По свежему следу Николай с Семёном и пошли. Конечно, не случись встречи с Марусей Барыло, они бы ещё долго думали, в какую сторону идти – приводящую или отводящую. Но встреча случилась – и они без колебаний пошли в отводящую сторону. Марусина информация, таким образом, пришлась им как нельзя более кстати.
И действительно, только-только проехал тот, кого они ищут, – так куда же ещё идти, как не за ним! Естественно – за ним. Может быть, ещё и догнать удастся – где-то замешкается возница лукавый, остановится по каким-нибудь непредвиденным обстоятельствам, решит пойти в лесополосу «по чижолой» да задержится там на энное количество времени – вот они и настигнут его, вот они и тут как тут. И проверят, кто там у него в кибитке прячется. Ведь, если Маруся не приуменьшает, прошло всего-навсего «дэкилька мынут» как он проехал.
Николай уверенно взял собачий след, и след привёл к жилищу Тимофея. Правда, Николай потом сказал Семёну, что и без собачьего следа дошёл бы – по колее. Как бы ему удалось распознать, где жевжикова колея, а где не жевжикова – непонятно, но он уверял, что сделал бы это играючи. Значит, знал какие-то приёмы. Значит, недаром служил в погранвойсках, где, как известно, бойцы денно и нощно вглядываются в разделительную полосу, дабы не пропустить ни малейшую вмятину, ни малейшую выпуклость. В противном случае… Ой, даже трудно представить, что будет в противном случае! Если чего-то там недоглядеть, начальство взорвётся таким фейерверком, что из виновного аж тырса посыпется.
Но не только за страх перед начальством и за чистоту перед собственной совестью постиг Николай самую, пожалуй, древнюю на земле науку – следопытство. «Разбираться в следах, во всяких оттисках и отпечатках – всё равно, что шпионскую книгу читать, причём каждый раз – новую. Что может быть интереснее!» – говорил Николай, и его голос был насыщен нотками восхищения. Словом, по душе была ему вся эта наука. В радость. Он был прирождённый детектив – тут уж сомневаться не приходилось. Посему вычислить тимофеево подворье никакого труда для Николая не составило.
Подворье располагалось на выезде из Кизияра, чуть дальше северного железнодорожного переезда, между хатой Борисенка и первой лесополосой, то есть уже почти в степи. Жилище своё Тимофей не строил – под него он приспособил окоп, хорошо сохранившийся с военных времён, совсем ещё не далёких. Причём не из тех окопов, что рыли для себя солдаты, а из тех, что рыли жители окрестных домов, чтоб прятаться во время бомбёжек. Такие окопы были крытые, более просторные, с намёками на удобства, как например, боковые ниши – в них запихивали детей, чтоб сидели там и не вертелись под ногами у взрослых; или отхожие ямы – для отправления естественных надобностей.
Тимофей обшил стены окопа деревом, подбил дранкой потолок, обмазал глиной, вставил входную дверь, надстроил горище (чердак), соорудил печку с трубой, вывел душник – и получилось вполне сносное жилище. Думал, что поживёт в нём временно, пока не поставит настоящую хату, но, как известно, ничто так не постоянно, как временное. И он остался в этой норе, теперь ему даже нравилось жить «в толще земли» – спокойнее, нежели наверху. И здоровее, – добавлял Тимофей, – так как земля есть родная стихия всему сущему, человеку в том числе; человек вышел из земли и в землю уйдёт.
Чтоб не тратить лишних слов на описание внешности Тимофея, проще сказать, что был он почти абсолютной копией Максимилиана Волошина, известного русского поэта Серебряного века – кто не знает, пусть найдёт в сборнике стихов его портрет и посмотрит – увидит облик Тимофея. Он был довольно красив собой, невероятно крепок физически, даже, можно сказать, мощен. Немножко подводила фамилия – двойная и, как выражались слободчане, какая-то противненькая: Соскин-Сысун.
Официально Тимофей нигде не работал – якобы из-за фронтовой контузии, полученной при боях на речке Молочной, когда гнали немца прочь с нашей территории. Контузия дала осложнение – посттравматическую энцефалопатию. Странная оказалась тимофеева энцефалопатия: являясь полным основанием для получения нерабочей группы инвалидности, она нисколько не мешала ему корчевать пни в садах слободчан и съедать за раз чугун приварка (первого, или, как ещё говорят, жидкого блюда).
Слободчане шипели: «Больной-больной, а жрёть у тры горла – харчи летять як у прорву». И хоть шипели скорее по-доброму, чем по-плохому, бычачья сила Тимофея и объёмы поедаемой пищи не могли не породить сомнение насчёт контузии мозга. Говорили, что никакой контузии у него нет, и не было. И что он придуривается – чтоб не работать на государство, которому, кстати, сколько ни дай – всё мало. И правильно, мол, делает. А так как силы тратить некуда, то и корчует пни.
Наиболее «хитрожопые» хозяева быстро разглядели в нём ценнейшего работника и стали приглашать к себе. Сады на Кизияре были большие, пней навалом, так как в тех садах произрастало много черешневых и абрикосовых деревьев, которые долговечностью не отличаются.
Потом выгоду поняли и не «хитрожопые» и тоже стали его приглашать. Ещё бы! Денег за свой нелёгкий труд Тимофей не брал – довольствовался обедами. «Но обеды должны быть как обеды, – предупреждал он, – а не то, чтоб для отвода глаз». Любил постный борщ с белой «квасолей» (фасолью), к борщу – чесночные хохляцкие пампушки. На второе требовал жареных линьков, да чтоб с хрустящей корочкой. На третье – вареников с вишней, а если вишне был не сезон, то с квашеной капустой – капуста была всегда. Перед едой – стаканчик самогона или хотя бы бражки. Мяса не ел никакого – жалел животных.
Появился Тимофей на Кизияре сразу после войны. Когда его спрашивали, откуда он родом, отвечал: «Недалеко отсюда – из Тимофеевки». Но никто из кизиярцев не знал Тимофеевки, чтоб была недалеко отсюда. Впервые его увидела Нюрка Казаченчиха, невестка Ивановны, знахарки. Как-то туманным днём, ближе к вечеру, она вышла во двор и услышала голос у калитки: «Хасайка, трОфа ната? (Хозяйка, дрова надо?)»
Эту стандартную фразу знали все слободчане – её произносили пленные немцы, строившие автомагистраль союзного значения Москва–Симферополь. В то время «сашУ» (шоссе) как раз тянули через Кизияр. Немцы собирали на стройке всякие древесные отходы, ходили по близлежащим дворам и продавали их за гроши. Или меняли на что-нибудь съестное.
Нюрка решила, что это очередной горе-продавец, и направилась посмотреть, что там за «трОфа» – может, стоит взять. Но когда подошла, увидела не немца, а нашего мужика, который решил её разыграть под туманным прикрытием. Оба рассмеялись. Нюрка игриво крикнула на пришлеца: «Ой, чартяка! Хай тоби грэць! А я й справди подумала, шо нимэць». Короче, слово по слову – и вот уже Тимофей нанят корчевать пни у Казаченок. Пней накопилось много, он работал у них три дня. И произвёл приятное впечатление.
С тех пор Тимофей и осел на Кизияре в качестве корчевателя. К нему прибился некий Хилько Валера – одиночество к одиночеству. Тимофей звал его Валерч (по-видимому, незаконченное Валерчик). Они были почти одного возраста, но Валерч был невысок, худ, моложав, изящен, и ходил странно – на цыпочках, поэтому они казались людьми из разных поколений – вот уж, действительно, маленькая собачка до старости щенок.
Как говорилось выше (http://www.proza.ru/2014/05/16/1991), у Хилька была кличка – Срачкевиус. Может быть, эта кличка была дадена ему потому, что он часто бегал по большой нужде – как только что-нибудь съест, так сразу и бежит – как утка. По поводу этих кишечных расстройств Валерч обследовался в одной из терапевтических клиник Симферополя. Там его смотрел знаменитый профессор, который сказал, что вся симптоматика патологического процесса укладывается в картину болезни Спру, но так как болезнь Спру распространена в основном в тропиках, то ставить такой диагноз в наших широтах было бы слишком смело. Поэтому остановился на неспецифическом колите – не стал нарушать главный закон диагностики: то, что наиболее часто, то и наиболее вероятно.
Но кизиярцы сомневались: «Какой там в чёртах колит! Жопник, мабуть – от тибе и увесь колит. Тому и Срачкевиус. А не тому шо срачка у нёго». И действительно, балетная походочка, избыточная вертлявость тела, тонкий голосочек, да и вообще – две неженатые мужские особи в одной хате... Всё это вызывало другие ассоциации, ничего общего с умозаключениями профессора не имеющие. Правда, стопроцентной гарантии причастности Тимофея и Валерча к жопничеству никто дать не мог, так как никто их за этим делом не поймал, а не пойман, как известно, не вор. Но и тут слободчане находили чем парировать: «Хорошо маскируються. Наловчилися. – При этом обязательно восклицали: – А само призвыще главного закопёрщика чого стоить: Соскин-Сысун? Та хиба ж воно ны об чём ны говОрыть! Га?»
Подойдя к тимофеевой хате, Семён и Николай вызвали хозяина во двор и наперебой стали засыпать вопросами. Был ли Жевжик? Как давно? Чего хотел? Что в кибитке? Куда уехал? А Тимофей стоял, слушал и на лице у него было написано: «Так я вам и сказал… нашли дурака…» На все вопросы он отвечал сухо, лаконично и обтекаемо: Жевжик заезжал передать привет от своей мамки Земфиры. Что у него в кибитке – не знаю. Уехал с полчаса назад, не больше, если не меньше – во-о-о-н по той дороге. Куда намылился – не докладывал.
Заинтересованным, пытливым взором просверлив обозначенную Тимофеем даль и ничего не увидев – ни движущегося ни не движущегося – Николай и Семён не солоно хлебавши ушли. Ушли туда, откуда пришли – «на тот большак, на перекрёсток», где только что «снимали интервью с Маруси Барыло».
К многочисленным вопросам добавилось ещё несколько: что может связывать Тимофея с цыганами? чего он вожжается с чуждым племенем? какой шахер-махер они там между собой перетирают? Ведь это не просто так – теперь и слепому видно, что не просто так. Заехал передать привет от мамки – ах, скажите-ка какой благородный мальчик, даром что цыган! Такой крюк делать ради какого-то привета! Глупости! Да кому он очки втирает, этот лохматый Тимофей!
Кстати, а и правда: не пойти ли к Земфире? Может, она что-то прояснит. Но станет ли Земфира с ними разговаривать? Не пошлёт ли на три буквы – она такая, она может... Долго ли умеючи. Или лучше – никаких Земфир, а, не теряя времени, садиться на лайбы (велосипеды) да и мчаться прямиком в Лесничество? Далековато, правда, зато с гарантией. Хотя.... в Лесничество ли цыган поехал? Может, свернул куда-то налево? Или направо? Потому что прямо, на столбовой дороге, его силуэта нет, не успел же он за считанные минуты скрыться за горизонтом.
Продолжение http://www.proza.ru/2014/08/15/636