хххххххххххххххххххххххххх
ознакомительный фрагмент
хххххххххххххххххххххххххх
роман-легенда "ФУЙ-ШУЙ" / пазл 1.2 "Михейша и Никоша" /
Глава "УЧЕНИК И УЧИТЕЛЬ РЕМЕСЛА ФАЛЬШИВОМОНЕТНОГО"
" ......Применить меру расстрела по отношению видных и явно уличённых контрреволюционеров, спекулянтов, грабителей.
В особенности фальшивомонетчиков и взяточников..."
Решение большевистской партконференции.
18 июня 1918 г.
Едва дожили до 1919 года с такими рекомендательными формулировками жизни.
Место: Кедровые Боры (это те, что ближе к Мариинской границе).
Вовсе он даже не никонианин-отступник и не охальник христовый, даже и не бахвальщик полумесяца – басурман, что вы, быть может, намерены предположить взамен. И, отвергая третье, то, к чему вы придёте позже, – он никакой не приверженник Будды. Прочие конфессии даже не вспоминаем. Живёт себе посередь тайги да и всё.
Малой шутник Никоша Мойшевич, вот же червя подколодная! – кругом успел отметиться и навести тень на плетень: Никоша наравне с отцом стал молиться золотому тельцу и потому поставил к стенке лицом все библейские образа. Позже сунул их под кровать, чтоб не видели творящегося на глазах самодельного безобразия.
Дела в мире идут хуже некуда. Клянут Бога и Дьявола во все дырки. Ангелам общего плана пришлось открыть новое параллельное ведомство ЧК(н) – Чрезвычайную Канцелярию (небесную).
Дел у ангелов нынче невпроворот: умирают люди миллионами и на каждого надо завести папку, назначить следствие, закрутить дознание, накопить свидетельства, опросить души живых пока и после убиенных, отсеять наговоры, вычислить преступника, взять его на карандаш, настроить точилку, приготовить клейму, и затеять тайное наблюдение, чтобы случайно не просочился наблюдаемый субъект в страну Рай.
Сложная, многотрудная работа! Как бы поспеть!
Служба наблюдения во времена революционной гонки распухла донельзя, и ангельский штат прилично пополнился молодыми крылатыми существами, к сожалению неопытными, начинающими членами, юнгами, штурмовиками.
Создатель наковал, как всегда из пустоты ДНК, из ДНК новых вестников и прописал обновлённому ведомству новые инструкции.
А уж как рад предатель Слова Божьего и бывший предводитель ангельского войска господин провокатор Люцифер!
Мир грешных человечков, наконец, основательно внял, клюнул и пошёл по Им – сволочем, дрянью начертанному, лукавому люциферскому пути.
Под нарами у стены, где Никоша соизволит теперь ночевать в художественном рванье, вместе с бесстыдно отставленными на время иконами, красками и кистями хранятся две любопытнейшие, наистраннейшие игрушки, подаренные отцом с матерью на Рождество. Больше даже, кажется, инициатива шла от отца. Мать почему-то поначалу сопротивлялась. Никоша стоял под дверью и половину беседы расслышал: отец настаивал так, будто от факта дарения зависела жизнь и смерть не только семьи, а всего человечества.
Словом, Никоша оказался крайним в этом странном игрушечном деле.
Волшебные Слон и Волчок (не врёт писатель, сам однажды поверил) спят теперь под Никошиным преподобием кровати в трёх мешках, один в другом.
***
Никонианином его в шутку зовёт Толстый Вилли.
С некоторых пор Никоша не только штаны об кедровые пни дерёт, да зад на скамейках трёт. Работает истопником так усердно, будто прозябает на карловарских курортах. Топить печь – не привыкать Никошке. Знает он это дело по мамкиной избе, волею судьбы променянной мужчинами на таёжную заимку.
Убили мамку красные партизаны не по злу, а жалеючи. Было это год назад, в зиму, произошло по соседскому доносу, когда братья – не вовремя черти повзрослели! – подались кто в белую армию, кто в красную. Разборки долго не вели:
– Где Мойша, где шрифты?
– Нах шрифты!
– Сыновья в гости наведываются? Прячешь сынов?
– Кто кем устроился? Красные есть средь их?
– Один? А остальные кто? Беляки? Ах, беляки, антихриста мать!
А главное: – Бабки где? Где золотишко? Талеры вынимай. Показывай казну, схроны то есть!
А чекист Кожан всё своё талдычит:
– Дамочка, Фуй-Шуй где? Волчок Времени отдай, а! Что, спекульнула? А не врёшь? ЧК знает, всё знает! В предписании прописано: у вас всё застряло. Селифан Вёдров все сведенья под пыткой подтвердил. (Вот же врать горазд, стервец!) Показать бумагу или на слово поверишь?
– Много чести. Пулю ей сади в язык, и весь разговор.
Чекист:
– Всё равно найдём, дура мать, чего молчишь? Слог истёрся? Не ироглифы спрашиваем – по русски жарь!
Что за чёрт! Не посвящена Явдохея ни в каких волчков времени и волшебных слонов со стёртыми иероглифами. Видела только нелепые, если не сказать – совсем херовенькие – заржавелые игрушки без особых имён.
– Нет ничего, первый раз слышу про Селифана, не знаю, кто таков. Первый раз слышу про вашего Фунь-Шуня. У вас детки есть? Бери другое. Игрушки деткам своим бери. Под кроватями ящик. Вон оне! Берите, гости дорогие!
– Издеваешься? – Хрясь! – прикладом по лицу.
Стало лицо некрасивым у Явдохи.
– Сказки всё это проклятого капитализма. Говори правду!
– Стой, убьёшь ненароком. Как будем отчитываться?
– Был бы волчок, удовольствием одарила бы, – говорит из последних сил добрая ко всем детям Явдоха. – Найдёте – берите себе, и пусть игрушки эти будут прокляты, если от них зависят чьи-то жизни. Железяки забирайте, которые вам по нраву, всё берите – медь, золота нет, бумаги берите, закладные, ассиг...
– Вот же белая курвь!
– Капиталистка она!
– Кровопийца народа!
– Чего? Бумагами хочешь отбрехаться?
– Брильянтами не баловались, работали сами, как могли, – едва вышептывает Явдоха опухшим ртом. По развороченным губам кровь течёт. Красивые Явдохины губы наливаются фиолетом, пухнут. Слизнула течь через силу. – Оставьте, пожалуйста, мне немного времени пожить. – Поднялась едва, стала на колени, дрожит. Выше не может. Зря приподнялась: лежачих на Руси не бьют. – Не трогайте лица, милые гости: нос вмяли, не поправить теперь.
Не внимают Явдохее. Здесь и лежачих бьют и вставших с колен. Будешь трупом – и то не защищён: надругаются, глаза выколют, вспорют живот, насыплют трухи, пшена, голову отсекут и станут её пинать будто мяч. Такая разная Расея и шутки её злеют век от века. Друзья становятся не товарищами, а завистниками и мечтают о мести. Братья глупеют и прут на тебя, как на врага, а до того издеваются и насмехаются, как на последнюю рвань. А на самом деле всё ровно наоборот… Кто её знает-то эту правду. Кто объяснит без злого умысла? А никто!
– Ето, перед етим... может тпрнуть её разок?
– Я первый в очереди. В тот раз я покойницу смолил. Надоело холодных!
– Сам и довёл!
– Свидетелев нету, – и полез лесной воин под ватник рассупониваться.
– А мы не свидетели, чоль? Ха-ха-ха.
– Не стесняется своих, ишь, разбаловался. Голый пляж нашёл!
– Часы гляди! Вре-мя! Тикает, едрень-мигрень. Ночь скоро. Быстрей давай.
– Рассупыжился. Рожа в баню пошла. Греби в зад. Моя очередь.
– Ха-ха-ха.
– Старушку-то?
– Пздёнке, попёнке, кака разница!
– Без аморалу тут! Стрельну петуха!
– Стойте, стойте, коллеги. Ещё пару вопросов надо...
– Отодвинь! Наша она добыча.
– Дырь – она и есть дырь. Тёплая!
– Обкакалась чоль, курица?
– Чё-то притихла? Жива ль?
Молчит Явдоха. Нос утоп в черепе. Чует: больнее уже не будет. – Трахайтесь ещё, я не против.
– Тьфу, морда!
– Приклад об тётю вытри, пока сухая стервь.
Вытер. – Бэмс!
– Ох-х-х, матушки, – выговорила тряпка.
Хотели ещё хряснуть.
– Напружинилась. Кончает. Ишь, понравилось как.
– Погодь. Не так. Дай-ка, приложусь к тыкве.
Тыкв не велено пытать. Смысла нет. Вот же несказанно повезло мамке. И к телу не притронулись в третий раз, кончили очередиться: заторопились так.
Саблей вжик! – ойкнуть не успела тыква-человек-тряпка – полоснули наискось с разворота.
Охнул и чекист. Не успел защитить Явдоху. Могли бы в тёплом месте поговорить и, глядишь, раскололась бы Явдоха добром.
Сползло со стола ставшее мёртвым тело Явдохи. Хлынула кровь рекой через тонкую голубкину шею, полилась из порезанного полушубка. Кривая улыбка не успела сойти с лица. Бумс! Сложилась на полу мешком. Сдавился и хрипнул воздух из свежего отверстия. Лицо поначалу с досками слилось. Потом в скользкости повернулось набок, плюхнулось в своё. Так и умерла, будто в радости, будто в любимой игре. В глазах непроявленной плёнкой дети и любимый муж застыли. Кухню залило до порога, и в погреб потёк алый, пузырчатый Явдохин сироп.
– Вай, вай. Как теперь писать отчёт?
Стали ломать дом. Нашли немного спрятанных бумажных денег. Золотую, приватно погнутую, царёву монетку нашли. Ломал ту монету на спор с Охоломоном Федот Иванович Полиевктов, будучи (давненько уже) в гостях у Мойши. Так и оставили на память о Федотовской мощи.
– У них тут бохтырь ночевал!
– Всё, кончились в хате деньги.
Копать мёрзлый огород не стали.
Мастерские хотели пограбить, да только там ничего полезного для украшения лесных прозябаний нет. Залезли в подпол, забрались в лабаз, вытащили всё съедобное: соленья, копчёности.
Безруков Ванька: «Богато живали!»
Владилен Бронски: «Жалко, что трезвенник был».
Заяц-Шофёр: «Хорошо хлебушко припрятал, живодёр».
Фрам Прытков: «А нам – помирай!»
Бурдыло Стас: «Кулачинище жидовское!»
Хох Грамотный: «Ложка масонская, а медовуха еврейская!»
Лёвка Махер: «Зазря пришли».
Хох Сверхграмотный: «Брешу так, гражданы, жидовьску дипортацыю им всим триба»!
Чекист: «Обосрали мне операцию! Сволочи, грубияны, анархисты, простецы».
Вечерело быстро. Стали торопиться домой ворчливые дядьки. Бочки с вином не нашли: потому что в ульи лезть побоялись. А там всю медовуху только сонные пчелы берегли. Вот дурни-то! В хату ткнули факелом, соломки подбросили. Постояли, погрели руки. Заглянули в хлева, в птичий дом. Курям бошки свернули и по полусумкам распихали. Худую скотину (2 шт. без расп. евстевств.) повели за собой в леса. Мычала скотина: жалко им хозяйку-то. А сволочи только хохотали: домашняя де скотинка, хохлятской толщины, ишь, пригрелась к нашенскому сибирскому курорту!
Подошли к лесу, оглянулись: полыхает вовсю мойшин хуторок, озаряет округу, будто праздник какой. Хе-хе, жарко там. Вот снег-то пойдёт щас ручьями, словно весной.
Попёрлись к освящённому огнём, горячему хутору другие гражданские воры, конокрады-цыгане и бедняки. Но нечего уже взять: всё съело пожарище. Двое странных типов припёрлись быстрей всех: нерусь на лицах, в халатах оба поверх телогрейки, малахаи на бошках и с кистями. Монгол-шуданцы что ли, китаёзы? – воткнули в снег кривые сабли, палатку поставили: будут поутру погреба вскрывать. Шикнули на публику, и разошлась безоружная русская публика.
Ничем, в общем, ничем не смогли поживиться Явдохины соседи на память о работящей семье. Вот беда! Разве что кирпичи от печки и каменки, когда остынут, смогут пригодиться для домовых заплат.
***
А Никоша в то злое время в Ёкске куковал – особо не горевал. А отец, как назло, в то печальное время поехал сына забирать: война идёт по стране, кончалась его учёба, и на оплату стало не хватать и на еду. И по той простой причине дома отсутствовал.
Так вот себе жизнь нечаянно сохранили сын с отцом. А жить надобно дальше. Люди всё-таки, а не марсианская механика.
Приехали на заснеженное уже пепелище, вместо тела похоронили выкопанную щепотку пепла, похожую хоть на что-то. Поставили над горсткой деревянный грубый крест, нацарапали на табличке красивое мамкино имя «Явдохея».
Рыдали Никоша с папаней недолго: надо было трогаться с места. Бежать! Злых языков хватало. К разгулу доносов красноречиво призывали листовки.
***
Темень.
Военный мотор задорно брюхтел в глубине.
Из леса на опушку выполз автомобиль марки Джип. Следовательно, в джипе сидели джипперы.
Постояли джипперы секунду. Выбора нет. Единственное жильё здесь. Греться пора. Банька не помешала бы. Тронули дальше по прямой, потом маленько в горку напряглись, и вползли в открытые ворота.
Забегали в Таёжном Притоне: кто прибыл? Зачем? Добры ли люди в военн-авто? Сколь их? Есть ли пулемёты? Есть ли с волосами до плеч: коли есть, то анархи. Если с бородами, то просто убивцы. Не расстрелкоманда ли пожаловала? Как в темноте нашли? Как мимо мин проехали? Карта у них что ли? Одни вопросы у Вихорихи.
Нет опознавательных знаков на Таёжный Притон. Нет и вывески на лесном доме. А людская молва лучше адресного бюро: славит и клянёт Вихорихин рай.
Постояльцев сегодня никого: война идёт. Даже гульбивые партизаны не часто жалуют. А нынче здесь властвуют партизаны.
В прошлом году 23 ноября, ровно в день своего рождения, ефрейтор Йозеф. Отч. неразб. Швейк, 3-го полка, 5–й штаб. трансп. роты заезжал с штабными офицерами. Среди них были поручик Козло, фельдфебель Ословец (ударение у всех на первом слоге), телефонщик Прикупичек. Тихое тогда было место. Напоминало чехам офицерские, пражские «Пуфы». Выгружали из кузовов свою «Паливку», вспоминали родину. Кляли по очереди то продажных генералов Австро-Венгрии, то немецкого заёмщика Ленина, то проныру и авантюриста дядьку Колчака А Вэ.
Просили шкварок и конины. Всё им сделали как надо.
Ярослав Гашек был с ними, заходил в дом, скромно теребя специально юморную сербскую папаху, проваленную ложбиной в середине.
Потом осмелел Ярослав, шапку бросил в угол, занял целую лавку, рядом Алёнок усадил. И стал у девок пытать новые слова для справочника и требовать оригинальные буквы для бурятской азбуки в славянице.
Много плясал своё и смеялся Ярослав. Селёдку жевал с костями вместе. Сидя, каждую минуту перегибался через стол. Отхлопал имениннику плечи и обещал, в случае, если Швейк выпьет десять кружек не отрываясь, в книжке его прописать.
Йозеф выпил четырнадцать, просил ещё, и оттого рубаха перестала сходиться у него на пузе.
И, кажется, прописал его Гашек Ярослав в литературе. Только вместо обещанных с вечера двух страниц, – а с утра, смеясь и бахая шутливо друг дружку, сошлись на десяти строчках – прописал Ярослав целый роман про Швейка, и про то, как он был на войне.
Вот какова польза Вихорихиного дома! А про азбуку – какое там: мало буряток в этой местности: всё больше политкаторжанок. Шутил, поди, про азбуку эту Ярослав.
А сидели весело.
Выставляли ручной работы пельмени на улицу. Без охраны лежали пельмени. Съели первую партию пельмешек вороны.
Пуляли после в летучих воришек – в сами того напрашивающиеся цели. Стреляли во всех залпом, будто как в прошлый раз в соседской деревне Пришлососедовке.
Но, сбили с сосны только самую неповоротливую, обожравшуюся с чужой еды воровку. Не успела пикнуть похитительница, как полетела кувырком в сугроб.
Водрузили покойницу на ветку, дали в рот швейцарского сыра и стали басню инсценировать.
Катались с горки на поджопных корытах.
Баньку приняли, в прорубь прыгали, костры жгли. Ёлку наряжая, повалили. Поставили тут же обратно. На попа. Смехота, да и время убили!
Прыгали через костёр и стучали в кастрюли-бубны как настоящие православные дикари.
Спали вперемежку с девками: одно одеяло на троих.
Хорошие среди чехов бывают люди: трамвайных билетов в рулончиках оставили на три года вперёд: катайся по Омску, хочешь – по Ёкску – не хочу!
Славно было Вихорихе, да и девки повеселяли и удовлетворяли так от души, будто не было никакой войны, а была только одна любовь! Алёнку, так ту звали с собой на пароход нумер 8 «Эфрон» в свою эвакуацию и для жизни в город Жижелице что над рекой Цидлиной. Это щас там крокодилла живёт и печёт сэндвичи, кнедлики и панини европейцам, а раньше нормальные люди были.
Предлагала деньги Вихориха Ярославу, так как тот с утра, шуткуя и зовя ум в мозги, помогал снег разгребать. Отказывался поначалу Ярослав, но взять взял. По цене целкового за пятьсот квадратных аршин.
А в позапрошлом сезоне тут белые командовали. Богданыч заезжал по Колчаковской просьбе: искали толковых проституток для работы в тылу врага.
Отказала им Вихориха людьми. И еле жива осталась.
Был Васька Каин. Это известный омский банкир, хранитель белого общака. Приставал к хозяйке. Хозяйка ему тут же, далеко от кассы не отходя, ему дала. Правда, не пошлым местом своим, а прямо в морду крепким тычком. И пришпилила к полу выгребным совком. На всякий приблизила кочергу.
Утих. Испугался или пожалел трусишко сраный, но сдачи не стал давать. Оклемался Васька Каин и одумался Вихориху второй раз брать. Просил отдать по добру револьвер. Помог опять железный совок – и отстал Каин. Вихориха обещала к ихнему отъезду пуль-веризатор его вернуть. Тут же перекрасился и взамен живых телоблудок стал испрашивать место для типографии: согласуй это, обчерти то, что да как, какие подводные камни, захаживают ли большевики, выдёргивают ли законные колья, рубят ли лес, красные линии нам проведи. Хренов ему красные линии: не в разведке Вихориха, не охотница, не земледелец. Живёт она де полувдовой при живом, но сбежавшем муже, на свои кровные гостевые, и просит иногда денег у культурных ведомств на расширение истории этих расчудесных местностей. И красными линиями она не распоряжается. Даже не знает, что это такое. Врёт, паскуда. Все знают, что до владенья лесным приютом служила она в земском землеустройстве и ходила с рогульками, отмеряя барам угодья и места под строения. Пирамиду вот водрузила во дворе... – Дай, Каин, денег на завершение пирамиды.
Не дал Каин. У самого дом строится в колчаковской столице. И пошёл он тогда на.
И тут не выгорело Ваське Каину: слишком тут заметное место для печатной мануфактуры. Врагов, снайперов, доносчиков много по лесам ходит. Висят в деревнях рекламы: «Меняем адреса врагов на булку хлеба», «Стрелять фальшивомонетчиков без проволочек – заподозрил – стреляй гада!». Для доказательства целкости ухи вражьи приноси, скальп ли, паспорта, деньги, бумаги карманные, бумаги приказные, наказы устные, но выпытанные страхом свинца. А ЧК разберётся, давать булку или ограничиться порицанием в случае ошибки. Цена жизни случайного русского человека – бесценок, ноль, половина плевка, полмерки мучной. А враг, он хоть и мёртвый, да хоть чёрствой осьмушки буханки да стоит.
И жалко Вихорихе своего дома стало: клюнешь на предложение, а тут ситуация вдруг поменяется: припрутся новые русские и пожгут дом, а жиличек к стенке приткнут. А прежде хором надругаются.
***
Ближе к джипперам.
...Выперла Вихориха в чём была (а была в спальном балахоне холщовом с вышивками) на крыльцо со свечой. Сжала валенки в единую конструкцию. Подобрала живот. Ёжится и командует:
– Сюда заезжайте, тут не платно, а если там, то бабок стоить будет. Не валите забор. Андрюха, тащи лопату, подгреби тут сугроба! Коси им края ёбом. Дезигном не увлекайся, как прошлые гости баловали. Шашлышню железную отбрось, а не то бампером наедут, дак не починишь ни того, ни другого. Расширь дорожку к собаке, чтоб успевала к рванью рукавов. Икебану мою не трожь, пирамиду – молельню – оранжерею не свали, ковёр убери от ёлки: не то смахнут на него ёлочный снежный пух и опять мести! И не крути ковёр – смёрзлый он, сломается! Да ёлочных игрушек не побей, не попорть: махай аккуратно, малахай береги, в капкан не попади. Теперь ворота закрывай! Замок не ломай: повешай в петлю замок и ключом не крути: волков в эту зиму нет, и нет рук у волков. Только зубы, хвост и четыре, а то и три лапы у волка (четвёртая в капкане).
Вот вредная какая Вихориха-баба! Не даёт житья своему любимому и единственному сыну Андрюхе никакого.
Мотор джипперы не глушили: холодно, может заибунеть мотор. Вывалились из Джипа двое товарищей по счастью: Вилли Банглтэтот – подлинно американский подданный, и Йохан ван Мохел – подданный Вилли Банглтэтота. Мохел с берданом. Вилли едва руки от руля отодрал. Не лето! И баранка не баранка, а ручка холодильного морга, то есть без всякого подогрева и американского утепления. Не годятся автомобили джипы для Сибири.
Из полушубка виллиного маузер торчит:
– Здравствуйте, мэм, – с акцентом бывалого.
– Здравствуйте, люди дорогие.
– Сюда – не сюда? Похоже, будто по адресу прибыли, нет тут у вас указателей, ах как неудобно, темно, с пути сбились, и прочие обычные слова.
– Нормалёк, – говорит Вихориха, – добрались же. Через Трубу ехали или через Объезд? – и хихикнула чего-то.
– Хёрст его знает, какая у вас тут Труба. Канализация что ли есть в лесу?
Хихикнула Вихориха: «Труба это мост из труб через Трубяниху-Чик. А раз доехали, значит через неё. Хоть она и дальше Объезда. А на Объезде мины от партизан. Мы там для своих веточки понатыкали с флажками. А кто не знает, тому дорога на небеса. Ха-ха-ха.
– Вот так повезло. И что, через одного к вам через Чику доезжают?
– Именно через одного. Вы в нужную половину попали, а говорите «ехали да и ехали». Над вами счастливая звезда висела, выходит.
– Выходит, что счастливая. Ну вы тут, похоже, одни партизан-оригиналы собрались: с минами все в дружбе! Да ладно, ближе к делу. У вас НЕКТО проживают? – и погладил совсем не удивлённый жизнью Вилли свой маузер, вроде как по привычке. Плевать ему на подаренную халявным методом жизнь.
Вихориху маузером не напугать, у неё есть пулемёт и девки – что твои снайперши – вверху. Джипперы давно на мушке. Пикнуть не успеют, не то, чтобы маузер свой деревянный, ****ь, достать. Второй раз несказанно повезло Вилли, так как перестал он гладить маузер и вовремя отодрал руку.
Вихориха спокойна: «Некты? Сектанты есть такие Некты, так только они в десяти вёрстах, езжайте от нас вправо, потом налево и в гору. Смотря про что вы, гражданы».
– Дак про это самое. Людей своих, нужных нам, ищем. Давно ищем. Аж устали. С дороги оно дак...
– Дак вы отдохнуть? Дак проходьте в дом, наконец, чего съёжились баринами! Раздевайтесь. Не до кальсон! Ёп! Шубы прошу снять! Если чё подсушить, то пожалуйста, вон печь, а вон верёвка. Самих могу разогреть.
Командует Вихориха так, будто она дочь самого генерала Епаньшина: «Разговоры всякие после».
Отряхнулись, вошли. Гаркнула Вихориха нарочито громко, будто глухие все в доме: «Алёнка, Настька, Анка, Тонька спускайтесь вниз! Люди-гости добрые пожаловали!»
Упали сверху, ломая винтовые ступени, девки мигом. Будто ждали. По секрету: на самом деле ждали. А, услышав тарахтенье эха, предупредили. А увидев в окно гостей, тут же сообщили мамке. Так что мамка не в неожиданности была. И пулемёт был настроен на ворота. А ничего себе девки. Приглядные девахи. Одна Алёнка из пулемета строчит, словно Снайперский Бог. Другая, что Анка, белке в глаз вмахнёт так, что та даже не дочухает – отчего померла. Тонька – самая молодая, самая глазастенькая, и тоже не промах. С такими девками не страшно в тайге куковать.
Удостоил Вилли девок одним взглядом, винтовки оценил негативно, самих девок, как «пруху»: «Это потом, если дело покотит. Мы к Некту, которого Мойшей зовут. Здесь он? Не бойсь, мы свои ему. Кабы не свои, стрелять бы стали сходу».
Задумалась Вихориха. Не знает, что и ответить. Подумала про пулемёт. Послала двух девок обратно вверх. Тихонько одной шепнула: «Обрез захвати новый, он заряжен, и стой вверху лестницы. Что чудесница. Пали если что, и начинай с Толстого».
– Вы по всему иностранцы... – так справедливо сказала Вихориха, – а покушать с дорожки желаете? А чайку отведать? На чаге будете?
– Есть маленько... Покушаем. Почаёвничаем. Не без этого. Мадам, извините, мы по делу. Мы сформулируем наш доброжелательный вопрос ещё раз до начала обеда и конкретно: «Мойша наш тут?»
Зачебурашило, зашебуршало вверху. Посыпалась солома в щели.
– Тут я, черти! – раздался чердачный голос. – Вот так номер! Еле разобрал по макушкам. Вилли, Йохан, вы что ль? Откуда по нашу несчастну голову?
– Обыскались тебя, – сердито сказал Вилли чердаку. – Спускайсь, давай. Покажись миру.
Загрохотало. Открылся, скрипя, секретный люк, и выпала сверху лестница-чудесница. Показались в прорехе добротные валенки.
– Добрые языки вместо Киева сюда велели ехать. Спускайся, спускайся уж. Не торопись, а то ноги переломаешь Никого тут кроме нас с Йоханом, нет.
– Йобан Рот, разрешите представиться, – сказал Йохан Йобан Рот запоздало.
– Вот так фамилия, – смеётся Вихориха.
– Если на нашенский перевести, то будет Йохан Красный и ван Ян Мохел.
– Не знала, не знала. Буду знать, дорогой Иван Ян Мохел. Можно я Вас так буду называть?
– А чё, называйте, – смилостивился Йобан Рот и улыбнулся наконец-то. В первый раз за двести вёрст.
– Здорово, здорово, братья. Я рад, – встрял спустившийся, загнанный в чердак езекилев гражданин сибирской страны.
Обнималки, обжималки.
– Дело есть для тебя и твоей компании, – сказал, погодя, Вилль, и подмигнул Вихорихе: «Водки лей. Встречу будем обозначать».
Сели. Обсудили жизнь, наметили проблему. Отогнали женщин на время, чтобы не подслушивали мужские разговоры. Берданы, маузеры, пулемёты у всех отставились к лавкам и по углам. Не отрываясь от ложки, Вилли предлагал вспомнить выгодное, отставленное как-то по политической обстановке, дельце.
Соглашается Мойша. Заняться ему нечем, а по тайге шныряет ЧеКа и его ищет.
– Только я тут не один. Я с сыной. Никоша, вылазь. Пусть на тебя-богатыря дядьки заграничные полюбуются.
Выполз с потолка, с другого люка, Никоша.
– Сколько у неё тут лазов! – удивился Мохел.
– К войне расположены, – потешается Вилли. У русских завсегда так: для непрошенных гостей нужный приём неизменно готов, и дырка для отбега есть.
Оторвался Никошка от Тонички нехотя. У них за три дня пряток образовалась одна штука любовь и три сентиментальных романа – по одному, а то и по семь приложений в ночь. Из штанов солома предательски торчит. У Тонечки под рубахой колет, а щёки рдят алым маком. Постеснялась спуститься к гостям поначалу. Дак, велела матка слезть тоже.
Вихориха: «Я знаю, кого наказать. Тонька, девка противная, у тебя работы что ли нет? Всё б тебе любиться да подъибиться. Матери-то расскажу, как ты тут пашешь... подолом да с чужим вертелом. Зарплаты ныне не дам. Наплачешься. Не отлынивай – не дома, поди! Бегом марш к Андрюхе. Лопату бери и вспомогни пасынку. Прохуячьте дорожку к бане – не пройти там».
– Эге.
– Сын что ли тебе?
– Помогает, – нехотя признаётся мать, – забрала к себе, как революция началась. Нехрен ему на войне делать. Мал ещё. А мне мужская помощь. Сила в хозяйстве нужна. Да и наше скучное бабское царство разбавил. Правда, не шибко разговорчив сынок. Какие-то у него свои тараканы в голове. Молчалив. Политикой интересуется, шарами с электричеством... и космическими облаками... дак я его стараюсь от этих дрянных облаков с политикой оттащить. Целее будет без этих дел.
– Никоша, а ты пил что ли? Чего красный, как карась? – перебил Мойша Палестинович.
Покраснел и Никоша. – Нет, папань... я это...
– Вижу, что это. Мы тут в облаве сидим, а ты игрушки играешь. Услышат твои вздохи: по лесу эхо от вас идёт. С девочками, итить твою под брюхо, всё наиграться не можешь. Заело чёль? Дык сунь его в прорубь. Вилюха, у тебя в Америке сынище тоже такой? Хрен свой заправь, ёклмн, кому тебе говорю! Чего выставил. Вот бесстыжая харя... и бестолковая! Пуговицы щас оторвутся.
Вихориха кхекнула. Застрял в горле смех. Согнулась в три дуги и закашлялась: «Мойшевич, хрясни в спину, а не то помру с вас».
Засмущался совсем Никон и отошёл к двери. Отвернувшись, стал оправлять часть тела. А плохо выправляется: так всегда, если на полпути прерваться.
Засмеялся Вилли:
– Попрыгай, млад-человек. Башкой поверти. Кровь в другую сторону хлынет.
Позавидовал Мохел такой молодецкой сноровке и устойчивости. Запал сам на Антонину:
– Свободна девка для повторного баловства, чи нет?
Сверкнул Никоша глазом и поставил Йохана в неудобный угол: – Не видишь, что моя она, взрослый ты мэн! В харю, может?
– Неплох сын твой, – сказал Вилли, – бойкий. Настоящий член человеческого сообщества. А работящий, чи нет, человек?
– Не то слово! – похвалил Мойша сынка.
***
Опыт с семнадцатого года по этому дельцу кой-какой у старшего Себайлы есть. Не зря ездил февралём в Джорку. Но надо что-то опять для Вилли подновить, и дождаться идущей с востока краски с бумагой. Справиться в этих краях с таким бумажным дельцем мог только Мойша Себайло. Не вполне честное это дельце, да что оставалось делать: ни копейки, ни крошки в карманах. Имели только то, что набрали в кострищах, да в тайнике кой-чего, и худая лошадёнка с пролетёнкой остались.
С утра тронули на новую дислокацию. Лошадку с пролёткой оставили Вихорихе на расжирение и временную сохранность.
И за то спасибо.
Всем спасибо. Всем выгодно такое сотрудничество. Хоть и опасное. В революцию, да в гражданку лучше меньше знать и меньше знакомиться с пришлыми.
И опять опустел Таёжный Притон гостями.
– До следующей встречи, гости дорогие!
***
Зимой Никоша натапливает хибару до требуемой иностранной технике прохлады: а подать ей ровно семнадцать градусов! – иначе выйдет железяка из строя. Летом Никоша забавляется ставнями, запуская в хату сквозняки, и матюкается на градусник. Нежности сии телячьи прописаны в инструксьоне! Когда раз в доме начальства не было, проверил технику на прочность: подзапустил морозцу: а что? Успел бы поддать жару перед приездом начальства и вышел бы сухим из воды. Но не испортилась техника! Ещё лучше заработала! Вот же тварь! А сказать никому нельзя: не только не поверят, а ещё и накажут за опыты.
Жёг Никоша целую зиму хворостины с шишками, колол дрова. В воскресенья гадал по золе и полешкам, и искренне костерил выходимую на них судьбу.
Выпадало и свободное время, когда Мохел, Антон-Антихрист с Невсчётом уходили сражаться с зверьём-птицей, а отец с Вилли уезжали то в Омск, то в Ёкск по делам. То по торговым, то по тайным, а то и по тому и другому в сшивке.
Немало потрудясь, научился Никоша-молодец, не глядя в свежую стодолларовую банкноту, выписывать в снегу простецкие инициалы Главного управляющего государственного казначейского банка Соединённых Штатов. А это уже что-то!
Повторить роспись господина NN легко, – она в мельчайших пропорциях и деталях давно прописалась в Никошиных снах.
Разбуди Никошу ночью и сунь ему бумажку с карандашом, – будет вам и mr.NN, и господин Клемансо.
Высунь его на улицу, вели для смеха художественно сходить до сугроба – та же история.
Все снежные горки на опушке давно вредоносно и фольклорно оформлены и прописаны мастером нового ссучего (ссального ли) жанра Никошей.
Подпись г-на Клемансо повторить гораздо сложнее, но при надлежащем старании тоже можно. Хотя и ни к чему. Нет его подписи на американских банкнотах.
Никоша – талантливый юноша.
***
Никоше (до того ещё, как порезали его мать красные мстильщики с подлыми чекистами) воззавидовал сам маэстро Циркач-Сибириевский – дворянин в опале и замечательный художник, пейзажист по необходимости пропитания. Как-то ссыльный мастер заехал за красками и новыми холстами в Ёкск. Посетил частную мастерскую-школу некоего гражданина художника Ёсико Кунь – Цына. Там в числе десятка других над дичью, овощами и голыми дворниками издевался, как хотел кудрявоволосый и талантливый – слов нет, – юнец Никон – поручил молодому художнику прорисовать не выходившие у него самого сосульки в изящных ноздрях Жозефины – лошади великого маршала Нея. Кажется, так её звали. Мало, мало памятников у лошадей! Нет и табличек на могилках. Куда деваются лошади после смерти? Чаще всего съедаемы они воронами и диким зверьём. В черепах десятилетиями живут и размножаются змеи, потом поселяются муравьи и насыпают над ними свои дома с тыщакилометровыми коридорами. Где раньше был мозг – стал муравьиный Сенат. Незавидная у лошадей участь. Всего паре десятков удалось отметиться в истории.
У Циркача никак не выходили блёстки, да и сами изделия дедушки Мороза походили на его ненастоящую ватную бороду, промокнутую в жидком нафталине.
Каждый луврский посетитель может рассмотреть в подробностях изумительной правдивости лошадиную сосульку от Никоши-мастера.
То смотреть надо в легендарной «Переправе побитых франкмасонов по наледи Люцернского водохранилища».
А вот вывести по краям сугроба сурьёзные по замыслу водяные английские знаки сможет не каждый.
Даже Никоше нелегко.
Тем более в мороз, когда не только руки-ноги стынут, но и писательный прибор вот-вот может, звякнув колокольцем, отвалиться, превратясь в длинную, как у снежной бабы, искряную как ночные звезды, испускающую ледяные стружки морковь.
Потренировавшись в зимнике с месяцок, – а зимы в тех местах длинные – знаки у Никоши стали получаться лучше не только на снегу, но и на этюдиках к матрицам.
Отец Никошин по таковски не мог.
Стучали по сенкам подошвы валенок.
Нет, не валенки то были – настоящие, обменные на побрякушки корякские унты.
Выбегал прыжками Мойша из дому.
Не успевал он до ветра.
Крякал с досады, отливал по старинке вбок. Мощно и споро.
Валил сей водопад завалинку.
Сыпалась с мёрзлых досок мокрая семечная шелуха. Превращалась в слиплые гроздья.
Лежало так до весны.
Всмотрелся тогда Мойша удовлетворённо вдаль. Свёл крепко лопатки, встряхнул монолитной, в момент смёрзшейся бородой.
Попрыгал.
Завис на пике прыжка удивлённо. Висел многокрылым и умелым в висяках яманеком-пегасом секунды две: разглядел, наконец-то, вдали Никошину галерею.
Подошёл. Вгляделся ещё раз. Недурно вышел mr.NN! Один в один его роспись. Хороша галерея! Реалии так и прут с узора.
Улыбнулся Мойша. Завистливо и весело стало в его голове.
Поднакопил Палестиныч сил, испружинился и каплями спонавыдавил копию Никошиного творчества.
Вышла из затеи одна смехота.
Посмеялся над своей неловкотой, – де, не в форме он был.
Трещала башка со вчерашнего ужина.
Через силу обиды похвалил Никошу-мастера и подозвал к себе Одноглазого Вилля, чтобы подивиться с ним новому виду искусства, и сына-умельца вознести до иностранных небес.
Вышел Вилли. Удивился совсем немного: «Да ерунда это всё. Плёвое дело!»
Расширинился Вилли.
Вытащил Вилли иностранную струю и помахал ею кое-как.
Подгрёб на свисточный призыв сынок. Втроём посмеялись Виллиному искусству: «Безобразие в искусстве! Не подпись, а насмешка над родиной-матерью Америкой».
Никоша красотой и проворством рисующего, не порченого обрезкой пе-пе победил всех. Тому бы и быть так.
Пусть стояла бы галерея до весны и радовала бы глаз редких музейных посетителей, заходящих в заимку раз в век.
Но велел Вилли разворошить художественные упражнения и присыпать их снежком: невоспитанные красногвардейцы с бескультурной милицией; или беляки, не посвящённые в колчацкую тайну, могли ненароком нагрянуть и попортить галеристам настроение.
***
В семье Мойши Палестиновича живопись, рисунок и лепка это давняя семейная традиция. Палестина, Египет и Московия – ничто перед талантливой тартарской Сайберией.
Искусство мира, – сказывал Михайло Ломоносов по дороге из Европы, – вообще будет произрастать Сайберией.
А пришлые Себайлы в Сайберии – это душевные светлячки, врачеватели-подорожники, прекрасные стрекозки перед ужасными американскими и африканскими слепнями, кактусами, мушками цэцэ.
Начальному рисованию Никоша с братьями обучался в Ёкске.
Но у братьев не пошло дальше набросков и этюдиков. Ушли раньше. А Никоша остался. Забросили братья цветные карандаши, изломали в крошки пастель, забросали глиной и утопили в ручьях мольберты, стали из ружей по бутылкам палить.
Заводные щуки, сидя в корнях на нересте и, обступив такой красоты картины, хватались за животики, выпуская от смеха воздушных пузанов заместо метанья созрелой икры.
А Мойша-отец таки брал несколько уроков у Селифания, заезжая в народные Джорские курсы.
Плюнул.
Не получалось ничего у Мойши.
Вместо причёсок и грив выходили у него, словно надсмеиваясь над криволапыми попытками, копёнки тощей соломы.
Валёры вкруг голов у него сливались напрочь с фоном. Фон – с ниспадающими волнами натурных драпировок, напоминая и там, и сям осыпи булыжных камней.
Количество пальцев натуры не координировалось анатомией. «Сие не обязательно, – говорил он, – главное: уловить характер сибирчанок».
То-то выходили новорождённые характеры! Смех, да и только!
Без всматривания в характеры было сходу видно: писал он будто не с людей живых, а с вампиров, залежалых покойников, с убийц женского полу, квазимодш иностранных разных.
Руки – крюки, шеи – воротные подпорки, груди – мешки с мягким, без единой чёткой тени, с растёртым в полутонах коровьим дерьмом.
Мраморная кожа убранных в кокошники царевен отдаёт свежеостуженной чугуниной. Где нашёл художник такой черноты люмографных красок – чёрт его знает. Разве что только пальцами не растушёвывал краски, а вымазывался так, будто ел их тайно в голодный пост.
Самое кокошники... – да что говорить о кокошниках – ничего примечательного в тех самоцветах не было, и нет. Опять камни, мушиные точки, воронье сранье. Где сверканье? Где грани и смелые, коровинские мазки? Не родился тогда Коровин? Не выполз на сцену импрессионист, словно в тумане рисующий? Где реальность изображения и, как следствие, желание украсть? Это искусство: обмануть зрителя нарисованной на багете мухой. Чтобы каждый пытался её смахнуть. Остальное всё – подделка и забава.
Одно слово – литейщик, грубогравёр и старый хрыч! Взялся за художества, а сам – фальшивых дел только мастер, и больше ни на что не гож.
К обнажёнке, словно сговорившись в злости, не подпускали старухи-натурщицы, – сами по себе ходячие склады кож да костей.
– Слабоват ты в живописании, – утверждали натурщицы хором, – подпустим к нашему телу, но только... – переглянувшись... – коли одаришь каждую собольей шубой.
И глумятся поедом, твари такие.
К искусству и опыту, имея презрение, хохочут и надругиваются такими хриплыми – будто паровозными гудками – голосами.
– Отчаливай с перрона, мол, ужо.
– Заводи пары.
– Хватит над холстами издреваться.
Не пожалей Мойша Палестинович соболиных шкур, – так стал бы он смахом как подарколюбивый лондонский денди, или – по-модному – меценат; а он хитроумно макаронил под русского мужика.
Силен был Мойша только по настоящим, мужественным, железным искусствам.
Привык излучать из обычной руды металл презренный.
Но вот несколько ослаб зрением Мойша: это было, когда поселилась в глазу подлая металлическая стружка.
То случилось при тренировочной выточке копии гравюры, сварганенной печатней Иоганна Гуттенберга.
Но всё равно Мойша ещё что-то мог.
Изобразить зеркально банкноту в железе? – да раз плюнуть. Рисунок только оригинальный дай! Бумажку такую. Пара месяцев и готово – хоть щас в печатню. Раз, правда, ошибся: трудился неделю над резаньем, а про зеркальность забыл. Вышла банкнота задом наперёд и шиворот-навыворот. Выкинул Мойша и банкноту, и матрицу в горячие угли. Ворошил чёрной кочергой яркую матрицу, пока не растаял свинец в жару и не превратился в грязный слиток.
– Ого, ещё немного поправить, и выйдет милосская Венера без рук и ног.
И поставил Псевду-Венеру на чурбачок.
Чурбачок на красную полку водрузил. И стал чурбачку молиться: «Дай счастья, дай здоровья, дай денег в достатке», – будто от денег счастья у людей прибавляется.
***
Семёнов, Деникин и Александр Колчак – известнейшие фальшивомонетчики, здоровались с Мойшей за его волосатую, вовсе не банкирскую, а просто талантливую руку. – Я предупреждалЪ, я говорилЪ: классный спец. Лучше не найти в Сибири этой проклятой.
После оттрясывали свои отдельно: дескать, не жми шибко в следующий раз – пальцы нашевысокоблагородиям сломаешь.
А Шадре только кивали головой от порога: иди, мол, работай, нечего на краски оплаты просить. На пару бумажек – на тебе по баночке алой, изумрудной и лазоревой.
– А золотисто-жёлтой ещё надо, Васильич! – говорил маэстро Шадра, – без золотистой – какой может быть орёл? Чи чёрный, али как? – посмеиваясь.
– Иди, иди. Без шантажа не можешь уже? Работаешь не за интерес, а за расстрельную отсрочку. А не справишься, так работу заберём и отдадим Мойше Палестиновичу. Мойша из твоих мертвецов настоящую двухголовую птицу сделает.
Александра – не сдаточный мерзавчик, помалкивал он про задуманные русские доллары.
***
Надо сказать честно относительно обсмеянной банкирской подписи.
Имелись в тайной подможной библиотечке папы Мойши: одно заверительное письмо от г-на Клемансо и одно любовное от mr.NN, любезно переданные ему Одноглазым Вилли.
Подмогнул тут сильно один сербский священник, занимавшийся оформлением паспортов для военных агентов, квартировавшим в Мукдене, что неподалёку от Порт-Артура.
Мукден и Порт-Артур тогда уже были японскими.
Агенты как-нибудь худо-бедно, да поживали. Ездили в Киото, Токио, были в Нью–Йорке будто бы проездом через Сингапур на родину в Врхбосну. А на самом деле намеревались ехать на Салоникский фронт – свободы добиваться силой оружия.
Искали правды в ордерно-купольном Конгрессе Соединённых Штатов, заглядывали в окна, гуляя карнизами. Совали в окна палки с крючками. Ничего толкового не приобрели, только почём зря играли в догонялки с полицейскими псами. Шарились в палисадах и задворках Белого дома. Всё искали какие-то бумаги. Во время праздника Пурима разглядывали по фальшивому спецприглашению овальный кабинет Вашингорода. Радовались портретам, здоровались со служилыми дамами. Там и познакомились с президентом всея ихних Америк. По дринк-пьяни естественно.
И mr.NN там был, виски с ними пил. Одобрил сербскую свободу. Сватал бабки. Купился на обещалки. Подписал перекрашенным сербам проездной документ. А этого и надобно было агентам.
Подпись в оригинале – вот где собака была зарыта!
На обратном пути топтали сербы Тауэр. Валялись по заданию богатенького Вилли на клумбах с принцессками уэльскими и с их молодыми прислужницами. Словом, не зря тратили шпионское время и виллины денежки.
Нашли и прихватили с тех клумб пару королевских переписулек со всеми нужными постскриптумами всех заинтересованных дешёвыми фальшивыми долларами заместо тяжёлого и неудобного в обращении натюр-золота.
***
Пока то, да се творилось в Америках, Никоша проживал с папенькой в арктических условиях на дальней Антошкиной заимке и помогал, готовясь к настоящему делу, – в чём только мог, – легендарному в будущем, засекреченному сейчас отцу.
Печатать деньги Александре в лесном подвале, а не в городском, где, как известно, шныряла вездесущая охранка – как подвластная филёрская, так и конная милиция, и международная агентура... – печатать в тайге всяко гораздо ловчее.
В подвал надо было пудами везти нелистовой полуфабрикат, а это вам не пачка бумажек и не малое почтовое отправление. В городе заметят сразу.
В любом случае водяную бумагу следовало переправить через океан и два китайских моря, забитых японцами, а вдобавок ещё рисковать в портах Калифорнии, где узорчатая бумага непременно бы вызвала повышенный таможенный интерес.
Таможня со звездато-жуковато-полосатыми лентами через весь герб, поддерживала в то время военно-морской бизнес гораздо больше, чем любые мутные правительственные договорённости и лояльные, но слабо конкурентные межфамильно-иудные лобби.
***
Первый японский баркас был потоплен генералом Котосумовым – той ещё сволочью, вредившей чисто из физкультурного озорства.
Ложный донос на передвижение партии груза был выполнен и подсунут мастерски.
Котосумов – бывший вояка и будучи перед самой войной важным жандармом в шестом лейб-гвардии полуэскадроне, кинувшись за большой деньгой в охранку – клюнул на поддельные агентурные сообщения как неумный и недостаточно бдительный клиент политической тюряги.
В спецшколе он был самым главным троечником и сдавал выпускные экзамены не с первого раза.
Обёрточная бумага имела пропускные печати микады на каждом рулоне и потому не пряталась.
Дешёвая рыба на борту и молчаливые крабы в глубинах фальшбортов лишь портили общее впечатление.
Капитан потирал руки.
Необжитый берег со словно вымершими аборигенами обещал прекрасный и ненадсадный ужин с натуральным дымком, крабами, японской форелью.
Там же было оговорено встретить покупателя, чтобы пожать взаимно жадные, потные от тяжёлой службы держалки, хваталки и давалки.
Тишина! Красота!
НАТЕ ВАМ! Сверкнул солнышком одинокий бинокль на берегу.
Шмякнул со стороны сопки неопознанный и единственный, тяжёлый, будто бы случайный выстрел.
Стронулся и пополз по склонам, собираясь в глыбы и крошась в серебряную пыль, хворый наст.
Не фейерверк то был.
Попал снаряд в серёдку здорового баркаса. А разломилось запросто, будто попало в мелкотную джонку.
Дым засосался прожорливой водяною тьмой.
Доля рыбарей, высокая зарплата преступного капитана, сами разбойники, запутавшиеся в тягучих сетях, пустые бутылки дешёвой сингапурской водки, важная водяная бумага в стальных ящиках со всеми прочими неупомянутыми аксессуарами, – всё это, испустив предсмертный трюмный пузырь, ушло на дно морское.
Кепки и кепчонки поплыли – пока не намокли – махонькими корабликами обратно на японскую родину.
Вилли, узнав про это, глазом не моргнул. Свершилось задуманное: клюнули узкоглазые создания наживку!
Китайский баркас со второй партией, посланной параллельно первой, но, уже минуя обдираловки Макао, кабаки Гонконга и пыточные лаборатории Тайваня, с водяной бумагой не меньшего качества, но только в верхних слоях, был отнят другим нехорошим человеком с таким же, как и у Котосумова, количеством звёзд на собственноручно пожалованных погонах.
Разглядев товар, фальшивый генерал смачно плюнул в сторону леса. И выкинул только что закуренную папироску. Вот же сука какая: пошёл дым от валежника и перекинулся на стволы!
– Отодвиньте снаряды! – крикнул кому-то.
Как полагалось в то смутное время, и, назидая боевым товарищам впрок, срочно вызвал главного филёра.
Дважды стрельнул русский босс вдоль филёрских ушей седьмым номером браунинга с такими скверными выражениями и рисунком бровей, будто отгонял опаршивевшего кота, залезшего в сметанное блюдце фаворитной дамы.
Третья, наиболее тайная посылка, была подготовлена несравненно лучше.
Авантюристы обедневшей русской «ВССС» и международная спевческая артель «Гранаг» с Мыколя-Мурзой во главе хора, к удивлению отчаявшегося было на первых попытках Толстого Вилли, довольно быстро нашли между собой общий язык и отменно проконтролировали проезд – каждый на своей подведомственной территории.
За удачную операцию получили недурственный навар в виде крепкой американской валюты, телегу верховных квасных ярлыков и каждому сверху ещё по половине ящика драгорденов.
***
Рисковать далее своим бизнесом и жизнью Толстый Вилли Банглтэтот – по прозвищу Одноглазый – не желал. И вовсе не собирался раньше времени в Кремлёвскую стену. И потому придумал весьма экстравагантный ход.
Печатный мастер-класс организовал мгновенно и буквально под ногами у врагов своих заказчиков.
Удалив печатню в глухое и неподвластное никому – считай-что белое место на карте – гарантировал положительный исход, а заедино обезопасился перед свирепым Верховным правительством на всякий крайний случай живительного и лукавого бегства.
Уверить себя и товарищей в том, что они всяко обдурят злопыхательную красную власть, припрятавшуюся временно за Уралом, но пыхтящую и готовую сорваться с цепи, не составляло большого труда.
***
Клише прорезано наконец-то и переведено в масштаб великим мастером Мойшей.
Печатная техника давно уже получена и вытащена из схронного подвала Антошки Антихриста.
Бизнес Одноглазого Вилли полюбился Мойше Себайло. Да и кому, кроме опытного Мойши, можно было это поручить? Народу разного и мазилок много в Сибири. Много Соломонов и Мойш, но такой редкостности Мойша был один на всю империю.
***
Умник, мастер, немного скряга, немного друг Одноглазого – два глаза бы лучше. а что делать – по совместной сибирской отсидке решил сэкономить на мастеровых, которых по завершению дела, как ни крутись, согласно приказу Александра Васильевича, пришлось бы пристрелить.
Крови добрый Мойша не хотел. А вовремя сбежать подумывал.
Потому позволил себе вовлечь в дело кручения машинки, смазки деталей и отопления дома младшего сынка. Рисковал. А в любом случае рисковал!
Звали того изворотистого, талантливого сына, – как многие в очередной раз догадались, – Никошей.
Был ещё и упомянутый хозяин заимки мастер Антон-Антоний – старовер с бородой, с беды от бороды подальше заткнутой за пояс.
Что-то имечко знакомое!
– Затянет такой волоснёй в колёсный валок – или башку сплющит, или вовек не отмоешь причёски.
Такой силы были краски хищной секретной химии.
Подстораживал подпольное производство Вохан Ян Мохел – каторжный пришелец, вроде бы инженер (врёт, поди), слегка понимающий в железе, сильно – в голландских напитках, вечно пахнущий мёдом, пчёлами и обоссаным папоротником. С такой же медовушно-сладкой периодичностью Вохан путается и заплетается в ногах – это летом; а после каждого падения в ледяные ручьи – то зимой – теряется на дальних охотах, отсутствует подолгу, заглядывая к Вихорихе, забывая караульную службу.
Проживал ещё там пёс по имени Невсчёт, потерявший от старости голос, но зато умеющий хранить чужие тайны и находить Йохана ван Мохела по сильнейшему голландскому храпу, в обнимку с ружьём, в таёжных крапивах, в снежных проталинах. Ладно что в берлогу на ночёвку не заваливался.
Не любят русские медведи ни незваных гостей, ни сюрпризов.
***
Сломанный в начале и починенный немецкий движок допоставили шахтовые начальники, поменяв его на круглые царские рубли. И сверх того испросив за починку пару мешков копчёнистого сала.
Враждующие стороны, сами того не подозревая, взаимно и охотно помогали сами себе во взаимной обеспеченности жратвой, вооружением и денюжками.
Никоше с папой скучно не было.
Никоша с удовольствием наблюдал закачку в машину типографской краски, слушал музыкальный стрекоток бельгийского полуручного-полумеханического пресса.
Постукивал по металлическим клише, определяя на звук содержание в нем будущего бумажного золота.
– Скоро станем богатыми, – уверял Мойша, выламывая с коллегами косяки и подпиливая брёвна сенок. Станок и в дверки, и в узкотаёжные противомедведные окошки не всовывался.
– Машина эта, хоть и через бумагу, но несёт нам немалый капитал. А как делишки завершим, так и подадимся в Америку.
– А это насколько законное предприятие? – спрашивал наивный тогда Никоша. Глупостью своей он сопоставим с глобальной ерундистикой, талантом и смехотворчеством незнакомого ему пока сыщика, грозы всех фальшивомонетчиков – Михейши Игоревича Полиевктова.
– Кому законное, а кому нет. Мы исполняем заказ белого временного правительства. А там как их бог даст.
– А если их белый бог не даст?
– Если их бог не даст, то другой, что красный, расстреляет. Боишься, сына, что ли красных гвардейцев? Есть за что. У них наганы, что посленемецкий Максим. Очередями стреляют, – посмеивается папа.
– Не знаю, ни разу красных не видел. И не то, чтобы боюсь, но меня иногда потрясывает. Помнишь, как врач приезжал на хутор с клещами?
– Ну и что?
– Вот с такой силой и трясёт. Как увижу твоего одноглазого американца, так и знобит. Как уедет – всё кругом рассветляется, и опять жить хорошо.
– Это мой лазоревый друг, хоть и одноглазый. Он не врач, но и не злодей. Красный он только тогда, когда за пазухой приберегает волшебный напиток виски. Он деловой американец. Делает бизнес.
– Что есть бизнес?
– Это когда без ихней дрянной выпивки дело не идёт.
– А когда начнём листы резать на боны?
– Не имеется пока такой техники. Зубчатая пила не пойдёт. Лезвий не напасёшься. Ножницами долго. Сами пусть режут. Я на обрезку не договаривался. Пусть чиновники сами режут – сколько им нужно. Ты только ручку шибче верти. Устанешь, пусть сменяет тебя мастер Антоний. Он с лица только несведущ, а по части кручения ручек таких вертихвостов ещё поискать!
***
Приезжали люди Одноглазого Вилли на подводах.
Везли мирную, довоенную, готовую и высушенную пищу в плетёных китайских корзинах. Везли консервы, копчёность, соленья.
Выгружали железные бочата красок с синими полосками на гербах: все в печатях и пломбах на крышках, с непонятными буквами «made in» вкруговую.
Шурша каучуком грузовиков, привозили сырье в тубищах. А увозили на подпись огромные цветные листы – все раскрашенные прямоугольниками, скрученные как великаньи папироски.
Затоптало и заездило тропинки стадо неумных, механических колёсных коров. Завоняло в лесу нефтяными сливками. И будто рассыпались природные фашины-габионы: столько на дорогу накидали камней, засыпав все ейные лужи.
– Медведя-задеруна на них нет, – злился Никоша, – попортют боры сцхшвилизацией, улетят птички, и разбежится прочая таёжная еда.
Наспех здоровались со смертниками приезжие люди смурной наружности. Небритые все. – А не продадут пацанчики? – спрашивали они отца строго.
– Вам ещё в охране добавка не нужна ли? – и подмигивали, считая листаж.
– Совладеет ли оружием Мойша при последнем расчёте? – думали так.
Поди, никого, кроме таёжных комаров в своей жизни не убивал старший Себайло. Уж не говоря про дичь и живую курятину. Так оно и было. С курами (пока жива была) справлялась Явдохея. Чик! – и готов сырец к бульону.
– Этот не продаст, – усмехался Мойша, зная наперёд план бегства, вытирая о фартук замасленные краги и пряча немыслимой величины авансцы.
– За следующей партией приезжайте через неделю. Запас бумажный пока есть. Нам и без того не спать.
Это будет четверг.
За папашу и его скорую прибыль Никоша не сомневался ни на ложку золотого песка.
***
А станет ли Никоша тоже богатым, он не узнал, так как уже 23-го октября 1919-го года (ровно в свой день рождения) он мял седалище об вагон № 4П поллитерного поезда, отправляющегося согласно билету на запад – через Москву в постреволюционный Петро-Питер, – объевшийся груш и одетый в дырявый свитер. Именно так писали блудливые проказники белых газет, и именно так переводили на язык вражеский и получали незаслуженные роялти свои жёлтые, глумящиеся алчно англичане и немчура с францозишками.
Мастер Антоний, изобразив Никоше прощальный жест – постучав рукой с пирожком в стекло плацкарты – прощай, мол, попутчик, – а я в обратную сторону к своим золотым пчёлкам подаюсь, – бросил несмышлёного Никошу сразу за Омском, оставив ему только тот скудный карманный капитал, что мамка Авдоша зашила тому в штаны пару лет назад.
Полно в Омске новых красных жандармов, но кому нужен малец с мешком тряпья за спиной! Знали бы они – сколько в мешке вкусного питанья!
Колбасные шкурки домашних колбас и ненужные скорлупки Никошка, ничуть не брезгуя убытком и не взирая на попутчиков, жадных глазами, смачно бросал он всё это в окно на полном поездном ходу.
– Тук-тук-тук – стучат стишками голодные колёса, перебирая сточенными дёснами стыки железа.
– У-у-у: везу-у-у Никошу в Петер-Питер... – это уже карканье трубы, накурившейся угольного сырца-дерьма: «Там хорошо станет ему-у-у...»
На перронах станций, полустанках, вокзалах Никоша был самым упитанным, – потому подозрительным юношей. Гляделся он розоволицым поросёнком, гордо прохаживающим перед раскалённой сковородой.
На татарских беженцев, обихаживающих свои лохмотные узлы и завистно поглядывающих на раскормленные Никошины щёки, Никоша смотрел презрительно.
Потому как он ещё не знал грустного революционного меню.
***
Неспокойно было староверам в гражданку. Надоела антихристу Антошке Россия. Ну её, к лешей матери!
В Америке, – пишет ему Хаврюша, – стократ лучше. Да что – стократ: просто хорошо. Тихо там. Рабочие скромны и ружей в руки почём зря не берут. Они умеют правильно разговаривать с хозяевами. Хозяева на рабочие голоса наставили фильтров и умеют без пулемётов на крыше, а в добром уме (дай им Бог здоровья и семейного счастья с личной жизнью на стороне) считать количество демонстрантов. У них, и даже у жён их, есть профсоюзы и защитники-демократы. Есть и либералы. У них есть Одноглазый Вилли. Это пролетарский вождь. Он наплювал в вашего Ленина на партийном съезде. – Не знаю, – говорит, – тебя вовсе. А его, говорят, весь пролетарский и буржуйский мир уважает. Приезжай, милый муж. Сбреешь бороду и как-нибудь без неё проживём.
– Знаю я лично вашего Вилли, – пишет в ответ запоздалый Антоний, – тот ещё жулик. А с Лениным и адмиралом местным он теперь в большой дружбе. Вместе и врозь капитал наживают. А не знаешь, не ведаешь, чего там Ильич с Надюхой попивают? Я б выслала вискарька с долгим ядом этой сволочливой семейке, ежелив что.
Нет, не бросит, конечно, мастер Антоний в беде своего старшего доверителя, пайщика и сострадальца. Дело сначала надо довершить до разумного конца.
– Ой, хорошее дело мы тут затеяли. Сказки Ершова читала? Нет? А Пушкина? Так вот вспомни там одного именитого петушка при Салтане. Так, почитай, тот славный петушок уже почти наш... – отвечал Антоний в Америку драгоценной Хаврюше.
А Мойша – натурально – был в месяце пешей ходьбы от большой беды. Но, пока работал станок и не кончалась бумага, незачем было вперёд будоражиться.
Мойша с Антонием Антихристовичем и Явдохой-женой (пока та жива была) задумали лошадёвый пробег на Восток.
А теперь осталось только решить судьбу голландского проходимца-моряка Йохана ван Мохела (с ними он, против ли?), сосчитать количество уворованного у Александра и по честности разделить фальшивые бабки.
Ой-и! Не лёгкое это фальшивомонетное дело!
***
Через четыре года Антоний пишет уже так:
– Красные революционеры голландцев на помощь вытребовали. Тащат те через границу государственное золото в дипломатных чемоданах. Переместили уже тыщи пудов. Руководит нами другой вождь. Тоже хорош. Ещё пуще прежнего. За мной красное подозрение. Чую, гонка скоро. Ты меня ещё зовёшь, или уже думать позабыла? Поменяла меня на какого-либо американа, иль нет? Если что, для игрушек прощу, но не злоупотребляй всерьёз.
***