предложил маме пройтись. Когда они вышли из служебного помещения на улицу, капитан остановился и сказал приблизительно следующее:

- Вы молодая женщина. У вас есть ребенок. Чтобы не исковеркать жизнь себе и своему сыну, я очень прошу вас, никогда больше не писать запросы относительно вашего мужа. Об этой нашей беседе прошу вас тоже никому не рассказывать.
 
И, действительно, этот разговор мама хранила в тайне много лет.

Что касается нашего родственника, то в конце 1944 года он был освобожден.

Наступил 1944год.
Целыми днями, предоставленный сам себе, я катался на лыжах или проводил время у Давидки. У нас была выдуманная нами занимательная игра – в бумажных солдатиков. Мы рисовали огрызками цветных карандашей, которые мне подарили еще на «выпускном вечере» в детском саду, солдатиков различных родов войск (в том числе и не существующих), вырезали их ножницами и устраивали баталии. Нас эти игры настолько занимали, что мы зачастую заигрывались допоздна, когда уже приходила с работы Давидкина мама.

Я уже сейчас не помню, когда точно мы начали в школе перед  началом уроков петь гимн Советского Союза. Впервые гимн был исполнен по радио в ночь на 1 января
1944 года.
Вначале мы выучили наизусть слова гимна. Запомнить мотив оказалось намного сложнее.
В один из дней (вероятно, было соответствующее указание) Елизавета Вениаминовна нам объявила, что с сегодняшнего дня мы будем перед началом уроков петь гимн Советского Союза. Правда потом успокоила - только один куплет, с припевом. 
Это немного напоминало времена, когда в дореволюционных школах  (о чем мы читали в книжках) пели перед занятиями «Боже царя храни». Но об этом никто и пикнуть не посмел бы.
Вразнобой, в основе своей безголосые, не зная или не умея правильно воспроизвести мелодию, тем не менее, мы старались изо всех сил. Мы пели с каким-то особым подъемом и, даже, с гордостью. Конечно, со стороны это пение могло вызвать лишь улыбку, но для нас все было очень серьезно.

                *   *   *

Прошел год.
Была весна 1945года.  Война шла уже на территории Германии. До Победы было совсем недалеко. Я уже был в третьем классе. В школе то и дело шли разговоры о том, что вскоре все разъедутся.
Я как-то спросил у дедушки:

- Как ты думаешь, мы скоро поедем в Киев?

На что он мне ответил, что нам некуда ехать, так как наш дом сгорел. Мне стало вдруг очень грустно. Тем более, что некоторые наши родственники уже возвратились в Киев.

- Живут же они где-то? – задавал я себе наивный вопрос.

Вскоре я понял, что взрослые еще не решили: ехать в Киев сейчас или еще подождать.

Настал день 9 мая.
Я собирался, как обычно, в школу. Вдруг слышу во дворе возгласы:

- Победа! Победа!

Я выскочил во двор: там стояла мама, обнявшись с Ирой, и обе плакали навзрыд. Сквозь слезы они что-то говорили, но я различал  только одно слово:

- Победа!
 
Это были слезы радости.
Я схватил свой портфель и бегом в школу – мне казалось, что я первым узнал об этом выдающемся событии.
Несмотря на ранее время, на улицах было полно народу. Знакомые и незнакомые люди обнимались, целовались и поздравляли друг друга с Победой.
В школе как-то сами по себе «отменились» первые уроки. Настроение у всех приподнятое. Наконец, все разошлись по своим классам, но уроки по расписанию так и не начались.
По дороге домой, я подумал, что теперь-то уж точно мы скоро уедем в Киев. Почему мне так захотелось в Киев – не знаю, но я просто грезил этой мыслью.

Прошло три или четыре месяца. За это время я закончил третий класс и провел целую смену в пионерском лагере.
С Давидкой мы давно не виделись и я решил его навестить.
Каково же было мое удивление, когда я увидел у них дома какого-то военного в простой солдатской форме, с орденами и медалями на груди.
 
- Вчера мой папа с войны вернулся! – воскликнул Давидка, увидев меня.

Я замер на месте. В сердце что-то защемило. У меня было желание немедленно уйти.
Я не завидовал Давидке. Это, действительно, не была зависть. Это было что-то другое. Скорей всего это было подспудное чувство несправедливости, несправедливости по отношению к моему папе. Ведь он тоже мог быть живым и здоровым и тоже, может быть, при орденах и медалях. В этот момент я, кажется, не владел собой.
Мне действительно нужно было уйти. Я медленно повернулся, все еще не решаясь уйти.
Вывел меня из оцепенения тихий, даже какой-то ласковый голос Давидкиного папы:

- Ничего, дружок, не унывай. Будет и на твоей улице праздник.

Он посадил нас с Давидкой к себе на колени, так чтобы мы смогли хорошо рассмотреть его награды. Я еще слабо разбирался, где орден, а где медаль. Арон Михайлович (так звали Давидкиного папу) рассказал, что всю войну был связистом, был дважды легко ранен, но свою часть не покидал, что у него два ордена и четыре медали.
Я постепенно успокоился. Вскоре я распрощался – мне не терпелось поделиться с мамой этой новостью.

 В один из дней мама сказала, что скоро мы переедем на новое место жительства.
 
- Почему? – спросил я и мне вдруг стало грустно.

 Я очень привык к этому дому, к нашей улице, к мальчишкам, с которыми играл и с которыми подружился.

- Дядя Володя переезжает и будет жить отдельно, а дедушка здесь редко бывает. Зачем нам такая большая квартира, за которую приходится много платить?

Я не все понял, но согласился.
К тому времени дядя Володя женился и заботы о нас он уже должен был разделить, естественно, со своей семьей.

Мы переехали ближе к центру. Теперь мы жили в большой и светлой комнате на втором этаже двухэтажного дома по улице Спорта, 47. Условия для жизни там были лучше, но мне было скучно.  В свободное время я часто уходил к мальчишкам , которые по-прежнему, время от времени, собирались на углу улицы Марата и 1905 года. Иногда удавалось поиграть с ними  в бабки или лапту.
Но время брало свое. Мои встречи с бывшими товарищами по играм становились все реже, пока не прекратились вовсе.

Новый учебный год начался для меня с неожиданности. Наш класс был расформирован. Часть учеников осталась в прежней школе, а часть, и я в том числе, были переведены в школу №3 имени А.С.Пушкина. С этим можно было бы смириться, если бы оставалась у нас Елизавета Вениаминовна, которую мы все очень полюбили.

К нашему огорчению этого не произошло. Новой нашей учительницей и классным руководителем стала Елизавета Алексеевна Пивоварова.
Четвертый класс считался выпускным классом начальной школы и нам предстояло, по его окончании, сдавать экзамены.
Новая учительница, пожилая, сухощавая женщина, с гладко зачесанными назад, совсем седыми волосами, оказалась совсем не строгой, скорее, наоборот, очень мягкой. Она как-то по-своему реагировала на наши всевозможные проделки, журила нас, постоянно улыбаясь, и никогда по мелочам не жаловалась на нас родителям. Постепенно мы к ней привыкли.

Наступил 1946 год. Война давно закончилась, а мы все еще в Воткинске и, похоже, уезжать не собирались. Так я временами думал.
Были зимние школьные каникулы и делать было  особенно нечего.

Однажды, когда дядя Володя пришел к нам проведать дедушку, я набрался смелости и спросил у него:

- Когда мы уже поедем в Киев? - я понимал, что, в конце концов, за ним решающее слово.

- В Киев хочешь?- спросил он меня, усмехаясь.

Я кивнул и приготовился слушать.

- Заканчивай школу, сдай хорошо экзамены и к концу лета мы поедем.

- А ты тоже с нами поедешь?

- Да, я вас отвезу в Киев, а потом вернусь.

Теперь у меня появилась точка обратного отсчета – сколько осталось дней до отъезда.

Как только у меня появилось свободное время, я помчался к Давидке, чтобы поделиться этой новостью. Увидев меня, он помчался мне навстречу с радостным возгласом:

- Мы скоро уезжаем! В Херсон!

Я был немного огорчен. Опять он меня опередил.

- Мы тоже скоро уезжаем. В Киев.

Они уезжали примерно через месяц, не ожидая даже окончания учебного года. Я не знал, чем была вызвана такая «спешка», но, вероятно, у них были свои планы.
Мы с мамой пришли их проводить. И мне и Давидке было грустно расставаться. За это время мы успели подружиться и почти никогда не ссорились. Мы немного поболтали, так, ни о чем, обменялись какими-то безделушками и расстались.

Закончился учебный год. Все экзамены я сдал на «Отлично» и получил очередную
«Похвальную грамоту». Я слонялся без дела в ожидании отъезда. Часто я просто уходил из дома, приходил на берег воткинского пруда, садился где-нибудь на камнях и подолгу смотрел вдаль.
               
 Я просиживая там подолгу и, наблюдая закат солнца, любовался разноцветьем красок, на разнообразие и игру которых я раньше не обращал ни малейшего внимания.

Наконец настал тот день, когда мы, в ожидании дяди Володи, сидели в как-то сразу ставшей неуютной комнате среди упакованных чемоданов, узлов и мешков. Именно мешков, потому что ничего другого для перевозки вещей тогда не было, а чемоданов не хватило.

Когда мы в 1941 году  уезжали, оставляя дома весь свой скарб, все надеялись в душе, что война скоро закончится и мы вернемся к своему очагу, то сейчас, по истечении пяти лет, мы забирали с собой все, чем обзавелись за эти годы.


Нет необходимости описывать все перипетии нашего путешествия. Иначе это назвать нельзя. Бесконечные пересадки, смена вагонов  от товарного до пассажирского – все это, наконец, закончилось и мы прибыли на станцию Киев-пассажирский.

Перетащив по путям вещи, мы стояли у главного входа. Кругом сновали люди. Дедушка присел на один из чемоданов. Только теперь я заметил, как он осунулся. Но он не обмолвился ни словом, что он устал, а ведь ему было уже тогда восемьдесят(!) лет.

Я стоял, озираясь по сторонам.
Прямо перед главным входом раскинулась огромная площадь, посреди которой зиял огромный провал, в который по размерам вполне мог уместиться вагон трамвая. Это был результат прямого попадания авиабомбы, сейчас уже неважно чьей.
Взрыв пришелся на самую середину туннеля, который находился под вокзальной площадью. К этому времени в туннеле были уже восстановлены  железнодорожные пути. Провал пока остался, видимо было сейчас не до него.

 Вокруг  было установлено невысокое ограждение. И сквозь него было видно как время от времени то в одну, то в другую сторону шли грузовые составы.
На трамвайной остановке собралось достаточно много людей. Подошел трамвай. Впереди над лобовым окном красовалась надпись: №13, Вокзал – Красная площадь.
Я не знал, куда и на чем нам нужно ехать, а спрашивать как-то постеснялся.
Наконец появился дядя Володя. Он узнавал что-то насчет нашего багажа и сказал, что его можно будет забрать даже через месяц.

Поскольку часть родственников уже возвратилась из эвакуации,  мы надеялись на первое время у кого-то из них остановиться.
Поначалу остановились у маминой старшей сестры Елизаветы, тети Лизы. Поначалу казалось, что сестрам, давно не видевших друг друга и потерявших за последние годы родных и близких ( у тети Лизы погибли сын и дочь) есть, что вспомнить и о чем поговорить.
Каждый вечер начинался с воспоминаний детства (мама была моложе своей сестры на одиннадцать лет), затем вспоминались личные обиды, начинались взаимные упреки, перераставшие, как правило, в ссоры.
Это продолжалось почти ежедневно.
Жить в таких условиях становилось невозможным. Нужно было искать другое место временного проживания

 Мама как раз устроилась на работу - бухгалтером  в Стройуправление Мясомолпрома.
В нарушение всяких правил и законов маме дали место в общежитии.

А меня приютила семья маминого старшего брата. Так я оказался четвертым в махонькой комнате, расположенной в подвале одноэтажного дома по улице Дмитриевской, 21.

Так уж исторически сложилось, что улица Дмитриевская была одной из улиц, помимо улиц Златоустовской (Володарского), Воровского (Бульварно-Кудрявской) и  О.Гончара (Мало – Владимирской), примыкавших к известному далеко за пределами Киева толкучему рынку - Евбазу.

 Рынок возник здесь еще в 1860 году. Тогда это была глухая окраина Киева. Местность официально обрела свое название, Галицкая площадь, только девять лет спустя. Несмотря на разрешения торговать на рынках, в Киеве ощущалась нехватка товаров, грозящая перерасти к неповиновению властям. В некоторое нарушение закона «О черте оседлости», власти разрешили торговать на рынке евреям, выделив им «специальное для торговли место». Так возник Еврейский базар – знаменитый Евбаз.

Даже было написано стихотворение посвященное Евбазу. Приведу только первое четырехстишье (Автор – Я. Хелемский).

               

                «...Знаменитый Галицкий базар
                В Киеве Еврейским называли,
                Хоть от галичан и до татар
                Все на том базаре торговали...»

 Здесь продавали, покупали, воровали и обменивались невероятными, но «самыми правдивыми», новостями.
В очень «усеченном» виде Евбаз функционировал и в период оккупации.

После войны Евбаз вновь начал набирать силу. Но в отличие от довоенного, послевоенный дикий евбазовский толчок представлял уже и серьезную криминальную угрозу.
 Базар кишел карманниками и жульем.
На базаре можно было купить все – от «французских» булочек и пирожков с горохом до Звезды Героя Советского Союза и огнестрельного оружия. Грабежи и убийства были уже не редкостью. Иногда в подворотнях близлежащих домов или в речке Лыбедь находили трупы людей. 

В мае 1946 года киевскими властями было принято решение о ликвидации Евбаза. Базар снесли летом. В течение нескольких дней  бульдозерами было снесено сотни лавок и магазинчиков. Тысячи и тысячи постоянных обитателей этих мест  - крыс, ринулись в подвалы и сараи близлежащих улиц, пожирая все, что можно было еще съесть.

Торговые места были переведены на «Новый базар», построенный невдалеке, частично на другие рынки.
Однако, даже после официального закрытия, Евбаз в вялотекущей форме просуществовал еще более трех лет.
Но самое главное – осталась шпана, не представлявшая себе жизни вне этой среды: жулики, карманники, воры.
 
Как раз в это время я «поселился» на Дмитриевской,21.
Небольшое окошко комнаты, выходившее во двор, было ниже уровня тротуара.
Двор был небольшой, заасфальтированный.
Во дворе, напротив, стоял большой четырехэтажный  красивый кирпичный дом. По сравнению с нашим, маленьким, он казался мне огромным. Это здание когда-то было построено одним из киевских меценатов как доходный дом.

Мне поставили раскладушку и мы зажили, как в «Теремке». Если не обращать внимания на ужасную тесноту, сырость и бегающих  в коридоре, даже днем, крыс, можно было считать, что жилищная проблема для меня на какое-то время решена.

После долгих поисков удалось, наконец,  приобрести для нас небольшую комнату, площадью девять квадратных метров, в общей квартире на третьем этаже трехэтажного дома по улице Володарского, 33.
Небольшое окно выходило на частично застекленную лестничную клетку, так что в комнате почти всегда был полумрак.
Вот в эту маленькую комнату переехали мама и дедушка. Несмотря на преклонный возраст, дедушка снова пошел работать. Устроился он кузнецом в тех же
железнодорожных мастерских, где работал до войны.

Я тоже уже собрался было переезжать, но мне сказали, что я еще некоторое время должен пожить у родственников. Это «некоторое время» растянулось на длинных три месяца.

Вскоре мне пришлось вместе с семьей маминого брата переехать на новое место жительства.
Комната, куда мы переехали, была одной из шести комнат, когда-то большой и богатой квартиры, ныне представляющую собой густонаселенную «коммуналку».
Квартира располагалась на пятом этаже пятиэтажного дома по улице Ф.Энгельса, 28.

Улица Ф.Энгельса прежде называлась Лютеранская (когда-то на этой улице располагалась лютеранская церковь), затем Анненковская, в честь киевского генерал-губернатора, а с 1919 года имени Ф.Энгельса.
Улица расположена в одном из самых замечательных районов Киева, на Печерске, который  всегда считался самым аристократическим районом города.

Учебный год уже начался, а меня, по причине неопределенности места жительства еще не зачислили в школу.
Наконец, как будто-бы все улеглось и меня определили в пятый класс школы №147, находящейся неподалеку.
Так уж получилось, что я пришел в класс среди недели. Первый урок был – украинский язык, второй – английский.
 Я вообще не понимал о чем идет речь. Я уже не говорю о том, что класс был переполнен и мы сидели зачастую по три  ученика за одной партой, рассчитанной только на двоих.
С учебниками сразу же возникли проблемы. Те, кто учился в начальных классах этой школы, а также те, кто заранее побеспокоился, учебниками как-то обзавелись.
У меня практически не было ни одного – один старый учебник по русскому языку, с вырванными страницами, который мне кто-то в классе подарил, я не считал  полноценным учебником. 
Я попробовал приобщиться к кому-нибудь, чтобы делать уроки вместе, но из этой затеи по разным причинам ничего не вышло.
Был еще один способ приобрести учебники – купить их на черном рынке.
Черный рынок учебников и канцелярских принадлежностей функционировал совершенно открыто. Он располагался в сквере на улице Бассейной.
Кто-то держал в руке один-два учебника, неважно каких. Достаточно было спросить и, вмиг появлялось все, что вам было нужно.

 Но в большинстве своем продавцами были солидные, вполне респектабельные люди, в руках у которых были объемные, набитые учебниками, портфели.
Все учебники были новые, пахнущие еще типографской краской. Но цены были, по крайней мере, для нас, неподъемные.
О том, чтобы купить комплект требуемых учебников и речи быть не могло. В воскресенье мы с мамой пошли на этот рынок и купили мне два учебника - по математике и географии. Не знаю, почему я тогда так выбрал.

Занятия шли туго. И вовсе не потому, что я чего-то не понимал или не соображал. Мне просто не нравился наш класс, не нравилась наш классный руководитель.
Я постоянно сравнивал эту школу с той школой, в Воткинске, где обстановка была совсем иная, забывая при этом, что это уже пятый класс и требования к нам, ученикам, должны быть уже другими.
 Видимо этого я еще не понимал. Уроки я делал спустя рукава. Мне нужна была какая-то встряска, какой-то толчок. И это вскоре произошло.

Прошел месяц. В классе я сидел на предпоследней парте. Оттуда ничего не было слышно - в классе стоял постоянный гул.
Заставить молча сидеть целый урок классу из сорока мальчишек не удавалось ни одному преподавателю.
Одним из способов временного «наведения порядка» в классе, было периодическое пересаживание учеников. Так, однажды, я оказался на первой парте прямо перед столом учителя. Мы сидели втроем. Я сидел с краю, а рядом со мной сидел очень тихий, даже какой-то застенчивый паренек. Звали его Миша.

Я обратил внимание, что он на уроках как- будто никого, кроме преподавателя, не видит и не слышит. Даже, когда, сидя рядом с ним, я его о чем-то спрашивал, он меня не слышал! Он обладал просто удивительной способностью сконцентрироваться на нужном объекте или действии. Все остальное он просто не воспринимал.
 
Он пришел в класс неделей позже меня и у него были поначалу те же проблемы с учебой, что и у меня. Вскоре он перестал посещать школу.  Классная руководительница сказала, что Миша серьезно заболел и  сейчас не может свободно передвигаться. Она попросила, чтобы мы по очереди носили ему домой домашние задания.

Прошел, наверное, месяц. Миша появился также неожиданно, как и исчез. Поскольку четверть приближалась к концу и его нужно было как-то аттестовать, Мишу начали спрашивать почти на каждом уроке. Каково же было общее удивление, когда он по всем предметам, включая украинский и английский, получал за свои ответы только пятерки.
Это для меня был страшный удар по самолюбию. Это был тот самый толчок, который был мне так необходим. Но, к сожалению, время было безвозвратно упущено. Оставалась надежда на следующую четверть.

В начале ноября я уже полностью перебрался к маме и дедушке.

Конечно, в нашей маленькой комнатушке было тесно. Но я был Дома!

Теперь о нашем дворе. Рассказывали, что когда-то, еще до войны, это был  зеленый уютный двор с фруктовыми деревьями и кустами крыжовника и смородины. Сейчас ничего не напоминало уже об этом – не было ни одного фруктового дерева, за исключением старой, засохшей, груши.
Не было уже красивых и пышных кустарников. Весь двор был какой-то «лысый». Лишь два старых раскидистых вяза напоминали о том далеком довоенном времени.

В конце двора протекал ручей с  веселым и игривым названием – Скоморох. Этот, когда-то довольно полноводный ручей являлся левым притоком реки Лыбедь.
 
Скоморох со временем почти весь был упрятан в коллектор. В районе нашего и соседнего дворов еще долго оставались открытые участки, по которым протекал ручей, источавший ужасное зловоние.
Часть двора, что находилась ближе к ручью, была покрыта густыми зарослями репейника, чертополоха и будяков.

У стенок сараев соседнего дома, примыкавших к нашему двору, росла высокая, под три метра, конопля.
Между зарослями бурьяна и конопли была протоптана тропинка, которая вела к мостику через  Скоморох.

Меня перевели в 22 среднюю школу и я был определен в 5«в» класс.
Моя новая школа находилась на улице Речной, что в нескольких минутах ходьбы от нашего дома.
Наш класс поразил меня. Первое – в классе было не более двадцати учеников. Второе – по возрасту присутствующих,  в основе своей, можно было скорее отнести к ученикам старших классов или, даже студентов, чем к ученикам пятого класса. 
Они и вели себя подобным образом.
Семнадцатилетний Федька, игнорируя всех и вся, сидел на уроках в кепке, глядя все время в окно. Когда ему делали замечание, он, не возражая, снимал кепку, но тут же, через минуту, надевал ее вновь. Подобных ему было еще три-четыре ученика. Большинство остальных, все-таки были старше меня.
Ни те, ни другие, как я вскоре понял, учиться не хотели. Им нужно было пересидеть в школе год-два, чтобы они могли устроиться куда-нибудь на работу. И они «высиживали» свои тройки.
В класс завел меня завуч уже после того как прозвенел звонок о начале урока. Шел урок украинского языка. Учительница знаком, не прерывая урока, показала мне на свободное место на второй парте у окна.
Как только завуч вышел, в классе начался шум. Шум был не от разговоров, а какой-то специфический, как-будто кто-то легко водит скалкой по ребристой стиральной доске. При этом все до одного уставились глазами прямо на учительницу, показывая всем своим видом, что ничего другого, кроме украинского языка, для них не существует. Она же, ничего не понимая, была, кажется, на грани срыва.
Вдруг шум неожиданно прекращался, но через несколько минут, как-будто давая учительнице небольшую передышку, он, как по команде, начинался вновь.

Все продолжали с серьезным видом внимательно смотреть в сторону учительницы. Меня, как новичка, разбирал смех. Наконец я просто не выдержал и прыснул от смеха, за что был тут-же удален из класса.

После окончания урока, учительница мне ничего не сказала, и я понял, что с моим выходом за дверь, в классе ничего не изменилось.
А все было удивительно просто. Брали огрызок карандаша с ребристой поверхностью, бросали его на пол и легким нажатием подошвы, равномерно раскатывали его по полу.

Раздавался специфический звук, похожий на легкий звук вращающейся трещотки. Команду для начала акции подавал кто-нибудь из старших, он же легким кивком головы давал команду, прекратить. Это было обычное детское хулиганство.

На перемене ко мне подошли сразу двое:

- В какой школе ты раньше учился?

Я ответил.

- Учился-то как, нормально?

- Не знаю, - ответил я, не поняв, к чему они клонят.

- Короче, списывать будешь давать?
 
- Да мне все равно. Хотите, списывайте. Но я еще не знаю, что и как будет…

- Значит, договорились. Хуже, чем у нас, у тебя не будет, - очевидно имея в виду собственные успехи, произнес один из них.

- Ладно, но только, чтобы тетрадки не рвали, - согласился я.

Большинство ребят учились средне и ниже среднего. И вовсе не потому, что совсем не хотели или были уж совсем ленивые, хотя и то и другое у них нельзя было отнять. Главная причина была в том, что они, как правило, не имели базы - базы начальной школы.
Кто-то из них находился в Киеве в период оккупации, кто-то пропустил по независящим от него причинам один-два года, находясь в эвакуации.
В этом плане мне повезло, я получил отличную подготовку в начальной школе. И дело не только в отличных отметках и грамотах, полученных мною в воткинской школе, а в основе знаний, которые я получил благодаря моим учителям.

В школьной библиотеке мне удалось получить все недостающие книги.
Теперь можно нагонять упущенное. У меня был стимул и было желание.

Между тем я начал осваивать свой район. Улица Володарского, на которой я жил, прежде называлась Златоустовской. Она получила свое название в 1869 году в честь Иоанна – Златоустовской церкви, построенной  на Галицкой площади.
В 1926 году была переименована в улицу В.Володарского.

Я быстро перезнакомился со многими мальчишками близлежащих улиц, поскольку большинство из них учились в нашей школе. Но, конечно, я быстрее всего узнал ребят с нашей улицы. Чаще они собирались у нас во дворе, так как в других домах дворы были поменьше и менее удобные для всяких игр.

По-моему, все хулиганские «новшества»  начинались в нашем классе.
Писали мы тогда простыми ручками, обмакивая перо в чернила. Тут важно было подобрать себе хорошее перо, чтобы мягко писало, не оставляя жирный след, и не царапало бумагу. В те годы это тоже была большая редкость.

В спортивных магазинах можно было свободно, без всякой лицензии или документов, купить коробку капсюлей для охотничьих патронов. В такой капсюль вкладывали кусочек хлебного мякиша и одевали на кончик пера ручки, после чего ее опускали с любой высоты на пол. Раздавался несильный хлопок, иногда с огнем, и перо оказывалось полностью испорченным.
Когда нашего класса «оказывалось» уже недостаточно, самые смелые, чувствуя покровительство старших, во время переменок ходили «в гости» в смежные классы.

Не счесть, сколько ручек и перьев было испорчено!
К счастью, меня такая участь не постигла, наверное, потому, что я всем, кто просил, давал списывать.
Впрочем, капсюли использовали не только для порчи ручек.
Иногда их ставили с прикрепленной при помощи хлебного мякиша кнопкой под одну из ножек стола учителя. Почувствовав, что стол стоит «не совсем прямо», учитель пытался его подвинуть и в этот момент раздавался хлопок. Виновных не находили никогда.

Другим увлечением было изготовление «пистолетов».
Из пружинной проволоки диаметром 1,0 – 1,5 мм изготовляли нехитрое устройство, в основе которого был принцип быстрого распрямления отрезка проволоки, завитого с одной стороны в кольцо, при освобождении от стопора второго конца проволоки.

Конструкции выдумывали разные, но принцип оставался один и тот же.
Вначале «пистолеты» использовались как стрелялки, а позднее кто-то придумал им другое применение – разбивать пуговицы.
Если освобождаемую часть проволоки подвести к пуговице, например, пальто и отпустить стопор, проволока распрямляясь с силой била по пуговице и последней, как не было. Пуговицы разбивали везде – в классе, на улице, в трамваях.
Однажды досталось и мне. В один из зимних дней, когда почти все уже разошлись по домам, я немного замешкался со сборами.  И, каково же было мое удивление, когда я заметил, что все пуговицы моего пальто были расколоты.

Назавтра я подошел к Федьке.
Он никогда ничего не списывал ни у меня, ни у кого-то другого. Он просто не учился. Но он мог повлиять на кого угодно. Их многочисленная семья жила по соседству с нами, в полуподвале дома №35, рядом с нашим домом. Я случайно познакомился с его мамой и знал всю их семью. Федька видел не раз, как его мама миролюбиво со мной разговаривала.
Я ему ничего не сказал, только показал все разные пуговицы, которые нашла мама, чтобы пришить вместо разбитых.

- Ладно, иди, учись, - сказал Федька.

С тех пор мои пуговицы оставались целыми и невредимыми.

Я уже не помню, кто первый подал идею поехать на Птичий рынок. Долго уговаривать никого не пришлось и в один из выходных дней почти все мальчишки из нашего двора отправились на Подол. Именно там, на пустыре в районе улицы Кожемяцкой располагался тогда Птичий рынок.

Непосредственно Птичий рынок располагался в начале Кожемяцкой улицы, где все заборы на несколько десятков метров были обвешаны клетками с птицами.
Отдельной группкой стояли «канареечники», основным товаром которых были канарейки. Затем клетки с волнистыми попугайчиками самых невероятных расцветок. Самый большой «отрезок» забора занимали зимние певчие птицы – щеглы, чижи, чечётки.  Наряду с небольшими клеточками, где находились уже выдержанные птички, как говорили, «на голосе», были и очень большие клетки, в которых были недавно пойманые птички.
Из-за пения и щебетания птиц не слышно было даже человеческих голосов.

Короче говоря, я «заболел». Мне очень захотелось тоже иметь птичку.

Я даже не предполагал, что некоторые мальчишки с нашей улицы занимаются ловлей птиц. Они ловили их на дворовых пустырях и продавали перекупщикам, а те уже вывозили их на Птичий рынок.

Один из мальчишек, который у меня постоянно что-то списывал сказал, что поймает и подарит мне щегла. Нужно только, чтобы я нашел клетку. Я обошел всех знакомых ребят – может быть, у кого-то есть неиспользуемая клетка. И нашел!

Вскоре у меня появилась довольно большая клетка, в которой когда-то держали попугаев. Попугаи по какой-то причине пропали, пропала и охота держать птиц.
У меня были в разное время и чижи, и щеглы, и волнистые попугаи. Птички радовали слух и глаз. Все было хорошо, до одного трагического случая.

У меня жил чижик. Чаще всего он свободно летал по комнате, а вечером обычно он залетал  в клетку.
В этот вечер чижик ни в какую не хотел садиться  в клетку. Такие случаи иногда бывали. Тогда я гасил свет и, на слух определяя, где он сел, его ловил.
В этот раз я, как обычно погасил свет, но меня опередил на какое-то мгновенье мой кот Бусик, который раньше всегда к моим питомцам относился с «пониманием».

После этого случая, я птиц больше не держал.

Наконец-то зима полностью вступила в свои права.
Снега выпало столько, что дворники и хозяева частных домов не успевали с ним бороться. Проезжая часть улиц оказалась настолько укатанной, что по ней можно было скользить и без коньков.

Улицу Володарского пересекали три улицы – Павловская, Речная и Полтавская.
От Володарского улицы Павловская и Речная круто спускались в долину ручья Скомопрох, а затем также круто поднимались вверх до Воздухофлотского шоссе.

У нас  появилась новая, довольно рискованная забава.
Собиралась группка мальчишек, 4-5 человек, все на коньках.
У кого-то коньки с ботинками, у кого-то привязанные ремешками к обычной обуви.
У одного из ребят в руках длинный металлический прут, загнутый на конце.
Все стоят и ждут какую-нибудь грузовую машину.
 
Наконец-то!
Со стороны Володарского или прямо по улице Павловской движется  машина, медленно проезжает перекресток и дальше вниз к перекрытию через ручей Скоморох, постепенно набирая ход. В противном случае можно забуксовать и не выехать наверх, к Воздухофлотскому шоссе.
Как только машина миновала перекресток, вся группа бросается следом.
Тот, у кого в руках прут, быстро цепляется им сзади за кузов машины, а все остальные хватались за него, кто как сможет, или тоже за прут и таким «паровозом», с нарастающей скоростью, мчались сначала вниз, а затем вверх по улице до перекрестка с Воздухофлотским шоссе.
Перед перекрестком  машина сбавляла ход и все «рассыпались» в обратном порядке.

Затем выстраивались на обочине, ожидая очередной грузовик, двигавшийся в обратном направлении. Эти увлечения доставляли истинное  удовольствие. Правда, не всегда все заканчивалось благополучно, но эти забавы не прекращались.
Часто, споткнувшись, падали, разбивая себе носы. Или, еще хуже, ломали руки или ноги. Мне в этом плане «повезло» – только однажды я вывихнул ногу и  несколько дней ходил в школу прихрамывая.

По улице Речной машины зимой не ездили совсем, так как спуск и подъем там были очень крутые. Но зато там было раздолье для катания на санках.



Во дворе мы находили себе тоже развлечения.
В нашем доме, как впрочем, и во всех окружающих, не было водопровода. Воду набирали у водоразборной колонки, которая находилась прямо у стены флигеля.

Точнее, это была просто водопроводная труба, обмотанная какой-то тряпкой и торчащая над землей на высоту около одного метра, с установленным на ней обычным водопроводным краном. Для того, чтобы зимой вода в трубе и кране не замерзала, кран держали все время в открытом состоянии.
Пространство вокруг трубы превращалось в сплошную глыбу льда, а половина площади двора в настоящий каток.
На льду развертывались самые настоящие хоккейные баталии. Мы расчистили площадку, сделав ее прямоугольной, и пробили ниши в снегу, обозначавшие ворота. Играли не на коньках, поскольку нормальных коньков почти ни у кого не было. Вместо клюшек – самоделки из досок или сучьев деревьев, вместо хоккейной шайбы или мяча – чаще всего ледышки. Если она от ударов разлеталась, тут же рядом откалывался
следующий кусок льда.

После нового года количество учеников в классе уменьшилось.
Федька перестал ходить вовсе - он уже работал грузчиком на колбасной фабрике.
Еще трое-четверо посещали школу раз-два в неделю, а к концу третьей четверти и вовсе перестали бывать в школе.
Уже подумывали, чтобы класс расформировать. Причина была не только в том, что класс малочислен, но и в том, что он был самый хулиганистый.  Но, учитывая, что для учебы осталась последняя четвертая четверть и, что самые, по мнению директора школы, «заводилы» уже оставили школу, решили никакой реорганизации не проводить.

Наконец-то наступили теплые дни.
В классе мало кто смотрел на классную доску – ведь за окнами в это время зеленели тополя. Липкий, немного даже сладковатый, запах молодых зеленых тополиных листочков, через открытые форточки заполнял классную комнату. Это был запах весны. В эти минуты (часы!) совсем не думалось об учебе.

Я не помню, что послужило причиной, весна ли, или усталость от учебы, но среди мальчишек пятых классов начались драки. Не злобные. Так, без особого повода. Старшие по возрасту никогда не вступали в драки. Они считали это занятие ниже собственного достоинства, но постоянно подстрекали других, выступая одновременно в качестве судей. Драки эти назывались «стукалками». Иногда один другому просто предлагал:

- Пойдем, постукаемся.

Это означало примерно, давай, мол, померяемся силами.
Драки происходили в дальнем конце школьного двора, за сараем, в котором хранились старые парты, поломанные стулья и прочий школьный инвентарь, которым уже не пользовались.
Согласно неписаным правилам, одновременно драться могли не более двух пар.
Судьи строго следили, чтобы все было «по правилам». 
Дрались до первой крови, неважно, откуда – из носа или из губы.
Судьи сразу прекращали бой и объявляли победителем того, кто не пострадал. 
К концу апреля активность драк поутихла, а затем и вовсе пропала.

С начала весны началось  повальное увлечение новой игрой – «Майки». Почему эта игра так называлась, никто не знал. Эту игру можно было бы назвать коллективной при одном исполнителе. Все остальные присутствовали в качестве активных зрителей, потому что без зрителей эта игра теряла всякий смысл.
Главным атрибутом этой игры была непосредственно «Майка»,  которая представляла собой небольшой кусочек натурального меха. Сам мех должен быть обязательно пушистым.  С нижней стороны меха закрепляли плоское, в виде пуговицы, сделанное из свинца грузило. При подбрасывании «Майка» всегда падает грузилом вниз, то есть  использовался  «принцип парашюта».  Важно было не только найти хороший мех, но и правильно подобрать грузило.
Игра заключалась в следующем. Игрок сам подбрасывал «Майку» и, при ее падении отбивал ее внутренней частью стопы, согнув при этом ногу в колене. Все было очень просто. Играли везде: на улицах, во дворах, в школьных коридорах и классах.
Многие до того наловчились, что легко «набивали» по несколько сот ударов без остановки. Особым шиком было пройти по улице от школы, например, к своему дому, ни разу не потеряв при этом «Майку». Конечно, сопровождала исполнителя добрая половина класса. С улюлюканьем и хоровым счетом ударов.
Нужно признаться, в этом увлечении я не достиг каких-либо достойных успехов.
Как-то незаметно закончился учебный год. Через неделю – экзамены. Я усердно готовился. Наконец-то все экзамены позади. Результат – четыре пятерки и одна четверка, по украинскому языку. Теперь долгожданные каникулы!

                *   *   *

В нашем дворе компании собирались чаще, чем в других. Приходили  мальчишки и с других улиц, которых я раньше не знал.
Затем все отправлялись на «поляну».
Если перейти через мостик ручья Скоморох и подняться немного вверх по косогору, то можно было попасть на огромный пустырь, именуемый « поляной».
С одной стороны этот пустырь граничил с хлебозаводом, огороженным высоким, под два метра, забором; с противоположной стороны находилась табачная фабрика, тоже отгороженная от пустыря  забором. Въезд на хлебозавод был со стороны Воздухофлотского шоссе, а на табачную фабрику – со стороны Брест-Литовского проспекта и с улицы Володарского.
С южной стороны пустырь был огражден вспомогательными постройками, принадлежащим  строительному институту, мимо которых был проход на Брест-Литовский проспект.
Многие пользовались этим проходом для сокращения пути. Со стороны ручья Скоморох находилось полуразрушенное металлическое ограждение, ограничивавшее, вероятно, вход на территорию, принадлежавшую авторемонтным мастерским.

На этом пустыре было руками самих мальчишек оборудовано небольшое футбольное поле и площадка для игр в футбол малым составом. Собственно, этот комплекс и назывался «поляной».
Остальная, довольно значительная, часть пустыря заросла бурьяном и диким кустарником. Но и она не пустовала.
Довольно часто там собирались молодые люди без определенных занятий. Они нас не прогоняли, даже тогда, когда мы, проявляя интерес, рассаживались рядом и слушали, о чем они говорят. Только однажды предупредили, чтобы ничего не болтали. Это и так было ясно.
Разговаривали они между собой на каком-то жаргоне, который сначала было даже не понять. Звали они друг друга не по именам, а по кличкам.
По секрету мальчишки рассказывали друг другу, что это парни  с « Евбаза». Основное занятие у них – воровство. Другого, скорей всего, просто не было.

Они рассказывали удивительные истории.
Эти истории казались настолько фантастическими и, даже, неправдоподобными, что я не решился хотя бы одну их них описать.

На футбольных площадках с утра до вечера шли состязания. Помимо чисто футбольных правил, существовали еще правила – правила справедливости.
Если кто-то из игроков выбивал мяч через забор, он сам обязан был лезть за мячом. Остальные ему только помогали, подсаживая его и помогая потом выбраться.
 
Однажды, когда мы играли на малом поле,  мяч, после удара одного из игроков, улетел на территорию хлебозавода. Виновник, конечно, полез доставать мяч.
Сложность была в том, что в этом углу была свалка фанерных ящиков и трудно было сразу определить, в каком и них мог оказаться мяч.
Прошло довольно много времени, пока виновник не подал голос.

- Ребята, здесь хлеб есть!
Обдирая пальцы до крови, мы отодрали доску и проделали дырку в заборе.
У нас в руках оказались две буханки хлеба. Помогли выбраться нашему игроку и принялись за трапезу. Отламывая большие куски, почти не пережевывая, мы заглатывали этот, невероятно вкусно пахнущий, белый свежий хлеб. Вкуснее того хлеба я не припоминаю.
Кто-то из рабочих не донес в этот день уворованный хлеб домой.

Как-то пришло к разговору, и я рассказал ребятам о «шихте». Всем рассказ понравился и кто-то предложил:

- Давайте завтра  поедем смотреть немецкие танки, которые в Пушкинском парке.

Все пятеро, а нас было именно столько, согласились.

На трамвае – пульмане №7, курсировавшем по маршруту Галицкая площадь – улица Полевая, мы доехали до парка им. А.С.Пушкина.

После Великой Отечественной войны на главных аллеях парка была организована выставка немецкой трофейной техники.
Прямо у входа стояла техника победителей – символ мощи Советской армии – две тяжелые 203-миллиметровые гаубицы, самоходные установки СУ100, чуть поодаль ракетные установки «Катюша» и многое другое.
 Выставка пользовалась большой популярностью.

Для многих вся эта техника – различных типов танки, самоходные орудия, полевые и зенитные пушки и прочее, были в новинку.
Я был горд тем, что многое из того, что мы видели, я знал не только снаружи, но и изнутри и с удовольствием делился своими познаниями.
Тем не менее, я для себя тоже открывал много нового. Ведь здесь не нужно было прятаться от охранников. Можно было спокойно постоять и присмотреться к интересующей тебя какой- нибудь конструкции или элементу, даже поразмыслить о чем-то. Мы еще несколько раз ездили на эту выставку и каждый раз для себя находили что-то новое.
 
Однажды кто-то предложил поехать посмотреть старый танк, который, по слухам,  находился  где-то на Подоле. Нас было четверо, все из одного дома: Ромка и  Мишка из флигеля, что находился во дворе, Коля Франтовский из тринадцатой квартиры и я.

Мы не знали, куда точно нужно ехать, поэтому решили, что спросим у кондуктора.
В одном из трамваев маршрута №13 кондуктором работал уже преклонного возраста «дед» (так мы его называли).
Раньше он водил трамваи, хорошо знал Киев и вообще всю трамвайную службу. Его считали легендой киевского трамвая.
В этот раз нам повезло и попали в вагон именно к нему. Как самый старший из нас, я подошел к нему и спросил, как нам найти этот танк. Он посмотрел на меня внимательным взглядом, разгладил большие седые усы и спросил:

- А билеты брать будете?

Я честно ответил, что брать билетов не будем, потому, что нет денег.

- За честность скажу, где танк находится. Поедете со мной до конца, до Контрактовой площади. Выйдете, идите прямо и справа увидите то, что ищете.

Я поблагодарил.
В пути самым интересным, пожалуй, было, как «дед» объявлял остановки.
Говорил он на украинском языке:

- Зупынка – вулыця Артема. Тут поряд - завод Артема, колгоспный рынок, кинотеатр «Коммунар», улица Глыбочиця (хотя правильно – Глубочица) и ище, кому що треба. Громадяны, обережно! Вагон рухае, смыкаю (дергаю, значит) за мотузку.

Мотузкой у него назывался длинный шнур, протянутый через весь вагон, для подачи сигнала вагоновожатому.
Мы покатывались со смеху, многие пассажиры улыбались, а «дед» на полном серьезе, объявлял следующую остановку с уточнением, что именно находится в непосредственной близости.

На Контрактовой площади мы сразу увидели танк. Он стоял на невысоком постаменте и был заметен издалека.

Это был один из танков, типа MARK V, английского производства, которые изготавливались в 1917 – 1918 гг. и использовались в период военной интервенции в 1919 году.
Несколько таких танков были захвачены РККА в качестве трофеев и затем были установлены в нескольких городах, как память об исторических событиях того времени.

В Киеве до войны было два таких танка – один, уже известный нам, на Контрактовой площади, а второй – в небольшом скверике, на пересечении Музейного переулка и теперешней улицы М.Грушевского.

 Этот, второй, немецкие войска при отступлении демонтировали и увезли.
Танк на Контрактовой площади еще простоял несколько лет, а затем был отправлен на переплавку. Жаль, конечно.
Экономика Украины, наверное, немного выиграла от шести тонн металла, а вот памятник нашей истории исчез навсегда.

Настали жаркие дни. Мы томились от нечего делать и искали спасение от жары.
На Днепр родители всем нам ездить купаться не разрешали. К тому же я еще и плавать не умел.
Но вскоре выход был найден. Мы начали ездить в пригород Киева, Святошин, на пруд. Узнали мы о существовании пруда на «поляне», куда приходили иногда поиграть в футбол мальчишки с Шулявки. Шулявка – старый рабочий район Киева. Они-то и рассказали нам о пруде.
Поскольку запрета посещать пруд не было, мы с легкостью отправились туда.
До Святошин добираться пришлось долго. Во-первых, это довольно далеко, а во-вторых, нас дважды высаживали за безбилетный проезд, что также заняло определенное время.
Пруд был совсем небольшой, с заиленным дном, но довольно чистой водой. На мое счастье пруд был не глубокий – мне по шею около плотины, так, что я смело мог барахтаться в воде.
После третьего или четвертого посещения пруда, кто-то из родителей узнал об этом. Все свалили на меня, так как я был старше всех.
Все, без исключения, получили наказания, описывать которые нет необходимости. Важно было другое, мы поняли, что с разрешения родителей, мы можем самостоятельно ездить по всему городу. И с этого времени мы стали даже получать деньги на проезд.
Через некоторое время мы возобновили поездки в Святошин. В течение недели я научился немного плавать. Это был уже прогресс.

На улице Володарского 45, в старом трехэтажном кирпичном здании, размещался наш районный военкомат. Внутри и вокруг него всегда толпилось много народа.
Проходя как-то мимо военкомата по дороге в продуктовый магазин, который размещался  на углу Речной и Володарского, я встретил Юру Низова, из нашего класса. Он видимо не ожидал меня увидеть и как-то засмущался и попросил никому о встрече не говорить.
Юра рассказал, что хотел бы после седьмого класса поступить в военно-подготовительную специальную школу. К своему стыду я ничего не знал об этих школах, хотя довольно часто встречал ребят моего возраста или чуть постарше, одетых в форменную одежду.
Юра меня немного просветил.
В эти школы принимали ребят с законченным семилетним образованием и годных по здоровью к несению военной службы. Спецшколы предназначались для целевой подготовки молодежи в военные учебные заведения.

В этих школах ребята заканчивали 8, 9 и 10 классы и направлялись в соответствующие военные училища. Наверное,  14 -15 летних мальчишек влекла романтика и престиж  военной профессии. Вступительных экзаменов не было, был просто конкурс аттестатов. Тем, у кого были тройки, шансов попасть, практически не было. Юра же учился ниже среднего. Поэтому-то он и был расстроен.

- Я подумаю. Может быть, перейду в другую школу и там постараюсь наверстать упущенное. В нашей школе у меня плохая репутация, - сказал Юра, еще больше расстроившись из-за своих слов.

Мы постояли немного, поговорили о том, о сем и он вдруг предложил:

- Давай поедем завтра на Днепр, рыбу ловить. Покупаемся, позагораем.
 
Для меня это предложение оказалось полной неожиданностью.
Рыбу ловить я не умел, снастей никаких у меня не было, да и мама меня вряд-ли отпустила бы на Днепр. Я не без стеснения рассказал ему об этом.

- Удочки у меня есть, даже смогу тебе одну подарить. Об остальном договаривайся сам.

Мы договорились, что вечером я зайду к нему.
Мама разрешила мне поехать на рыбалку при условии, что я не буду купаться.
Целый день мы провели на Трухановом острове, на Матвеевском заливе.

По одну сторону залива находилось кладбище кораблей. Баржи, старые пароходы, катера, дебаркадеры, понтоны, лодки – все, что когда-то плавало и осталось еще со времен войны, сейчас  ржавое, развороченное и разбитое находилось в полузатопленном состоянии и ожидало своей дальнейшей участи.

Все это стащили в одно место с близлежащих участков Днепра, чтобы не мешало судоходству. По другую сторону находился отстой плотов, которые собирали в караван для дальнейшей буксировки куда-то на Юг.

Для рыбалки место было удачное, для купания – нет. Поначалу у меня ничего не получалось, то крючок оборву, то леску запутаю. Постепенно приспособился и даже поймал несколько красноперок, чему был несказанно рад. Собственно с этого времени началось мое увлечение рыбалкой.

Заканчивались летние каникулы.
Чувствовалось, что за лето я отдохнул, загорел, подрос и, самое главное, повзрослел.
С огорчением узнал, что наша школа с этого года не десятилетка, а семилетка и что у нас теперь будет не три шестых класса, как предполагалось, а только два.
Меня зачислили в шестой «Б».
Опять, уж в который раз, пришлось заново «притираться»!
Снова новый класс, новые ребята - кто-то остался из пятого «Б», кого-то перевели из пятого»А», кто-то перешел из другой школы.
Из нашего бывшего пятого «В» остались пять или шесть человек, немногим больше оказалось в шестом «А».

 Класс разделился как-то сразу на три группы.
Одна группа, основу которой составляли хорошие ученики, предполагала дальнейшее обучение в средней школе.
Вторая группа ориентировалась на поступление в военные спецшколы.
И, наконец, третья группа, в число которой входили ребята, либо не определившиеся с дальнейшей учебой, либо такие, которые заведомо знали, что пойдут работать.

Вражды или противостояний между группами не было. В этом была огромная заслуга нашего классного руководителя, Леонида Михайловича Левицкого, который на протяжении двух лет приложил немало усилий, чтобы сплотить класс и избежать конфликтов.
Конечно, я мечтал о дальнейшей учебе в восьмом, а затем в девятом и десятом классах.
Но судьба распорядилась иначе.
Ни в нашем классе, ни в шестом «А» я не увидел Юру Низова. По-видимому, он все-таки перешел в другую школу.

Первые недели учебы не вызывали каких либо трудностей.
Времени  оставалось много и  мы часто вновь собирались на «поляне», чтобы поиграть в футбол.
Многое там изменилось за лето.
Прослышав откуда-то о существовании «поляны», где ребята неплохо играли в футбол, туда стали наведываться тренеры из детских спортивных клубов.
Некоторых ребят они сразу пригласили в команды, некоторых зачислили в резерв.
С ребятами я не терял связи и они часто приглашали меня на игры.  Я побывал на всех действующих стадионах города.

Самое большое впечатление на меня произвел стадион «Динамо», где играли только мастера клубной команды «Динамо» основного и дублирующих составов.
Тогда на игры дублирующих составов мальчишек иногда пропускали бесплатно.
Но хотелось побывать на матчах с участием основного состава, особенно, когда встречались футболисты киевского «Динамо» с такими грозными соперниками как ЦДКА, московское или тбилисское «Динамо».
Три или четыре раза удавалось посмотреть настоящий футбол.
Мне просто посчастливилось незаметно перелезть через забор.
Среди мальчишек тогда ходила присказка: « На стадион «Динамо» - через забор и тамо». Звучало безграмотно, но очень верно.

                *   *   *

Из многочисленной маминой родни в послевоенный Киев вернулись лишь шестеро -  два брата и четыре сестры. Кто-то остался в местах прежней эвакуации, кто-то  оказался  в другом городе. У каждого на то были, вероятно, свои причины. Один из маминых  братьев погиб в ополчении в боях при защите города в 1941 году.
Киевские родственники, конечно, общались между собой. Но я не помню случая, чтобы хоть раз собрались все вместе, как это бывало у бабушки и дедушки до войны.

С моими двоюродными братьями и сестрами «дружбы» не получалось. Были чисто родственные отношения. Все-таки, между нами была разница в возрасте 4 – 6 лет, что тринадцати летнего мальчишки немало. Впоследствии, с годами, эта разница несколько нивелировалась и отношения между нами существенным образом изменились. Но это было потом, спустя много лет…

В октябре « женили» дедушку. Я уже не помню, кто подобрал ему пару. Конечно, в его возрасте за ним должен был быть больший уход, чем могла ему обеспечить мама, да и условия жизни у нас были, мягко говоря, так себе.
Жил дедушка  теперь в Троицком переулке, недалеко от площади Богдана Хмельницкого.

В ноябре я заболел.
Все произошло очень неожиданно: вдруг поднялась температура и почувствовал боль под правой рукой. Мама отвела меня в больницу ОхМатДет.
 
Там посмотрели и сказали, что надо делать операцию. Поместили меня в палату, в хирургическое отделение.
В палате четырнадцать мальчишек возрасте от восьми до шестнадцати лет. Теснота, кровати стоят почти рядом. Шум невообразимый.
Вечером меня прооперировали.

Наутро, после довольно слабого завтрака и обхода врача, старшие засели за свое постоянное занятие – играть в карты.
Азартно, с криками и руганью.
Проигравший получал картами, оставшимися от «банка», по носу, так что к обеду носы  у них были до того распухшие, что напоминали скорей картофелины, чем носы.

 Младшие ребята были спокойнее. Двое из них тихонько, то ли выли, то ли скулили, укрывшись с головой одеялами.
Но были в палате двое мальчишек - ровесников, два непримиримых драчуна.
Оба лежали после несчастных случаев: у одного была ампутирована нога, у второго – рука.
Дрались они, как рассказывали, посмеиваясь, старшие, чуть не каждый день. Повод для этого находился всегда. Старшие только их раззадоривали.

Драчуны выходили на середину палаты, где было немного места, и начинали мотузить друг друга, остерегаясь, при этом, задеть раны.
Это было довольно жуткое зрелище – один на двух ногах, но с одной рукой, другой скачет на одной ноге, размахивая руками и стараясь удержать равновесие, чтобы не упасть.
Непроизвольно срывались повязки и тогда по полу тащились окровавленные бинты. На шум прибегала медсестра и, увидев происходящее, немедленно исчезала.
Через минуту она возвращалась в сопровождении «грозы» всего отделения, Клавдии Степановны, старшей медсестры.
У нее в руках всегда было быстродействующее средство – шприц.
С помощью медсестры она быстро по очереди укладывала драчунов, задирала пижамную куртку, спускала штаны  и они получали свою порцию инъекции.
Через короткое время мальчишки успокаивались и засыпали. Мне казалось это ужасным наказанием.
Назавтра они спорили до хрипоты, кто из них победил бы, если бы не помешала Клавдия Степановна и были готовы в любую минуту снова помериться силами.
Через неделю меня выписали из больницы.

Вскоре произошло событие, о котором я не могу не упомянуть.
В декабре в стране была проведена денежная реформа. В тоже время была упразднена карточная система – отголосок военного времени. Тогда для меня не совсем ясен был смысл этой реформы. Я только знал с маминых слов, что все ищут, где можно обменять деньги. Для меня было очевидным одно – есть деньги, пошел в сберегательную кассу  и обменял. Все на самом деле оказалось намного сложнее. Деньги меняли только в течение одной недели.
В зависимости от величины вкладов в сберкассе, менялось и соотношение денег по вкладу и причитающихся к выплате. Поскольку у нас сбережений не было, проблемы обмена нас не коснулись.

Спустя несколько дней после установленного срока по обмену денег, в самых неожиданых местах люди находили, оставленные кем-то, большие суммы денег.

Когда я очередной раз пришел в поликлинику на перевязку, под стулом, на котором я сидел, ожидая своей очереди, я увидел раскрытую сумку, в которой было много денег старого образца.
Пачки денег были переклеены крест-накрест банковскими бумажками с подписью контролера. Что же это?
Оказывается, их никто не пересчитывал? Выходит, были люди, у которых денег было без счета! Такого я даже во сне не мог себе представить.

Я в школе отказался от пригласительных билетов на посещение новогодних утренников, мне было там уже неинтересно.
На зимних каникулах я вновь увлекся чтением. Кроме художественной литературы, я иногда брал в библиотеке для просмотра различные познавательные журналы.

 Однажды, мне в руки попался журнал «Радио», по-моему, №1 за 1946 год.
Там рассказывалось о детекторных приемниках.
Эта тема настолько меня увлекла, что я все чаще и чаще задумывался над тем, чтобы самому собрать такой приемник. Но, во-первых,  для этого я еще очень мало знал, а, во-вторых, для этой цели требовались кое-какие готовые изделия и материалы. Деньги для их приобретения я у мамы просить не решался.
 
После каникул я набрался смелости и подошел к нашему учителю физики.
К сожалению, я не помню, как его звали.
Он выслушал меня и очень удивился моему увлечению, поскольку я не очень глубоко интересовался физикой на уроках.
Я делал только то, что, как я считал, было  необходимым и достаточным.
Тем не менее, он принес мне назавтра старенькую потрепанную книжку  издания, по-моему, тридцатых годов. Называлась она – «Как самому сделать детекторный приемник».
 Из этой книжки я почерпнул много интересного – именно то, что мне нужно было – от элементарно изложенной теории до самостоятельного изготовления многих элементов приемника.
Я выучил эту книжку почти  наизусть, словно я готовился к экзамену.
Я начал в классе спрашивать, у кого есть ненужные (!) наушники.
Отозвался Толя Кузнецов, который назавтра принес мне старый, в эбонитовом корпусе, наушник.
Я не буду описывать, как я изготавливал детали приемника, сколько раз приходилось все переделывать, как добывал провод для антенны, как я устанавливал ее вдоль всего дома.
Наконец, когда я собрал точно по схеме приемник, меня постигло разочарование – он не работал.
Я снова и снова проверял схему, но ничего не получалось.

Между тем время шло, началась четвертая четверть, а там недалеко и экзамены. Пришлось на время приостановить свое увлечение.
Необходимо было «налечь» на учебу. В это время для меня ничего другого не существовало: ни «поляны», ни дворовых игр, ни даже  начавшийся чемпионат СССР по футболу.
Экзамены я сдал хорошо – две четверки и десять пятерок.

Через неделю я снова вернулся к своему приемнику.

- В чем дело? Почему он все-таки не работает? – задавал я себе, уж в который раз, вопрос.
Наконец я вспомнил о самом главном элементе – о детекторе. Детектор был самодельный и при малейшем неточном движении «иголочка» теряла контакт с кристаллом. Эту тонкость я не учел.
После долгой возни я нашел способ фиксации «иголочки» в нужном положении.
После небольшой регулировки, я услышал сквозь треск, едва слышимый голос диктора, а затем какую-то временами прерывающуюся музыку. Это был успех!

Вскоре после этого, я остыл к детекторным приемникам и больше никогда ими не занимался.
Через некоторое время я перешел на ламповые приемники, но и в этом направлении я не достиг каких-то ощутимых результатов. Как только приемник, который я собирал, начинал работать, я к нему охладевал. Возможно, поэтому я никогда не считал увлечение радиотехникой основой своей будущей профессии.

Лето выдалось теплое, не дождливое. Почти каждый день мы с Мишкой Кушниром, моим соседом, ездили на Днепр ловить  рыбу. Мы уезжали обычно полшестого или в шесть утра, трамваями добирались до набережной, затем на катере, за 10 копеек, перебирались на Венецианский остров и далее пешком на его южную часть.
Это были наши любимые места. Людей там мы почти не встречали.

Мишка был рыбак непревзойденный. Если я ловил, например, десять плотвичек – он за это же время вытаскивал вдвое больше.
У Мишки было какое-то необыкновенное чутье на «поклевку». Ловили рыбу обычно до 11или 12 часов дня, затем завтракали и купались. После этого мы просто валялись на теплом и чистом песке.
Специально загорать нам не нужно было – мы полдня стояли на солнцепеке по колено в воде, боясь сделать лишнее движение, чтобы не пугать рыбу.

Накупавшись вволю, мы возвращались кружным путем, чтобы «заглянуть» в сады бывшей Предмостной слободки.
 Собственно садов там уже не было. Войну пережили лишь несколько фруктовых деревьев, которые без хозяйского ухода уже одичали.
Но все равно было приятно полакомиться ранними яблоками и черешней.

Так незаметно пролетело лето. Мы выросли и окрепли, особенно Мишка. Он перерос меня, несмотря на то, что был на два года моложе.

В нашем «7-б» никаких изменений не произошло. Занятия уже начались, а многие никак еще не могли раскачаться. Я тоже не был исключением. Каждый день по шесть уроков, плюс домашние задания. Сразу вдруг такая нагрузка!
По понедельникам последним уроком у нас был орг час. Вел его наш классный руководитель, Леонид Михайлович. Мы попытались пожаловаться на «судьбу». В ответ только услышали:

- Что же вы хотите? Вы же выпускной класс.

Как-то странно звучало – выпускной класс.
Приблизительно через месяц к нам на орг час зачастили «гонцы». Приходили ученики старших классов школ и агитировали продолжать учебу в восьмом классе именно в их школе. Позже стали появляться учащиеся старших курсов техникумов – строительного, электромеханического, речного, геолого-разведывательного, политехникума связи и еще каких-то.
Нам рассказывали о специальностях, получаемых в результате обучения, о перспективах интересной работы и о всяком другом, что могло пробудить у нас интерес к той или иной специальности.
 Должен сказать, что несмотря на довольно активную агитацию, почему-то у большинства из наших ребят перспектива дальнейшей учебы в техникуме не вызвала бурного восторга. Несмотря на это, в классе  возникали порой яростные споры о преимуществах той или другой специальности.

Отдельной группой продолжали держаться желающие связать свою дальнейшую жизнь с военной службой.
Никто из остальных их не поддерживал, но и не осуждал.
Среди них не было отличников, не было и отстающих.
Петька Юзефович, коренастый крепкий мальчишка, старался изо всех сил, чтобы не «выпасть» из этой группы. У него было желание в дальнейшем попасть в артиллерийское училище. Почему именно в артиллерийское, он и сам толком не мог объяснить. Но у него была одна проблема – он не был в «дружбе» с математикой, а точнее, с алгеброй.

Наш преподаватель математики, уже пожилой, прошедший войну, с довоенным еще опытом преподавания, никак не ставил Петьке желаемую «четверку».

Каждый урок проходил приблизительно по одному и тому же сценарию. Перед уроком Петька просил, чтобы его вызвали. Идя ему навстречу, преподаватель вызывал его к доске и предлагал решить какое-нибудь уравнение. Задание было несложное.
Петька то ли не был уверен в себе, то ли чрезмерно волновался, но через некоторое время он сбивался с правильного пути решения и пускался в пространные рассуждения.
Результат был предсказуем:

- Мальчик разбирается. Поставим ему три с плюсом.

Преподаватель брал в руки свою старую замусоленную записную книжку и огрызком карандаша, только ему известным обозначением, делал соответствующую пометку.

В журнал попадала только отметка, определяемая по совокупности его личных пометок. А Петька был вне себя от негодования.

Нужно отдать должное его упорству, он все-таки добился своего. За последнюю четверть и на экзамене он получил заслуженные «четверки».

Что касается меня, то я видел себя исключительно продолжающим учебу в восьмом классе. О военном училище вопрос не стоял вообще. Военная служба меня не привлекала.
Приблизительно через месяц после начала третьей четверти, на очередном орг часе, Леонид Михайлович вновь поинтересовался, все ли определились со своим выбором.
И тут я как-то смутился, ведь с мамой мы даже не говорили на эту тему.
Я долго выбирал удобный момент, чтобы поговорить с мамой.

- За учебу в школе, начиная с восьмого класса, нужно платить за обучение. Денег у нас на это нет. Так что лучше будет, если ты поступишь в техникум. Выбирай, какой хочешь. Там хоть стипендию будешь получать, а дальше видно будет – захочешь дальше учиться, пожалуйста. Дальше ты будешь уже решать сам,- ответила мама, выслушав меня.

Для меня это был удар.
Я понимал, что мама права, но смириться, вот так просто, я не мог.
Дальнейшее будущее из абсолютно ясного, превратилось вмиг в абсолютно туманное. Все мои мечты враз были разрушены.
Во мне как-бы перевернулся мой внутренний мир. Всю ночь я не сомкнул глаз. Я слышал как ночью всхлипывала мама. Она плакала.
Утром я нехотя поплелся в школу. Для меня начинался новый этап жизни.
Я понял, что детство закончилось.