(сказ)
22 июня. С тех пор минуло семьдесят три года, а раны всё болят. Ноют, спать не дают тем, кто прошёл ад Великой войны, отстояв свою землю. А уж как стонут по ночам дети войны… Им сегодня – восемьдесят шесть – восемьдесят семь. А тогда, когда враг был у порога каждой нашей семьи, их, деревенских детей-подростков, забирали в город на заводы, в шахты, на сплав, где и взрослым-то несладко… Да ещё полуголодны, полураздеты,
разуты…
Лучше пусть, мой друг-читатель, тебе об этом поведает моя старшая сестра, испившая эту горькую чашу до самого донышка (меня-то коснулись лишь отголоски её, треклятой войны).
Один клик мышки – и мы с ней перекрыли почти семьсот верст. Свиделись (по скайпу) – говори-сказывай сколь душе охота.
– День-то сегодня какой добрый – вновь мы встретились, – спешу
приветствовать я сестру.
– И тебе доброго денёчка после короткой июньской ночки. Давай – хвастайся
здоровьем и ещё чем там живёшь-можешь, да всё по правде, как есть,
исповедуйся перед старшей-то. Из восьмерых детей в семье остались только
мы с тобой, последние. Но какие! Самые не поддающиеся грозам да порогам,–
шутливо начала моя Фиса, которой недавно стукнуло восемьдесят шесть.
Держится, хотя физически тяжёлого труда на её долю выпало …
– Исповедь моя проста – СЧАСТЛИВА: здорова (раз жива), карман крепко
пришит, чтоб звоикие не выкатились (шуршащие-то не очень любят у меня
селиться – им подавай банки-дворцы). Ну а про крепость, принадлежащую
мне, и молвить боюсь – с крышей она, непротекаемой-непродуваемой… А
помнишь, как в нашем деревенском доме: дождь на улице – в доме дождь, на
дворе снег и в избе он же… Не забывается послевоенное холодное
полуголодное детство…
– Послевоенное время вряд ли было легче военного. Зато карточки отменили,
на фронт не брали… Все тяжело трудились – страну поднимали из руин. Ну да
ты это помнишь, уже подрастала. А вот как пришлось нам, подросткам, в
войну, не дай бог и немчуре треклятой, устроившей ту бойню…
Шёл 1943 год. Самый разгар войны: вой баб то в одном конце деревни,
то в другом – похоронки одна за другой… Стали забирать из деревень в
город подростков на заводы, на сплав леса, в шахты (взамен ушедших на
фронт).
Вот и мне повестка пришла. Конец апреля. Последний сон в родном доме
был чуткий: слышала полночную хрипучую перекличку петухов, проснулась на
рассвете от их же пения, дружного, тревожного, казалось, зовущего в какую-
то чужую опасную даль.
До г. Советска – почти тридцать вёрст. Пешком. Мы все, сорок девять
человек, из одного сельсовета. Вышли рано. Сначала было весело,
подшучивали над своим «негородским» домотканым нарядом, лаптями да
холщовыми котомками, в которых весь провиант-то – пара ржаных лепёшек
наполовину с травой. Прошагав первую половину пути, кто-то уже еле ноги
переставлял (дети – пятнадцати-шестнадцатилетние, ещё не ходоки). Дошли
до пристани Советска, когда солнце уже зашло.
Впервые я увидела реку Вятку, широкую, меж крутых берегов, поросших
лесом. Красота. Только недолго ею любовалась, наверно, оттого что есть
очень хотелось (депёшки съела ещё в пути).
Утром нас посадили на первый в эту весну пароход. Верхняя палуба.
Место мне досталось возле трубы. Отчалили. Когда пароход выходил в
фарватер, вдруг дал такой пугающе зычный гудок, что я, подхватив свою
котомку, со страху сорвалась с места – да через всю палубу к корме
(наверно, не будь загородки, ухнулась бы за корму…). Грянул хохот, но
беззлобный, поскольку все были уже голодные – не до шуток-смеха. А я
нашла местечко тут, у кормы, готовая, кажется, ко всяким неожиданностям,
раз одна, без отца да матери…
Но вот и первая пристань, где всего лишь несколько домиков, а дальше -
лес и лес…
Причалил пароход всего на несколько минут, но и этих минуток хватило,
чтоб сбежать…
Из сорока девяти мобилизованных осталось нас … шестеро.
Плывём дальше. Сижу и думаю: «Бежать? Куда, дороги не знаю. Да и что
скажут дома?»
Правда, спустя месяц, мама написала, что «… поймали, судили… Чтоб и
мысли не могла допустить – бежать. Что люди скажут?»
Приплыли в Киров. Вот тут нас первый раз накормили. Да как! Щи,
каша овсяная, чай – деревня давно и вкус такой еды забыла. С начала войны
хлеба в колхозе не давали, а что выросло на приусадебном участке, шло на
налоги – война. Народ это понимал. Терпел.
Определили нас на завод № 41, на электростанции вагоны с дровами
разгружать. Так уставали, что к концу дня рук-ног не чувствовали. Выдали
всем продуктовые карточки на месяц вперёд. По правде сказать, продукты
эти и на неделю трудно растянуть, а тут – целый месяц… Сама понимаешь,
полуголодные, а работать надо. Так-то вот…
Затем перевели меня доски строгать: садишься на доску , как верхом
на коня, и – пошёл рубанком орудовать. Получалось. Только вскоре моя
холщовая юбка ( на мягком месте) продырявилась… Пришлось её, дыру-то, на
бок повернуть, чтоб тело не то виднелось… Потом повернула ещё и ещё.
Другой-то юбки нет. А дальше … дальше вдруг выдали спецовку (фуфайку да
тёплые штаны). Слёзных радостей – на всю ночь… Но тут лапти распушились,
считай босиком… Решила свою пайку хлеба (600 гр.) разделить надвое,
чтобы одну часть продать и купить обувку. От голода покачивало…
Сэкономила, да и на рынок (для послевоенного поколения замечу:
магазинов в войну не было). Хожу по рынку, зажав в ладошке денежки,
омытые голодными слезами, ищу обувь. Нет никакой обувки. Наконец увидела
дядьку, огромного, рожа лоснится, ещё и улыбается. Почему он не на
войне? Подумалось тогда, правду говорят в народе, что война кой для кого
– мать родна. Для него – точно «мать»: здоровенный верзила базарит
парой сапог.
– Сколько стоит? – нерешительно спрашиваю верзилу, указав на обувь.
– Не покупать, так и не спрашивай, – гаркнул он, презрительно смерив меня
вороватыми гляделками. – Нищенка, бродят тут всякие…
Не обиделась: я и была нищенка, только милостину не просила, а
работала, чтобы карточки получить и не умереть от голода. Меня даже за
работу начальство хвалило: мал золотник, да дорог. Какая душа на ласковое
слово не откликнется?! И моя, по-детски доверчивая, на доброе слово
отвечала старанием в работе.
– Сколько стоит? – настойчиво переспросила я, присматриваясь к сапогам. Они
были мне явно велики. Но других-то не было…
Он назвал цену. Денег моих хватало. Спросила о размере – мой-то
тридцать шестой.
– Сорок второй. Из большого маленькое не выпадет, – оживился торгаш, видя
неопытность покупателя, и, видимо, торопясь сбыть товар, пока милиция не
появилась.
Примерила – огромные: в один сапог обе ноги можно…Но ведь правда –
из большого маленькое… Портянки подверну, ноги сухие…Чёрные, до блеска
начищенные. Только почему-то лёгкие очень…. Купила – от радости сердце
скакало.
На следующее утро надела их (уже не лапти!). Мои сверстники
позавидовали новой обуви, а взрослые, покачав головой, слезу смахнули
(видела это).
Перед обеденным перерывом случилась беда: подошва у сапог отпала.
Её там и не было. Был приклеен картон, навакшенный, начищенный.
Слёз было столько, сколько не всякому человеку отпущено на всю его
жизнь… Что делать? Работу не оставишь. Тут Настя, подружка, с советом:
"Ставь ногу на пенёк. Внутри ногу-то сдвинь до упора назад, а я в носок
сапога гвоздь загоню и загну острым концом кверху…». Взяла гвоздь-сотку,
да так и сделала. С таким «ремонтом» смирилась – куда денешься: всё-таки
не босиком. Вскоре нам выдали сапоги настоящие, брезентовые – радости
конца не было. Чёрным кремом начистили… хоть в пляс. Да силёнок не было.
Следующей весной на сплав леса угодила. Сколько там утонуло нашего
брата, горе-сплавщиков… Поговаривали, много погибло.
А война всё шла и шла, будто хотела добраться до последнего нашего
солдата. Да всему бывает конец – войне особенно. ПОБЕДУ встретили в
слезах: чему радоваться, если все мы стали сиротами, безотцовщиной.
Правда, настроение стало потихоньку меняться: пайку чуть увеличили, в
продуктовые карточки даже пряники включили. В 1947 году карточки совсем
отменили. Хлеб в свободной продаже – не верилось, что до светлого дня
дожили.
Сказ-то мой не очень весел. Вот бы молодым это понять, да и
выстоять, если что…
Сказывает моя сестричка да слёзы вытирает, а они, окаянные, всё мешают ей говорить. И моё сердце сжимает когтистая лапа. Такая же вражья лапа не раз пыталась нас, русичей, задавить, но не позволили стойкость нашего воина да таких героинь, как моя рассказчица.
10.07.2014 г.