ДЕД

Люблю стариков, глядя на которых перестаю бояться старости.
И вообще люблю стариков.
Он не старый, он древний как Кавказ. И кажется вечным, как Кавказ.
От него пронзительно и приятно пахнет мёдом.
У него горбоносый профиль и длинные княжеские пальцы с очень толстыми костяшками.
Его зовут Анзор, а отчество Георгиевич. Помню, была детская считалка, в которой Георгий родил Анзора, Анзор родил Владимира, Владимир родил Шамиля и Ширвани, Шамиль родил Анзора-младшего и Давида, а Ширвани нарожал девчонок.
Он всегда сидит под козырьком летней кухни в больших садовых галошах, которым лет сто, не меньше. От жары они прокисают и от них тонко и пронзительно пахнет размякшей кожей, горами и седлом.
У него прямая спина и палка, которой тоже лет сто, не меньше. Палка, собственно, пастушеский посох с рогаткой сверху, на которую пастух, отдыхая, опирается руками, а между рук кладет подбородок. В таком положении отдыхает спина и нет риска, что уснешь, а овцы в это время уйдут за гору.
Пчелы чувствуют запах меда и садятся ему на ноги. Он берет пчелку двумя пальцами и некоторое время монотонно и доброжелательно с ней беседует, а потом отпускает и трет пальцы, как будто сыплет соль.
Если ему на колени кладут кота, он двумя пальцами трет кота за ушами, отчего кошачьи брови вместе с глазами сдвигаются на затылок, а  кот  мурлычет, как дизель-генератор. И с котами он разговаривает монотонно и доброжелательно.
Он любит, когда весной прилетают скворцы. Два скворечника висят на грецком орехе около летней кухни, и скворцы у деда над головой очищают их от прошлогоднего мусора, роняя на него высохшие перья и комки спрессованного мусора. На скворцов он кричит, поучая их устраиваться как можно лучше.
С людьми он тоже разговаривает. Для людей у него есть одна короткая фраза, которую он произносит всякий раз, как с ним здороваешься.
Я спросила Шамиля: что дедушка говорит? Тактичный Шамиль ответил: хочет, чтоб ты была здорова.
А Зорик однажды перевел честно: он говорит – а ну пошли вон!
Застеснялся и уточнил: он всем это говорит.
Действительно всем. Долгая жизнь научила его, что все новые люди вокруг него - курортники с невоспитанными детьми, которые рвут зеленые мандарины с веток, забрасывают резиновые круги на люстры и забывают на веревках вылинявшие плавки и полотенца, когда уезжают к себе домой.
Исключение - Джаван, с которым дед ведет длинные беседы, и Джаван иногда возмущается, иногда хихикает, но сидит около него подолгу.
Длинными фразами он иногда говорит с Шамилем, если ему кажется, что Шамиль что-то делает не так. Особенно когда за летней кухней выстраивают синие высокие бочки, в которых бродят изабелла и хаджич, дед всегда очень оживлен, возит по земле палкой и длинно разговаривает. Шамиль внимательно слушает и делает, как он хочет. Судя по всему, дед хочет добра, потому что вино неизменно получается очень вкусным.
***
Дед участвовал в Великой Отечественной войне и под русской деревней Верхолётово его убили.
После боя убитых прямо и тесно, как карандаши, сложили на ровном месте и стали копать общую могилу.
Дед ожил оттого, что маленькая дворняжка лизала ему лицо. От голода или от ожогов она была совсем лысая, сплошной лишай и короста. Дед начал ее жалеть и разговаривать с ней, а она улеглась на его груди и часто-часто била хвостом по животу. Он не мог двигаться, но ему нравилось разговаривать с дворняжкой. Когда к нему подошли, чтобы хоронить, он плакал от счастья и жалости к собаке.
Его отправили в госпиталь, а потом домой.
С тех пор у него есть два серьезных ордена, много юбилейных медалей и большая любовь к маленьким дворняжкам. Никогда ни одной собаке он не говорит «а-ну пошла вон!»
Каждый год Первого мая на него надевают тяжелый от позванивающих наград пиджак, и он ждет нас в гости.
 У него есть диск с русскими фронтовыми песнями, который играет очень громко, на весь поселок, чтобы слышали соседи, и еще потому, что дед глухой.
Дед сидит в тени старой мушмулы с жесткими и как будто замшевыми листьями, гладит ладонью медали на пиджаке и разговаривает с медалями. Это лучшее время в году. В это время он ни на кого не замахивается палкой и не говорит по-абхазски: а-ну пошли вон!
Прибегает в чувячках молодой 65-летний Джаван, тоже в позванивающем пиджаке с несерьезными медалями и прошлогодней георгиевской ленточкой, садится под мушмулой ждать, когда мы приедем из России, ест мамалыгу с сыром и перекрикивается с дедом.
Каждый год мы привозим им георгиевские ленточки, большой торт и большую бутылку Столичной водки. Никаких других подарков дед не принимает и не хочет знать.
Он много чего не понимает в нынешней жизни, но прекрасно понимает значение георгиевской ленты.
Прошлогодние ленточки он туго скручивает в рулончик и хранит их в кармане пиджака, а когда праздники заканчиваются, раскатывает их на тощем колене и разговаривает с ними. Потом опять скручивает и прячет их в карман.
Мы привозим гречку и русскую тушенку, из которых в двух больших кастрюлях варится солдатская каша и съедается с солеными огурцами, черным хлебом, салом и под водочку.
В канун Девятого мая дед и Джаван едят соленые огурцы и сало и лица у них ухарские, как у удачливых разведчиков.
Деду отрезают кусок торта с самой красивой розой, самым желтым цыпленком или с самым большим медведем в зависимости от того, что на торте. Остальной торт сметается детьми. Торт дед не ест, но любит, чтобы перед ним стоял внушительный кусок и стопарь со столичной водкой. Мальчики потихоньку слизывают розы, цыплят и медведей, понемногу съедают весь кусок (считается, что пальцами взять нельзя, но откусить можно) и целыми днями танцуют перед дедом лезгинку под фронтовые песни. Когда на тарелке остается тонкий подсохший слой самого нижнего коржа без крема и начинки, дед собирает его корявыми пальцами в щепоть, возит щепотью по тарелке, собирая крошки, и отправляет в рот. Ни в каком другом виде он торт не любит.
И вот у этого деда есть одна фантастическая странность, тем более фантастическая, если знать, что он из упрямства или по неграмотности совсем не говорит по-русски: слово, которым он называет все головные уборы и предметы, которые могут сойти за головные уборы – украинское слово капелюх.
Если он в настроении шутить и ему нравится внучек, который подошел к нему в кепаче или панамке, дед мягко смеется и произносит «кепелюхи».
Как украинское слово попало в лексикон деда, который никогда не был на Украине и не принимал в своем доме украинских отдыхающих  – никто из домашних не может точно сказать. Попало – и попало. Дед всегда говорил капелюх, к этому привыкли и все в доме благодаря деду называют шапки капелюхами.
А моя тётя разгадала. Хохлушка, пережившая войну в оккупированном Запорожье и никогда ни одну шапку не называвшая капелюхом, почти со стопроцентной уверенностью сказала, что слово капелюх дед принес с фронта, где у него был однополчанин-хохол, который нравился деду, в ироничной украинской манере называл пилотки и каски капелюхами, и дед сохранил слово в речи в память об однополчанине.
А если он не приезжал в гости (никто не помнит, чтобы кто-то из хороших друзей деда приезжал в гости с  Украины, то он, скорее всего, погиб, и тем более дед постарался сохранить в память о нем слово капелюх – и тем больше поводов у него замахиваться палкой и произносить на родном абхазском «а ну пошли вон!»
***
У него особые отношения с картиной. Картина «Дорога на Рицу» размером с ковер висит в гостинной, и иногда он идет мимо нее, то останавливается, замирает от неожиданности, произносит ваххх, опирается подбородком на свой посох и в пастушеской расслабленно-сторожащей позе разговаривает и хихикает с картиной, как с девкой, потом вспоминает, что картина ему знакома, находит в ней рваную дыру, проверяет пальцами и разговаривает с дырой.
Года три назад дыру заделали с изнанки куском дерюжки и по лицевой стороне покрасили зеленой масляной краской как ворота. Не найдя на месте дыры, дед так занервничал, так гонял всех своим посохом, задевая люстру и зеркала, что дерюжку оторвали, как только получили доступ к картине. Дырка от этого стала еще лохматее, трогать ее по ощущениям стало еще приятнее – и дед стал дольше радоваться картине и разглядывать ее, положив подбородок на кулаки в развилке посоха.
***
Ему всегда носят кофе. У него своя кофейная чашка с рифленым ободком и большой чайной розой. Он пьет кофе медленными глотками с большими перерывами и держит чашку в горсти, как цветок магнолии. Она очень горячая и должна жечь ему пальцы и ладонь, но, видимо, его руки способны держать живой огонь.
И у него есть свой желудевый кофе, который он очень любит. В сезон созревания желудей внуки собирают самые красивые желуди, Шамиль мелет их в кофемолке, обжаривает и ссыпает в килограммовую банку с фиолетовой крышкой и круговой надписью «100% Colombian Premium ground coffee», которую Глеб привез ее из Лондона и подарил Шамилю.
Желудевый кофе варится как обычный, только в него наливается много молока, и дед пьет его без сахара, а мы с сахаром. Это очень вкусно. Для желудевого кофе у него своя большая белая кружка, которая наводит на мысль не о советском санатории, а о послевоенном времени, когда из таких больших белых кружек желудевый кофе пила вся республика, и с того времени людям понравилось пить желудевый кофе.
***
Накануне Девятого Мая на высокой трибуне в центре города стоит девчушка лет девяти и остреньким тонким голосом поет
но снится мне тревожными ночами
мой молодой, мой вечно юный дед.
Над миром вновь ликует светлый Май,
в который раз мы празднуем Победу.
Но то, что совершили наши деды,
ты помни, никогда не забывай.
И проливной дождь.
А девочка поет.
Каждый год 9 мая на центральной площади Туапсе девочки и мальчики поют эту песню и другие песни, от которых у нас перехватывает горло, потому что когда дети в своих одёжках, с зажатыми в кулаках мобильниками, вроде бы неорганизованные и рассыпающиеся бусинками по большой трибуне, строгими и светлыми голосами поют «помнит Вена, помнят Альпы и Дунай тот цветущий и поющий яркий май» - в этом есть что-то совершенно особенное, что-то такое, чего нет на торжественных концертах, и репетиции, особенно первые, с резкими криками руководительницы и внезапными остановками посреди музыкальной фразы, будоражат больше самых торжественнее концертов.

***
В этом году мы привезли деду новый диск, на котором среди давно знакомых чудесных и легких фронтовых песен оказалась песня Аисты, поразившая нас своей мрачной безнадежностью.
Вот ведь удивительно, что на фронте, в эпицентре войны и после войны писали песни, переполненные простодушным весельем, спокойным и умным юмором и доброй и радостной надеждой, а по мере того, как война уходит дальше и дальше, песни о ней потеряли сначала свой добродушный юмор, потом веселье, а теперь из них уходя вера, любовь, надежда. А что остается? Мать их Софья?
Правда, есть песня «Ты помни»,  в которой нет ни юмора, ни веселья, но есть слова «но снится мне тревожными ночами мой молодой, мой вечно юный дед».
Они ведь и правда юные, эти вечные деды с их орденами и георгиевскими ленточками, которые умирают и умирают каждый день.
Мои все умерли.
У меня нет ни одного деда.

***
Умер дед Анзор.
Он был старый. И давно жил в замкнутом узком мире, в котором у него была палка, вставная челюсть в кармане изодранной яркой куртки и походная алюминиевая кружка в другом кармане куртки. Из своего мира он выходил, когда нужно было погладить по голове собаку или кота, отчего глаза у них уезжали на затылок, или сказать по-абхазски «а-ну пошли вон», если явились гости.
Но в гробу он лежал очень значительный. Как вековое дерево из священной рощи.
И гроб был красивый, новый, обитый сиреневым атласом. Как крокус на опушке священной рощи.
Когда дед умер, в доме плакали домовые, которых он лет сорок назад привел в большой новый дом.
В те дни его сын Владимир женился на Соне, они жили в старом доме, а новый огромный дом с широкими верандами каждый день становился все больше похож на белый свадебный торт. А когда Соня родила старшего сына Ширвани, дом достроили и вызвали бульдозер, чтобы приехал снес старый дом. Но старый дом был обжитой и уютный, поэтому сонина семья жила в нем.
Когда приехал бульдозер, все были на работе, только Соня во дворе стирала в тазу белье и услышала, как в старом доме заплакало, закричало, зарыдало большое козье стадо. Маленькие козочки и большие козы. И в доме спал Ширвани. Соня метнулась в дом, выхватила его из кроватки и побежала на улицу. На улице стояли соседки и слушали, как в доме рыдает козье стадо.
Пришел дед и сказал: домовые плачут. В новый дом хотят перейти. Боятся, что их забудем.
И провел обряд приглашения домового в новый дом: подпер поленьями открытые двери старого и нового дома, поставил на порожках мисочки с вином и от старого дома к новому насыпал дорожку соли. Сказал: батюшки домовые, идите с нами в новом доме жить, мы будем рады.
И отошел в сторонку, а по солевой дорожке из старого дома в новый с топотом, блеяньем и плачем прошло невидимое стадо коз и козочек. Прошло – и угомонилось, только в старом доме некоторое время металась и плакала отставшая молодая козочка, которую дед пригласил отдельно.
А месяц назад дед умер. И я услышала, как мечутся, тоскуют и плачут осиротевшие взрослые козы и маленькие козочки.
Соня сказала: это домовые с домовятами скучают по нашему бабу.
Бабу по-абхазски дедушка.
Родственники рыдали с какой-то азартной радостью, что один из них вознесся.
Искренней всех горевали домовые.

***

Когда лет 30 назад умерла супруга деда Анзора, трудно было купить гроб, поэтому оборотистый Володя заказал сразу два гроба. Второй – для деда, который был крепким и здоровым, но сильно тосковал по жене и захотел иметь свой гроб, чтобы в случае его смерти семья не металась, а положила его в готовый гроб, расселась вокруг и запричитала.
Деду привезли персональный гроб и поставили в сарай. Предусмотрительный Володя, завхоз процветающего санатория, на средства санатория вместе с гробом привез и памятник со звездой, который ржавел от сырости, и который дед время от времени красил серой краской с названием молотковая эмаль.
Дед хотел, чтобы на памятнике была металлическая табличка с двумя гвоздиками: одна гвоздика целая, а вторая – со сломанным стеблем.
Художник по имени Шэтэ нарисовал ему картинку на дощечке с четырьмя дырками в углах и торчащими шурупами. Правда, вместо гвоздик он нарисовал тюльпаны, один со сломанным стеблем, и Володя заранее договорился со всеми, что все будут восхищаться цветками и говорить: как красиво!

С тех пор, как в сарай поставили пустой гроб, Ширвани стал бояться не только ходить в этот сарай, но даже один выходить во двор, хотя был уже большой мальчик, и его страхов никто не понимал.
Зато Шамилю гроб в сарае очень понравился. Соседские ребята приходили на него посмотреть и даже приезжали из Дранды, ложились внутрь и делились впечатлениями, какой он просторный, длинный. В связи с гробом придумали игру в прятки, которая не имела смысла, потому что все прятались в гробу, и водящий должен был делать вид, что он тупой, не знает, кого где нужно искать, и некоторое время слонялся вокруг курятника. В гроб набивались по нескольку человек, накрывались крышкой и восхищались акустикой.
Шли годы, дед продолжал жить, мальчики росли, крысы выводили в гробу крысят, изгрызли углы, и влезать в него стало противно.  Даже Ширвани перестал его бояться.

***
Когда поселок стали бомбить, и семья собралась в эвакуацию на новой нарядной Ниве, дед сказал, что без гроба не поедет. Ему резонно ответили, что гроб в Ниву не поместится. Он резонно возразил, что гроб можно поставить на крышу, а внутрь положить мешок кукурузной муки и боченки с вином и чачей.
Володя закричал: папа, как ты себе это представляешь? Кто въезжает в Россию с собственным гробом? Что о нас подумают? Что мы умирать приэхали?
Дед треснул его палкой поперек лба и ушел сидеть возле летней кухни, а Леван с Джаваном, которые уезжали одновременно с семейством деда, посоветовали ему лечь в гроб и въехать в Россию на крыше Нивки.
Дед не вынес насмешек, сел в машину и уехал в эвакуацию без гроба. В пансионат для беженцев. А в унылых условиях пансионата ушел в свой мир, в котором гордо закрылся от грязного быта и соседей, и как у себя дома под сенью летней кухни, положив подбородок на ручку посоха, целыми днями сидел на дальней скамейке за продуктовым магазинчиком, в который никто не заходил, во-первых потому, что не было денег, во-вторых, потому, что в магазине продавались только мужские ботинки и новогодние игрушки.
Однажды облезлая бездомная кошка с животом как битком набитый чемодан начала карабкаться на его колени. Видимо, у зверей особое чутье на доброту, если из всех возможных мест она выбрала тощие колени деда. Он поднял ее за загривок - и она начала рожать. С помощью деда, который пропустил обед, родила шестерых котят. Маленький Шамиль с друзьями принесли деду столовскую еду и покормили его и кошку, которую вместе с шестью котятами тайком от вахтерши пронесли в обувной коробке в комнату, где жили трое взрослых и два мальчика. И соседи им завидовали, потому что рождение котят на коленях деда значило удачу и прибыль.

И действительно, когда вернулись домой, большой дом, летняя кухня и сарай оказались не особенно сожжены, не особенно разрушены и не особенно разграблены. Даже мандариновый сад не нужно было насаживать заново - его просто подлечили.
А из всего домашнего скарба лучше всего сохранился гроб. Он даже не обгорел, только был очень грязный и сильно изгрызен крысами. Дед про него не вспомнил, и Володя  его порубил и стопил в печи.

***
В пансионате детям сделали загранпаспорта, поздравили родителей с тем, что у их детей есть загранпаспорта, а у родителей нет и никогда не было, помыли, переодели во все новое и чистое и увезли отдыхать в Эйлат.
А спустя некоторое время в пансионат приехали два улыбчивых еврея, собрали родителей на танцплощадке и гостеприимно предложили поискать у себя еврейские корни. Для тех, кто их сможет подтвердить, откроется возможность уехать на ПМЖ в Израиль. К детям.
Для родителей это прозвучало так, что детей им не вернут. Володя тяжело засопел и сказал Соне и отцу, что мальчиков они больше не увидят.
Когда поорали, повозмущались и начали расходиться, дед остался сидеть на месте. У него случился инсульт.
Эвакуация может и понравиться, смотря в какие условия попадешь. Но некоторых особо гордых она ломает.
Лечили его в Туапсинской неврологии, симпатичной больничке под большими серебристыми тополями, немножко похожими на абхазские эвкалипты.
Как только дед понял, что способен встать и идти, он надел резиновые галоши, спер у соседа жестяную цептеровскую кружку и пешком пошел в Израиль. За внуками.

Детям в Эйлате приветливо и неосторожно предложили поискать у себя еврейские корни, чтобы остаться жить в Израиле. После этого дети собрали все денежки, у кого какие были, купили карту и стали смотреть по карте, как им вернуться домой к родителям. Карта была на иврите, и в ней никто ничего не понял, но все 36 человек целыми днями возили по карте пальцами и знали примерно направление, в котором им нужно возвращаться.
Их вернули в Россию сытыми, одетыми во все дорогое, с рюкзаками новой одежды и плоскими вышитыми подушками, про которые никто не знал, - то ли на них молиться, то ли спать, - и даже с хорошими манерами. За месяц жизни в Эйлате они разучились разговаривать с нервами и криком, а их манеры стали немножко европейскими. Даже вахтерша перестала шлепать их по непутевой башке, а подзывала к себе и уютно спрашивала: ну, расскажи, как там они живут в Израйле?
И у нее была плоскаяподушка, про которую руководители сказали, что на ней нужно сидеть. Выходить на улицу, садиться и зырить по сторонам.
Родителям сказали, что дети у них неразвитые, ничем не интересуются, не хотели ни играть, ни гулять, ни знакомиться с местными детьми, на автобусные экскурсии их загоняли силой, и все 36 человек склонны были сидеть на полу в игровом зале и о чем-то совещаться c недетским выражением.

Семья собралась домой. Дед увез с собой чужую цептеровскую кружку и бархатную подушку с еврейской вязью.
Дом стали восстанавливать. И насолили целую выварку оливок, которые ели с мамалыгой.
Строитель, который залатал дыру в крыше, бросил на чердаке цветную лыжную куртку с яркими полосками и с изодранной подкладкой. Куртка была грязная, и пока Соня размышляла, сшить из нее фартук или отнести на помойку, дед надел куртку и положил в карман жестяную кружку. И с тех пор сидел в куртке с кружкой, со спокойным сознанием, что морально и физически готов уехать из просторного дома в пансионат для беженцев.
В другой раз ему повезло, когда приезжий курортник положил вставную челюсть в стакан с водой и оставил стакан на столе под виноградом.  Домашняя  собаченка опрокинула стакан, погоняла челюсть по дорожке и зарыла в клумбу. 
Когда утром курортник стал искать стакан с зубами, Соня с Володей ахали, заглядывали под все кусты и удивлялись, куда они могли деться со стола.
Курортник уехал домой без челюсти.
Дед, который не терпел во рту никаких протезов и даже пломб, сообразил, что вставная челюсть с нежными беленькими зубами вещь очень хорошая, чтобы ее иметь, нужно долго хлопотать, сидеть в очередях, ждать и дорого заплатить, а деду она досталась даром, хотя и поврежденная. Он вырыл ее из клумбы, отмыл и положил в кружку. И с тех пор готов был если не морально (морально он все же упирался), то спокойно и с достоинством ждать эвакуации, имея три необходимых вещи: лыжную куртку, жестяную кружку и вставную челюсть.

В последний раз я видела его под пекановым орехом, с которого в сентябре сыплются зеленые орехи. Есть их еще нельзя, но они красивые, вроде желудей в тонкой кожуре. Дед приходил постоять под деревом и послушать, как длинные легкие орехи ударяются о землю.
Я вошла к нему под дерево, постояла и послушала. Он хотел  запротестовать, но, видно, вспомнил, что я каждый май привожу ему георгиевскую ленточку, проворчал что-то примирительное и угостил зеленой мандаринкой, которую вынул из кармана.
У мандаринки был пронзительно кислый вкус. Вкус острого желания жить.