Меня зовут Виктор Петрович Шлиман. Я преподаю в университете филологию, хотя мне всегда нравилась математика, а в детстве я мечтал стать археологом и найти свою Трою, но это не важно. Думаю, так же никому неинтересно будет узнать, что у меня есть жена Лена и взрослая дочь Светлана.
Когда Лене исполнилось сорок пять, смысл её жизни постепенно свёлся к поддержанию своего тела в формуле вечной молодости. Иногда ей это удаётся, иногда случаются казусы, но, главное – она никогда не сдаётся.
Светлана – высокая худая девушка, источенная диетами. Её голова с завитыми кончиками волос похожа на интеграл. Несмотря на внешнюю модельную конфигурацию, она совершенно лишена манкости.
После провала в показе весенне-летней коллекции 20… года дочери предложили вакансию менеджера по рекламе. Поломавшись и утешившись отдыхом в Мармарисе, который я ей устроил, она осталась работать в модельном агентстве в блоке рекламы.
Я живу в небольшом загородном доме, который Лена упорно называет «коттедж». В доме два этажа, хотя мне хватило бы и одного. По периметру участок обсажен кустами горшечных голландских роз. На южной стороне выкопан небольшой бассейн, возле которого в летнее время выстраиваются шезлонги и пластиковая мебель для вечеринок. Так Лена понимает своё приобщение к цивилизации.
Площадь дома равна фантазиям жены, помноженным на моё личное время, которое я мог бы провести с большей пользой.
У нас живут три кота и кошка.
Самый крупный – норвежский кот Кубик. Двенадцать килограммов костей, мяса, шерсти и самодовольного нахальства распределены так равномерно, что делают его похожим на равносторонний прямоугольник. В отличие от остальных, Кубик – удачливый птицелов.
Юрок – остроухий длиннохвостый сиамец – пуглив и застенчив. Я кормлю его отдельно от остальных. И, хотя Лена утверждает, что это баловство, её мнение нам с сиамцем как-то диагонально.
Васька – обычный рыжий хулиган. В тот морозный день, когда я подобрал его возле университета, вместо основ семантики мы со вторым курсом постигали не менее важную науку: как безболезненно освободить из толщи льда едва живого котёнка.
Верховодит стаей Текила – чёрная персиянка со злобным нравом. Морин утверждает, что она похожа на американскую актрису Джуди Денч. Не знаю, не видел. Но раз Морин говорит, то так оно и есть.
Морин одного возраста с моей дочерью, но мне всегда казалось, что понятие «возраст» не совсем к ней применимо. Может, я ошибаюсь, но Морин того же происхождения, что и туманный рассвет над холодным горным озером, и я бы не удивился, если бы выяснилось, что она появилась на свет в результате слияния трепетной грозы и внезапно налетевшего вихря, перемешавшего капли дождя с тяжёлым древесным запахом.
Когда, в стремлении сделать приятное, я говорю ей об этом, она пожимает плечами, будто ей всё равно.
Мне часто снится, как я увидел её впервые. В глазах трескучая стынь, на ногтях чёрный лак, аккуратные чёрные туфельки, красное платье с рукавами до локтей, округлые колени. В моём сне она сидела на стульчике, подперев подбородок пухлыми кулачками и что-то слушала в наушниках. Взгляд её, устремлённый в пустоту веков, выдавал в ней девушку, которая слушает великого Моцарта.
Я подходил и спрашивал:
- Женитьба Фигаро?
- Ария Сюзанны и графини.
Действительность была иной. Когда я спросил, что за музыку она слушает, Морин, пожав плечами, ответила, что она не слушает музыку. И я готов поклясться, что в эту минуту её не было рядом. Она словно перенеслась в другой мир, в нечто недосягаемое. Глаза её были пусты и глубоки, как глаза сытой сонной кошки. А через несколько мгновений исчез и я.
Я начисто забыл, что внезапным капризом Лены был послан в "Бахетле" за её любимым чизкейком "Аннушка".
Вместо сырного пирога я купил коробок спичек, чтобы показать незнакомой девушке старый, как мир, фокус. Я задумал отвоевать её у пустоты и не придумал ничего лучшего, как предложить ей простую задачу: используя шесть спичек, собрать четыре равносторонних треугольника.
Морин собрала шесть, чуть не убедив меня в том, что формальное отсутствие видимых сторон не является препятствием к решению задачи.
Что привлекло меня в ней?
Кроме ладной фигуры и коротко остриженных каштановых волос, она привлекала неторопливостью речи и замедленностью движений. В ней не было той суеты, из-за которой одна треть моей привязанности принадлежала домашним кошкам. Морин показалась мне той кошкой неопределённой породы, которую Лена не разрешала мне завести.
Доказывая мне альтернативность решения задачи со спичками, Морин опускала глаза вниз и чуть вбок. Её ресницы были великолепны, а взгляд, таившийся под ними, имел природу бумеранга: поражая цель, он возвращался к владелице и оставался при ней до следующей вылазки.
Долгое время после нашего короткого знакомства я обходил её стороной. Я прятался за армированным стеклом галереи напротив и наблюдал за ней. Вскоре я сделал для себя неутешительный вывод: я смотрю на неё, как смотрит рыба на человека, который её кормит. А много ли мы знаем о рыбах?
Я полюбил её всю.
Я помнил все созвездия её родинок, мне нравилось придумывать им названия. Я верил каждому её слову, верил, что в её душе живёт тоска. Она поселилась там до того, как мы познакомились, но я чувствовал себя виноватым перед Морин за её тоску, за то, что ничего не могу для неё сделать. Я готов был исполнить любой её каприз, но она никогда ничего не просила.
Морин любила свечи зелёного, яблочного цвета. Она ставила их в стеклянные подсвечники и зажигала, когда с неба лил дождь. Огонь свечей, как она утверждала, нужен был дождю для того, чтобы он лил как можно дольше. Или не прекращался бы совсем. Однажды, чтобы сделать ей приятное, я подарил ей большую коробку этих зелёных свечек, но Морин убрала её в шкаф, не объясняя причины своего поступка.
У неё всё было предельно просто, она могла объяснить всё, что угодно, если бы захотела. Я был сражён этой простотой потому, что не понимал этой простоты. Я видел, что Морин стремится к упрощению всего, даже наших отношений. Я любил эту простоту, но ни черта в ней не смыслил.
Я любил Морин в пламени медленно оплывающих свечей, в то время как крупные капли дождя ласкали наши окна. Мне казалось, что я соприкасаюсь с самой вечностью, и её медовые стоны стекали в меня так же, как бессильно стекали по стеклу не слившиеся друг с другом прохладные капли.
Как же наивен я был, как же ошибался я, полагая, что соприкоснувшись с вечностью, навсегда останусь её рабом!
Близилось рождество, и я задумал преподнести ей подарок. От украшений она отказалась. А больше ничего я придумать не смог. Я решился и сделал ей предложение, но она отказала. И когда я исчерпал неглубокий колодец своей фантазии, когда я бессильно опустил руки, уязвлённый её пренебрежением в самое сердце, она заявила, что хочет кота Шрёдингера.
Я облегчённо вздохнул:
- Собирайся, поедем на выставку кошек.
Ответный смех Морин покоробил меня. Кто она в конце концов? Никто. Любовница… Любимая… Я проглотил обиду и пообещал:
- Я сам куплю тебе этого кота.
Она даже не улыбнулась.
- Но с одним условием. Ты расскажешь мне о себе всю правду.
И снова у неё был взгляд как у девушки, слушающей в наушниках "Безумный день или женитьбу Фигаро".
Так начались мои злоключения.
Купив один билет на выставку кошек, я обошёл все клетки, прочёл все названия пород. Затем я стал расспрашивать, но о коте Шрёдингера никто не слышал. Мне предлагали персов, сфинксов, шоколадных британцев, дымчатых шотландцев, курильских бобтейлов, экзотических «табби», сибирцев, сиамцев, манчкинов и полосатых дворовых котят. Я покинул выставку разочарованным и огорчённым.
Скрываясь в телефонной будке от разыгравшейся метели, я позвонил Морин:
- А ты не хочешь британца?
- Ты меня разбудил, - отозвалась она лениво.
- Никто не слышал о коте Шрёдингера, - бросил я раздражённо. – Хотя бы опиши, как он выглядит.
- Он… Он особенный, - невозмутимо ответила Морин.
- И… это всё?
- Ну, нет. – Мне показалось, что сейчас она рассмеётся. – Не всё. Его не существует в мире привычных вещей. И…
Не знаю, что она хотела сказать этим сытым и ленивым «и», я бросил трубку.
Лена пожелала к рождеству новое платье: из тяжёлого чёрного атласа, отделанное камнями. Светлана – золотой браслет с кольцами, который вешается на лодыжку. Нормальные люди захотели нормальные подарки. А эта чёртова кукла Морин решила поиздеваться. А рождество не за горами. Лучше бы она попросила крокодила или гиеновую собаку…
Но она захотела, чтобы я сделал для неё невозможное, пошёл туда, не знаю куда…
И я пошёл.
В отличие от сказочного дурака, у меня было огромное преимущество: я знал, что ищу.
Недолго раздумывая, я свернул с освещённого проспекта в подозрительный тёмный переулок. Я упрямо шёл вперёд и вскоре потерял ориентир. В досаде я хлопнул себя по лбу: я не знал, куда забрёл, но мысленно толкал себя к выходу в знакомое место, а я не должен был знать, куда иду. Я должен был перестроиться, внушить себе, что я ничего ни о чём не знаю…
А метель становилась злее. Я уже трижды замёрз, и холод меня пугал. И снежный ветер, стегающий лицо ржавыми иглами, пугал меня тоже. Я поднял воротник куртки и постарался не оглядываться по сторонам. Я шёл, увязая в снегу, и старался верить, что однажды дорога закончится и приведёт меня к коту Шрёдингера.
Я убрал подальше бумажник. Вдруг я замёрзну… Я представил, как с моего окоченевшего трупа снимают меховые ботинки на каучуковой подошве и мне стало смешно. Лена расстроится, узнав, что ботинки украли. Она покупала их в «Бразилии» с огромной скидкой.
А вот на шапку никто не позарится. Я сам выбрал её на азиатском рынке. Я купил её уверенным в том, что Морин будет надо мной смеяться, но она даже не заметила, что мой гардероб обогатился одной дешёвой вещью.
Зачем ей этот чёртов кот?
Снегу прибывало всё больше и больше. Я уже не разбирал дороги, но старался идти по прямой, утопая в рыхлой и липкой каше. Что то сейчас делает Морин? Наверное, лежит себе на диване, поставленном поперёк комнаты и смотрит, как метель бьётся в её окна, смотрит, как в телевизор. Ей это нравилось: смотреть, как другие бьются о невидимые преграды.
А я, вместо того, чтобы согревать её, продирался сквозь миллионы капель замёрзшей воды. Если бы кто-то сказал мне, что вон в том доме, теряющем свою крышу в беспросветной тьме, за размытым золотым пятном окна живёт кот Шрёдингера, я бы уподобился метели и не погнушился разбить это стекло головой. Лишь бы Морин было хорошо.
Как любой нормальный мужчина, я часто задавал ей вопрос: «Тебе было со мной хорошо?».
А она отвечала примерно так: «Знаешь, вчера я видела ребёнка-калеку. Мать толкала его коляску, и выражение её лица было трагическим до тошноты. И я очень этому удивилась: в чём же её грагедия? Что ей мешает? То, что у сына парализованы ноги? Или то, что мужчины отводят от неё глаза? Или то, что она думает о том, что сын, как камень, тянет её на дно? Но если её ничто не будет держать, она потеряется совсем, она улетит туда, где никто слыхом не слыхивал о счастье, туда, где такого понятия как "счастье" никогда не существовало.
То есть, Морин подчёркивала, что она имеет понятие о счастье, но я для неё не более, чем тяжёлый груз, мешающий ей подняться ввысь.
Я уверен, пожелай я собаку Павлова, Морин не пошла бы за ней в неизвестность, а доходчиво доказала бы мне абсурдность и невозможность осуществления моего желания.
Я вспомнил один из наших последних разговоров:
- У тебя есть отец, мать?
- Где-то есть.
- Ты их помнишь?
- Помню.
- Где прошло твоё детство?
- Зачем говорить о том, что прошло и уже никогда не вернётся?
Я ничего не знал о ней. Потеряйся она вдруг, я лишь приблизительно смог бы её описать.
Возможно, у неё глаза цвета жжённого сахара, а, возможно, цвета струганого на тёрке шоколада. Волосы коротко острижены… кажется. Цвет волос… как намокшие старые доски. Кожа как лепестки тиаре, смех – глухие удары в бубен, вкус губ – опалённая солнцем вишня… Уверен, ни в одном отделении не взяли бы такое описание.
Воспоминания о Морин помогли мне только в одном: я совершенно потерялся.
Мой расчёт – что, не изменяя прямой, я когда-нибудь выйду на знакомую улицу, не оправдался.
Я оказался среди кривых приземистых домишек с печными трубами. Вокруг я не увидел ни одного телеграфного столба, но не удивился: метель поглотила весь город и весь мир и почти добралась до меня.
Я опустился возле старого забора, вросшего в снег, скрипнувшего, когда я опёрся о него. У меня не было больше сил идти дальше. Любимая девушка послала меня на верную смерть, и я мужественно приготовился встретить её: безмолвную и ледяную.
Я не чувствовал ног, рук, своего тела. Метель хлестала меня по щекам. Осталось только закрыть глаза и представить, что метель и Морин поменялись местами, что это любимая бьёт меня по лицу колючей ладонью, что это она ворчит и негодует оттого, что я бездельничаю. Я так увлёкся, что вдруг ощутил, что вокруг меня есть только Морин, я – внутри неё, и мы – одно целое.
Метель разыгралась, чтобы Морин было хорошо, или Морин хорошо, что разыгралась метель?
Эти умозаключения сбили меня с толку, я упал в пропасть собственного незнания и летел, как розовый, не касающийся земли снег. И кто-то грозный невидимо собирал меня лопатой в могильный холм. И это была её могила.
Погрузившись в беспамятство, я покорился мысли, что если бы Морин вдруг захотела сделать из меня ледяного чурбана, я бы не принял попыток противиться.
Но, видимо, в природе ещё существовали силы, против которых метель была бессильна. И эти силы знали, как заставить меня подняться. Они поставили передо мной картину в позолоченной рамке: Морин в объятиях другого мужчины. Мужчины, который достал для неё кота Шрёдингера.
Это видение пронзило меня: неужели я стал чужим самому себе за такое короткое время? Да, я совершил глупость, сбив привычную температуру своей жизни. Я поверил в невообразимое. Я позволил женщине загнать себя в это забытое Богом место. И что я получил взамен?
Метель внезапно стихла, и я обрёл дар чувствовать. Упираясь в забор вросшими позвонками, я разглядывал расстилавшуюся передо мной снежную равнину незнакомого мне района, не оснащённого электричеством.
В глубокий колодец чёрного звёздного неба тянулись извилистые, растворяющиеся ветви из едва угадывающихся в темноте дымоходов. Несколько светящихся окон излучали так мало света, что этот незнакомый уголок города казался мне декорацией.
Снег лежал слишком ровно, ни одна тропинка не рассекала этот льдистый покров. Ни человеческих следов, ни кошачьих цепочек. В воздухе пахло зимней прозрачной ночью, и мои ноги чувствовали настоящий холод.
Рядом негромко скрипнула калитка. Скосив глаза, с замершим сердцем наблюдал я, как в темноте проявляется бесформенная фигура.
Я не сводил с неё глаз, пока она не проявила чёткий контур как при печати фотографии. Насколько я мог судить, образ принадлежал старой женщине, неподвижно согнутой вопросительным знаком и опирающейся на выгнутую клюку.
Угасающий свет, растекающийся по человеческой фигуре, изваял полушубок, длинную юбку и повязанную платком голову. Теперь я видел ясно, что это статуя старухи, и что она не страшная, не смотря на то, что преобладающим цветом её одеяния был чёрный.
Я перевёл дыхание и глянул перед собой. Краски незнакомого места сгустились, стало совсем темно. Я попытался встать.
- Добрался-таки? – Недовольно скрипнула ожившая статуя, проявляясь всё ярче и отчётливей.
Возле её ног крутилось что-то тёмное.
- Что, простите? – Цепляясь за ограду, я с трудом встал на ноги.
- Свататься пришёл?
Я чуть снова не свалился в снег.
- Я за котом, - пролепетал я.
- Один чёрт, - буркнула старуха. - Заходи в избу.
Старуха развернулась и исчезла в негостеприимной темноте. Я не собирался свататься, но я хотел немного согреться и, главное, спросить дорогу.
Хвалёные дорогие ботинки промокли насквозь, я с трудом в них передвигался. Вход, в котором исчезла хозяйка, находился недалеко, в нескольких шагах. У калитки темнота расступалась, словно приглашая войти в свой дом.
Я уставился на ленточку крупных кошачьих следов, нахально ведущую в избу. Кошачьи отпечатки напомнили мне благоустроенный коттедж, растянувшуюся у камина Текилу, запах Лениного земляничного кекса… О Морин я старался не думать.
Войдя в ограду, я попытался закрыть калитку, но дверь не поддавалась. Я дёрнул сильнее и чуть не упал.
На воротном столбике, свесив пушистый хвост, восседал толстый, как Кубик, котище.
Я протянул руку и коснулся его упитанной шеи. Кот рявкнул и расцарапал мне запястье. Я охнул, а кошачья морда рухнула снежным комом к моим ногам и была такова.
Кот не убежал, он исчез, растворился в чёрном холодном воздухе, как заправский фокусник. И одновременно с исчезновением кота в небо взметнулась тень огромной птицы. Там, где приземлился кот, что-то сверкнуло. Я нагнулся и поднял тяжёлый предмет, похожий по форме на страусовое яйцо, а по цвету на золото.
«Дед бил-бил, не разбил», - пронеслось у меня в голове.
- И баба била, не разбила, - проскрипело у меня за спиной.
Я резко обернулся. На обозначившемся крыльце стояла старуха и откровенно надо мной насмехалась. Я протянул ей драгоценное яйцо, но она совсем не обрадовалась находке.
- Хошь, оставь себе, - сказала ржавым голосом бабка. – Здесь этого добра завались. Не хошь – брось. Безделка она и есть безделка. Лощится она, а толку? Буесть одна.
- Это же золото… - я попытался объяснить ценность химического элемента, но сам мало верил в то, что срывалось с моих губ. – Металл… благородный…
- И на кой чёрт оно? – перебила старуха. – Лучше бы куриные несла, шлында. Улетела?
- Пропала…
- Всё кот проклятый, - пробубнила старуха себе под нос. – Ты или заходи, мил человек, если свататься пришёл, или иди себе с яйцом восвояси.
Я положил лощённую безделицу в карман и шагнул к высокому крыльцу. Старуха словно испарилась, а вслед за ней испарился и я. И если бы не яйцо, тяжёлой дробью прильнувшее к сердцу, я бы подумал, что я не вошёл, а вплыл, как воздух, в тёмные сени, пахнущие коровой.
Далее в моей памяти случился провал.
Когда способность видеть, слышать и воспринимать вновь вернулась ко мне, я ощутил себя сидящим на жёсткой лавке за грубо сколоченным деревянным столом. Я сидел без куртки и без шапки, неловко сцепив ступни. Мои ботинки сушились возле силуэта печки, проступающей из темноты, ноги были сухими и тёплым, но я не мог вспомнить, что же их согрело.
Стесняясь, я глазел, как в зеркало, в бок блестящего самовара. Хозяйка вынимала из печи чугунок, а возле её ног резвились двое тёмно-бурых котят. Я протёр глаза и, задев локтем эмалированную кружку, чуть не обжёгся варом.
На меня повеяло запахом сухого быльника. Я обвёл глазами стол, за которым сидел: выдолбленная из дерева посуда, в берёзовой куксе – румяные булочки-колобки, в миске поменьше – что-то белое, вероятно, сметана. В самой маленькой плошке поблёскивала брусника. Я глубоко вздохнул.
- Выпить желаешь? – Видимо, по-своему истолковала мой вздох старуха.
- Нет, нет, - торопливо помотал я головой.
Морин не жаловала пьяных, и я отказался даже от рюмочки вина по праздникам.
- Вольному воля, - не стала настаивать хозяйка.
Она поставила на стол две пустые плоские тарелки, а затем и чугунок, из которого пахло пшённой кашей.
- Ешь, - приказала старуха, накладывая кашу в тарелку большой деревянной ложкой.
- А кота вы мне дадите? – спросил я в «лоб».
- Выбирай любого, - кивнула она на утихомирившихся котят.
Они обернулись друг о друга и сопели, видимо, заснув, на полосатом коврике.
– Но сначала угостись.
Я придвинул к себе тарелку и оглянулся в поисках ложки.
- Дунька, подай гостю ложку! – Вдруг крикнула старуха таким зычным голосом, что заснувшие котята, вздрогнув, отлепились друг от друга и застыли в сидячих позах.
У меня похолодело в желудке, и я с тревогой ожидал появление Дуньки. Некстати я вспомнил, что якобы пришёл сюда свататься.
Со стороны печки послышались звуки. Возник размытый контур полога, за которым скрывалась кровать. Занавеси зашевелились, оттуда вышла прозрачная нагая девушка и устремилась к столу. Когда она проходила мимо притихших животных, те шарахнулись в стороны и пропали.
- Да оденься, - строго молвила старуха. – Человек за котом пришёл, едрит вашу за ногу.
Я облегчённо вздохнул: пока о сватовстве не вспоминали. Впрочем, я тут же пожалел о своих выводах. Тонкая девичья рука протянула мне ложку, грубо вырезанную из дерева, но протянула так, чтобы взяв её, я неминуемо коснулся прозрачной, как первый лёд, руки.
Я и коснулся. Меня ожгло холодом, я сжал пальцы в кулак, пытаясь контролировать мышцы лица, чтобы его не свело судорогой. Старуха хмыкнула.
- Нежный каковой кавалер, - процедила она сквозь зубы, видимо, окончательно для уяснив, что жених из меня никудышный.
А я, взглянув девушке в лицо, сам чуть не сделался ледяным и прозрачным. В простом синем сарафане и блузе с закатанными рукавами передо мной стояла Морин.
Это была, несомненно, она, хотя и отличалась от моей Морин высоким ростом и длиной волос. Но я для неё – Дуньки – остался неузнаваем: она равнодушно смотрела сквозь меня в пустоту.
- Подала, сгинь, - цыкнула старуха, подняв руку ко лбу, возможно, чтобы осенить себя крестным знамением, но раздумала, поправила застиранную шлычку и недобро зыркнула на девушку.
Дунька сгинула.
- За кота возьму плату, - старуха легко преобразилась в деловую женщину. – Выполнишь одну просьбицу.
- Конечно, - выдавил я из себя, оглядываясь.
Мне хотелось взглянуть на девушку ещё разочек.
- Ты ешь для начала, - продолжила хозяйка недружелюбно и уставилась на меня тёмными немигающими глазами.
Я зачерпнул кашу ложкой и стал жевать. Пока я ел, старуха не сводила с меня своих хищных ночных глаз. Я было облегчённо вздохнул, когда моя тарелка опустела, но хозяйка придвинула эмалированную кружку – единственный предмет кухонной утвари, изготовленный не из дерева – велела выпить «бальство» до капли.
Едва я пригубил терпкий отвар, как из-под стола послышалось мяуканье и что-то мягкое потёрлось о моё колено. Я опустил руку вниз и нащупал кошачью голову с твёрдыми, как рожки, ушами.
- Любишь этих колобродов? – более дружелюбно поинтересовалась хозяйка.
Я кивнул, достав, наконец, из-под стола огромную лохматую чёрную кошку.
- Явилась, подлюга, - накинулась на неё старуха. – Курва, шлында, шельма гулящая.
Не обращая внимания на обидные прозвища, кошка удобно устроилась у меня на коленях и громко заурчала.
- За что вы её так? – спросил я, запуская пальцы в густую шерсть.
- Не твоего ума дело, - грубо ответила старуха.
Из-за печки раздался то ли стон, то ли глубокий вздох. Кошка навострила уши.
- Курица она, несушка, а не какая ни кошка, - старуха подпёрла подбородок костистой рукой. – Это кот её с панталыку сбил. И Дунька туда же: мол, лучше яйца неси золотые. Порченая она, непраздная. К людям всё рвётся, замуж хочет…
Я чувствовал себя неловко и молчал.
- Вижу, не приглянулась тебе Дунька, - прервала старуха свой непонятный монолог.
Я подпрыгнул от неожиданности.
- Меня невеста дома ждёт, она котёнка хочет, - промямлил я. – Какая у вас будет плата?
- Обреченица, - поправила старуха. – Поцелуй Дуньку и иди с Богом.
На мгновение я замешкался. Я не был расположен целовать чужую невесту, но её схожесть с Морин немного меня успокаивала.
- Хорошо, - я встал, осторожно переложив кошку – шельму на лавку.
- Дунька! – визгливо заорала старуха.
Казалось, ничего не произошло, только за моей спиной послышался тяжёлый печальный вздох, и воздух в горнице стал холоднее. Я обернулся, чтобы с некоторой долей ужаса и удивления наблюдать, как она проступает из пустоты. На её бледно-синих губах витала презрительная усмешка. Не вдаваясь в особые размышления, я приблизил губы к её губам и поцеловал. Девушка даже не разомкнула губ.
Меня пронзило таким холодом, что я чуть не потерял сознание. Я пошатнулся, и мне показалось, что вместе с медленно исчезающей Дунькой безвозвратно исчезает и какая-то часть меня самого.
А старуха уже совала мне в руки куртку и шапку. Пока я одевался, шнуровал ботинки, хозяйка нервничала, рядом пищал котёнок, и плакала девушка. Когда я оделся полностью, старуха сунула мне в руки чёрно-бурый комок.
- Иди, да не поминай лихом, - толкала она меня в спину.
- А это точно кот Шрёдингера? – обернувшись, крикнул я, но дверь захлопнулась буквально перед моим носом.
Я заколотил кулаком в холодное железо. Где-то совсем рядом беззлобно тяакнула собака. Нескоро, но дверь отворилась. Передо мной, зябко кутаясь в платок, стояла интеллигентная женщина лет пятидесяти, с зачесанными назад волосами, с тревогой в круглых очках.
- Простите, - я с трудом взял себя в руки. – Я хотел только узнать, как мне выйти к проспекту. Я заблудился.
- В той стороне улица Полярная, - махнула рукой женщина.
Посмотрев в ту сторону, я увидел стройный ряд электрифицированных домов, отделанных сайдингом. Крыши из профнастила серебрились в лунном свете и казались ненастоящими. Метели словно не бывало.
- Спасибо! – Может, не совсем вежливо крикнул я.
И побежал к залитому светом городу. За пазухой урчал тёплый живой котёнок, и я был так счастлив, что совершенно не смотрел на дорогу. Меня ждали. Я верил, что ждали.
Я быстро сообразил, где нахожусь. Поймав такси, в мгновение ока домчался до съёмной квартиры Морин и даже не взял у водителя сдачу. К удивлению, домофон не работал, и распахнутый подъезд приветливо раскрывал мне свои двери. Я понял, что это хороший знак. И всё-всё у нас будет хорошо.
Поднимаясь по лестнице, я сунул руку за пазуху: на месте, паршивец.
Пока я ехал в такси, несколько раз у меня возникало ощущение, что котёнок исчез. Интересно, как она его назовёт? Я и не заметил, как взлетел на четвёртый этаж, даже одышка не обеспокоила меня.
Вот и её дверь.
В предвкушении невообразимого, немыслимого начала я осторожно нажал на кнопку звонка. Про себя я уже решил, что сделаю ей ещё одно предложение и отказа не потерплю.
Я нажал на кнопку ещё раз. Метель угомонилась, смотреть ей было не на что, разве что на пламя зелёных свечей, которые она так любила. Может, она принимала ванну.
Я держал палец на кнопке звонка, не отпуская. А вдруг она была там не одна? Я ведь не дослушал её по телефону, оборвал на полуслове, а она терпеть не могла, когда её перебивают…
Она могла выйти за хлебом, она могла вскрыть себе вены или, поскользнувшись в ванне, упасть и раскроить череп. Всё могло произойти, но я в это не верил. Она обиделась, что я бросил трубку и ушла.
Я перестал звонить и, обессиленный, опустился на лестничную ступеньку.
Расстегнув замок, вытащил котёнка. Ничего необычного я в нём не увидел: пушистый, упитанный, шерсть очень плотная, подшёрсток бурый, ушки на ощупь твёрдые, как петушиный гребень.
Котёнок вырвался и спрыгнул на площадку. Он тотчас же по-хозяйски начал обнюхивать углы.
Я так задумался, что не заметил, как ко мне кто-то подсел. До меня донёсся запах спиртного. Я хотел было отодвинуться, но упёрся в крашенную стенную панель.
- Замёрзли?
Я опешил и резко повернул голову, чтобы рассмотреть говорившего. Я привык, что на «вы» ко мне обращаются в основном в институте.
Говоривший выглядел, словами моей жены, как «деклассированный элемент». Его пальто вышло из моды лет двадцать назад, лицо было вспахано частыми возлияниями и колосья морщин напрасно зрели в ожидании жнецов.
Новый знакомый помахал перед моим носом дорогой бутылкой водки:
- Выпить, закусить желаете?
- Я не пью, - произнёс я, как в тумане, вглядываясь в глаза собеседника: блёклые серо-зелёные, когда-то они были пленительными.
- А я пью, - грустно заключил зеленоглазый маргинал.
- Зыков Роман Петрович, - представился он, протягивая широкую грязную руку.
Внутренне морщась, я робко её пожал.
– Бывший математик. А теперь просто - Зуб.
Он улыбнулся, показывая два или три уцелевших зуба.
- Шлиман Виктор Петрович, - представился я в тон. - Филолог. Тоже бывший.
До меня не сразу дошёл смысл сказанного.
- Вы ждёте кого-то? – Зуб спрятал бутылку в карман серого, в «ёлочку» пальто.
- Я жду свою девушку, - честно ответил я.
- Из какой квартиры?
Я бы не ответил, но в голосе бывшего математика звучало такое неподдельное удивление, что я не мог смолчать.
- Из тридцать четвёртой, - ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал дружелюбно, но вышло сухо.
Зуб посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
- В тридцать четвёртой квартире никто не живёт, - медленно произнёс он.
Молнией в моём мозгу сверкнуло: подговорила местного тартыгу, драму разыгрывает, дожимает…
- Живёт, - твёрдо сказал я. – Я сам ещё вчера к ней заходил.
Нет, этот опустившийся человек не мог бы сыграть свою роль столь убедительно ярко. Зыков осторожно дотронулся до моей руки:
- Виктор Петрович, вы что-то напутали. Квартира эта пустует уже больше года… Она сдаётся.
- Да не может этого быть! Не может! – закричал я, двинув кулаком в стену.
Посыпалась штукатурка.
- Тише, соседей выкурите, - Зуб дружески взял меня под локоть и помог подняться.
Ноги вдруг стали ватными, и воздух… воздух будто исчез из этого старого, пахнущего борщом, подъезда. Я оцепенел, и если бы Зуб не держал меня, я бы рухнул вниз, как обескровленный труп.
- Зверь ваш?
Я совсем позабыл о котёнке.
Я кивнул. Зуб прислонил меня к стене:
- Вы только не падайте.
Затем он подобрал котёнка, мирно прикорнувшего на коврике возле противоположной двери, и, придерживая его одной рукой, второй вынул из кармана тяжёлую связку ключей. Для человека нынешнего его положения выглядел он довольно комично.
Зажав котёнка под мышкой, Зуб вставил ключ в замочную скважину и начал его поворачивать. Я помнил эти повороты лучше, чем определение однородных членов предложения. Три поворота и щелчок. Другим замком она не пользовалась, я тоже. У меня был дубликат её ключа.
- Подождите, - остановил я Зуба. - Роман Петрович, я докажу – три оборота и щелчок, у меня есть ключ!
Ключ… Ключ от квартиры Морин я хранил отдельно, во внутреннем кармане.
Приоткрыв дверь, Зуб ждал. В отчаянии я вывернул все имеющиеся на моей одежде карманы, но искомого не обнаружил.
- Ключ… - прошептал я, чуть не плача. – У меня был запасной ключ…
- Может, вы ошиблись квартирой? – участливо поинтересовался Зуб.
- Нет, - помотал я головой. – Нет, я не ошибся. Она живёт здесь. Морин живёт в этой квартире…
Покачав головой, Роман Петрович распахнул дверь и вошёл. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.
- Это какой-то глупый розыгрыш, - говорил я ему в спину. – Шутка. Она любила глупые шутки…
Зыков щёлкнул выключателем, и этого оказалось достаточно, чтобы я окончательно понял: я никогда не был в этой квартире.
В прихожей на стене висела одинокая вешалка со сломанным чёрным зонтом на одном крючке. Голый пол. Отсутствие плафона. Такие же сиротливые лампочки в кухне и большой комнате. Кухня обладала одним-единственным колченогим облезлым табуретом. Грязная газовая плита, облупленная раковина. В зале – шкаф с потрескавшейся полировкой.
Плохо вымытые окна чуть прикрыты дырявой шторой, на подоконнике газеты годовалой давности. Неприятные обои болотного цвета в полоску. Пол истоптан следами неженского размера.
Зуб опустил котёнка, тот шмыгнул в открытую дверь, ведущую в ванную, и притих там, словно исчез.
Я растерянно оглядывался по сторонам. Зыков, засунув грязные руки в карманы, терпеливо ждал.
Я подошёл к окну и прильнул лбом к пыльному стеклу. Сколько раз видел я и эту кирпичную башню, утонувшую в тополях и кусок чужого двора со сломанными качелями, и нелепо выросшую под окнами ель. Я не сдержался и, сжав кулаки, заплакал.
Будь ты проклята, чёртова кукла со змеиными глазами!
А потом я закричал, и в дверь заколотили.
Я осёкся и словно окаменел, не отрывая взгляда от макушки кирпичной башни.
Прежняя моя жизнь вдруг стала мне безразличной: коттедж, престижная должность, положение в обществе… Даже любимое кресло у камина, даже мои четвероногие питомцы. Лена позаботится о них. Содержание дома она потянет – её дизайнерская фирма – популярна в городе, да и она не уставала повторять, что это именно ей мы обязаны приличной жизнью.
Рождественские подарки я оставил в своём кабинете, в незапирающемся ящике стола. Светлана, конечно, будет скучать, но она уже взрослая девочка, да и никогда между нами не было настоящей душевной близости.
Работа… Незаменимых у нас нет. Возможно, отменят или перенесут экзамен – одна сплошная радость для студентов.
В этот момент я искренне верил, что по мне не будет тосковать ни одна живая душа.
Люди в стране пропадают ежедневно. Одним больше, одним меньше – кто станет искать? Пошумят и успокоятся…
Ко мне подошёл этот странный знакомый – из бывших – и поставил на подоконник бутылку водки.
- Вам немного подлечиться надо, Виктор Петрович, - сказал он безо всякой иронии.
Я безучастно кивнул.
- Не люблю пить один, знаете ли, - оживился Зыков. – Чувствуешь себя каким-то дискретным, что ли. Целостность нарушается, и, в конце концов, забываешь, зачем сидишь ты в четырёх стенах и губишь здоровье.
Я оторвался от окна и уставился на Зуба в полной прострации.
Зуб потёр переносицу, как будто поправлял невидимые очки.
- Знаете, когда-то у меня была семья. Я ни капли в рот не брал. Жена, сынишка. Ехали мы с дачи… Простите, наверное, вас это вовсе не интересует.
- Мне интересно, - едва слышно промолвил я.
- Знаете, водитель был пьян. У меня ни царапины. Понимаете, Виктор Петрович, думал, возненавижу его. Поначалу планы о мести лелеял. Но потом, ничего, простил. Сам, как видите, употреблять начал. Правда, транспорт избегаю… А квартира эта моя. Я в дворницкой живу, а жилплощадь сдаю. Да вот и здесь не ладится. Придут, оглядят недоверчиво и разворачиваются. Ремонт, говорят, необходим.
- А кто последний снимал у вас квартиру? – Перебил я хозяина.
- Студенты. Они пожар устроили здесь. Вся мебель выгорела.
Спрашивать о чём-то ещё было бессмысленно. В действительности, выходило, что Морин никогда здесь не жила… Поэтому я не отказался перейти к Зубу в дворницкую, чтобы, как он выразился, подлечиться.
Зуб не позабыл и о котёнке, но тщательные поиски ни к чему не привели: забавный зверёк испарился.
Конечно, мы не ограничились одной бутылкой. Я пил, не пьянея, потому что не поскупился на приличную закуску. Я пил, пока одна безумная мысль не засела у меня в голове: я решил ждать Морин во что бы то ни стало.
Утром, проспавшись, я нашёл Зуба во дворе. Он чистил дорожки от выпавшего ночью снега.
- Я хочу арендовать у вас жильё, - твёрдо сказал я, нащупывая в кармане золотое яйцо. Да и денег у меня оставалось достаточно.
- Очень рад соседству, - дворник выпрямился и пожал мне руку. – С мебелью я помогу, мзды мне не надо. Вы, Виктор Петрович, человек душевный, а большего мне и желать нечего.
Зуб по-детски улыбнулся, и меня чуть-чуть отпустило. Зыков отцепил от связки ключ и отдал его мне.
Прежде чем осваиваться в новой квартире, я решил купить еды. Я отправился в тот самый супермаркет, где впервые увидел Морин. В отделе, где она работала, худая до невозможности девица с неприбранными волосами подпиливала ногти.
Я подошёл и прямо спросил:
- Скажите, у вас работала девушка с короткими тёмными волосами, она всегда надевала красное платье… Имени я не помню.
Блондинка отвлеклась от важного занятия и, чихнув, посмотрела на меня воспалёнными глазами:
- У нас такой не работало. Может, на сувенирах?
Морин не работала на сувенирах.
- Нет, здесь. Может, она подменяла кого-то?
- Точно нет, - блондинка пожала плечами. – А что?
Мне не хотелось выглядеть романтиком в этих пустых скучных глазах, и положив на прилавок всю мелочь, которая болталась в карманах, озабоченно произнёс:
- Я был должен двадцать два рубля.
Блондинка отсчитала нужную сумму, разложила её в кассе и обрадовала меня:
- Хорошо, я передам хозяйке.
Никто не знал Морин и даже не хотел сделать вид, что знает.
Я снял с банковской карты всю наличность, отоварился и вышел через большие стеклянные двери.
Надвинув шапку на лоб, я шёл, стараясь не смотреть в глаза идущим навстречу прохожим, жался к обочине тротуара, увязал в снегу, кого-то пропускал и думал о Морин. Я даже не знал её настоящего имени…
Слабая надежда кольнула меня в сердце, когда я вставил ключ в замочную скважину: три поворота, щелчок. Ложные воспоминания? Я никогда не верил в мистические совпадения, но в квартире всё оставалось так, как вчера.
Не разуваясь, я протопал на кухню и поставил пакет на единственный табурет. За плитой послышалось шуршание и оттуда вывалился котёнок, из-за которого и случилась эта история.
Он подбежал к табурету, встал на задние лапы и попытался просунуть голову внутрь.
Я покромсал ему сарделек и впервые за два дня улыбнулся.
Началась ещё одна жизнь.
Зуб с подельниками действительно одарили меня всем необходимым для проживания в съёмной квартире. Мне принесли кровать с железными спинками и железной сеткой, но я попросил диван. Я поставил его посредине комнаты, точь-в-точь как он стоял у Морин.
Разбирая тряпьё в шкафу, я нашёл коробку. Коробку с зелёными, как яблоко, свечами, ту, что я однажды ей подарил. Внутри лежал чек и, если верить дате, квартира пустовала, когда я принёс любимой эти свечи.
Я поделился своим открытием с Зубом, и он чуть было не поверил мне, но когда он попросил позволения взглянуть на чек, я не нашёл его в бумажнике.
В тот вечер я напился и провёл бессонную ночь под рваным, но тёплым одеялом. Я плакал, и если бы не Баюн – так владелец квартиры назвал котёнка – который развалился у меня в ногах, я бы поверил окончательно, абсолютно в то, что у меня никогда не было любимой девушки со странным именем Морин.
Весь февраль задували метели. Днём я помогал Зубу чистить двор, а по вечерам, приняв на грудь, ложился на диван, зажигал зелёные свечи и до рези в глазах гипнотизировал метель.
Я был уверен, что спрашивать о Морин следует не у человечества, а у природных сил. Мне почти удавалось воссоздать картину условия для появления Морин, но она не появлялась… Волшебное кошачье урчание усыпляло меня, и ничего мне не снилось.
Никто меня не искал. Или я так думал. Свой мобильный телефон я не включал и держал его в духовке, которой не пользовался.
Когда скудно выпавший снег не требовал уборки, я шёл к бывшему дому культуры, где проводились выставки кошек и, побродив возле клеток, уже оттуда пытался найти ту дорогу, которая привела меня к сварливой старухе, шлынде и Дуньке.
Может, мне следовало на ней жениться? Но Морин – живая Морин из плоти и крови – не простила бы мне такого святотатства.
Дороги я так и не нашёл, а у таксофона, откуда я в последний раз звонил Морин, оборвали трубку.
Зуб несколько раз предлагал мне выставить Баюна, но я уклонялся по причине быть узнанным.
Пришла весна.
Зуб предложил податься к дачникам – кому вскопать, кому прибить гвоздь – я согласился. Кота мы забрали с собой. Странно, что не я, а Зуб больше беспокоился о нём.
В деревне, рядом с дачами, мы арендовали небольшой домик, который пустовал.
Я отрастил бороду, купил в «секонд-хэнде» летнюю одежду.
Я окреп физически и, купаясь в неглубокой речке, рассматривал себя в колышущемся мраке воды глазами Морин: наверняка она оценила бы мои мускулы.
Присмотреть за квартирой, купить Баюну потраву и витамины ездил в город Зуб. Я не хотел лишний раз мелькать в пространстве, где каких-то полгода назад был значимой его частью.
В середине лета случилось маленькое происшествие: Зуб повредил ногу на строительстве баньки, и в очередной раз в город поехал я.
Заглянув в отдел для животных, купив Зубу мазь, я зашёл в съёмную квартиру.
Распахнул окна, протёр пыль, хотя и так было чисто.
Уходить не хотелось, и я пожалел, что не послушался совета товарища остаться здесь переночевать.
Я вышел из квартиры, вставил ключ в замочную скважину . Три поворота, щелчок. Ложные воспоминания.
У подъезда повстречал бесталанную соседку, крашеную блондинку Инну. Поздоровались, потрепались о том, о сём. Инна, конечно же, спросила, как там Роман Петрович. Одинокая, бездетная соседка чуть за сорок только поэтому водила со мной дружбу, но Зуб сторонился её, как чумы.
Как-то я сболтнул, что Зуб недолюбливает полноватых женщин, после чего Инна стала увлекаться диетами.
Иногда она приходила ко мне с бутылочкой, надеясь застать свою симпатию, но Зуб мастерски избегал этих визитов. Там мы и сидели вдвоём, пока бутылочка не заканчивалась. Хорошая она была баба, не ветрогонка и не пыня, полюби она меня, ответил бы взаимностью, честное слово!
Так я думал, наблюдая, как она заправляет за уши сухие соломенные пряди.
Кажется, мы поговорили обо всём, о чём возможно. Попрощались. Я надел на плечи рюкзак и двинулся в путь. Мне показалось, что кто-то зовёт меня. Остановился.
- Витя! – Инна бежала вослед. – Прости, совсем забыла! Девушка к тебе приходила, красивая такая, тонкая.
В голосе соседки звучала зависть. Что-то ёкнуло в моём сердце.
- Что за девушка? Она назвалась? – Я старался не показать своего волнения.
- Нет, - оправляя юбку, съехавшую от бега набок, ответила соседка. – Она так долго звонила в твою квартиру, что я вышла и спросила, что ей надо.
- И что же?
- Она спросила: "Здесь живёт Шлиман Виктор Петрович?" Я ответила, что здесь, а пока в отъезде, вернётся в сентябре. Она записку написала.
- Записку? – я чуть не задохнулся от волнения. – Где? Где записка?
- Не знаю, - растерялась Инна. – Где-то у меня дома, в хлебнице, кажется.
- Ладно, потом, - махнул я рукой. – А ты можешь описать её подробнее?
- Невысокая, волосы короткие, тёмные, в красном платье, гордая, неприступная… - старательно проговорила Инна.
- До встречи! – прервал я соседку, поцеловал в щёку и побежал на остановку.
Моё приподнятое настроение не ускользнуло от Зуба.
- А вдруг это не она тебя искала? – Довольно справедливо усомнился за рюмочкой бывший математик. – Может, родственники?
- У меня нет родственников, подпадающих под такое описание… Это она. Завтра поеду в город, вытрясу из Инны записку.
- А баня?
- А баня подождёт, - решил я твёрдо.
В эту ночь исчез Баюн.
Утром я выехал первым автобусом. Рассчитываясь, я так волновался, что просыпал мелочь. Я надеялся, что она оставила адрес, или, на худой конец, телефон. Хотя совершенно в её стиле было оставить такое послание: «Я заходила, а ты отсутствовал».
Возле подъезда поджидали две машины: скорая и милиция, толпились зеваки. Я надвинул кепку на глаза и зашагал прочь. Через два дома наткнулся на Людмилу Михайловну Лудилину, всезнающую пенсионерку с первого этажа.
- Что там случилось? – взволнованно спросил я.
- Инка повесилась, дура, - перекрестилась Лудилина.
- Зачем? – выдохнул я ошарашенно.
- А чёрт её знает! - словно предавая любимое своё занятие, дворовая сплетница открыла сумочку, давая понять, что разговор исчерпан.
Зуб отпаивал меня несколько дней.
Когда мы построили баню, я вернулся в город. Перешагнув порог квартиры, я, не разуваясь, рухнул на диван. У меня не было желания ни есть, ни пить, ни жить. Прошли сутки, но ничего со мной не случилось. И тогда я решил вернуться домой: к жене, дочери и кошкам.
Я ополоснул лицо, собрал нехитрые пожитки, не забыв про телефон и золотое яйцо.
Ключ я решил оставить у соседей.
Позвонив в квартиру упокоенной Инны, я долго ждал, пока мне не открыла молодая девушка с пугливым, забитым лицом.
- Я ваш сосед, здравствуйте.
Ответила новая жилица враждебным молчанием.
- Примите мои соболезнования, вы, должно быть, родственница?..
- Сестра.
- Вы знаете, - начал я вдруг нести чушь, - Инна должна была передать мне записку, она её в хлебнице хранила. Будьте так добры, проверьте!
- Ждите, - буркнула девушка и скрылась за дверью.
Когда она вернулась, в её руке был зажат вчетверо сложенный лист. Она быстро сунула его мне и хлопнула перед носом дверью.
Я вернулся в квартиру, прошёл на ватных ногах в комнату. Я не боялся слов, которые были там написаны. Возможно, это была записка вовсе не от Морин, я и почерка её не знал…
«Найди меня и дождись».
Это было написано печатными буквами.
Но я был слишком устал и измотан, чтобы радоваться.
С первыми холодами вернулся Зуб, да не один: нашёлся Баюн. Он незаметно вырос и превратился в огромного лохматого кота с твёрдыми ушками. Пожалуй, это было единственное приятное событие осени. Дни тянулись медленно, ничего особенного не происходило.
За несколько дней до Нового Года Зуб таки сносил кота на выставку, но специалисты не смогли определить его породу. А так как Зуб не отставал от меня с расспросами, пришлось рассказать ему о коте Шрёдингера.
Зуб не поверил и предложил провести эксперимент.
Он притащил большую коробку от телевизора и торжественно поставил её возле ёлки.
Не понимаю, зачем я её нарядил, зачем согласился встретить праздник по-людски, с шампанским и оливье? Морин пренебрегала традициями, предпочитая обходиться пламенем свеч, но за день до эксперимента я обнаружил, что сжёг весь запас.
Я объездил полгорода, уже не боясь быть узнанным. Я обзавёлся бородой и копеечной одеждой и выглядел, как рабочий. Тем более, я пользовался трамваями, где мои бывшие знакомые и сослуживцы могли мне встретиться меньше всего.
Найдя искомое, я возвращался домой. Трамвай противно дребезжал, как старый холодильник. Я подышал на морозное стекло, на озябшие пальцы, любовно погладил широкую коробку с невысокими свечами нежного зелёного цвета.
Передо мной сели две дамы: молодая и постарше. Они скользнули по мне равнодушным взглядом. Странно, что их занесло в этот вид транспорта, где толкались тётки в бесформенных пуховиках и работяги в засаленных полушубках. Насколько я их помнил и знал, они всегда избегали таких мест.
На той, что постарше, была надета песцовая шубка, та, что помладше, сев на сиденье, откинула рыжий капюшон из неведомого зверя.
Я окончательно узнал её по причёске: гладкие, ржаного цвета волосы, уложенные на затылке в узел, похожий на расстегай. Повернувшись к матери, Светлана продолжила, видимо, прерванный разговор:
- Мне это надоело! У меня нет на них ни сил, ни времени. Они разодрали мне все подушки и новое покрывало. Я уже молчу о шторах, которые я привезла из Италии…
Лена собралась возразить, но дочь положила холёную руку в мягкой рыжеватой перчатке на серебристо-дымчатый мех:
- Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать, что так нехорошо, так не по-людски… А он с нами по-людски поступил? Эта записка его нелепая: «Я встретил другую женщину»! Ну и встретил! Но почему нас-то он выкинул из своей жизни?
Лена поджала губы. Я напрягся, ожидая, что бывшая жена скажет в ответ что-то осуждающее, но Лена промолчала. Светлана обиженно продолжила:
- Ты-то тоже недолго горевала, я не виновата, что у твоего Игоряши аллергия на шерсть. Но и меня понять можно… В общем, я уже договорилась: пока они поживут в приюте, им подыщут хозяев, а я всё проконтролирую!
У меня сжалось сердце за своих четвероногих. Я их тоже бросил, и едва помнил о них за прошедший год. Может, поэтому и не смог по-настоящему привязаться к Баюну.
Светлана умолкла, а потом вдруг зло бросила:
- Я их не бросаю, понимаешь, я от них избавляюсь. Я достойная дочь своего отца!
Я не выдержал и, бережно прижимая к груди подарок для Морин, вышел на чужой остановке.
Кое-как я добрался до дома. Да какое там до дома…
До чужой, в принципе, мне квартиры. Ключ от домофона не сработал, и я, пританцовывая на обледенелой площадке, нетерпеливо ждал, пока не появится кто-нибудь из жильцов. Каюсь, Зуб просил меня присыпать лёд песком, но я об этом позабыл.
Наконец, дверь открылась и из подъезда вышла моя новая соседка, сестра Инны, которую я и не видел с того самого дня, когда она отдала мне записку от Морин.
У девушки был опухший нос и разбитая губа. Куталась она в такой драный платок, что было удивительно, как он сохранился в век нанотехнологий и мобильной связи. Я посторонился, придерживая дверь. Она, словно меня и не было рядом, как привидение, проплыла мимо и, надо же было такому случиться именно сегодня! – поскользнулась.
Падая, она задела коробку со свечами, которую я держал не так крепко, как следовало бы. В следующий миг она лежала на скользкой площадке, губы её мелко тряслись, а глаза наливались тяжёлой, свинцовой болью. Чуть поодаль валялись яблоневые свечи и пустая картонная коробка. Одна свечка подкатилась к моему ботинку, я поднял её и спрятал в карман.
И вдруг я понял, что это – конец.
Конец всему хорошему, что могло ещё случиться в моей жизни.
Я наклонился к стонущей девушке и попытался её приподнять. Она закричала так неожиданно и так громко, что я выпустил её из рук, и она снова ударилась головой о ледяной бугор.
Вокруг меня появились какие-то тени. Они охали, причитали, надрывно кричали «алло». Я отошёл в сторону и постарался незаметно юркнуть в подъезд.
Не включая света, мерил шагами пространство, пока не пришёл Зуб и не принёс с собой ощущение присутствия живого человека. Мы выпили, и я в последний раз зажёг зелёную свечку.
Фитиль долго не хотел разгораться, когда слабое пламя всё-таки появилось, я поставил свечу на подоконник, мысленно обращаясь к Морин:
«Вот свет для тебя, милая. Я жду тебя. Не заблудись. Не потеряйся в этой холодной вязкой тьме…»
Баюн запрыгнул на окно, перевернув огонёк. Урча, он встал на задние лапы и потёрся мордой о мою щёку, кольнув острыми ушами.
Я не стал больше жечь свечу.
Я осознал – ждать бессмысленно… Надо искать самому.
Итак, Роман Петрович поставил огромную коробку возле ёлки. Я безучастно наблюдал за его приготовлениями. Он предусмотрительно накрыл стол и, выпив для храбрости,
усадил кота в коробку, закрыл её и обклеил для верности скотчем, и я вдруг подумал, что у него всё получится. Возможно, когда через пятнадцать минут экспериментатор откроет коробку, кот будет мёртв, или просто исчезнет. Всё-таки, он был необычным.
Ещё я отчётливо понял, что не могу больше находиться в этой квартире, в этом городе, в этом пространстве. Вскочив, я лихорадочно забегал, чуть не опрокинув ёлку. Зуб смотрел на меня, как на сумасшедшего.
- Виктор Петрович, - робко произнёс он. – Не волнуйтесь вы так. Никто ведь не умер…
- Роман Петрович, - я схватил его за рукав свитера. – Сделайте одолжение. У нас в городе есть приют для животных. Он единственный. Туда девушка – высокая, миловидная, в рыжей шубе – сдаст четырёх кошек: персидскую, сиамскую, норвежскую и рыжую дворовую. Заберите их, умоляю вас!
Зуб таращился на меня во все глаза. Я вбежал в кухню, рванул на себя дверцу духовки. Вручив золотое яйцо обалдевшему товарищу, я быстро заговорил:
- Этого вам хватит. Это золото, настоящее золото. Это мои кошки. А я должен уйти. Я не могу больше здесь… без неё…
Не помню, как я оделся, как обулся, но вопль Зуба долго стоял у меня в ушах:
- Виктор Петрович, вы с ума сошли!
Наверное, я и вправду сошёл с ума. Иначе, другими словами, назвать свои действия я не мог. Я бежал, как марафонец, бежал, не обращая внимания на редкие фигуры прохожих, мелькавших в метели, на осторожно крадущиеся автомобили, освещающие фарами мрак улиц.
Я не разбирал дороги, но я знал, что бегу в нужном мне направлении, туда, где нет электричества и интернета, магазинов и трамваев, света и коммунальных услуг.
Я уже не бежал, а летел, у меня словно выросли крылья, я легко перепрыгивал через сугробы, словно боялся опоздать…
У меня чуть не остановилось сердце, когда я увидел, что в знакомой избе не горят окна. Едва растворив заметённую снегом калитку, я протиснулся в узкий проём, вскарабкался на обледенелое крыльцо и заколотил в тяжёлую дверь.
Вскоре из глубин жилища послышался ворчливый голос:
- Кого там черти носят… Ночь на дворе…
Тем не менее, негостеприимная хозяйка, гремя засовом, сразу меня узнала.
- Опять за котом? – спросила она вместо приветствия. – Так нету кота. Сгинул. А кошка – шельма, опять в курицу обратилась, яйца несёт простые. Так ты чего?
- Я свататься пришёл, - выпалил я отчаянно. – К Дуньке.
Старуха в страхе от меня отшатнулась и, осеняя себя знамением, шепча «Свят, свят», посторонясь, впустила меня в избу. И я вошёл, ощущая спиной, с какой обречённостью захлопывается за мной дверь.
Не к месту я вспомнил, с каким наслаждением Зуб обматывал скотчем коробку, в которой находился необычный подопытный. И откуда в нём столько жестокости?
Ведь Баюн задохнётся в этом тесном ящике, и никакой Шрёдингер его не спасёт…
Я вошёл в уже знакомую мне горницу.
- Не раздевайся, - буркнула старуха. – Не топлено у нас. Не ждали мы никого.
Я огляделся. На лавке возле печи ощетинилась перьями рябая жирная курица, а к её боку прикорнул упитанный тёмно-бурый котёнок с острыми ушками. Из-за занавесок, справа от печи, слышались тяжкие стоны.
- Жрать у нас тоже нечего, - сообщила старуха и полезла на печь, толкнув курицу онучей. – Расстелилась, шельма. Не снесёшь к утру золотое яйцо, как пить дать, отсеку башку.
Мне показалось, что курица что-то промурлыкала, а котёнок зажмурил глаза.
Старуха словно читала мои мысли:
- А назад пути нету. Здесь вообще никого нету. Ты, да я, да Шельма гулящая.
- А Дунька как же? – осмелился спросить я.
Старуха захихикала противным скрипучим смешком:
- Иди, сватайся!
Она махнула рукой в сторону занавесок. Но я стоял, как вкопанный, боясь шагнуть в неизвестность.
Старуха зевнула:
- Боишься, не ходи. Пни Шельму да спи на лавке.
Она отвернулась к стене. Я не стал гнать животных с нагретого места, а с замирающим сердцем прошёл за занавески.
Там располагалась неширокая кровать, застеленная лоскутным одеялом. Под ним угадывались контуры человеческого тела, а на подушке лежала голова Дуньки – прозрачная и голубоватая, как побывавшая под резцом скульптора глыба льда.
Её длинные волосы, похожие на тонкие стеклянные нити, разметались по постели.
Я сел на кровать и ощутил неземной, космический холод.
Я словно опустился на самое дно дантовского ада, и рука Дуньки, которую я взял в свою руку, была так же холодна и безжизненна, как моя опустевшая, отчаявшаяся душа.
Я прижал эту руку к своему вспотевшему лбу, но не смог согреть её.
Дунька очнулась, села на постели и вперилась в меня неживыми холодными глазами Морин. Потом она приблизилась к моему лицу и поцеловала меня в губы обжигающим морозным поцелуем.
И мне стало спокойно.
Не раздеваясь, я лёг рядом с ней под тонкое одеяло и прижал к себе. Она вжалась в меня всем телом и застыла. Больше я ничего не чувствовал. Главное, что Морин была рядом со мной, а остальное было не важно.
ЭПИЛОГ
Я остался жить в этом странном, безжизненном месте.
Как и утверждала старуха, людей здесь не было. Шельма стояла ближе к человеку, чем Дунька.
На удивление, мы поладили со старухой. А после того, как я, соорудив из немыслимого лопату, вычистил весь снег во внутреннем дворе и нашёл десяток золотых яиц, хозяйка называла меня не иначе как «милок» и за ужином старалась подсунуть кусочки пожирнее.
Я обошёл соседние домишки, но они были необитаемы. Эти пустые нетопленные избы наводили на меня непонятную тоску и, побывав в них однажды, я больше не предпринимал попыток разгадать тайну их опустошённости: каждый вечер из труб вился дым, а окна освещались тусклым светом.
Впрочем, дня здесь не существовало. Тьма была всегда. Поначалу я спрашивал старуху, что это за поселение, куда сгинул народ, и как её, в конце концов, зовут.
- Поселение, как поселение, - ворчала она. - Людей нет, и чёрт с ними. Ты по ним скучаешь, что ли?
Нет, по людям я не скучал.
А про своё имя старуха сказала так:
- Что тебе проку в имени? Кличь «бабкой».
Вышло, что только Дунька – странное существо – обладала человеческим именем.
Я привык к исходившему от неё холоду. Я проводил с ней каждую ночь, крепко прижимая к себе. Так я тешил себя, что Морин рядом.
Однажды я проснулся от удивительного ощущения: мне было тепло.
Дунька казалась живой – тяжёлой и тёплой. Я долго целовал её бледно-розовое лицо и мне чудилось, что в глазах её появляется какая-то мысль, но под утро она остыла.
В тот день я предложил бабке построить баню, но из этой затеи ничего не вышло. Из яиц можно было получить только еду и дрова для печки.
Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор. Да, наверное, в этой тьме и времени-то нет.
Зеркала у бабки не отыскалось, котёнок так и не вырос, а Дунька больше не становилась живой Морин.
Возможно, мне не хватило надежды или уверенности, или душа моя износилась настолько, что ей стало не под силу разбудить душу в другом человеке.
Случалось, я очень скучал по своей любимой.
Тогда я садился на лавку, брал на колени Шельму и под её квохтанье вспоминал строки неоценённого поэта 19-го века с таинственным именем Karfenticos:
Больше мы не виделись нигде.
Ни в огне, ни в солнечной воде.
Я найду тебя в красотах тьмы...
Тьмы с кошачьими глазами...