Из рукописного наследия В. Шахмедузова

RLD

ИЗ РУКОПИСНОГО НАСЛЕДИЯ ВАЛЬПУРГИЯ ШАХМЕДУЗОВА

Поистине, не устаешь удивляться избирательности человеческой памяти... С этой мыслью мы решились опубликовать очередную часть обширного литературного наследия нашего безвременно ушедшего одноклассника, друга и собрата по перу, предпочитавшего выступать на литературной ниве под звучным псевдонимом "Вальпургий Шахмедузов". Одержимый похотью писательства (как сказал бы Иван Алексеевич Бунин) с самых юных лет, он в этом отношении, как и во многих других, выделялся из рядов своих сверстников и одноклассников, хотя почти что все из нас, подобно ему, посвящали с младых ногтей немалую долю своего досуга самому странному изо всех человеческих дел, называемом явно еще юношеском произведении под странным названием "Сломанное ухо", которому сау писанием (используя выражение того же И.А. Бунина), достигнув немалых, для своего возраста, высот на ниве российской изящной словесности. Хотим сразу оговориться, что на сей раз речь идет о незрелом, очень неровно написанном, изобилующим лакунами,м автор дал несколько загадочный подзаголовок "Роман с ключом". Поразмыслив, мы сочли за благо опубликовать роман таким, каким нашли его рукопись на чердаке дачи нашего друга в подмосковном Абрамцево, в качестве своеобразного беллетризованного исторического документа, отражающего, пусть в довольно причудливой форме, реальность навсегда ушедшей совковой среды конца 60-х-начала 70-х годов ХХ века - времен сплошного дефицита, духовного голода и длиннющих очередей за самыми необходимыми товарами, когда средний московский житель был одет хуже (хотя и чище) нынешнего среднего московского бомжа - среды, в которой обитали и мы.

Одноклассники, друзья и душеприказчики покойного
Вольфганг Акунов и Александр Шавердян


СЛОМАННОЕ УХО

(Роман с ключом)

Как поцелуй, звонкa строка.
Выводит за-полночь рука.
И любит каждая старуха
Героев "Сломанного уха"

Алексей Поляковский

Эту книгу написал человек, которому пришлось выдержать за три года множество сцен из-за того, что он пил пиво, поздно возвращался домой и не хотел стричься. Поэтому алкогольные напитки различной крепости, шатание по ночным московским улицам и длинные волосы, вполне естественно, обрели в его глазах сладость всякого запретного плода. В самом деле - если бы родители не превращали каждую из этих вполне невинных слабостей в страшный порок и признак развращенности натуры, он, может быть, с возрастом перестал бы придавать им значение, начал аккуратно посещать "Чародейку" и пить там кофе с булочками, сидя за столиком на втором этаже и красуясь набриллиантиненным начесом, вместо того, чтобы откупоривать грязные пивные бутылки о скамейку сада "Аквариум". Но он вырос в семье, где сложились особые условия и царил непререкаемый культ старших. Отец и мать (именно в этом порядке) свято почитали память своих покойных родителей и требовали точно такого же почитания и от своего собственного сына. Они не могли понять, что он по-своему любит их, но не может выражать свою привязанность к родителям в той же форме, в какой ее выражали полвека назад, что времена давно переменились. Они считали своего единственного сына бездушным, бессердечным человеком, забывшим, что он происходит из семьи потомственных интеллигентов, и подражающим английским подонка и бездомным неграм (любимое выражение отца). Они заставляли сына носить рубашку с галстуком - он предпочитал водолазку. Когда его волосы казались им чересчур сальными, они требовали от него помыть голову. Но после ванны его прическа становилась огромной, как у Анджелы Дэвис, и бедняге приходилось выслушивать нотации, что даже неандерталец постыдился бы носить такую гриву. Когда сын надевал свой джинсовый костюм, купленный у мелкого фарцовщика на скопленные карманные и обеденные деньги, родители поднимали его на смех, говоря, что это слесарская роба, а, услышав, что сие сына не волнует, говорили? "Ну что же, ходи оборванцем!"

Петя не мог понять, почему, по мнению родителей, человек, который носит бороду, усы и волосы, падающие на воротник, или очки с цветными стеклами, непременно должен быть бездельником, сутенером или гомосексуалистом. "Или французом" - добавлял отец, в чьих устах слово "француз" было ругательством, все французские моды - модами борделей, все француженки - уродинами и шлюхами, а все их песни - хриплым карканьем ворон. Отец был 1915 года рождения и твердо знал, что к чему.

Петя не относился к числу особо пламенных поклонником бит-музыки, хотя у него было несколько любимых хитов, как правило, из классики - "Хэй, Джуд", например, или "Смоук он зэ вотэр". Он не держал дома большой фонотеки - четыре кассеты по пятьсот метров с четырьмя дорожками каждая - вот и все, чем он располагал (денег на диски у него не было). Когда к нему приходил кто-либо из знакомых (что, правда, случалось довольно редко, потому что в доме у Пети царил сухой закон), он включал магнитофон и беседовал с другом под звуки музыки, выбирая песни в зависимости от настроения. Петя плохо знал английский, хотя и учился в английской спецшколе, но даже никогда не стремился вслушиваться в смысл того, что пели "битлы", "роллинги", "Дип Пёпл" или "Юрайя Хип". Родители же с пренебрежением относились к биту, считая его "городским шумом и дикарскими воплями". А между тем, Петя очень любил Моцарта и вообще музыку XVIII века, века скрипок и клавесина. В душе у него все пело, когда он слушал концерты Вивальди или симфонии Христиана Баха. Он чувствовал себя чем-то связанным с ними, в чем-то причастным тому казавшемуся ему столь блестящим времени учтивых и отважных кавалеров в напудренных париках, дам-чаровниц с фарфоровым румянцем, с мушками на щечках, времени брабантских кружев и обнаженных шпаг...

Я пишу все это не для того, чтобы сказать: Петя жаловался небу на своих родителей или: между ними образовалась непреодолимая пропасть. Никакой пропасти не было, временами они были очень нежны друг к другу, и взгляды их на многие вопросы (почти во всем, что не касалось внешности, спиртных напитков, музыки и никотина) совпадали. Петю никогда не ограничивали в выборе книг для чтения. Вся домашняя библиотека была к его услугам с самого раннего детства (он научился читать в возрасте четырех лет, когда жил в течение года под Тарусой, на берегу Оки, в "лесной школе", а говоря точнее - "лесном детском саду" Художественного Фонда).
 
Петин отец, сам в совершенстве владевший английским и немецким, очень любил покупать книги. Он написал на полях "Трех товарищей": Еs waren eigentlich fuenf Kameraden - ich moechte der sechste sein!" (Товарищей, вообще-то, было пятеро - и я хотел бы быть шестым!). Прочтя впервые эту сделанную отцовской рукой пометку на полях, Петя поразился и подумал, как бы выглядел его отец с перстнем на пальце, в белоснежной рубашке с шотландским галстуком и в швейцарском костюме, в компании Робби, Готфрида, Отто и Пат за стойкой прокуренного бара. Но он был согласен с отцом в том, что это - лучшая книга нашего столетия.

И ведь только благодаря отцу Петя мог читать в подлиннике "Фиесту", "Иметь и не иметь", "За рекой, в тени деревьев", "Прощай, оружие", "Праздник, который всегда с тобой", "Старик и море". Как многие из своих сверстников, о вырос на Ремарке и Хемингуэе, и ему было больно слышать, что отец называет последнего "старым пьяницей".

Поневоле приходилось вести двойную жизнь: говорить, что идешь к товарищу делать уроки, а вместо этого ехать на флэт. Заедать бухло чуинггамом, тратя на последний свои карманные деньги (чего не сделаешь ряди конспирации). В конце концов, Петя, однако, перестал это делать и, несмотря на серию скандалов, добился своего: ему было дозволено пить дома под присмотром родителей. То, что другим доставалось само собой, Петя вырывал для себя с мясом, ногтями и зубами. Он сам боролся за свою свободу. И вот, добившись ее в малом, решил, что весь мир теперь принадлежит ему и его соратникам. Петя не причислял, подобно многим дурачкам, к своим соратникам всех, кто носит волосы до плеч и паршивые джинсы. Он искал настоящих товарищей, как у Ремарка - "людей потерянного поколения". В школе было душно, как в казарме: на все запреты, не выйди, не покури, носи форму, гуляй парами, девочкам волосы по плечам не распускать, юбок выше колен не носить, в брюках на школьный вечер не приходить - он буквально задыхался. Находил утешение в болтовне - в ущерб учебе, как и все его одноклассники. Класс считался в школе самым развитым и самым неуспевающим. Никто не думал об учебе - все мечтали шляться по кафе, а потом, ближе к лету, накопить манюхи и отправиться пешком в Троице-Сергиеву Лавру, а еще лучше - в Казахстан. Основать там колонию - и хиповать. Дети очень смутно представляли себе жизнь настоящих хиппи - или, как они говорили в шутку, "гуппи" - и думали, что она заключается в валянии на травке в Коломенском и сидении на ступеньках эскалатора в метро. Но это было здорово, весело - никаких забот! Кого интересует вода, бесконечно текущая в бассейн по двум трубам? То ли дело прошвырнуться по Броду, заглянуть в бар "Лиры", в кафе "Космос" или в "Северок" (настолько облюбованный "ночными бабочками", что клевый пипл даже сочинил о нем двустишие:

Посещаешь "Северок" -
Получаешь трипперок!)

и, выслушав заявление полной блондинки в белом фартуке, что таким молокососам еще рано пить коктейли, получить свой вожделенный бокал и погрузить соломинку в рубиновую жидкость.

Будущее? Кого оно интересует? Дураки зубрят, конечно, но их мало. Повторяют, словно попугаи, все, что слышат от учителей - нет, чтобы поспорить хоть немножко! А мы подадимся в кабак, будем там пить сладкий пуншик! Подайте-ка нам, Саня-Ваня, и того и этого! Как приятно было думать так, сидя в душном классе и потея под мышиным школьным пиджаком!

Пришло время - и он разочаровался во всех идеалах своей юности. Но все равно - как приятно было вспоминать то время, когда еще совсем зеленые, шестнадцати- или пятнадцатилетние ребятки (еще без паспорта, то есть вообще не человек!), совершенно не знавшие жизни, храбро пытались эту жизнь завоевать!

И он решил написать эту книгу. Ему просто показалось, что она может оказаться интересной с бытописательской точки зрения. К тому же хотелось лишний раз освежить в памяти былое. Он довольно долго работал над ней; переписывая кое-какие части по нескольку раз и оставляя другие без изменения. Своей главной задачей в плане редактирования он ставил стянуть начало и конец повествования, между которыми лежали два года жизни, за которые взгляды Пети претерпели немалые изменения. Кстати, автор и Петя - личности отнюдь не тождественные. Если так может показаться читателю на первых порах то на протяжении развития сюжета, от страницы к странице этой правдивой книги, они все больше отдаляются друг от друга, и в последних главах автор, совершенно отделившись от своего героя Пети, смотрит на него как бы со стороны.

Автора могут упрекнуть в том, что все образы, за исключением разве что главного героя, очерчены слабо или только намечены. Что ж, он писал не картину времени и нравов, его интересует только личность главного героя, и на остальных действующих лиц он смотрит Петиными глазами (а Петя часто находится в состоянии алкогольного опьянения - где уж тут подробно разрабатывать образы!). Речь героев может показаться читателю бедной, мало содержательной и перенасыщенной похабным слэнгом. Но слэнг является таким же неотъемлемым признаком "молодежной культуры", "субкультуры" или, если угодно, "контркультуры", как лохмы до плеч, джинсы и крестик (все равно, какой) на шее, а многие из людей, с которыми общался Петя по ходу действия романа, по своему умственному развитию весьма недалеко ушли от обезьяны, так что их речь соответствует их интеллектуальному уровню. Всем сомневающимся в этом можно предложить ходить почаще вечерами в "Московское" и прислушиваться повнимательнее к разговорам, которые ведутся там за столиками. Они очень скоро убедятся в правильности речевых характеристик героев романа (или повести, как кому будет угодно).

Многие из описанных в книге сцен, особенно сексуальных, могут показаться похожими на бред. Но Петя давно уже перестал отличать настоящее или реальное от вымышленного или воображаемого. Он нездоров, в чем отдает себе отчет, и все воспринимает соответственно. Приступы страха, терзающие его время от времени - удел не только этого вымышленного десятиклассника. Он не верит в Бога, но жизнь без Бога кажется ему абсурдной и невозможной - поэтому он и выдумывает себе потусторонний мир, страх перед который он старается заглушить алкоголем (не будучи, по молодости лет, знаком с изречением сэра Уинстона Черчилля: "Реальность - это кошмар, вызванный недостатком в крови алкоголя"). Но он находится в непосредственной целостности как с этим потусторонним миром (ведь это - мир его души), так и с миром реальным, бытие в котором он переживает. Зачем он на Земле, что он должен делать и куда идет - всего этого Петя еще не знает. Кое-где в романе встречаются философские потуги. Если читатель найдет их слишком жалкими, то может с легким сердцем пропустить - что нам, собственно говоря, в философии?

Роман Пети с Галиной Сергеевной вымышлен от начала до конца. Но это - мечта, продукт мира идеального, потустороннего, а для Пети это все равно что реально происходящее. Галина Сергеевна и Белая Лилия - это все девушки и женщины, которых встречал автор на своем жизненном пути, и те, кого ему встретить не довелось, поскольку они умерли задолго до его рождения или еще не родились; это = любовь, верность, правда, искусство, разум, что угодно, но скорее и прежде всего - все-таки любовь.

Все совпадения имен, фамилий, характеров, действующих лиц и событий, описанных в романе, с реальными, случайны.

И, наконец, сакраментальный вопрос: почему роман называется "Сломанное ухо"?

Черт его знает! Почему Владимир Маяковский назвал свою пьесу "Баня" (это, конечно, просто пример, у меня и в мыслях не было пытаться проводить какие бы то ни было параллели)? Станислав Лем не мог объяснить, что такое "сепульки".

У Эрнеста Хемингуэя лишь в одном месте упоминается фраза умирающего генерала: "Мы отдохнем за рекой, в тени деревьев" - и, однако, ее последняя часть дала название одному из его лучших романов.

У меня тоже упоминается в одном месте маленькая деталь: сломанное ухо деревянного идола Бафомета. Так пусть эта деталь даст название всей повести.

Кстати говоря, образы Порция и Бафомета введены не в качестве каких-то символов, а просто чтобы было интереснее читать.

В довершение ко всему необходимо сообщить, что автор, в отличие от своего героя Пети Каверина, был в его возрасте не разбитым, эмоционально расстроенным, отчаявшимся пессимистом-алкоголиком, а здоровым (вес - восемьдесят килограммов) человеком с лицом, годившимся для рекламы детского толокна. У него были "классические" синие узкие джинсы "Ли", джинсовая куртка фирмы "Ливайс" (которую огромное большинство "системных", "подсистемных" и "околосистемных" мэнов и гирлов именовали на своем слэнге "Леви Страус"), оранжевые боты на молниях, две пары махровых носков (красные и желтые), серый свитер грубой шерсти, подаренный когда-то бабушкой образок Тихона Задонского и кожаное пальто.

Тихон Задонский нравился ему своей фразой: "Пройдет плохое, пройдет и хорошее - все пройдет".

Был у него любимый сиамский кот с когтями, как сабли, и магнитофон "Юпитер-201-стерео" с воробышком на крышке. Он редко мыл голову и обожал читать, подолгу лежа в ванной, доверху наполненной горячей водой,  или лежа на диване, покуривая сигарету, под приглушенные звуки "Бэнд он зе ран".

Не умел играть ни на каком музыкальном инструменте, о чем очень сожалел. Обладал крепким сном и отменным пищеварением,  очень любил каперсы, маринованные грибы, зернистую икру и копченую осетрину. Пива пил на спор десять бутылок подряд. И никогда не думал убегать из дому.

ПРОЛОГ

В одном холодном северном городе жила-была маленькая девочка с пепельными волосами. Звали ее Парадигмочка. И пока она была маленькой, ее любили и мальчики и девочки. А когда она стала подрастать, девочки, до этого мирно игравшие с нею в песочек, вдруг возненавидели ее, а мальчики полюбили еще больше.

У девочки было двое друзей - бумажный попугай по имени Порций и ма-а-ленький деревянный идол Бафомет со сломанным ухом. Он не умел говорить, не в пример Порцию, но здорово свистел. А попугай понимал язык свиста и научил ему Парадигмочку. Когда она подросла, ее стали звать Голубою Кувшинкой, в двенадцать лет - Зеленой Струйкой, а в четырнадцать все звали ее Белою Лилией.

Она помнила, что не всегда жила в холодном северном городе. А вечерами, когда родители уходили из темной квартиры, она зажигала бра, и Порций, шурша бумажными перьями, рассказывал Парадигмочке, какой маленькой, хорошенькой и смуглой она была до рождения. Парадигмочка сидела под большой капустной пальмой, нежась в солнечных лучах. А попугай, тогда еще молодой и настоящий, сновал по стволу пальмы вверх и вниз, щелкая своим желтым клювом.

Вдруг в небе зашумели крылья и стая белых аистов опустилась на капустную пальму.

"Кто это?" - спросила девочка (она еще никогда не видела таких красивых птиц).

И попугай ответил:

"Не пугайся. Это аисты. Они прилетели за девочкой, которой пора появиться на свет".

"За мной?" - спросила Парадигмочка, и сердечко ее забилось сильнее в ожидании чего-то нового, неизвестного и, может быть, страшного.

"Нет, пока не за тобой" - ответил Порций, чистя перышки.

"Ты еще должна немножко подрасти. Они прилетели за Анджелой - ты ведь ее знаешь?"

И Парадигмочка увидела, как аисты своими длинными красными клювами завернули ее подружку, шоколадную Анджелу с черными курчавыми волосами, красными пухлыми губками и светлыми ладошками, в белоснежные пеленки, обвязали ее розовой ленточкой и взмыли с нею в небо. Анджела засмеялась - белые зубки так и сверкнули - и закричала: "До свиданья!" и фиалкам на лугу, и капустным пальмам, и оленятам с розовыми носиками, и белочкам, и маленькому белому слоненку, и своей смуглокожей подружке.

"До свиданья, Анджела!" - закричала Парадигмочка и помазала ей ручкой, глядя вслед аистам, пока те не исчезли за белой тучкой. Ей даже стало на минутку грустно, и впервые слезы выступили у нее на глазах.

Но к ней подскочила рыжая белочка с белой грудкой, обняла ее и утерла ей слезки.

"Не надо плакать!" - шепнула она на ушко смуглой девочке - "Ведь вы не навсегда расстались. Вы обязательно когда-нибудь свидитесь снова, вот увидишь!"

Ее утешали и стрекозы с прозрачными слюдяными крылышками, и золотые пчелки, и кролики с добрыми глазами, и морские свинки. Все играли с ней, валялись на мхе и мягкой зеленой травке. И Парадигмочка опять развеселилась. Порций рассказал ей, как трудно приходится аистам, как в дождь и холод они прикрывают крыльями младенцев, согревая их своим телом.

"А откуда аисты знают, куда им надо нести маленьких девочек?" - болтая ножками, спросила Парадигмочка, сидевшая на ветке дерева.

"Это им говорит Черноглазый" = сказал попугай.

"Черноглазый? А кто он такой?"

И как будто в ответ на ее слова на лужайке, с букетиком фиалок в руках, появился молодой черноглазый мужчина в розовой рубашке с серебряными запонками в форме совиных головок, черных брюках с широким ремнем и лакированных сапогах. Он потрепал по хоботу белого слоненка (тот громко затрубил от удовольствия), покормил с ладони хлебными крошками птичек с голубыми перьями. Рыжая белочка прыгнула ему на плечо.

"Здравствуй, Светлана!"

Черноглазый рассмеялся, взял Парадигмочку на ручки и поцеловал.

"Какая ты у нас большая! Скоро придется расстаться, ничего не поделаешь! Но перед этим я хочу тебя кое с кем познакомить".

На берегу голубого озера сидел маленький мальчик и, наклоняясь к воде, играл с золотыми рыбками.

"Вот он, твой деревянный идол!" - сказал Черноглазый.

"Как?" - удивилась девочка - "ведь он же настоящий!"

"Это только потому, что он понравился тебе" - ответил черноглазый.

Мальчик, которому она подала руку, посмотрев ей в глаза, не мог оторваться (так она ему понравилась).

Но вот опять прилетели белые аисты. Один из них подхватил Парадигмочку и отнес ее в холодный северный каменный город, влетел на шестой этаж большого сиреневого дома и положил Парадигмочку в постельку.

Ах, что они наделали, эти аисты! Она больше не могла здесь жить. Здесь были такие холодные, белые зимы, что кожа ее сделалась бледной и стыла в жилах кровь.


              *              *               *

Промозглым сентябрьским вечером Петя Каверин взял тазик, служивший его коту Катону стульчаком, и вышел во двор набрать свежего песку. Царила кромешная тьма. С затона Москвы-реки тянуло холодом. Найдя почти на ощупь песочнику, в которой по утрам копошились цветы жизни, он со скрежетом зачерпнул в тазик холодного, влажного песка. Петя торопился. Район, в котором он жил, пользовался дурной славой рассадника преступности. Можно было запросто получить по фэйсу в течение всего дня, но вечером - в особенности.

Вот оно! За спиной послышались тяжелые шаги. Кто это? Неужели убийца? Говорят, недавно из тюремного поезда сбежало двести уголовников. Мочат всех подряд... Что делать? И этот таз с песком - из-за него руки заняты... Петя быстро пошел к своему подъезду. Внезапно разжавшийся сзади мужской голос окликнул его: "Мальчик!"

Никакой реакции не последовало.

"Молодой человек!" - поправился неизвестный.

"Да?" - резко спросил Петя. Ему стало неловко за свой внезапный страх.

"У тебя спичек, случайно, не найдется?"

"Не курю!" - отрезал он и хлопнул дверью.

"Ну и дурак!" - заметил неизвестный.

Пулей влетев в квартиру, Петя повернул в замке ключ и только тогда окончательно успокоился. И сам удивился: чего это я вдруг так разволновался?

Завалившись на диван, Петя раскрыл "Триумфальную арку". Цезарь, вертя пушистым хвостом, мягко прыгнул на диван...

Постойте! Почему, собственно, Цезарь, а не Катон? Дело в том, что Петин кот был един в двух лицах. Иногда Катон висел на стенке в фотографической рамочке, Цезарь же гулял по квартире, а иногда - наоборот. Перевоплощения происходили только по пятницам.

Цезарь (Катон) был среднего веса кот с серебристо-черной спиной и головой, белыми мордочкой, грудью, животом, белыми же лапами и с пейсами за ушами. Его мурлыканье напоминало отдаленный рокот мотора. Он щурил зеленые глазки с поперечными щелками зрачков и высовывал кончик розового язычка. Поглаживая кота по голове, Петя погрузился в чтение. Однако между знакомых строчек он то и дело читал свои собственные мысли, не желавшие поддаваться течению сюжета.

Цезарь, мурлыча, терся о его руку. Петя стал понемногу клевать носом. Лениво подумал, что надо бы перемотать кассету (определив по звуку, что пленка кончилась), но вставать было неохота. Захлопнув книгу, он стал вспоминать.

Вот он сидит в Доме Страха на уроке физики и, нахмурившись, смотрит в окно, по которому текут капли дождя. Дождь - весенний, а какой унылый пейзаж... И все в классе - такие же серые и одинаковые. Кто-то рисует на промокашке. Кто-то под столом чистит ногти пилочкой. Третий читает Агату Кристи, заслонившись портфелем. Жалко, Андрей сегодня в школу не пришел. Заболел, наверное. А ведь мы собирались вечером в "Лиру" идти...

Слышится голос cедого сухопарого учителя физики по прозвищу "Иван-Иваныч-Шутки-Ради":

"Каверин, елки-палки! Вы там что, оглохли?"

Петя встрепенулся:

"Я? Нет, что Вы."

"Вечно у парня голова занята не тем, чем надо! Ну-ка, быстро расскажите нам про закон Авогадро!"

Не имея ни малейшего представления об этом законе, Петя встал с большой неохотой. Зевнув пару раз для выигрыша времени, он понял, что так ничего и не вспомнит, поэтому снова уставился в окно. Дождь усилился, весь школьный двор покрылся лужами.

Петя зябко поводит плечами. Хоть и весна, но все еще холодно. Сейчас бы хорошо с тремя товарищами поехать к Фредди в бар, похожий на кораблик с разноцветными огнями. Бросить якорь у входной двери, запереть Карла на ключ. Коньяк - как старое золото, джин переливается аквамарином, а ром - это сама жизнь...И сразу станет тепло и легко на душе...

"Вы долго будете молчать, Каверин? Отвечайте, я жду!"

Петя отказывается отвечать и получает двойку, причем физик грозить вызвать в школу родителей...

А потом - долгое ожидание в исписанном хиповскими лозунгами клубе-беседке. Ожидание вчетвером - сам Петя, просидевший все уроки в дабле Петин закадычный фрэнд  Андрей Шаталов (на самом-то деле он в школу пришел, но не пошел на уроки), Вовочка Милюков (по кличке "Старик") и Шурик Шахвердян (по прозвищу "Остап"). Дождь зарядил надолго, по-осеннему. Прошлым вечером Вовочка и Шурик закадрили в "Эрмитаже" юную златокудрую особу по имени Марина - настоящий секспот ("секспот", то есть, буквально: "сексуальная лоханка" - условное обозначение девушки или женщины на молодежном слэнге тех времен; некоторые, кстати, почему-то говорили не "секспот", а "секспорт" - В.А., А.Ш.) - , взяв с нее обещание приехать на следующий день в их беседку. Теперь оба очень нервничали, ибо спьяну первый отдал Марине перстень, а второй - брелок, подарок мамы ко дню рождения.

Когда по прошествии часа дождь усилился, стало ясно, что презренная Марина забыла о своем обещании.

Петей овладело отчаяние. Ведь он надеялся сегодня пойти в "Лиру" и уже получил от фрэндов манюху на хранение. Но другие были настолько подавлены подлым обманом златокудрой, что не стали его огорчать, требуя свои мани назад, и ушли по лужам, подняв воротники мокрых плащей.

С тяжелым сердцем Петя поехал на Старый Брод, но у самой "Лиры" ему вдруг захотелось есть. Решил зайти перекусить в "Эльбрус", но, несмотря на дождь, перед шашлычной выстроилась очередь. Тогда Петя сел в троллейбус и поехал на Новый Брод.

Большинство столиков на втором этаже кафе "Валдай" было занято. Оглядевшись по сторонам, Петя сел за столик у окна, за которым, подперев щеку рукой, горевал носатый очкарик с густыми пшеничными хaрами, мокрыми от дождя (видно, по ошибке попавший в "Валдай" вместо "Метелки"). Он был затянут в шнурованную на груди белую лапшу, безрукавку рыжей кожи и протертые джинсы "Техас".

Некоторое время Петя и очкарик молча смотрели то друг на друга, то в меню. Но тут к их столику приблизился пышущий перегаром, но одетый в новенький, с иголочки, костюм с белоснежной рубашкой и модным, ярким, длинным галстуком-"селедкой" представительный жирдяй с багровой рожей, вылупленными глазами и прической только что из "Чародейки", накрахмаленный как пододеяльник.

"Разрешите?" - вежливо осведомился краснорожий, и стул тотчас застонал под десятипудовой тяжестью его объемистых телес.

"Позвольте!" - и меню вмиг очутилось в его красной ручище с толстым золотым кольцом на безымянном пальце.

"Вы, ребята, наверно, товарищи, да?" - через минуту, оторвавшись от меню, осведомился он с якутским акцентом. Носатый посмотрел на Петю, пожимая плечами, и вдруг подмигнул ему. Каверин понял: есть маза обобрать жирдяя. Странный, однако, тип этот Носатый...

Щелкнув пальцами, он протянул руку за деньгами. Носатый, чуть поколебавшись, дал. Внешность у него какая-то профессорская, подумал Петя. И очки, как у Леннона - круглые, в металлической оправе...Прибавив свои, Петя пересчитал мани. Пять девяносто. У него оставалось еще три кола. С ними он решил, перекусив, все-таки смотаться в "Лиру". И Леннона с собою взять, если у того еще мани остались.

Новоиспеченные сотрапезники ели шашлык из сайгака (так, по крайней мере, значилось в меню) и пили красный армянский портвейн "Айгешат". Было вкусно, сладко, жирно и хмельно, но мало. Только что они улыбались друг другу между куском политого гранатовым соусом пахучего мяса и глотком вина, а теперь грустно крошили хлебный мякиш и смаковали последние капельки из опустевших рюмок.

Между тем, краснорожий с якутским (?) акцентом заказал себе, как полагается, цыпленка табака с чесночной приправой, двести граммов виски, выудил из бездонного кармана почти полную пачку "Кэмела", картинно щелкнул миниатюрной газовой стейтсовой зажигалкой (в описываемое время предметом вожделений множества отечественных курильщиков были не только недоступные простому смертному западные сигареты, но и закордонные газовые зажигалки - маленькие и казавшиеся такими изящными, по сравнению со своими неуклюжими металлическими советскими аналогами, выбрасывавшими, при пользовании ими, длиннющие, грозящие опалить брови и ресницы закуривающего или прикуривающего, языки противно воняющего бензином рыжего пламени; в крупных городах СССР существовали даже специальные мастерские для заправки газовых зажигалок - как, впрочем, и шариковых ручек, также в СССР в описываемое время почти не производившихся; впрочем, большинство простых трудящихся закуривало свои папиросы, реже - сигареты, еще реже - трубки при помощи спичек - В.А., А.Ш.), затянулся - и сразу окайфел. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Якут с золотым кольцом не был исключением из этого правила. У него развязался язык - и он открыл душу двум незнакомым молодым людям, сидевшим с ним за столом.

"Вы, ребята, не знаете, как это я в шестьдесят третьем сел... Сибирь - болото проклятое! Все врут про нее - вы не верьте! Ее еще лет двести осваивать - дикий край! Жрешь эту оленину, а она как подошва - не жуется, хоть на завтра оставляй! Денег много, да что толку! Вот они, деньги-то мои!"

Он швырял на стол новенькие десятки, чтобы поразить своей щедростью и широтой натуры Москву и москвичей.

"Что мне деньги? Я же там дрова пиляю. Знаете циркулярную, ну,  круглую пилу? Тр-р-р! Ликтрическая!"

Он показал руками, как пиляют дрова, вороша денежные бумажки.

"Подумаешь - Москва! У нас тоже люди живут. Харчи казенные. Каждый день ходишь пьяный".

Леннон, жадно смотревший на разбросанные по столу десятки, хотел сказать что-то грубое и откровенное, но Петя под столом наступил ему на ногу.

"А как насчет взаимоотношений между полами?" - спросил он, тщась проникнуть в душу краснорожего (который, вероятно, все-таки не был якутом, а лишь походил на такового) и завоевать его доверие.

"Чего?" - не понял тот. Но сразу же, раскатисто рыгнув, сообразил:

"А, бабы-то! Ну чо, свободно! Веди в сарай любую да и ставь ее раком. Чего? Георгием меня зовут".

"Жора" - улыбнулся Леннон.

"За Жору бью по морде" - серьезным тоном заявил якут (?) -

"Кто хочет по морде? Думаете, я - пьяный? Я пьяный, но сильный!"

Мокасс Носатого пискнул под толстой Петиной подошвой.

Краснорожий заикал.

Я верный и нежный, подумал Петя, сейчас блеванет. Странно - ведь в Якутии спирт неразбавленный хлещут, а этот с пары рюмок вискаря вот-вот грохнется фэйсом об тэйбл.

Он потрепал якута (?) по плечу.

"Не будем ссориться!"

Краснорожий поднял голову и посмотрел в упор на Петю.

"Этот - умный!" - заявил он - "Ты профессором будешь!"

Петя невесело усмехнулся.

"А вот мои родители думают, что я даже школу не закончу".

"Херня!" - сказал якут (?) - "Мало ли кто что думает! Ты всегда думаешь: сделаю так и получится этак, а выходит совсем не то, что ты хотел".

Во всех романах о жизни на Севере якуты (и не только) обязательно вставляют в свою речь словцо "однако", подумал Петя. А этот - нет. Видно, он все-таки не настоящий якут.

"Вы, ребята, выпить хотите?" - вкрадчиво спросил краснорожий, заметив кислые лица обоих.

"А как же! Без кайфа нет лайфа!" - вырвалось у Пети.

Якут наверняка не понял, что он имел в виду, но громогласно позвал официантку.

"Мне еще двести грамм виски! Это им разлейте! А я пойду отсюда к черту дрова пилять!...!...!...!...,...!"

Краснорожий разругался не на шутку. Взопревший дышащий сивухой, он был совсем не похож на того представительного мужчину, что подсел к столу два часа назад.

Якут (?) ушел пилять дрова, не попрощавшись и вполголоса распевая (наверно, народные якутские песни).

Петя и Леннон смаковали вискарь, смокали оставленный якутом (?) "Кэмел". Наконец им стало душно под темным потолком "Валдая".

"Ну и мусорная яма!" - пробурчал Носатый - "Факинг шит!"

"А ты бы шел к себе в "Метлу"!" - ответил Петя хипарю, бычаря сигарету.

"Там сифилис" - поник головой Леннон.

"С чего ты взял?"

"Клевый мэн один сказал, Апостол. Слышал про такого?"

Петя заинтересовался. У него была слабость находить общих знакомых, а в "доме страха", то есть в школе, "Апостолом" звали Петиного друга Андрея Шаталова.

"Какой он из себя? Черные волосы, да? Глаза карие, носит очки?"

"Все точно!" - отвечал носатый Леннон -"ты что, его знаешь? Не может быть!"

"Говорю тебе, я с Апостолом учусь в одном классе и за одним столом сижу!"

"А вот мы сегодня вечером проверим!" - сказал Леннон - "Нет, ты не подумай, я тебе верю, конечно, но просто, для прикола... Борис Мерзоев - Боб Вечный Кайф - честь имею представиться!"

"А я думал, ты Джон Леннон," - засмеялся Каверин - "а я просто Пит!"

Они пожали друг другу руки и решили вдвоем отправиться в "Лиру", надеясь поймать кайф хоть там. Петя культурно положил под тарелку пять рублей девяносто копеек и позвал официантку.

"Посчитайте нам, пожалуйста!"

Достав из кармана фартука блокнотик, она замусолила карандаш.

Петя решил блеснуть и предоставил ей возможность посчитать самой, без своего контроля. И вдруг, как обухом по лбу:

"С вас шесть девяносто!"

Спорить было неприлично, да и бесполезно. Пришлось заплатить.

Идти в "Лиру" со столь скудными запасами манюхи означало сидеть там и облизываться. Петя и Боб Вечный Кайф поступили весьма прозаично. Купили в гастрономе "Новоарбатский" бутылку "Тракии" и раздавили ее в подворотне.

Балдеж, однако, вышел колоссальный.

Мелкий дождь барабанил по лужам. Жужжали проносящиеся по лужам, разбрызгивая воду, машины. Мокрые елки перед "Метелицей" плясали и кружились, отражаясь в пузырящейся воде. Мерзоев, пребывавший, по его собственным словам, в унынии от недостатка женщин и избытка алкоголя, предложил опорожниться. Чуть слышно жикнули молнии джинов и на глазах всего проспекта они пустили фонтаны.

Бай-бай, милиция! Спокойной ночи!

Пьяный Боб Мерзоев вел себя крайне неприлично. Он бросался на прохожих с криком: "Женщины, стойте!" Петя, еще сохранявший над собой контроль, старался удержать нового фрэнда от необдуманных действий. Ему, промокшему до нитки, стало холодно на продуваемом ветром проспекте, и Петя повел Мерзоева в свой "публичный дом" - сад "Аквариум" (хотя путь был неблизкий). Сад был мокр и совершенно пуст.

После безуспешного заигрывания с пятидесятилетней кассиршей кинотеатра "Аквариум" Пете показалось, что сегодня он больше ни на что не способен.

Но Мерзоев, глянув на часы, украшавшие башню "Пекина", вдруг заторопил его.

"Пойдем к "Космосу", мэн, живее, у меня там с Апостолом митинг!"

Они долго торчали на ветру перед кафе "Космос", пока не появился,  наконец, Андрей Шаталов, он же "Апостол", он же "Мэтр", Петин закадычный фрэнд и одноклассник, с гривой черных, как смоль, волос, слипшихся от дождя, выпуклыми карими глазами и красноватыми прыщами на бледном лице. Длинные кривые ноги Апостола торчали в известных всей школе, купленных любимому единственному внучку бабушкой Мэтра, отстоявшей многокилометровую очередь в "Детском мире",  до голубизны затертых "Супер Райфл", походя на водосточные трубы. Поверх черной нательной сетки была напялена нейлоновая куртка.

"Хэлло, фрэнды!" - заорал Апостол еще издалека и вдруг, приблизившись, удивленно сощурился через очки:

"Пит? Ты - здесь...Как это так? Ведь ты...домой поехал!"

Все трое в голос рассмеялись, говоря, что мир ужасно тесен.

"Ах ты, дерьмо!" - нежно говорил Боб Вечный Кайф, обнимая черную сальную голову Апостола - "Что ж ты меня с таким мэном не познакомил!?"

"Неисповедимы пути Господни!" - не очень ясно ответил Мэтр - "Пойдем-те ка лучше в кабак". Он был сегодня явно при деньгах.

Когда уже совсем стемнело, они, в дымину пьяные, стояли в Трубе, спасаясь от дождя.

"Ты клевейший мэн, Каверин!" - восклицал в перерывах между страстными поцелуями взасос Борис Мерзоев - "Я тебя со всей Трубною системой познакомлю. Хочешь? Ты только скажи - я все для тебя сделаю!"

Петя увидел мрачных, лохматых парней, стоявших, прислонившись к стене подземного перехода, сгорбившись, не глядя друг на друга и уставившись пустым взглядом прямо перед собой, держа в трясущихся пальцах измятые сигареты. Одни из них время от времени, как будто не совладев с тяжестью головы, роняли ее на грудь. Другие, наоборот, были крайне возбуждены, шумно переговаривались и жестикулировали, стоя вокруг худого и длинного, как жердь, длинноволосого с глазами шакала, одетого в рваные "Рэнглер" (именуемые в просторечии "Вранглер" или даже "Врангель")  и грязный белый плащ.

Петя о чем-то разговаривал с ним и с толстой гирлой, рыжие хары которой были заплетены в две индейские косы. В голове у него шумело, во рту набиралось все больше слюны. А Мерзоева совсем развезло. Поэтому знакомство со всей Трубной системой в тот вечер не состоялось.

Взяв у Мерзоева телефон и дав ему свой, Петя погрузил хипа в вагон метро. Тот пел песни протеста и посылал Каверину воздушные поцелуи.

Апостол хотел тащить Петю куда-то еще, но тот отказался. Он вспомнил, что на завтра еще надо делать уроки, а предки, наверно, уже вернулись домой. В перспективе был очередной скандал.

Но, к счастью, родители смотрели телик и не стали в этот раз его обнюхивать. Сказав им бодрым голосом: "Добрый вечер!", Петя проскользнул в ванную, закрыл дверь на задвижку, склонился над раковиной, отвернув кран до предела, чтобы шум воды заглушал его рык, и открыл рот пошире. Умывальника не хватило - остаток пришлось сблевать в ванну. Раковина закупорилась, и Пете пришлось руками вычерпывать из нее блевотину и спускать ее в ванну. Снаружи родители несколько раз пробовали дверь, но Петя, догадавшись включить душ, веселым голосом кричал им: "Я купаюсь!"

Так они познакомились с Бобом Мерзоевым...

Была ночь. Ее сырые испарения наполнили комнату, когда Петя широко открыл окно. Он вспомнил другую свою встречу с Бобом Вечным Кайфом, происшедшую в конце августа, когда Петя в последний раз видел солнце. Устав от городской жары, испытывая сильное желание пожить дикарем, он поехал навестить Мэтра на даче. Апостол проводил лето с родителями в местечке Мурашки (в просторечии - Нижние Грязи), в получасе езды на автобусе от станции Тарасовка Северной железной дороги.

Небо распростерло над Москвой свой лазурный плащ, расцвеченный белою ватою тучек, когда Петя, вынырнув из душной ямы метро, очутился на Ярославском вокзале. Парило. Людские толпы текли к пригородным поездам. В предгрозовой жаре разбросанные по горизонту многоэтажные жилые коробки и силуэт телебашни были окутаны палевой дымкой.

И вот зеленая электричка мчит Петю по направлению к Лавре. Несмотря на поднятые стекла, в вагоне было жарко и пот натекал под мышками. Пропотевший батник противно лип к влажному телу, еловые соки (желтые махровые носки - В.А,. А.Ш.) были хоть выжимай. На скамьях светлого дерева расположился целый пестрый мир: усатые лемуры со щетиной на щеках, старухи-богомолки, усиленно жующие жирные морды, какие-то чучмеки, едущие на дачу счастливые семейства и длинноволосые в джинсах. Полки гнулись под тяжестью чемоданов, рюкзаков и сумок. Набитая чем-то железным сетка, висевшая на крючке, то и дело стукала Петю по голове. Это было довольно звонко, но весьма болезненно. Слева от Пети, за окном, под посеревшим небом, чередовались садики, елки и дачки. Слева бренчала гитара и лоснящиеся от пота мочалки пели противными голосами:

Колеса по рельсам стучат, говорят на бегу!
Месяц за тучи ушел.
как я хочу рассказать, не могу,
Как мне с тобой хорошо.
А искры улетают
Из топки паровоза
И, тихо затухая,
Гаснут за трубой.
В глазах твоих тревожных
Вспыхивают слезы,
А губы шепчут: "Что же
Делать нам с тобой?"...

Они были одеты в зеленые стройотрядовские куртки с надписью "Зодчие" между лопаток (как видно, студентки МАРХИ).

Напротив Пети покоились на скамье объемистые седалища весьма колоритной группы: бабки в серой болонье, с бельмом на глазу, и двух коротко подстриженных бородачей. Бабка смачно, с хрустом, грызла зеленый лук, окуная его маленькими белыми головками в тряпицу с крупной солью. Бородачи хранили молчание, изредка обмениваясь короткими фразами и показывая друг другу всякие редкости. Один, рыжий, извлек из чемоданчика увесистый пурпурно-красный том с золотым солнечным (или лунным, Петя не разобрал) диском на обложке. Фолиант оказался "Житием святого апостола Павла". В ответ чернявый  спутник рыжего бородача отколол от своей шнуровки серебряный ромбовидный значок с красным крестом под золотым двуглавым орлом с короной Российской империи. Рыжий, смеясь, примерил его к пиджаку.

"Нацепишь такой, сразу скажут - фашист!" - хохотнул он, обнажив неровные, но чистые зубы.

"Вы, простите, в семинарии учитесь?" - учтиво спросил его Петя.

Рыжий бородач кивнул.

- А на каком факультете?

- На богословском.

- У вас, говорят, экзамены трудные?

- Да как вам сказать... А вы что, поступать собираетесь?

- Нет, что вы! То есть, извините...

Петя исчерпал все свои скудные сведения о загорской семинарии. Он вспомнил, как в прошлом году познакомился в электричке с девушкой, ехавшей с подругами на выпускной бал семинаристов. Красотой мочалка не блистала и Петя, узнав, что едет она туда с твердым намерением выйти замуж, удивился:

"Думаешь, ты обязательно найдешь там жениха?"

Она засмеялась:

"Конечно! Ведь холостым попам приходов не дают..."

Петя даже растерялся:

"Неужто ты хочешь стать попадьей?"

Она искренне удивилась:

"А что, поп - разве он не человек?"

Петя хотел поговорить об этом с бородачами, но решил, что не стоит, и спросил рыжего:

"Как вас зовут?"

"Раб Божий Геннадий" - вежливо ответил тот.

- А меня Петр.

- Очень приятно.

Семинаристы (если они и вправду были таковыми) Пете понравились.

В Нижних Грязях было жарко и мокро. Когда Петя вышел из маршрутки, ему показалось, что весь поселок вымер. Шумели сосны. По дороге к даче, где жил Мэтр, Петя встретил красивую гирлу с пышными пепельными волосами и глазами цвета янтаря. Она посмотрела на него и замедлила шаг, как будто пыталась вспомнить его лицо. Пете тоже показалось, что он когда-то видел ее, но потом перед его глазами появились голубой ручеек, озеро с золотыми рыбками и зелеными листьями водяных лилий. Он помотал головой: нет, все равно не вспомню!

Свежевыкрашенная дача была окружена чахлыми яблоньками. В садике копалась дряхлая старушенция, кряхтя и охая, ответившая на вопрос Пети, что все ушли в лес гулять и вернутся к обеду.

В ожидании возвращения дачников Петя уселся на скамейку в увитой зеленью беседке, рисуя от скуки в блокноте теософские символы, в тайны которых его посвятил высоколобый фрэнд и одноклассник по прозванию "Крепыш":  древний знак "Аум", или "Ом" - мантры,  с помощью которой была некогда сотворена Вселенная; эмблема Вечности - Мировой Змей Уроборос, кусающий собственный хвост; вписанный в кольцо между пастью и концом хвоста Уробороса знак Счастья - свастика; шестиконечная звезда-гексаграмма внутри образованного телом Мирового Змея магического круга; древнеегипетский Крест Вечной Жизни - Анх - с вытянутой ввысь петлей вместо верхнего луча...   

Долго ждать ему, однако, не пришлось. Хлопнула калитка, послышались веселые голоса и в беседку влетел Апостол в майке, ватнике и резиновых сапогах. Он Мэтра пахло водкой, сосновой смолою и дымом, от Пети - шампунем "Карма-зин", лосьоном "Огуречный" и гладиолусами, букет которых, купленный на станции Тарасовка, он поспешил преподнести маме Андрея. Но потом разило в равной мере от обоих. Они с Мэтром обнялись, крепко поцеловались (как в то время было принято у московской молодежи) и в течение четверти часа копались носами друг у друга в волосах, пока мама Апостола не велела им поехать пригласить семейство Штальманов на чай.

Жадно переговариваясь, стремясь втиснуть в как можно более короткое время как можно больше новостей, фрэнды пошли за великом, стоявшим "у Боба Мерзоева, их дача здесь неподалеку, буквально в двух шагах".

Они подошли к выкрашенной в ярко-голубой веселенький цвет даче Мерзоева. Голова Боба Вечного Кайфа виднелась в садике среди золотых шаров - цветов наступающей осени. Носатый Боб возился с велосипедным насосом, голый по пояс, весь перехваченный хиповскими цепочками, браслетами и медальонами. Петя заметил, что Вечный Кайф подрезал волосы.

"Эй, Бобби!" - позвал Апостол.

"Это ты, Энди?" - и Мерзоев, выпрямившись в полный рост, лучезарно улыбнулся (на пузе у него были вкривь и вкось написаны английскими буквами слова модного в те годы лозунга "ЛОНГ ЛИВ ФРИ ЛАВ"), а на груди нарисован "пацифик", именовавшийся в среде продвинутой молодежи "знаком протеста" или просто "самолетиком".

Толкований "пацифика" тогда было немало. Одни - большие знатоки английского - утверждали, этот знак представляет собой сочетание семафорных сигналов "Н" (N) и "Д" (D), что означает "ньюклеар  дизармамент", сиречь "ядерное разоружение". В семафорной азбуке букву "N" передают, держа два флага в виде перевернутой буквы "V", а букву "D" — направив один флаг вверх и второй вниз. Мол, эти два сигнала, наложенные друг на друга, образуют форму "знака мира".

Другие утверждали, что "пацифик" изображает человека в отчаянии, с руками, опущенными и вытянутыми в стороны, как у испанца перед расстрельным взводом на картине Гойи. Кто-то, мол, формализовал рисунок в линию, и сделал круг вокруг него.

Третьи говорили, что "пацифик" - символ объединения всех дорог в одну как символ единства человечества.

Четвертые - что это просто схематические изображенная "лапка голубя мира".

Уже упоминавшийся высокоумный эрудит Крепыш из Петиного класса считал "пацифик" вписанной в круг руной жизни "Ир" или перевернутой руной смерти "Альгиз"  (но, поскольку "Крепыш" – он же "Инжир", он же "Рыжий-Гитлер-В-Белых-Кедах", он же "Молли-Белый-Хвостик", он же "Жирное Мясо", он же "Солнечный Кабанчик", он же "Борзая Свинья", он же "Эмбрион" – хоть и ходил в фрэндах у Пети, но не считался хиповым мэном и на флэты не приглашался, одноклассники к его мнению не слишком-то прислушивались, несмотря на то, что он был, возможно, ближе к истине, чем все другие). Сам Крепыш, конечно, считал истинным хиппи именно себя. Когда по Москве, и, в том числе, по Петиному классу, распространились слухи об акции протеста московских хипов против "грязной" войны во Вьетнаме, состоявшейся то ли на Ленинских горах, то ли перед посольством США, и Мэтр с восторгом разглагольствовал о том, как "вождь московских хиппи Солнышко" залез на дерево и заявил, что не слезет с него до тех пор, пока штатники не выведут из Вьетнама свои войска, Крепыш возмущенно прервал и поправил Апостола, назидательно сказав: "Что это еще за "Солнышко"? Мы, хипы, зовем его Солнцем!" Все, впрочем, только посмеялись.

"Ба-а, кого я вижу! Ты и Пита приволок!" - радостно возопил Боб Вечный Кайф.

"Здравствуй, здравствуй, хрен мордастый!" - ужаленный густо росшей перед заборчиком лютой крапивой, Мерзоев, несмотря на это препятствие, звучно чмокнул Петю в нос - "Молодец, что приехал, давно тебя ждали!"

"Да ты, фрэндок, остепенился, как я вижу!" - сказал Петя - "Волосы подстриг, а мысли как же?"

Боб Вечный Кайф расхохотался.

"Да я и мысли ха чуток переменил. Но сохранил былую бодрость духа. И, видишь, даже наши лозунги с груди не стер...А что, короткая прическа мне идет?"

"Ты стал похож... на датского дога".

"Ха-ха-ха! Ну и что ж, что на дога? Хорошо, что не на мопса или на боксера! Вы что, фрэнды, за великом пришли?"

Апостол вывел велик на дорогу, чтобы поехать к Штальманам. За спиной у них внезапно послышался хруст под легкой поступью резиновых сапожек. Обернувшись, Петя встретился взглядом с парой янтарных глаз, смотревших на него с немым удивлением. Где же он видел эту гирлу с пепельными харами? Бывает так, что ты в пасмурную осеннюю погоду вдруг очутишься где-нибудь. в парке или на улице, где ты еще ни разу не бывал. И вдруг увидишь след улитки на камне или услышишь знакомую до слез, далекую музыку - и тебе внезапно покажется, что ты когда-то, может быть, тысячу лет тому назад, был на этом самом месте. Что это? Голос крови? Память предков? Вроде бы, такое называется по-французски "дежа вю"...

Петя испытывал это чувство, глядя на девочку с пепельными волосами. Ее звали Светлана. Она была подругой Апостола, изучавшего по вечерам, вместе с Жекой-гитаристом, астрономию по этой стройной, юной и двуногой "звездной карте".

"Смотри, Светка, вот это - Сириус" - и Жека (он же - Женя) Штальман оглаживал ладонью ее круглое упругое бедро.

"А вот там, Светлана, Млечный путь" - и Апостол ненавязчиво клал руку ей на грудь, но встречал там лапищу Жеки. После такой досадной встречи фрэнды с минуту шлепали друг друга по рукам, а Светка только улыбалась. Но Петя всего этого тогда еще не знал.

Расположившись в увитой зеленью беседке, они расписали пульку и долго играли в преферанс (на спички). Потом игра наскучила им, и они продолжали сидеть просто так. Взрослые пили чай в дачном домике. Огненные стрелы солнца, погружавшегося в вечерне-голубую мглу горизонта, пронизывали темные листья и вспыхивали искрами в янтарных Светкиных глазах.

"Что за интерес играть на спички!" сказал Боб Вечный Кайф - "Пойдемте-ка лучше в шалаш!"

"Давайте, давайте, в шалаш!" - захлопала в ладоши Светка - "Там так здорово! Сейчас как раз закат, и речку будет видно!"

"А комарики там водятся?" - деловито осведомился Петя.

"Еще как водятся!" - сказал Апостол - "Тучами с Клязьмы налетают! Но ничего, мы костерочек разведем!"

Боб Вечный Кайф сбегал домой надеть майку и вернулся с парой ватников (на всякий случай), двумя бутылками "коленчатого вала", складным стаканом и карманами, полными твердокаменных сушек. Картонку для преферанса и карты на всякий случай взяли с собой.

Фрэнды пересекли поляну с волейбольной площадкой и пошли по тропинке к мостику через речей, состоявшему из трех склизких от сырости бревен. Преодолев по мостику ручей, они вошли в лес, росший на крутом склоне. Лес был молодой, но сумрачный из-за густой листвы и того, что деревья росли очень часто. Наконец, вышли из лесу на большой луг. Мокрая трава, доходившая Пете до колен, хлестала его по ногам. Все остальные были в сапогах, а он один - в  мокассах, и потому мгновенно промочил ноги.

Ничего, подумал Петя, щас водярой отогреюсь!

Закат был действительно очень красив. Солнце садилось в темно-синие тучи, освещая их и превращая в золотисто-оранжевые. Через все небо протянулась светло-малиновая огненная полоса, выше которой небо было зеленовато-голубого цвета.

"Совсем как бирюза!" - заметила Светлана.

Шалаш не вместил бы их всех, поэтому пришлось расстелить ватники и расположиться на опушке. Самбист Жека Штальман (он же - Деловар) развел костер и уселся поближе к огню. У него были нос картошкой, плечи гренадера и толстые пальцы. Длинные волосы свисали вдоль щек, как у первобытного человека, какого-нибудь неандертальского мальчика из пещеры Тешик-Таш. Зеленая стройотрядовская куртка трещала под мышками. Штальман, начинавший в детстве гамщиком, теперь промышлял в Москве продажей сигарет "Мальборо" с ментолом, французских презервативов с усиками и прочей мелкой "фирмой". На вырученные фарцовкой деньги он купил гитару, которую всегда таскал с собой.

На удивление ловко перебирая гитарные струны толстыми, как сосиски, пальцами, Деловар самозабвенно пел:

По прямой извилистой тропинке
Ехал бесколесный грузовик.
Ехали калеки на поминки
Через горы прямо напрямик.
Вдруг из леса выскочила банда.
Грузовик пришлось остановить.
Что-то прошептал немой глухому,
А безрукий взял свой дробовик.
Тут раздались выстрелы слепого
И упало несколько людей.
В страхе разбежалася вся банда,
А безногий кинулся за ней.

Уже за литтл окайфевший клевый пипл звонкими молодыми голосами подхватывал две последние строчки каждого куплета.

Под влиянием алкогольных паров у Деловара развязался язычок, и он стал что-то горячо втолковывать Апостолу. Петя прислушался:

"Кирнул я намеднясь к фирмачу клоузы рвать, а там - сплошной дерибас. Взял только пару батников, блайзер,  такешник оф стейтс, шузы да трузера с колоколами, с баттонами - ну, а оказалось - самострок..."

"Коленовал" под твердокаменные сушки вызвал приступ красноречия и у Боба Вечного Кайфа.

"Ну, посмотрите на себя! Обросшие, пьяные морды! Да что с вас взять! Хиппи долбанные!" - вещал он, мерцая холодными льдинками глаз сквозь круглые стекла очков - "нет, чтобы в родную, русскую почву корни пустить! Кто из вас согласится выйти на улицу в лаптях и армяке, с российским бело-сине-красным знаменем в руках? Или с нашим славным Андреевским флагом? А? Никто? То-то! Носите американские джины, белые дубленки - и ругаете Америку! Только и знаете, что сосаться, нажираться, слушать маг - и думаете, что вы свободные люди! Факинг шит!"

"А что ты предлагаешь, Вечный Кайф, о бледнолицый брат мой?" - с насмешкой вопросил Апостол.

"Не смей ты меня звать этой дурацкой кликухой!"

"Тэкитизи! Почему дурацкой? Хиповая кличка, клевый нэйм, всегда тебе нравился..."

"Кончай, Андрюха, я с маразмами покончил! И подстригся раз и навсегда!"

"С  маразмами покончил - дело твое! Маразм - не оргазм...Но как же великое движение?"

"Да никакого движения нету, все это - маразм. Настоящих людей не осталось...да, если честно, ничего особенного и не было никогда, кроме двух-трех эпицентров, Плешки, Пушки да Квадрата. Во-первых, конечно, Плешка - ну, ты знаешь, садик с фонтаном перед Большим театром - да и там в основном-то крутятся фарца и гомосеки. Потом Горки-стрит с кафе "Молодежное" - там собиралась система КМ. Цветной бульвар - там всегда было больше торговцев каликами, чем настоящих хипаков - ведь торговля дурью всегда связана с потреблением. Далее - Пушка и Квадрат - скверики перед "Россией"..."

"Кинотеатром?" - глупо спросил Петя.

"Ты чо, в натуре? Ясен пень, не перед гостиницей же! И не перебивай, когда я говорю, сделай милость! Итак, да, пятачок перед "Рашен Вайн" и, разумеется, Калининский, ну, Новый Брод, ты знаешь. По названиям мест сбора со временем определились и названия систем, которые постепенно отделялись от Центральной, Старой или, как ее еще называют, Олдовой. Вы, наверно, все слыхали про Солнце, Католика, Руслана, Майкла Красноштанника? Да? Ну вот, это и есть олдовые люди, Старая система. Все они плохо кончат, попомните мои слова! Руслан - тот уже сел на восемь лет, за изнасилование в шведском посольстве. А другие...Зимой они торчат или на Калининском, или в Трубе, летом переходят на Пушку, Плешь, Квадрат. Олдовых со временем становится все меньше, зато появляются новые. Я говорю о настоящих хипах - тех, что не учатся и не работают, многие дома не живут, потому и принимаются за фарцу. Вокруг каждого из "стариков" образуется окружение салаг, шестерок, называй, как хочешь. Но хиппи настоящих среди них не осталось совсем, вот в чем беда! Где свободная любовь, где всеобщее примирение? Все это стало модой или ширмой для фарцы всех мастей, маменькиных сыночков в джинсовых костюмах, педерастов. Об идее же никто не вспоминает. Ты их спроси - никто тебе не скажет, чем хиппи отличаются от левых радикалов! Вот, к примеру, Красноштанник - он на Лосиноостровской обитает - пускал к себе на постой единомышленников из других городов. А потом продавал их клоуз, шузы и другое барахло, оставленное ему на хранение. Разве хиппи так поступают? Но ежели олдовые хоть как-то помышляли об идее, то новые - вот хотя бы из системы Малыша или Боксера, да и тот же Сэмми! - увидели только то, во что она вылилась! А вылилась она в проституцию, наркоманию, пьянство, фарцу!!! Сплошная урла!!! Слов нет, ругаться матом хочется!"
            
"Все это, конечно, очень грустно" - облизнув губы, сказал Петя - "но что же ты конкретно предлагаешь?"

- То предлагаю, фрэнд, что ни к чему вам сейчас создавать для себя искусственный мир и повторять чужие ошибки! Предлагаю основать новое общество - Клуб Одиннадцатой Заповеди!

- Почему вдруг одиннадцатой? Ведь заповедей всего десять!

- Это ты врешь! Еще Петр Первый говорил, что неплохо бы к десяти евангельским заповедям прибавить еще одну, одиннадцатую!

- И как же эта заповедь звучит?

- Как звучит? "Не ханжи!"

- Что значит "Не ханжи"?

"Не ханжи!" значит: в полной мере отвечай за все свои поступки!" - ответил Боб Мерзоев (суть новой заповеди была не совсем понятна и ему самому).

- Ну, ты даешь, Вечный Кайф!

- Не смей меня так называть! У меня есть имя. А если хочешь, зови меня Дог - ты ведь сам сказал, что я стал на датского дога похож...

- Ладно, буду отныне звать тебя Догом!

"Не пытайтесь скрывать свои поступки под личиной лицемерия!" - ораторствовал Дог - "говорю всем и каждому из вас: живи как хочешь, но полнокровной жизнью, понимаешь? Раз проповедуешь свободную любовь, то не хватайся за кирпич, если твоя гирла тебе изменила! Она - не твоя собственность, чтобы ты мог запереть ее в шкаф!"

А сам при этом думал: "Что это я проповедую? Я за клевой гирлой буду ухлестывать, возиться, а какой-нибудь хмырь ее у меня уведет!? Нет, это потому, что я за литтл дринканул..."

Но язык - без костей, и Дог с прежним воодушевлением продолжал:

"Одиннадцатая Заповедь и свободная любовь - это новые столпы Храма Любви и Разума, который предстоит возвести членам нашего клуба..." - он запнулся, но только на секунду, и, как ему показалось, очень удачно резюмировал сказанное;

"Наша религия - воинствующий секс!"

Громовые раскаты баса Дога были слышны даже на другом берегу сонной Клязьмы. При этом сам он думал:

"Маразм крепчает...Вот я только что сказал: "воинствующий секс". Я что, полезу к гирле в койку с топором? Или с парой ковбойских кольтов за поясом? Что я вообще несу сегодня вечером?"

Собственно говоря, Мерзоева уже давно никто не слушал, кроме Пети. Апостол тискал Лилию. Ее груди мягко перекатывались у него под пальцами, постепенно становясь все более тугими. Мэтр усадил гирлу себе на колени, ее губы запрыгали у него под губами, его зубы скользнули по ее зубам. Прик, сиречь срамной уд Мэтра (прозванный одноклассниками и соратниками по совместной мастурбации "ишачьим" за свои немалые размеры), превратившись в итифаллос, стал, как сумасшедший, тыкаться в Светкины бедра. Но все оборвалось, как обычно, словами: "Пусти, мне надоело"...

Тут и Дог, чье красноречие иссякло, наконец, умолк и стал грызть сушки.

Петя понял только одно: есть маза стать известными людьми, чтоб в кабаке на них показывали пальцами и говорили: "Вот это Дог, клевый мэн, а вот это - Каверин".

Петя вообще-то был падок на лесть не более своих друзей и одноклассников, но подумал: а почему бы, собственно, и нет?

Уходя, они костер не потушили, и на обратном пути вели себя безобразно.

Косматый, словно лесовик, Апостол, в расстегнутом ватнике, нюхая вынутую из кармана предусмотрительно припрятанную воблу, наскакивал на чинно прогуливавшихся дачников, совершавших свой ежевечерний моцион, и вопрошал их пьяным голосом: "Как пройти на Мамонтовку?"

Жека-Деловар поминутно спрашивал фрэндов: "Не хотите ли услышать, как смеется идиотка?", разражаясь всякий раз истерическим визгливым смехом.

По возвращении на дачу, уже без Деловара, с энтузиазмом взялись за дело, набрасывая прямо на обороте преферансной пульки проекты эмблемы, девиза, символа веры и вымпела нового клуба. Но к единому мнению прийти не успели.

В темноте за забором кто-то пробежал и невидимая девушка позвала:

"Дяденьки, проводите меня! Я боюсь!"

Расправив плечи, Петя направился к калитке. Как из-под земли вдруг выросли черные тени. Он вздрогнул. Местные не любили дачников и часто с ними расправлялись. Мышеловка...

Но тихое дыхание за спиной сразу вселило в него уверенность и спокойствие. Он не оборачивался, но знал, что это Светка. Подвалили Апостол и Дог. Тени исчезли.

"Зря ты нарываешься", заметил Мэтр - "на той недели Выхода девка так же позвала, он вышел за калитку - ему нож в спину. Бандиты..."

У Пети екнуло в груди, но он бодрым голосом сказал: "Что вы их их так распустили?"

Его испуг выдала правая рука, нервно игравшая крестиком.

"Ничего себе, сказанул! А что ты сделаешь, фрэнд? У меня тут был один знакомый приблатненный, Вадик, так я с ним гулял свободно. Так они и его перышком к стенке приперли - до того довели, что он, блатняга вроде, благим матом заорал: "Спаси, дедуля!" Дедуля выскочил с двустволкой, а они его жердиной от забора, или там колом, я точно и не знаю! Дедуля в одну сторону, двустволка - в другую..."

"Ну, и что твой Вадик?" - поинтересовался Каверин после наступившей в разговоре паузы.

"Да ничего. Помирился с ними. Позавчера они вломились в дачу к Маклакам, все окна в ней повышибали, перебили всю посуду...Сидит теперь наш Вадик в КПЗ, а то б я тебя с ним познакомил"...

Петя улыбнулся: "Нет уж, уволь, благодарю покорно!"

"А-а, испугался все-таки!" - засмеялась Светлана.

Петя взял ее за руку. Она осторожно высвободила свою ладонь и погрозила ему пальцем.

"Кто много хочет, тот мало получит" - сощурив глаз, сказал Цезарь и дернул себя за ус.

Когда же я успел заснуть, удивленно подумал Петя. Цезарь лизал ему лицо теплым шершавым язычком.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

БЕЗ КАЙФА НЕТ ЛАЙФА

Гулкие раскаты грома разносились где-то высоко, под сводами небес, эхом отражаясь от строений города, скрытого за пеленой дождя, чья непрестанная влажная дробь явственно доносилась сквозь оконные стекла с каплями серой воды. Ломаные розоватые молнии вспыхивали на фоне свинцовых туч, особенно сильные вспышки озаряли реку и берега мерцающим перламутровым светом.

Отблески огней Южного речного порта играл в лужах на мокром асфальте, серые дома вдали тускло светили редкими огоньками. Весь город тонул в сумрачной дымке, поникли мокрые ветви деревьев, матовые прожекторы испускали слабый свет, рассеивающийся в дождевой пелене.

Понемногу развеялся туман, свежий воздух стал чист, легок и прозрачен. Гроза все еще не сдавалась. Никогда раньше Пете не приходилось видеть таких молний - розовых, светло-желтых, серебристых, сиреневато-стальных.

Сквозь шум дождя и громыхание небесных кеглей Петя различил рокот мотоцикла. Кого это вынесло на улицу в такую погоду? Вдруг это заблудившийся роккер? Всамделишный, патлатый, с никогда не знавшей ножниц и расчески бородой, в кожаной куртке и черных очках. "Дикий Ангел", "Ангел Смерти", "Ангел Ада", "Слуга Сатаны" или "Любимец Люцифера"! Вот он несется на своем ревущем байке, облегченном до предела, похожем на скелет кондора или какой-нибудь другой гигантской хищной птицы, со скоростью двести миль в час! Думает, что едет из Сакраменто, штат Калифорния, в Белуа, штат Висконсин. И вдруг выясняет, что попал на берег Москвы-реки в районе Нагатино. То-то смеху будет!

Вспышки молний в небе озаряли края темных туч, застилавших горизонт. Рябая поверхность воды в лужах казалась залитой свинцом. Двойная гроза - крайне редкое в Москве и области явление...

Снова и снова темное небо окаймлялось фиолетово-стальным мерцанием и слышался далекий гул. Гроза медленно уходила на юг...

Вот улица большого города, в котором небоскребы соседствуют с готическими шпилями церквей. На мостовой собралась кучка молодых ребят и девушек в мотоциклетных шлемах. Они смеются, курят, разговаривают и совсем не чувствуют себя какими-то отверженными. Их байки расписаны цветами, губками, изображениями солнца. Их совсем мало, человек пятнадцать. А вокруг - десятки полицейских машин, водометы, пешие полицейские в касках с застегнутыми подбородными ремнями, с дубинками в руках и рациями за спиной. Констебли перекрыли движение. Петя вдруг с удивлением осознает, что сидит за баранкой мотора у въезда на эту улицу. К нему подходит молодой полицейский - или это солдат? Что на нем за форма? Черный мундир с витым серебряным погоном на правом плече, через плечо перехлестнут ремень портупеи. В петлице две стальные руны в виде молний. Серебряный орел блестит на рукаве. Глаз не видно из под края черной каски. Он тычет Пете в самое лицо дулом автомата - вороненого пистолета-пулемета с длинным рожком магазина - и хрипло рычит:

"Проезд закрыт! Стоянка запрещена! Давай, вали отсюда!"

Один из молодых людей в мотоциклетных шлемах начинает сигналить. Из легковой машины, стоящей под защитой водомета, вылезает дряхлый старик в фуражке с блестящим козырьком и серебряным черепом. У его черной шинели белые шелковые отвороты, на шее усыпанный бриллиантами крест, на рукаве красная повязка, на которой в белом круге - свастика. У него лицо мертвеца, а руки затянуты в перчатки - может быть, это руки скелета, и он не хочет, чтобы другие видели - ими командует мертвец, восставший из могилы. Старик подносит к запавшему рту мегафон и кричит сигналящему юноше:

"Немедленно прекратить!"

Но тот продолжает сигналить.

Начинает крутиться антенна рации, из автобусов выпрыгивают люди в черных мундирах. Вот первый удар дубинки, первые капли крови брызжут на сальные булыжники мостовой.

Солдат, забыв о Пете, бросается в самую гущу потасовки. Петя видит, как он бьет по голове дубинкой девушку, уронившую с головы свой шлем. Девушка падает рядом со своим мотоциклом, солдат бьет ее дубинкой по лицу, пинает в живот сапогами. Репортеры спешат заснять побоище, продолжающееся при вспышках их камер.

Светящиеся золотыми и красными сотами огней дома выступили из расползающейся дымки на темном свинцовом небе.

Катон (а может быть, и Цезарь - Петя, как на грех, забыл, какой сегодня день) спал, свернувшись калачиком. Пощекотав его под подбородком, Петя отправился на кухню. Из крана текла струйка хлористой воды. Поставив на газ сковородку с картошкой, Каверин кое-как устроился на пластиковом табурете, размышляя о своей деятельности на пользу клуба.

Первого сентября Петя, оригинальности ради выбравший себе никнэйм, или, говоря по-простому, кликуху "Омар", и Апостол встретились с Догом в "Аквариуме". Моросил противный мелкий дождик. Дог, выглядевший за литтл странновато в мышиной шкуре, встретил фрэндов лучезарной улыбкой. Его нос стал еще длиннее, зато он не картавил, как раньше. В "Грузии" была куплена в складчину  бутылка "Варны". Пошли дринкать в клубную беседку. Апостол похитил стакан из автомата для газировки. В стакан наливали кислятину, пили за клуб, свободную любовь и за себя самих. После "Варны" Дог заметно оживился. Взяв у Апостола фломастер, он обновил украшавшие беседку лозунги "Секс овер олл", "Даун виз зе герл", "лонг лив фри лав" и "Зэ бест плэйс фор фак". О, клевое слово "фак"! Никто не знал, как оно правильно пишется по-английски.

Наметили программу-минимум: разработать эмблему для клуба. Проект Дога представлял собой "пацифик" с добавлением к двум боковым ответвлениям трехпалых лапок, обрамленный словами "ФРИ" сверху и "Лав" снизу латинским шрифтом.

У Апостола имелись возражения. По его мнению, эмблема слишком напоминала общемолодежный "знак протеста". Мэтр мечтал изобрести для клуба нечто принципиально новое - например, изображение женщины, распятой на кресте.

Но ведь, в конце концов, и лозунг был не нов. И Мэтр, скрепя сердце, смирился.

Дог указал на необходимость иметь собственную клубную "избу", в которой члены клуба имели бы приоритет перед другими посетителями. В качестве такой "избы" он предложил кафе в проезде Художественного театра.

Третья проблема - знака принадлежности к клубу - тоже, казалось, была решена. Дог уверял, что видел в "Ванде" янтарные запонки с изображением нагой пастушки или нимфы. Чем не эмблема? и как тонко!

Под дождем отправились в "Ванду", но запонок с пастушкой или нимфой там не оказалось. Петя промочил ноги в прохудившихся мокассах, и наутро у него заболело горло.

Бессонные ночи залили кровью белки его глаз, голос охрип от проповедей, пальцы ломило от клавиш портативной пишущей машинки "Эрика", подаренной предками после сдачи экзаменов за девятый класс (именно ему было поручено печатать под копирку клубный манифест).

Так что начало было не особенно клевым.

Апостол вел в классе яростную пропаганду свободной любви и одиннадцатой заповеди, бил в колокол бессмертия и вопиял в пустыне. Даже в ходе устроенного на уроке английского диспута на тему "О любви и дружбе" Мэтр встал и, вращая карими очами, что-то страстно забормотал. К сожалению, его познания в языке Олдингтона и Сэлинджера были слишком скудными, и никто ничего не понял, кроме то и дело повторяющегося словосочетания "фри лав". Мэтр получил "банан" (то есть двойку) и очень обиделся.

Из одноклассников Апостола и Пети в клуб вступил пока что только Леха Табуреткин по прозвищу "Дракула" (за чрезмерно развитые клыки), приехавший недавно из Венгрии, где состоял членом "Домостроя".

В будапештский клуб "Домострой" входили отпрыски советских и болгарских дипломатов. В Будапеште у них, по словам Дракулы, была своя "изба" - первоклассный бар - с эмблемой в виде пацифистского знака с добавлением "занесенных над миром лап", на стенах, свое знамя и свои клубные значки. Табуреткин носил такой самодельный знак под отворотом. Значок был круглый, синий, с красной эмблемой клуба "Домострой" на синем поле - типичный "баттон", сиречь "пуговица", весьма модной в описываемое время формы. Рядом с клубным знаком Леха носил второй "баттон", с белым "пацификом" на синем поле, а под ним - третью "пуговицу" - красную с белым ободком и белой вертикальной линией, пересекавшей черную горизонтальную восьмерку. По секрету Дракула сообщил фрэндам, что это - знак принадлежности к еще одному принявшему его  в свои ряды в благословенном Будапеште, строго засекреченному клубу под названием "Борьба с неграми в СССР", и расшифровал им смысл изображения: "Белой палкой по черной жопе в красной России!" Вырванный из привычной среды, где текли реки коньяка и спермы, Алеха заскучал и поддался хандре. "Там" он ходил в школу в "пиратской рубашке" на двух баттонах, белых клешах, с железным кейсом - "здесь" в душный сентябрь потел под ненавистной серой формой; "там" он курил, где хотел - а "здесь", с опаской, в задымленном дабле; там он катал гирлушек на мопеде, а здесь получал "бананы" по алгебре.

И "Клуб Одиннадцатой заповеди" стал для Леши спасительной лазейкой "на ту сторону". Он был единственным, кто уверовал всерьез в возможность успеха клуба, заключавшегося, по представлениям Дога, в привлечении чуть ли не всей московской молодежи к новому движению. Но только потому, что Лехе нужно было обязательно во что-то верить и состоять в какой-нибудь "закрытой" организации "избранных". В день своего вступления в клуб Лелик, купив у старушки-цветочницы букет ирисов, раздавал их направо и налево симпатичным девушкам. Те с удивлением взирали на косматое привидение в кожаной курточке, но цветы брали охотно. И Дракула был на верху блаженства.

Вовочка Милюков-"Старик", с ранних лет одержимый пороком сочинительства (он еще в восьмом классе начал мучить Омара, читая ему вслух эротические рассказы собственного содержания, в которых речь обычно шла о близких - и неизменно переходивших в сексуальные - контакты между землянами мужского рода и прекрасными человекообразными инопланетянками, изобиловавшие фразами типа: "И тут он ощутил, как все пещеристые тельца его полового члена начали заполняться семенной жидкостью"), засел за написание трактата под многообещающим названием "Общественные предрассудки в области свободной любви", но в клуб вступать пока не торопился. Прочие одноклассники пока что тоже пребывали в выжидательной позиции...

Надрезав сосиску, Омар снял с нее целлофановую кожуру и бросил сосиску в кастрюлю с кипящей водой. Та же участь постигла и вторую. В кипятке сосиски покраснели от смущения - голые, без целлофана, перед незнакомым мужчиной!

"Глупые сосиски!" - сказал им Омар - "напрасно вы считаете, что оказались в неприличном положении. В наготе нет ничего постыдного, ведь все естественное - прекрасно! И чем мужской взор хуже женского? Вы - ханжи, и это вам даром не пройдет! Вы будете мною съедены! Плохо только, что многие девушки смотрят на такие вещи с точки зрения сосисок, хотя существенно отличаются от них. Красивая девушка не создана для еды. К тому же в наше время людоедство преследуется законом".

Петя вернулся в комнату. Цезарь сидел на стуле и, зажав в лапе карандаш, что-то рисовал в блокноте. Кот работал сосредоточенно, высунув от усердия кончик язычка.

"Не может быть!" - вырвалось у Пети - совсем как у старого фермера при виде жирафа.

"Я этого ждал" - добавил он мгновение спустя.

Цезарь, застигнутый на месте преступления, выронил карандаш и встал в оборонительную позу.

"Мур?" - спросил он.

Это означало: "Те через плечо не горячо?"

Взяв Цезаря на руки, Петя стал гладить и ласкать его.

"Котик мой!" - радостно говорил он - "я всегда знал, что в тебе есть искра Божья!"

И, почесывая его за ухом, Петя запел:

Кто у нас хороший?
Кто у нас красивый?
Цезарь наш хороший!
Цезарь наш красивый!

И закончил дифирамб крылатой фразой:

"Что это у нас за кот такой?"

Цезарь перестал мурлыкать.

"Мяу" - сказал он - "выпусти меня!"

Этого Петя уж никак не ожидал. Он выронил кота и опустился на диван. Его сознание взбунтовалось. Это уже слишком! Он ущипнул себя за руку. Если бы в квартире никого не было, Петя бы, пожалуй, даже испугался. Но из маленькой комнаты доносилось мирное посапыванье бабушки.

Цезарь чесал лапой у себя за ухом. Петя не мог оторвать от него взгляда.

"Чего уставился?" - недружелюбно спросил Цезарь.

"Не верю собственным ушам" - пробормотал Омар.

"Это твое личное дело!"

"Понимаешь," - Петя осторожно погладил кота - "сейчас - не верю, но где-то в глубине души надеялся, что все так и произойдет...Ты так часто смотрел на меня совершенно осмысленным взглядом, что мне не раз казалось: ты вот-вот заговоришь. ..Странно, я не пьян и не болен, неужели все это наяву?"

"А что тебя, собственно, так удивляет в моем поведении?" - потянувшись, Цезарь стал точить когти о паркет - "ты не думай, коты вообще-то разговаривать по-вашему не умеют - за исключением нескольких гениев, разумеется. Известны ли тебе имена Баюна, Мурлыки или Бегемота?"

Ответив утвердительно, Петя от избытка чувств дернул Цезаря за ус.

"Без фамильярностей, пожалуйста" - сухо заметил кот и уселся на собственный хвост - "не будем отклоняться от темы. Эти трое, если хочешь, наши патриархи.

Баюн, правда, личность легендарная. О нем ходит множество самых нелепых басен - например, что он всю жизнь просидел на столбе - и тому подобная чепуха.

Мурлыка сочинил великое множество народных сказок, жил безвыездно в сельце Срамные Уды Костромской губернии, играл на балалайке и снискал заслуженную славу мудреца и краснобая. Он отличался противоестественными наклонностями, был бисексуалом, всю жизнь пребывал в состоянии течки и соблазнил дворовую суку Жучку, за что и заслужил прозвище "сукин кот".   
   
Что же касается Бегемота, то он только работал под кота, в действительности же был самым обыкновенным..."

Безо всякой видимой причины хрустальная пепельница упала со столика и хлопнулась о паркет в сантиметре от ушастой головы Цезаря, но не разбилась. Кот подскочил от неожиданности и жалобным мяуканьем унесся в коридор.

У Пети стало нехорошо на душе. Ему даже почудилось, что из-за штор за ним кто-то следит.

Почему-то вспомнилась картина Гогена "Дух мертвой бодрствует".

Все неосознанные образы и страхи подступили к сердцу, в сознании замелькали обрывки ночных кошмаров, начиная с самого раннего детства: медвежьи морды, скелеты, призрак смерти с косой на плече, вампиры, убийцы...

Надо сосредоточиться на чем-нибудь светлом и радостном, подумал Омар, а то со страху можно и свихнуться.

Лара, Лара, Лара, успокаивал он свои взвинченные нервы.

Кошмарные видения поблекли и исчезли. Их место занял образ девушки. Простые локоны темных волос, лучистые глаза и тонкое запястье, оплетенное золотым браслетом. Петя искал в этом образе спасения, когда черные волны грозили захлестнуть его, поставить на четвереньки...

Подойдя к окну, боясь увидеть прижавшееся снаружи к стеклу страшное лицо с черными дырами вместо глаз, Петя отдернул штору. Никого. Теплая рука потрепала его по плечу. Он обернулся. В комнате тоже не было ни души. Легкое облачко прозрачного дыма рассеялось в мановение ока. От него остался чуть ощутимый аромат гаванской сигары,

С некоторых пор во всех табачных киосках близ Петиной школы, в том числе в его любимом, перед театром «Современник», появились гаванские сигары марок "Упман" и "Монте Кристо". Вероятно, команданте Фидель Кастро решил расплатиться с Большим Братом, для разнообразия, не только тростниковым сахаром и тошнотворными сигаретами "Лигерос" (известными как "Смерть кубинцам"). "Упманы" продавались в серебристых металлических трубочках с надписью, выполненной зеленоватыми буквами, "Монте Кристо" - в трубочках цвета густых жирных сливок со скрещенными шпагами и надписью красными литерами. Каждая кубинская сигара стоила рубль, то есть в три раза дороже, чем, скажем, пачка сигарет "Столичные" или "Ява", и в четыре раза дороже, чем пачка "Друга", "Памира" или "Туриста". Пару раз Омар с фрэндами шутки ради купили на всех две сигары - и той, и другой марки. Но большого кайфа не словили. Единственным, кто стал смокать гаванские сигары из ларька (пока они не исчезли из продажи так же внезапно, как и появились) был никогда не страдавший от безденежья Петин одноклассник-коротышка Юрочка Тамилин (по прозвищу "Мини-Юрик", "Тамик", "Юный Техник" или просто "ЮТ"). Юный Техник отличался столь повышенной сексуальной активностью, что Шурик Шахвердян-"Остап" на пару с "Вовой-Коровой" Смиловым (по прозвищу "Смилодон" или "Смил") и при некотором участии классного амбала Сашки Штейнберга (по кличке "Шпреевальд"), не расстававшегося с финкой и свинчаткой (впрочем, никого из одноклассников ими не пырнувшего и не оглушившего), даже сочинили про него песню:

Наш класс со временем в ногу шел,
Нам было на все наплевать.
Случилось же так – к нам Томилин пришел!
Тамилин же – йоб вашу мать!

Пришел, поздоровался – свой человек,
Не надо его обучать.
А он без ученья, как требовал век,
С девчонками стал плядовать.

Смотрели сквозь пальцы на это сперва,
А он загулял по кино,
И вот прокатилась по классу молва:
Тамилин – сплошное говно.

Мы сделали мягко внушенье ему,
А он продолжает пыздить.
Класс, сердце скрепя, порешил потому
Тамилину морду набить.
А он – вот пызда, вот же йобаный в рот! –
Вовсю плядовать продолжает!
Но Шпреевальд его в подворотне уж ждет –
Песец мудака ожидает!

В кармане недаром у Шпреевальда нож!
Тамилин – виновен, он – сука!
Постой, пэдораз, ты теперь не уйдешь!
Теперь тебе будет наука!

Юный Техник долго учил Петю, как откусывать у сигары кончик, как полоскать дым во рту, не затягиваясь, но Пете развлечение было не по карману.

Цезарь осторожно высунул свою усатую мордочку из-за шторы.

"Можно?" - спросил он с ноткой недоверия в голосе.

"Входи пожалуйста, не церемонься, ты ведь не в гостях".

Цезарь вылизал свою манишку.

"Уф-ф-ф!" - с облегчением вздохнул он - "ну и натерпелся же я страху! Еле отдышался..."

Петя, успевший уже совсем привыкнуть к тому, что кот разговаривает с ним по-человечьи, предложил ему (за неимением валерьянки) для успокоения нервов и подкрепления сил пропустить рюмочку болгарской "Плиски" из книжного шкафа, в котором родители хранили крепкие напитки (как правило, не купленные ими, а подаренные, в том числе и гостями из-за рубежа). Уже входивших в то время в продвинутых советских семьях баров у них в доме не было.

"Давай за литтл дринканём с тобою, что ли? Без кайфа нет лайфа!"

"Нет, благодарю покорно, мне противопоказано!" - замотал головою Цезарь.

- Не хочешь? А вот Бегемот не брезговал!

"Ой!" - мяукнул Цезарь, замахав на Петю передними лапами - "только не надо, ради всех святых, про Бегемота! Меня пожалей! А вообще-то" - кот заговорщически подмигнул хозяину - "счастлив твой Бог! Смотри, далеко пойдешь!"

Омар не понял. Он взял из шкафа бутылку с коньяком, налил себе полную рюмку и посыпал сахарным песком кружочек лимона.

"Зря ты это делаешь!" - заметил кот - "Ведь у лимона слишком резкий вкус, он забивает всю изысканную гамму коньяка. А впрочем, это ведь совсем и не коньяк! Так, плиска..."

- За неимением гербовой пишем на простой...Твое здоровье!

Вежливый кот поблагодарил и приступил к своему любимому занятию - поиску блох.

Закусив коньяк лимоном с сахаром, Петя снова обратился к коту.

"Прости, что я тебе мешаю, но ты что-то рассказывал о котах-патриархах..."

- Ах да, спасибо, что напомнил!

- Да нет, я подожду! Ты приводи себя в порядок, но...

- Никаких "но"! Блохи подождут! Кусаются, мерзавки, словно волкодавы!

- Разве тебя кусали волкодавы?

Цезарь неприязненно посмотрел на Омара.

"Да нет, знаешь, как-то Бог миловал..."

- Откуда же ты знаешь, как они кусают, не побывав у них в зубах?

- Знаешь что? А впрочем, я совсем забыл - на некоторых людей не обижаются...Однако, суть не в этом. Слушай дальше, повторять не буду, мое время истекает... Итак, я кратко изложил тебе биографии трех наших гениев. А твой покорный слуга - их эпигон, единственный говорящий кот во всей европейской части России... Хотя постой... есть еще один... как, бишь, его зовут, совсем старый кот-склеротик, песок из него сыплется...

"Василий!" - подсказал Омар.

"Вот-вот!" - обрадовался Цезарь - "Василий, старый кот из Соловца! Но это уже не европейская Россия, а ближе...так сказать...к Америке..."

"Это смотря с какой стороны считать... А ты теперь все время будешь разговаривать по-человечьи?" - спросил Петя говорящего кота, только что поймавшего очередную блошку.

"В том-то и дело, что нет!" - и блоха хрустнула под зубом.

"Не разговаривай с набитым ртом, это верх неприличия!"

"Виноват"! - сказал заметно присмиревший после падения пепельницы кот - "больше не буду. Но дело-то не в этом. А в том, что мне осталось разговаривать с тобой минут десять, не больше. По истечении этого срока я вновь потеряю дар речи, или, точнее говоря, способность изъясняться на вашем языке, до... до..." - кот прикинул в уме - "до следующего четверга. Поэтому, если хочешь еще о чем-нибудь спросить меня, то спрашивай быстрее!"

От волнения Омар никак не мог собраться с мыслями.

"Знаешь, мне трудно о чем-то тебя спрашивать вот так, с бухты-барахты...Ну, например, какого ты обо мне мнения?"

Цезарь почесался.

"Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Европейские лжеидеалы погубят тебя. Пьянство сведет тебя в могилу. Ты помешался на женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходит на разговоры. Ты экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе."

"Шпаришь прямо по Хемингуэю" - Петя наклонился к коту - "ты что, читал "Фиесту"?"

- Да, читал. И вообще обожаю старика Хэма. Но не обольщайся - я не Билл Гортон, а с Барнсом ты, вероятно, не мечтаешь поменяться ролями. Но скажи - разве я неправ в моем мнении о тебе?"

"Прав-прав" - ответил Петя - "как в воду глядел, и ведь все сходится тютелька в тютельку, как будто обо мне написано...Скажи, а ты, собственно, кто - существо материальное или...скажем так - добрый дух?"

Цезарь усмехнулся в длинные усы.

"Странный вопрос. В том, что я вполне материальный говорящий кот, ты мог неоднократно убедиться, дергая меня самым неподобающим образом за хвост. Надо сказать, в этом мало приятного - по крайней мере, для меня! Что же касается духовного начала..." - кот зашипел, выгнул спину и поспешно бросил: "До следующего четверга!"

После чего удовлетворенно мяукнул и стал тереться о хозяйскую штанину. Омар нагнулся погладить кота, но Цезарь кокетливо не дался и унесся в коридор, распустив хвост, как знамя.

Настала, наконец, пора снимать с плиты сосиски. Петя поставил на кухонный стол хлебницу, тарелку, банку с горчицей, взял в ящике вилку и нож и... привел вынесенный сосискам смертный приговор в исполнение.

Как существо, не терпящее ханжества, кот получил свою честно заработанную долю. Наевшись, он улегся на циновку, сыто зажмурился, замурлыкал и почти мгновенно уснул. Во сне он видел больших белых мышей, выпускал когти и перебирал лапами.

Омар сидел за письменным столом, вслушиваясь в мягкое сырое безмолвие ночи. За Ларой он ухаживал около года. Теперь было тяжело вспоминать, чем это кончилось.

                *           *           *           *
   
Наутро он проснулся с сильной головной болью. Чесались ладони, нос был забит. Петя очень боялся, что подхватил грипп. Сейчас ему никак нельзя было болеть – судьба Клуба Одиннадцатой Заповеди висела на волоске. Омар попросил у матери градусник и измерил себе температуру. Она была не такой высокой, как опасался Петя – всего 37,7. Но в Дом Страха он все равно решил сегодня не ходить.

Омар лежал на смятой простыне, натягивая на голову плед, служивший ему одеялом, и ждал прихода участкового врача. Ждать ему пришлось не более полутора часов. За это время Петя успел увидеть нехороший сон.

Во сне Омар оказался на верхнем, четвертом этаже Дома Страха во время перемены. С трудом пробираясь по школьному коридору, заполненному мышино-серыми пиджаками и темно-коричневыми платьями с черными фартуками, он искал Лару, заглядывая во все классные комнаты, но нигде ее не находил. В дверях кабинета химии Петя столкнулся нос к носу  с одной из Лариных подруг и спросил ее: "А где Лариса?"

Подруга удивленно посмотрела на Омара.

"Лариса? Да она уже давно в школу не ходит. У нее же ребенок родился".

Петя, не сдержавшись, во весь голос крикнул:
 
"От кого? Не может быть! Я же ее недавно видел, она вовсе не была беременна!"

"Говорю Тебе, у Ларисы ребенок!"

Петя, не помня себя, прокричал страшные слова: "Чтоб он сдох, этот выродок!" и замахнулся на Ларисину подругу. К счастью для всех, в этот момент он проснулся.

И тут же прозвучал дверной звонок.

Петя услышал шарканье бабушкиных шлепанцев по паркету, скрип входной двери и веселый женский голос:

"Ну, насилу до вас добралась! Сентябрь, а столько вызовов – ужас!"

Омар скинул плед с головы и вежливо попросил устроившегося у него в ногах Катона перейти на коврик под столом. Кот повиновался с явной неохотой.

Вошла участковый врач Пети, Галина Сергеевна – молодая цветущая женщина лет двадцати пяти, с нежно играющим румянцем на щеках, покатыми плечами, в меру большими грудями, тонким станом, длинными руками, правильно округленными икрами и маленькими ножками. У нее были рыжие волосы и зеленые, как у кошки, глаза. Она всегда была весела, улыбалась и любила в разговоре дотрагиваться до собеседника. Каждое такое прикосновение сладко настораживало юного Петю. В его доме Галина Сергеевна пользовалась всеобщим уважением. Петина мама была от нее без ума и называла не иначе, как "Наше Очарование".

Галина Сергеевна легко опустилась на стул рядом с Петиной постелью.

"Ну, что такое опять с нами случилось?" - с улыбкой спросила она.

Слегка пожав плечами, Омар хлюпнул носом.

"Как Вам сказать... Еще вчера я, вроде, был совсем здоров...А нынче утром – головная боль и сильный насморк... Я, собственно, проснулся оттого, что ладони чесались..."

Галина Сергеевна сцепила пальцы рук и подтянула ноги в  полуботиках синего лака. Выглядывавшее из-под белого халата синее вязаное платье поднялось, открыв ее колени. Петя невольно смутился. Крепкие розовые колени просвечивали сквозь паутинки чулок. Петя оттянул пропотевший воротник футболки и подул под нее.

Неловкое молчание было прервано Галиной Сергеевной.

"Ну что ж" - вздохнув, сказала она – "давай тебя послушаем".

Омар снял через голову футболку. Прохладные пальцы Галины Сергеевны коснулись его руки, надевая на нее черную повязку, соединенную резиновой кишкой с оранжевой грушей и круглым прибором с циферблатом. Она стала быстро нажимать на грушу, и повязка врезалась в худое Петино предплечье. Омар смотрел на руку Галины Сергеевны – белую, теплую, с едва просвечивающими голубыми жилками. На безымянном пальце ее было надето простенькое серебряное колечко с печаткой.

Петом Петя приподнялся и встал на колени, а она слушала его, и холодный кружочек, который она приставляла к его груди, а потом – и к спине, жег его, как огнем.

"Дайте, пожалуйста, ложечку!" - попросила Галина Сергеевна бабушку Пети – "ага, спасибо...Ну-ка, скажи: А-а-а!"

Омар повиновался. Ложечка была серебряная, с резьбой на ручке, и колола язык, но Пете было не до таких пустяков.
Потом он снова лег, а Галина Сергеевна стала простукивать его, и ее волшебные пальцы легко скользили по его худой груди. Закурить бы, почти в отчаянии подумал Петя. Но дома никто не должен был знать, что он курит, поэтому Омар никогда не носил своих сигарет.

Галина Сергеевна сказала, что горло рыхлое, но ничего страшного нет – катар верхних дыхательных путей (Петю всегда в таких случаях подмывала спросить, есть ли у человека еще и нижние дыхательные пути, и, если есть, то где они расположены, но он, как всегда, не решился задать свой вопрос!), а голова может болеть от недосыпания. Она прописала Омару постельный режим, выписала освобождение от школьных занятий на три дня и пошла в коридор одеваться, задорно подмигнув Пете на прощание. Плед над пахом Омара приподнялся, и Петя с трудом придавил его рукой. Его прошиб пот, и он лежал тихо, как мышь, пока не хлопнула закрывшаяся за Галиной Сергеевной дверь.

В одной школе с Петей учился его тезка Розенберг, по кличке "Розенпопен", начавший практиковаться в сексе, по его собственным словам, с двенадцати лет. Про Петю Розенпопена ходили фантастические слухи, будто бы он перефакал все Щукинское училище (и Консерваторию в придачу!), будто бы он был "первым хиппи на Москве" и прочий вздор – совсем как про Кота-Баюна.

На самом деле Розенберг был, в общем, неприметным, щуплым человечком с черными пейсами, которые бесили всех учителей. Он носил заплатанный... нет-нет, не лапсердак, а пиджачишко с рукавами, едва доходившими ему до локтей, и потертые синие джинсы "Монтана". Розенберг имел привычку в разговоре то расстегивать, то вновь застегивать молнию на ширинке, что очень смущало первоклассниц, но не девочек постарше. Ободранный чемоданчик Розенберга был всегда битком набит романами Дос Пассоса и Олдингтона и оттого непомерно раздут, так что его приходилось стягивать ремешком. Манюхи ему вечно не хватало, и для него было настоящим праздником сходить в "Соки-Воды" дринкануть за два гривенника стакан кислого алжирского или сухого грузинского вина "Саэро"... О, "Соки-Воды" – источник и главная причина всего мыслимого пьянства и разврата!

"Главное - никогда не связывайся с девушкой!" - наставлял Петечка Розенберг своего тезку – "с ней хлопот не оберешься! Все время будет тебя спрашивать: зачем? да: почему? Вот женщина – совсем другое дело. Сама тебя всему научит и проследит, чтобы все было, как надо. Не ты будешь ее факать, а она тебя!"

Вспомнив свою беседу с Розенпопеном, Омар почувствовал, что покраснел, и в замешательстве потер вспотевший лоб рукой.

"Э-э-э!" - пробормотал он – "Вот э фак! Что я, с ума сошел? Ей лет двадцать пять, не меньше, она шикарная женщина я даже не знаю, есть ли у нее кто, или нет...Всегда так клево одевается – наверно, скоро замуж выйдет, если уже не вышла... Нет, я – полный идиот...»

Во рту было противно и сухо. Хотелось бананов и изюму в шоколаде. На ужин Петя получил овсяные хлопья-геркулес.

            *          *          *

Грехопадение, то есть утрата целомудрия, или невинности, Омара произошло в пионерском лагере Министерства культуры СССР "Березка" при более необычных обстоятельствах, чем грехопадение его тезки Розенберга - если, разумеется, судить по рассказам последнего (но вряд ли он стал бы врать фрэнду, младшему, чем он, по возрасту и опыту).

Случилось это так. Был в Петином пионерском отряде один мальчик ярко выраженного южного типа, с густыми черными - что называется, соболиными - бровями, почти сходившимися на переносице. Звали его Сережа Бабаджанов - Петя запомнил это очень хорошо, потому что они провели в лагере вместе три лета (по две смены в каждом) подряд и крепко сдружились (правда, возвращаясь в Москву, Петя и Сережа осенью, зимой и весной почти не встречались, поскольку учились в разных школах; тем не менее, Каверин считал его своим другом).

Петин лагерный друг обладал хорошим слухом и звонким, еще не начавшим ломаться, отроческим голосом - как говорится, "всем сопранам сопрано"! - и считался самым лучшим по пению в нашем отряде (занятия пением входили в обязательную программу пребывания в лагере). Омару хорошо запомнился конкурс художественной самодеятельности (в действительности он носил более пышное и витиеватое название - "Смотр юных талантов" или еще что-то в этом роде). Пионерчики стояли полукругом на сцене, а Сережа, их солист, стоял впереди и запевал:

Я теперь вспоминаю, как песню,
Пионерский наш первый отряд.
Вижу снова рабочую Пресню
И знакомые лица ребят,
Красный галстук из скромного ситца,
Первый сбор, первый клич: "Будь готов!"
В синем небе я вижу зарницы
Золотых пионерских костров!,

А все остальные дружным хором подхватывали припев:

Спой песню, как бывало,
Отрядный запевала (они из хулиганства пели "запИвала"),
А я ее тихонько подхвачу!
И молоды мы снова,
И к подвигу готовы,
И нам любое дело по плечу!

Последняя строчка припева повторялась два раза.

В песне было еще два куплета:

Под военного грома раскаты
Поднимались на праведный бой
Пионеры, теперь уж солдаты -
Знаменосец, горнист, звеньевой.
Наш веселый умолк барабанщик,
Не нарушит рассветную тишь.
Только ты, запевала, как раньше,
В поредевшей колонне стоишь.

Спой песню, как бывало...

Нет, мы легких путей не искали!
Мчали нас по стране поезда.
И на нашем пути возникали
Молодые, как мы, города.
Становлюсь я прямее и выше,
Будто падает бремя годов,
Только дробь барабана услышу
И призыв боевой: "Будь готов!"

Спой песню, как бывало - и далее по тексту.

На смотре юных талантов Петин пионерский отряд занял с этой песней первое место - и все благодаря Сереже. Но что там смотр! Он даже пел соло по лагерному радио "Вижу горы и долины...", а также песню венгерских пионеров о веселой лагерной жизни. Песня начиналась словами:

Мы приехали сюда,
Здесь холодная вода,
Белки по веткам скачут живо...

Пете запомнился целиком ее последний куплет:

Завтра мы пойдем в поход,
Нас вожатый поведет.
Смелым далекий путь не страшен!
Пионер, шагай смелей!
Пой, ребята, веселей!
Расцветай, страна родная наша!

и припев:

Эй, друзья, вы пляшите смелей,
Ноги в пляске ходят сами!
Нашу песню споемте дружней,
Пусть звенит она под небесами!

У Петиного лагерного друга были короткие, защитного цвета, шорты, которые мне очень нравились. В торжественных случаях все должны были надевать пионерскую форму (белый верх - темный низ, белые пилотки-"испанки", у девочек - огромные белые банты), красные пионерские галстуки, а в остальное время ходили по лагерю в майках, рубашках и коротких штанах (обычно доходивших до колен). Головные уборы (чтобы солнце голову не напекло) пионеры носили самые разные - те же пилотки, только не белые, а цветные, панамки, кепочки, фуражечки или тюбетейки, обычно круглые. А вот Сережа Бабаджанов носил четырехугольную тюбетейку узбекско-таджикского фасона. Всякий раз, когда Петя вспоминал о Сереже, он стоял у него перед глазами в этой ярко расшитой тюбетейке.

Как-то раз Петя Каверин с Сережей Бабаджановым забрались после полдника в сколоченную из досок деревянную коробку, возведенную вокруг флагштока с трепыхавшимся (а чаще - просто висевшим, как тряпка) на нем красным лагерным флагом (такие имелись в каждом лагере - причем не только пионерском). Они болтали там о разных разностях, и в том числе, конечно, о девчонках, о том, как они устроены, и о разных вещах, с ними связанных. Впоследствии Петя тщетно пытался припомнить, как именно все произошло, но Сережа предложил ему помериться половыми членами - у кого длиннее. Прик Сережи оказался больше - да и растительность у него на лобке была гораздо гуще, темней и курчавей Петиной. Впрочем, дело было не в этом. Взяв Петин фаллос в руки, вертя и разглядывая его, Сережа попросил у друга разрешения немного пососать его, и, получив Петино несколько недоуменное согласие, немедленно взял его совсем недавно начавший восставать, как правило, ночами, розовый прик в рот, принявшись весьма умело (как Петя осознал впоследствии, ретроспективно) лизать его, сосать и всячески ласкать (он делал это явно не впервые, что Петя, однако, тоже сообразил лишь впоследствии, а не в те минуты, будучи всецело захвачен новизной ощущений и не способен к анализу происходящего). Поначалу Сережа то и дело выпускал Петин прик изо рта, разглядывал его, держа его перед собой и приговаривая, какой он холодненький, солененький и горьковатый, называл его то сосиской, то колбаской, то сарделькой...а потом умолк и продолжал трудиться молча (не считая неизбежного в подобных случаях негромкого сопенья). Пете все это было крайне любопытно, любопытство постепенно нарастало (вместе с нараставшим - поначалу незаметно, а потом - очень даже заметно, и притом все быстрее, возбуждением), пока...пока не случилось то, что неизбежно и должно было случиться в данных обстоятельствах - и Омар извергся (или, попросту говоря, кончил), излив весь запас содержавшегося в его юных тестикулах свежего семени в рот крепко зажмурившегося пионера Сережи Бабаджанова. Петя навсегда запомнил его склоненную набок, коротко стриженую, черную голову, капельки пота на его красивом, как у девочки, лице и опущенные веки с длинными черными ресницами в полумраке дощатого ящика), чьи горячие губы плотно сомкнулись на Петиной столь бурно восставшей плоти. А Бабаджанов, так сказать, у Пети "отсосал". Ощущение было настолько острым, новым, необычным...впрочем, всякий может себе это при желании представить.

Если вспомнить популярное четверостишие, бытовавшее в среде советских школьников:

Октябренок Савин Петя
Поперхнулся при минете
И за это, говорят,
Исключен из октябрят,

то можно лишь заметить, что к Петиному солагернику Сереже Бабаджанову это никак не относилось - впрочем, он  был давно уже не "октябренком-внучонком Ильича", а "юным пионером-ленинцем". Хотя, конечно, было и на этот счет четверостишие:

Если мальчик-пионер
Ночью лезет в домик,
Не бери с него пример!
Этот мальчик - гомик!

Так совершилось Петино грехопадение.

Конечно же, у каждого когда-то был свой первый сексуальный опыт (у кого раньше, у кого позже), запоминающийся на всю жизнь, что бы ни произошло впоследствии. Так, например, Остап-Шахвердян пережил этот опыт, как он сам поведал Омару, в их родном Доме Страха на уроке ботаники. Остап, как всегда, болтал (или играл в "морской бой", а скорее всего - делал и то, и другое одновременно) с Вовой-Коровой Смиловым, с которым сидел за одним столом (в кабинете ботаники и зоологии, расположенном на последнем, четвертом, этаже Дома Страха, парты заменили столами раньше, чем в других классных комнатах), и учительница биологии по прозвищу "Ширинка", или "Шкап" (Ширинкова Клавдия Порфирьевна), пересадила его за другой стол, к Рите Павловой, безупречно (для своего юного возраста) сложенной блондинке с типично нордической внешностью - белокурой и голубоглазой, белокожей, с розоватыми, как на статуэтках севрского или мейссенского фарфора, щеками, стройной и длинноногой, перси которой к этому времени уже вполне расцвели (как, впрочем, и у многих других Петиных одноклассниц, созревших раньше своих сверстниц и потому явно не способных вместить свои формы в ставшие им слишком узкими, короткими и тесными коричневые школьные платьица). Не зря Апостол, глядя ей на грудь, всегда толкал Омара в бок локтем, шепча: "Ты только погляди, какое вымячко!" Родители многих Петиных одноклассников (и одноклассниц) к тому времени перестали - видимо, из экономии - ежегодно обновлять своим отпрыскам школьную форму (из которой те все равно успевали вырасти, не дожидаясь обновления форменного гардероба), так что форменное платье Риты (соседка которой в тот день в школу почему-то не пришла, и ее место рядом с Ритой пустовало) уже далеко не доставало ей до крепких, почти идеальной формы, колен, обтянутых дефицитными колготками вызывающе красного цвета. В-общем, по словам Остапа, он и сам не заметил, как его правая рука оказалась под столом, на Ритином левом колене. Шаловливая ручонка Шурика стала постепенно подниматься все выше и выше (Рита при этом хранила полное молчание, и только румянец на ее щеках становился все ярче, пока не распространился на все ее фарфоровое личико, ставшее в конце концов краснее государственных флагов Союза Советских Социалистических Республик, Китайской Народной Республики и Демократической Республики Вьетнам вместе взятых). Ощущения, испытываемые Шуриком, были, как и в Петином случае, не сравнимы ни с чем, испытанным им ранее. Только звонок на перемену положил конец этой невыразимо сладостной пытке, но главное (на тот момент) уже произошло...

Петя Каверин и Сережа Бабаджанов просидели в ящике под красным знаменем довольно долго, причем Сережа все не унимался. Петя хорошо запомнил, как он потихоньку, с удовольствием - да что там, с нескрываемым наслаждением! - водил кончиком своего явно опытного, несмотря на юный возраст (но ведь южане, как известно, созревают рано) языка (он у него был более заостренной формы, чем у Пети) вокруг головки Петиного прика, который цепко держал своими горячими пальцами, неторопливо - с чувством, с толком, с расстановкой - слизывая капельки, начиная снизу, с "уздечки", как ласкал его, как, пробуждая к новой жизни, теребил и тормошил, тискал, катал и тер между ладонями, закладывал за щеку, втягивая его в рот то более, то менее глубоко, слегка покусывая головку, а порой заглатывая его почти целиком и кусая у самого основания, вплотную к лобку (что, естественно, прибавляло Пете остроты ощущений)...А главное - этот запах...Так пахнут весной, если к ним как следует принюхаться, свежесрезанные веточки вербы...В-общем, Петин первый сексуальный опыт был весьма своеобразным, необычным и...поистине незабываемым.

Смена закончилась, Петя уехал с родителями на море, в Москве я с Сережей больше не встречался, на следующий год поехал на лето уже не в пионерлагерь, а на дачу в Абрамцево, где его с распростертыми объятиями встретил друг и одноклассник Шурик Шахвердян. Пути Пети и "вафлера", или "защекана" (как впоследствии было принято говорить о таких отроках и юношах; впрочем, их, бывало, называли и похлеще!) Бабаджанова разошлись навсегда. Остались лишь воспоминания (во всяком случае, у Сережи - для него опыт подобного общения со сверстниками, как уже говорилось выше, явно не был столь новым, как для его юного партнера по оральному сексу).

Когда Петя в школе под большим секретом рассказал Апостолу, как своему самому лучшему и верному другу - распространяться на этот счет с другими одноклассниками Омар интуитивно поостерегся и, вероятно, правильно сделал!- о том, как он "дал в рот" пионеру Бабаджанову, Мэтр долгое время отказывались Пете верить (или делал вид, что отказываются - хотя, зачем ему было делать вид?)...Со временем, впрочем, поверил.

С тех пор Петя больше ни разу не занимался оральным сексом ни с одним представителем мужского пола. Единственное, что он в определенный период позволял себе с фрэндами (в первую очередь - с Апостолом), так это совместные занятия мастурбацией ("проверка прочности" презервативов - продукции Баковской фабрики резиновых изделий; закордонные разноцветные презервативы с усиками, шариками, пузырьками на конце - были редкой экзотикой для простых советских школьников, причем порой они с друзьями "дрочили" друг-другу, в том числе и при созерцании женской натуры, запечатленной на фотобумаге (отцы некоторых одноклассников, будучи "выездными", привозили из-за "кордона" цветные эротические открытки, календарики, журналы и прочее в том же роде - а сыновья их находили и использовали по прямому назначению)... Впрочем, этот период - "мастэрбэйшен сам тайм бифор", как поется в известной рок-опере - был сравнительно недолгим - очень скоро фрэнды вступили на путь нормальных, сиречь, гетеросексуальных, половых контактов.

          *      *     *               

Омар ходил в Дом Страха вот уже десять лет. Но никогда еще ему так не хотелось подольше не выписываться. Однако пришлось.

Несмотря на мамины протесты, Петя не переменил трусы и пошел в поликлинику в рваных (зато белых, в подражание Розенбергу, введшему у них в школе эту моду).  С реки дул пронизывающий осенний ветер, без труда проникавший под куцую почтальонскую курточку Пети, подаренную ему когда-то Апостолом, которую Омар упорно продолжал носить, невзирая на протесты предков, требовавших объяснить, откуда куртка (по правде говоря, и сам Апостол вряд ли смог бы вспомнить, даже если б захотел, где и когда он эту куртку скоммуниздил). Под ногами шуршали сухие темные листья. Петя шел, сгорбившись, высоко подняв воротник, похожий со стороны на вопросительный знак.

Перед самой поликлиникой он поскользнулся и упал (но, к счастью, на руки). Стоявший неподалеку лемур в оранжевой безрукавке смачно сказал: "Хлобысь!" и заклекотал, а во рту у него запрыгали желтые зубы.

"Он полагает, что смеется!" - подумал Петя, поднимаясь и стараясь счистить с перчаток бурую грязь.

Запах лекарств, стоявший в поликлинике и пропитывавший даже коридор, держал Петю в состоянии беспокойства и ожидания чего-то необыкновенного. От нечего делать он стал перечитывать письмо, полученное из Ленинграда:

"Здравствуй, Пит!

Мы живем хорошо, каждую субботу ходим на флэты. Только Поль что-то в уме повредился. Оно совсем оброс и ходит во всем рваном. Несмотря на наши слезные просьбы, уверяет, что это и есть настоящий хиппизм..."

Петя вспомнил Ленинград. Там все было по-другому. Светило солнце. Вокруг кафе "Лакомка" сидели детки в желтых махровочках и желтых же носочках – как цыплятки из инкубатора. В "Лакомке" он познакомился с клёвенькой гирлой по имени Настенька. У нее не хватало переднего зуба, а на голове был обруч из ярко-желтого металла. Началось все с бутылки болгарской "Гъмзы". Через полчаса Петя уже хотел ее окрестить и лил ей темно-красное вино на лицо, на волосы, на обруч, а она радостно мотала, как кобыла, головой. Естественно, их попросили из кафе.

Настенька вела себя как самый закадычный Петин фрэнд. У нее оказалась в заднем кармане застиранных джинов пятерка. Они купили две ужасающие размером бутылки алжирского и опустошили их под полосатым тентом, пряча ботлеры под стулом и подливая то и дело вайн из них в пивные кружки. Черные тучи окаймляли края неба, солнце тяжко било по мозгам. Петя и Настенька побрели по улицам, крича что-то, как сумасшедшие. В голове у него все перемешалось, образы реальности – с бредом и воспоминаниями, запомнилась только странная фигура шедшего по Невскому худосочного парня с рыжей бородкой и в мушкетерской шляпе с двумя страусиными перьями – черным и белым. На Настеньку при виде парня напал приступ смеха. Она откинулась назад, потом упала вдруг вперед, ухватилась за Петино плечо, и все тыкала пальцем в удаляющегося оригинала, крича: "Ой, не могу! Кот в сапогах!"

Петя обнял Настеньку и затянул ее холодные скользкие губы в свои. Она, сопя, выпустила ему в рот порцию слюны, запустив Пете руку под майку.У нее были жесткие костлявые пальцы с острыми ногтями.

Дворцовая набережная кишмя кишела иностранцами и соотечественниками. Пестрели плакаты. Стоявшие на Неве мышино-серые, как Петина школьная форма, военные корабли были украшены вымпелами и флажками. Петя с Настенькой подоспели как раз к началу фейерверка в часть Дня Военно-Морского Флота. С кораблей выпускали заряды, рвавшиеся в воздухе. На Ростральных колоннах зажглось оранжевое газовое пламя. В небо с грохотом взлетали разноцветные ракеты, а два эсминца разыграли потешный морской бой, оглушительно паля холостыми изо всех орудий, после чего выпустили дымовую завесу, почему-то красного цвета. Вот бы Петин венценосный тезка порадовался, глядя на такую огненную потеху! Вскоре, впрочем, стало неприятно дышать из-за вонючего дыма. Да и хмель куда-то улетучился.

Настенька пригласила Петю на вечер, и он обещал ей прийти.
Маленькие юркие кораблики прошли по Неве, испуская фонтаны воды, и сразу как-то похолодало.

Не зная, чем занять оставшиеся у него два часа времени, зашел в пирожковую. Взяв кофе, два сока и четыре пирожка, он сел за свободный столик у окна и стал медленно есть и пить, растягивая время. В пирожковую зашел хромой старик с палкой и, поколебавшись, сел за Петин столик. Петя жевал, рассеянно прихлебывая кофе. Пирожки были вкусные, с зеленым луком и с крутым яичком. Кто-то сунул пятачок в музыкальный ящик, и знакомый голос Анны Герман запел про памятник надежды, незнакомую звезду и синие московские метели.

Хромой старик перегнулся через стол к Пете, взявшему стакан с соком, и тихо попросил:

"Сынок, оставь, пожалуйста, хоть на граммулю! Если бы ты знал, как тяжело..."

Петя молча поставил перед ним полный стакан.

Старик выпил сок залпом и продолжал:

"Дорогой мой! Извини меня..."

Петя, испытывая почему-то большую неловкость, как будто был чем-то обязан хромому, быстро вышел из пирожковой и направился к трамвайной остановке.

Настенька открыла ему не сразу – она молола на кухне кофе.

"Я тебе приготовлю двойной!" - предложила Настенька с улыбкой (Петя невольно подумал, что ей, наверно, удобно плеваться сквозь дырку от переднего зуба). Гирла успела вымыть голову и сменить синие джины, желтую махровку и замшевые летние полусапожки на зеленую юбку с разрезом, розовую лапшу и полукеды на босу ногу.

Пожав плечами, Петя толкнул дверь в комнату, из которой оглушительно гремел музон. Дверь обо что-то стукнулась. Заглянув в комнату, Петя немного удивился – на полу факались в четыре пары. Угрюмый, тощий и очкастый оборванец с длинными волосами, по-женски обрамлявшими лицо, сидел прямо на полу, вытянув длинные, как палки, ноги в  стоптанных мокассах и пудрился, держа в руке зеркальце.

Прикрыв тихонько дверь, Петя вернулся в кухню - маленькую и тесную (про такую говорят: "Кухня немного узка в бедрах").

Настенька уже разлила кофе по чашечкам.

"Слушай" - спросил Петя – "что это там у тебя за стрёмный мэн с пудреницей сидит? Видок у него, как из крэзи-хауза".

"А, это Поль" - махнула рукой Настенька – "он, кстати, тоже из Москвы. У него мани кончились, он и застрял у меня, ждет вот уже неделю, когда ему пришлют на обратный билет".

Она достала из кухонного шкафа "Жупский Рубин" в круглой плоской граненой фляге. Петя сразу узнал этот редкий в Союзе "виньяк а ля коньяк", как значилось на этикетке, которым его однажды угощал в Москве фрэнд, чьи родители не вылезали из Югославии.

"Кучеряво живешь!" - Петя отхлебнул кофе и обжег себе весь рот (кофе был как огонь).

"Да наплевать!" - сказала Настенька – "Что ж такого, если я его люблю, этот "Рубин". Вернутся предки – не убьют меня за это..."

- А вдруг убьют?

= Убьют  так сядут.

- А сама ты разве смерти не боишься?

"Боюсь!" - серьезно ответила Настенька - "Как огня, боюсь смерти! Жить надо, жить..."

Обнявшись, они долго тихо целовались. Пете казалось, что они вот-вот вытянутся высоко-высоко, до неба, что никакого потолка над ними нет, что они совсем не в кухне, а где-то в лесу, вдали от города. Он на время даже потерял способность видеть, впившись в Настенькины губы долгим поцелуем, сжав ее в объятиях, как удав - безвольного кролика, с которым удав может делать все, что захочет. Его левая рука, расстегнув ей на груди лапшу, скользнула внутрь, под лифчик. Настенька мычала, чувствуя, как его пальцы теребят ее сначала мягкий, но очень скоро окаменевший сосок, перетирая его между подушечками. Она задыхалась, ей не хватало воздуха, и, когда Петя засунул руку в разрез ее короткой юбки, сдвинув трусы и найдя ту точку, которую искал, казалось, начала терять сознание. Он стал пытаться удовлетворить гирлу рукой, целуя при этом взасос и прижимая к себе другой рукой, как безвольную куклу, с которой можно было сделать все, что угодно.  Петя вовсю старался большим пальцем,  другие пальцы тоже не остались без работы. Настенька была вся мокрая внутри, и, наконец, почувствовав, как ее влага выделяется наружу, оторвала свои губы от Петиных и закричала (впрочем, это был скорей не крик, а стон, или нечто среднее между криком и стоном). Ее затрясло, и, она на какой-то миг отключилась, обвиснув у него в объятиях с тяжелой гибкостью неостывшего трупа.

Придя в себя и открыв глаза, Настенька увидела Петино лицо совсем рядом со своим, и, с трудом разлепив ссохшиеся губы, прошептала:

- Кайф!

Раскрасневшаяся и растрепанная, она, однако, не давала ему втолкнуть себя в комнату.

"Я тебе нравлюсь?" - все время спрашивал Петя.

= Да, да!

- Ты меня хочешь?

- Хочу...ты же видишь...

- Так в чем же дело?

- Нет...не могу!

И в то же время сама все крепче прижималась к нему.

Петя вырвался. Настенька отлетела к стене.

"Ну, я пойду" - сказал он.

"Почему?...Не уходи!"

Петя взял недопитый ботл "Жупского Рубина" и сунул его подмышку.

"Хоть адрес оставь..."

Петя вновь погрузился в пучину маразма...

Теперь он просматривал ее ленинградские письма только чтобы развеять скуку. Ему уже давно казалось, что то жаркое питерское лето не имеет к его теперешней жизни никакого отношения. Какая серость за окном! Опять холодный дождь...
Он собрался за литтл подремать, но тут дверь отворилась и на пороге появилась, вместо медсестры, сама Галина Сергеевна.

"Каверин, пройдите!" -  сказала она. И Петя вошел вслед за нею в открытую дверь кабинета.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БЕЗ ФАКА НЕТ ЛАКА

На подоконнике стояли кадка с чахлой пальмой, горшок с плоским кактусом, зеленоватое кашпо с каким-то ползучим растением и стопкой лежали чистые больничные бланки. За окном – лужи, глинистая грязь,  кое-где –  дожидавшиеся сноса грязные  халупы с глянцевыми от дождя ржавыми крышами. Омара знобило. Галина Сергеевна молча указала ему на стул рядом с собой. За спиной у нее пыхтела медсестра, заполняя какие-то бумаги.

Галина Сергеевна обеими руками поправила прическу. Петя расковыривал заусенец на пальце. Капли дождя барабанили по стеклу.

"Ну?" - улыбнулась Галина Сергеевна -  "Как мы себя чувствуем?"

"Спасибо, лучше..." - бесцветным голосом ответил Петя. Его раздражало пыхтенье медсестры.

- А горло не болит?

- Нет, не болит.

- Насморка больше нет?

- Есть легкий, по утрам.

- Ну, это пустяки. Насморк все равно не пройдет раньше, чем через неделю...

Петя молчал и думал:

"Ну, зачем она меня обо всем этом спрашивает? Да еще при медсестре? Какая-то бессмыслица!"

А кто-то у него внутри как будто говорил ему:

"Чего же тебе надо от нее еще? Она – врач, она на работе. Ты для нее – обычный пациент".

"Таня, на сегодня я прием заканчиваю" - Галина Сергеевна отложила Петину карточку – "это последний больной".

Она прибавила еще несколько слов, но Петя их не расслышал – так оглушительно вдруг застучало у него в ушах.

Сестра вышла, и в глаза Пете наплыл туман.

"Ну, раздевайся" - как бы в задумчивости сказала Галина Сергеевна. Потом она вдруг странно рассмеялась и, встав из-за стола, шурша халатом, подошла к двери. Тихо повернула ключ в замке. От Пети не ускользнуло ни одно ее движение. Он почему-то медлил снять с себя футболку, но потом решился.

Галина Сергеевна смотрела на него так, будто видела впервые в жизни. Потом сказала:

"Приляг на диван!"

На глазах у Пети тело его покрылось испариной. Он снял шузы и лег животом на холодную клеенку.

"Да нет же, на спину!" = засмеялась Галина Сергеевна.

Она присела на край белой больничной лежанки, наклонилась над Омаром и начала стучать его по груди, слегка мять живот. Прядка рыжих волос упала ей на лоб, она ее нетерпеливо сдула. Ее зеленые глаза  потемнели, как у тигрицы, потеряв всякое выражение. В ушах Пети, оглушенного стуком собственного сердца, шумело, кровь прилила к его щекам, губы сами собой расползались, в паху знакомо и сладко тянуло.

Он как-то неосознанно, мгновенно обнял Галину Сергеевну обеими руками и, притянув, повалил на себя. Какая восхитительная, горячая тяжесть! В первое мгновение она вдруг отклонила голову назад, но Петя уже, словно коршун, впился ей в губы. Задохнувшись в поцелуе, она тихо и глухо застонала. Омар почувствовал, что она задыхается, и разжал наконец руки. В кабинете сильно и резко запахло потом его немытого тела.

Галина Сергеевна оторвалась от него и схватилась за щеки. Она возбужденно смеялась и бормотала:

"Это как во сне...Этого быть не может!.."

Петина рука поползла вверх по паутинке ее чулка, Одновременно нарастала тяжесть в низу его живота. Когда он отстегнул резинку, Галина Сергеевна опять дала ему свои губы. Но как! Рот Омара наполнился кровью. Теперь она уже рычала.

Петя вскочил и, торопясь, опрокинул ее на диван. Лихорадочно, быстро он стал стаскивать с нее халат, потом – вязанку, путаясь пальцами в шнуровке. Прик Омара не просто стэндовал, а просто дыбился, как разъяренный дикий мустанг. Теперь его больше не интересовало, будет ли кто ломиться в дверь кабинета, или нет. Когда он взобрался на Галину Сергеевну, откинувшую голову, ее зеленые глаза, зрачки которых расширились до предела, стали совсем черными, бездонными, пустыми, раскрылись блестящие губы. Он очень долго не мог спустить с нее трусы. Но вот наконец! Омар почувствовал, как она раздвинула ноги, свирепый импульс передался его ногам – и вот оно, то ни с чем на свете не сравнимое еканье и дерганье внутри и вокруг быстрого прика, и то замечательно липкое и горячее! Он чувствовал себя каким-то облаком, которое обволокло ее затвердевшие, острые груди, налившиеся, словно яблоки, когда он сдавливал, сжимал, сосал их окаменевшие соски. Она коротко, восторженно мычала, корчась и изгибаясь дугой, впившись зубами в свою левую ладонь, заглушая рвущиеся с губ стоны и крики. В глазах у Пети плясали темные ноющие вспышки.

Дождь монотонно барабанил по крыше поликлиники и вспенивал грязные лужи...

Петя крепко поцеловал ее в искусанные губы. Остывшее липкое стягивало кожу. Он кое-как вытер живот и бедра рваными, когда-то белыми, трусами. Потом довольно равнодушно (даже сам удивившись этому равнодушию) помог Галине Сергеевне надеть бюстгальтер. Трусики оказались испорченными. Она, морщась, натянула на голые влажные бедра шерстяную юбку. Петя, как всегда в таких случаях,  с удивлением смотрел на короткий кожаный обрубок,  похожий на усеченную сардельку, и думал:

"Неужели же это мой дикий мустанг? Как непохоже..."

"Я, наверно, сумасшедшая..." - сказала Галина Сергеевна – "Что это вдруг на меня накатило?  Меня с работы выгонят...да что!...посадят, если кто узнает..."

Взяв со стола пудреницу с зеркальцем, она раскрыла ее  и стала поправлять прическу.

"Слушай, у тебя есть муж?" - спросил Петя совершенно неожиданно для себя.

Галина Сергеевна как-то странно посмотрела на него, слегка склонив голову набок:

"Нету..."

"В двадцать пять лет никого нету?"

"С чего ты взял, что в двадцать пять? И почему же – никого? Просто я не замужем..."

Петя притянул ее к себе так сильно, что она чуть не переломилась надвое. Если бы ему сейчас попался человек, назвавший это "засосом", Омар убил бы его на месте...

Он шел домой, подняв воротник, не замечая, что его щеки все еще измазаны губной помадой. Удивительно быстро все случилось...До дому Петя добирался часа два, идя прямо по лужам, словно танк. А дома никого не оказалось. Только Катон выбежал ему навстречу, радостно мурлыча. Кота сегодня вымыли, шерсть на его груди была белой, блестящей. Петя пощекотал ему пузико. Катон сразу стал серьезным и лягнул его правой задней лапой.

Расстегнув джины. Петя провел рукой по лобку и понюхал. О, этот запах горьковатых веток свежесрезанной вербы! Омар вытер руку о штанину и стал набирать воду в ванну.

Ему вдруг показалось, что он сегодня вообще не выходил из дому, весь день спал и только что проснулся.  Да нет, не может быть...

Лежа в коридоре, Катон лизал свою левую переднюю лапу.

"Без фака нет лака!" - вспомнилось ему – "Какой дурак это сказал?"

              *          *           *

День настал. Город только начинал смывать с себя ночную плесень, а Петя уже мчался в вагоне метро со скоростью, ему неизвестной, в направлении центра Москвы. Люди в вагоне теснились, как сельди в бочке. Казалось, все они, без исключения, источали крепкий запах пота. От некоторых несло еще и перегаром, но таких счастливцев было мало, по причине раннего часа  (спиртное в магазинах отпускали только с одиннадцати утра). А у тех пассажиров, которым пить было некогда или не на что, глаза были полны злобы. Души же их были подобны пороховым бочкам – не хватало лишь зажженного фитиля или обычной спички, чтобы вызвать взрыв страстей...

С некоторых пор Омара потешало ходячее мнение о человеке, как о мере всего прекрасного. Особенно, когда он вглядывался в лица своих уважаемых сограждан. Что это? Свиные рыла, обезьяньи уши, совиные глаза, бульдожьи  морды, бычьи шеи, носы – словно клювы стервятников. И у всех – одинаково недовольное и полусонное выражение "лица"...

На первой же станции перехода в вагон хлынула еще более потная и разгоряченная толпа. Мужчины – кто плечом, кто животом – безжалостно заталкивали женщин вовнутрь, а те только беспомощно моргали густо накрашенными, черными ресницами. Пете, как обычно, отдавили ногу.

Поезд тронулся. Поежившись, сдавленный потной толпой, Омар рванулся и освободил руку с портфелем. Прижатая к нему другими пассажирами женщина в белом плаще ойкнула - у нее треснул и пополз чулок. Извинившись, Петя погладил даму в белом по ноге. Она отшатнулась (вернее, попыталась отшатнуться, хотя это было в давке совершенно невозможно), но, похоже, не слишком рассердилась.

На Маяке, прямо перед парадным фасадом огромного здания "Моспроекта" (впоследствии в этом здании разместился Комитет по промышленной политике, а затем - Министерство экономического развития Российской Федерации - В.А., А.Ш.), увенчанного на крыше контурным изображением красного знамени и громадной надписью "КОММУНИЗМ – ЭТО МОЛОДОСТЬ МИРА И ЕГО ВОЗВОДИТЬ МОЛОДЫМ!" (по вечерам  лозунг загорался кровавым неоновым светом) торчали двое молодых людей с портфелями. При виде Омара они пришли в движение. Петя остановился перед кинотеатром "Москва", делая вид, будто читает уличную газету.

Молодые люди подошли к нему с двух разных сторон и тихо поздоровались, незаметно подняв правую руку с указательным и средним пальцами, растопыренными в форме буквы "V".

"Вас никто не видел?" - поинтересовался Омар, не глядя на подошедших.

"Да вроде бы никто" - ответил один из молодых людей, пониже ростом, с усиками, в серой нейлоновой куртке.

"Нашли место – перед самым метро! Встали, как манекены!" - сердито сказал Петя – "Как на ладони, отовсюду видно!"

"Манекен пись!" с глупым видом ответил второй, долговязый,  белобрысый и лохматый, вспомнив Бельгию, где когда-то прожил год с родителями (он даже носил на шее в память о пребывании в Брюсселе кулон в виде писающего мальчика)

"Мудила!" - коротко заметил Петя – "У кого сколько манюхи?"
 
"У меня восемь эр" - сказал низкорослый с усиками.

"У меня полтинник!" - выпалил лохматый.

"Вот и прекрасно. У меня в кармане рупь. Всего девять пятьдесят. Примерно три кола на рыло. Это радует..."

"Ну, так едем? Только рожай быстрее!" - нетерпеливо перебил Омара низкорослый.

"Конечно, едем, как решили!"

Вместо того, чтобы идти в Дом Страха, фрэнды отправились на ипподром. Время от времени, хоть и не слишком часто, они позволяли себе так расслабиться, устроить "разгрузочный день". Чтобы халдеи не возмущались по поводу пропуска их подопечными занятий, соратники по Клубу писали друг другу оправдательные записки от имени предков для вручения учителям. Этот фокус действовал, поскольку они "расслаблялись" достаточно редко, не забывая о необходимой осторожности и умеренности во всем - в духе любимых изречений Инжира: "Эст модус ин ребус" и "Пан метрон аристон" (высокообразованный Крепыш знал даже латынь и греческий - впрочем, он был из насквозь, до вони интеллигентной семьи - немцы говорят про такие "штинкинтеллигент" -, сын мамы-адвоката и папы-хирурга, известнейшего в Москве проктолога, или "специалиста по жопам", как почтенный доктор сам отрекомендовался как-то на праздновании дня рождения своего отпрыска родителям его одноклассников, приехавшим разбирать своих чад по домам; мамы Пети и Андрея были шокированы, но со временем привыкли к его манере выражаться).

У задней двери в троллейбусе трясло и качало, как на катере в открытом море. Приходилось стоять на согнутых в коленях ногах, используя их в качестве амортизаторов.

Низкорослый Милюков-Старик  и лохматый Табуреткин-Дракула стояли по правую и левую руку от Каверина, небрежно зажав портфели между ног. Петя смотрел на них и думал:

Вот эти люди – мои соратники по клубу. Что же нас объединяет? Прыщи на щеках? Баки? Нечесаные волосы?

По Горки-стрит, словно жуки, сновали тачки и троллейбусы. Серое небо низко нависло над Москвой. По круглому медному солнечному диску перебегали едва заметные волны, бросая красноватые блики на стекла витрин.

Выйдя у Белорусского вокзала, они пошли дальше через железнодорожные пути. Мокрый песок прилипал к подошвам. С помоек несло привычной вонью. Омар взял у Дракулы сигарету и затянулся. Полегчало. Петя пригладил волосы, прилипшие к потному лбу. Мелкие камешки перекатывались под ногами.

Вот и последняя колея. На платформе за ней красовался решетчатый щит с вывеской конного завода.

Дядя Вася Кочкин, ковыряя в желто-рыжих от курева зубах, вышел из конюшни – и опешил:

Три молокососа с портфелями подмышкой вскарабкались на железнодорожную платформу, пролезли под цепью на воротах и остановились, нагло глядя на него. Один из них, лохматый, вынул пачку явской "Явы", и к ней сразу протянулись две руки. Дядя Вася Кочкин все еще продолжал  стоять в нерешительности, почесывая свой объемистый бэксайд широкой ручищей с вытатуированной крупными синими буквами надписью "Север". Молокососы, словно по команде, выпустили дым ему в лицо.

Бурая понурая коняга, запряженная в телегу, оживившись, игриво заржала.

Икнув, дядя Вася махнул рукой и побрел к коняге.

Фрэнды  решили, что здесь больше нечего делать, направились к зданию школы верховой езды. На долю секунды их внимание привлек отдаленный раскат грома – это дядя Вася рыгнул.

Членам Клуба Одиннадцатой Заповеди приходилось и раньше бывать на ипподроме. Порою половина класса ехала на Беговую, поддавшись уговорам Старика, прозванного, за свою любовь к лошадям, еще и Кобылятником. Сказать по правде, Старик был единственным из их класса, кто добился хоть каких-то успехов в верховой езде. Для остальных поездки на ипподром, устраиваемые обычно не в "разгрузочные дни", а в промежутках между экзаменами, когда ярко светило солнце и в воздухе кружился аллергенный тополиный пух, были только предлогом для пьянки. Жизнерадостные одноклассники Омара падали духом, стоило им войти в темное, смрадное помещение манежа. По сырому песку маленькой арены уныло трусили лошади со скучными седоками на спине. Стойла были зловоннее помойных ям. А чтобы получить возможность ездить на площадке под открытым небом, надо было сперва выстоять утомительно-длинную очередь перед кассой.

Петины одноклассники начинали мерзко сквернословить, стегать хлыстиками (у кого они были) себя по голеням и выкуривать уйму сигарет. Потом им в голову всякий раз приходила спасительная мысль: а стоит ли платить целый кол за то, чтобы шестьдесят минут трястись в жестком седле, чихая от попавших в нос песчинок и опилок, нюхать конский пот и потеть при этом самому? Лучше пива закупить на эти мани! Не все же рождены на свет ковбоями! Обычно так они, в конце концов, и поступали. И дринкали кисловато-горькое, с сильнейшим привкусом дрожжей,  отечественное пивко из ботлов зеленого и рыжего стекла, расположившись прямо на траве.  Было ужасно весело. Лошади ржали, наездники – тоже. За время их общения они успели многое перенять от лошадей.

Давно прошло это привольное время, думал Петя, стоя в длиннющей очереди перед кассой. И тут же с удивлением поймал себя на мысли: Да как же так?! Почему я всегда чем-нибудь недоволен? Что мне, вечно надобно больше других? Но вот что надобно другим – это Петя тоже было неведомо.

По манежу рысила на гнедой лошади молодая англичанка в седом парике. Ее лицо выражало верх удовлетворения самой собой и всем светом, на носу розовели марсианские очки, делавшие счастливую наездницу похожей на стрекозу и муравья одновременно.

Интересно, был бы я так же доволен на ее месте, думал Омар. Он знал эту англичанку.  По понедельникам она приезжала на ипподром в "мерседесе" цвета, кажется, "балморал стоун", а уезжала иногда вместе с румяным бородатым голландцем, так же довольным собой и жизнью; как она. Эти люди казались Каверину всегда спокойными и уверенными в себе и потому оставались для Пети загадкой. В них было то неуловимое, благодаря чему всегда отличишь иностранца от советского "трудящего", как бы тот не был одет.

Омар перехватил взгляд Старика, ставший вдруг дружелюбно-подобострастным.

По холодному коридору приближался, держа руки в карманах, жлоб с почти квадратной фигурой. Мощные, растущие как будто прямо из затылка, плечи, сгорбленная спина, короткие и толстые кривые ноги. Лицо его было шершавым, но полным, кровь с молоком. Низкий обезьяний лоб зарос жесткими, как проволока, волосами, челка доходила до самых сросшихся на переносице бровей. Тусклые и мутные глаза неопределенного цвета смотрели в одну точку. Квадратная челюсть усиливала сходство парня с гориллой, но оттопыренные уши заставляли вспомнить шимпанзе. В ушах было полно серы. Выцветший защитный ватник с солдатскими пуговицами и клетчатые клеши были в разных местах перепачканы охрой, мазутом и засохшей, но все еще пахучей блевотиной.

Жлобу, видно хотелось спать, ибо брел он довольно лениво. Зато Старик так и подпрыгивал на месте от волнения.

"Привет, Валера!" - крикнул Кобылятник и поднял два растопыренные пальца.

Под глазом у молча стоявшего Пети едва заметно дернулась жилка. Его всегда коробило, а если быть точнее, то тошнило, от имени "Валера", а тут еще Кобылятник по-хиповски здоровается с этим жлобом.

"Привет" - глухо ответствовал Валера – "что это за хмыри  с тобой?"

"Да вот, Валера, познакомься" - смущенно заюлил Старик – "Мои друзья, тоже на ипподром пришли. Кататься".

Петя, посмотрев жлобу в глаза, чуть улыбнувшись, подал ему руку. Но не пожал.

Лицо Валеры не изменило своего выражения.

Дракула быстро сунул ему потную от волнения ладонь, наклонил голову и выпалил: "Леша!"

Жлоб усмехнулся:

"Значит, кататься приехали...Ну, это по делу..."

Усевшись на скамейку, он поднял воротник  тужурки и положил ноги в выцветших кедах на барьер манежа.

Поколебавшись, Каверин уселся рядом с ним, несмотря на запах.
А Табуреткин, держа руки за спиной, начал с кислой миной мерить шагами коридор.

Мордастая женщина с огромным хлыстом, неодобрительно поглядывая на него, приблизилась к барьеру.

Жлоб неторопливо снял с барьера ноги.

"Дай сигарету!" - приказал он Старику. Тот сразу же повиновался.

"Пойдем покурим".

На улице Валера, помолчав, сказал:

"Вам тут долго придется торчать. Больше часа – это сто пудов. И еще неизвестно, попадете ли".

Старик щелкнул себя по пряжке ремня:

"Зато поездим! Ты будешь кататься, Омар?"

- Нет. Сегодня, пожалуй, не буду.

Уж очень не похоже было все это на веселые весенние и летние поездки. Сегодня Пете казались противными и Дракула, и манеж, и Кобылятник, лебезящий перед чудовищным Валерой, и запах конюшни. Изо рта у Валеры несло табаком пополам с перегаром.

"А я тут чеха одного измордовал" - сообщил он и сплюнул.

"Да ну!?" - Милюков по-птичьи повел головой – "Какого же? Ведь их тут много ездит...всех разве упомнишь...Черный такой, одноглазый?"

"Да нет!" - махнул рукой жлоб – "Такой высокий, жирный...Волосы длинные...В котелке все ходил..."

"А, так это Карел" - вспомнил Кобылятник – "Он мне однажды сигарету дал!"

- Ну, вот его...

- Его? Но он не трус...

"Он не трус..." - согласился Валера.

Милюков по-ковбойски поставил ногу на перекладину ограды. Пете было неприятно смотреть на него, и он отвернулся.
А Дракула слонялся с видом человека, мучимого нестерпимой зубной болью, пока, в конце концов, не налетел на женщину с хлыстом, начав неловко и,  конфузясь, извиняться.

"Знаешь что, молодой человек!" - густым басом проревела женщина с хлыстом – "Ты, раз пришел сюда, то или катайся, или не путайся под ногами!"

"Очередь..." - робко сказал Табуреткин. Но женщина слушать его оправдания не стала. Судя по выражению лица, ее мучили менструальные спазмы. Интересно, подумал Каверин, неужели эта особа могла в молодости кого-то возбуждать?

Валера смотрел на женщину с хлыстом, не отрываясь. Его она, видимо, возбуждала и на закате дней своих. Хитер, Валера! Мечтает оседлать старую наездницу. Но она, наверно, привыкла к жеребцам...

"Пошли в раздевалку" - неожиданно предложил жлоб -  "Там поговорим".

Неужто он бисексуален? Однако нет, все было в норме. Раздевалкой на конезаводе называлась маленькая комнатка, вся меблировка которой состояла из двух скамеек и стола. Усевшись на стол, Старик предложил:

"А может, дринканем за литтл? Ждать еще долго..."

"Чего-чего?" - переспросил Валера.

"Я говорю, давайте выпьем за чуток!"

"А маны есть?" - алчно спросил Валера.

- Какие маны? А, мани! Конечно, есть! У меня восемь колов, кроме рубля, который отложен на верховую езду. Из этих восьми я могу тратить, опять же только рубль..."

- Это еще почему?

Старик страдальчески сморщил лицо:

"Понимаешь, я сегодня занимаюсь физикой с учителем. И должен заплатить ему семь колов за урок".

- А ты что, за каждый урок ему платишь?

- Ну да, а что?

"Глупо!" - авторитетно заявил Дракула, влезая в разговор, хотя его мнения никто не спрашивал – "Лучше платить сразу за весь месяц".

Милюков бросил на него взгляд, исполненный презрения. Но Табуреткин глазел уже на арену манежа и потому ничего не заметил.

Валера долго скреб затылок пятерней.

"Слушай!" - наконец сказал он Кобылятнику – "Пошли-ка ты сегодня своего учителя подальше! Лучше кирнем, как полагается! Идет?"

"Идет!" - сказал Старик – "Я два рубля даю".

"А на какие шиши ты ездить будешь?" - поинтересовался Дракула.

"Да...вот вопрос..." - Старик почесал у себя за ухом и молча поглядел на Петю, до сих пор не принимавшего участие в разговоре, пуская с загадочным видом кольца дыма в потолок.

"Послушай, Пит, тебе сегодня ведь не очень хочется кататься?" - спросил его наконец заискивающим тоном Кобылятник.

- С чего ты взял?

- Да ты же сам сказал...

"Сказал, да передумал" - отвечал Омар. Кобылятник раздражал его все больше. Что за похабень? Притащил фрэндов сюда, обещал лошадей и все тридцать три удовольствия, а теперь, оказывается, катанье чуть ли не отменяется, и впереди, вместо всех радостей земных, маячит перспектива пить хрен знает что хрен знает с кем.

(Далее в рукописи, к сожалению, лакуна и пометка рукой покойного Вальпургия Шахмедузова

Здесь: Климакс и про гомосека в дабле).

"О!" - Валера поднял грязный палец с обгрызенным, заросшим диким мясом ногтем.

Такое сияющее лицо было, должно быть, у Архимеда Сиракузского, когда тот с криком: "Эврика!" выпрыгивал из ванны.

"Вы тут посидите" - сказал он – "а я сейчас вернусь. Я мигом. Мы на пятерых сообразим. И деньги будут".

Хлопнув дверью, жлоб исчез.

Наступила минута молчания. Омар безмолвно сидел на скамейке, скрестив руки на груди.  Он жалел, что вообще поехал в этот день на ипподром. Искоса поглядывая на Каверина, Дракула молча расковыривал дыру в коричневых вельветовых штанах, неимоверно идиотских. Он боялся, что Валера, ужравшись в дупелину, отмудохает случайных собутыльников, и уже заранее считал Старика виновником своих будущих синяков и ссадин. Милюков виновато глянул на соратников:

"Не правда ли, потрясающий болван, этот Валера?"

"Твой здешний фрэнд" - с ноткой иронии в голосе ответил Каверин.

- Ну, что ты! Какой фрэнд! Скажешь тоже! Но, понимаешь, он тут конюхом работает. Если с конюхами быть в хороших отношениях, тебе всегда будут доставаться хорошие лошади.

- И часто ты с этими конюхами пил?

- Да нет, раз восемь.

- И часто они тебя били?

- Один раз. И то спьяну. На платформе.

- Дуракам счастье. Хорош член клуба!

Старик возмутился:

"При чем тут клуб? Служба службой, а дружба дружбой".

Дракула фыркнул:

"Нашел себе друга...сообразно интеллекту".

Кобылятник вспылил:

"При чем здесь интеллект? Меня интересует не эта дубина, а вино, которое мы с ним дринкаем! И потом: он тут всех гирлушек знает. А для клуба..."

- Что-что? Представляю себе, что это за гирлушки!

- Ты это зря! Тут есть Наташка - у нее такое вымя! И...

Но тут вошел Валера. Вслед за ним семенила престранная фигура. Крохотная головка тонула в огромной кепке, тощая грязная шея торчала, как палка, из синего свитера, сальные космы падали на воротник рваного засаленного ватника. Суетливо бегали водянистые глазки.

"Володя!" - представилась престранная фигура, быстро пожав всем руки. У Володи была горячая ладонь, противная и липкая от пота.

"Значь так" - он ковырнул в ноздре – "бум пить. Вот мои деньги" - он высыпал на стол целую кучу медяков и "серебра"  - "пиво и...и винишко. Во!"

"А когда?" - спросил Старик.

"Что? Пить когда? Да прямо щас".

"Нет" - замотал головой Милюков – "Сейчас никак нельзя! Мне еще ездить..."

"А на какие деньги?" - поинтересовался Петя.

Старик ухмыльнулся: "Достану".

Володя на мгновение задумался, затем произнес с просветленным лицом:

"Ничо! Мы тут винишка выпьем, пока ты ездить будешь. А тебе зато две бутылки пива оставим. Ну, давай считать. Валерка! Кладите все деньги на стол!"

Кряхтя и заметно потея, Валера насчитал шесть рублей сорок копеек.

"Во как!" - сказал Володя – "Ну чо, значь так. Пять бутылок пива, и еще "Хирсы" купим, да пожрать чо-нить посытнее..."

"А где покупать?" - спросил Валера.

"Где-где! У нас в столовке! Кто пойдет?"

"Сейчас подходит моя очередь ездить" - заметил Старик.

"Ах ты, черт!" - Володя глянул на Каверина- "Слышь, тя как зовут? Петя? Во, Петя, бери деньги, иди в столовку, купи пива, "Хирсы", колбасы там и хлеба, а может, пару плавленых сырков - "Дружбы" там или "Янтаря"! Идет?"

- А как пройти в столовку-то?

- А, эт просто! Дойдешь до путей, там перейдешь и справа от платформы желтое такое здание. Это она и есть, наша рабочая столовая.

Петя молча сгреб со стола манюху и сунул в карман.

"У кого портфель пустой?"

"У меня" - ответил Табуреткин.

"Окей, я его возьму. Не в руках же мне все это нести... Ждите!"

С этими словами Каверин вышел на свежий воздух.
Солнце больше не казалось медно-кровавым круглым щитом и изливало на окрестности конезавода радостный и мягкий золотистый свет.

Свистели локомотивы, лязгали рельсы, под ногами чавкали мазутные лужи.

Справа от платформы Омар узрел не одно, а целых четыре желтых здания. Женщины в оранжевых безрукавках орудовали лопатами и ломами. Черный едкий дым валил из трубы катка.

"Вы не скажете, как мне пройти в рабочую столовую?" - вежливо осведомился Петя у одной из работниц.

"В столовую?" - она отерла пот со лба – "да вон она. Войдите в первую дверь слева".

Поблагодарив ее, Омар вошел. Но на пути его оказалась еще одна дверь, и эта вторая дверь была заперта. Что за  хрень! Выйдя наружу, Петя заглянул в низкое, вровень с асфальтом, окно. Его взору предстало светлое и уютное помещение с дюжиной столиков, на которые были вверх железными ножками взгромождены легкие стулья. Лучи солнца сквозь оконные переплеты падали на чисто вымытый пол, расчерченный ими на светлые квадраты. Пожилые буфетчицы в белых халатах оживленно беседовали за стеклянной стойкой. В руках у них мелькали булки, колбаса, сосиски, яблоки и пиво – темно-зеленые и рыже-коричневые бутылки пива!

Каверин постучал в оконное стекло. Подождал с минуту и постучал еще раз. Да неужели же они и впрямь его не слышат?

Наконец одна буфетчица заметила его, прильнувшего к окну, и о чем-то спросила. Сквозь стекло Петя  с трудом расслышал:

"Чего тебе, мальчик?"

Поставив портфель на асфальт и приложив руки ко рту, он крикнул:

"Когда столовая откроется?"

Ему пришлось дважды повторять свой вопрос, выразительно шевеля губами.

Редкие прохожие в страхе шарахались от, очевидно, пьяного, несмотря на ранний час, молодого человека, громкими криками нарушавшего общественный порядок.

Наконец дама в белом поняла Петю и таким же манером ответила:

"В половине двенадцатого!"

На часах было ровно десять.

"А пораньше никак?" - поинтересовался Петя.

Буфетчица отрицательно мотнула головой.

Он попытался на пальцах разъяснить белой женщине, что беспокоит ее всего лишь из-за пары бутылок пива, но буфетчица оставалась неумолимой.

К слову сказать, Омар и не особенно усердствовал в мольбах. Дринкать в компании Валеры и Володи ему совсем не улыбалось. На обратном пути в голове Пети созрел хитроумный план, который Каверин решил претворить в жизнь во что бы то ни стало.

Когда Омар вошел в здание школы верховой езды, манеж был пуст. Значит, предыдущая группа уже перестала ездить.

В раздевалке сидел один Валера. При виде вошедшего его лицо заметно оживилось, утратив свое обычное сонное выражение.

"Купил?" - спросил он сразу потеплевшим голосом.

Каверин опустился на скамью.

"Нет. Не купил. Столовка открывается только в полдвенадцатого".

Теперь лицо Валеры выразило искреннее разочарование.

"Эх ты, дьявол!" - он топнул ногой – "Что ж нам делать-то?"

"Не беда!" - Петя оглянулся по сторонам – "А где же остальные?"

- Они коня кормят.

Валера в шутку хлопнул Петю по колену. Хлопнул не в полную силу, но так, что загудела коленная чашечка и затрещали школьные штаны. Сидеть с такой зверюгой в пустой комнате было не особенно приятно, но Петя не подал и виду. Ему казалось, что под страхолюдной оболочкой конюха Валеры скрывается природное добродушие. Он напоминает буйвола, спокойного, пока его не разъярят, думал Омар. И даже с виду походит на это парнокопытное, особенно из-за тупого выражения выпученных глаз. Конечно, нависшие надбровные дуги превращают его в гориллу, а оттопыренные уши – в шимпанзе, но, если на них не смотреть, то он – вылитый буйвол. Правда, лишенный рогов. Разумеется, рога ему можно наставить...Но нет. Я решительно не желаю тратить ради такого сокровища свою драгоценную мужскую силу...

Едва Омар подумал так, дверь, скрипнув, приоткрылась. На пороге стоял статный черноглазый наездник с удивительной бледностью на лице, еще полчаса тому назад гарцевавший на пугливой серой лошади с шорами на глазах. Петя, как зачарованный, не мог оторвать от его белого, как мел, лица.

"Вы не подвинетесь?" - Черноглазый мягко опустился на освободившееся место и принялся с жужжанием расстегивать молнии своих черных сапог. Прямо прелесть, а не сапожки, изящные, из тонкой лакированной кожи. Подобные Пете приходилось видеть редко, и то чаще у иностранцев. Странно, думал Каверин, мне кажется, я знаю этого человека. Нет, не может быть, впервые его вижу. Как он хорошо и красиво одет! Черные рейтузы с золоченой бляхой ремня, бледно-розовый батник, запонки в форме совиных головок с гранатовыми глазками. Но какая странная белая кожа. Как у альбиноса. Кажется, я видел это лицо когда-то во сне.

Неторопливо переодеваясь, черноглазый бросал на Каверина дружелюбные взгляды. Валера чесал волдырь на губе, что-то соображая.

"У Вас случайно закурить не будет?" - спросил он внезапно.

"Пожалуйста" - мгновенно отозвался Черноглазый, доставая...нет, не золотой тяжелый портсигар с алмазным треугольником на крышке, а всего-навсего пачку "Столичных". Валера благодарно закивал, пробурчав что-то невнятное. Себе же Черноглазый взял маленькую коричневую сигарку из целлофанового пакетика. Валера восхищенно покрутил башкой, но тут его взгляд упал на хлыстик незнакомца.

"Можно глянуть?" - робко попросил он и, получив разрешение, взял изящную вещицу в руки. Это был, собственно говоря, не хлыст, а стек, бамбуковая тросточка в миниатюре. На серебряном набалдашнике стека была выгравирована фамилия владельца четко различимыми буквами с твердым знаком на конце – "КАВЕРИНЪ".

Петю забила мелкая дрожь. Но мало ли Кавериных на свете! Хотя...

"Это хлыст наездника" - пристально глядя на Петю, объяснил Черноглазый –"который взял с ним Гран При 1903 года. Потом хлыст сломался, а я его нашел, склеил – и вот, изволите видеть, совсем неплохо получилось".

Пете стало жарко, потом его снова бросило в дрожь.

"Да-а-а!" - в восторге протянул Валера и стукнул себя рукояткой хлыста по башке. Послышался глухой звук, будто он ударил по бревну.

"Вещица – самый кайф, да? Хиповский хлыстик, да? Таким дашь раз по черепушке – и гроб заказывай, да? Им и лошадь убить можно!" - добавил конюх убежденно.

Как каплей никотина, подумалось  Омару. Он невольно улыбнулся, вспомнив Жеку-гитариста. Узнав, что Петя боролся в Мурашках с желанием насадить Светлану прямо у костра, отняв ее у Апостола, Деловар с таким же убеждением в голосе говорил:

"Тебя тогда бы точно посадили!"

В двух местах хлыст был действительно склеен. Валера пару раз рассек им воздух.

"Да, класс!"

Стараясь не глядеть на Черноглазого, Каверин рассказал, что его одноклассник Шурик Шахвердян смастерил себе хлыст из обмотанного черной изоляционной лентой железного прута с петелькой на конце.

"Да он дурак, твой Шурик!" - постучав себя по лбу, сказал Валера – "Кто же из железки хлысты делает? Да еще с изоляцией! Их надо делать из трости – вот как этот вот!" - он любовно погладил заклеенные места и серебряный набалдашник.

"Почему же ты не смотришь мне в глаза?" - тихо спросил Черноглазый у Пети.

Он говорит мне "ты"!

"Я вас впервые вижу!" - отвечал Каверин.  Охватившее Омара беспокойство стало нарастать. Что за шпионская история?!

"Ты ошибаешься" - заметил Черноглазый  – "в младенчестве я частенько держал тебя на руках. Помнишь пруд с золотыми рыбками? Помнишь листья кувшинок?"

Омар не верил собственным ушам, но напряженно слушал, пытаясь вспомнить то, о чем говорил черноглазый.

"Там птицы и звери едят у детей прямо из рук. Помнишь?"

Петя кивнул, глядя на него, как зачарованный.

"Там нет ни крапивы, ни колючек, и даже розы – без шипов. А как здорово было митинговать на ветвях старого дуба!  Правда? Ты сидишь на ветке, а вокруг порхают воробьи, синицы, а в дупле живет старый филин Бубу, родом из Северной Африки. А помнишь мальчика, который всегда против всего протестовал – даже против соски?"

"Помню" - к собственному удивлению, вдруг ответил Петя – "он говорил, к примеру: "Безобразие! Дети не имеют возможности вдоволь накричаться – предки сразу же затыкают им рот!  Неужели они не понимают, что надо с самого раннего детства тренировать голос и легкие?" Если не ошибаюсь, его звали Джерри Рубин..."

Но тут язык перестал слушаться Омара, и он спросил черноглазого:

"Откуда Вы все это знаете?"

- А я – директор пансиона для не родившихся детей, скажем так. Устраивает? Заказываю по  телефону аиста – он забирает маленькое существо и несет его по нужному адресу, как в сказке Андерсена. Вот так, мой маленький деревянный идол!

- Что-что? Как Вы сказали?

"А мне тут нравится", не отвечая на Петин вопрос, улыбнулся Черноглазый и уложил сапожки с хлыстиком в кожаный плоский чемоданчик – "я ведь сам раньше конным спортом вообще не занимался. Но дело в том, что супруга моя стала с прошлого года ходить сюда кататься. Она меня и уговорила.  Право же, я об этом совсем не жалею!"

Черноглазый  похлопал Омара по плечу, и того словно током пронизало. Эта теплая рука и сладковатый, ароматный дымок  сигарильи!..

"Кто Ваша жена?" - вырвалось у него.

- Не думай, это не англичанка в седом парике. Моя жена – царица амазонок.

Зашнуровав ботинки, Черноглазый надел черный плащ-дождевик и откланялся.

"Чего он тут тебе мозги крутил?" - спросил Валера.

Но, прежде чем растерянный Омар успел ответить, появились красный, как рак, счастливый Милюков с унылым бледным Дракулой.

"Ты что, махался с кем-нибудь?" - спросил Омар.

- Да нет, мы тут с гирлушками за литтл дринканули  портвею...Купил?

- Столовая была закрыта.

- Жаль-жаль...Ну, я сейчас поеду, а вы тут обсудите план дальнейших действий" - и его след простыл.

Следующим вошел Володя. Омар решил не дожидаться, пока и этот, в свою очередь, спросит его: "Купил?" и рассказал ему все сам.

"Тогда так" - видно было, как трудно Володе принять решение – "тогда так. Валерка, вот те деньги на "Хирсу", дуй в столовку и жди, пока откроется. Осталось полчаса. Да не в рабочую, а в столовку на вокзале, понял? Ну, иди...А ты," - он положил руку на плечо Табуреткину – "ты, друг, дуй на Беговую в гастроном. Купишь там пять бутылок пива, понял?"

Дракула вдруг обиделся: "Один я не пойду!"

"Это почему?" - опешил Володя и от возмущения надвинул кепку на глаза.

"Тут вот какое дело, мэн," - чуть успокоившись, сказал Табуреткин, доставая носовой платок – "тут вот какое дело. Я ведь совсем недавно к вам в Москву приехал. А в этом районе мне вообще еще бывать не приходилось. Объяснить, как следует, где магазин, ты не хочешь...Как  же я пойду?"

"Да как я тебе объясню, ежли я не умею!" - Володя с досадой выдавил прыщ на подбородке. Прыщ лопнул, и капелька белого гноя попала Валере на нос. Он утерся рукавом:

"Ну ладно, слушай. Пойдешь налево, через задние ворота выйдешь с ипподрома и попадешь на Беговую. На ту сторону перейдешь – и иди прямо до кинотеатра "Темп". А уж напротив "Темпа" будет этот самый гастроном. Понял теперь?"

- Нет, не понял.

Табуреткин звучно высморкался. Он решил сбросить маску простачка и открыто поиздеваться над Володей.

Тот в отчаянии глянул на хранившего полное молчание Омара.

"А ты случайно не знаешь, как туда дойти?"

"Ладно, я пойду с ним вместе" - Петя решил, не мешкая, осуществить свой план.

"А ты дорогу точно знаешь?"

"Сто пудов!" - ответил Петя – "Как не знать! Там одна чува живет, знакомая моя, мне этот район теперь как дом родной".

- Что же ты раньше не сказал?

- Да я все ждал, пока ты спросишь.

Володя не понял иронии.

Петя действительно хорошо знал этот район. В доме, где был расположен кинотеатр "Темп", когда-то находился детский сад от Художественного Фонда, в который мама-художница устроила его в трехлетнем возрасте. В доме Табуреткина был гастроном с большим винным отделом. Дракула мечтательно любовался соцветием розовых, красных, зеленых наливок, янтарных коньяков, кристально-чистым ядом крепких напитков попроще. Мысленно он уже вылакал все это разливанное море вин, коньяков и водок. Но – увы! – надо было выбрать что-то одно.  Омар залюбовался пузатой темно-зеленой красавицей с золотой оберткой на головке.

"Кутнем по-русски? "Помпадур"!  Помните "После бала"? Как там" - он процитировал вслух: "Раньше мы пили только шампанское, не было денег – ничего не пили, но не пили, как теперь, водку"...

"Нехорошо! Три раза подряд слово "пили" - отозвался Дракула (рассказ Толстого не читавший, хоть тот и входил в школьную программу) – "брось дурить!"

При этом он угрожающе оскалил острые клыки, послужившие причиной его устрашающей клички.

"Может, купим скромную бутылочку сухого?"

- Нет уж, давай лучше пива!

Пиво продавалось не в винном, а в рыбном отделе. Стоявший перед ними старичок с пустыми бутылками в авоське, явно пришедший в магазин сдавать пустую стеклотару, долго приценивался к пиву, но купил, в конце концов, сто граммов тюльки.

Только не думать о Черноглазом!   Петя шел и улыбался. Судя по всему, вечер предстоял веселый. А ведь подумать только, он был близок к тому, чтобы испоганить его в обществе обоих владык ипподрома! К счастью, отделаться от алконавтов оказалось сравнительно легким делом.

В гастрономе на Беговой Каверин посвятил Алеху Табуреткина в свой план. Суть плана состояло в том, чтобы, после возвращения в конюшню, отдать кентаврам три ботла из шести закупленных, после чего, не дожидаясь доставки Валерой винища, придумать отговорку и поскорей смотать удочки.

Дракуле тоже не понравились конюхи, он был полон презрения к ним и крайне зол на сведшего его с этой урлой  Кобылятника. Все это помогло Пете склонить ветерана "Домостроя"  на свою сторону.
 
Кентавр в кепке, увидев возвращающихся с добычей будущих собутыльников, радостно ухмыльнулся и, сказав: «Я щас!», куда-то исчез. Второпях он не заметил их презрительных мин и насупленных бровей.

Вдоволь накатавшийся верхом Старик сидел один в пустой комнате и с довольным видом мурлыкал "Алешкину любовь" в исполнении ВИА "Веселые ребята", в такт покачивая головой:

Как мне быть, как быть,
Запретить себе тебя любить?
Не могу я это сделать, не могу-у...

На этот же достаточно протяжный и грустный мотив Петины одноклассники распевали и другой, не менее меланхоличный, текст, сочиненный Смилом и Остапом:

Как же быть, как быть?
Мне так хочется тебя любить!
Не могу я это сделать, не сто-и-ит...

Но это так, к слову.

Поначалу Петя с Дракулой  собирались намылить Милюкову как следует шею, но по виду Кобылятника сразу сообразили, что Вовочке и в голову не приходит считать себя в чем-то виноватым. К чему же было его зря ругать? Они начали сразу о деле. Старик был поставлен перед дилеммой: либо ехать к Дракуле, либо оставаться дринкать с ипподромными алкашами. К чести Кобылятника, он, не колеблясь, выбрал первое. На том фрэнды и порешили.

У кентавра в кепке от категорического отказа всех троих совершить вместе с ним возлияние Бахусу, то есть – нажраться, глаза на лоб полезли. Володя открыл рот, чтобы блеснуть своим знанием русского языка, но, услышав, что три ботла пива останутся ему с Валерой, не стал настаивать на четком соблюдении условий договора.  Отличавшийся природной сообразительностью, он живо смекнул, что на их долю останется еще и "Хирса", и мысленно посмеялся над отказавшимися пить с ним хмырями, ибо был хитер и лукав, как соблазнитель Евы.
К тому же, не только члены Клуба (не считая, разве что, Старика) чувствовали себя в компании конюхов неловко, то не лучше чувствовали себя и последние в компании первых.  Испытывали обоюдный отрицательный хемотаксис, так сказать, были по отношению друг к другу недостаточно комплиментарны. И, уяснив себе несходство взаимных интересов, обе стороны разошлись, как в море корабли.

Правда, Володя еще раз продемонстрировал свое холуйское лицо, упрашивая Омара со товарищи остаться хоть ненадолго выпить "Хирсы":

"Я же для вас, ребята, как лучше хочу! Ща  Валерка приканает, выпьете винишка с нами..."

"Нет, спасибо! Мы бы рады, но в натуре торопимся очень. Нам тут надо к чувихе одной" - раз и навсегда отрезал Петя. На прощанье он даже пожал Володе руку (не забыв, правда, вытереть ее о табуреткинские идиотские штаны).
      
А вслед за тем – скорей-скорей в первый же попавшийся рогатый (троллейбус – В.А., А.Ш.) – и зайцем до табуреткинского дома. Побитые жизнью лемуры бросали угрюмые взгляды на не думавшую брать билеты «молодежь», траченные молью старушки злобно шипели. Перед глазами у Омара опять замелькали резиновые дубинки на улице старинного города с готическими шпилями. Искаженное яростью лицо живого мертвеца в фуражке с серебряным черепом и орлом на свастике. Махач по полной. Парни в кожаных куртках отбиваются велосипедными цепями. Репортер с кинокамерой подобрался совсем близко  к дерущимся, войдя в азарт, забыв о всякой осторожности. Полицейский со всей дури бьет его дубинкой прямо по очкам. Из репортера дух вон. Упавшая на мостовую кинокамера продолжает снимать. На тротуаре собрались пожилые люди. Среди них – пенсионеры, ветераны, инвалиды войны.

"Так им и надо, хулиганам, паршивцам этаким!" - говорит старик с дряблым, цвета лимонной корки, лицом, в тирольской шляпе с перышком.

"Вы себе не представляете! Они тут стояли не меньше получаса и один патлатый все время сигналил. Через каждые полминуты, представляете себе?!"

Это  говорит уже другой старичок.

В разговор вмешивается седая женщина с хозяйственной сумкой:
"Не понимаю, куда полиция смотрит! Вчера такие же сопляки пристали к моему мужу в метро. Сигарет у них, видите ли, не было! Он им, конечно, закурить не дал – так они старого, больного человека столкнули на рельсы!"

Но беспокоиться уже нечего. Порядок восстановлен. Хулиганов уже одного за другим загнали в полицейскую машину, их байки – в кузов пятитонки. Мертвеца с мегафоном, поддерживая под руки, ведут к автомобилю.

"Пусть им в участке всыплют хорошенько!" - говорит седая женщина – "Будут знать, как безобразничать! Мотоциклисты! Такой оболтус еще не знает, как сопли обтереть, а туда же, в политику лезет!"

На сальной мостовой осталась лежать ржавая велосипедная цепь. Старик в тирольской шляпе подошел к ней мелкими шажками, опасливо подцепил цепь концом своей палки и сбросил в сточную канаву. Он сделал это очень осторожно, будто расправлялся с ядовитой змеей, все еще готовой ужалить...

Старик и Дракула не понимали, почему Омар молча смотрит в окно, но его состояние невольно передалось и им. Их разговор из возбужденного и вызывающе-громкого стал тихим и вялым.

Кобылятник был все еще красен, как рак. Он стыдился своих ипподромных приятелей и мысленно дал себе зарок, с ними больше не знаться. Но душа его восставала против этого жестокого решения. Эта дружба казалась ему такой выгодной! Ипподром! Манеж! Кони - как птицы! Гирлушки - как пташки! Итальяночки! Англичаночки! Американочки! Чуинггам и тепло упругого трепетного тела, когда ты, как истинный джентльмен, подсаживаешь даму на лошадь! А Наташка! Одно вымя чего стоит! Кобылятник был готов рвать на себе волосы и биться головой о стенку троллейбуса...

У Лёшки была не квартира, а хоромы. На пороге Дракула предупредил: «Снимайте шизню – паркет начищен!» Однако никто шизню не снял, чтоб не ханжить. Иногда люди страдают за собственные принципы. Но в данном случае за людские принципы пострадал паркет.

Дневной свет радужно сиял в гранях хрустальной дефицитной люстры, свешивавшейся с высокого потолка. В вазочке тлели пластиковые цветы из Парижа. Брюссельский фонарь и ятаган дамасской (?) стали придавали особую прелесть стене, оклеенной лимонными обоями. Все было вылизано, выметено, отполировано до зеркального блеска, ни морщинки на скатерти, ни пылинки на ковре.

Если бы прохожий с улицы, узревший эту обстановочку в момент, члены Клуба Одиннадцатой Заповеди переступали порог квартиры Табуреткина, был снова приведен в нее всего лишь через полтора часа, бедняга бы наверняка подумал, что в первый раз побывал в антикварном магазине, а во второй – в номере отставного корнета Его Императорского Величества Ахтырского гусарского полка – такой там царил разгром.

Вовсю играла радиола. Истеричный хриплый голос выкрикивал: "Чарли Браун!". Залитая пивом скатерть, скомканная и грязная, будто в нее сморкался целый эскадрон гусар вкупе со своими боевыми товарищами-конями, была волею окайфевшего хозяина разжалована в половые тряпки. Ха-ха-ха! "Половая тряпка" – да это же чудный синоним для слова "импотент"! Ну и остряк ты, Лёлик! Фрэнды поочередно хлопали Дракулу по плечу, чокаясь, потягивая из стаканов, закусывая тюлькой с сушками и подпевая радиоле. Уже  третий опустошенный ботл совершил путешествие под стол. В стаканах мягким яхонтом светился вайн, но – увы! – это была последняя порция.

А вскоре кончилось и пиво. Напрасно Омар заглядывал в кружку чешского стекла. Он видел там лишь прилипшие к ее донышку и стенкам хлопья пены. Между тем, в серванте, в окружении разного рода дефицитных крепких напитков, стояла темно-блестящая пушка на золоченых колесах.

"Дракула!" - таинственно шептал Старик – "Дай! Дай нам коньяку!"

"Ты окрезел? Это же не простой коньяк! Это ж "Курвуазье"!" - ощерился Алеха Табуреткин.

"Ну, плесни хоть капельку!"

- Сказано тебе: нет!

Но, несмотря на возражения Алёхи, "Старику", в конце концов, все-таки удалось уговорить Табуреткина не скупиться. Главный аргумент "Кобылятника" заключался в том, что они только попробуют понемножку, и никто ничего не заметит. Ведь сам же "Дракула" не раз рассказывал фрэндам о том, что его предки свои изысканные коньяки не пили, а лишь коллекционировал.

Скрепя сердце и скрипя зубами, Табуреткин нацедил буквально по три капли в три огромные коньячницы.

Омар расхохотался:

"Это же курам на смех! Даже на один глоток не хватит!"

"Ты ничего не понимаешь!" = замахал руками Дракула – "Курвуазье", да и вообще любой настоящий коньяк нужно только нюхать! Потому-то коньячница и называется "снифтер"! От глагола "ту снифф"!"

И он со стоном наслаждения погрузил в свой снифтер прыщавый нос, всем своим видом демонстрируя, что именно так должны вести себя истинные ценители отборных коньяков. Омар,  смеясь, одним махом вылил в рот все содержимое своей коньячницы. И поперхнулся - таким крепким был "курвуазье".

Ну и глотка же у того, кто сейчас так громко орет с диска: "Хиппи-хиппи-шейк!"

Табуреткин, наконец поймавший кайф, визжал от восторга, потрясая связкою ключей. Кобылятник вытер с лица клейкий пот платком с земным шаром и надписью "Полбой".

"Можно снять пиджак?" - спросил он - и сделал это, не дожидаясь разрешения хмельного хозяина.

Петя на миг перестал жонглировать стаканами.

"Эх, вы, ханжи!" - воскликнул он то ли серьезно, то ли в шутку: "Хотите, я сейчас портки сниму?"

И он швырнул развенчанные трузера прямо на трюмо. Пример Омара оказался заразительным. Старик через голову стащил с себя батник, потом майку и нацепил на нос лиловые очки, лежавшие на телике. Петя посмотрел на Кобылятника, нацепившего на нос моднявые солнечные очки Алехи, и удивился. Гляди-ка, какой у того стал внушительный вид! Баки садиста, лиловые фары очков, католический крест с рельефным Иисусом на цепочке, бугры мышц, сделавшие бы честь юному Жаботинскому. Все это лоснилось от пота. Синие джинсы, зипер которых вздулся, словно под ним происходило извержение вулкана, были так мокры, что, будь Вовочка лет на пять помоложе, незнакомый человек мог бы подумать нехорошее. Омар, в белых грязных трусах, завязал батник узлом на груди. Но всех превзошел Табуреткин. Он вдруг пропал – и тут же появился снова – голый, как Адам, с длинным малиновым, в салатовых разводах, махровым галстуком на гусиной шее и с малийским там-тамом вместо фигового листа (в квартире Дракулы было полным-полно аналогичных африканских сувениров - барабанов, статуэток, чучел и настенных масок). При виде этой колотившей в там-там, не щадя своих яиц, пародии на африканского дикаря словивший кайф от пива с коньяком Старик тотчас же разразился идиотским смехом.

Глаза Дракулы были безумны, из отверстого рта вырывались хриплые крики.

И лишь только заиграл подходящий музон, как все трое, опрокидывая кресла, пустились в пляс под вопли "Шокинг Блю", оставшись постепенно нагишом. Обезумевший Дракула обнял талию Пети, как в вальсе. Их потная кожа словно бы склеилась, было мерзко и фантастично, маленькая оргия в маленьком раю...

Случайно их прики соприкоснулись головками – и оба тут же расцепились, как от электрического удара.

«Песец!» - воскликнул Милюков, устало повалившись на тахту. Всем трем фрэндам стало неловко. Петю вдруг затряс озноб. Он снова влез в трузера.

Табуреткину почудилось, что потная селедка стала скользкой, как змея, зашевелилась на шее и вот-вот задушит его. Сорвав с шеи галстук, он с омерзением швырнул его на пол.

Омар открыл окно. Вместе с потоком свежего воздуха к нему возвратилось сознание. Во рту было горько и противно, будто он наглотался тараканов.

"Есть у тебя чего-нибудь пожрать?"

Но Дракула лежал в дип-дауне. Самостоятельно отправившись на поиски шамовки, Омар нашел в холодильнике свиную отбивную, недоглоданные кости от грудинки, остатки тушеной капусты. Покрошив в подливку вареной картошки, он поставил все на слабый огонь.

Старик сидел на полу, прислонившись спиной к батарее, и с наслаждением курил. А у Пети запах курева вызывал теперь только тошноту. Не помня себя, он вбежал в ванную, открыл вслепую кран – и очнулся во второй раз под струями ледяной воды. Ногам было странно тяжело. Посмотрев на них внимательнее, Омар увидел, что забыл снять многострадальные брюки.

Узнав, в чем дело, Старик вновь залился идиотским смехом. Трузера повесили сушиться на радиатор. Закутавшись в махровый халатик Табуреткина, сунув ноги в его войлочные шлепанцы, Петя выбивал зубами дробь, сидя по-турецки на диване.

"Хау ду ю ду?" - спросил Старик лениво.

- Спасибо, погано. Все так и ходит ходуном перед глазами...

- А ты старайся в одну точку не смотреть!

Сизый дым дешевых сигарет клубился в комнате, несмотря на раскрытое настежь окно. Петя вдруг вспомнил Галину Сергеевну. И почувствовал – ему здесь делать больше нечего.
 
"Я пойду!" - сказал он и снял брюки с батареи.

Табуреткин в изумлении разинул розовую пасть:

"В сон мне желтые огни! Ты что, в натуре, крезанулся?  Трузера ж еще не высохли!"

"Плевать!" - Петя быстро одевался.

"Ты что, Петюня, окрезел?" - Старик попытался встать, но не мог – "Мы сейчас вызовем Апостола! Гирлы приедут, Ринга, Валька и Анжелка - у нее такое вымя..."
 
"Да иди ты к бесу со своим Апостолом!"
   
Петя стукнул его по твердокаменному лбу так, что у Кобылятника от неожиданности отвисла нижняя челюсть.
 
Когда Омар ехал в метро, влажные трузера еще дымились. Но он не жалел о том, что уехал.

(Дальше в тексте рукописи очередная лакуна. И пометка рукой покойного Вальпургия Шахмедузова:

Дабл на "Проспекте Маркса". Гомосек.)

В задымленной, прокуренной кухне сидел Дракула и горько плакал. Старик в изнеможении валялся на паркете – у него даже не было сил закрыть рот.

На другом конце города девочка с пепельными волосами, которую звали Парадигмочкой, Голубой Кувшинкой, Зеленою Струйкой, Светланой и Белою Лилией, в отчаянии ломала руки – пропал куда-то ее маленький деревянный идол Бафомет. И никто не мог помочь ей советом. Один только Порций хитро улыбался и щелкал клювом. Но он не хотел ничего говорить.

Близилась зима. В ночи танцевали вокруг фонарей белоснежные мухи.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

БЕЗ МАНА НЕТ ФАНА

На переменке Апостол подошел к Омару, мрачно стоявшему у окна с фикусами. Вид у Апостола был презабавный – в школе он зачесывал волосы за уши, чтобы его не погнали стричься. Усеянный заплатками школьный пиджак трещал на нем по швам. Зато трузера у Мэтра были шикарные, из какого-то «терри-вула», как он сообщал всем и каждому не без гордости, серые с искрой. Петя ненавидел школьную форму. Он специально обрывал на себе пуговицы, проливал на рукав кислоту (сняв пиджак, разумеется). А однажды они с Апостолом появились в школьном буфете в очень живописном виде. На спине мышиной шкуры Пети были красными и зелеными плакарами  отца Апостола (тот был архитектором)  выведены большая буква  "V", а под ней слово "LOVE" с двумя цветками хиппи по бокам. У Мэтра три синих буквы "V" образовывали треугольник острием книзу, обрамленный девизом:

ТРЕБУЙТЕ ДОЛИВА
ПОСЛЕ ОТСТОЯ ПИВА!

Разумеется, их в тот же день вызвали к завучу и велели немедленно стереть со школьной формы это безобразие. Но Петя был рад, по крайней мере, тому, что на месте стертых (не немедленно, конечно, а вечером того же дня у Мэтра дома) растворителем эмблем остались безобразные белесые пятна.

"Ты зачем вчера ушел, не дождавшись меня?" - спросил Апостол.

"Надоело – и ушел. Тоже мне – удовольствие! Обниматься с голым возбужденным Дракулой, а коньяк разрешается только нюхать!"

Апостол рассмеялся:

«Знаешь, Старикашка выдурил-таки у Лелика «Курвуазье». Табуреткин совсем закайфел – я ведь привез еще три ботлера портвейна. Старик просто выкатил пушку из серванта, перелил коньяк в пустую бутылку и сунул за пазуху. Дракула, конечно, взвыл, а Кобылятник говорит ему: «Я тебе завтра привезу взамен полный ботл армянского, понял?»  Леха махнул рукой, лег на пол и уснул...А...»

«Мне просто страх как интересно тебя слушать» - перебил его Петя, раздраженно оторвав лист от фикуса.

«Что ты бесишься, Пит?» - удивился Апостол – «но слушай, не это главное. Тебе ведь Лелик говорил, что я вчера вам обещал гирлушек подписать?»

- Да, что-то в этом роде...

- Так вот: гирлух я вам не подписал.

- Я был в этом уверен с самого начала.

- Зато со мной приехал вчера к Дракуле клевейший мэн! Сам Мойша Сыроежкин! Ты, конечно, слыхал про него?

- Нет, врать не стану, не слыхал.

- Как? Ты не слыхал о Сыроежкине? – искренне изумился Апостол. Прозвенел звонок.

В классе, на последней парте (в действительности парты в Доме Страха уже заменили столами, но их продолжали называть так по старой памяти) Апостол стал рассказывать Омару о знаменитом хипе Сыроежкине.

«Я ведь, знаешь, Пит, вчера в Доме Страха тоже не был. Ездил к маман в дом отдыха, развеяться маленько. А там, в Суханово, после обеда все вокруг камина собираются, я уйму знакомых встретил. Там и Жека Штальман был – привет тебе огромный от него. В баре – арабское пиво. Клевуха, одним словом, как обычно. Попозже и Светка приехала».

Сердце у Пети Каверина екнуло.

«С Мерзоевым?» - спросил Омар как можно равнодушней.

- Нет, Дог еще раньше прибыл. Но между ними явно все кончено. Мы пили каждый  ботл водки и по две ботла пива. Светка Мерзоеву и говорит: «Боб, не пей так много!» А он ей: «Пошла отсюда, а то харкну!» Прямо при всех! Она чуть не заплакала, я видел…»

«Какой ужас!» - усмехнулся Омар – «но попрошу тебя поближе к телу».

Учительница – тридцатилетняя предположительная целка в квадратных очках – уже два раза прошла мимо их парты, но фрэнды от всего происходящего в классе давно успели отключиться.

«Ну вот, ближе  к телу. Ты ведь знаешь, я водку всегда называю «водяра». Сыроежкин сидел у камина. Только он услышал это слово, сразу подскочил, как ошпаренный, кинулся ко мне, облобызал, сказало, что я ему теперь как брат родной. Он ведь на водку тоже говорит «водяра». И мы с ним сразу выпили на брудершафт. Потом до вечера в бильярд играли».

«Ну и что?» - не понял Петя.

«Как ну и что? Как ну и что! Он же самый клевый хипмэн на Руси! Такой факер, плэйбой настоящий! Стольких баб переимел! Он Солнце знает, как я тебя! Мы со Светкой вышли в парк – а ведь клево набруялись! – я кричу ей: «Насажу!» - и на нее, и Сыроежкин – тоже. Как она забилась, как закричала: «Боря! Боря!» Прибежал Мерзоев, вывернул камень из дорожки – так Сыроежкин в три секунды взобрался на елку! Понял, какой здоровый! И я его вчера к Дракуле привел, чтобы с тобою познакомить!»

«Зачем?» поинтересовался Петя.

- Зачем? Нет, ты просто слабоумный! Ты понимаешь, что бы значил такой мэн для клуба?»

- Не совсем. Разве ты забыл, от чего нас предостерегал Мерзоев? На кой черт сдались нам эти хипари?

- Дог полным идиотом стал, ты его больше слушай! Сам перебесился, а потом волосы остриг и других поучает! Галстук стал носить, причем белый! Честное слово! Совсем ума лишился человек!

«Каверин, к доске!» - внезапно раздалось над самым ухом у Омара. Честно говоря, он даже испугался.  Ведь Петя даже не помнил, какой сейчас урок. Медленно передвигая вдруг ставшие ватными ноги, Каверин подошел к доске. Класс хранил гробовое молчание. Квадратные очки ехидно улыбались.

«Пишите!» - сказала учительница.

Петя неуверенно взял в руку мел: «А что писать?»

«Как?» - она хлопнула ладонью по столу – «Ты не знаешь, что писать? Прохиндей! Объем усеченной пирамиды!»

«Ах» - удивился Омар – «значит, сейчас геометрия? Знаете, Елена Дмитриевна, на Вас сегодня очень красивое платье. Это кримплен называется, да?»

«Пит, что ты с ней разговариваешь!» - крикнул с места Апостол.
«Шаталов!» - квадратные очки вспыхнули гневным багровым пламенем – «Может быть, вы поможете? Прошу!»

«С удовольствием!» - Апостол подтянул штаны, подошел к доске, взял кусок мела и стал рисовать домики. Один домик, второй, потом третий. Каждый на два окошечка и с трубой, а из трубы спиралью идет дым (сразу видно, что сын архитектора и сам будущий архитектор).

Квадратные очки на миг потухли, а затем и полностью свалились с носа математички.

«Что? Домики? Вон! Вон из класса! Бездельники, прохиндеи! Сегодня же пишу на вас обоих накладную! Убирайтесь вон из класса, говорю!»

Апостол и Омар спокойным и неторопливым шагом вышли из класса и отправились в дабл. Они знали, что докладную никто на них писать не будет, чтобы не портить отчетность. Ведь эта история повторялась из урока в урок. И лишь при мысли о выпускных экзаменах Петю иногда бросало в дрожь. Поэтому он старался не думать о них.

В дабле изнутри над дверью красовалась надпись:

FORTUNA NON PENIS EST
MANIBUS NON FACIS

Омар знал, что это латынь, но ему была понятна лишь первая строчка крылатого латинского изречения, да и то, главным образом, из-за слова «PENIS». Надпись каждый год замазывали известкой,  и каждый год она. С завидным постоянством, вновь и вновь проступала сквозь нее.

Пете захотелось покурить. Он прикинул, где можно найти бычок. Встал на унитаз и стал шарить сверху на бачках. Нашел наконец два бычка – для Апостола и для себя. Закурили. Потом пробовали зажечь спичку о стену. Не выходило. Время тянулось томительно долго.

«Слушай, Пит!» - вдруг сказал Апостол, хлопнув себя по лбу – «Завтра же суббота. Вызову Сыроежкина – и поедем на клевейший флэт!»

«Ладно» - сказал Омар и напомнил Мэтру: «Мы ведь с тобой хотели найти свою, клубную хату! Как там Мерзоев, ищет?»

- Да он и думать об этом забыл! И вообще, предлагаю его исключить! Сам посуди – чувак ходит в белом галстуке! Почти не звонит нам... Да и манюхи у нас нет в достаточном количестве, чтоб избу содержать. Впрочем, есть у меня одно место на примете...Но об этом после. А вот завтра в «Синюю Птичку» пойдем. В «Синеву».  Сыроежкин ведь там обитает. Ты смотри, розовый батник надень. И вообще – понимаешь?»

«Понимаю» - вздохнул Петя.

*          *          *

Он даже отцовский перстень надел на безымянный палец. Сыроежкин заставил себя довольно долго ждать. Фрэнды  проторчали полчаса в метро возле разменных автоматов. Снаружи доносились шум открываемых дверей, гудки машин, скрип тормозов и рокот моторов.

«А он не голубой?» - интересовался Петя.

«Дурак ты!» - важно отвечал Апостол – «он половой гигант. На хрена ему быть голубым?»

- А Дог ведь говорил, что все хипы – фарца и голубые.

- Что мне твой Дог! Перестань наконец вспоминать об этом чудаке на букву "М"! Я на нем поставил крест еще в Мурашках, как увидел, что он волосы остриг! Навешал тебе на уши лапши – ты до сих пор забыть не можешь!»

Прошло еще минут сорок. Петя начал клевать носом (ночью мало спал), но тут Апостол с криком: «Хэлло, мэн! Лонг лив фри лав!» - кинулся в объятья к длинноногому костлявому юнцу в рыжей дубленой курточке. Омар с интересом разглядывал знаменитого Сыроежкина  по прозвищу "Бешеный Хиппи". У "Бешеного" были нестриженые волосы соломенного цвета, нос кнопкой, сросшиеся брови и цыганские глаза. Тонкая худая шея обмотана длинным узким вязаным шарфом, на ногах – подстреленные брючки черного вельвета с кожаными заплатками на протертых коленках и бахромой, высокие сапоги на молниях. Казавшаяся непропорционально маленькой для длинного, худого тела голова тонула в огромной белой кроличьей шапке-ушанке.

«Вот председатель нашего Клуба!» - Апостол указал на Омара – «Пит, ты видишь пред собою человека, который, подобно нам с тобой, является отпрыском российского дворянского рода. У вас с ним будет о чем поговорить».

«Это просто замечательно!» - сказал Омар. «Мы все с титулами. Андрей, я позабыл, у тебя есть титул или нет?»

Апостол, любивший при случае похвастаться своим происхождением по отцовской линии от князей Рындовых-Ослепенных, прямых потомков Рюрика и Гедимина сразу, на этот раз почему-то промолчал, будто пропустил Петин подкол мимо ушей. Они вышли на Маяк.

«До половины шестого времени еще вагон» - заметил Мойша Сыроежкин – «Куда пойдем?»

«Я знаю здесь отличное бистро!» - быстро сказал Апостол.

- Бистро? Мы что, в Париже?

- Ну, это вообще-то булочная, но там в кондитерском отделе есть стоячий кафетерий. Там можно выпить кофе или чаю».

- Тогда пошли!

Ноги замерзли в тонких сапогах, и холод проникал до самого нутра. Возле общественного дабла в здании «Моспроекта» Петя замедлил шаг. Сыроежкин вопросительно поглядел на него.
«Идет Вальпургий!» - пояснил Омар.

-  Вальпургий? Кто это?

«Вальпургий-то? Клевейший мэн! Вальпургиева ночь! Есть маза взять его с собой – он член клуба!» - выпалил Апостол, как из пулемета.

Вальпургий, как с некоторых пор стал именовать себя Шурик Шахвердян, отказавшись от своей прежней клички "Остап", как от недостаточно "хиповой", неторопливо приближался к ним, держа под мышкою портфель, а в зубах – бычок от "Прибоя". Это и впрямь был удивительный человек – он улыбался всегда, что бы ни случилось. И ко всему этому был расчесан на прямой пробор, как Иисус Христос.

"Познакомься – это Мойша Сыроежкин!" - Мэтр торжественно соединил их руки.

"О-о-о! Сыроежкин!" - рассмеялся Вальпургий - "с кем имею честь! Клевейше!"

Вальпургий чувствовал себя  все еще чуть неловко в новом качестве члена Клуба Одиннадцатой Заповеди. Хотя Шурик давно дружил с Апостолом и Петей, в клуб он вступил сравнительно недавно, надеясь получить таким образом  пару красивых гирлух в свое полное пользование – ведь Апостол всем трубил о «свободной любви» в неограниченных масштабах.

В "бистро" пошли втроем. Сыроежкин бросал на Омара робкие взгляды, пока, наконец, не решился спросить его: "А у тебя есть фамильные предания, подтверждающие древность твоего рода и право на дворянское звание?"

Петя только того и ждал. Он взял «Бешеного Хиппи» под руку и осторожно повел по краю тротуара. Язык у Пети был подвешен хорошо. Он обрушил на Мойшу Сыроежкина целую лавину информации, начав с того, что по отцовской линии его предок – тот самый пушкинский Каверин, что заливал с Евгением Онегиным шампанским у Talon горячий жир котлет.

«А по материнской» - не давая собеседнику опомниться, вещал Омар – «по материнской линии я – князь Голицын. Моя бабка – украинка, или, точнее говоря, уроженка Малороссии, родом из Ахтырки. Недалеко от города располагалось одно из имений Голицыных. Прабабка моей матери была дочерью управляющего этим имением. Младший сын князя Голицына так ее полюбил, что тайно с нею обвенчался и бежал в Австрию. У них родилась дочь – моя прапрабабка, получившая фамилию Благородная. Старик Голицын выкрал сына, тайную жену его убрал, но дочка осталась жива. У нее, в свою очередь, родилась дочь Пелагея, которая вышла за родового донского казака Василия Петровича Соболева. Вся эта история – истинная правда!»

«Да-а-а» = смущенно говорил Сыроежкин, сидя в «бистро» на Горки-стрит, рядом с домом Вальпургия, расположенным на 2-й Тверской-Ямской, - «я не могу похвастаться такими романтичными фамильными преданиями...Но ведь в моих жилах течет кровь графа Орлова...»

- Григория?

- Нет, Александра. Есть у меня и родовые грамоты.

Петя промолчал, хотя неплохо знал отечественную историю и никогда не слышал о существовании графа Александра Орлова. Он не стал смущать Сыроежкина – время было такое, что чуть ли не все его фрэнды вдруг неожиданно начали обнаруживать в своих родословных дворянские корни, возводя свое происхождение к самым разным родам, в том числе давно угасшим – например, Волынским, потомком которых объявил себя, к примеру, сосед Омара по даче в Абрамцево Митя Комиссаров (а по папе – Шварц).

Вальпургий, смеясь, пил жидкий сладкий чай из треснутого стакана. Происходящее его пока что просто забавляло. Шурик представлял себе хипов совсем иначе – оборванными, с кудрями до пупа, немытыми, с трясущимися от каликов руками. А Сыроежкин, несмотря на свои подозрительные штаны и грязную гриву, казался ему в высшей степени изысканным и аристократичным.

Портфель Мойши, явно закордонного происхождения, из желтой кожи, наверняка когда-то очень дорогой, а теперь грязный и замызганный, был, тем не менее, подлинным произведением искусства. С лицевой стороны он был украшен профессионально нарисованным образом Богоматери Владимирской, а с оборотной – безупречно написанным масляными красками цветным орлом с американского государственного герба.

Уже темнело и зажглись огни реклам, когда фрэнды добрались до «Синей птички». Петя вошел в полуподвал, розовея батником, на котором так настаивал Апостол, и едва не закашлялся от густого и едкого табачного дыма. В «Синеве» курили все без исключения.

Они сели за маленький шаткий столик и заказали по бутылке красного на брата. Здесь подавали только вино.

Музыкальный автомат играл тихо, приглушенно, как за стенкой. Петя, еле слыша, о чем идет беседа за столом – Апостол, протирая очки, что-то серьезно втолковывал Сыроежкину – налил себе стакан вина и стал медленно пить, чтобы закайфеть как следует. Свою миссию на сегодня он выполнил  -  как успел шепнуть ему Апостол, Омар «Бешеному Хиппи» очень понравился. А ведь Сыроежкин был, по слухам, очень денежен. Согласно уверениям Апостола, у Мойши дома было сто семьдесят пять икон, и все старинные, до начала прошлого века. Петя через стол спросил Мойшу об иконах, и тот закивал: «Это что! У меня крестов различных – триста штук! Немецких касок полный шкаф. Одна эсэсовская. Сбоку – белый щиток с двумя черными молниями. Сдаю всего за сто колов, почти что даром!»

«Накладно!» - процедил Омар – «А котлы у тебя клеевые. «Сейка»?»

- Вторая.

«Послушай, мэн!» - вдруг зашептал Апостол Мойше с видом заговорщика– «Я летом на север поеду. По скитам пойду, за иконами. Пушка нужна. Достанешь?»

«Пушка?» -  Сыроежкин расстегнул ворот пропотевшего батника и бросил в свой стакан таблетку седуксена – «доставать не надо. У меня дома чистый ствол. Мне его Алехан Былинкин в карты проиграл. Смит-вессон, с барабаном, Здоровый такой, как у ковбоев!»

«Смит-вессон разве здоровый?» - удивился Вальпургий – «А у ковбоев ведь были кольты!»

«Э-э-э, неважно, фрэнд!» - икнул Сыроежкин – «У ковбоев – кольты, а у меня – смит-вессон. И патроны есть. Три штуки...»

«Мало!» - серьезно сказал Апостол, с кем-то чокаясь. Он очень нравился себе, облаченный в синюю водолазку под расстегнутой рыжей матерчатой курточкой с гербом Сан-Ремо на левом плече.

За столами сидели люди, одетые очень по-разному. Но все держали фасон. У каждого хоть что-нибудь да было фирменным, стейтсовым – хоть пуговица, хоть цепочка, хоть браслет (Вальпургий Шахмедузов, видимо, имел в виду весьма популярные в описываемое время среди московских "хиппи" и "подхипников" металлические браслеты в виде цепочки с пластинкой, с внутренней стороны которой были выгравированы ФИО или кличка владельца браслета - В.А., А.Ш.). Какое здесь вино дешевое, думал Омар, можно хоть пять часов подряд сидеть тут и все пить, пить, пить...Он снова налил себе. Какой это стакан? Пятый? Шестой? К их столу теперь почти непрерывно  подходили  какие-то люди дикого вида, здоровались с  Сыроежкиным, садились и дринкали (непонятно, за чей счет).

Как говорил Эрнест Хемингуэй, умному необходимо напиваться, чтобы выдерживать общение с дураками, вспомнил Петя и невольно улыбнулся.

Мойша извлек из портфеля ржавую верхнюю половинку маленькой авиабомбы времен Первой мировой, поставил ее на оперение и громко позвал: «Поль!»

Шатаясь, между столиками появился долговязый, очень плохо одетый очкарик, лицо которого показалось Пете знакомым. Подойдя к столу, очкарик подошел к столу, обнял Мойшу своими худыми руками и погладил его по щеке.

«Поль!» - окликнул его Петя. Очкарик дико оглянулся.

«Ты помнишь Настеньку?» - спросил Омар.

- Какую Настеньку?

- Ну как же? Ленинградскую!

Поль отбросил со лба длинные волосы.

«Ну, вспомнил. А ты кто?»

«Я – Омар» - ласково ответил Петя.

- Омар? Что это значит? И вообще – при чем тут Ленинград?

- Я тогда к вам вошел – ты на полу сидел и пудрился. Настенька мне потом о тебе часто писала...»

«Может быть, может быть» - Поль хрипло закашлялся – «Мойша, налей!»

Сыроежкин наполнил бомбу смесью вин и, насыпав туда сигаретного пепла, подал с поклоном очкарику.  Поль, перекрестившись, выхлестнул все залпом и занюхал рукавом.

«Все сукном закусываешь?» - поинтересовался Мойша.

«Мануфактурой» - из глаз Поля закапали слезы – «спасибо, фрэнд...»

Он опять закашлялся и схватился за горло.

«Ты что, простудился в Питере-то?» - спросил Сыроежкин, снова пряча бомбочку в портфель.

- А то нет! Я ведь там правый носок потерял!

Поль задрал рваную штанину – его грязная голая нога была обута в стоптанный мокасс.

«Да... Это совсем не клево!» - Мойша подергал себя за нижнюю губу – «Ну ладно...Вот, держи!»

Крэзи-Хиппи достал из-за пазухи пару красных махровых носков.

«Носи, фрэнд! Но только достань вот ему» - он ткнул пальцем в Апостола – «исправную пушку. Идет?»

«Или автомат» - вдруг попросил Апостол. Он жутко набруялся.

Поль долго смотрел на Мэтра ничего не выражающим взглядом. Потом быстро надел носки – правый поверх старого.

«Ну?» - напомнил Сыроежкин – «Так ты как, достанешь?»

«Да, достану, будет шмайсер с магазином» - надев мокассы, Поль притопнул ими об пол – Я знаю одного мэна, у него на даче даже немецкий пулемет стоит. Недорого – за шесть ноль шмайсер будет...»

И, перехватив недоверчивый взгляд Пети, добавил:

"Да что там шмайсер или пулемет? Херня! Вон у Мамина на даче старая зенитка. Мы с ним по кайфу как-то саданули из нее - и разнесли коровник колхозный на другом берегу. А как нас стали заметать, Мамин деду позвонил: "Дедушка, помоги, меня тут обижают..." Знаешь, кто у него дед? А? То-то и оно..."

Он вдруг резко перегнулся через стол к Омару – тот даже отшатнулся от неожиданности.

«А Настёнке напиши,» - Поль захихикал – «я ее факал до умопомрачения, приеду в Питер – опять буду факать, до потери пульса. Адрес мой ей напиши – пусть пришлет хороших сигарет».

Он мгновенно допил вайн из стакана Пети и снова понюхал рукав пиджака, обсыпанного перхотью и пудрой.

- А адрес у тебя какой?

Но Поль уже исчез в клубах сигаретного дыма.

В голове Омара было полно ваты и крутилась чья-то дурацкая фраза: Я никогда не видел лошади, курящей апельсин. Сон наяву, думал он, это что-то новое. Я крэзи. Приятно дринкать медленно, смакуя вайн.

Краем глаза он заметил, как Мойша вытащил из своего бездонного портфеля пузатый длинношеий ботл венгерского вискаря "Клаб 99" и стал, воровато оглядываясь, наполнять вискарем подставленные стаканы собутыльников.

В следующее мгновение Омар чуть не упал со стула. Из клубов сигаретного дыма на него глядело дуло ТТ.

«Фрэнд, фрэнд,» - забормотал он непослушным языком – «нету, нету такой мазы...»

А сам думал: Ведь я не сплю?

«Опять ты за свои приколы, Крис!» - рассмеялся Сыроежкин – «спрячь пушку, это клевый мэн, Омар, он теперь мой старшой, я в его клубе, понял, ха-ха-ха!»

Крис, ухмыляясь, чокнулся с Омаром.

На нем был изношенный костюм с синим свитером, пряди волос падали на уши, над верхней губою змеились усы.

«Ты не боишься с пушкой-то ходить?» - спросил Омар – «А вдруг облава?»

Крис спокойно поднес свой ТТ к сигарете, которую взял в губы, и нажал на спуск. Щелчок, язычок пламени – и Крис закурил.

«Клево, мэн, клево – восхищенно прошептал Вальпургий – «Продай зажигалку!»

«Не могу – подарок» - Крис поднес к губам руку, всю в рваных ранах и шрамах. Петя увидел на его кисти татуировку в форме буквы "V".

«Настоящий хиппи!» - услышал он шепот Апостола – «Понял? Его не интересует, как ты одет!»

«А зачем ты велел мне надеть розовый батник?» - тоже шепотом спросил его Омар.

- Ну, это ты сам должен понимать!

- А почему у него раны и шрамы на руке?

- Это он резался пуговицей...

Петя познакомился с уймой народа. С веселым усатым Аксёном. С Лешим, который три года не стригся. С Майком, который, подсев к их столику, мгновенно уснул. Со Скоморохом, похожим на смешного лохматого гнома. С Валом в женской безрукавке на меху. С Афонькой по кличке "Афонька-Кобылу-Отфакал". С пучеглазым блондином Андрюликом. Еще с какими-то мэнами и гирлами. Он очень много выпил, но еще сохранял над собой контроль.

"Системные люди!" - шептал ему Апостол – "Понял? А твой хваленый Дог – дегенерат!"

Они кое-как выбрались наружу, в непроглядную тьму, спотыкаясь и хохоча.

"Постойте! Надо бы добавить!" - Мойша вынул из кармана какой-то пузырек и, откупорив его, выкинул круглую резиновую крышечку.

"Держи-ка, Петечка!"

"Что это?" - подозрительно спросил Омар, несмотря на сильный кайф, не утерявший чувства самосохранения.

"Как что? Да это ж эфедрин!"

- Что? Эфедрин? Нет, я не буду...

- Да ты что? Не будешь эфедрин! Ведь это златоцветная хаома наших предков! Неужто не слыхал? Древние персы делали свою хаому из цветов кустарника эфедры! Если они принимали на трезвую голову решение по какому-то вопросу, то непременно после этого напивались хаомы, и если решение после этого было таким же, то так и поступали.

- А если нет?

- Ну, тогда они пили хаому, пока все-таки не принимали это самое решение! и древние индийцы пили сок эфедры, только называли его чуть-чуть иначе - сома! Я тебе точно говорю, попробуй! У меня еще три пузырька с собой, с утра в аптеке отоварился, хватит на всех!

Эфедрин оказался страшно горьким и едким на вкус. К счастью, у предусмотрительного Пургия нашлась в кармане закусь - купленная заблаговременно в кулинарии сырая рыбная котлета.

После употребления хаомы идти стало еще веселее. Шаталов вопил дурным голосом что-то о свободной любви, пиная водосточные трубы.

Внезапно Петю оглушил ужасный, леденящий душу крик:

"А-а-а! Сыроежкин, плять! Откуда, мазафака?!"

Оцепенев, Омар увидел, как Мойша повис на шее великана в длинном черном лайковом пальто, за которым виднелись еще какие-то трудно различимые в темноте фигуры.

"Хэлло, фрэндок, лонг лив фри лав!" - орал в восторге Сыроежкин, обнимая великана, широко разевавшего в радостном гоготе щербатую пасть.

"Пипл, это клевейший мужик, Баасанху, мой друг-монгол из ВГИК-а" - ликовал "Бешеный Хиппи - "Он мне такой же вот кожаный пальтец по дружбе сдал всего за сто колов!".

Баасанху, радостно улыбаясь всем своим вогнутым лицом, извлек из кармана пальтеца пузатую бутылку.

"Да это же "Алтан-Гогнур"!" - восторг скакавшего вокруг монгола Сыроежкина достиг, казалось, апогея - "Золотая водка! Лучшая в Монголии! Клевый дринк! Пипл, налетай!"

Выпили из горла и "золотую водку". Передавая ботл очередному собутыльнику, Омар в упор столкнулся с взглядом его черных и в то же время светящихся, как два раскаленных уголька, маленьких глазок - и опешил. Рядом с гигантом-монголом он казался совсем крошечным карликом - узкоплечий, кривоногий, в драных узких джинсах, с темно-землистым лицом и заостренными ушами, торчавшими из-под черного берета с пятиконечной звездой, как у Эрнесто Че Гевары. Иссиня-черные, жесткие волосы падали на воротник защитной кубинской солдатской курточки. Два других таких же темнокожих пигмея в измочаленных джинах, но ростом повыше, в свою очередь молча тянулись к бутылке руками, длинными и тонкими, словно паучьи лапы.

"Это мои фрэнды, индонезийцы!" - все с той же широкой улыбкой объяснил Баасанху - "Клевый пипл, модный!"

И тут же побежал куда-то со всех ног, размахивая выхваченным из кармана пальтеца рублем, вопя:

"Мотор! Мотор!"

"Мотор! Мотор!" - хором подхватил индонезийский клёвый пипл -
только их и видели...   

Идти становилось все труднее. Добрели кой-как до Маяка, уселись там на мокрые ступеньки. Апостол был на верху блаженства – ведь он завершил свой хиповый прикид и сегодня впервые разгуливал по Москве в красных махровых  носках, столь дефицитном предмете мужского туалета, что про них даже сложили поговорку: «За красные носки Родину продал!».

В приливе неуемного восторга Мэтр забил себя по худым коленям и крикнул:

"Фак юр мазэр, гёрл! Хомуты! Берите меня!"

Раздалась милицейская трель. И пришлось делать ноги.

Они проводили Сыроежкина до троллейбусной остановки. "Крэзи-хиппи" обнимал Омара и клялся в верности Клубу Одиннадцатой Заповеди на собственном распятии самоварного золота. Подошел брызжущий фонтанами грязи рогатый. Петя поднял руку в приветствии хиппи.

«О! Два пальца! Фри лав! Да он все знает!»

Восхищенью Сыроежкина, казалось, не было границ.
Когда Омар возвращался домой, на его лице еще горели красные пятна сыроежкинских засосов.

Он тихо отпер дверь и вошел в квартиру, стараясь не шуметь. Голова еще кружилась, но мысли уже приобрели необходимую ясность. Петя осторожно заглянул в спальню. Там было пусто и темно. Значит, предки еще не вернулись. Это к лучшему, подумал Петя, успею хоть ванну принять. Или душ – приятный, теплый душ...

Спустя четверть часа Омар, освеженный и несколько воспрянувший духом, сидел на кухне и пил мелкими глотками молоко. Против всяких ожиданий, ему не хотелось блевать, хотя за литтл подташнивало. Но веки слипались сами собой. Омару стоило огромного труда сидеть на стуле. Может, почистить зубы? К черту, лень...

"Кишки играют марш" - сказал кто-то за спиной у Пети. И Омара осенило: Ведь сегодня же четверг!

Петя ласково погладил котика по спинке. Совсем недавно он открыл в нем очередную уникальную способность: кот умел изменять геометрию ушей, как будто кто-то дергал их за ниточки. Он мог то отводить свои уши назад, то устремлять их вперед, мог делать "ушки на макушке", но чаще всего располагал их в форме креста. Уши, усы и хвост были его гордостью. В этом Катон сам признался Омару.

"Ты знаешь, Пит" - мурлыча, говорил он Пете - "в Баварии все коты умеют хлопать ушами так громко, что люди думают, будто это хлопают не уши, а ставни на окнах".

"Что за глупость!" - смеялся Омар - "Почему же именно в Баварии?"

"Как почему?" - удивлялся Омар и свирепо чесался - "Потому что там самые клевые коты на свете! Там вообще все самое клевое - кнедлики, кошки, озера, колбаски, горы и тачки, замки и дворцы, кожаные штаны и пиво, самое вкусное в мире пиво! Приезжайте в Баварию..."

"Ты что, рекламный проспект вызубрил наизусть?" - Петя допил молоко, но блевать все еще не хотелось - "время идет, а ты звездепишь про Баварию, вместо того, чтобы досказать мне о своем духовном начале! Помнишь, что ты мне тогда обещал? Ты вообще данное тобой слово держать собираешься?"

"Приезжайте в Баварию!" - упоенно продолжал Катон - "у нас лучшие в мире зельц, леберкэз и кислая капуста...А? Что? Духовное начало, говоришь? Фр-р-р..." - он сладко и лениво потянулся - "Сам посуди, какое может быть духовное начало у кота? Просто ты для меня - это я говорю к примеру - такой же кот, только на двух ногах. И пылесос я тоже принимал за кота, пока был маленьким котенком, потому что его черная щетка напоминала мне кошачьи усы...Что же касается Баварии...Знаешь, я видел во сне, будто иду по площади города, где готические шпили соседствуют с небоскребами, и все вокруг говорят, что это Мюнхен. У пьедестала памятника серому человеку со скипетром, на каменных львах, сидели трое: девушка с пепельными волосами, человек в розовом батнике с запонками в форме совиных головок..."

Сердце у Пети учащенно забилось.

"Постой!" - перебил он Катона - "постой, на нем были сапоги?"

"Да, черные, лакированные, летние..."

- Волосы?

- Цвета пепла?

Петя в смятении схватился за голову.

- Глаза?

- Черные-пречерные, бездонные, как пропасть... Но ведь не это главное. Вместе с ними на львах сидел маленький раскрашенный деревянный идол со сломанным ухом. Идол, представляешь? Он шевелился, хватал черноглазого за розовый рукав и свистел, причем необычайно мелодично. Девушка манила его к себе, но он не шел, и она плакала от обиды..."

Но это уже не интересовало Омара - он был весь во власти необъяснимого ужаса.

"Постой!" - в третий раз сказал Омар - "Этот черноглазый тебе что-нибудь говорил... обо мне?"

- Откуда ты знаешь?

- Неважно!

- Да, он погладил меня, почесал за ухом и сказал: «Хэлло, Катон, ну, как тебе в моей летней резиденции?» Я заурчал и хотел прыгнуть девушке на колени. Но черноглазый удержал меня и, указав на идола, шепнул: «Видишь Бафомета? Она его ищет, но не находит. Знаешь, почему? Да потому, что он в нутре у Пети! Так ему и передай!»

Омару показалось, что на него вдруг обвалился потолок.

«Ты что, смеешься надо мной?»

Петя схватил Катона так грубо, что тот расцарапал ему левую руку и шмякнулся на пол.

«Стерва!» - сказал ему Петя, по-кошачьи зализывая царапины.

«А ты мне не груби!» - ответил Катон – «Все говорю, как было! А потом он мне подарил путеводитель по Мюнхену и всей Баварии. И знаешь» - кот боязливо огляделся – «Я проснулся, а путеводитель – вот он!» - Катон вытащил из-под кухонного стола яркую книжечку-буклет.

Петя слабо улыбнулся: «Ну что ж, теперь не спорю...»

Он словно бы оцепенел. В двери щелкнул замок. Вошел отец. Вытирая ноги в коридоре, он позвал его: «Петя!»

Омар с трудом встал. Подошел к отцу и, как обычно, поцеловал.

Отец нахмурился.

- Что за кабацкий запах? Ты что, пьян?

- Я? Ни в одном глазу!

Петя в тоске закинул руки за голову, чувствуя, что маразм крепчает.

«Анна Петровна!» - кричал отец, стуча в дверь комнаты бабушки. Та вышла заспанная, в мятом халате.

«Добрый вечер! Что случилось?»

Возмущению отца Омара не было границ.

«Чем, по-вашему мнению, у парня пахнет изо рта? Ну-ка, дыхни!»
Петя послушно дыхнул. У бабушки помутнели стекла очков.

«По-моему, пахнет пивом» - сказала она – «так ведь, Петенька?»

«Так!» = закричал отец, страшно выпучив глаза – «ты где-то наливаешься пивом, а мне звонят на работу и сообщают о твоем хамском поведении в школе! Так!»

«Никакого пива я не пил!» - сказал Омар.

«Что?» - рассвирепел отец – «глупее ничего не мог придумать, ты, балбес здоровый?!  Коли рыло в пуху, так молчи, но зачем говорить глупости?! У, морда бесстыжая! Я зна-а-ал, что длинные волосы до этого доведут!»

В чем, собственно, дело, в тоске думал Петя, идя за отцом в синюю комнату, неужели меня в самом деле хотят, наконец, исключить?

«Зачем я жил?!» - кричал отец – «тебя каждую субботу до полуночи не бывает дома! Шляешься со всякой дрянью, с выродками, бездельниками, шлюхами, сопляк! Я поседел за этот год!" - он швырнул на пол будильник, стекла брызнули в разные стороны – «Теперь я хочу только умереть!»

«Никакого пива я не пил» - тупо повторил Омар.

- Пил ты или не пил?

- Пива не пил. Я пил вино.

- Вино?

- Вино.

В правом глазу у Пети вспыхнула как будто молния. Отец замахнулся еще раз, но удержал руку от повторного удара.

«Ты пользуешься тем, что я не могу тебя ударить…» - сказал Петя, садясь на диван. Глаз заплыл за несколько секунд.

«Иди поешь» - сказал отец ь- «аппетит у тебя после пива будет хороший».

Петя хотел еще раз сказать, что не пил никакого пива, но смолчал, поняв, что это бесполезно.

Кот, свернувшись в клубочек, лежал на телевизоре, участливо взирая на побитого хозяина. Петя взял его на руки. Кот зажмурил глаза, замурлыкал, вытянул лапы Пете на грудь и стал ласково выпускать коготки.

«Цезарь,» - сказал Петя – «Котик мой. Свистун».

Цезарь вздохнул, почмокал и стал сопеть носом. Петя осторожно, чтоб не разбудить кота, лег на диван. Я верю в сон, подумал он, совсем как Фредрик Генри. Черт, неужели вымышленные люди мне более близки, чем живые? Хотя я и не ощущаю между ними разницы. Наверно, никакой разницы и нету...

Минуты через три он уже видел во сне Сыроежкина, кислую капусту и человека в розовой рубашке, ласково кивавшего ему, раскачивая в руке литровую кружку с пенистым янтарным пивом.

            *          *          *

«Ты себя с самого начала неправильно поставил» - бурчал Апостол, дыша на очки – «кто же предков распускает до подобной степени? Вон какой фонарь здоровый» - он прикоснулся к синяку под правым глазом Пети – «с таким фингалом можно в темной комнате черную кошку найти! Ты их перевоспитывай давай! А то они привыкнуть – лет до двадцати тебя тиранить будут!»

«Небось не будут!» - отмахнулся Петя, в страхе подумав: А вдруг это только генеральная репетиция?

В первый день фонарь был синего цвета с примесью багрового, на второй стал лиловым, потом зеленовато-серым, приобретя под конец бледно-желтый оттенок. Не желая прибегать к врачебным средствам, Петя мочил фингал холодной водой из-под крана и прикладывал к нему пятаки. Это лечение помогало, синяк постепенно сходил на нет.

Физик "Иван-Иваныч-Шутки-Ради", с красным, украшенным золотым профилем "дедушки Ленина" значком на лацкане, шевеля, как тапир хоботком, кончиком длинного носа, скрипел мелом по доске, успевая в тог же время озирать весь класс с высоты своей кафедры. Никто его не слушал. Старик дремал, подперев голову рукой. Маленькая Ирэн – красные, обтягивающие стройные икры сапожки, чулочки в черную косую сеточку, заштопанное на локтях, давно ставшее своей хозяйке коротким и тесным коричневое форменное платье, завитки черных волос на тонкой шейке с родинкой – одним словом, классный секспот – запустила руку под юбку соседке по парте - Эллочке Митиль, по прозвищу "Царевна Лесбияна". Та, приглушенно взвизгнув, звонко шлепнула Иришку по руке, прошипев на весь класс: "Какая ты сволочь!"

В классе Ирэн была известна как «Девчонка-С-Ррязной-Попкой», или просто «Попка», потому что она однажды по неосторожности уселась после школьного вечера во дворе распивать винишко на грязную скамейку и запачкала себе весь зад своих белых расклешенных трузеров.

«Клевая гирла Иришка, верно?» - тихо спросил Апостол Петю – они сидели как раз перед Ирой.

«Попка-то? Да, ничего,» - согласился Омар, щупая синяк – «она очень женственна, не ты один на нее глаз положил, будь уверен. Но не советую тебе с ней связываться – вон Вальпургий уже пострадал от нее».

«Что такое?» - заинтересовавшись, Мэтр придвинулся поближе в Пете, разлегшемуся на парте – «Шурик мне ничего про это не рассказывал».

«Ирка ведь заделалась хиповою гирлой».

«Наша Попка?» - Апостол даже захихикал.

«Ну, конечно!» - рассердился Омар – «Ты - единственный истинный хиппи на свете, Сыроежкин – твой лучший фрэнд и все такое прочее, но в прошлое воскресенье Пургий был приглашен к Ирэн на дачу. Там было битком всяких кудлатых-бородатых. Ужрались они дико, в жопень. Ходили босиком в одних джинах в сельмаг за водярой».

- Это по холоду?

- Представь себе! Кантри стало возникать, Шурику перышком вспороли руку. Зайди на переменке в дабл – он тебе покажет перевязку».

«Ну, и что же? Ближе к телу!» - торопил его Апостол.

«Да там клевый мэн один, какой-то Паня, не растерялся и заспикал по-английски. Кантри-пипл подумал, что напал на штатников, раз говорят на инглише – и отвалил. Ирэн сама перевязала Вальпургию руку. Они потом дринкали с ней на брудершафт до самой ночи – ну, и сосались, конечно. Пургий все торопил ее, все торопил, уже почти совсем раздел…»

«Кого?» = спросил Апостол, выпучив глаза – «нашу девчонку с грязной попкой?»

«Ну да! А она вдруг говорит ему: «Послушай! Ты же ведь меня не любишь!» Пургий ей: «Да как же, что ты, что ты!» и тэ дэ, да только поздно! Упустил момент! И тут вломился совершенно ошалевший хип – тот самый, что выдумал выдать себя за стейтсовых и спикал на инглише – вломился внезапно, и с ходу разбил Пургию губу! В ответ Вальпургий ему нос расквасил. Тут их, конечно, растащили, стали отпаивать...Вспомнив, что он член клуба, а не ханжа какой-нибудь, Шурик плюнул и пошел слушать мьюзик, но успел заметить краем глаза, как этот гуппи прыгнул на Ирэн».

«Ни фига себе!» - присвистнул Апостол, все еще таращивший глаза от изумления, как карп на кухонном столе.

«А перед отъездом» - не давал ему опомниться Омар – «перед отъездом этот самый Паня попросил у Пургия прощения, и вот что он сказал: «Ты, батя, извини (он говорит всем «батя»), я тебя прибил под пьяную руку, но Ирка уже месяц как моя жена, ты понимаешь?»

- Врешь!

- Да нет, не вру. Он – ее мэн, и она его лайкает!

Апостол от волнения выпустил натертые мылом  волосы из-за ушей, потом стал кусать сильно отросшие ногти.

«Черт» - бормотал он – «мы наших классных гирлух недооценивали. «Звали их «дамы-не дам-ы» А они вон какие...Вот э фак!»

«Зря отчаиваешься!» - успокаивал его Омар – «Если хочешь их вовлечь в наш клуб, то теперь как раз самое время! И фри лав будет тебе обеспечена!»

- Ты думаешь? Но как?

Апостол перекосил челюсть – тонкие пальцы коснулись его плеча, запахло духами. Ирэн тихо сказала:

«Теперь все только и говорят что о вашем клубе. У вас там правда состоит какой-то Сыроежкин?»

«Да, правда» - Омар повернулся к ней, улыбаясь против собственной воли. Ирэн приподняла тонкие черные брови: «А кто он такой?»

«Внук Пастернака и Вертинского, по мачехе».

«Нет, серьезно?» - Попка стала комкать промокашку.

- А почему бы и нет?

Ирэн пожала узкими плечами:

«Хиповыми людьми вы сделались с Андрюшей, как я погляжу».

«Что верно, то верно,» - в Пете накипало раздражение, потому что Апостол был нем, как рыба – «но мы не скрываем своих убеждений и образа жизни, как некоторые...»

«И кто же эти некоторые?» - изволила полюбопытствовать Ирэн.
Да есть такие – в Доме Страха как овечки, а за стенами школы хипуют вовсю...»

«Да слушайте же, елки-палки!» - взорвался физик на кафедре – «кому я это все рассказываю, в конце-то концов!? Для кого распинаюсь? Вы уже не дети! Мужчины! Женщины!»

По классу пробежал смещок. С задней парты явственно донесся хрипловатый голос Юного Техника:

Иван Иваныч шутки ради
Зашел к своей знакомой...тете...

«Нет у нас ни одной женщины – для этого нужна хоть капля секса» - вполголоса сказал Омар.

«О-о-о!» - засмеялась Попка, сделав вид, что смутилась.

«Ну, ты, Ирочка, не обижайся, я тебя не имел в виду!»

Омар погладил ее по плечу. Попка бросила на него лукавый взгляд исподлобья. Догадывается?

Мы уже связаны какой-то незримой нитью, как это пишется в романах, подумалось Пете. Вот сейчас и надо начать уговаривать ее вступить в наш клуб! Но почему молчит Апостол? Где он, кстати? Омар повернул голову. Апостол уже сидел за одной партой с Ирэн, что-то с заговорщическим видом шепча ей на ухо, а длинная, как жердь, и чуть сутуловатая "Царевна Лесбияна" теперь сидела рядом с Петей, крася губы. Вот так рокировка! Омар заметил, что в классе царит гробовая тишина.

«Иван-Иваныч-Шутки-Ради» сверлил Апостола своим тяжелым взглядом.

«Шаталов!  Сядьте-ка на место!»

Физик говорил тихим голосом, хотя его губы дергались от возмущения и ему, вероятно, хотелось огреть Андрея классным журналом по гривастому затылку.

«А вы, мадам» - он снова взял в руки мел – «будьте внимательные, иначе я вам не сумею все вложить».

Попка была знакома с его порой двусмысленной манерой выражаться, но все же покраснела в этот раз до слез.

               *         *          *

Примерно за час до прихода гостей Петя, зайдя в дабл, увидел, что место на стене, где им был наклеен Иисус Христос, теперь пустует. Вначале он не поверил своим глазам, но, приглядевшись, убедился в том, что они его не обманывают. Клочки белой бумаги, намертво приставшие к стене уборной – вот и все, что осталось от бога-сына. Петя получил его в подарок от Старика, стянувшего у Дракулы номер «Тайма», на обложке которого и был, в психоделическом стиле а-ля «Йеллоу Сабмарин» и «Городок в табакерке» (в прошлом году Омар сподобился увидеть оба мультика на закрытом просмотре в Доме Архитектора, куда его пригласил Апостол)  изображен Иисус на фоне  тучек - голубых и розовых, с пурпурной окантовкой. Вечернее небо багровело у Иисуса за спиной. Через небо протянулась семицветная радуга. На пурпурном нимбе с отходившими во все стороны золотыми лучами белела надпись THE JESUS REVOLUTION. Волосы, усы и борода у Иисуса были лиловые, глаза – небесно-голубые, лицо и шея – цвета лепестков шиповника.

Омар пошел на кухню. Отец следил за жарким в духовке, каждые четверть часа подливая его горячим жиром – по праздникам он не пускал в кухню Петину бабушку (мама вообще имела к процессу приготовления пищи весьма отдаленное отношение, не любя и не умея это делать) и все блюда готовил сам.

«Кто-то сорвал со стены Иисуса» - сказал Петя.

«А?» - отец на секунду оторвался от плиты – «вырезку эту дурацкую? Это я ее сорвал. Если она тебе очень нужна, поищи в помойном ведре».

«Зачем ты порвал моего бога?» - спросил Омар уныло.
«Глупости!» - резко ответил отец, не любивший, когда его отрывают от дела – «какой это бог? Так, дешевая картинка! Надо же! К нимбу лозунг прилепили! Иисусова революция! Мало у нас было революций! Только туалет поганить! Подай мне томатную пасту!»

«Никогда больше так не делай!» - угрюмо сказал Петя, подавая отцу пасту – «а то я выброшу в помойное ведро какую-нибудь из твоих книг!»

«Не мели ерунду!» - раздраженно ответил отец, присев на корточки перед открытой и пышущей жаром духовкой – «Лучше помоги мне! Вот-вот гости придут, а мясо еще жесткое, как подошва…»

Но он напрасно беспокоился. К приходу гостей все было в ажуре.  Помогая накрывать на стол, Омар сто раз испытывал желание вдребезги разбить тарелку о паркет. Но ограничивался только тем, что свирепо топал в пол левой ногой и закусывал губы (эта привычка у него осталась с детских лет). При виде Галины Сергеевны его настроение ничуть не изменилось. Стоя перед зеркалом, она заметила, что он рассержен, и хотела уже спросить его, что случилось. Но Петя, угадав ее намерение, заперся в дабле.

Ели крабовый суп со сливками и белыми сухариками, жаркое с луком с томатной подливкой, вишневое желе. Пили шампанское за здоровье новорожденной – Петиной мамы. Омар залпом выпил бокал сладкого ледяного вина (мама сухому шампанскому предпочитала  полусладкое) – оно было такое холодное, что у него начало колоть и щипать в носу. Он старался не смотреть на бодро жующие пасти веселых  гостей. Какие у всех некрасивые, неровные зубы! Омар опять налил себе. Напиться за домашним столом не удастся, но можно, по крайней мере, стремиться к этому...

Отец отказался от бокала красного грузинского вина.

«Алкоголь – яд, это известно всем и каждому. Я не хочу травиться понапрасну. Отдайте мой бокал Петру – он его выпьет за милую душу. Сейчас же пьянство в моде!»
 
Петя поднял глаза на сидевшую прямо напротив него Галину Сергеевну. Ах, ты улыбаешься, как ни в чем ни бывало?! Ты ничего не замечаешь, не хочешь рыться в чужом грязном белье?

Петя положил нож и вилку.

«Пьянство всегда было и остается в моде, папа. Но если я выпил пару рюмочек шампанского – разве это можно назвать пьянством?»

Отец нахмурился и отодвинул от себя тарелку:

«Твоя красота, милый мой, превосходит твою вежливость! Подумаешь, шампанское?! Это что, минералка или лимонад, по-твоему? Рано ты начинаешь! Но ничего, продолжай в том же духе, а мы поглядим, до чего ты докатишься!»

Гости все еще делали вид, что ничего не замечают, ели, пили, шутили, смеялись вполголоса.

«Ты уже докатился до тройки по английскому!» - продолжал отец, уже забыв о присутствии посторонних – «И это в английской спецшколе! Поздравляю! Вот до чего тебя довели поздние возвращения!»

«А если бы я вечерами сидел с тобою за столом за бесконечным количеством чашечек чая или часами слушал, как ты декламируешь Бунина» – Омар повысил голос – «тогда что – у меня было бы больше времени для занятий английским? Ты бы приковал меня наручником к своей руке да таскал бы за собой повсюду, чтоб я, не дай бог, не сбежал!»

«Ну, Галина Сергеевна, что вы на это скажете?» - спросил разгневанный отец – «Полюбуйтесь. какую я вырастил, на радость всем, неблагодарную свинью! Так мне, старому дураку, и надо...»

«Алешенька» - робко вмешалась новорожденная – «Я думаю, Галине Сергеевне не интересно разговаривать с тобой на эту тему…»

«Допей сперва!» - огрызнулся отец – «А потом вмешивайся в чужой разговор! Посмотри в зеркало на свои глаза – они у тебя кровью налились от алкоголя!»

Мать молча нагнулась и стала гладить Катона, урча, теревшегося под столом о ноги гостей.

Доев желе, Омар встал из-за стола и ушел в кухню. Там он схватил табуретку и трахнул ею о стенку что было сил. Сиденье табуретки раскололось пополам.

«Ну и к черту!» - крикнул Петя. Из комнаты слышался веселый смех – реакция на произнесенный кем-то тост.

В кухню вошла мама с Катоном на руках.

«Петенька» - сказала она – «зачем ты сердишь папу, да еще в день моего рождения? Ведь он тебя так любит...»

Омар не отвечал, уставившись в пол у себя под ногами.

«Может быть, нанять тебе репетитора по английскому, пока еще не поздно?»

«Пожалуйста, оставь меня в покое» - сказал Петя, не поднимая головы.

«О, господи!» - вздохнула мама. Постояв с минуту на пороге кухни, она ушла к гостям.

Черт, думал Петя, вот э фак! Сейчас сойду с ума от бешенства, чего мне надо, нет, чего мне надо, осточертели мне все эти дни рождения и именины!

«Что ж ты так маме нагрубил?»

На пороге стояла Галина Сергеевна. Ей-то что здесь нужно?

"А? Что тебе здесь нужно?" - спросил Петя громче, чем следовало.

Она невольно оглянулась:

"Тише, не кричи. Услышать могут".

- Плевать!

Петя отпихнул ногой  Катона – в спокойном состоянии он бы этого никогда не сделал. Галина Сергеевна подошла к нему и протянула вперед обе руки – наверно, хотела положить их Омару на плечи. Петя отпрянул к холодильнику:

«Отойди, не трогай меня, слышишь! Вы что, сговорились все не давать мне покоя?»

- Говорят тебе, не кричи. Я спрашиваю, почему ты маме нагрубил? Она там за столом сидит и чуть не плачет...

«Не твое дело!» - огрызнулся Петя.

«Ты – маленькая стерва. Вот ты кто» - сказала Галина
Сергеевна, опять приблизившись к нему. Отступать Омару было уже некуда – прямо за спиной его стоял холодильник.

- Поди ты к черту, Галка, дура, слышишь!

Она смотрела на него, не отрываясь.

- Как же тебя угораздило по английскому-то тройку получить?

- Это за сочинение. Композишен! Нашей англичанке мои мысли не понравились. Не трогай меня!

Они задохнулись в поцелуе.

Ха-ха-ха, если бы сейчас кто-нибудь случайно в кухню заглянул, вот был бы номер!

Она засунула язык мне за щеку. Нет, зачем же кусаться?  Завтра вся губа распухнет...

Гусару Каверину было удобней. В его время дамы носили глубокие декольте. Ей больно или нет?

Галина Сергеевна, не сопротивляясь, позволяла ему себя ощупывать и только временами голосом, напоминающим мычание коровы, задавала риторический вопрос:

«Ну, что ты делаешь?»

«Мама тебя видела в театре с каким-то яйцеголовым в синем пиджаке...»

С трудом переведя дыхание, она оправила лапшу:

"Мало ли с кем я в театры хожу..."

«Просто супер!» - Петя налил себе чашечку чая – «А я зачем тебе понадобился?»

- Ты еще маленький и глупый. А вообще-то между нами нет ничего такого, что бы давало тебе право интересоваться, с кем я время провожу.

- Ты считаешь, между нами ничего такого не было?

- Тот раз я не считаю. Это случилось совершенно неожиданно для нас обоих. Как припадок.

-  Какой еще, к черту, припадок?! Ты откуда-то взялась, вдруг влезла в мою жизнь, и я в тебя влюбился! Да-да, не делай круглые глаза! А теперь ты говоришь, что ничего такого не было! Если бы я увидел этого яйцеголового в синем блайзере, я бы ему выписал фэйс! Скотина! Заумный наверное, да? Программист? Кибернетик?

«Ты такой милый!» - рассмеялась Галина Сергеевна, крепко целуя его.

В этот момент вошел отец. Но они услышали, как открылась дверь комнаты, и успели принять благопристойные позы.

Отец подозрительно глянул на Петю, потом перевел зоркий взгляд на Галину Сергеевну. Катон, стоявший рядом с ним, прижавшись к ноге отца и держа хвост трубой, едва заметно подмигнул Омару левым глазом. Он не был на него в обиде за пинок.

«Пожалуйте кофе пить!» - сказал отец. За столом он собственноручно наполнил стоявшую перед Петей рюмочку крепким яично-желтым ликером  из своего заветного шкафа, служившего ему чем-то вроде бара. Каверин-старший, как уже упоминалось выше, хранил там разные подаренные ему иностранными и выездными советскими коллегами модные, преимущественно закордонные, крепкие алкогольные напитки.

Галина Сергеевна улыбнулась Пете через стол. Омар поднял большой палец, улыбнувшись ей в ответ.

Мама увидела, что сын в хорошем настроении. У нее стало легче на душе. А когда Петя потихоньку попросил прощения за грубость, она совсем развеселилась.

Омару показалось, что дверь приоткрылась и из коридора в комнату прошмыгнул маленький пестрый деревянный идол со сломанным ухом. Но никто из гостей ничего не заметил. Это было видно по лицам сидевших за столом – довольным, сытым и лоснящимся от жира, румяным от вин и от кофе с ликером. Петя решил, что идол ему привиделся (как и многое другое за последнее время), тем более что тот куда-то исчез.

              *          *          *

Он шел в «Синюю птичку», как осужденный – на плаху. Отец, правда, на три дня уехал в Ленинград, но он ведь мог вернуться и раньше. Омару больше не хотелось таких безобразных сцен, как в прошлый раз. Он терпеть не мог рукоприкладства и опасался, что не удержится, выложит отцу все, что думает о нем, об их семье и о семейной жизни вообще, после чего уйдет из дому. Пошлый выход, разумеется, но выбора у Пети не было. Хотя идти в «Птичку» ему в этот раз в самом деле не очень хотелось. Он боялся облавы и жаждал пива, а пива там как раз не подавали.

Перед подвальчиком маячило несколько слабо различимых в полутьме фигур.

«Что такое?» - спросил Омар, не обращаясь ни к кому в отдельности.

«Закрыто. Свадьба» - ответил прыщавый жлоб с всклокоченными волосами и козлиной бородкой а ля Михаил Калинин, за пазухой у которого оттопыривался какой-то сверток.
   
Омар спустился вниз по лесенке к входной двери и довольно сильно постучал в нее. За дверным стеклом появился вышибала и сказал что-то, чего Омар не понял.

«Меня там ждут, у нас заказан столик!» - крикнул Петя через дверь. Швейцар помотал головой:

"Быть не может! Спецобслуживанье! Свадьба!"

"Какое мне дело до свадьбы?!" - заорал Омар и затряс входную дверь – "Меня там ждут, понятно?"

Ничего на свете ему теперь так не хотелось, как попасть в "Синюю птичку". Но швейцар был глух ко всем его мольбам.

"Вот э фак!!!"

"Пит, не дури!" - раздался голос сзади. Знакомый голос.

Черноглазый? Петя в испуге обернулся.

Но это был Апостол в своих «супер-райфлах», мохеровом свитере, красных носочках, замшевых мокассах, с шелковым платком на шее. За ним виднелись чьи-то головы.

«А, мэны, хэлло! Лонг лив фри лав! Убей ханжу! Гёрлс, би припэрд фор грэйт факинг!» - завопил Петя в стиле Мэтра, не разобравшись, что к чему. На него изумленно уставились незнакомые рожи.

Апостол, схватив Петю за руку, быстро увел его за угол и зашептал:

«Ты что, рехнулся, батенька? Давно не били тебя, что ли? Ты знаешь, что это за хари? Самая фарца! Вон тот жлоб прыщавый  - он мне за сто колов джины вельветовые сдать хотел. Прикол! Кто у него их купит!?»

«Плевать мне на твою фарцу!» - ответил Петя – «лучше скажи, что мы делать будем. «Птичка»-то для нас закрыта!»

«Не беда!» - ответил Мэтр – «Плевать на "Синеву"! Сейчас зайдем в этот подъезд. Там собрались мои фрэнды. Дождемся Сыроежкина – и кирнем куда-нибудь, в «Московское» или в «Октябрь».

- Ну, это по делу!

Они вошли в указанный Апостолом подъезд. Стоявший там пипл допивал розовый портвейн прямо из горла. Трое из оторвавшихся поочередно от бутылки оказались фрэндами Апостола.

Карась – плечистый, кудрявый блондин в кожаной куртке и серой лапше, крепко пожал Омару руку.

Низкорослый крепыш Додик, похожий на грустного пуделя, был одет в толстый свитер с круглым воротом и блайзер с железными пуговицами. Узнав, что перед ним «сам Омар», он разинул рот и подал ему руку почти благоговейно.

Верно, Апостол им что-то про меня уже наплел, с досадой подумал Каверин.

Третий, Майк, был, несмотря на время суток и погоду, в белом плаще, черных очках и тропическом шлеме.  Он вскрикнул и присел, когда Петя пожал ему руку – видно, какая-нибудь косточка переместилась.

«Кто этот Омар?» - услышал Петя шепот сзади.

- Кто? Он спирит!

- Это что, гомосек, что ли?

- Сам ты гомосек! Он духов вызывает!

Петя в бешенстве подступил к Метру:

«Это твоя служба слухов поработала?»

Апостол удивился:

«А чем плохо быть спиритом?»

= Да разве ты что-нибудь в спиритизме понимаешь? А вдруг они попросят нас сеанс устроить – что тогда?

-  Как что тогда? Это же самый кайф! Манюхи наберем!

-  Дурак ты, братец!

Петя в бешенстве стукнул кулаком по стене и тут же затряс ушибленным кулаком,

Апостол тоже рассердился:

«Ледащий ты баран, ей-богу!  Трусишь, как всегда! Если что – скажешь, столика подходящего нет – ведь столик должен обязательно быть без гвоздей!»

Ожидание становилось томительным.

«Ну, где же этот Сыроежкин!?» - заревел прыщавый, тут же во всеуслышание заявивший: «Все, песец, я ухожу!»

И он действительно свалил.

«Пришел!» - минуты через две после ухода прыщавого крикнул Карась, стоявший у окна и смокавший. Все ринулись наружу. Перед «Птичкой» торчал Сыроежкин с гирлой, стоявшей к подъезду спиной, так что лица ее Пете не было видно. Мойша, выбросив автоматически вперед и вверх два растопыренных пальца, после этого дежурного приветствия пожал всем поочередно руки, а Омару даже сказал: «Петечка, любовь моя, дай я тебя кисну покрепче!»

Мойша был в вечернем туалете: замшевые шузы, еловые соки, подстреленные джинсы с бахромой и черной кожей на коленке, тончайшая нейлоновая курточка и неизменный длинный шарф, многократно обмотанный вокруг тонкого стебля шеи.

Петя протянул руку пришедшей с Сыроежкиным гирле. Она обернулась, вышла из тени под фонарь – и он узнал Светлану. Апостол был изумлен не меньше его, но, вспомнив, что пути господни неисповедимы, очень скоро успокоился, решив, что так и надо.

Клевый пипл уже двинулся в путь, но еще не решил, куда лучше пойти. Майк предлагал бар «Октябрь», приведя в качестве аргумента, что «Солнцевич обещал там быть сегодня». Карась, поклонник «Бирюсы», естественно, тянул всех именно туда.  Додик был за «Север», Апостол – за «Огни Москвы». Но Мойша и Омар так дружно настаивали на «Московском», что их предложение было, в конце концов, принято. Они шли всю дорогу вдвоем, держа друг-друга под руку. Апостол, видимо, забыв о том, кто чей самый закадычный фрэнд, вьюном вился вокруг  своей вдруг обрисовавшейся в Москве мурашкинской «звездной карты», смеявшейся всем его шуточкам и анекдотам, до которых Мэтр был превеликий охотник. Мойшу удивило отсутствие Пургия.

«А он у Пети Розенберга на флэту» - сказал Омар – «Ты, фрэнд, слыхал о Розенберге?»

«Фрэнд!» - Мойша стукнул себя в грудь сжатым кулаком – «чтоб я да не слыхал о Розенберге?! Да мы с ним целое море вместе выпили! Да мы с ним стольких насадили! Если б ты знал, что это за клевый мэн!»

«Мир тесен!» - отвечал Омар – «представь, я тоже с Розенбергом пил – правда, только алжирское из автомата. Мы же с ним в одной школе учились, только он на год старше».
«Вот это клево!» - Мойша киснул Петю в щеку – «Теперь мы связаны с тобой еще прочнее! Ведь ты со Светкою знаком, не так ли?"

Он шутливо погрозил Омару пальцем.

"Да, знаком" - Петя, неожиданно для себя, смутился – « через Апостола».

На Старом Броде кипела вечерняя жизнь. Закат уже давно поблек, по улице нескончаемым потоком струились огоньки автомобилей, а заполнявшие тротуары люди были трех типов: иностранцы, вышедшие погулять; отцы и матери семейств, нагруженные покупками; и, наконец, третий тип, состоявший большей частью из щеголей, меньшей – из оборванцев. Щеголей современнейших, жующих гам, с роскошными холеными баками, в модельной обуви, бирюзовых трузерах и замшевых куртках. И оборванцев тоже современнейших, в протертых до дыр джинах, штопаных вязанках, нечесаных, небритых, с медальонами на шее. Многие из представителей как большей, так и меньшей части этого третьего типа приветствовали «Бешеного Хиппи» буквой V и он небрежно отвечал им тем же жестом. К своему удивлению, Омар почувствовал лаже нечто вроде гордости от того, что шел под руку со столь узнаваемым и, очевидно, авторитетным и уважаемым человеком. Апостол же чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

По ходу дела Сыроежкин давал Пете краткие характеристики своих знакомых и фрэндов, попадавшихся им навстречу и здоровавшихся с ними двумя пальцами:

"Видишь, какой модный мэн? Это Аризона, завсегдатай "Молодежного". Его фазер - Вальдемар Валуй - ты про него слыхал, наверно, журналист-международник. Ясный перец, у него все до последней пуговицы привозное, он из здешних одевается, пожалуй, лучше всех. Говорят, его иногда принимают даже за работника торговли!..

А это - Филимон-Христос, он в "Космосе" обычно обитает. Его папаша - Юлий Золотарь, знаешь, статейки пишет в "Совкультуре". Моднейший человек и заводной мужик, любитель прикольнуться. Помню, встретил его как-то тут же, на Броде, среди бела дня - канает в новеньком вишневом кожаном пальто и тащит за собой на поводке облезлую белую курицу. Такой прикол, я целый день потом смеялся!..

Ишь, кейсик какой плоский - прямо плиточка! Небось только одна общая тетрадь туда и влезет. А ты грызи себе всю жизнь гранит науки или землю - и все равно себе не выгрызешь такого, ха-ха-ха!.."

Вот, наконец, и Юрий Долгорукий. Мэтр дернул Петю за руку.

"Гляди-гляди! Солнцевич! Майк, чего ты звездепил нам про "Октябрь"?"

Солнце стоял сгорбившись, в зеленой выцветшей стейтсовой кепочке с длинным козырьком, с висюльками усов, похожий на тощего грязного кота.

«Клевейший мэн, клевейший!» - сказал Мойша Пете, ожидавшему, что Сыроежкин познакомит его с этим клевейшим мэном, как неоднократно обещал – «пойдем быстрее, уже поздно!»

В обход огромной очереди они проникли в «Московское» (у Сыроежкина все было схвачено) и сразу поднялись по шаткой лестнице на второй этаж. Все столики были, однако, заняты. От едкого дыма десятков сигарет освещение в кафе казалось тусклым. Было очень жарко. Минут через десять Омар вспотел, как мышь – а между тем все окна были распахнуты настежь. Голоса жужжали, как пчелиный рой.

Они встали в проходе рядом с музыкальным автоматом, разделявшим верхний этаж кабака на два зала. Белая Лилия! Она была одета в красную лапшу и короткую юбку рыжей замши, не доходившую и до половины крутых бедер. Петя впервые толком разглядел ее длинные, прямые, чуть смуглые ноги, до колен обтянутые сапогами-чулками. Омару показалась, что она смотрит на него с интересом.

«Принеси мне сигарету, пожалуйста!» - попросила Светлана. Кивнув, Омар подошел к ближайшему столику.

«Простите! У Вас сигареты не найдется?»

«Для Вас даже две!» - ответил ему человек, сидевший за столиком, протягивая Пете пачку «Мальборо Лайт».
 
Черноглазый! Как же я сразу его не узнал?!

Да нет, что в нем особенного, в конце-то концов!? Простой человек, любитель верховой езды, почему бы ему не сходить в «Московское»? Но что он мне тогда говорил! О господи!

«Берите-берите!»  - с улыбкой сказал Черноглазый.

Пете хотелось бежать со всех ног прочь от этого столика, но как будто прирос к полу, Взяв две сигареты, он поблагодарил и вернулся к Белой Лилии, испытывая невероятное облегчение.

«Ты, как я погляжу, везунчик!» - с улыбкой заметила Света, прикуривая у Омара – «Спасибо!»

«Не за что!» - ответил Петя.

Некоторое время они молча смокали, стряхивая пепел с сигарет на музыкальный автомат.

«Не могу больше стоять в этой духоте!» - сказала Белая Лилия – «а к окну не протолкнешься. Ты не знаешь, куда все подевались?»

Омар, не успевший еще ничего ответить, заметил на руке у Светки цепочку с двумя золотыми сердцами и английской надписью АЙ ЛАВ Ю. Она перехватила его взгляд.

«Это мне Миша подарил» - Светка нежно провела по браслету рукой. Душу Пети внезапно наполнила горечь,  но он через силу улыбнулся. Что мне, собственно, надо?

Наконец появился Апостол.

«Тут наверху торчать без мазы» - сказал он деловито – «идем скорее вниз, мы там заняли два столика. Сдвинем их – будет даже просторно!»

Внизу было свободнее и прохладнее. Сквозило, из-за чего сигаретный дым так не застаивался в зале и не оседал ощутимо на лицах.

На сдвинутых столах появилось мороженое – два «московских», два «граната», «солнышко» и «спутник», черная бутылка крымского муската и бокалы с ледяным коктейлем.

Мойша что-то шептал официантке. Она, смеясь, кивала. Наверху заиграла музыка.

Додик и Карась скромно воздерживались от участия в общем разговоре. Зато Сыроежкин болтал за троих. Он обращался то к Пете, то к Апостолу, то к Майку, и со всеми непременно чокался.

Апостол громогласно звездепил про то, как лечился по блату от триппера:

"Спустил я трузера, стою, как древнерусский витязь, в моих желтых сапогах, они мне храбрости придали! Тут она ка-ак мне вкатила полный шприц прямо в самый зев! О, моя бедная залупа! Я просто свету белого не взвидел! Еле на ногах устоял, а оттуда вдруг как хлынет густая струя, понимаете, с кровью! Вот э фак!"

Несмотря на столь образно живописуемые им собутыльникам болезненные ощущения, Мэтр втайне гордился своим триппером, которым заразился от подписанной им в одну из суббот (когда его родители, как обычно, отдыхали в Суханово) на Плешке "ночной бабочки" Берты.

Петя сидел прямо напротив Светланы. Каждый раз, когда он поднимал бокал, она улыбалась ему. Омар был в ударе: рассказывал свои самые лучшие анекдоты, обнажая в улыбке зубы, когда все смеялись им, высокомерно говорил о спиритизме, небрежно держа сигарету в углу рта, в нужные моменты стуча отцовским перстнем по столу. Майк выпил с ним на брудершафт, обнял его и похлопал по спине. Мойша, вынув из-под батника нательный крест, благословил его. Крест был из черного дерева, с медной каймой, с серебряным Иисусом и черепом с костями у него в ногах. При виде вошедших дружинников, Мойше вздумалось было и их благословить, но он тут же раздумал и спрятал крест обратно под рубаху.

Додик достал пачку порнографических открыток и пустил их по рукам. Порнография была своя, кустарная, и никому особо не понравилась.

Щеки Омара пылали, на его лбу блестели капли пота. Ему хотелось выдумать что-нибудь необыкновенное. Но тут из дыма появилась официантка с подносом, на котором возвышалась еще одна бутылка муската в обрамлении шести коктейлей.

«Это нам?» - поинтересовался Мойша.

«Да, конечно, все, как вы просили!»

Официантка показалась Пете удивленной вопросом «Крэзи-Хиппи».

«У нас не хватит!» - прошептал Апостол.

Карась истошно завопил: "Я это не заказывал!"

«Ничего не знаю, молодые люди! Раньше надо было думать!» - холодно сказала официантка. Мойша явно упал в ее глазах.

«Ну, не беда!» - сказал Сыроежкин, разливая вино – «Ринганем сейчас кому-нибудь, займем...сколько нам не хватает?»

«Пятнадцать эр» - ответил Додик.

- Как пятнадцать?

«А вот так!» - Додик слизнул с рукава каплю мороженого – «У нас с Карасем всего по полтиннику. Мы же еще портвейн брали».

Мойша нервно закурил.

«Да, без мана нет фана... И знакомых что-то никого не видно...Ну ладно, будем выходить рингать по одному...»

«Как интересно!» - повела плечами Светка – «Вот нас всех сейчас возьмут и потащат в милицию!»

«Ничего-ничего» - утешал ее Омар – «в крайнем случае, заложим что-нибудь».

Первым пошел звонить Майк, долго и безуспешно рывшийся во всех карманах своего потертого пиджачка в поисках манюхи. За ним последовал Апостол, за Апостолом – Карась, за Карасем – сам Мойша. Додик, давясь, глотал айскрим сразу из двух вазочек – своей и Карасевой – и через две соломинки тянул коктейль сразу из двух бокалов.

Омар придумал развлечение для Светки и себя: набрав полный рот дыма, вдувал его в соломинку. Коктейль в бокале начинал кипеть, бурлить и пениться. Пить его было вдвойне приятно.

«Паровозик!» - смеялась Белая Лилия.

К столу вернулся Сыроежкин, выглядевший крайне озабоченным. Светлана взяла его за руку.

«Что случилось?»

«А!» - Мойша сделал глоток из бокала – «Такая невезуха, не поверишь!  Кому я только ни рингал –  никто к трубке не подходит!  Вот э фак!»

Вскоре вернулись Майк, Апостол и Карась, с вытянутыми лицами, и сообщили то же самое.

За соседним столом послышался смех. Петя скользнул взглядом по лицам смеющихся. Чепуха, два лемура и пьяная баба. На таких и обижаться-то грех...

«Что, детки!?» - крикнула баба – «десять копеек не хватает расплатиться? Гривенник могу одолжить!»

Мойша открыл рот для подобающего ответа, но Майк сказал:
«Брось, не стоит!»

«Есть маза помахаться!» грозно воскликнул Карась, но тут же заткнулся.

Механически разворачивая пластинку чуинггама, Апостол подошел к официантке.

«Что такое?» - спросила она с ноткой участия в голосе – «Вам денег не хватает?»

Мэтр кивнул и положил пластинку гама за щеку.

- Сколько не хватает? Можете что-нибудь заложить.

-  Пятнадцать рублей.

-  Ой, нет, ребята, это много! Просто беда с вами. То одни, то другие…

Она подмигнула: «Дай резиночки!»

-  Больше нету.

Апостол, разведя руками (у него и впрямь резинки больше не было), вернулся к столику и вдруг схватил Омара за плечо.

«Эврика! Мы про Дракулу забыли! Ради бога, Петя, рингани ему!  У него-то манюхи навалом!»

«Окей» - Петя двумя скачками добежал до выхода. Телефон был занят. Он подскочил к вышибале:

«Мне только позвонить! Запомните меня, хорошо?»

«Хорошо!» - буркнул швейцар.

Петя с трудом протиснулся сквозь толпу, осаждавшую двери, и понесся к телефонной будке. Сердце Омара бешено стучался, пот градом катился по лицу.

К счастью, в кошельке нашлась пара двушек. Он быстро набрал номер Дракулы.

Скрипучий голос на другом конце поинтересовался: «Вам кого?»

-  Мне, пожалуйста, Лешу.

-  Леша у сестры.

-  Вам не трудно будет сообщить мне ее телефон?

-  Пожалуйста...

У сестры Алехи Табуреткина (которой Петя никогда не видел, она с мужем жила далеко от брата) голос был приятнее. Петя попросил ее передать трубку «Лешеньке». Тот очень обрадовался, узнав, кто говорит. Но Омар сразу взял быка за рога.

«Лелик» - сказал он – «если ты не хочешь, чтоб твои фрэнды оказались в милиции, одолжи пятнадцать эр!»

«А вы где торчите?» - спросил Лелик, помолчав.

- В «Московском».

- Что же вы меня с собою не позвали?

Омар почувствовал, как трубка заплясала у него в руке.

«Леха, друг, сейчас не время обижаться! Одолжи пятнадцать эр!»
Подумав, Дракула ответил:

«Окей, попрошу у сестренки. Ты погоди за литтл, трубку не клади…»

Снаружи  успела собраться очередь. Кое-кто уже начал пробовать на прочность дверь будки, когда из трубки наконец раздался голос Табуреткина:

«Ну хорошо, она мне одолжила, сколько надо – но чтоб завтра обязательно отдали! Где мы встречаемся?»

-  А где тебе удобней?

-  На «Колхозной».

-  Окей, договорились!

Омар рванул назад. Он разметал всю очередь.

"Куда ты?" - растопырив руки, сунулся к нему швейцар.

-  Вы же меня запомнили!

Омар был вне себя от возмущения.

«А, верно, верно!»

Вышибала впустил его внутрь.

Клевый пипл находился в подавленном настроении и угнетенном состоянии духа. При виде Пети все, однако, оживились.

«Люди!» - сказал он торжественно – «Дракула – клад!  Я привезу вам мани, если вы позволите мне на полчаса покинуть столь приятное общество...»

«Друг!» - крикнул Сыроежкин, не дослушав – «Жми! Благословляю!»

Петя спустился по эскалатору бегом, едва не налетел на двух гирлушек, но ухитрился проскочить между ними, успев слегка примять им бюсты. Прыснув со смеху, гирлушки  еще долго глядели ему вслед.

Большая лужа перед станцией метро «Колхозная» уже покрылась тонкой корочкою льда, слегка припорошенной снегом. Пот стал застывать у Пети на лице – так ему по крайней мере показалось. Он стал искать платок, но не нашел. Пришлось вытирать лицо селедкой.

Дракула, подойдя неслышными шагами, отделился, как тень, от стены. В слабом свете фонаря перед лицом Омара блеснули его белые клыки.

Петя был так рад появлению Лехи, что на радостях облобызал его, чего раньше никогда не делал.

«Вот мани!» - Петя ощутил в своей руке три легкие бумажки.

«Спасибо, фрэнд!» - Омар, крепко зажав манюху в кулаке, собрался уходить.

«Постой!» - с тоской окликнул его Табуреткин.

Петя удивленно обернулся:

«Чего тебе?»

Дракула снял темные очки. Его глаза были полны грусти.

"Пит!" - попросил он – "Ты возьми меня с собой, пожалуйста!"

- А разве тебе у сестры делать нечего?

Дракула умоляюще схватил Омара за руку:

«Ну, возьми меня, что тебе стоит?! Не могу я без пипла, скучаю...Считаюсь членом клуба, а вы всегда на сейшены, на фдэты, в кабаки  ходите без меня...»

Он чуть не плакал.

«Ну, хорошо. Поехали!» - сказал Омар.

В голову Пете пришло, что если Дракула будет молчать, то и сам произведет впечатление, и можно будет выдать Табуреткина за своего телохранителя. Тем более, что у Дракулы был совсем закордонный вид: кремовые трузера, джинсовый куртец из коричневой сдавленной кожи, пурпурный шелковый или атласный батник, золоченая цепь на запястье. К тому же он курил «Пелл-Мелл».

Очередь перед кафе «Московское» стала еще длиннее, но Петю это уже не беспокоило.

«Позвольте, извините, пропустите» - держа Дракулу за руку, Омар вслед за собой протащил вампира мимо ошарашенного вышибалы, который, однако, узнал его и даже заулыбался.

Торчавший под лестницей кудлатый блондин в черной шинели железнодорожника с зелеными петлицами и пуговицами белого металла метнулся к Пете, жалобно скуля:

"Слышь, фрэнд, купи мне пуншик,а!"

Но при виде зловещего Дракулы метнулся обратно под лестницу.

Уходя на митинг с Табуреткиным, Омар налил себе в бокал муската. Интересно, выпил кто-нибудь его, или нет?

Майк, Апостол, Додик и Карась, понурив головы, слушали разглагольствования Сыроежкина – он один бодрился:

«Ох, сейчас нас загребут, захомутают! Клевуха! Вот когда я прошлым летом с Солнцем сел, тогда попал в облаву, было дело! Такой поднялся шум, такой поднялся хай! Ринганули мне домой – и вся семейка прикатила выручать – отец, мамаша и дед в шляпе. А знаете, как будет мороженое по-японски? Нет? Ису-куриму!....».

Тут все они увидели Омара.

«Достал манюху, Пит?» - спросил его Апостол, перегнувшись через стол.

Взгляд Каверина упал на заветный бокал. Бокал был пуст, как, собственно, и следовало ожидать. Ни капли вайна не осталось.

«Эх, вы, гады!» - рассердился Петя – «Вот э фак! Кто мой мускат, как сука, вылакал? Просил же мой бокал не трогать!»

«Мы думали, ты не придешь...» - робко признался Додик.

- Я? Не приду?

Омар в сердцах швырнул на залитый вином и мороженым стол все три пятерки.

«Ну, не сердись!» - сказал Апостол примирительно – «Это я выпил твой мускат. Если хочешь – выпиши мне фэйс за это...»

«Да, надо бы дать тебе в рыло...» - начал Омар, но положение спасла Света.

«Какой Пит молодец!» - восхищенно сказала она.

Мойша, хихикнув, подмигнул ей:

«Так ты его за это награди!»

«Сюда целуй!» - ткнув себя в щеку, Петя наклонился к Белой Лилии. Она, привстав, повиновалась. Омар же себя просить не заставил.

Какие у тебя нежные, прохладные губы, как нежен легкий аромат духов. Пальцы Омара ощущали гладкие плечи Светланы под тонкой лапшой. Кто-то причмокнул (вероятно – Додик).

Светлана вырвалась, с трудом переводя дыхание, но тут же опять замкнулась в свою обычную улыбку. Повеселевший Сыроежкин продолжал без умолку болтать, то и дело хлопая Дракулу по плечу. Тот скромно молчал, подстригая ногти под столом изящными щипчиками. Ведь Петя строго-настрого велел ему держать язык за зубами. Апостол попросил всех снова вывернуть карманы. Наскребли мелочи на семь стаканов сока. Вампир понемногу оттаял, начал рассказывать про будапештский «Домострой», не забывая, впрочем, каждые пять минут испуганно поглядывать на Петю – то ли я, мол, говорю, что нужно?

Заказанный сок оказался прокисшим. Все пили его через силу и только из принципа. Карась, вдруг побелев, как полотно, схватил официантку за передник:

«Можно водички стаканчик?»

Выпив воду, он ринулся в дабл.

По иронии судьбы, насмешникам за соседним столом тоже оказалось нечем расплатиться. Их баба дрожала, как осиновый лист. Ее собутыльники, оставив под залог часы, очертя голову бросились вон из кафе – бегать по городу в поисках денег. Их провожал злобный хохот мстительного Мойши. Сыроежкин не прощал обид.

В дверях мужского дабла пошедший отлить Петя столкнулся с бледным, как смерть, Карасем.

Унитаз был переполнен омерзительным борщом. У Пети закружилась голова от тошнотворной вони. Зажмурившись, он помочился вслепую и стал особо тщательно мыть руки.

Жирный очкарик, по виду кавказец (?), шепнул ему на ухо: «Молодой человек, минет делаешь?»

«Нет»  - коротко ответил Петя. Этого еще не хватало!

«Ну, что ж ты так» - кавказец (?) поправил очки на горбатом носу – «а то смотри, поехали ко мне. У меня тепло, и выпить найдется...»

Омар сделал вид, что задумался:

«Можно Ваши очки посмотреть?»

Он взял очки из рук у кавказца (?).

«Хорошие очки.  Наверно, цейссовские?»

Омар поднес очки к глазам и...осторожно разжал руку. Очки клацнули о кафельный пол.

«Ой!» - крикнул кавказец (?) – «я же без них не вижу ничего, ты па-нымаешь?»

Он стал на карачках вслепую шарить по полу, Омар же вернулся к своим.

Апостол веселил хиповый пипл, декламируя на весь кабак переложение на слэнг пушкинской «Сказки о царе Салтане»:

Кабы я была кингица,
Спичит фёрстая гирлица,
Я б для фазера-кинга
Клёвый трузер соткала...

В одиннадцать часов их попросили из кафе. Апостол галантно помог Светке влезть в пальто. Сыроежкин засмеялся:

«А во время фака ты нам будешь канделябр держать?»

«Ты что дурак?» - Белая Лилия дала Мойше тычка в зубы. «Крэзи-хиппи» боднул ее в живот: «Больше не буду!»

Петю покоробило от этой сцены. Он вдруг подумал, что никогда не сможет так же вольно обращаться со Светланой. От этого Омару стало горько, и он, чтобы развеселить себя и других, воскликнул:

«Как все-таки отлично на свободе! Я буду теперь дни и ночи напролет гулять по улицам и радоваться, что на воле, а не в отделении!»

Светлана ничего не ответила Омару, только улыбнулась.

Прощались они у входа в метро. Сперва Омар поцеловал Светлане руку, потом, с каким-то непонятным озлоблением обняв ее за шею, засосал. Он чувствовал, что она вырывается, что ей, может быть, больно, неприятно, но не мог пересилить себя. Уже вдогонку Сыроежкину со Светкою Апостол заорал:

«Лонг лив фри лав! Лонг лив зэ рашен хиппи-пипл!»

Пронзительная трель свистка была ему ответом.

             *         *          *

- Ну, что, Катон? Молчишь? Не хочешь больше разговаривать с хозяином?

- Отчего ж? Я по четвергам – всегда к твоим услугам. Только не задавай маразменных вопросов типа духовен ли я или материален.

- А если мне действительно хочется это знать?

- Никакой разницы между духовным и материальным не существует. Ты знаешь это не хуже меня.

- Но ведь сам я существую вполне реально?

- Да, но живешь ты в выдуманном мире, среди выдуманных людей – именно они твои собратья по духу и твои ближайшие друзья. Все остальное – только лишь жалкий эрзац этого несуществующего, с точки зрения бытийной реальности, мира, о котором ты можешь только мечтать.

- А как же Клуб Одиннадцатой Заповеди?

- Какой клуб? Фантазия, совершенно бредовая!

- Но ведь мы хотели объединить молодежь..

- Объединить? Ну, рассмешил…Кого вы собрались объединять? И для чего? По-твоему молодежь – единое целое? Смешно! Через год вы поступите в вузы и выкинете эти глупости из головы. Кто-то будет еще некоторое время хвастаться, по старой памяти, что знаком с «системными людьми», кто-то пойдет в армию или по фарце, кто-то попадет в гомики, наркоманы, а то и на нары. Один из вас будет убит в Домодедово при попытке угнать самолет. И все! Плевать все хотели на вас с вашим клубом! С Эйфелевой башни, после венского питья! Да и кого это ты, собственно, именуешь этим гордым словом «мы»? Кто это «вы»? Мойша, Дог, Старик, Омар, Апостол, Дракула, Вальпургий? Хорошо войско, нечего сказать! Вас же, в сущности, ничего не объединяет, кроме совместных пьянок? Взгляды у вас  разные, и на своих сейшенах, а вернее сказать – шабашах, вам друг другу просто нечего сказать. Лучше бы спортом занимались – к примеру, бегом трусцой, а то к тридцати годам превратитесь в законченных алкашей, молодых старичков-инвалидов...

- Спасибо за науку! Непременно учту!

- Смотри! Ловлю тебя на слове!

- Значит, наш клуб – это детские глупости. Так?

- Несомненно.

- Чем же ты мне прикажешь заняться в свободное время?

- Чем хочешь. Решай задачки.  Собирай монеты, марки, бабочек, грибы. Качай железо. Уди рыбу. Бегай ради жизни. Слушай музыку.

- Это не занятие. Я должен что-то делать.

- Стриги газоны. Строй скворечники. Не нравится? Тогда не делай ничего – жди, когда тебя, наконец, оставят в покое.

- Слушай, я влюбился. И мне кажется, по-настоящему...

- В кого же?

- Во взрослую женщину, друга семьи.

- Что ты называешь «влюбиться по-настоящему»?

- Не знаю. Я все время думаю о ней.

- Больше ни о ком не думаешь?

- Еще об одной девочке. Ее зовут Светлана.

- Что тебе нужно от нее?

- Хочу, чтоб она стала моей женой…Ой! Это у меня как-то нечаянно вырвалось…

- Какой из тебя муж!? Ты думаешь, твоя мечта осуществится?

- Что ты! Если я дома о женитьбе заикнусь, отец мне такое устроит…

- Он тебя очень любит. Твой отец – редкой души человек. Ты знаешь, что он до сих пор носит у сердца твой детский ботиночек?

- Так что же мне все-таки делать?

- Тебе? Ничего.

Театр Петя Каверин любил. Но ему еще ни разу не приходилось бывать в филиале Художественного.

Две недели тому назад учительница литературы объявила, что заказала для класса двадцать восемь билетов на спектакль по пьесе Горького «На дне». Петя против этой пьесы ничего не имел, к тому же он считал себя просто обязанным посетить наконец филиал Художественного театра. И он согласился сходить с классом на спектакль.

В день похода в театр дабл на четвертом этаже был переполнен. Там торчали исключительно «киты» - девятый класс и выше. Грязное окошко с треснувшим, засиженным насекомыми стеклом было приоткрыто. От влажного воздуха на верхней части стены темнели пятна сырости, в нижней – леденели кафельные плитки.

Старик сосредоточенно выцарапывал ключом на стенке чью-то голову с рогами.

«Это что?» - спросил  его Горыныч, пыхая табачным дымом. Горыныч, приезжавший в Дом Страха каждый день из Звездного городка, весил девяносто два кило, уступал разве что амбалу "Шпреевальду". Все его уважали за это. Как-то в восьмом классе Омар, в шутку боксируя с Горынычем, сломал об него в кисти левую руку (правда, он узнал об этом только когда, возвратившись из школы домой, стал мыть руки в ванной и обнаружил, что ремешок от часов, еще утром свободно болтавшихся у него на руке, впился в запястье, а когда он его расстегнул, кисть руки безжизненно повисла, и Петя не смог ею двигать). Вот каким Горыныч был богатырем.

Старик с готовностью ответил: «Это Зевс!»

Горыныч удивился: «Какой же это Зевс? Он на корову смахивает!»

Он задумчиво перебросил бычок из одного края рта в другой. Как всегда, с уважением и не без зависти проследив за этим трюком, Старик пояснил:

«Он же в виде быка! Видишь, встал на дыбы. Картина будет называться «Похищение Европы».

Следя за работой Старика, Горыныч задумчиво качал головой, пока, наконец, не заявил авторитетным тоном художественного критика:

«Не может быть такого! Он ей там все разорвет!»

«Ты просто идиот!»  вскипевшее в душе Старика чувство оскорбленного художника заставило его забыть даже о чувстве самосохранения.

«Ну, не разорвет, так он ее раздавит!» - настроенный, в предвкушении вечернего спектакля, миролюбиво, Горыныч ко всем вопросам, как всегда, подходил практически. Он никогда не испытывал полета фантазии, присущего безымянным художникам, испещрившим стены дабла десятками затейливых граффити – от сложных композиций вроде «Леда и Гусь» до архетипических пиктограмм и примитивных фаллических знаков с лаконичной подписью из трех букв - среди которых выделялось не слишком грамотное, но не лишенное житейской мудрости четверостишие на школьном английском:

ИФ Ю ВОНТ Э ЛОТ ОФ ФАННИ,
ФАК Ю СЕЛФ ЭНД СЭЙВ ЮР МАНИ.

Надо всем этим царило уже упоминавшееся выше

FORTUNA NON PENIS...

Стены дабла были закурены до желтизны, что придавало росписям на них прямо-таки музейный вид.

«А что вы думаете» - говорил Старик фрэндам – «если лет через пятьсот раскопают развалины Москвы, с наших рисунков будут делать репродукции, попомните мои слова!»

Глухо чавкал белый конь (унитаз – В.А., А.Ш.), а сотрясавший писсуар Алеха Табуреткин оглушительно ревел песню "Вовы-Коровы":

Канализация!
Канализация!
Погибла без тебя бы
Цивилизация!

Дракула был в отчаянии – сегодня ему было велено немедленно идти в парикмахерскую, и, кроме нежелания стричься, Лелика мучил страх не попасть с фрэндами на спектакль.

Омар стоял под надписью «Здесь я был счастлив», оставленной, видимо, каким-то анонимным мастурбатором, проведшим здесь приятные минуты после изгнания с урока. Его сигарета потухла, и он подошел к Горынычу прикурить. Тот положил ему тяжелую руку на плечо и как бы припечатал Петю к месту.

"Слышь, Пит" - спросил он – "ты в театр идешь?"

- Иду, конечно.

Прикурив, Омар хотел отойти, но это было физически невозможно.

- Я тоже. Надо выпить. Готовь манюху. Ладно?

Горыныч снял широкую ладонь с плеча Омара.

- Ладно. Кто еще с нами будет пить?

- Старик и еще мэн один, знакомый мой... В беседку к полшестого подходи...Постой...

Он прочитал по складам: «Здесь я был счаст-лив...»

И с внезапно посветлевшим лицом  указал на два маленьких крестика, нацарапанных рядом с дверью:

«Здесь кто-то кого-то имел, Пит, я точно тебе говорю!!!»

Радости Горыныча, казалось, не было предела. Обняв Петю за бедра, он поднял его в воздух и стал, под общий хохот, носить взад-вперед по даблу.

Внезапно его осенила блестящая мысль. Это случалось крайне редко, и потому Горыныч порешил не мешкать с ее претворением в жизнь.

В приоткрытую дверь робко заглянул какой-то пионерчик.

«Куда?!» - зычно и грозно заорал Горыныч, растопырившись у входа.

«Мне...» - робко промямлил тот – он все делал робко, и заглядывал, и просил - «пусти...»

«Ах, тебе п-пы-сать!» - заревел Горыныч еще более грозно и злобно – «плати пять копеек за вход!»

«Пусти!» - пропищал пионерчик.

- Плати пятак!

- Нет у меня...

- Есть-есть, не звездипи! А раз платить за вход не хочешь – так катись отсюда!

От мощного тычка Горыныча несчастный пионерчик пулей вылетел из дабла в коридор, но тотчас же влетел обратно в сопровождении стайки одноклассников.

Все «старики» перестали курить и мочиться, с интересом наблюдая за схваткой, показавшейся даже Пете не лишенной интереса, хоть и безобразной. Смотрел, пощипывая баки, классный красавчик Эдик Листвойб по кличке "Листвоёб", презрительно называвший все, что ему не нравилось, с английским акцентом "БОлшевизм" или "Совдэпиа". Смотрел Крепыш, наморщив свой изрытый знаниями яйцевидный лоб. Смотрел Поляковский, поэт и мечтатель, по прозвищу "Ляпа", автор трактата "Христос был хиппи", занявшего целую общую тетрадь (правда, "Ляпа" писал свои опусы крупными печатными буквами). Смотрел идейный мастурбатор Мараита. Старик забыл о "Похищении Европы", Дракула – о том, что надо застегнуть ширинку.
 
Горыныч же куражился над изнемогавшим пионерчиком, приплясывающим на месте, не забывая своевременно выталкивать его одногодков, пытавшихся прорваться в туалет.

Внезапно восьмиклассник Камилавкин, благополучно справив малую нужду – восьмиклашкам позволяли крутиться вокруг "стариков" и заходить в "стариковский" дабл на четвертом этаже, поскольку "старики" считали их "почти что взрослыми",  которым  дозволено ходить  на школьные вечера, а многие хиповые гирлы учились как раз в восьмом классе – храбро подошел к Горынычу сзади и дернул его за мышиный пиджак:

"Пусти его, слышишь!"

Горыныч даже не обернулся – он самозабвенно хохотал. Каммлавкин дернул еще раз – да так сильно, что на пол посыпались серые пуговицы.

"Последнюю форму рвет!" - плаксиво взвыл Горыныч для пущего смеха, но тут же сгреб восьмиклашку за лацканы, стукнул его о кафель стены и с гоготом швырнул на умывальник.

"Есть маза помахаться!" - рявкнул он – "Да здравствует свободная любовь! Бей лысых!"

И "старики", как по команде, сворой цепных псов набросились на "лысых". Слова "бей лысых (то есть стриженых)!" были одним из самых ходких и крылатых пропагандистских лозунгов Апостола. Омар для безопасности присел на подоконник и раскачивался на нем от сознания того, что маразм крепчает. Правда, он чуть не вывалился из окна, после чего раскачиваться cразу прекратил.

Воспользовавшись моментом, Листвоёб закурил "Мальборо". У него всегда были с собой фирменные сигареты – "Кент", "Винстон", "Мальборо" -, но он всегда смокал их только на улице, а в школьном дабле доставал "Столичные", чтобы не жалко было давать жаждущим дармового курева стрелкам.

"Глупо, правда?" - спросил он Омара.

Тот молча кивнул.

А Камилавкин все еще сопротивлялся, или, если быть точнее, трепыхался. Сняв с шеи крест,  Старик хлестал его цепочкой по лицу.

"Гадина!" - чуть не плача от сознанья своего бессилия, бешено орал "почти что взрослый".

"Что ты ругаешься, чудак?" - Горыныч наступил ему изо всех сил на правую ногу своей слоновьей ножищей в громадного размера сапоге на толстенной платформе – "Извините!".

И сразу же – на левую: "Простите, пожалуйста!"

"Убей ханжу!" - даже Вальпургий, видимо, поддавшись общему порыву, озверел настолько, что улыбка, не сходившая с его лица нигде и никогда, внезапно, на глазах Омара, изумленного происходящим, превратилась в хищный оскал.

"Гады волосатые!" - сквозь слезы крикнул восьмиклассник. Больше ему ничего не довелось сказать, поскольку неожиданно вмешался Мараита. Сдавив до боли в пальцах воротник "мышиной шкуры" восьмиклашки, идейный онанист, что-то шипя сквозь зубы и сам не понимая всех причин внезапно охватившей его дикой злобы, распахнув дверь ударом ноги, выпихнул "почти взрослого наружу". Горыныч хотел дать на прощанье Камилавкину пинка под зад, но не успел.

"Клево мы их отмахали, мужики!" - победно рыкнул он, усаживаясь на "белого коня". Все "старики" опять повернулись лицом к стене. Один Дракула, не принимавший в махаче участия, стоя перед дверью, тупо смотрел на нее. И так же тупо он смотрел на внезапно – хорошо еще, что Горыныч успел справить большую нужду, спустить за собой и снова влезть в штаны! - вошедшую в дабл завуча по английскому Зою Семеновну по прозвищу "Зося".

"Эт-то что еще за новости?" - постепенно повышая голос, заговорила она – "кто это пятиклассников в уборную не пропускает, пять копеек требует за вход?  Эт-то что такое? Эт-то что за хамство, я вас спрашиваю?! Табуреткин! Это ты, конечно, отличился?!"

"Я, Зоя Семеновна..." - больше Дракула не смог выдавить из себя ничего. Да у него и не было на это ни малейших шансов.

"Молчи уж лучше, Табуреткин, и не смей оправдываться! Это все ты, меня не обманешь! Приехал, понимаешь ли, из Будапешта, и думаешь у нас то же самое устраивать!  У нас тут не страна народной демократии! Ишь, выискался...апологет! Совсем недавно учишься у нас, а уж все тебя знают, лохматого! Подстригись немедленно, завтра тебя такого в школу не пустим! Я лично прослежу! Нашел себе занятие – маленьких избивать..."

"Да кто их трогал?" - не выдержав, вмешался Старик, одержимый неистребимым желанием всегда, везде и всюду вставлять свои двадцать копеек. Все остальные "старики" с притворным удивлением оторвались от писсуаров и уставились на завуча. "Зося" пришла в неописуемое бешенство.

"Ты, Милюков, вообще молчи! Я не с тобою разговариваю! Тоже хорош! Да и все вы хороши! Клуб какой-то выдумали! А что за мысли вы внушаете нашим девочкам? Вашим же одноклассницам! Стыд и срам! Я до вас до всех еще доберусь!"

И снова взялась за Дракулу:

"Сегодня, Табуреткин, ты будешь иметь беседу с директором! Ты что себе вообразил – раз твой отец ответственный работник, тебе тут можно хоть на голове ходить! Нет! Не позволим! Не нравится у нас – езжай себе обратно,  скатертью дорога!"

На Дракулу было просто жалко смотреть.

На губах старухи, вполне удовлетворенной произведенным эффектом, заиграла довольная улыбка:

"Эх, вы, герои! Вам об учебе думать надо, а не хулиганить! Ведь если школу не окончите – вам же дорога в жизнь будет отрезана, глупые вы мальчишки!"

"Сейчас лыбится" - шепнул Горыныч Пете – "а потом к себе поведет...".

"Аркаша!" - позвала завуч. Вошел насупленный побитый восьмиклассник.

"Скажи, кто из них тебя обижал!"

"Почти что взрослый" стал опасливо переходить от одного из "стариков" к другому. Приблизившись к Горынычу, Камилавкин открыл было рот, но, прочтя в его светлых серо-голубых глазах свой смертный приговор, предпочел благоразумно промолчать.

"Ну, ладно" - примирительно сказала "Зося", сочтя, из высших педагогических соображений, за благо сменить гнев на милость – "Но чтоб я ничего подобного больше не слышала!  Табуреткин, пойдем со мной!"

- А что такое?

- Пойдем-пойдем!

"Вот сволочь!" - гулко рыкнул жизнерадостный по-прежнему Горыныч, вышедший вслед за фрэндами в коридор. Он чисто машинально шмякнул Камилавкина, который опрометчиво замешкался, считая себя в безопасности, о подоконник. И тут же получил удар по голове.

Горыныч резко обернулся, занеся чудовищный кулак, однако же опешил, увидав перед собой костлявую девчонку - тонконогую и долговязую, широкоплечую, плоскую, как доска, с кошачьими глазами, в сапогах-чулках на громадной подошве, с красным пионерским галстуком на тонкой шее, кажется, из восьмого "Б".

«Что тебе надо, шквара?»

Не ожидавший ничего подобного, Горыныч даже несколько смутился.

«Отстань от него, понял!» - сказала долговязая без особой злости в голосе– «Он мой мэн, я его лайкаю!»

«Ах ты...муха-дрозофила!» - заржал, слегка опомнившись, Горыныч – «Хочешь, я тебе ща ногу выверну?»

- Попробуй, мазер-факер!

Он вцепился гирле в ногу под коленом, но она сапогом ударила Горыныча в солнечное сплетение, а растопыренными пальцами правой руки, почти одновременно – в горло, угодив в кадык.

Горыныч, заперхав, выпал, что называется, в осадок.

«Браво!» - сказал Петя, ставший свидетелем этой молниеносной сцены.

«А, хиповый мэн!»

Гирла вдруг подошла к нему вплотную:

«Лонг лив фри лав, Омар!»

- А кто тебе сказал, что я – Омар?

Но Дрозофила уже полетела на урок.

Вечером того же дня Петя стоял перед зеркалом, завязывая галстук. Он уже жалел, что согласился идти в театр, предчувствуя сцену, которая не преминет последовать на следующий день из-за его позднего возвращения. Пришел на ум недавний разговор с отцом.

"Что тебя во мне не устраивает? Чем ты, собственно, недоволен?" - спрашивал Петя.

- Чем? Ты что, сам этого не понимаешь?

- Нет, не понимаю.

- Вот в этом-то и вся беда! Но я тебе помогу:  я недоволен тем, что ты совершенно перестал думать об учебе. Я удивляюсь, откуда у тебя такая уйма свободного времени?

- Я всегда делаю уроки.

- Этого мало! Уроки – всего лишь необходимый минимум! Делать то, что вам задали на дом, не значит заниматься! С таким отношением к учебе об институте и не мечтай! С твоими способностями ты мог бы учиться на год вперед! А ты тратишь время черт знает на что!

- Я занимаюсь не меньше, чем Андрей или Шурик!

- Верно! Нашел себе друзей – двух отъявленных лодырей! Раньше бездельники, по крайней мере, стыдились своего безделья! А теперь они его выставляют напоказ и превращают в новую религию! Вот в чем дело! Все от лени – и эти новые идеалы, визжащие папуасы, дрянь, гамадрилы африканские, американские отбросы! Им даже умываться и причесываться лень! И с них-то ты берешь пример! Поэтому домой приходишь только ночевать!»

В зеркале появилось отражение Катона. Он попытался точить когти о Петину ногу. Пришлось дать ему таску, хотя Омар драться не любил. Ему показалось, что кот хочет удержать его от посещения театра, и это возмутило Петю – не менять же ему свое решение! Но свое ли? Ведь в нем сидит деревянный идол Бафомет! Это было уму непостижимо – он даже Апостолу ничего не рассказал.

О Светлане Омар больше не думал.

А Галина Сергеевна? Сколько они уже не виделись?..Да нет, маразм!

Перед Домом Страха дефилировал печальный Дракула  со скорбным фэйсом и с круглой самодельной пуговицей клуба "Домострой" напротив сердца.

«Ты что такой смурной?» - спросил его Омар.

"Да как же!" - всхлипнул Дракула – "У меня манюхи нет на стрижку, сестра укатила на дачу, а меня завтра такого в Дом Страха не пустят!"

"Чего ж ты пришел?"

У Пети было пять колов в кармане, но он твердо решил за литтл дринкануть.

"Меня Кирогаз только что отпустила!"

«Кирогазом» прозвали директрису Петиной школы за короткие, тонкие утиные ножки и непомерную задницу.

«О чем же вы с ней говорили?»

Петю еще днем в уборной смутила осведомленность завуча о клубе.

Дракула глянул исподлобья.

«Да так, она меня ругала. Грозилась отца вызвать в школу. Но он плевать хотел, сам понимаешь...»

Увиливает, вдруг подумал Петя. Во взгляде Табуреткина он прочитал какую-то скрытую угрозу, но сам мысленно посмеялся над собой, когда упырь ушел.

Старик пришел уже навеселе, под легким кайфом, что-напевая, с блестящими глазами. Он был одет в светло-серый клетчатый костюм и шузы из выворотки. Левый шуз просил каши. Зато длинный галстук был моднейший, с платочком.

«Пойдем, Пит, во дворике погуляем» - предложил Старик – «Горыныч еще не скоро придет, ты же его знаешь...»

Асфальт потел, в нем слабо отражались их фигуры.

«Послушай, Старикан!»  - спросил Омар – «а ты не знаешь, кого Горыныч хочет притащить с собой?»

Старик нашел расчерченные мелом классики и стал прыгать на одной ноге, как маленький.

«Знаю» - ответил он, немного погодя – «это фрэнд его один. Он крупно поругался с предками и из дому сбежал».

- А что с ним приключилось?

- Его из школы гнать хотели...А фазер у него какой-то туз...

- Ну, это ясно...Фрэнд Горыныча – не хрен собачий!

Старик наступил в лужу, ойкнул и стал вытирать шуз рукавом.

«Брось, зачем ты это делаешь!» - сказал Омар.

«А?» - Старик поднял голову – «Гляди-ка, Алик!»

Чернявый, смуглый, словно таракан, Алик Кузеев, по прозвищу «Кузя», скалил у них за спинами желтые от курева зубы. Он до восьмого класса учился вместе с Милюковым и Омаром, потом бросил школу. С Петей Алик был в самых дружеских отношениях, ибо всегда списывал у него упражнения по инглишу. Кузеев жил в пришкольном дворике, на пятом этаже. У «Кузи» всегда можно было пересидеть тот или иной урок – правда, в последнее время его днем дома часто не бывало.

«Куда ты запропал?» - спросил его Старик.

«Дур-рак ты, Стар-рикашка!» - с удовольствием раскатывая «р», ответил Алик – «Я на р-работу поступил!»

- Куда?

- В один НИИ.

- И много получаешь?

- Да вот магнитофон купил недавно, «Яузу».

- Ты даешь!

Старик достал из пачки сигарету.

«Пит! Красавчик мой!» - «Кузя» потрепал Петю по волосам – «А ты, Старик, как поживаешь? Все на стенку онанируешь? В "ван-ту" играешь, да? в карманный биллиард?»

Старик даже закашлялся от возмущения:

«Петя! Тебе приходилось видеть такого идиота?»

Алик расхохотался:

«Нет, Пит, лучше скажи – тебе приходилось видеть такого онаниста? Здоровая дубина, шестнадцать лет, вроде взрослый мужик – а ведь еще совсем ребенок, дрочит в кулачок! Да и все вы как дети!

«Подумаешь, король!» - Старик был явно задет за живое.

- Эх, ты, мальчик!

Старик возмутился:

«Кто мальчик? Я? Да я стольких поимел! Марину, например...»

«Чего?» - Алик показал ему шиш – «Во тебе! Я только что от нее. И Катька с ней была. И мы по литру краски выпили, и я обеих отпорол, потом мы выпили еще по литру. И ты ни Катьку, ни Марину...» тут смех одолел его и он привалился к Омару.

- Нет, Пит, ты только погляди на этого онаниста! Врет и не краснеет! Мы с Горынычем ездили в Архангельское – он Старика с этой Катькой высадил в лесочке у шоссе. Так он с ней начал разговоры про свободную любовь. Мы уж съездили и назад вернулись – минут сорок прошло. Не меньше – а они все еще ходят, а Старик все звездипит себе и звездипит. Мне Катька уже в тачке говорит: «Странный какой-то парень - он дистрофик, что ли, или импотент?»

«Врешь, врешь, скотина!» - заорал Старик сквозь смех, невольно заразивший и его – «не говорила она этого!»

«Не, Петя, точно говорила!» - потешался Алик – «мы их тогда снова высадили. Она уж сама разделась – темно уже было – Старик своей сосиской вляпался в мазут...»

Милюков кинулся на Алика, но тот сделал ему подсечку. Старик бы непременно рухнул на асфальт, но Кузеев успел его подхватить и держал согнутым пополам, на весу, головою вниз.

Кобылятник, едва не касаясь теменем лужи, пучил глаза, хрипя сквозь душивший его смех:

«Гляди-ка, Алик жлобом стал...Смотри, Петя, какой идиот...»

«Ну, что мне с тобой сделать?» - спрашивал Кузеев, заглядывая в красное от натуги лицо Старика – «Броcать тебя или не надо? Пит! Как ты скажешь, так и будет!»

«Отпусти его!» - попросил Омар. Как-никак, Старик был членом клуба...

Тут подвалил Горыныч со своим сбежавшим из дому фрэндом, чем-то напомнившим Омару Карася - в мелких кудряшках, как у маленького Ленина.

«Игорь!» - представился беглец, одетый легкомысленно, не по погоде, и, конечно, не для театра.

Кузеев удивился: «Вы куда все собрались?»

«В театр,» - важно ответил Алику Горыныч – «а перед этим есть маза дринкануть за литтл».

«Ты гляди!» - присвистнул «Кузя» – «Ну, тогда я с вами!»

- Куда? В театр?

- Нет, в кино!

Горыныч сник. Он был здоров, как бык, но Алика боялся.

«Пошли в клуб!» - предложил Старик.

«В какой?» - не понял «Кузя».

- Ну, в беседку у выхода на Садовую.

- Чего? В беседку?

- Ну да, мы там всегда дринкаем!

Алик переглянулся с Горынычем.

«Смелые люди! Вы же у рыжего Саньки под носом дринкаете! Они там всю дорогу пьют и в карты режутся всегда! Смотрите, Санька вас хоть раз увидит – так накостыляет будь здоров!»

«Рыжий Санька?» - Старик небрежно подтянул узел галстука – «А это что за зверь?»

«Зве-ерь?» - Алик хлопнул себя по коленкам – «Нет, Вовочка, ты просто бесподобен! В своем неведеньи, конечно! В беседке этой, в вашем клубе, ошивается вся здешняя урла...»

Он с любопытством глянул на хиповские эмблемы.

«Ох, ребятки, вас игрушки эти доведут когда-нибудь до ручки. Это я вам говорю, Кузеев Алик!»

«Мне жрать охота охренительно – и холодно!» - вмешался в разговор беглец из дома. Он был одет действительно не по погоде – в тренировочный костюм и мокрые кеды. Его кудряшки слиплись от моросящего дождя. Парня, судя по всему, знобило.

«Ну ладно!» - сказал «Кузя» - «Пипл, кто со мною в магазин?»

«Я, пожалуй!» - вызвался Омар. Через полчаса пора было ехать на спектакль, и он решил ускорить процесс распития.

Войдя в винный отдел, Петя в первый момент подумал, что это история часа на полтора. Подступы к прилавку были заняты толпой лемуров с вдохновенно-суровыми лицами. Но Алик живенько нашел в толпе лазейку и хлопнул по спине получавшего портвейн парня с волосами, рыжими, как у Галины Сергеевны.

«Привет, Санька! Вот те деньги, красного вермута на все!»

- Чего ты? Без очереди?

Парень хотел отдать деньги назад, но Кузеев быстро спрятал руку за спину, добавив:

«И еще два пива возьми, понял!?»

«Во как надо с урлой разговаривать!» - подмигнул он, уже на улице, Пете – «а ведь это Санька Рыжий был! Учись, Каверин, друг, пока я жив!»

Сам-то ты кем стал, подумал Петя. Но у него не было привычки высказывать свои мысли вслух.

В беседке-клубе все сидели на перилах, нахохлившись, как озябшие воробьи. Жухлые листья устилали пол беседки. Блудный сын клевал носом. Ему очень хотелось домой. Как клево было все еще позавчера! Он сидел в тепле и сухости с друзьями, пил глинтвейн. А кто его варил? Марина! В глинтвейне – красное вино, кубинский ром, и сахар, и изюм, и дольки апельсина! И пот выступал изо всех пор, и было так приятно, и все пели...Марина...Горыныч, как получит аттестат, на ней жениться хочет...Но дудки! Хватит с Горыныча! Он и так счастливчик...Половой гигант! Да чтоб он сдох! Нет, холодно...

«Э-э, да ты совсем больной, фрэндок!» - Алик похлопал блудного сына по щекам – «вот вермут, дринкани-ка!»

Петя откупорил бутылку вермута зубами, и противный вкус пластмассовой пробки сразу одурманил его. Красный, горьковатый вермут лился в жаждущие глотки из темных бутылок. Было тошно, но Каверин пил, как все, закусывая черным липким хлебом, скатывавшимся в комки где-то в самом начале пищевода. Дождевые капли барабанили по жестяной крыше беседки, но не убаюкивающе-спокойно, а тревожно.

«Постой, Пит!» - Алик взял у него из рук бутылку – «хватит с тебя!»

Омар, понимая его уже с трудом, возмутился:

«А почему, собственно?..»

«Ты только не сердись!» - зажав бутылку между коленями, «Кузя» скатал из хлебного мякиша шарик и сунул его за щеку – «если ты домой вернешься пьяный в доску, там тебя ведь не похвалят?»

- А тебя?

- Я – другое дело, у меня мать дрессированная, мне – можно…Она, к примеру, говорит мне: чтоб в десять был дома, как штык! А я говорю: мне плевать, буду, как штык, но в двенадцать! Сперва, конечно, поорет, ну, а потом...привычка свыше нам дана-а-а» - запел Кузеев хрипловатым басом.

Старикашка был готов. Играя на своем портфеле, словно на ударных, он пел: «Кам тугезэр».

«Ну, Кобылятник – вылитая обезьяна!» - Алик в шутку плеснул в него вермутом – «А еще селедку нацепил, как белый человек!»

На секунду Старик перестал стучать по портфелю:

«Ты что, Кузеев?» - изумился он – «Это же французский галстук!»

«И дово-о-лен!» - рассмеялся «Кузя»- «По мне хоть японский, но чего ты стучишь по портфелю, как бешеный?»

Горыныч попытался встать.

«Н-нам...п-пора...в театр идти!» = заявил он самым решительным тоном.

«Ты разве дойдешь?» - изумился Кузеев.

- Д-дойду-у...!»

«А я? « - спросил блудный сын.

Горыныч схватил его за руку.

«Ты с нами тоже...в театр пойдешь! И Алик! Алик, я тебя приглашаю…Только быс-тро!..».

Петя уже не осознавал, что с ним происходит. Он шел, как безвольная кукла. Алик вел его под руку. Лица прохожих, дома и машины Омар видел как сквозь туман или сквозь мутное стекло. Он только чувствовал, что глаза его превращаются в щелочки, как у монгола.

«Э, брат, да ты окосел!» - сказал Старик, как на другой планете.

«Сам хорош!» - вступился за Омара Алик.

Когда они спускались вниз по лестнице в метро, Омар козлом прыгал с одной ступеньки на другую. Кузеева тоже шатало, если не сказать – штормило -, но он все-таки держался.

Первым перевалочным пунктом был эскалатор на «Площади Свердлова». Здесь кто-то отдавил Омару ногу, испортив лакированный башмак.

«Ну, ты!» - с ненавистью крикнул Петя – «Смотри, куда прешь!» и толкнул кого-то в спину.

На миг перед ним мелькнули серая кепка, извергающая матерщину пасть с гнилыми зубами, потом вдруг бледный фэйс Кузеева, без конца повторявшего: «Ну, и нечего орать!»

«Какой ты, однако, горячий!» - выговаривал Алик Омару на Плешке - втором перевалочном пункте – «это же настоящий уркаган! Он бы тебя прирезал как не хрена делать...»

«Лемуры…» - бормотал Омар. Горыныч говорил ему: «Ты – храбрый, Пит, я завтра подарю тебе нашивку с волчьей головой и надписью «Ред Вулф».

«Мне на куртку надо...»- объяснял ему Омар.

- Ну да, нашивку на куртец!

«Кузя» почти волоком тащил его мимо пятен света в окнах ЦУМ-а.

«Вы все передо мною – дети» - цедил он раздраженно – «а мне не дети, мне друзья, друзья нужны!»

«А я – чем не друг?» - Петя, пытаясь сохранить равновесие, прижал к стене какую-то гирлу. Кузеев его оттащил.

«Ты – друг, да не тот! Вон – еле на ногах стоишь с бутылки вермута! А ты со мною бы пошел в ножи?»

Помолчав, Омар ответил: «Но у меня ведь нет с собой ножа...»

Пошли за ЦУМ мочиться на мусорные кучи. Здесь же выпили и пиво – его горечь приглушила пластмассовый вкус во рту. В ушах стучали молотки, а в голове шумело.

Каким-то образом они все-таки добрались до театра. Петя запомнил лишь огни старинной формы фонарей и мелкий мокрый снег, сменивший дождь. Вокруг метались чьи-то спины, скрипели тормоза, мерцали светляками огоньки зажженных сигарет.   
   
Потом перед Омаром вырос блудный сын.

«Дай твой билет!» - потребовал он.

Петя не понял: «А зачем?»

-Ну, продадим билеты и куда-нибудь завалимся!

Омару очень хотелось посмотреть «На дне». Но что гласит Одиннадцатая Заповедь?

«Бери!» - он протянул билет – «черт с вами, продавайте!»

Как же я сумел так надринкаться, думал Петя. Осенняя погода, что ли, действует?

Очнулся он за столиком на втором этаже «Метлы». Он глотал сладкий белый пломбир, сосал цукаты, видел потные щеки Горыныча, но уже ничего не соображал. Играл музон. Старик крикнул Пете: «Танцевать пойдем?»

Омар с трудом поднялся с места и побрел куда-то между столиками. Вокруг него все танцевали. Старик дергал Петю за руку, указывая на смеющуюся худую длинноногую гирлу с кошачьими глазами. А, Муха-Дрозофила! Здесь, в "Метле"?! Из молодых да ранняя она… Внезапно все танцующие вблизи Пети расцепились и, сталкиваясь, побежали прочь. Старик, вцепившись в плечи Дрозофилы, блевал на ее белую лапшу и клеши в цветочках. Вот свинья! Каверин в омерзении кинулся назад к своему столику. Тот оказался залит мороженым из опрокинутой вазочки. Пропал айскрим! Официантка беззвучно орала на блудного сына, пытавшегося вытереть столик салфеткой.

«Ладно уж!» - сказала официантка – «Я сама уберу!»

На Петю глядел Черноглазый. Он сидел за соседним столиком и манил его к себе. Петя промыл вином глаза. Черноглазый не исчез.

«Кузя» толкнул Петю: «Шампанского хочешь?»

Не глядя на соседний столик, Омар спросил: «На чьи мы мани пьем?»

-Конечно, на свои.

-Сколько же стоит билет?

- Да мы билеты все загнали, не волнуйся! К тому же Старик свои книги какие-то продал сегодня. А у меня получка. Так что пей!

Омар поднес бокал к губам. Тут ему стало дурно. Он вскочил, вцепившись в край стола – и будто бы нырнул под воду, потому что кошмары обступили его наяву. Он видел себя в глухой темной улочке за Горки-стрит. Он без сил падал на колени, а «Кузя» его поднимал, ставил, вместе с блудным сыном, на ноги, и с хохотом волок за собой дальше.

В темной квартире горели десятки маленьких свечей – или это были фонари у театрального подъезда? Бугристая жаба землистого цвета с писком ползла по столу. Лежа животом на столе, Горыныч целовал ее пупырчатую кожу.

«Как тебе не противно?» =- крикнул ему Петя, но жаба все пищала, и он неожиданно для самого себя втянул в рот ее слизистый язык, начав, захлебываясь, сосать жабью слюну. А жаба стала раздуваться, как пузырь.

Все в комнате были в дип-дауне. Кирной Старик с сифоном на вытянутых руках подходил ко всем по очереди и, когда они открывали жаждущие рты, с хихиканьем впрыскивал туда каждому по тонкой струйке содовой воды.

Удивительный бледный человек с черными глазами вновь стоял перед Омаром.

Свечи вспыхнули ярче. Петя увидел – Черноглазый истощен и худ, почти без плоти, одни только кожа да кости.

«Моя жена – царица амазонок!» - снова шепнул черноглазый. Что ему нужно от меня? Но спрашивать страшно. Впрочем, все – маразм, ничего не понятно...

Петя указал на жабу: «Это бред?»

-Да-да. Конечно, бред!

Черноглазый поцеловал его в лоб и открыл дверь в другую комнату.

Играл магнитофон. Журнальный столик был уставлен чашками и фужерами. На тахте, обнявшись, спали Старик и Дрозофила.

Омар заметил, что Горыныч все еще в школьном пиджаке без пуговиц.

«Как же тебя в "Метлу" пустили?»  - спросил он через стол. Горыныч не ответил.

Они пили кофе с коньяком, кроша черствые кексы с изюмом. Все – молча. Грохот и визг музона постепенно нарастал. Омару было не по себе. При этом он не мог отделаться от мысли, что все это происходит не с ним, что он стучит зубами под дождем, прислонившись к уличному фонарю.

Музон вдруг прекратился. В наступившей тишине скрипнула дверь. Из коридора в комнату вошел...Катон. Что? Как он сюда попал? Да-да, Петин кот, но размером с собаку. Он молча пятился задом с опущенным хвостом. Черноглазый стал его гладить. Петя хотел сделать то же самое, но кто-то схватил его за руку, шепнув: «Не смей!»

«Кот – мой!» - обернувшись. Петя увидел, что это была Дрозофила. Она уже проснулась и теперь сидела по-турецки на тахте. На лапше ее засохла блевотина Старика, свалившегося с тахты и продолжавшего храпеть на полу.

«Все равно тебе нельзя!»

Петя опрокинул Дрозофилу себе на колени.

«Не надо, погоди, постой!» - шептала Дрозофила – «сейчас погаснут свечи...»

Свечи действительно тотчас погасли. Дико замяукал в темноте Катон.
 
«Тебя мама не отшлепает?» - поинтересовался Петя, раздирая липучку бюстгальтера (интересно, зачем он ей?)...

Не отвечая, Дрозофила обняла его за шею.

Омар свирепо мял и тискал ее крошечные груди с быстро каменевшими сосками так, что Дрозофила, словно выброшенная на берег рыба, судорожно хватала воздух ртом, потом откинулся на шаткую тахту, перекатил гирлу через себя и оказался сверху. Торопливо начал стаскивать с нее штаны, колготки и трусы.

«Давай, давай скорей...» - шептала Дрозофила.

- А вдруг я в тебя кончу?

- Ничего, у меня это дело...

Он целовал ее в тонкую шею и в грудь. А кот мяукал в темноте, заглушая музыку, опять начавшую звучать, хотя и приглушенно.

«Сейчас» - сдергивая брюки до колен, прошептал Омар. Тез Пети приподнялся сам собой, точно его пронзила некая тончайшая игла. Дрозофила, с совершенно почерневшими, расширившимися глазами, ахнула, вцепившись в затылок Омара. Что-то мучительно-приятное вошло в нее. Она дрожала мелко, как осиновый лист, а сверху дергался тощий зад Пети Каверина.

Обессилев, Омар наконец свалился с нее. Откинув голову, Дрозофила глядела куда-то в сторону, лежа, как каменная. Жаба, взобравшись на тахту, с писком лизала кровь и сперму.

С пола доносились сопенье и аханье. Кто-то опять зажег свет.

«Ненавижу свечи!» - бормотал Старик, продирая глаза. Он и здесь проморгал...

Петю охватил озноб, потому что из темного угла вышел человек, верхняя половина которого сияла светом – и Омар понял, что свечи никто не зажигал. Нижняя половина человека, вышедшего из угла, терялась в темноте. Но лучи от его головы и плеч освещали всю комнату. Омар прижался лицом к все еще пахнущим чуть-чуть блевотой Старика маленьким грудкам Дрозофилы с острыми розовыми земляничками сосков, чтоб ничего не видеть...

Он бежал по темному бульвару, а кто-то бежал вслед за ним. Запыхавшись, Омар остановился и, не осознавая сам, что делает, стал срывать с веток не опавшие листья и жевать их. Какой вязкий и горький вкус у вялых листьев! Тот, кто бежал вслед за Петей, наконец, нагнал его. Омар узнал блудного сына. Глаза его пучились, как у той жабы.

«Ты куда? Ты куда?» - спрашивал он.

«Домой я, домой!» - отвечал Петя.

Блудный сын попытался его удержать, но Петя вырвался и побежал к метро. У разменного автомата он выплюнул густо-зеленую жвачку из листьев. Это называлось «блевать шартрезом».

Омар, шатаясь, балансировал на краю платформы, перегнувшись за перрон. Спазмы сдавливали грудь и живот. Его рвало вермутом, рвало липким черным хлебом, рвало пломбиром и цукатами, шампанским, рвало кофе с коньяком и кексами с изюмом...

Омар утер рот и кинулся к женщине в коричневом кожаном пальто:
«Мама!»

Женщина отшатнулась:

«Что вы, что вы!?»

«Па-ардон!» - Омар только сейчас заметил, что у него ширинка не застегнута.

«Петя! Что с тобой?»

Омар опешил. Перед ним действительно стояла мама.

«Я был в те-ат-ре…с класс-сом» - объяснил он и, заметив, что ее губы дрожат, добавил: «но не на-до волновать-ся...»

«Пойдем!» - мама взяла его под руку и ввела в вагон.

Сидя в вагоне рядом с сыном,  она крепко держала его за руку. Голова Пети то и дело падала ему на грудь. Он сквозь прищуренные веки видел на полу перед собой лужу блевоты, а напротив – двух людей в серых форменных фуражках и плащах. Мать что-то говорила Пете, но он не мог разобрать ни единого слова.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЕСТЬ МАЗА ПОМАХАТЬСЯ

Восьмого марта, в Международный Женский День, погода малость прояснилась. Солнце с утра побаловало город, приласкало его, но не дало согреться. К полудню густыми хлопьями повалил снег  и небо снова превратилось в мокрую половую тряпку, с которой капала жидкая грязь.

В тот день Сыроежкин, как обычно, около половины третьего подвалил к Петиной школе, неся подмышкой свой знаменитый портфель с гербовым орлом США и Богоматерью с младенцем Иисусом.

Мойшу встретили приветственным ревом – он в почти каждое свое посещение приглашал кого-нибудь с собою пиво жрать, обычно в клубную беседку.

Когда мрачный Петя вышел из Дома Страха, распахнув входную дверь ударом сапога, притаившийся за колонной Сыроежкин мгновенно облапил его, как медведь.

«Ну тебя, Мойша!» - отмахнулся Петя – «Больно же!»

«Пит, душка!» - завопил в восторге Мойша – «Как же я тебя люблю, милашка! Дай киснуть!»

«Ладно-ладно, старая лесбиянка!» - оттолкнул Петя «Бешеного Хиппи» - «расскажи-ка лучше что-нибудь свеженькое!»

«Сию секунду!» - Мойша уселся на скамейку – «У тебя смокать есть?»

Петя покачал головой.

«Ты же куришь!» - удивился Сыроежкин – «Правда нет, или просто не хочешь мне дать? Ладно уж, возьму свои!» - он вытащил изо рта жвачку и приклеил ее за ухом.

«Знаешь, Петя, что вчера в бульваре за «Россией» приключилось? Один мужик себя взорвал гранатой или бомбой!»

«Серьезно?» - Петя высморкался – «Откуда ты знаешь?»

«Да как же мне не знать!» - воскликнул Мойша – «Я слышал взрыв вот этими ушами! Прибегаю – уже толпа собралась. Все тело на кусочки разлетелось, на земле какая-то каша, кишки аж на ветках висят. Я не заметил и наступил в это месиво. Менты стали пипл отгонять – и я пошел домой. А когда вечером хотел шузы почистить да посмотрел на свои подошвы – сразу сблевал!»

«Оригинально!» - Петя встал со скамейки и взял портфель.

«Ты пойдешь сегодня к Пургию на флэт!» - спросил он Мойшу.

«У Пургия сегодня флэт? Я не знал, но, конечно, пойду!» - затянувшись, ответил ему Сыроежкин – «а кто там будет?»

«Будут новые люди» - заверил Омар – «собираемся в шесть. Ты останешься Шурика ждать?»

Получив утвердительный ответ, Омар поднял воротник и побрел прочь от Дома Страха.

«Тебя Апостол заехать просил!» - крикнул Мойша ему вдогонку.
Пора снимать кальсоны, думал Петя в метро, а то завоняю совсем. Вечером джины надену, а под них – ничего. Довольно париться...

Мама Апостола впустила Петю со словами: «Андрюша моется». Петя облегченно скинул с плеч облупленную кожаную шубу и толкнул дверь в ванную. Апостол в новеньком джинсовом костюме, в клубах пара, стоял в ванне под горячим лушем и, фыркая, тер рукав куртки пемзой. Мокрые волосы падали ему на глаза. При виде Пети Мэтр испустил приветственный рев:

«Давай, моряк! Надувай паруса!»

Петя оперся на умывальник.

«Чего ты маразмируешь?»

- Как чего? Всякий приличный джинсовый костюм должен быть непременно протертым, ты разве не знал?

- Но на себе-то ты зачем его протираешь?

И тут же вспомнил, как сам в штанах залез у Дракулы под душ…
«Андрюша, угости Петю вермутом» - сказала мама Апостолу, который, обмотав себе голову полотенцем, босыми ногами топтал свой джинсовый костюм.

«Окей» - крикнул Мэтр – «а ты нам дай, пожалуйста, печенья!»

Посасывая ломтик лимона, Петя пил вермут из пузатого стаканчика с эмблемой «Аэрофлота», а Апостол, выжимая свои драгоценные синие тряпки, звездипил без умолку.

«Якушкину помнишь? Нет? Ну как же! Мы с ней вместе столько раз в «Птичке» дринкали! А, не помнишь? Ну, так мне звонит ее отец: «Вы не знаете, где Лена?» Я отвечаю: «Нет!» А он: «Уже месяц как моя дочь пропала, вы – последний, с кем она виделась, я на вас в милицию заявлю!»

Зазвонил телефон. Апостол кинулся к нему. Петя слышал только обрывки разговора.

«Что? Что?...Убить тебя мало! ..Поздравляю!...А, ну да, помню-помню...Заходи в субботу...Ну, мы с тобой теперь повеселимся...Это не телефонный разговор...»

Мэтр вернулся с сияющим фэйсом.

«Кто это был?» - лениво спросил Петя, чтобы сделать фрэнду приятное.

- Да Якушкина, кто же еще! Уже три дня как нашлась. Месяц провела в каком-то хипняке!

- А зачем она тебе звонила?

- Сообщить, что ее наконец-таки сделали женщиной!

- А ты-то чего радуешься?

- Как чего? Теперь мы с нею - ...

И Мэтр проделал пальцами несколько выразительных движений.

Петя допил вермут и откланялся до вечера.

Вальпургий назвал полную комнату гостей. Пришла Ирэн в своих моднючих леопардовых штанах (известных всему Дому Страха под названьем «леопёрдовых»), пришли Старик, Апостол и миниатюрный Юный Техник, Дог (конечно, в белом галстуке-селедке), Царевна Лесбияна в пончо цвета любви и в штанах цвета измены, а также два хипа со стороны – явившийся на флэт с башкой, обмотанной, словно у немца под Москвой, длиннющим шарфом и в светло-серой генеральской шинели до пят с двумя рядами блестящих, как жуки-светляки, пуговиц, без погон, но с золотыми веточками в красных петлицах Паня, некогда разбивший Пургию губу, и юный друг Пани Оклахома. Последний притащил с собой двух гирлушек неопределенного возраста.

Весь этот клевый пипл, рассевшись на стульях и диване, накрытом огромным, свешивающимся со стены до самого пола, кавказским ковром, дружно задымил. Шамовки было мало, зато выпивки, как обычно на флэтах, с избытком. Вальпургий пустил на полную мощность бродвейского «Христа-Суперзвезду». Он снял с магнитофона крышку, боковые стенки, в-общем, все что можно, и его маг казался хищным и хрипло орущим скелетом.

В половине седьмого подвалил Дракула со стайкой классных гирлушек. Все долго и шумно пили за их здоровье. Дракула, с изрядной долей робости взиравший на  незнакомых девиц, примостился в углу комнаты за шторой, прихватив поднос с остатками шамовки, два ботла винища – и замкнулся в себе.

В центре внимания оказался гвоздь вечера – Оклахома, очаровательный мальчишечка в протертых «Леви Страусах» и пуховом белом свитере, с длинными каштановыми харами и медальоном на золоченой цепочке.

Лежа на коленях у Дога, сохранявшего невозмутимое спокойствие, Ирэн играла шелковистыми кудрями Оклахомы. Паня был сегодня явно не ревнив. Петю, не привыкшего видеть Попку в такой обстановке, подобное поведение стало раздражать. Что она, в самом деле, о себе воображает? Девчонка с грязной попкой!

Явился Листвоёб с ботлом самтрестовского коньяка и малолетним Камилавкиным. За прошедшее со дня мочиловки в дабле на четвертом этаже Дома Страха «почти взрослый» сумел подластиться к Вальпургию и даже стал вхожим к нему в дом.

Ирэн хотела приласкаться к Пане, но тот, уже вплотную занятый другой гирлой, отогнал «Попку» пинком, запачкав ей леопёрдовую штанину. Ирэн обиженно надула губки и закурила, картинно держа сигарету в длинном мундштуке. Погасили свет. Во тьме зловеще подмигивал глазок орущего магнитофона да багровел ночник сквозь красную тряпку, бывшую всего лишь пару лет назад пионерским галстуком Вальпургия.

Гирла Оклахомы, по кличке "Фрилава" (как выяснилось, производной от ее фамилии Фролова) которой ее юный мэн не оказывал никаких знаков внимания, с полным стаканом в руке плюхнулась на ноги Пети, растянувшегося на диване рядом с пустившимся в философствования Вальпургием, который пребывал уже под сильным кайфом, хотя хозяину флэта, по идее, и не полагалось напиваться раньше приглашенных им гостей.

«Ты мне на ноги села!» - заметил Омар.

- Вижу! – гирла обвела его презрительным взглядом – Кто меня толкнут, тому будет совсем не клево!

Быстро словивший кайф малолетний Камилавкин с тоской тянул:
"Факаться не с кем! И сигарета только одна осталась!"

"Вот и факай ее!" - дружески посоветовал Вальпургий, балансировавший на зыбкой грани бодрствования и сна.

В прихожей позвонили – в комнату ввалился Сыроежкин с Белой Лилией.

Мойша казался мрачным, глаз его был подбит, на рукаве замшевого пиджака виднелась свежая штопка.

Светка подстриглась. Она была одета в голубой джемпер, синие бриджи и рыжие замшевые сапоги. Увидев Петю, Белая Лилия встрепенулась и с удовольствием дала ему себя поцеловать.

Апостол, Оклахома и Паня со своей худой, словно скелет, крайне уродливой гирлой по кличке "Пеппи", сидели на полу в буддийской позе лотоса. Сыроежкин тоже плюхнулся на пол и во всеуслышание заявил:

«Вот вы тут мелете ерунду, а в Западной Бенгалии семьдесят миллионов человек онанизмом занимаются!»

«Почему?» - поинтересовался Оклахома. Он был несколько наивен.

«Им запретили детей производить – в стране жрать нечего!»

«Все – тлен!» - изрек Вальпургий, засыпая.

Почти мгновенно набруявшись (вероятно, не без седуксена), Крэзи-Хиппи стал таращиться на Светку, а на «Пайлетс дрим», вскочив, схватил ее за руки и выволок из комнаты. Светлана молча упиралась.

Петины одноклассницы, переглянувшись, захихикали. Пете стало обидно. Он схватил Оклахомину гирлу за плечи, собираясь снять с нее лапшу. Но она вырвалась, выворачивая ему руки, и сказала: «Не хочу, ты понял?!»

Заходивший на кухню Паня вернулся в комнату, широко ухмыляясь:
«Ой, что творится! В кухне темень. И чья-то юбка на столе лежит...»

Это, наверно, кто-нибудь из наших классных, подумал Омар, Светка-то сегодня в бриджах...

Он решил поискать Светлану – и нашел ее в соседней комнате. Светлана с Сыроежкиным, пока еще одетые, обнявшись, целовались, лежа на кровати. Вздохнув, Омар вернулся в комнату. Там все смеялись над Ирэн, тщетно вырывавшейся из объятий внезапно пробудившегося Вальпургия.

«Пит!» - крикнул Шурик – «Я еще весь во власти сна, никак не удержу девчонку с грязной попкой, помоги!»

«Ой!» = запищала Попка, когда Омар схватил ее за черные густые волосы. Срывая на ней свое раздражение, Петя, на пару с Вальпургием, кусал Ирэн, сосал и тискал. Потом они раскрыли зипер на леопёрдовых штанах Девчонки-С-Грязной-Попкой, спустили их – зрители на полу в восторге заревели, заглушая вопли толпы, жаждущей воздвижения креста. Апостол снял очки и, прищурившись, смотрел в них, как в лорнет. В тот момент, когда Вальпургий запустил шаловливую ручонку Ирочке в трусы, снова раздался звонок.
   
Ввалился тот, кого Петя ожидал увидеть меньше всего – худой очкарик Поль, да еще и с гитарой. Одет он был на этот раз прилично – в синий блайзер и красные вельветовые трузера, хотя был по-прежнему небрит и нечесан. Ни слова не говоря, Поль подошел к столу и выдул залпом полбутылки рислинга. Кроме Пети, никто не обратил бы на него особого внимания, если бы Поль. Подняв с пола Апостола, не сказал громко: «Мани есть? Я притащил, что обещал!»

Поль расстегнул свой синий, в перхоти и пудре, блайзер. Все увидели облезлый немецкий автомат, до половины засунутый в вельветовые брюки очкарика. Поль достал из внутреннего кармана пиджака длинный вороненый рожок к автомату.

«Вот и магазин».

Сказать по правде, у Апостола глаза на лоб полезли. Он лихорадочно искал выход из положения – и, кажется, нашел.

«Ты, мэн, за литтл ошибся» - сказал Мэтр – «я ведь просил тебя не шмайсер, а ракетницу достать!»

«Ракетницу?» - опешил Поль – «так за каким же…»

«Я тебе и говорю!» - затараторил Мэтр – «Я по скитам пойду, по северам, иконы собирать. Там староверов до сих пор тьма тьмущая – они за мной на лыжах гнаться будут. Пальну по снегу из ракетницы по снегу – они подумают, что это нечистая сила, и отстанут сразу. Многие так делали. А автомата мне не нужно, это ты за литтл напутал».

Поль недоверчиво хмыкнул, но вбежавший в комнату внезапно Сыроежкин не дал ему раскрыть рта.

«Лисэн, Пургий!» - обратился Мойша к кайфовавшему, обняв Девчонку-С-Грязной-Попкой, Шахвердяну – «У тебя есть спирт и вата?п

-  Спирт – не знаю, водка есть... А что такое?

Оторвав Пургия от Попки, Мойша отвел его в сторону. Воспользовавшись паузой, Ирэн вырвалась из рук Омара и, придерживая обеими руками спадавшие леопёрдовые штаны, забежала за штору.  Но только, чтобы сразу же выскочить обратно – ведь за шторой притаился Дракула.

Тут заржал даже Поль, мрачноватый по натуре. Усевшись на пол, он начал, по своему обыкновению, пудриться.

Снова вошедший в комнату Сыроежкин выбросил за окно окровавленный кусок ваты. Неверными шагами вошла Светлана. Прислонившись к стене, она попросила закурить. Взяв у Омара сигарету дрожащими пальцами, благодарно кивнула ему.

«Эх, клевота-то какая!» - Сыроежкин с размаху сел на пол, поджав под себя ноги.

«Лучше скажи, зачем ты мне руку отдавил?» - выругавшись, сварливым тоном спросил Апостол – «Фонарь под глазом, а ничего не видишь!»

«Ну, ты!» - в притворном гневе замахнулся Мойша на фрэнда – «Оставь мой глаз в покое! Это не фонарь, а боевой шрам!»

-  Где ж ты его умудрился заработать?

-  Да в «Октябре», сегодня вечером! Спустился в дабл – а одет я был в тот же пиджачишко, что на мне сейчас, штанишки с бахромой и желтые носочки. Ну, и нарвался на урлу. Один из урлаганов говорит мне: «Чего ты оделся, как баба?» Ну, я был уже под дринком, как русский дворянин и князь и все такое, послал его к богу, да и говорю ему: «А ты чего сюда пришел? Иди в закусочную, нажирайся водкой!» А он, видать обиделся, что я ему на водяру намекнул. Заехал мне, паскуда, в глаз! Другие помогли, поставили синяк и пиджачишко вот порвали. Пришлось домой заехать. Предки развопились. Мать рукав не хотела зашивать, еле уговорил да и то кое-как, на живую нитку, но и а том спасибо. Теперь, как видишь, в сапоги обулся – только в них буду ходить.

- Чтоб никто носочков желтых не увидел?

- Да нет! Чтоб если что – так сразу сапогом в живот!

«Я знаю одного мэна, его зовут Джамиль» - осмелился вмешаться «почти взрослый» Камилавкин – «Вот у него клевые сапоги, шнурованные, до колен! Он, кстати, сдает клешеные «Вранглер», никому не надо?»

«Почем?» - поинтересовался Пургий.

- За восемь ноль.

Листвойб и стайка классных гирлушек вместе с примкнувшими к ним Стариком, «Юным Техником» и Догом двинулись в прихожую, перешагивая через сидящих на полу. Из кухни доносились чьи-то стоны и вздохи.

К вечеру ударил морозец, все лужи во дворе у Пургия замерзли. Почти не пьяный Листвоёб, поглаживая баки, сел на скамейку в дворовом садике, галантно усадив по гирле на полы своей нежно-телесного цвета дубленки. Окайфевший Старик куда-то подевался. Под бледной леденцовою луной вертелся во все стороны Юрик Тамилин, сыпавший, как из пулемета, словечками: «Маразм, вино - говно, глупые рожи, Дракула – чудак на букву "М", Апостол – сатир пучеглазый, пусть Шурик сосется с этими лохмачами антисанитарными, чтоб я еще пошел к нему на флэт...»
   
«Почему?» - спрашивал Листвойб, тоже носивший длинные волосы – «Они ведь свободные люди...»

«Да ну!» - орал «Техник» - «воображают себя хиппи только потому, что по три года не стригутся и протирают себе джинсы кирпичом!»

«Единственный и настоящий хиппи на Москве – это, конечно, только ты, не правда ли?» - язвительно спросил «Техника» Дог.

Тамилин пренебрежительно глянул на Мерзоева, с которым познакомился только этим вечером, и гордо сказал ему: «Верно!»

Чтобы подкрепить свое гордое заявление действием, «ЮТ» приложил ладошки рупором ко рту и заорал на всю 2-ю Тверскую-Ямскую:

«Да здравствует свободная любовь!!!»

Надо ж было так случиться, что мимо проходил дядя Вася Кочкин с конюхами Валерой и Володей.

Они тоже отмечали Международный Женский День – и теперь Валера с Володей провожали домой дядю Васю. Тому казалось, что он разговаривает с женой, которую совсем забыл поздравить. Он. Шатаясь на ходу, все время бормотал:
«Вот...говоришь ты...баба – человек... А ты – говно! Понятно?»
Тут до его ушей донеслись выкрики Тамилина.

Раздвинулись кусты, тяжелая рука схватила миниатюрного «ЮТ» за шиворот и сбросила со скамейки. Гирлушки сразу же устроили концерт. А Листвоёб куда-то мигом испарился.

Дог вскочил и, гордо мерцая (как ему казалось) ледяными глазами сквозь очки, храбро ударил по страшной руке. Валера и Володя, извергая из себя потоки мата, смяли Боба, повалили, снова подняли – ведь драться-то Мерзоев не умел. Дога, как мячик, перекидывали с одного кулака на другой, сбив с него сперва очки, а затем – лисью шапку. Дядя Вася, приняв его за свою жену, одним ударом зарыл Боба в снег. Ослепленный Вечный Кайф еле выбрался оттуда и на четвереньках быстро убежал в другой конец двора.

«Ах ты, стерва!» - орал дядя Вася – «Ух, погань, а не баба!»
К счастью, конюхи не тронули гирлушек.

А Юный Техник, озверев от ярости и боли, вихрем понесся в дом Вальпургия, вопя и сея панику на своем пути. На всех этажах хлопали двери, из квартир на площадку высовывались испуганные головы.

Вальпургий как раз насиловал гитару Поля. Одна струна была порвана, но ее все-таки удалось натянуть. Ударив по струнам, Шахвердян, под общий смех, запел популярную песню:

Хороши гаванские сигары!
Еще лучше беленький «Прибой».
Выкуришь полпчаки –
Встанешь на карачки!
Сразу жизнь покажется другой!

Хороши нимфетки-малолетки –
Худенькие, с лысенькой пыздой!
Отыбёшь разочек –
Словишь трипперочек!
Сразу жизнь покажется другой!»

Только Пургий приготовился спеть третий куплет, как заверещал звонок в прихожей.

«О, черт!» - сказал Шурик и крайне нехотя зашлепал в прихожую.

Сыроежкин нагнулся к Омару:

«Пит! Скажи, в натуре, тебе Светка нравится?»

Петя немного удивился, но честно ответил: «Да. Очень».

Мойша ухмыльнулся, но его фэйс сразу помертвел – Пургий ввел в комнату грязно ругавшегося Техника, вопившего: «Дога бьют!». Мини-Юрик метался от одного мэна к другому, от одной гирлы к другой, всем демонстрируя свою разбитую губу, выплевывая из окровавленного рта кусочки собственного мяса, чуть не плача от обиды. Одна из девок истерично завизжала.

«Окей, мэны!» - воскликнул грозный Паня – «Ту зэ армс, олл оф ю! Есть маза помахаться!»

При этих словах юный Оклахома, охваченный воинственным пылом, бросился вон из квартиры. Другие с воинственным ревом последовали за ним. Даже Дракула схватил пустой ботл, трахнул им о подоконник и выбежал на лестничную клетку с отбитым горлышком в руке. Последними спускались Петя и Поль, казавшийся абсолютно равнодушным ко всему происходящему (возможно, потому, что чувствовал себя надежно защищенным автоматом). Во время нисхождения по лестнице те, кто шел впереди, по непонятной причине оказались сзади, так что грозно потрясавший осколком разбитой бутылки Дракула теперь переместился в арьергард, замыкая шествие.

Апостол выскочил на улицу сразу после Пани с Оклахомой. Впереди маячили три темные фигуры.

«Чего лыбитесь, уголовные рожи?» - храбрец Оклахома первым полез на рожон.

«Давай-ка, Паня, ты у нас амбал!» - шептал Апостол – «Развернись разок – и им абзац!»

Но Панина уверенность в себе куда-то улетучилась. Он тихо прошептал Андрею: «Ноги, батя, ноги!» и резво бросился назад, к подъезду. Апостол раком пятился за ним, ломая свою гордость. Поль, казалось, совершенно позабыв о своем грозном автомате, не отставал от остальных. Храбрец Оклахома был единственным, кто не отступил перед опасностью. Ему надо было бежать за фрэндами и соратниками, но он, по молодости лет, оказался не способен к правильной оценке обстановки. При виде медальона на сверкавшей в свете фонаря шейной цепи, длинных кудрей, протертых "левисов" и свитера Валера радостно взревел: «Хипарь, паскуда, бей его!»

Оклахома был повержен наземь. Пьяный дядя Вася споткнулся о ногу упавшего навзничь хипаря и шмякнулся лицом о лед. Поднявшись, сразу поумневший Оклахома кинулся в подъезд, а конюхи – за ним.

Спустившись на первый этаж, Омар был оглушен ужасным воплем. Входная дверь распахнулась с пушечным грохотом, и под ноги Омару на пол рухнул Оклахома. Корчась на кафельном полу, он бормотал: «У них кастеты...» Паня и Мэтр, подхватив сраженного героя на руки, молниеносно понесли его наверх.

Как? Неужели никто из этих здоровенных бугаев не будет драться, пронеслось в мозгу у Пети, не ожидавшего от хипарей такого жлобства. Бежать в тесных джинах, и без того угрожающе трещавших при каждом шаге, было бы верхом неблагоразумия. Все поспешно отступали вверх по лестнице, но не бегом, а шагом. Дракула на полдороги выкинул горлышко от бутылки, чтоб не убили. Вальпургий, все еще под кайфом, в ужасе взирал на ввалившиеся в дом пьяные хари. Дядя Вася, с текшими из носа красными соплями, занес свой пудовый кулак. Шурик приготовился к смерти, но, как известно, в случае большой опасности в человеке просыпаются скрытые, неведомые силы, и Пургий успел вовремя нагнуться.

Кулак дяди Васи со всего размаху врезался в недавно побеленную стенку. Раздался дикий рев, посыпалась отбитая штукатурка. Петя со второго этажа швырнул вниз бутылку. Она брызгами разлетелась у основания лестницы, что дало Пургию возможность вырваться из окружения. Он оставался совсем один – Петя опередил его в бегстве на три этажа -, когда на помощь Шахвердяну спустилась его мама, самоотверженно прикрывшая собой сынка, как наседка – цыпленка.

Дядя Вася шел вперед, как танк. Пургию невозможно было отступать – не бросать же маму урле на растерзание. И Шахвердян пригнулся в ожидании атаки. Дядя Вася сунул вперед свой разбитый в кровь кулак и заорал: «Ща вызову милицию!» Из дверей всех квартир за происходящим безобразием следили заспанные рожи.

Комната Вальпургий напоминала военный лагерь или, точнее, полевой лазарет. Оклахому уложили на диван. Ирэн платочком вытирала ему кровь с лица, целуя в нос и в рот. Ее подружки охали и ахали на все лады. Мэны ругались и грозили кулачищами неведомо кому.

«Я в трезвом виде – зверь!» - уверял всех грозный Паня – «но если дринкану за литтл – сразу прострация наступает».

«А как же ты тогда под дринком Шурика из-за меня измордовал?» - спросила гневно Попка – «Трус вонючий!»

«Ну-ну, потише, ты!» - прикрикнул Паня – «Молчи, мать, а то и тебя измордую!»

В этот миг мама Вальпургия впустила в квартиру урлу, осаждавшую дверь. Весь клевый пипл оцепенел от ужаса.

Катон, покачав своей миниатюрной головой, потянулся и стал тереться носом о лицо Омара. Его усы щекотали Каверину нос. Петя чихнул и хотел рассмеяться, но кот фыркнул и серьезно посмотрел на него:

«Разве ты забыл? Сегодня – пятница!»

Вот э фак? На лбу у Пети лежала какая-то мокрая тряпка – не то полотенце, не то носовой платок. Попка и Юный Техник испуганно смотрели на него, сидя в креслах. Где-то рядом жалобно стонал и охал Оклахома – мама Вальпургия лила ему перекись на ссадину, алым зигзагом прочертившую чистый юный лобик.

«Герои!» - бормотала она сердито – «Горе одно, а не дети!»
«Что случилось?» - спросил Омар. Его вопрос показался присутствующим настолько нелепым, что они предпочли пропустить его мимо ушей.

Паня трясущимися руками набирал чей-то телефонный номер, все время попадая не туда. Вальпургий, не переставая, дергал его за плечо и спрашивал: «Кому звонишь, придурок?»

Паня только отмахивался. Наконец он дозвонился и радостно зарычал в трубку:

«Это ты, Джейк? Хэлло, мэн! Это я, Паня! Вали скорей сюда, ко мне, собирай народ! Чтоб были перья и цепи велосипедные, да! Есть маза помахаться! Что? Да нет, какие там грузины, батя?! Так, самая дешевая урла!»

Он отнял трубку от уха:

«Шурик, диктуй быстрей твой адрес!»

Вальпургий воздел руки к потолку:

«Зачем тебе мой адрес, объясни!»

«Как зачем?» - искренне изумился Паня – «Мэнам надо записать. Сейчас сюда привалит целый батальон. Клевый пипл, модный: Толстый Джейк, Чингиз, Фашист, Харди, Гайяр из ГИТИС-а, Хэн, Длинный Джон, Былинкин, Фикус, Фалангист. С кастетами и с перьями народ, с велосипедными цепями. Они этих поганых салажат запустят в Ротердам через Попенгаген, замахают в пять минут...»

- Идиот! Брось сейчас же трубку!

Разъяренный Пургий вырвал из рук у Пани телефон.

«Совсем с ума сошел, кого-то вздумал звать!»

Паня смутился: «Ты чего, батя, в натуре?»

«Да, чего ты, собственно?» - вмешался «Юный Техник» - видно, губа у него начала заживать.

Шурик постучал себя по лбу.

«Думать надо! Головой, причем! А уж потом звонить! Если бы твои хипы убили эту сволочь – я бы только посмеялся. А если они им только фэйс разочек выпишут и уберутся восвояси – что тогда?»

Он обвел комнату сумрачным взглядом:

«Поймите, люди. Мне ведь с ними жить! Один из моего двора – проходу мне потом давать не будут…если насмерть не убьют…»
Петя хотел встать, но у него закружилась голова.

Мать Вальпургия кинулась к нему:

«Лежи-лежи, не смей вставать!»

Омар снял с головы компресс, оказавшийся все-таки полотенцем.
«Я что, ударился обо что-то башкой, или…»

«Валера тебя по затылку огрел!» - сказал Вальпургий.
Ах да! Валера, конюх! Просто у Пети на каких-то пять минут отшибло память. Теперь он вспомнил: шпана ввалилась в комнату, оттеснив Вальпургиеву мать. Попка, пронзительно визжа, закрыла своим юным телом Оклахому, которого от страха пот прошиб.

Дядя Вася горестно стонал: «Ах, гады, вашу мать! Я старый человек…меня избили! Кто, кто мне морду бил?»

Густейший перегар заполнил комнату. Тошнотворная вонь лезла в ноздри. Валера, клокоча от ярости, ходил по комнате, заглядывая каждому в бледное от ужаса лицо и хрипло спрашивал: «Этот?»

Несчастный Юрочка Тамилин, собрав все свое мужество в кулак, осторожно кружил вокруг Валеры, пока тот его наконец не заметил.

«Ты чего тут,  шпынёк?» - и снова треснула губа «ЮТ» под грязным кулаком кентавра.

«Юрик!» - истошно закричала Попка и заплакала.

Петя, вглядываясь в буйволово-обезьянью морду страшного пришельца, его тусклые выпуклые оловянные глаза, слюнявый рот, почувствовал, что это его враг. Вот и глаза его почти исчезли под краем черной каски.

Медленно поднявшись, Омар перешагнул через скулившего на полу Тамилина и, бессознательно улыбаясь, двинулся навстречу конюху. Ненависть сотрясала его. Он подумал о Светлане – не смеялась ли она над избитым урлой Сыроежкиным? Вдруг кто-то положил руку ему на плечо и аромат сигары заглушил исходившую от кентавра вонь. Совсем как в тот вечер, когда Катон впервые заговорил по-человечьи. Кто это держит меня за плечо? Неужто Черноглазый? Петя быстро повернул голову – Галина Сергеевна... Она стояла рядом с ним, ощутимая, живая, не в халате, а в красивом синем платье и туфлях с золочеными цепочками. Она улыбнулась ему:

«Не бойся этих упырей!»

Петя ударил Валеру в обезьянье-буйволовый нос, стараясь сделать ему как можно больней. Тот разинул пасть – кровь из ноздрей хлынула, словно из душа. Морда буйвола с чертами шимпанзе мгновенно приблизилась к лицу Омар… видимо, в этот момент Петя и потерял сознание...

«Ты не знаешь, что это за суки...» - сокрушенно вздохнул Пургий и, краснея от стыда, стал врать неудержимо и мощно:

«Этот Валера учится в десантной школе, их там обучают всем видом борьбы – самбо, и даже каратэ. С ним черта с два справишься – все кости переломает! А дядя Вася – вообще псих, буйный шизик. Недавно из крэзи-хауза, он за себя не отвечает…Может тебя доской огреть, может выкинуть из окна, может пером пырнуть в два счета, и ничего ему не будет… А третий...»

Омар молчал, позволяя фрэнду звездипить и оправдываться. Все прочие, опомнившись немного от пережитого потрясения, стали горячо поддерживать Вальпургия, уверяя друг друга наперебой, что с такой урлой лучше не связываться, не доводить дело до милиции. Да и при чем тут вообще милиция? Мы – свободные люди! А  Оклахома – вот это герой! Кастетов не испугался, сам махаться начал! То, что махач начался с атаки на Тамилина, как-то само собой забылось.

Дракула выполз из-за дивана, откуда он наблюдал за всеми событиями кровавого сейшена, отряхнул с коленок пыль и объявил: «Ну, Пургий, засиделись мы сегодня у тебя! Гуд бай!»

«Давно пора!» - заметил Шахвердян в сердцах. Увидев, что Омар и Оклахома  тоже встали, мать Шурика тотчас же всполошилась:

«Ребятушки, вы-то зачем пешком пойдете? Может, лучше такси вызвать, а?»

Конечно, «раненые» в один голос отказались. Но мадам никак не успокаивалась.
   
«Мы с Шурой вас проводим до метро!» - подвела она итог дискуссии тоном, не терпящим возражений.

Далеко не ласково поглядев на свою матушку, Вальпургий помог ей надеть пальто.

«Какие все-таки подлюги!» - задумчиво сказал Омару Табуреткин, когда они вышли во двор – «Так и хотелось им шеи свернуть!»

«Что же ты тогда под стул забрался, батя?» - насмешливо спросил Алеху Паня, ведший Оклахому под левую руку – с другой стороны того поддерживала Попка.

«Я…за диван...» - и Дракула, понурив голову, полез искать в карманах спички. Протянул Пете сигарету:

«Хочешь? «Сэлем»!»

Омар молча ударил его по пальцам. Сигарета полетела в мокрый снег и Табуреткин, охая, кинулся ее подбирать. Получив пинок в бэксайд от Пани, Дракула упал лицом в грязь. «Юный Техник» заржал, но мама Шахвердяна, помогая встать вампиру, укоризненно сказала «Мини-Юрику»:

«Ты бы лучше с теми был такой храбрый!»

«Да понимаете...» - Юрик пустился в объяснения.

«А клево мы сегодня помахались!» - резюмировал Саня, дружески хлопнув Петю свободной рукой по плечу – «Люблю я, батя, это дело! А то еще придумали – милицию зачем-то вызывать!»

На радостях он даже запел:

Мы в милиции бывали, и не раз!
«Черный ворон» и дубинка знают нас!
А «черный ворон» и дубинка – все пустяк,
Лишь бы были деньги, водка и табак!

Табуреткин подтянул визгливым голосом:

Я – рванина, и ты – рванина!
У нас джины из мешковины!
А мы идем по Броду – в глазах туман!
Вслед несутся крики: «Хулиган!»

Но тут будто невидимая железная рука зажала Лехе горло, выдавив из него тихий жалобный вой. Ибо, выйдя из подворотни, он узрел в полумраке две приближающиеся фигуры, раскачивающиеся из стороны в сторону, и узнал в них Валеру и Володю. Дядю Васю Кочкина они уже успели где-то потерять. При виде врага Валера с торжествующим ревом двинулся вперед, размахивая в воздухе железными кулаками, как мельница - крыльями. Настроенный более миролюбиво и немного протрезвевший Володя тянул его в сторону, бормоча:

«Слышь, Валерка, не надо, пойдем, ну их на хер...»

«Нет, ты пусти!» - рычал Валера – «Уйдут же, гады! У-у-у... Хулиганьё!»

Самоотверженно оберегая гостей, Вальпургий с мамой довели их до площади. Пьяные кентавры шли за ними по пятам.

Господи, думал Апостол, святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси мя, грешного раба твоего, спаси мя, господи, и помилуй!

Томилин думал: Будь у меня шмайсер, как у Поля, с десяти шагов перестрелял бы этих урлаганов! Почему Поль, мудила, не стреляет?

А Поль думал: Скорей бы дойти до метро!

Один Петя ни о чем не думал. Чересчур болела голова.

Войдя в метро и распрощавшись с клеевым пиплом, Омар стал шарить по карманам, но не нашел в них ни копейки. Что делать?

Он прижался лбом к разменному автомату. Вспомнить детство? Омар подошел к седой женщине в черной каракулевой шубе. Та испуганно прижала к себе сумочку.

- Вам чего, молодой человек?

- Всего лишь пятачок! Мне надо ехать домой, а денег нет…

Протягивая ему пятак, женщина поинтересовалась:

«Кто же это вам такую шишку посадил?»

«Автобус» - отвечал Омар, бросая в щель монету.

Он прислонился к обшарпанной родонитовой колонне и стал ждать поезда. Час был поздний, и на платформе он не видел ни души явно припозднившейся счастливой юной мамы с дочкой лет шести.

«Мамочка, а почему здесь камешки отколоты?» - спросила девочка на всю станцию. Мама пожала плечами – она очень устала за день и не была, как видно, расположена отвечать на вопросы любимой дочурки.

А действительно, как они ухитряются постоянно откалывать с колонн кусочки родонита, подумал Каверин, коснувшись красивых полированных каменных плиточек, между которыми зияли дыры, кое-как замазанные краской, якобы «под цвет» отколотых кусочков орлеца. И ведь надо иметь какой-нибудь специальный инструмент для отковыривания – голыми руками ничего не сделаешь. Впервые они с Андреем Шаталовым обратил внимание на выщербленные колонны еще второклашками, когда были переведены в теперешний Дом Страха из двух своих прежних школ, по месту жительства, и стали ездить после занятий домой на метро с Маяковки – Андрей к себе на Валовую, Петя – сначала на улицу Фрунзе, а потом – на Коломенскую, куда родители переехали, когда он учился уже в пятом классе. Тогда Андрей предположил, что родонит с колонн откалывают станционные смотрительницы – были в те далекие годы специальные тетеньки в форменных юбках и мундирчиках (белых летом, черных – зимой, весной и осенью), со скрещенными золотыми молоточками на петлицах и околышах фуражек с красной тульей (замененных впоследствии беретами), важно ходившие вдоль перрона со специальными жезлами в руках, увенчанными круглым плоским металлическим навершием, красным с одной стороны и белым – с другой. Когда злектропоезд подходил к станции, они поднимали жезл наружу красной стороной, когда он отходил, то белой. Вот на этих-то смотрительниц и грешил тогда маленький Шаталов, высказав Пете свою догадку, что они отбивают орлец с колонн своими жезлами...

Бог мой, как давно это было... Давно уже нет никаких станционных смотрительниц, а родонит с колонн на «Маяковской» по-прежнему откалывают…Как же они все-таки умудряются это делать? Конечно, если принести в кармане ножик и осторожно расшатать пластинку…Но так, чтобы никто ничего не заметил…Хотя пусть себе замечают – что за такое могут сделать? На нары уж наверно не посадят, а остальное – тлен, как любит говорить Вальпургий…Или лучше достать пистолет. Черный, блестящий, с длинным холодным стволом. Маузер или парабеллум. Петя представил себе, как он сжимает в потной руке рукоятку пушки. Выстрелить в колонну – и во все стороны полетят розовые, с темными прожилками осколки камня. Останется белая известковая дыра…Где же поезд застрял, ведь поздно-то как!

Вон там, у серой мраморной стены, стоят лемуры. Стоят Валера, сопливый Володя с дядей Васей. Туда же, к стенке – Дракулу, он все равно только тоску наводит на людей.

В руках у Пети уже не маузер, а автомат. Такой же, как у Поля. Он с наслаждением, с невероятным облегчением стреляет одной длинной очередью. Эхо выстрелов разносится под сводами пустой станции метро в глухую полночь, лемуров трясет, их дырок в животах выплескиваются фонтаны крови, а когда они, упав, корчатся на рельсах, как раздавленные червяки, становятся видны красные пятна на стене и выбоины, словно от зубила. Странно, почему мраморные плитки не потрескались?

Маленький деревянный идол со сломанным ухом потянул прислонившегося к облупленной колонне Петю за штанину.

Присев на корточки, Омар погладил Бафомета по головке.

"Привет! Что ты мне можешь предложить? Зовешь с собой в Баварию? Сосиски, клецки, кислая капуста, да? Или присмотрел мне ненароком кожаные шорты?"

«Нет, я ничего тебе не присмотрел» - идол попытался встать на цыпочки и дотянуться до лица Омара – «мне просто не хочется, чтоб ты грустил. Для этого я даже перешел с языка свиста на вашу грубую речь».

«Развеселить меня хочешь?» - Петя опять взялся за голову. Теперь она болела уже меньше.

«Ну, давай, весели!»

Бафомет подмигнул:

«Давай я тебе клевый анекдотец расскажу. Значит, так: сидят два...нет, постой...» - он смерил Петю взглядом с головы до ног – «ты знаешь, я с тобою в космос ни за что не полетел бы!»

- Почему?

Идол от удовольствия подпрыгнул:

«Если бы я вышел в космос из ракеты, а потом, вернувшись, постучал, то ты бы обязательно спросил: «Кто там?»

«Ну, как тебе анекдот?» - спросил идол минуту спустя.

Омар почесал подбородок, нуждавшийся в бритве:

«Ты бы меня предупредил заранее, в каком месте надо смеяться...»

Идол даже засвистел от огорчения:

«Так тебе анекдотец не понравился совсем?»

- Все по скудоумию нашему, батюшка, как сказал бы Апостол. Давай дальше...

- Хорошо. Ты только обещай мне, что больше махаться не будешь. Убьют ведь, за милую душу...

- Ты полагаешь?

- Ясный перец!

Мама с дочкой уже давно подошли к присевшему на корточки и разговаривавшему неизвестно с кем молодому человеку в облупленной кожаной шубе и с изумлением взирали на него, но он не замечал их, ибо был всецело поглощен беседой.

Серые хлопья мокрого снега таяли на загнутых ресницах Галины Сергеевны, сидевшей рядом с Петей на скамеечке сада «Аквариум». Они частенько заходили туда, встретившись, в те дни, когда она могла, на Маяковке. Зимой и раннею весной сад был обычно пуст. Петя садился на скамейку, а она – ему на колени. После первых же объятий, первых же неистовых, дурманящих, безумных, как смертельные укусы, поцелуев Галина Сергеевна, с трудом переводя дыхание, откидывала капюшон, Омар расстегивал ее пальто и жадно запускал руки ей под лапшу, расстегивая вслепую лифчик, стискивая и массируя ей наливавшиеся, становясь все туже от его прикосновений, груди, перетирая все сильнее их соски между подушечками пальцев, пока они не становились точно каменные. Запустив правую руку ей под юбку, под трусы - она носила не колготки, а чулки -, массируя большим и указательным пальцами зернышко клитора, быстро превращавшегося в бусинку, затем – в горошинку, Петя мерными вращательными движениями среднего пальца проникал все глубже в липкие, все более влажные недра жадно хлюпающего и обволакивающего его плоть влагалища, становящегося все шире и впускающего, вслед за средним пальцем, безымянный, а потом и указательный, он, задыхаясь, отрывался на миг от ее губ, так сильно стиснув ей грудь, что она вскрикивала, прикусив себе тотчас же губы, а он снова прижимал ее к себе, запрокинув ей голову, и припадая поцелуем к ее ставшим совсем горячими губам, близкий к безумию от сознания, что она всецело в его власти, что ее тело полностью принадлежит ему, и он опять может наслаждаться им, пока Галина Сергеевна, подпрыгивая и вертясь, словно юла, на пальцах и коленях Пети, все сильней содрогаясь трепещущим телом, заливая руку Омара потоком горячего, клейкого сока, не впивалась, закатив невидящие, готовые выскочить из орбит глаза, зубами в ладонь, заглушая рвущийся с губ крик, превратившийся в мычание и, вся измотанная, выпотрошенная, опустошенная, без сил не падала в полном изнеможении ему лицом на грудь или плечо. Его поллюция обычно не заставляла себя ждать, все чаще, с течением времени, совпадая с ее оргазмом. Успокаиваясь постепенно вместе с ней, он гладил ее по рассыпавшимся рыжим волосам...

Так было до сих пор. Но не на этот раз. Сегодня небо было черно от ворон, земля – от мух. Большие и жирные мухи размером со слепней ползали по скамейкам, словно в жаркий летний день где-нибудь в южном Средиземноморье. Пете чудилось, что мухи облепили его еще, казалось, липкие от Галкиного вагинального секрета ноги под школьными брюками и пьют кровь прямо из пор. От этого его ногам становилось все холоднее. Вокруг – щебень и обугленные развалины. В саду – как будто ни души. Зеленые бесцветные идеи дико спят. Длинная Смерть едет на велосипеде.

«Я разговаривала с твоим отцом» - сказала Галина Сергеевна – «Он очень беспокоится за тебя. Говорит, ему постоянно звонят из школы и жалуются на твою плохую успеваемость».

«Ты говоришь, как наша завуч по английскому. Такая жирная симпатичная старая стерва» - беззлобно заметил Омар.

- Слушай меня и не перебивай, пожалуйста. Отец тебе хочет только добра. Ты сейчас должен думать в первую очередь о том, чтобы поступить в институт. Все остальное – глупости, пустые детские забавы. С кем ты водишься – с бездельниками, пустозвонами, уж я-то знаю! Уроды кудлатые, ходят, одетые, как грузчики, даром что здороваются двумя пальцами!  Вчера я видела на улице под вечер нескольких безобразно обросших парней и смотреть на них не могла без омерзения! Это же мусор, мусор! А проституировать можно и без длинных волос!»

Петя, угрюмо разглядывавший разошедшийся ранг на ботинке, поднял голову. С мокрых волос ему на лоб стекали капли дождя, в которые превращались эфемерные снежинки. Омара, как обычно, лихорадило.

«Слушай, ты такая противная, оказывается! Я просто крезею! Да пошла ты к дьяволу с моей скамейки! Можешь катиться к своему драгоценному женишку, друг семьи, наше очарование!»

Он даже замахнулся на нее. С хриплым карканьем взлетела в сырое небо туча ворон. Галина Сергеевна схватила Петю за руки.

«Ну, как мне тебе объяснить?! Я ведь тоже боюсь за тебя! Ты совсем жизни не знаешь, мальчишка!»

- А ты знаешь? Старше меня на каких-то десять лет – и воображает!

Мухи под штанинами стали отваливаться одна за другой.

«Слушай!» - он поднял на нее нестерпимо болевшие глаза – «Тебя эти мухи не беспокоят?»

«Что?» - она его не поняла – «Какие мухи? Ты что, бредишь?»

- Да вот же они!

Петя стал стряхивать мух с худых колен. Галина Сергеевна прижалась к нему. Ей тоже стало страшно.

Да что я, с ума схожу, что ли? Или уже сошел?

Вороны со злобными угольками черных глаз кружатся надо мной, метят острыми клювами прямо в лицо. Развалины озаряются трепетным светом. Вот она, двойная гроза! Да разве в марте, это же зимой, бывают грозы? Горит лоб, горят щеки, в глазах отсветы пожара, застывшего, как на цветной фотографии. Спину опалило – болит сильнее, чем глаза. Дай мне, дай мне скорей хоть какой-нибудь мази! Деревянный идол протягивает флакон с густым белым раствором, чтобы унять эту боль.  Наверное, вся кожа слезла...В кромешной мгле единственное светлое пятно, ее лицо, склонившееся вдруг над ним.

«Что с тобой? Кого ты звал?»

- Да никого...Я просто замечтался...

Как ты порывисто и тяжело дышишь...Тебе страшно, как и мне? Прижмись ко мне покрепче, закрой глаза и ни о чем не думай. Слышишь? Главное – не думай ни о чем!

- Ты во мне видишь другую. Не спорь, пожалуйста, я чувствую, что это так. Тебе нужна совсем юная девочка, не знающая жизни, которая смотрела бы тебе в рот, что бы ты ни сказал. А во мне ты еще разочаруешься...

- Ты не знаешь, как я тебя люблю…Все мои мысли – о тебе...

- Что же ты обо мне думаешь?

- Только хорошее.

- А разве обо мне можно подумать и плохое?

- Ну, зачем ты спрашиваешь? Дай мне лучше твою руку.
Она откинула голову на руку Омара, вытянутую вдоль спинки садовой скамейки.

- Что же мы будем делать?

- Знаешь что? Я придумал. В воскресенье поедем в Загорск.

Она рассмеялась: «А что мне там...»

- Да что-нибудь, не все ли равно?! Послушай, все ездят в Загорск – чем же мы с тобой хуже?

- Мы же с тобой не жених и невеста!

- А кому до этого дело? Я тебя люблю!

Неужели она мне этого не скажет?

Галина Сергеевна вздохнула и прижалась лицом к его щеке. С жужжанием вились над ними незримые мухи...

Да, она согласилась поехать с Омаром в Загорск. Она красивей всех на свете, думал он, как мне приятно смотреть на нее, слышать ее голос!!! Я и не знал, что так бывает! Я каждую ночь вижу ее во сне и просыпаюсь с мокрыми трусами. У нее ароматные волосы. Каждый поцелуй - такое блаженство, что я забываю обо всем и потом  подолгу дома перед зеркалом шрамами на своих искусанных губах. Галочка – такая прелесть, такая светлая, милая, умная! Плевать на то, что старые лемуры профакали мне всю плешь и скоро мозги будут вываливаться наружу! Плевать на то, что мне уже чудятся вороны и черные мухи! Я наслаждаюсь каждый проведенным с ней мгновением, и пусть, кто хочет, прочтет это на моем лице...

Дыхание толпы осаждалось на запотевших стеклах вагонных окон, стекая каплями по ним. Все тот же пестрый мир, что и летом, окружал Омара – те же щетинистые мрачные лемуры, те же старухи-богомолки, жующие жирдяи и счастливые семейства дачников, даже знакомая по тому кажущимся столь далеким августовскому дню баба с бельмом на глазу, сменившую, правда, болонью на старую шубу рыжей цигейки. Стайка мочалок (возможно, тех же, что и в августе, а, может быть, других)  вокруг гитариста пела ту же песню, что и в августе:

Может быть, надо сойти мне на этом пути,
Но поезд умчится с тобой.
Лишь огоньки мелькнут позади,
В сердце останется боль.
А искры улетают
Из топки паровоза
И, тихо затухая,
Гаснут за трубой.
В глазах твои тревожных
Вспыхивают слёзы,
А губы шепчут: Что же
Делать нам с тобой?»

Только двух семинаристов (?) не хватало до полной иллюзии дежа вю, фотографически точного повторения той летней поездки на дачу к Апостолу в Нижние Грязи. Симпатичные были ребятки, особенно раб Божий Геннадий. Петя рассказал про них Галине Сергеевне, сидевшей напротив него. Она равнодушно пожала плечами:

«По-моему, надо быть либо беспринципным человеком, либо круглым дураком, чтобы в двадцатом веке идти в священники. Ну, не верят же они, на самом деле, в бога! Каким примитивным складом ума надо обладать...»

Омар прервал ее:

«Ты не права! Я знаком с одним мэном, он учится в Загорской семинарии. Производит очень хорошее впечатление, аристократичен внешне и внутренне, умен, красив, учтив и образован...»

Она, наклонившись вперед, коснулась его руки:

«Ты, Петя, уж поверь мне, пожалуйста, ладно? Протопопа Аввакума из твоего друга – или, как ты выразился, «мэна» - не выйдет, не те времена. Будет только простых людей одурманивать...будущий патриарх Московский и всея Руси! Растопырится, словно пузырь на воде, сидя в черной «Волге» или «Чайке», в клобуке с брильянтовым крестом, бороду расчесав, да и поедет, рожу выставив, по улицам Москвы, чтоб девки-ворухи любили...»

Омар покачал головой:

«Откуда это у тебя? Ты что, читала протопоповы посланья?»

- Да нет, мы просто это в школе проходили. Граф Алексей Толстой, роман «Петр Первый», часть тоже первая. Какие вы все глупые, молоденькие детки! Моду взяли – восхищаться христианством! Идиотская, жестокая и рабская религия! Да еще в поповском, православном, самом худшем варианте! Ну, хорошо, свечи, иконы, образочки – это еще куда ни шло! Но играть в верующих – это-то еще зачем? Неужто вы на самом деле богу молитесь? Я знаю, откуда все это идет – от тех же грязных, длинноволосых, небритых подонков, с которыми, я боюсь, слишком тесно связался! С теми, кто на пасху осаждает церкви, хотя их туда не только милиционеры, но и сами верующие не пускают, с этой мразью в рваных тулупах, в драных джинсах, с голубыми, с наркоманами!

«Ни с кем я не связался!» - отвечал угрюмо Петя, задетый за живое – «а если тебе так уж претит все церковное, могла бы со мною не ехать!»

Она некоторое время молча смотрела в запотевшее окно, закусив губы. Потом, достав из сумочки монетку, приложила ее к стеклу. Образовался круглый просвет.

Петя, не отрываясь, смотрел на ее маленькую руку в тонкой, блестящей кожи перчатке, прижатую к оконному стеклу, с пятачком между большим и указательным пальцами, не понимая, как он мог сердиться на нее. Ведь это такое счастье, что у него есть она! Ему так повезло! Он в тысячу раз счастливее всех своих фрэндов и знакомых! А о том, что был еще не так давно по уши, как ему казалось, влюблен в какую-то Ларису, он и думать позабыл! Совсем как в сказке!

Омар не знал. Как Галине Сергеевне удавалось иногда брать свободные дни среди недели (обычно участковых врачей, как он слышал, отгулами не баловали). Однажды она – видимо, по расспросам – нашла его Дом Страха, отвратительно-типовую школу – на ее кирпичном фасаде красовались в серовато-белых медальонах Пушкин, Горький, Толстой и, кажется, Маяковский – таких школ в Москве сотни, если не тысячи.

На переменке к Пете подбежал малыш в мышиной шкуре и передал, что его ждет тетя в вестибюле. Как он его узнал, Омару было непонятно. Неужто тетя в вестибюле носила с собой его фотографию? В это было трудно поверить. Омар застыл на лестнице, увидев ее – раскрасневшуюся от мороза, рыжеволосую, зеленоглазую, в клетчатом макси-пальто, в переливчатых клёшах – так она не вписывалась в казарменную, серую обстановку школьного вестибюля.

Черепаха-гардеробщица неодобрительно смотрела на худого сутулого парня с низкой челкой и зачесанными за уши волосами, натертыми мылом, снявшего с железного крюка свой потертый кожаный тулуп, хотя еще не начался третий урок.

И что это за великовозрастная деваха в штанах, которую он берет за руку?

Они часто гуляли по Броду, взявшись за руки – счастливый Петя, у которого пар валил изо рта, рассказывал ей обо всем, что знал, расписывал до фантастических масштабов Клуб Одиннадцатой Заповеди, сыпал невероятным, как ему казалось, количеством имен, хвастаясь широтой перспектив, открывал перед ней сияющие горизонты мира свободной любви – и думал, что ошеломил ее всем этим. Она же смеялась в душе над его юным простодушием, лишний раз уверяясь в одном: он связался с болтунами-лоботрясами, прогуливает уроки и не любит директрису своей школы. Но Петя нисколько не обиделся, когда Галочка высказала ему все это начистоту.

Как-то они зашли в «Артистическое кафе», где все люди за столиками изумленно воззрились на прекрасно одетую молодую рыжую красавицу, которую сопровождал худой долговязый сопляк в школьной формами с заплатами и дырами и, в довершение ко всему, с какими то надписями зеленым плакаром на спине (Омар с Апостолом как раз решили повторить свой первый, неудачный, опыт).

Им подали кофе и два рислинга - правда, после долгого совещания, давать ли вино Пете, совершенно правильно казавшегося официанткам несовершеннолетним (особую пикантность придавало ситуации то, что совещание происходило в присутствии Омара) – и ему было так стыдно перед Галиной Сергеевной! Но она только гладила его руку, лежавшую на столе, а когда он, по глупости, не нашел ничего лучше, как предложить ей вступить в Клуб Одиннадцатой Заповеди, от души расхохоталась:

«Нет, ты просто потрсяающий глупыш!»

На них глядели со всех сторон и скалили зубы. Ишь мол, баба начинает стареть – вон кого себе выбрала! Ляжками крутит, наступает ему под столом на ногу, умора!

Когда она зашла за ним в школу в последний раз, весь класс шел на лекцию по физике в Политехнический музей. Галина Сергеевна и Петя шли вместе, держась за руки, как дети. Он показал ей Попку, Пургия, Царевну Лесбияну, Старика, Апостола и всех остальных, о которых так часто рассказывал ей. Но Галочке никто из них, по-видимому, не понравился.

Лекция оказалась крайне скучной, и Петя шепнул Галочке на ухо: «Хочешь, я сейчас публично высморкаюсь в посрамление лектору?»

«Давай!» - шепотом ответила она, сжимая его руку – «А потом сбежим!»

Так они и сделали, а потом долго сидели на постаменте памятника героям Плевны и целовались, а у них за спиной леденело заходящее зимнее солнце.

За весь следующий день Омару пришлось перенести множество расспросов о Галочке – и приятных (со стороны заинтересовавшихся одноклассников), и неприятных (со стороны физика). Он никому не сказал правды – даже Апостолу.

Пете стало холодно. Для Загорска он оделся, пожалуй, слишком легко: в свою подбитую ветром почтальонскую курточку с вязаным шарфиком вокруг шеи (дома отец долго ругался: «Кого ты хочешь удивить этим болтающимся за спиной кухонным полотенцем?») и осенние сапоги. Джинсы он недавно отдавал портному, Генуле Калякину, и тот их чересчур обузил – теперь поддеть под них кальсоны оказалось совершенно невозможно. Не удивительно, что он стучал от холода зубами.

И как ему стало приятно, когда Галина Сергеевна дала ему взявшуюся откуда-то в кармане ее длинного пальто тонкую, как гвоздик, сигарету!

«Ты разве куришь?» - удивился Петя.

- Нет, конечно! Но ведь я догадывалась, знала, что ты голеньким вылетишь на мороз! Надо же – даже перчатки забыл! Вот, возьми спички!

Сигарета – откуда у нее такая, Петя раньше никогда таких даже не видел, немного согрела его, но тут один из щетинистых лемуров просипел:

«Что это ты в вагоне раскурился?»

Омар разозлился, хотя и не сильно. Он хотел было встать, приблизиться к лемуру и выдуть сигаретный дым ему в глаза. Но стоило ему подняться, как лицо его искривилось от боли. Зауженные джинсы сильно натерли мошонку, и Петя, сев на место, дотянул сигарету, не покарав обидчика. Лемур же, прожигая его ненавидящим взором, вдруг обратился уже не к нему, а к Галине Сергеевне:

«Вам за него не стыдно?»

Она покачала головой:

«Нет, не стыдно».

Лемур буквально озверел:

«Не стыдно?! А-а-а! Вот то-то и оно! Умные все больно стали!»

Его поддержали костлявые и жирные старухи:

«Бесстыдница! Ходят такие же, в штанах, в коротких юбках, вся задница наружу, стыд и срам, нахалки!»

«Да, какая сама, такой и он!» - продолжал старик – «Рыжая-бесстыжая, ишь ты, как вырядилась, мерзавка...»

Какой-то урод без нижней губы и с казавшимися от этого слишком длинными желтыми зубами над белесой десной, обернувшись через спинку скамейки, что-то зашамкал. Омар испугался и, взяв ее за руку, прошептал: «Галочка!»

Она тихо ответила:

«Не надо нервничать... Не надо волноваться...»

Вошел человек с палочкой, в черных очках, протягивая вперед ладонь, полную мелочи:

«Братья и сестры! Спасая от пожара колхозное добро, потерял зрение, остался без глаз. Помогите, Христа ради! Для вас копейка ничего не значит, для нас – большая поддержка!»

Злобное шипенье сразу же утихло. Все стали подавать слепому, подал гривенник и Петя. Галина Сергеевна сразу же помрачнела:

«Зря ты ему подал!»

- Как зря?

- Будь уверен, он богаче твоих родителей раз в десять!

- Что ты? Я тебя не понимаю...

(Какое у нее стало злое лицо!)

Галина Сергеевна, задыхаясь от негодования, продолжала:

«Как-то раз я подала такому, а потом возвращаюсь через четверть часа – это было на Смоленской – а этот «слепой» выходит из гастронома с бутылкой! Вот мразь! Попы – бездельники, за деньги продаются, но эти шарлатаны –  еще хуже!»

Петя пожал плечами и, чтобы она успокоилась, поспешил перевести разговор на другую тему:

«А как ты думаешь, что сейчас делает наш Цезарь?»

«Наш?» - переспросила она – «Твой Цезарь, ты хотел сказать! Что ему делать? Спит, наверное… котище-серый лобище…»

Давно проехав Нижние Грязи, электричка приближалась к станции назначения. Утихомирившиеся богомольцы больше не обращали внимания ни на Петю, ни на Галочку. Место рядом с Омаром освободилось, и она, перебравшись к нему, попросила:

«Расскажи мне что-нибудь про твоих террористов – они так меня забавляют...»

Глаза у нее – как зеленые звездочки, а волосы – рыжие, как огонь...

- Слушай, Галочка...Это, в сущности, смешные люди, никакие они не террористы. Они довольно скучные, не так-то много знают, бывают иногда наивными, как дети…Вот, к примеру, Вася-Дипкурьер. Живет дома без папы и мамы. Все время жалуется на головную боль после попойки. Уверяет, что он – наполовину еврей, наполовину канадец. Ругает цыган. Вздумал как-то отравиться солью, проболел всю зимнюю сессию, хотел уйти в академку – не позволили. Ушел из института якобы по собственному желанию, теперь ночует по флэтам. Или его любовь, Камилла, президент всех шлюх. Низкий хриплый голос, сумасшедшие глаза. Грубые манеры. Придя к фрэнду на день рождения, хотела повеситься в ванной. Пьет, как лошадь, не хмелея. Никогда не улыбается и, вероятно, никогда не плачет. Фрэнды однажды для прикола сговорились бить ее до тех пор, пока не заплачет – на даче было дело. Били ее два часа. Она визжала, стонала, орала, но…хоть бы одну слезинку проронила! Ее любимая песня – «Там, вдали, за рекой...»...

«Фу!» - сказала Галина Сергеевна и положила голову Омару на плечо – «Довольно! Мне все это неприятно слушать! Я бы весь этот мусор сгребла бульдозером в одну большую яму, облила бензином и сожгла!»

Петя вздохнул: «Твое поколение слишком консервативно...»

- Мое поколение? Я старше тебя всего на десять лет!

- О-о, это очень много! Ты же совсем другая. Не такая, как я, а старуха-старухой!

- Я тебе дам – старуха! Это ты себе кажешься старым в самом юном возрасте! Тебе надо с какой-нибудь хорошей девочкой подружиться».

Петя поднял голову: «Мне? С хорошей девочкой? Зачем?»

Галина Сергеевна вздохнула и стала дышать на стекло, опять запотевшее.

«Станция Хотьково!» - прозвучало в репродукторе сквозь визг, поднявшийся в вагоне из-за того, что баба с бельмом на глазу не желала убрать из прохода между скамьями свои узлы – «Следующая станция Семхоз!».

«Чего барахло разложила?!» - свирепо орали лемуры, собравшиеся выходить на следующей остановке.

«А вы шагайте, шагайте!» - орала баба с бельмом – «Ноги-то есть!»

Подошла старая богомолка в сером платочке по самым бровям и спросила Омара: «Вы не подвинетесь?»

Галина Сергеевна шепнула ему: «Выйдем в тамбур, хорошо?»
Омар поднялся со скамьи: «Садись, бабусенька!»

Та вдруг поклонилась ему в пояс со словами: «Спаси Христос!»
Провожаемый сотней сверлящих глаз, Петя вышел из салона вслед за Галиной Сергеевной. Через мгновение они уже обнимались в тамбуре, не разъединяя губ, слившихся, казалось в одном бесконечном поцелуе...

Церковь была полна народа. Войдя, Омар истово, «по писаному», как его учил мнивший себя великим знатоком православной обрядности Апостол, перекрестился три раза на иконостас. Галина Сергеевна одной рукой держала его под локоть, а другой придерживала отвороты зимнего пальто, стянутого в талии замшевым поясом с бахромой. В легком тумане, наполнявшем храм, мерцали огненные язычки свечей, а в высоте, перед тусклыми образами горели изумрудным и рубиновым светом лампады.

Старухи в черных платках падали на колени и били земные поклоны.

Молодой священник с короткой прической и рыжей бородкой читал чистым и высоким голосом.

Хор пел: «Господи, помилуй!»

Ближе к входу толпились те, кто пришел просто посмотреть на службу. Омар пошел купить две свечки и поймал на себе неприязненный взгляд румяного толстяка в пальто с шалевым меховым воротником, державшего под руку даму в каракуле. Ах, это у нее я тогда просил в метро пять копеек на проезд! Каким ветром старушку сюда занесло?

Купив две свечки, он зажег их от других, огненным венчиком озарявших икону, и пошел назад.

«Вот, Галочка, возьми».

Она, поморщившись, взяла свечу.

«Ты бы перчатку-то сняла!»

Она скривила губы:

«Ну вот еще! Руку воском закапаю!»

- А перчатку не жалко?

Хор пел: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!»
Галина Сергеевна явно чувствовала себя в церкви неуютно.
Всхлипывающие старухи, дурно пахнущие кочерыжники, какие-то убогие, мерцающий золотым блеском иконостас, озаренный трепетным свечей резной алтарь с образочками на створках царских врат – все это не могло привести ее в восторг. Зато ей сразу бросилось в глаза, что в лампадках горят электрические лампочки.

Лампочки в лампадках – какая глупость, подумала она, уже не просто скучая, а постепенно приходя во все большее раздражение, не понимаю, что Петя может находить приятного в этих бдениях. И, замирая, услышала  сзади голос толстяка в пальто с меховым воротником: «Смотри, лена, такой молодой, а молится! Не зря поповские волосы отрастил!»

Это о нем, подумала Галина Сергеевна, и потянула Петю за рукав.

«Пойдем отсюда на свежий воздух! Мне надоело!»
Петя уловил в ее голосе такую интонацию, что не стал противоречить:

(Далее в рукописи очередная лакуна и короткая запись рукой Вальпургия Шахмедузова:

Мерзко чихающий юродивый etc.)

В притворе церкви Петя увидел Черноглазого. Он стоял, подняв воротник черного пальто, и дымил сигарильей. Опять этот ароматный, сладковатый дым щекочет мне ноздри! Нет, кончено, лучше не вспоминать, не то опять очутишься во власти оживших скелетов и кофе с кексами и коньяком. Омару показалось, будто Черноглазый шагнул ему вдогонку, расталкивая нищих и протягивая к нему руку. Вот-вот он коснется Петиной спины, супруг царицы амазонок! Омар внутренне сжался в комок – так его напрягло и напугало предчувствие этого прикосновения. Но он не ощутил его. Только тень Черноглазого упала на него, разрослась и погрузила заснеженный городок в вечерний сумрак.

          *          *           *

«Сколько в тебе злости! Откуда?» - спрашивала  Галина Сергеевна. Под расстегнутым пальто на ней были темно-серый свитер-водолазка и брюки-самострок из джинсовой ткани с косо вшитым зипером, всегда умилявшим Омара. Неужто некая претензия на сопричастность молодежной моде?

Петя смахнул волосы со лба.

«Иногда я готов кинуться на любого старика с кулаками ! Когда меня толкают в метро на эскалаторе, когда в часы пик я попадаю в пробку, мне хочется ругаться матом! Еду как-то домой – и вдруг старуха протискивается вперед и толкает меня так, что я чуть не падаю, а заметь – в транспорте всегда больше всех толкаются старухи! Старые совы! Я разозлился и решил дальше ее не пропускать  А она притиснулась и мне: «Осторожнее нельзя, что ль?»  Я не отвечаю. Тогда она мне: «Молодой, а хам!» Ну, скажи, Галочка, кто прав? Раз из нее песок сыплется, то надо ее себе на голову сажать?»

Она отпила из своей рюмки.

«Это не одного тебя мучит, а всех нас. Вообще жизнь в городе выматывает. Люди раньше изнашиваются. Вот и я скоро превращусь в такую же старую сову, каких ты ненавидишь и желаешь матом крыть!»

- Нет, ты такою не станешь! Ты всегда будешь молодая и красивая.

- Правда?

Петя взял под столом руку Галочки, ощутив трепет ее пальцев и колечко с печаткой, которое ему так нравилось.

«Ты всегда будешь молодая и красивая, потому что для нас время остановится».

Он долил в рюмки коньяк из графинчика.

«Не будешь больше злиться на весь мир?»

- Нет, буду! Почему перед кафе приходится стоять часами в очереди, когда внутри полно свободных столиков? Почему разные свиньи лезут и проходят без очереди? В «Синюю птичку» больше не пробьешься – все время банкеты. Почему, если я прихожу в кабак в мышиной шкуре, мне вина не подают, а если нет – сразу несут? Мало того – с некоторых пор взяли кой-где моду зимой в джинсах не пускать! Это все – справедливо, скажи мне, скажи?! У тех людей, кто может, у кого есть кого иметь – нет для этого условий (свободного времени, квартиры, часто – денег), и они вынуждены ограничивать себя. Теряют ко всему интерес, становятся вялыми, плохо учатся, портят отношения с предками, часто ищут утешения в водке, в драках. Открыли бы в каждом городе хоть по два официальных дома свиданий – да-да, не вороти нос! – все сразу стало бы нормально! Раз в пять уменьшилось бы число изнасилований...»

Она вмешалась:

«В Америке сколько хочешь бардаков, а каждую минуту – изнасилование...»

«Не в этом дело!» - отмахнулся Петя – «Меня бесят звездоболы, нелюди! Знаешь, меня ведь дома держали – ну, ты понимаешь...Если я теперь запаздываю с сейшена на полчаса, мне уже кричат о гибели всех возлагавшихся на меня золотых надежд, о моей безнадежной испорченности и...как это...порочности до мозга костей, вот!»

Лицо Галины Сергеевны помрачнело:

«А что, если бы предки, как ты говоришь, за тобой не следили и ты пошел бы по дурной дорожке, как этот твой Кузя?»

Омар внезапно испугался. Она заговорила, как старуха. Порой ее замечания заставляли его задуматься над тем, так ли у них много общего во взглядах.

«Я не о том» - сказал Петя, желая вид, что не слышал ее последних слов = «у этих нелюдей уйма свободного времени! Они могут, например, позвонив домой, сказать: «Мама я сегодня останусь на ночь у Егора, мы с ним будем заниматься геометрией. Завтра после школы приду». И ничего, хоть бы хрен по деревне!

Если б я себе это позволил, то услышал бы в трубке до боли знакомый раздраженный голос: «Марш домой немедленно!» А ведь со мной рядом девушка сидит, мы с ней одни в квартире! Если же я откажусь, они тотчас же засекут мой телефон и, как пить дать, прикатят за мной в час ночи на такси, чтобы осрамить и увезти домой! И не видеть мне тогда карманных денег, на которые мы вот сейчас с тобой пьем коньячок!»

Она отодвинула недопитую рюмку:

«У тебя очень заботливые родители. Теперь это такая редкость, дети растут без ласки, без вниманья, как чертополох. А потом сын кладет ноги на стол и говорит отцу: «Здорово, предок! Как поживаешь?» Неужели это – твой идеал? Юбок на свете пруд пруди, а вторых родителей у тебя ведь не будет...»

Петя схватился за голову:

«Зачем ты впадаешь в крайности? Я родителям ведь тоже время уделяю! Но ты себе представь: говорю, что иду, например, к Апостолу, а мне: Когда вернешься? Я: В двенадцать. За этим следует вопрос: А что ты там будешь делать так долго? Я пытаюсь объяснить: Посижу, потанцую. Меня отчитывают: Когда я был в твоем возрасте, для меня самым большим удовольствием было сидеть дома вместе с отцом. А было это в начале века! Но я все время забываю сказать тебе главное: у недочеловеков-то и время есть, и место, и деньги, и все прочие радости – а они устраивают бессмысленные пьянки, жрут седуксен, а гирлам только читают стишки собственного сочинения про «тучки пурпурного цвета»!»

«Постой!» - она придвинула недопитую рюмку к себе – «а что же им надо делать, по-твоему?»

«Как что?» - Петя лаже подскочил на стуле – «Конечно, сексом заниматься! Девки так и липнут к этим нелюдям, летят к ним, как мухи на мед, а те их только лижут! А деловой человек не может развеяться из-за отсутствия флэта или какой-то жалкой трешки!»

«Ты считаешь себя деловым человеком?» - спросила Галина Сергеевна.

Петя нахмурился:

«А ты еще спроси, заработал ли я хоть одну «жалкую» трешку?!  Налицо явная несправедливость: у них есть то, что по праву должно принадлежать нам – только мы можем всем этим правильно воспользоваться! И я боюсь, эту несправедливость исправить невозможно – дело не столько в наличии флэта и денег, сколько во взаимосвязанности внутри семей. Надо искоренить бессмысленное времяпровождение – пьянство по-черному, седуксен, звездепеж на дурацкие темы, и в больших масштабах заняться любовью!»

Галина Сергеевна положила подбородок на кисти рук:

«Как же ты себе это представляешь, дурачок?»

«Дурачок? Нужно воспитывать молодых людей в новом духе! Чтобы они, рассматривая порнуху, не просто сально хихикали или мастурбировали, а чтобы она их воодушевляла, подстегивала – это же относится и к беседам на эротические темы, к чтению подобной литературы – вплоть до анекдотов. Должны отжить такие понятия как «половая распущенность», «оргия», «аморальное поведение», чтобы на девушку, не ставшую женщиной к восемнадцати годам, смотрели, как на больную! Но все это без всякой мистики, без глупого хиппизма и ухода от действительности, а наоборот, как неотъемлемый элемент обыденной жизни, просто и буднично, это должно стать нормой, понимаешь? И тогда отомрут седуксен, димедрол, пьянство, исчезнут многие преступления. Никто не станет больше предаваться тайным порокам. Разумеется, для такой эволюции необходимо время. Когда вся молодежь пройдет школу этого «сексуального воспитания», само собой прекратится выхолащивание секс-сцен из кинофильмов, так часто портящее все впечатление от просмотра кинокартины. И, самое главное, все успокоятся. Поиск сексуального удовлетворения приблизит всех к правде вещей гораздо лучше, чем бредоумствования самых многомудрых яйцеголовых философов, вроде нашего Крепыша-Эмбриона, пытающихся лбом сдвинуть с рельс злектровоз! Среди семиклассников не останется любителей сухого спорта...»

Галина Сергеевна вопросительно подняла брови:

«А это что еще такое?»

«Онанизм» - пояснил Омар – «я считаю, что от него прямая дорога к педерастии, а чем больше разведется педерастов, тем меньше будет прирост населения на земном шаре...»

Она медленно допила коньяк.

«Ты сам не понимаешь, что мне сейчас наговорил. Это что – программа вашего клуба?»

«Да, это наша программа».

- И кто ее придумал? Идеи у вас явно не советские...

- Мы не советские и не антисоветские, мы - асоветские!

Галина Сергеевна в упор посмотрела на Петю.

«Ты действительно еще слишком мал и глуп. Ишь выискался теоретик! Выдумал панацею от всех зол! Ну и дети растут! Убиться можно! Ты же станешь моральным калекой, духовным импотентом! Самого себя перестанешь уважать, в конце концов, станешь – извини меня! – горшком со спермой! Нет, этого я от тебя никак не ожидала! Зачем тогда учиться, получать образование? Ты же своим дворянским происхождением кичился, или нет? Юный Каверин! «Вошёл – и проба в потолок, вина кометы брызнул ток!  Пред ним ростбиф окровавленный и трюфли, роскошь юных лет...»

«Не надо об этом!» - попросил Омар – «Я действительно глупый сопляк, извини...»

«Уж я не знаю, что и думать...В твоих словах мне послышались намеки на грядущие безумства...»

(Дальше в тексте рукописи лакуна и пометка рукой Вальпургия Шахмедузова:

История о шашлыке с бесплатной выпивкой на Ленинском проспекте).

В полупустое кафе вошли двое. Совсем молоденькая девочка, не старше шестнадцати лет, чистенькая, со свежим личиком, хрупкий, стройный ангелочек, прямо прелесть! – и с ней ничем не примечательный угрюмый мэн. Они сели за столик у окна.

Парень сказал подошедшей официантке: «Нам бутылку водки!»
Та удивилась: «Больше ничего?»

- Нет, больше ничего!

В ожидании заказа оба сидели совершенно неподвижно, храня гробовое молчание.

Официантка принесла бутылку водки и две маленькие рюмочки. Парень непонимающе воззрился на нее:

«А где посуда?»

«Да вот же» - и официантка указала на рюмки.

Тогда юная девочка-ангелочек проронила первое и единственное за весь вечер слово:

«СтаканЫ!»

Петя не смог сдержать насмешливой улыбки, глядя на обомлевшую Галину Сергеевну. Официантка, хоть и видавшая виды, и то смутилась. Она принесла два чайных стакана. Парень разлил водку и девочка первая залпом выжрала свой стакан до дна. Это было малопривлекательное зрелище. Петю даже передернул.

Выпив водку, мэн и ангелочек сразу подперли головы руками и обалдело уставились в пустоту, по-прежнему ни слова друг другу не говоря.

«Я закажу еще два кофе» - шепнул Омар Галине Сергеевне – «Тогда мы сможем посидеть и посмотреть, что дальше будет. Если хочешь, конечно».

Она молча кивнула.

Просидев в безмолвии еще минут двадцать, парень щелкнул пальцами и заказал еще бутылку водки. Официантки стали перешептываться, глядя на странную парочку. Вылакав второй ботл до дна, угрюмый мэн и ангелочек посидели еще с полчаса – и ушли.

За весь вечер они не сказали друг другу ни слова...

«Ну, что?» - спросил ехидно Петя – «Почему ты, Галочка, молчишь?»

Галочка была явно не в своей тарелке.

«Чему ты радуешься – не пойму! Но как она не свалилась от этакой дозы под стол – вот что мне непонятно!»

«И ты боишься, что я разбужу в таких вот свиньях низменные инстинкты? Да у них все инстинкты низменные, и будить их в них не надо!»

«Перестань!» - сказала Галочка – «Сейчас же замолчи, противный мальчишка, а то мы поссоримся!»

Она передала Омару под столом деньги, чтобы он расплатился. Они почти всегда так делали.

        *                *               *

Дома Петю ждала неприятная новость – пропал Катон. Его искали по всем подьездам, спускались в котельную, обещали слесарю пятерку, если найдет кота – но все безрезультатно. Поэтому настроение у родителей было отвратительное. Отец, хмуря седые брови, взял вилочкой ломтик лимона с хрустального блюдечка и положил его к себе в чашку.

«Опять ты небритый по городу ходишь! Не понимаю, как тебе доставляет удовольствие строить из себя бродягу! Между прочим, если в Америке человек выходит на улицу небритый, это означает, что он дошел до крайней степени безработицы. До крайней степени, понимаешь? Он уже все продал, и бритву – в последнюю очередь. Я порядочного человека имею в виду. А если ты намерен брать пример с босяков, с марсельских сутенеров, то это твое дело, разумеется!»

Помешав в чашке ложечкой, он положил ее на блюдце. Петя, согрбившись, читал последние новости. Отец укоризненно покачал головой:

«Разве можно держать газету так близко к глазам? Мне пятьдесят пять лет, и я всю жизнь обходился без очков! А у тебя, в твоем возрасте, уже близорукость! Можно ли так наплевательски относитьсяк собственному здоровью!? И этот вид: грязные, сальные волосы...Если бы ты хоть голову почаще мыл! Штаны из дерюги, щетана на щеках и подбородке, ни о ком учителя не отзываются так плохо, как о тебе! Неужели тебе не хочется быть элегантным? Ну, подумай сам: могли лорд Байрон, или Лермонтов, или Джек Лондон ходить нестриженными?»

«А Леонардо да Винчи?» - спросил Петя, намазывая масло на печенье.

«Тогда длинные волосы были необходимы для амортизации, потому что мужчины в бою носили шлемы!»

- Но ведь Леонардо…

- Ты должен знать, что он служил военным инженером в армии Цезаря Борджиа.

По телику показывали что-то из жизни воинов Советской Армии. На экране десантники метали в цель саперные лопатки и ножи, демонстрировали приемы рукопашного боя, а в заключение обнимались с братьями по оружию.

«Смотри-смотри» - сказал отец – «При таком отношении к учебе тебе как раз туда. Там тебе дури поубавят. Готовься...»

Отправив печенье в рот, Петя собрался запить его чаем, но его рука с чашкой застыла в воздухе – за окном послышался вой испуганного или разъяренного кота. Мама, выглянув в окно, вернулась к чайному столу.

«Какой-то чужой черный кот...»

Отец, в своей обычной нудной манере, продолжал читать Пете нотацию:

«Все эти лохмы, шейные платки и подведенные глаза идут прямиком из французских борделей. Но и во Франции, если человек ходит в дырявых штанах, его в порядочное место не пустят, будь уверен. А носят их эти хиппи, подонки! Вчера я видел двух девушек – они говорили по-французски – в грязных дубленых шубах. Спрашивается: почему они зимой разъезжают по разным странам? Как и участники всех этих маршей мира! Бездельничают, вот почему! И ты тоже теряешь время! А другие ишачат – и попадут в институт...Когда я был в твоем возрасте, товарищи после уроков звали меня с собой в кино. А я им отвечал: «Сегодня не могу, я занят!» - и шел домой.

«И что ты там делал?» - не удержался Петя, хотя прекрасно знал, что отцовские нотации лучше выслушивать молча – любое возражение и просто замечание, вставленное в бесконечный монолог отца, Каверина-старшего только раздражало.

- Я слушал радио, беседовал с отцом, у меня было чувство домашнего очага! А у тебя его нет! Раньше, кажется, было, но теперь напрочь атрофировалось! И твои волосы…»

Вмешалась мать:

«Сашенька, зачем ты так? Очень оригинальная прическа, сейчас все такую носят...»

«Твои "все" пьют водку в подворотнях!» - отрезал отец – «И "все" валяются пьяными под забором! "Все" полжизни проводят перед телевизором! А твой сын уже взрослый, ему пора подумать и о будущем!  В школе его за уши тянут, а что будет потом? И эти бесконечные встречи с бездельниками, лоботрясами...Стоит какому-нибудь кудлатому другу заявиться в гости, наш Петечка сразу расцветает. Откуда-то и красноречие берется, и остроумие! А отец родной от него никогда и слова не дождется! Что за молодежь пошла, я просто диву даюсь! Недавно беседовал по душам с одним молодым инженером – только-только взял его в лабораторию. И выяснил, что он мечтает работать как можно меньше, а зарплату получать как можно больше! Стыд и срам!»

Мама попыталась перевести разговор на другую тему:

Что-то Наше Очарование давно к нам не заглядывает...».

-  А, Галина Сергеевна! Наверно, много вызовов...

Петя, буркнув: «Спасибо!» встал из-за стола и подошел к отцу:
«Папа у тебя не будет для меня пяти рублей?»

«Я не подаю французским нищим!» - отрывисто сказал отец, наливая себе чаю.

По телику шла передача о бригадире монтажников, введшем у себя в бригаде в рабочее время сухой закон – небывалое дело!

                *         *          *

Интересно, о чем Галке так срочно понадобилось со мной поговорить? Петя терялся в догадках. Она никогда еще сама ему не звонила. Назначила свидание на завтрав поликлинике. А три часа дня – наверно, у нее как раз кончается прием. Придется свалить с третьего урока…Проклятый Валера не выходит из ума. Вот клёво было бы раздобыть его фотку, выстрелить в нее из сыроежкинской пушки – и наткнуться потом где-нибудь на его труп!

Жеке Штальману клево – он самбо занимается, ему лемуры не страшны, хоть и сам он, если честно, уж не так-то далеко от них ушел.  Такой здоровый стал, что, кажется, уже язык наружу вылезает, когда в комнате батареи горячие. И заметно поглупел...

Приблизив губы к уху Пети, Деловар, хихикая, шептал:

«Как ты уехал, Пит, нас сразу же с двумя гирлами познакомили...одна в восьмом классе, другая – в девятом...хи-хи-хи! Дочки директора одного ресторана, неприятные такие, хамоватые – у них в Мурашках дача...смокать будешь, нет? «Кент» ведь! Ну, не смотри так, будто я тебе в рот накакал...Пришли мы с Догом в гости к ним. Они поставили нам коньячок, петровскую водяру, балычок, севрюжку – денежные, падлы! А такие глупые – ни о чем говорить не могут, смеются только, что ты им ни скажешь...Клевуха! Потом нас потащили на веранду – там какие-то овчины были у них разостланы на топчане...передай-ка мне, Светлана, воблу – ага, ну так вот: слышу я пыхтенье, вздохи разные,  и думаю - пошел грэйт факинг... гляжу – а у Дога-то, несмотря на его рост, прик такой крохотный, что...хи-хи-хи...а я лежу с сестренкой- восьмиклассницей, глаза у нее совершенно кошачьи..."

Не Дрозофила ли, подумал Петя.

«Бабы стали не те» - все бубнил Деловар – «Лекарствами пичкаются, дурацкое черырехразовое питание, кожа желтеет… вот, говорю, насел я на нее, она чего-то там бормочет, стонет... чувствую – вот уже отдается, отдается...я промастурбировал, потом гляжу – она, оказывается, перекатилась вбок – и я, понимаешь, все в овчину...хи-хи-хи...ну, пьяный был, понятно! А как почувствовал, что прик опять стэндует – сразу на нее -, понимаешь, впопыхах попал в жопу! Как она подскочит, как заверещит! Я по второму разу – опять в жопу, представляешь, а стэнд был – дай бог всякому такой. Ну, наконец, уж с третьего захода попал-таки ей прямо в кант – она так и поползла! Ну и охюенная же у нее пыздища, я тебе скажу, глубокая, никак до матки не достать, бывают такие, но редко - и еле-еле редким волосом покрыта...Ну, засадил я ей по самую томатку..."

Хозяйка флэта – Попка – приготовила простую, но обильную шамовку. Стол был уставлен ботлами портвейна. Петю мучил понос – вероятно, пара преследовавших его всю дорогу черных мух проникла в пищевод. Он не притронулся к шамовке - только пил, завидуя обжоре Деловару. Томилин прыгал на гирлов, похожий на Апостола в миниатюре. Дог заблудился в клубах дыма и сослепу сел на Попкин маг. Случилось непредвиденное – маг взорвался. Сидя на заплеванном, заваленном окурками полу, Мерзоев глупо улыбался, щуря свои ледяные глаза.

Ирэн махнула рукой: «Завтра починим!» - и хватила портвейна, стуча зубами о край  стакана.

Сыроежкин и Апостол сидели на полу, прижавшись спинами к батарее, и пьяно ухмылялись, довольные впечатлением, которое произвели на Иркиных гостей.

Как же, как же, половые гиганты, секс-машины, спросите про них кого хотите, вам такого порасскажут, что вы будете кататься по полу, извиваясь и визжа от наслаждения! И оба – в замше с ног до головы!

Штальман, вернувшись из дабла, дернул Омара за пуговицу:

«Ну, Пит, дай доскажу тебе, чем дело кончилось! Напомни мне, на чем я остановился!»

- На том, как ты забил в нее весь прик.

- Ну да, забил ей в рот весь прик, по самые гланды. А пасть у нее оказалась ого-го, весь прик вошел, по самые яйца, а потом и вместе с яйцами – ты чувствуешь, какой заглот?!...Ну, а после стала она нам показывать стриптиз...На стол залезла, и давай на нем вертеться, раздеваться, грудь рукой крутить...Ничего сиси, скажу тебе, хотя и маленькие, как прыщи, зато тугие, словно мячики - у той-то, у другой, которая постарше, вымя будь здоров...

Нет, видно, все-таки, не Дрозофила...Петя сунул в рот самозабвенно звездипившему о своих сексуальных похожденьях Деловару пирожок с капустой:

«Заткнись, пожалуйста! Дай отдохнуть фонтану! У тебя ведь язык, как бикфордов шнур! Будешь болтать, пока я не взорвусь!»

Возмущенный Штальман выплюнул пирожок:

«Может, тебе еще жопу раздвинуть? Я тебе шею сверну, сумчатый клоп!»

- Ты, человек-кукиш!

- Треугольное молоко!

- Сукин суп!

- Сопливые брови!

- Ядреное оружие!

- Лысое ухо!

- Любовная сумка!

- Отрыжка бордовая!

- Кисс май прик!

- Сак май кок!

Штальман от возмущения разинул рот. Воспользовавшись паузой, Омар быстро скрылся в уборной.

«Пьяница!» - крикнул ему вдогонку Деловар.

Через полчаса в дверь дабла начали стучать.

«Ты там что, примерз к белому другу?» - спрашивал голос Юного Техника - «Быстрей, а то я ледоруб принесу!»

Тяжело вздохнув, Омар подтерся. Не очень чисто, правда, но в меру – так, что на клочке розовой бумаги, последнем клочке, найденном им в прибитом к двери дабла ящичке, буроватое пятнышко было не больше копейки. Он бросил клочок в унитаз и, вздохнув, потянул за цепочку. Дверь дабла прогибалась от ударов – Техник пустил в ход ноги.

Когда Петя вышел из уборной, до него донеслось пение Деловара:

За кладбищенской оградой черепа лежат,
Меж собою черепа те тихо говорят.
У них большие и зеленые глаза,
А вместо носа у них – дыра...

Штальман бренчал на гитаре. Дог сидел за пианино, согнувшись в три погибели, так, что полы его блайзера бежевого вельвета подметали пол, и стучал по клавишам, копируя пьяного тапера в каком-нибудь баре Дальнего Запала. Даже стакан вина стоял на инструменте. Дог временами брал его правой рукой и, сделав глоток, ставил обратно на фоно. Дракула заботливо доливал фрэнду в стакан портвейну.

Белая Лилия слонялась по комнате, путаясь в длиннющей макси-юбке. Временами на нее нападал приступ беспричинного смеха. Сыроежкин с ней ни разу не заговорил. Подозвав к себе Омара, он в очередной раз задал ему свой излюбленный вопрос:
«Пит...только честно...тебе Светка нравится?»

«Ну, нравится, ты это уже знаешь!» - Омар не понимал, к чему Мойша клонит на этот раз.

«Бешеный Хиппи» накрутил на палец прядь жидких волос:

«Ну, коли так, Омарчик, то сегодня делай с ней, что хочешь! Целуй в том крест! Гляди, какой мазовенький!»

Омар прикоснулся губами к черному кресту с серебряным Иисусом над черепом с костями. В этот момент «ЮТ» с такой силой хлопнул дверью уборной, что во всех окнах Попкиной квартиры зазвенели стекла.

О чем же Галочка все-таки хочет со мной поговорить?

Смеясь, Светлана подошла к аквариуму и постучала пальцем по стеклу. Гуппи, петушки и меченосцы с кружевными плавничками и бисеринками глаз шарахнулись от нее во все стороны. Тогда Светлана, взяв со стола бутылку, щедро налила в аквариум портвейну и пустила туда же несколько недоеденных шпротин из банки.

Петя подошел к ней:

«Что ты делаешь?»

Светлана засмеялась: «Рыбки тоже хотят отметить день любви!»

«Они все передохнут от твоей любви, глупышка!»

«Завтра починим!» - подала Попка голос с дивана.

Обойдя стол, Светка слила опивки изо всех рюмок и стаканов в большую эмалированную кружку. На кухне она взяла ее, что ли? Добавила туда же остатки водки – Петя следил за ней внимательно, не отрываясь – и разом влила в себя эту смесь. Совсем как та девчонка-ангелочек в загорском кафе. Глаза у Светки сразу полезли на лоб и затуманились.

«Я пойду...пойду звонить...Мишутке...Сыроежкину…» - лепетала Светлана, позабыв, что Мойша тут же, на флэту – «он меня любит, я знаю…»

Но встать самостоятельно из кресла Светка не могла, как ни пыталась.

«Телефон в коридоре» - сказал Омар, взяв Белую Лилию на руки – «я тебя туда отнесу, ты сама не дойдешь…»

«О-о-о, Пит, ты даешь!» - зарычал за спиной у него пьяный Штальман –

Там нету женщин, и нету мужчин,
И каждый череп - полноправный гражданин…

Стащив через голову свитер, Деловар остался в одной майке с пятиконечной красной звездочкой, медведем и надписью "Калифорния Рипаблик", грязный и потный. Гитара в его руках сладострастно изгибалась.

Старый череп на могиле чинно гнил,
Клюкву красную с болота он любил.
Говорил он клюкве нежные слова:
«Приходи в могилу, будешь ты моя!
Приходи в могилу! Мы с тобой вдвоем,
Мы с тобой, друг милый, мы с тобой, друг милый,
Чинно догнием!

Отвечала клюква черепу вот так:
Ты ведь, старый череп, вовсе не хипак!
Чем с тобою мне в могиле чинно гнить,
Лучше в баре с хипаками виски пить!
Не пойду в могилу! Догнивай один!
А мне лишь секс-, лишь сексофон
Нравится один!

Обняв Омара и зажмурившись, пьяная Светка покусывала его за ухо. Он был на взводе, как нацеленный пистолет. Джины трещали по всем швам, зипер лопался, лицо пылало, стук сердца отдавался в ушах, дыхание спирало. Скорее, вот, сюда, в угловую комнату! Он с размаху швырнул Светлану на спину. Ее взгляд осмыслился, она раскрыла губы, как бы смеясь над ним...

Кто-то вошел в комнату и, судя по звуку, выкинул в окно пустую бутылку.

«Пошел вон!» - проревел Петя, не поднимая головы, и впился в Светланкины губы. Зажмурившись, Белая Лилия запрокинула голову за подушку, ее тело перекатывалось под Омаром, как волна, из стороны в сторону, он расстегнул одну за другой все пуговицы ее длинной юбки, стал гладить горячее, как огонь, полное бедро...Но тут что-то вдруг заурчало у Светланы в животе, потом заклокотало в ее горле, и она сразу же задергалась и закричала:

«Пусти, пусти, меня тошнит!»

Как видно, поцелуи Пети вытянули из желудка Белой Лилиивсю выпитую ею дрянь. Он все еще удерживал ее, думая, что Светлана притворяется. Тогда она, упершись обеими руками в его плечи, изо всех сил оттолкнула Петю и, ударив его коленом прямо во вздувшийся зипер, сбросила Омара на пол. Он корчился, держась за пах, и слышал, как Светлана заперлась в уборной и блюет там через раные промежутки времени.

Из дальней комнаты доносился ликующий рев Деловара:

Захиляла клюква в хипаковский клуб!
Там играют манкис, там и виски пьют!
И под звуки рока она отдалась,
Но вдруг услышала она знакомый бас:
«Приходи в могилу! Мы с тобой вдвоем,
Мы с тобой, друг милый, мы с тобой, друг милый,
Чинно догнием!»

Пропал вечер! Петя кое-как доковылял до кресла и, упав в него, закрыл глаза рукой. Будто сквозь сон, он услышал звонок в прихожей, а вслед за звонком – знакомый трубный рык и восторженный крик Девчонки с грязной попкой:

«Панечка! Наконец-то пришел, дорогуша!»

Бледный свет уличного фонаря пробивался в комнату сквозь штору и его тонкие лучи сплетались на обоях в паутину. Медленно-медленно спускался по ней вниз огромный паук-крестовик.

Убрав с глаз руку, Омар убедился, что никакого паука в комнате нет, и успокоился. Но ему было противно думать о Светлане.

Неугомонный Штальман пел самопальный хит, сочиненный им еще прошедшим летом на мотив «Зэ хауз ов зэ райзинг сан»:

Мы лежим с тобой в маленьком гробике,
В полуночной лежим тишине.
Череп твой, аккуратно обглоданный,
Улыбается ласково мне.
Я прижал твою белую косточку,
Ты лизнула меня в черепок.
Разобрать бы наш гробик по досточкам
И пойти погулять на часок!
Ночь взошла над Ваганьковским кладбищем,
Ты пришел попрощаться со мной.
Ты надел свои белые тапочки
И ушел погулять на часок...

Дверь распахнулась. Хохочущая Попка, схваченная сзади подмышки Паней, втолкнула Белую Лилию в комнату, да так ловко, что Светка плюхнулась прямо к Омару на колени.

Ну, что мне с ней теперь прикажете делать? Поцеловать еще пару раз в губы, в лоб, в глаза, немножечко потискать для приличия?

Светлана верещала, потому что Омар машинально качал ее на колене, как маленькую девочку.

Потом она захотела встать. Но Петя держал ее крепко.

«Ну пожалуйста, пусти, я тебя очень прошу, умоляю!»

Омар молчал. Он был неумолим.

«Честное слово, Петечка, я умираю, страшно в дабл хочу! Пусти, а то я поневоле обблюю и себя и тебя, Петя!!!»

«Гарантии» - бесцветным голосом произнес Омар.

«Какие гарантии?»

Светлана сидела, как на иголках.

«Что ты, помочившись, вернешься ко мне на колени!»

- Клянусь тебе, миленький мой, ну, честное, честное слово!

Она поцеловала его в губы, и Омара чуть не вырвало – таким противным, смрадным было в этот раз ее дыхание.

«Ты после блевоты хоть рот полощи!» - сказал он, выпуская ее руку.

Машинально Омар засек время по часам. Прошло десять минут. Она не возвращалась.

«Человек по природе своей лжив» - протирая очки, заметил Дог, стоявший в дверях.

Но Петя его не услышал. Он сжался в комок на скамье зарешеченного кузова тюремной машины вместе с шестью мэнами и тремя гирлами. Они лежали молча, прижавшись друг к другу, чтобы было не так страшно, Одна девушка тихонько стонала, прижимая руки к животу. Омар узнал ее. Это ее полицейский бил дубинкой по лицу и пинал сапогами. Кровь запеклась на ее разбитых губах. В кузове стоял какой-то странный острый запах. Ах, вспомнил, они выдерживают свои джины в смеси мочи и машинного масла. Мотор кидало из стороны в сторону, и на каждом таком заносе избитая девушка болезненно вскрикнула.

Потом машина вдруг остановилась. С лязгом откинулась решетка кузова.

Петя был ослеплен снопом света полицейского фонаря.

«Выходи по одному! Руки за голову!»

Грязный двор, похоженный на мусорную свалку. Огни фонарей и военные в черных мундирах. Офицер в пенсне что-то записывает в блокнот.

«А зачем их судить? Их надо просто поставить к стенке и уложить из пулемета».

«Становись, живей, не задерживай! Совсем немножко осталось!»
Они что, серьезно собрались нас тут расстреливать?

Петя впился глазами в пенсне офицера, блестящий козырек его черной фуражки, серебряный череп на бархатном околыше.

Их поставили к стене на освещенное автомобильной фарой место.
Черное дуло пулемета - как чей-то бездонный зрачок...

Петя почувствовал чье-то присутствие в комнате. Паук вернулся? Нет, не то...Знакомые голоса. Хм, интересно...две гирлы лежат в темноте на диване.

Кто бы это мог быть? Странно – Ирэн и Эллочка Митиль. Разве Царевну Лесбияну тоже пригласили? И когда она успела придти?..

Из-за двери доносились громкое чмоканье и смех – там играли в "бутылочку".

Чем они там занимаются вдвоем на диване? Хихикают, что-то бормочут, шепчут, дрыгают ногами...

«Эй, кончайте там лизаться! Вы что - взаправду лесбиянки?»

Голос Пети привел их в смятение. Похоже, они не заметили его, сидевшего в самом темном углу комнаты. Ирэн приблизилась к Омару с умоляюще сложенными руками:

«Петечка, пожалуйста, уйди!»

- С какой стати? Мне тут, в кресле, очень удобно. Тепло, темно, и мухи не кусают...

- Уйди, пожалуйста, ты нас смущаешь…

- Объясните мне технику лесбиянства – и я уйду!

Попка похабно рассмеялась:

«А ты объясни нам технику гомосексуализма!»

Петя вытащил сигарету из пачки на журнальном столике. Это оказалась «Стюардесса».

«В гомосексуализме объяснять, по-моему, нечего, все и так ясно! А вот в лесбиянстве меня интересует один вопрос...»

Попка нетерпеливо топнула миниатюрной ножкой:

«Уходи же, мы тебя просим! Или лучше нам уйти?»

Омар мгновенно зажал ноги Попки своими коленями:

«Ну, ты-то от меня не убежишь!»

«Ирка!» - призывно ревел Паня из соседней комнаты. Он принес с собой на сейшен ботл водяры и выпил его сам, запершись в туалете. Теперь мажор, налившийся багрянцем, как спелый помидор, вдруг ощутил прилив свирепой нежности к своей «лав стори». Петя совершенно ясно видел его налитые кровью выпученные гляделки и разинутый в призывном крике рот перед собой, несмотря на отделявшую его от Пани стену. Ирочка извивалась между Петиными коленями, умоляя Омара:

«Отпусти меня, пожалуйста! Ты слышишь, меня Панечка зовет?!»

Ткнув Попку в тугой живот кончиками пальцев, Петя ослабил нажим колен:

"Ты свободна, дорогая".

Царевна Лесбияна, по-видимому, уже успела уснуть.

Дог, окрезевший от шума, портвейна и дыма, продолжал насиловать стонущее на все лады фоно и пел:

Надоело мальчикам весь день скучать,
Собралися мальчики на Брод гулять!
А мы идем по Броду то вниз, то вверх,
Эхом отдается дружный наш напев:
Я – рванина, и ты – рванина!
У нас джины из мешковины!
А мы идем по Броду, в глазах туман,
Вслед несутся крики: «Хулиган!»

Сыроежкин и Апостол все еще не переменили своей позы у батареи. Но теперь на коленях Сыроежкина раскачивалась из стороны в сторону блаженно улыбающаяся Светлана.

«Эх, душа ты моя!» - кричал хриплым голосом Мойша – «Помнишь, Светка, как я тебя тогда приподнимал на прике? Как качал тебя на прике, помнишь?»

Белая Лилия, блаженно жмурясь, покачала головой:

«Нет, я тогда сама на цыпочки вставала...»

Омар побрел в прихожую. Ему навстречу попался Жека Штальман с бутылкой венгерского джина «Маринер».

- Ты куда, Омарчик?

- Мне домой пора...

- Куда ты так рано? Только половина двенадцатого!

- Поздно уже. Предки сцену устроят…

- Ну и что? Сценой больше, сценой меньше – не все ли равно? Попробуй-ка прозрачный дар природы, кристально-чистый яд, пузырь земли!

Но Омар уже снял с вешалки свой кожух.

Деловар критически осмотрел его с ног до головы:

«Ты все в медвежьей шкуре ходишь? Уж лучше бы свою почтальонскую куртку носил! Тебе надо еще кожаные трузера достать, как у полярников. Будешь тогда в коже. Как в броне, сверху донизу. Сможешь прямо по лужам ползать, как навозный жук, а потом мы тебя из пожарного шланга польем – и опять будешь чистый!

           *          *           *

Петя ждал, прислонившись к стене рядом с окошечком записи к терапевтам. Без пяти три. Мысли скачут, я ни на чем не могу сосредоточиться...Может быть, она вообще не придет? Вдруг она заболела?

Галина Сергеевна появилась перед ним совсем неожиданно, как будто выросла из-под земли.

- Здравствуй, Галя!

- Здравствуй, Петя!

Он отвел ее к стенду санпросветбюллетеня.

«Ну, о чем ты хотела со мной поговорить?»

Она посмотрела на него исподлобья:

«Сперва ты скажи».

- Я?

- Разве тебе мне нечего сказать?

Петя совершенно трастерялся.

«Ты знаешь..мне все-таки нужно узнать, как ты ко мне относишься...»

Почему она так странно смотрит на меня?

«Петя...я должна тебе сказать...В-общем, я выхожу замуж...»
К своему удивлению, Петя был поражен гораздо меньше, чем когда три месяца назад

Мама рассказала ему о том, что видела Галочку в театре с каким-то типом в синем блайзере.

Да, теперь я понимаю, что значит «пустота в груди»...

«За кого?» - поинтересовался Петя, хотя ему это, в сущности, было совершенно безразлично.

О господи, этот виноватый взгляд!

Хэй, Джуд, донт лет ми даун!

«За одного моего старого друга...Мы с ним давно знакомы, понимаешь...я всегда к нему хорошо относилась...»

«Что же ты мне раньше не сказала?

Она продолжала смотреть на Петю, точно загнанный зверек:

«Понимаешь...это все решилось как-то сразу... за каких-то две недели...Он работает у Гвишиани...»

Омар пожал плечами. Что такое Гвишиани? Цинандали знаю, Ркацители знаю, Саперави знаю, Вазисубани знаю, Кипиани знаю, Гвишиани - не знаю...Какие у нее черные зрачки…В таких действительно можно утонуть...

«Петя! Не смотри на меня так! Мне очент тяжело тебе это говорить!» - правильно, даже голос задрожал – «Даю тебе честное слово, я тебя не обманывала все эти месяцы...»

Однако! Все эти месяцы! Можно бог знает что подумать!

«...Все эти месяцы...когда мы встречались...Мне было бы очень неприятно, если бы ты перестал меня замечать...»

Как это она себе представляет, что я вдруг перестану ее замечать? Не буду здороваться с нею в кабинете, что ли, или когда она придет к нгам в гости?

«Я хочу, Петя, чтобы мы остались друзьями...»

- Ну, конечно, Галочка, конечно...»

Что же, это - все? Слава богу!

«И пожалуйста, Петя, брось свою растленную компанию! Звони мне, я всем, чем хочешь, тебе помогу!»

Интересно, чем ты можешь мне помочь, ай вандэр?

«Ну...»

Она, наверно, думает: Когда это все кончится? Правильно – пора кончать, а то на нас уже больные косятся, да и медперсонал...

«Галочка, дай я тебя поцелую...»

Она подставила ему прохладную гладкую щеку.

«Желаю тебе счастья!»

Так, кажется, принято говорить в подобных случаях?
«Спасибо...»

ЭПИЛОГ

Дракула на четвереньках подползает к дивану, выпучив глаза. Длинные желтые клыки его сочатся кровью.

«Табуреткин! Убирайся вон!»

Упырь не слышит. Когтями вцепляется в руки, впивается в горло. Боль, как от ожога. Рядом вырастает из пола фигура Черноглазого. Его худое бледное лицо.

«Моя жена – царица амазонок!» - шепчут бескровные губы.

Омар, вскочив с дивана, бежит, дрожа, сквозь темный коридор в освещенную кухню – и волосы начинают шевелиться у него на голове при виде двух поросших черной шерстью рук, тынущихся к нему их кухонной раковины. Что делать? Вспомнить спасительное имя Лары, так давно забытое? Оно и вправду помогло. Кошмары отступили и на этот раз.

Ай воз лукинг фор лав
Ин зэ стрэйнджест плэйсиз

Прошло уже три месяца с тех пор, как Галина Сергеевна вышла замуж за молодого, перспективного доктора наук, сотрудника самого Гвишиани. Как доверительно сообщили Петиной маме, она уэе находилась в ожидании большой радости. За это время дела Клуба Одиннадцатой Заповеди заметно пошатнулись.

Шурик, Дракула и Мэтр, которым было поручено оформить в Доме Страха стенгазету, пригласили к себе в пионерскую комнату Ирэн, ее сутуловатую соседку по столу и Дрозофилу, решив провести беспримерную по дерзости операцию: провозгласить «Свободную Республику Бункера» и вволю надринкаться в непосредственной близости от кабинета директрисы. На памяти членов клуба уже были подобные подвиги – например, распитие пива в здании Дома Культуры и Техники, прямо в фойе под лестницей. Под лестницей, кстати, находилась и школьная пионерская комната – но ведь здесь, в Доме Страха, были совершенно иные масштабы!  Совсем иная, повышенная степень риска!

Апостол зазвал в этот «бункер» и Петю – у них было действительно вдоволь вина. Кое-как замаскированные рулонами ватмана бутылки так и выпирали наружу.

«Оставайся с нами, Омарчик! Клево подринкаем!»

Нет, пить под ежесекундной угрозой стука в дверь и появления грозного завуча – маразм! Петя пояснил, что за стенами Дома Страха сможет дринкать в гораздо более спокойной обстановке, на свежем воздухе, сидя в клубной беседке с Мойшей Сыроежкиным, навещающим его почти что каждый день.

С каким презрением взирали на него сквозь сигаретный дым Девчонка с грязной попкой и Царевна Лесбияна, с каким равнодушием – Дракула и Дрозофила и с каким сожалением – Вальпургий и Мэтр!

Взяв у Шурика манюху, Петя вышел в школьный дворик, где встретил Сыроежкина с шестиконечной шерифской звездой на груди кожаной куртки. Эту игрушечную звезду (подарок, полученный Петей от своей двоюродной бабушки Люси, проживавшей с давних пор в Италии) «Крэзи-Хиппи» после долгих уговоров выменял у Каверина на немецкий Крест за военный заслуги с мечами и свастикой (приспособленный Омаром под брелок для ключей) и с тех пор носил, не снимая, хитро улыбаясь на часто задаваемый ему вопрос: «Ты – сионист?»

Фрэнды живо сгоняли за пивом. Потом Мойша через садик пробрался к окну пионерской комнаты и заглянул в него.

«Кайфуют!» - сообщил он, возвратившись – «Может, все-таки пойдем к ним, Пит?»

Но Петя счел за благо внутрь Дома Страха не заходить – Мойша уже пользовался там дурной репутацией, ибо курил в вестибюле (как было принято в его «ликбезе» - Суриковской художественной школе)  и строил рожи директрисе (чего «Кирогаз» на дух не выносила). Поэтому Каверин предложил идти в клубную беседку, передав добровольным затворниам три ботла пива. Мойша повторно сунулся в окно, но точас бросился назад с белым, как мел, лицом, вопя, что дверь в пионеркомнату открыта и в ней стоит какой-то свирепый мужик, орущий на Апостола и иже с ним. Заглянув в окно одним глазком, Омар узрел завхоза по прозванью «Шампиньон» в паре с завучем Зоей Семеновной.

Быстро сделав ноги (по выражению Сани), фрэнды отдышались только в беседке. Потом они для успокоения долго пили пиво, опустошив и ботлы, причитавшиеся затворникам «бункера» (ведь тем они в сложившихся обстоятельствах были явно ни к чему). Мойша удивленно крутил головой: в его «Суриковке» таких драматических происшествий никогда не бывало, там деткам все сходило с рук...

Позднее выяснилось, что, когда в дверь постучали, затворники тщательно спрятали бутылки и открыли, будучи полностью уверены в своей безопасности.

Вошедшая завуч по английскому спросила, почему в комнате накурено и как дела со стенгазетой. Получив, возможно, и не слишком вразумительные, но удовлетворившие ее ответы, «Зося» удалилась, строго запретив запирать дверь.

Мятежные затворники уже порядком окайфели и потому, утратив ощущение опасности, даже запели хором гимн «Свободной Республики Бункера», сочиненный Апостолом в порыве поэтического вдохновения:

Ван-ту-сри!
Банкер фри!

Потеряв всякую бдительность, они продолжали вовсю веселиться, как вдруг дверь распахнулась и, вместо Зои Семеновны, вошел завхоз. «Шампиньон» сразу-же опять выкатился наружу, смекнув, что дело нечисто. Шурик закрыл дверь на крючок, бутылки опять спрятали под рулоны, а одну из них – под стол. В дверь снова застучали. Дракула стал кричать, чтобы не открывали, но вскоре сам осознал бесполезность сопротивления, ввиду вопиющего неравенства сил. «Бункер» сдался, дверь открыли и впустили представителей администрации.

Так завершился, толком не начавшись, молодежный бунт в масштабах одной отдельно взятой средней школы с преподаванием ряда предметов на английском языке...

Ругаясь на чем свет стоит, грозная завуч начала допрос с пристрастием – и тут на свет божий совершенно некстати (как всегда в подобных случаях) выкатилась упавшая по неловкости Апостола бутылка.

Дело дошло до директора. Шестерку обвинили в мятеже, попрании устоев, аморалке, вызвали в школу родителей – ужас! И. в довершении всех бед, провинившиеся умудрились испортить отношения с кузеевской урлой, включая Саньку Рыжего. С горя и чтобы развеять хмель, они (потеряв по дороге Табуреткина) сразу после допроса в школьной канцелярии отправились в клубную беседку, где еще полчаса назад пили пиво Мойша и Омар. Стали строить планы на будущее. Вальпургий предлагал сесть в товарный поезд и уехать на Дальний Восток, Апостол – как лучший друг «Бешеного Хиппи», усвоивший все его идеи без исключения – уйти в леса и жить там общиной, КАК ПОДОБАЕТ НАСТОЯЩИМ ХИППИ. Цивилизация порочна, ну ее в болото! Бросим все, сбежим из города-спрута! Туда, где еще сохранились скиты и кержаки в лаптях и онучах, принимающие осветительные ракеты за нечистую силу! Пройдем пешком хоть тыщу верст, зато будем жить на острове в скиту, кругом – болота да тайга, в лесах – полно зверья, в реке кета да семга плавает. Откуда мани взять? Смешной вопрос! Я вот джины свои продам, ты – водолазочку, Иришка – книги, вот так, с миру по нитке, глядишь - и наберется пара медяков...

Коз заведем, мотыги, сохи, цепы. Надо будет - скоммунимздим, где что плохо лежит. Экспроприация экспроприаторов, всякая собственность есть кража. Кто за ним следит-то, за сельхозинвентарем? Манюхи скопим – купим пару лошадей – не машины же эти, от которых в любой деревне прям-таки не продохнешь! Огородик у нас будет, маленькое поле. Станем жить продажей овощей нанайцам по дешевке или сами себя кормить. А на что нам деньги тратить? Калики не потребляем, покупать придется разве что водку, декарства да диски – без музыки не проживем ведь...хотя можно, в крайнем случае, ограничиться парой гитар. Календарь, котлы – все вон! Отныне времени для нас не существует! И, конечно, промискуитет – гирлы все будут общие! Вот как клево заживем! А можно, впрочем, никуда не ездить, так будет даже дешевле, вообразить себя, как Сальвадор Дали и Гарсия Лорка, живущими в пустыне, разбить шатер или палатку прямо в комнате, утановить рядом ангела из фотоштатива с вырезанными из воротничка крылышками на месте фотоаппарата, выглядывать в окно с криком: «Помогите!» - глядишь, кто-нибудь и поможет, подаст медяк-другой. Помереть не дадут, мир – большой человек...Мэтр так увлекся, что даже предложил для герба новой колонии свою любимую эмблему: женщину, распятую на кресте. Этот символ казался ему очень красивым и многозначительным.

На радостях Апостол даже загорланил соло, бешено колотя, как по ударным, по портфелю, опять напрочь забыв о всякой осторожности:

Идет скелет! За ним – другой!
А кости пахнут анашой!
Постой, скелетик, не спеши!
Дай мне немножко анаши!
Анаша! Анаша!
Ну, до чего ж ты хороша!

Мой чемодан наполнен кладом!
Он предназначен наркоманам!
Он предназначен анашистам!
Он предназначен морфинистам!
Анаша! Анаша!
Ну, до чего ж ты хороша!

Фрэнды, также забыв о всякой осторожности, во всю мощь своих юных легких подхватывали залихватский припев.

В итоге членам Клуба Одиннадцатой Заповеди пришлось спасаться бегством от рязъяренной урлы, считавшей беседку своей (о чем в свое время предупреждал бывших одноклассников Алик Кузеев). Урла, кстати, не сразу успокоилась, и на следующий день подошла к Дому Страха – искали Шурика  и Мэтра. Дракулу урлаганы приняли за Шахвердяна (он был в похожих куртке и шапке). Санька Рыжий, хотя и сказал: «Да не, это не тот!», но, поскольку Лелик вел себя вызывающе, он все-таки был бы избит, если бы не тонкая дипломатия Омара. Судьба Дракулы его не особенно волновала, но он решил спасти честь клуба. Да, честь клуба...А между тем, клуб распадался на глазах...

Хотя теперь его распад оставлял Петю совершенно равнодушным, как будто деревянный идол навсегда покинул его тело, от которого осталась лишь пустая оболочка, которая ест, пьет, спит и ходит в школу только по привычке...

            *          *           *

Катона нашли вечером в снегу возле подъезда. Кот стонал и корчился от боли. Петя на руках принес его домой, быстро нарезал ветчины, на которую кот набросился с жадностью – ведь он где-то пропадал восемь раз по девять дней! Где именно он пропадал, узнать было, естественно, невозможно, но Петин говорящий кот находился на последней стадии ситощения – пышные пейсы за ушами были выдраны, шерсть висела клочьями, морда была расцарапана в кровь, лапы стерты до мяса...На следующее утро кота стала мучить жажда. Он все время бегал в ванную и просил открыть воду в раковине. Но у кота не было сил самому залезть на умывальник – Пете приходилось его подсаживать. Полдня кот в бессилии пролежал за унитазом на холодном ролу уборной. Потом его стало тошнить какой-то белой слизью, спазмы сдавливали ему горло, он стонал совсем как мучимый невыносимой болью человек.

Омар рассказал о случившемся раньше, чем обычно, вернувшемуся с работы отцу. Тот решил везти Катона в ветеринарную лечебницу. Каких усилий стоило запихнуть его в авоську! Пока кота везли в трамвае, он тихо плакал под газетой, которой его прикрыли, чтобы он не выскочил.

Пожилая женщина-ветеринар и два молодых, хотя и бородатых, ассистента с шуточками завернули Цезаря в клеенку. Кот кричал во весь голос, отбиваясь задними лапами – отец и Петя держали его за передние.

«Так-так», - бормотала врач, орудуя зондом – «У него камни в мочевом пузыре...Да что тебя, одной рыбой кормят, что ли?..Ты тише, тише, парень – мы же тебе помогаем, а та нас хочешь поцарапать...»

«А от чего это может быть?» - спрашивал отец.

«Ну,» - отвечала женщина-ветеринар – «наверно, вы редко выпускаете его гулять...Боря, новокаин!»

Катон душераздирающе кричал через клеенку. Омар, стоявший рядом, ничего не видел за белыми спинами ветеринаров. Ассистент зазевался – и струя мочи с кровью окатила его с ног до головы.

Врач засмеялась:

«Что же ты рот разинул? Моча могла бы и в рот попасть! Поди, перемени халат!»

«Это что!» - весело подхватил второй ассистент – «Вот когда мы с Федей в прошлом месяце кота кастрировали, Федьке струя крови прямо в глаз попала! Смехота!»

Катон затих.

«Эге, сколько у тебя камней!» - говорила врач – «Постой-ка, ты нам тут все зальешь...Больно, больно, понимаем, но надо потерпеть...Вот так, спокойно...Ну, слава богу» - она на что-то нажала – и в подковообразную посудину забила красно-коричневая жидкость «Камни вышли, проходимость есть! Теперь вам надо его пеницеллинчиком поколоть» - обратилась она к Петиному отцу.

«А диету соблюдать?» - спросил тот.

«Конечно, конечно. Ничего мясного, ничего рыбного. Только молоко, сливки, творог. Видите – моча с кровью. У него сильный воспалительный процесс. Ну, все» - она развернула клеенку. Катон не шевелился.

«Эге, милый!»

Она испугалась: «Боря, камфару давай, скорее!» - начала дергать Цезаря за уши, тормошить за лапы. Когда Боря сделал Катону укол, у кота из пасти и ноздрей пошла пена и вывалился наружу язык, ставший из розового лиловым.

Врач охнула и положила коту руку на сердце.

Потом вздохнула:

«Кончился, пал. От болевого шока...»

Вошедший в чистом халате второй ассистент огроченно щелкнул языком:

«Как жалко! Сделали всю операцию, все камешки вынули – и на тебе...»

Петя понял, что он так больше ничего не узнает ни о Черноглазом, ни о смуглой девушке, ни о деревянном идоле – о том, кто они такие, почему звали его к себе, и что с ним будкет дальше – не узнает больше ничего...

Петин отец еще не осознал, что Цезаря-Катона больше нет, и в замешательстве полез в карман за носовым платком.

«А...он останется у вас?»

Таким голосом он, на памяти Омара, не говорил еще никогда.
Ассистент немного удивился:

«Ну…если хотите...можете его забрать, конечно...впрочем...»

«Хорошо… Пусть он останется у вас. Да, правда?» - и отец с растерянной улыбкой посмотрел на Петю – грузный, полный человек с седой короткой стрижкой и золотым кольцом – на долговязого, обросшего подростка в заплатанных джинсах и разбухших от сырости рваных сапогах. У Пети сдавило горло, и слезы подкатили к глазам. Он шмыгнул носом и сказал:
«Да...пусть останется...»

Отец сразу пошел надевать пальто, а Петя все еще стоял на месте, не зная, кудадеть авоську, в которой он принес на операцию кота. Бородатый ассистент взял мертвого, с вытаращенными глазами, Катона за загривок и хотел куда-то вынести, но Петя схватил его за халат:

«Неужели вы так и понесете его по коридору?»

(Вот что значит: остекленевшие глаза!)

«А что?» - не понял ассистент – «Ну, если вы...»

Он завернул кота во что-то вроде простыни и исчез вместе с этим узлом. Невольно проводив его глазами, Омар услышал голос усевшейся за стол женщины-ветеринара:

«Фамилия ваша?»

- Каверин.

- По какому адресу проживаете?

Омар назвал свой адрес.

- Как зовут кота?

- Звали - Цезарь. И катон. Да-да, и первое, и второе запишите...

- Ага...так...пал при оказании...по-мо-щи...Все.

- Можно идти?

- Да, идите... Подождите!

Она, устало потерев глаза, закрыла свою амбарную книгу и вышла из-за стола.

«Вы, случайно, не хотите кошечку взять? У нас тут как раз есть две, после операции, котят не будет – вы не беспокойтесь на этот счет…Хорошие кошечки!

- Нет-нет, благодарю вас...

На улице Омар подошел к стоявшему на трамвайной остановке отцу и впервые за всю свою жизнь увидел, что тот плачет.

«Котик...мой маленький...»

Бедный Катон! Бедный Цезарь! Его, настоящего друга, больше нет, а в глазах рябит от живой, здоровой, сытой и пьяной двуногой сволочи! И кто-то смеет утверждать, что у этих лемуров есть разум, а у Катона его не было и даже быть не могло?! Язык ему за это оторвать!..

                *          *          *
         
Придя в последний раз с Апостолом в кабак, Омар был не на шутку раздражен отсутствием свободных столиков. Наконец они с превеликим трудом нашли один, у приоткрытого окна на втором этаже. Шум улицы доносился туда приглушенно.

«Ты и представить себе не можешь» - говорил Петя Апостолу – «Его уже нет, а в дабле все еще пахнет его мочой. Как такое может быть? И что теперь со мною будет? Он меня защищал, я это чувствовал...»

Шаря выпученными глазами по кафе в поисках знакомых баб, Мэтр, похожий, в своей оранжевой замшевой куртке с бахромой, голубом батнике с синими «огурцами» и новеньких, расклешенных не от колена, а гораздо выше, от шейки - нет, не матки, а бедра! -, голубовато-серебристых трузерах, на гомосека-динамиста,  рассеянно отвечал:

«Нет-нет, я очень хорошо все понимаю и сочувствую тебе. Но меня вот хотят гнать из Дома Страха за «бункер», а я – ничего. Плохо, что у нас манюхи кот наплакал. А кошек я тоже люблю, ты же знаешь...»

Два пунша, две «мечты» и апельсины - для Омара. Официантка чем-то напоминала пожилую женщину-ветеринара. Омар толок в бокале тающую льдинку, когда Мэтр вдруг оживился. К столику полошли две гирлы подмосковного вида.

«Можно?» - нерешительно спросила одна, в тоненькой салатовой лапше.

Апостол приветственно замахал руками:

«Конечно-конечно, какие тут могут быть разговоры! Садитесь-садитесь, прошу вас!»

Гирлы смущенно переглянулись и подсели к их столику.

Апостол заказал вина и придвинул к гирлам вазочку с Петиными апельсинами:

«Угощайтесь, мадмуазель!»

«Не дури!»

Улыбнувшись гирлам, Петя пододвинул вазочку к себе и, взяв ложечкой апельсинную дольку, отправил е в рот. Потом, не торопясь, вторую, третью...

«Вы, девушки, не обижайтесь. Если вам хочется апельсинов – попросите у этого черноволосого красавца, он вам купит сразу десять порций. Он ведь все может – правда, Андрей?»

«Дурак! Что ты делаешь? Уйдут!» - одними губами говорил ему Шаталов. Но Петя, ухмыляясь, высосал дольку, сплюнул жмых на ложечку и положил его на блюдце. Гирлы покраснели.

Подали вино, но не обычный мускат, а какую-то тошнотворную бурду, ничего противнее которой Омару не приходилось пить со времени паломничества с Розенбергом в «Соки-Воды».

«Позвольте вас хоть этим угостить – пусть этот обжора есть свои апельсины, пока не лопнет!» - и Апостол с ловкостью необычайной налил гирлам вина. Те уже готовы были сквозь землю провалиться от стыда.

Допив свой пунш, Омар выудил из мороженого круглое печеньице и смачно захрустел им.

«Я сейчас пойду спущусь в туалет» - вкрадчивым голосом сообщил он – «а чтобы этот сердцеед вам, левушки, все-таки насильно не всучил мое лакомство, приму надлежащие меры».

Все так же неторопливо Петя принялся оплевывать свои апельсины, аккуратно переворачивая каждую дольку с одного бока на другой, пока покрывавшая их сахарная пудра не превратилась в некое подобие замешанной на слюнях подливы. Напрасно Апостол бил его под столом кулаком по колену, напрасно шипел: «Ты же спугнешь их, идиотина!»

Спускаясь в туалет по лестнице, Петя думал:

«Ну, за что я их так мучаю? За что Апостола конфужу? Неужели просто срываю на них свою злобу? Впрочем, не все ли равно?»

До дабла Петя так и не дошел, потому что увидел Черноглазого, курившего сигарилью на первом этаже возле телефона-автомата. Он больше не внушал Пете страха, но был ему неприятен из-за связанных с ним воспоминаний о Катоне.

Омар вернулся наверх.

Мэтр, навалившись на стол, вопрошал:

«Итак, мадмуазель, скажите мне: вы верите в бога?»

«Да что вы к нам пристали?» - возмущалась салатовая лапша – «Вроде интеллигентный, а культуры – никакой!»

«Хм!» - встрепенулся Мэтр – «У меня? Интересно! Да будет вам известно, что моя мать – заслуженный деятель культуры РСФСР!»

«Оно и видно!» - отозвалась салатовая.

Сев за стол, Петя снова принялся за апельсины. Мэтр, не глядя на него, продолжал наседать на салатовую лапшу:

«Мадмуазель, я близок к суициду! Самоубийство стало для меня навязчивой идеей! Эта толпа меня душит и давит! Я никогда еще так не мечтал умереть, как сейчас!»

«Ну и умирай!» - ответила салатовая – «Люда, пойдем!»

Они направились к лестнице.

«Куда вы? Подождите!»

От волнения Мэтр задел рукой вазочку и залил весь стол айскримом. Он в бешенстве глянул на Петю:

«Все из-за тебя, ледащий ты баран, обжора слабоумный!»

Петя сплюнул очередную порцию жмыха на блюдце:

«Что именно – из-за меня?»

- Из-за тебя ушла такая женщина!

- Эта уродка в лапше? Да у нее ноги кривые!

- Ноги, ноги! Зато какая верхняя часть!

- Верхняя часть? Лошадиная морда!

- Какая морда? И при чем тут морда?

- А что ты называешь верхней частью?

- Сам догадайся, батенька!

Догадавшись, что имел в виду Апостол, Петя, неожиданно для самого себя, рассмеялся с полным ртом вина. В залившем стол беловатом суфле появились красные лужицы. Мэтр, обезумев, побежал догонять гирлух, Омар же занялся высасыванием очередной апельсинной дольки.

К столу робко приблизилась новая парочка, на этот раз – разнополая. Петя сразу определил: салаги, восьмиклассники. Он – длинноногий, тощий, в синем свитере с круглым воротом. Она – коротышка, но тоже худая, в таком же свитере и круглых очках.

«У вас не занято?»

«Два места свободны».

Что там Апостол замешкался? Ясно ведь – ничего не обломится! Прошла пара минут.

Салажонок, смущенный тем, что Петя смотрит на него в упор, как будто изучая, решил попробовать установить с соседом по столу контакт и что-то сказал, ткнув пальцем в разлитое мороженое. Из-за громкой музыки Омар ни слова не расслышал, но кивнул.

Салажиха с улыбочкой, протирая толстые круглые стекла очков, сказала что-то вроде:

«Давайте мы все...»

Омар не понял, но ответил ей: «Не стоит».

А на вопрос: «Почему?» ответствовал: «Так будет лучше!», продолжая методично, медленно и тщательно высасывать апельсинные дольки, сплевывать жмых на ложечку и переправлять его в бокал из-под пунша – блюдечко было уже полно жмыхом до краев. Стрельнув у кого-то сигарету, салажонок закурил, почувствовал себя увереннее и хамским тоном позвал официантку:

«Эй, мамаша!»

Ах ты, сопля, подумал Петя без особой злобы, но с непонятной ему самому досадой,  сохраняя на лице улыбку, какая она тебе мамаша? Научись себя вести прилично, прежде чем идти с гирлой в кабак!

Салажонок заявил, как видно, обращаясь к Пете:

«Этой старушенции лет шестьдесят, не меньше!»

Петя спросил: «Она вам очень нравится?»

- Нет...почему?

- Ну, вы так внимательно смотрите на нее, просто глаз не сводите...»

Салажиха захихикала. Ее спутник снова заорал:  «Эй, мамаша!» и доверительно пояснил Омару:

«Рашен сервис!»

- Простите, а в Париже как обслуживают?

- При чем тут Париж?

- Да я подумал, вы сказали что-то по-французски...

Салажонок был непробиваем.

- Это я по-английски сказал, что у нас плохо обслуживают!

- А-а-а..Да-да, вы совершенно правы!

Официантка, подойдя к столу, схватилась за голову:
«Ой-ой-ой!  Кто же это стол загадил, молодые люди?»

«Извините» - сказал Петя – «Так уж получилось». Вот э фак!

Едва официантка отложила тряпку, салажонок возвестил:

«Дайте нам чего-нибудь покрепче, только побыстрее!»

Вот хам! Омар боролся с искушением спросить его, не из Сибири ли он прибыл, раз сразу требует чего-нибудь покрепче («ведь там, говорят, спирт восьмидесятиградусный пьют»), но сдержался.

Выпив «чего-нибудь покрепче», салажонок осмелился обнять салажиху за талию. Та зарделась, выпятив едва заметную грудь – не больше, чем у Дрозофилы.

«Не открывай наготы жены своей, ибо проклят будешь от бога!» - выдал салажонок, явно гордясь своей эрудицией. Подруга пожирала его сумасшедшими от любви глазами сквозь очки.

Однако, пора его приструнить, выродка, иначе такие дуры будут на него молиться, и не известно, в кого он превратится года через два...

Омар прервал монолог юного сердцееда:

«Простите, но в Писании сказано: Наготы жены БРАТА ТВОЕГО не открывай, это нагота брата твоего!»

Салажонок не дал себя смутить:

«Это в русском варианте! А у меня – перевод цитаты из английской библии!»

Вот пэдораз!

«Да что вы говорите? Это действительно так? Вы, наверно, только что прибыли из Загорска?»

Салажонок был по-прежнему непробиваем:

- А я живу не в Загорске.

- Как?! Разве вы не учитесь в Загорской семинарии?

«Нет» - салажонок пренебрежительно глянул на Петю – «а вы что, там учитесь?»

- Нет, к сожалению. Но там учится один мой приятель, его зовут Геннадий. Не слыхали?

- Представьте, не слыхал...А почему вы сказали: «к сожалению»?

Вот рыба-прилипала!

«Да потому, что мне приходится самому отпускать себе грехи!»

Салажиха лукаво склонила головку на плечо:

«У вас их, вероятно, много?»

Ну что, состроим маленькой гирлушке глазки?

«Грехов? Признаться, нет. Возможно, у меня есть единственная слабость: я слишком люблю апельсины. То есть, до такой степени, что ем даже эту кислятину, которую здесь ведь не зря подают, лишь посыпав ее предварительно сахарной пудрой. В любом случае, мы должны быть довольны тем, что имеем возможность в зимнее время есть апельсины, в то время как раньше это могли себе позволить только очень богатые люди».

Розочки расцвели на бледных салажихиных щеках.

«Это, конечно, верно...А как вы относитесь к проблемам секса?»

Ух ты! Какие переходы!

Петя нахмурился:

«Ну, знаете...Такая девушка, как вы, и вдруг...Нет, этого я от вас уж никак не ожидал!»

Салажонок облил Петю презрением.

«По теории Фрейда...» - начал он.

- Как? Как вы сказали?

- Я говорю, по теории Фрейда...

- Ах, Фрейда...Вы знаете, я что-то слышал об этом, но туманно как-то...по-моему, жил когда-то отец, который кастрировал своего сына за то, что тот изнасиловал своих мать и сестер – кажется, так?

Салажонок замкнулся в гордом молчании – что, мол, с дураком говорить? Зато салажиха приняла в Омаре самое дружеское участие и решила просветить его:

«Знаете, вы, в некотором роде, правы, но все гораздо сложнее…»

Петя перебил ее:

«Простите, что я ем, слушаю вас...но мне так нравятся апельсины!»

Она засмеялась:

«Ешьте-ешьте, мне это совсем не мешает...»

Салажата, сами того не понимая, развлекали Петю, как дрессированные обезьяны, пока не вернулся Апостол.

По-прежнему храня улыбку на лице, Омар думал о том, что вместе с Цезарем-Катоном ушел светлый отрезок его жизни – так тот ее скрашивал. Очень жалко бедного кота. Второго такого не будет...

«Ну как, глотнул свежего воздуха?» - спросил Петя мрачного Мэтра.

«Да, глотнул!» - Апостол выругался сквозь зубы – «До самого метро за ними гнался – и все-таки упустил! Такое вымя!»

- Ну, не беда! Других найдешь. А мне тут больше некогда засиживаться...дельце есть одно.

Он встал и церемонно поклонился:

«Мсье! Мадмуазель!»

Чмокнул салажихе ручку. Вот оно, молодое поколение!
«Позвольте на прощание прочесть вам стихотворение моего любимого поэта – имя его попробуйте-ка угадать!

Свет лампы - как свет свечи.
На стене - распятый Христос.
Помолчи, помолчи, помолчи -
Лишь бы голос тень не унес.

Видишь ли в решетке недель
Окровавленный лик богов?
Видишь ли в сплетеньи теней
Пять последних - к кресту шагов?

Видишь, как он идет в туман,
Как копье вонзается в грудь?
Ну и что, что вся жизнь - обман?
Ну и что, что неясен путь?

Он идет, а кругом - огни,
Грубый смех убийц и воров.
Но он знает, что путь к любви -
Путь страданий, крестов, костров...

Миллионы новых богов -
Пусть для вас это будет не вновь! -
Сменят тоги на рвань джинсов,
Сменят библию на любовь.

Задымится костров угар,
И придет наш последний день.
Под узорные песни гитар
Ляжет на стену наша тень.

А теперь прощайте!»

Последнее, что он увидел, были восторженные салажихины глаза.

           *          *          *

«Да-а» - бормотал Апостол – «когда меньше десятки в кармане, в кабак лучше не ходить...Что у тебя за дельце-то?»

«Погоди!»

Черноглазый по-прежнему стоял на своем прежнем месте. Пересилив себя, Омар подошел к нему и спросил:

«У вас не найдется двух копеек одной монетой?»

Улыбнувшись, Черноглазый полез в карман:

«Для вас – даже две!»

Он произнес те же самые слова, когда угощал меня осенью «Мальборо Лайтом» и мы со Светкой стояли у музыкального ящика тут же, в «Московском». Почему он все время липнет ко мне? Но это, в сущности, не важно. Главное – позвонить.

Петя набрал номер Галины Сергеевны.

Она даже заплакала в трубку.

«Ничего путного из тебя не выйдет! Ты, наверно, слишком высокого мнения о себе! А в семье вести себя не умеешь, ссоришься с учителями! Связался с какими-то грязными спекулянтами, с богемой! Я уже столько времени замужем – ты позвонил, чтобы меня помучить, да?»

- Я? Тебя помучить? Ты, Галочка, меня, можно сказать, соблазнила, боялась с работы вылететь за растление малолетних...

- Не смей этого говорить! Хорош малолетний...Почему ты не хочешь со мной просто дружить?

Петя чуть не бросил трубку на рычаг, но решил ради прикола притвориться вдруг совсем тупым лубом и спросил:

«А почему?»

- Потому что боишься обидеть замужнюю женщину! Надо тебя с какой-нибудь хорошей девочкой познакомить, я давно это говорила!

Омар засмеялся:

«Поедем-ка лучше в Загорск!»

Галочка всхлипнула:

«Ты же знаешь – я в положении...»

(Пете так хотелось спросить: «В каком?»!!!)

«И потом – зачем же в Загорск...»

Омар объяснил:

«Понимаешь, я же необразованный, глупый, и только при виде церквей не так остро ощущаю свою неполноценность...»

Галочка зарыдала в трубку:

«Будь хоть сейчас посерьезнее, прошу тебя! Приходи в гости к нам с Валерой»

(О господи, и здесь Валера!)

«Мы с ним будем тебе очень рады, я ведь рассказывала ему о тебе. Мы тебя выведем на правильную дорогу...»

Петя помолчал, как будто размышляя.

- Да нет, ты знаешь, я к вам не решусь прийти...

- Но почему же?

- Понимаешь, вы с ним такие ученые, умные люди, с вами я буду стесняться своего скудоумия...

Галина Сергеевна вышла из себя:

«Ты просто глупый, невоспитанный мальчишка! Тебе что, десять лет от роду? Ничего удивительного, что ты всегда одинок, если ты даже со мной ведешь себя так! Все твои друзья – как вспышки в темноте, они же тебя скоро бросят, вот увидишь, помяни мои слова!»

- Ты думаешь, мой лучший друг Апостол меня бросит?

- Твой друг Апостол – безмозглый дурак! Он обращался ко мне с грязными предложениями хотя, наверно, знал, что я замужем! Откуда он, кстати, узнал мой номер телефона?

Петя пропустил ее вопрос мимо ушей. Это он, по злобе или просто сдуру, дал Мэтру Галкин телефон и сам попросил Апостола нервировать ее провокационными звонками…

Может быть, все-таки бросить трубку? Эта женщина ругает моего лучшего фрэнда. Но нет, интересно, что она скажет дальше.

И он спросил:

«Ну, а мой друг Вальпургий?»

- Я слышала от тебя и о нем! Твой Пургий ведь и пальцем не пошевелил, когда тебя били в его квартире! А ты еще называешь этого труса своим другом! Нет, давай, правда, вместе выбираться из ямы! Я обещала тебе помочь, и сдержу свое слово! Брось своих пьяниц и грязных девиц, приходи к нам в гости, будем вместе пить чай и думать, как тебе помочь...»

Что за бред она несет? Люди поголовно крезанулись!

«Знаешь, я тут сочинил тебе стишок...»

- Какой еще стишок?

- А вот послушай:

Пусть меня источит триппер,
Если лжу скажу!
За твой косо вшитый зипер
И за свитер темно-серый
Я охотно Люциферу
Душу заложу!

- Какая глупость, пошлость и безвкусица! Так ты придешь к нам?

- Хорошо, приду. Уговорила...

Бросив трубку, он с досадою ударил по столу ладонью.

Ну, что же! Надолго запомнит Иран
Дорогу кровавую в Мазандеран!

         *          *           *

Для визита к Галине Сергеевне Петя надел свою старую застиранную кососоротку, рваные вельветовые трузера, из которых давно уже вырос и потому носил их носил только дома, и почтальонскую курточку, через плечо перекинул джинсовую сумку (последний писк моды – у Инжира одолжил, тот получил сумец с очередной партией клоуза от своих стейтсовых родичей), взял с собой Дракулу и Мэтра. Пришли по адресу – в огромный, прямо-таки «ухтовый» розоватый дом со множеством шпилей и башенок, вдоль фасада – сплошь полированный гранит и дикий камень. Пройдя мимо лифтерши с мордою бульдога, будто сошедшей с картины Глазунова, сверлившей их подозрительным взором, взмыли в лифте на шестой этаж.

Хозяйка с золотым крестиком на шее, в сиреневом парике, открыла дверь на звонок – и разинула рот, когда они ввалились в квартиру втроем – обросшие Омар и Мэтр и наголо остриженный Алёха Табуреткин в дымчатых очках.

Они уселись в буддийскую асану лотоса на пол гостиной молодоженов, среди фарфоровых статуэток и хрустальных вазочек. На них таращились онемевшие от изумления родственники счастливой четы молодоженов в синих блайзерах с серебряными и золотыми пуговицами, в бриллиантовых кольцах, замше, вельвете, бархате, платформах с красными каблуками...

Потом почтенная седая дама в кримпленовом брючном костюме изронило золотое слово:

«Что ж, все мы очень рады вашему приходу. Садитесь, пожалуйста, с нами за стол, будем пить чай».

Апостол чуть привстал:

«Вы меня, конечно, извините, но я не могу пить чай, пока мне кто-нибудь пипиську не надрочит».

«Я тоже!» - серьезным тоном сказал Дракула, кивая головой, как китайский болванчик, и показал клыки.

Все промолчали, но Омар заметил, что глаза Галины Сергеевны наполнились слезами, потекшими по ее щекам, размазывая грим. Кареглазый Валера, счастливый супруг, жгучий брюнет с идеально-прямым, как будто проведенным лазерным лучом, пробором и холеной бородой, в замшевом пиджаке цвета оленьей шкуры, белоснежной рубашке и шоповском шелковом галстуке, с толстым "роллексом" на волосатом запястье, сотрудник Гвишиани (о том, кто это, Петя до сих пор не имел ни малейшего понятия), весело блестя великолепными зубами, взирал на Петю сверху вниз. В его очах читались торжество и легкая насмешка.

Сели за стол – и тут началось!

"Не кажется ли вам, что наконец пришла пора экранизировать "Чуму" Камю"?

"Чему-чему? Комю-комю?" - переспросил, придуриваясь, Петя – "Простите, я предпочитая авторов с фамилией, оканчивающейся на –трахтенбаум. Вообще же, в свете последних достижений современной науки, представляется не подлежащим ни малейшему сомнению тот факт, что женщины в период овуляции более склонны к общению с представителями противоположного пола, чем обычно, поскольку инстинктивно жаждут оплодотворения".

Ковырнув в носу, Омар вытер сопливый мизинец о белую накрахмаленную скатерть и, обсасывая его, добавил:

"Эпизоотия в настоящее время приносит большой вред животноводству, тут факт неоспоримый. Правительство и общество в этом вопросе должны идти рука об руку!"

Но Чехова в этой компании интеллектуалов, по-видимому, никто не читал, потому что все сразу воззрились на Петю, выражая своими лицами живейший интерес.

Ишь, чертовы куклы! Что же никто не выставит молокососа вон? Только почтенная седая дама демонстративно отвернулась. Наверно, это Галкина свекровь. Думает, неюось: Посади свинью за стол – она и ноги на стол! А может, он не просто хам, а сумасшедший?

Примерно такие слова в свой адрес Петя слышал от собственной бабушки. Та, увидав плевок на полированном сидении стула, велела внуку его немедленно удалить. Тогда Петя сел на стул,поерзал по нему бэксайдом, встал и радостно воскликнул;
"Ап! Готово!"

- Как – готово!

- А так: сел – и встал!

Но тогда предки устроили ему грандиозную сцену. Скандал был дай боже. А эти расфуфыренные слизняки, похоже, ни на что не реагируют...

Галина Сергеевна начала кусать губы, потом поднялась из-за стола и, непроизвольно проведя по своему уже порядком налившемуся животу, который ее только уродовал, объявила:

"А сейчас я убью вас наповал!"

Добавав, обращаясь к Пете:

"Помоги мне, хорошо?"

На кухонном столе стоял фаянсовый поднос, полный тостиков, густо намазанных черной икрой. Загородив поднос спиной, Галочка взяла Петю за плечи:

"Что ты строишь из себя дурачка? Зачем ты ерничаешь? Что кому хочешь доказать?"

"Знаете, Галина Сергеевная, я слово «дурак» и разные производные от него слышал от вас чаще всякого другого, но все же скажу вам: это от душевного волнения. Я ведь свободно чувствую себя только в своей среде: с двоечниками, второгодниками, фарцовщиками, людьми искусства..."

Не отпуская Петиных плеч, Галка прижалась щекой к его застиранной косоворотке и хаплакала навзрыд. Он удивленно гладил ее фальшивые сиреневые волосы, перебирал их между пальцами.

"Опять мы с тобой объясняемся в кухне...Ну, кому эти слехы помогут? Ты, значит, просто играла со мной, как кошка с мышкой?"

- Нет... Я хотела...

= Ну, как ты выйдешь к гостям с красными глазами? Я ведь не плачу, хотя у меня умер любимый кот...

Но это ее совершенно не тронуло. Она только посмотрела на него снизу вверх, сквозь слезы, на секунду отняв лицо от Петиной косоворотки, промокшей на груди насквозь, испачканной дефицитной косметикой и губной помадой. Интересно, правда ли женщина в среднем съедает за свою жизнь до трех килограммов помады?

"Как ты можешь...сравнивать...такие вещи...дурачок..." - и снова залилась слезами. Говорят, беременность способствует пласкивости, хотя, кто знает...

"Не плачь," - говорил Петя, глядя поверх ее головы – "будут у вас дети, будет машина, дача, ты никогда не состаришься и не умрешь..."

В кухню заглянул Валера.

"Галинька, ты заставляешь всех нас ждать обещанного сюрприза!"

Галинька!

Она сразу шарахнулась от Пети.

Омар поклонился Валере в пояс:

"Спаси тя бог за хлеб, за соль, боярин! Да только мне с людишками моими, к огромному прискорбию, пора!"

"Мне тоже кажется, что вам пора уходить," - ответил Валера – "иначе, боюсь, придется вызывать милицию. До свидания, и не забудьте, пожалуйста, взять с собой ваших глубокоуважаемых друзей" - он указал в сторону гостиной, где Дракула, взгромоздившись на стол, пил заварку прямо из чайника голландского королевского фарфора.

Седая почтенная дама в кримплене уже собиралась крикнуть: "Вон!" и распахнуть между малолетними хулиганами дверь, но, увидев, что в гостиной снова появился этот несносный Каверин, по чьему знаку оба наглеца вытянулись в струнку, успокоилась и проворковала:

"Вы уже уходите? Почему же так рано?"

"Все дело в том," - пояснил ей любезно Петя – "что я не ем черной икры. Она, знаете ли разрушает печень, приводит к невнятности речи и сращиванию бровей. Так что задерживаться у вас нам больше незачем – мы ведь все остальное съели. Позвольте откланяться!"

Гости, нарочито вежливо прощаясь с Петей, смотрели на него, не скрывая злорадства.

Галина Сергеевна, крепко обнятая Валерой за плечи, молча стояла в прихожей, потупив глаза, и со страхом ждала, что Омар хоть на пороге обернется. Но этого не произошло. И она успокоилась, как только за ним захлопнулась входная дверь.

"Вот свиньи!" - резюмировал Апостол, когда она оказались на лестничной клетке – "Скромное обаяние буржуазии! Вот э фак! Но ты, Пит, не горюй, херня! Наплюй на этого задрота! Поехали со мной на сейшен – Машка приглашает, Дрозофила! Едем, а?"

- Подумать надо...

- Думай-думай, голова - жопа трещину дала! Только рожай быстрее, ради бога!

"Нет," - наконец ответил Петя – "к ней я все же не поеду. Не спрашивай, почему!"

"Как же это, фрэнд?" - раздосадованный Мэтр звонко хлопнул себя по колену – "А я уже гирлов нам подписал! Рандеву назначил на стоянке такси...Дракула, тебя это не касается, можешь катиться домой!"

"Ладно, Андрюшенька!» - зловеще сказал Табуреткин – «Я тебе это припомню...Гудбай, Пит!"

"Катись-катись, чудовище стриженое! Гоу хоум! Пит, неужели ты бросишь меня одного?"

"Брось, Энди!" - смягчился Омар – "Повторяю, к Дрозофиле я поехать не могу, но, так уж и быть, провожу тебя до стоянки. Чир ап, май фрэнд!.."

Этим промозглым вечером было сыро и холодно, грязный снег липнул к подошвам. Мэтр, начавший смутно догадываться, что с фрэндом что-то не так, как всегда, с тревогой заглядывал Пете в лицо.

"Клевый пипл приедет" - соблазнял он Омара – "Паня будет, Оклахома, Поль, Калякин, Вал, Аксён, Вэл, Додик, Фикус, Диверсант, Былинкин, Аризона, Скоморох, Фашист, Тушкан..."

"Передавай им всем привет" - ответил Петя равнодушно.

- Поль теперь носится с гирлой одной из Питера, Настенькой звать...

- Настеньку я знаю. Ей тоже от меня привет передавай!

"Да что с тобой сегодня, фрэнд?!" - вскричал Апостол - "Ты вроде и не пил ничего! Поедешь домой и спать завалишься, что ли?"

"Да, спать. Я сегодня ужасно устал".

Подошли апостольские бабы – одна в капюшоне, другая в седом парике.

«Ну, что? Даже теперь не поедешь?» - Мэтр подхватил гирлушек под руки – «Даже в обществе таких прелестных женщин?»

Женщины польщенно засмеялись.

Улыбка чуть тронула губы Омара.

«И теперь не поеду, уж ты извини...»

Опустив лохматую башку, Апостол озадаченно чесал в затылке. Гирлы переминались с ноги на ногу, будто хотели по малой нужде. Одетые слишком легко, не по погоде, они явно мерзли на холодном ветру. Тут и такси подкатило.

«Шеф!» - подбегая, крикнул Апостол водиле – «Подбросишь до Чучела? (памятника Карлу Марксу работы скульптора Кербеля на проспекте Маркса – В.А., А.Ш.) Да? Мочалки, все клево! Полезай в мотор!»

Пока мочалки влезали в мотор, Мэтр еще раз повернулся к Пете:
«Может, скажешь мне хоть что-нибудь на прощание?»
Петя вскинул плечи вверх:

«Да что ты, баба? Но, если хочешь, прочту тебе кое-что из Омара Хайяма – я его в последнее время что-то очень полюбил:

Не станет нас – а миру хоть бы что!
Исчезнет след – а миру хоть бы что!
Нас не было, а он сиял – и будет!
Исчезнем мы – а миру хоть бы что!

А теперь уезжай! Желаю массу кайфа!»

Омару было очень тяжело прощаться – все-таки Апостол был его лучшим другом, после Цезаря.

В это время Светка, шедшая домой от Сыроежкина, встретилась с урлой у подворотни собственного дома. «Тринадцатая!» - сказал один из урлаганов при виде Белой Лилии. Затащив Светлану в подворотню, они принялись деловито резать ей вены.

Был час ночи. Омар шел по пустым холодным переулкам. За ним гналась тень Черноглазого, хотя шагов того не было слышно. Омар отчетливо различал ее в мертвенном свете подвешенных к проводам ртутных ламп. Тень жила, шевелилась, беззвучно дышала, пульсировала. Удивительно подходила эта зловещая черная тень к кладбищенскому, концлагерному освещению!

Что это? Глухою ночью снег хрустит под ногами. Откуда-то, очень издалека, доносится шум поезда, а здесь – мертвая тишина.

Два черных угля глаз жгут и буравят спину Пети. Он медленно поворачивает голову, чтобы поймать их взгляд – и не видит ничего. Но чувствует присутствие Черноглазого, его дыхание над самым своим ухом, запах дымка от сигарильи...И понемногу им овладевает страх.

Выйдя на освещенную ртутным фонарем площадь перед булочной, Петя невольно замедлил шаг. Ему почудилось, что где-то впереди мелькнула и метнулась к стене здания темная фигура. Но колебался он не более секунды, и решительно пошел во мрак переулка. Торопливые шаги – кто-то идет ему навстречу. Выйдя на освещенную сторону, Петя узнал, вроде бы, Рыжего Саньку. Тот стоял, сунув руки в карманы, и поджидал его, не трогаясь с места. Когда Петя поравнялся с ним, он шагнул вперед:

«Деньги есть?»

Омар остановился. Промелькнула мысль: сказать ему, что я знаю Кузеева? Может, он сам вспомнить ту нашу встречу в винном отделе? Да нет, не стоит, все равно…И вообще, нечего с таким сокровищем разговаривать...

«У тебя что, язык отсох? Дай рупь, говорю!»

Ну, вот и все, подумал Петя. Сейчас я его ударю, а он и те, что прячутся вокруг, во мраке, накинутся на меня и...собственно, я этого ведь и хотел...Надоело все хуже горькой редьки...

Но леденящий душу страх сковал все его движения. Да, как ни стыдно было Омару самому в этом признаться, он боялся эту урлу самым настоящим, животным страхом... О том, чтобы хоть попытаться защитить себя, не могло быть и речи – сразу в памяти возник тяжелый, пудовый Валерин кулак. Валера – везде это имя...

«Да откуда у него рупь?» - сказал кто-то подошедший и невидимый в темноте – «Опарыш хиповый, его мать! Брось его, Саньк!»

И тут Петя – какой стыд! -, пригнувшись, кинулся бежать. На бегу он успел заметить, как Санька Рыжий метнулся в его сторону с криком: "У-у-у!" - решил попугать салабона. Петя шарахнулся в сторону и, оглядываясь, побежал дальше. Он бежал до тех пор, пока не закололо в боку и ноги сами собой не подкосились. Опершись оо облезлую стену, Омар с трудом отдышался. Вокруг опять царила тишина – никто, естественно, не думал гнаться за испуганным Кавериным, ему это только почудилось с перепугу.

В носу хлюпали сопли. Петя вытирал их рукавом. Всхлипывая от лютой злобы, смешанной с презрением к себе, он шарил в карманах в поисках носового платка, но тот так и не нашелся.

Напротив Пети мерцал красный фонарик на сторожевой будке перед каким-то погруженным в темноту особняком. Перейдя улицу, Петя разглядел на стене рядом с будкой доски с непонятными надписями. Не в состоянии унять нервную дрожь в коленях, он для успокоения громко харкнул в урну на краю тротуара и, харкнув, заплакал уже совсем по-детски, в полный голос. Потом вытер глаза грязным кулаком и с размаху ударил по урне ногой. Урна подпрыгнула и, теряя крышку, ударилась в будку, как в барабан. Сразу же красный фонарик часто замигал и раздался назойливый, долгий звонок.

Не дожидаясь дальнейших последствий, Петя Каверин пустился бежать вдоль по улице, на этот раз явственно слыша за собою свист, шум и топот погони. Нырнув в боковой переулок, он, утопая по колена в грязных сугробах, достиг полуразрушенного дома с темными провалами окон, забежал в подъезд и, ничего не соображая, понесся вверх по лестнице. Под ним провалилась ступенька, но Петя успел схватиться за перила лестницы и повис над зияющим пролетом в полной темноте. Спасибо почтальонской курточке, в кожухе он бы так не смог...Сверху тихо сыпалась какая-то штукатурка. Погоня прошла стороной...

Осторожно подтянувшись, Петя взобрался на следующую ступеньку и добрел до двери на чердак, забитый наглухо досками. До наступления рассвета выходить на улицу было бессмысленно, да и небезопасно – он порешил здесь и заночевать. Спать на каменном полу не ахти как приятно, и Петя решил коротать ночь, сидя и прислонившись спиной к забитой чердачной двери.

Ах, умру от тоски,
Не снимая носки,
И никто не поставит
Мне надгробной доски.
Ни к чему димедрол,
Ни к чему алкогол.
Я ведь кто - вурдалак!
Мне б осиновый кол!
У меня нет друзей
Ни промежду людей
И ни даже среди
Этих харь - упырей.
Для людей я злодей,
Для вампиров - дурак.
Я ни тот, ни другой -
Я простой вурдалак.
Мне б не кровушку пить -
Мне бы девку любить,
Да корову свою
Отрубями кормить.
Мне б цветы собирать,
Пить росу на бегу,
Мне б с детьми поиграть
На зеленом лугу,
А не шастать в ночи,
Где хохочут сычи
И никто не услышит -
Кричи-не кричи!

Было очень зябко, руки и ноги сводило холодом. Временами Петя начинал клевать носом и, просыпался, лишь уронив голову на руки. Он все время переползал с места на место, устраиваясь поудобнее, и, чтобы скорее заснуть, выдумал себе для этого занятие. Доставая из кармана обертки от гама, сворачивал их в восемь раз, а потом рвал на возможно более мелкие кусочки. На пятнадцатой обертке Цезарь, мягко прыгнув Омару на грудь, обнял его мягкой лапкой за шею, утопил мордочку у него в кашне и сладко, взахлеб замурлыкал. Потом глаза у Пети стали слипаться, сам собой открылся рот, голова склонилась на плечо. Почтальонская курточка стала кожаной шубой, по жилам разлилось тепло – и вот Омар уже сидит у пьедестала памятника серому человеку со скипетром, рядом с Черноглазым, интересным, веселым мужчиной, понимающим толк в сигарильях, и девушкой с пепельными волосами и янтарными глазами – совсем не той Светланой – Белой Лилией -. Которая зябла от холода в снежные зимы. А на коленях у него сидит Катон, закрутивший усы, и вовсе не грусть написана у него на морде, а блаженство. Омар Хайям кивает белою чалмой, журчит фонтан, вокруг сидят Апостол, Настенька, Вальпургий, Дрозофила, Алик, Дог, Старик, Лариса, Оклахома, Крис, Царевна Лесбияна, Листвоеб, Девчонка с грязной попкой, Эмбрион, Поль, Мараита, Камилавкин, блудный сын, Горыныч, Деловар,  ЮТ,  и многие другие, кайфуют на весеннем солнышке, в сандалиях на босу ногу, кочумеют, пьют какао и едят бананы, и никто их геркулесовую кашу есть не заставляет. Попугай по имени Порций сидит у памятника на плече и тоже улыбается.

Как хорошо! Наконец-то можно будет согреться!

Петя проснулся от страшного холода. За оконным проемом было уже светло. Омар увидел, что всю ночь провел на лестничной площадке, повисшей в воздухе на ржавых прутьях арматуры. Посмотрел на котлы – половина восьмого. Зажмурил вновь глаза – но сон не желал возвращаться. Пора было идти домой, и Петя со вздохом сожаления покинул свой ночной приют.

Он вышел на улицу в восемь часов утра по московскому времени. В тот день в столице и ее окрестностях была переменная облачность, ветер северо-западный, умеренный, местами снег, температура минус семь-минус одиннадцать градусов.


КОНЕЦ      
   

 





 













 


RLD

ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ ВАЛЬПУРГИЯ ШАХМЕДУЗОВА

Поистине, не устаешь удивляться избирательности человеческой памяти... С этой мыслью мы решились опубликовать очередную часть обширного литературного наследия нашего безвременно ушедшего одноклассника, друга и собрата по перу, предпочитавшего выступать на литературной ниве под звучным псевдонимом "Вальпургий Шахмедузов". Одержимый похотью писательства (как сказал бы Иван Алексеевич Бунин) с самых юных лет, он в этом отношении, как и во многих других, выделялся из рядов своих сверстников и одноклассников, хотя почти что все из нас, подобно ему, посвящали с младых ногтей немалую долю своего досуга самому странному изо всех человеческих дел, называемом явно еще юношеском произведении под странным названием "Сломанное ухо", которому сау писанием (используя выражение того же И.А. Бунина), достигнув немалых, для своего возраста, высот на ниве российской изящной словесности. Хотим сразу оговориться, что на сей раз речь идет о незрелом, очень неровно написанном, изобилующим лакунами,м автор дал несколько загадочный подзаголовок "Роман с ключом". Поразмыслив, мы сочли за благо опубликовать роман таким, каким нашли его рукопись на чердаке дачи нашего друга в подмосковном Абрамцево, в качестве своеобразного беллетризованного исторического документа, отражающего, пусть в довольно причудливой форме, реальность навсегда ушедшей совковой среды конца 60-х-начала 70-х годов ХХ века - времен сплошного дефицита, духовного голода и длиннющих очередей за самыми необходимыми товарами, когда средний московский житель был одет хуже (хотя и чище) нынешнего среднего московского бомжа - среды, в которой обитали и мы.

Одноклассники, друзья и душеприказчики покойного
Вольфганг Акунов и Александр Шавердян


СЛОМАННОЕ УХО

(Роман с ключом)

Как поцелуй, звонкa строка.
Выводит за-полночь рука.
И любит каждая старуха
Героев "Сломанного уха"

Алексей Поляковский

Эту книгу написал человек, которому пришлось выдержать за три года множество сцен из-за того, что он пил пиво, поздно возвращался домой и не хотел стричься. Поэтому алкогольные напитки различной крепости, шатание по ночным московским улицам и длинные волосы, вполне естественно, обрели в его глазах сладость всякого запретного плода. В самом деле - если бы родители не превращали каждую из этих вполне невинных слабостей в страшный порок и признак развращенности натуры, он, может быть, с возрастом перестал бы придавать им значение, начал аккуратно посещать "Чародейку" и пить там кофе с булочками, сидя за столиком на втором этаже и красуясь набриллиантиненным начесом, вместо того, чтобы откупоривать грязные пивные бутылки о скамейку сада "Аквариум". Но он вырос в семье, где сложились особые условия и царил непререкаемый культ старших. Отец и мать (именно в этом порядке) свято почитали память своих покойных родителей и требовали точно такого же почитания и от своего собственного сына. Они не могли понять, что он по-своему любит их, но не может выражать свою привязанность к родителям в той же форме, в какой ее выражали полвека назад, что времена давно переменились. Они считали своего единственного сына бездушным, бессердечным человеком, забывшим, что он происходит из семьи потомственных интеллигентов, и подражающим английским подонка и бездомным неграм (любимое выражение отца). Они заставляли сына носить рубашку с галстуком - он предпочитал водолазку. Когда его волосы казались им чересчур сальными, они требовали от него помыть голову. Но после ванны его прическа становилась огромной, как у Анджелы Дэвис, и бедняге приходилось выслушивать нотации, что даже неандерталец постыдился бы носить такую гриву. Когда сын надевал свой джинсовый костюм, купленный у мелкого фарцовщика на скопленные карманные и обеденные деньги, родители поднимали его на смех, говоря, что это слесарская роба, а, услышав, что сие сына не волнует, говорили? "Ну что же, ходи оборванцем!"

Петя не мог понять, почему, по мнению родителей, человек, который носит бороду, усы и волосы, падающие на воротник, или очки с цветными стеклами, непременно должен быть бездельником, сутенером или гомосексуалистом. "Или французом" - добавлял отец, в чьих устах слово "француз" было ругательством, все французские моды - модами борделей, все француженки - уродинами и шлюхами, а все их песни - хриплым карканьем ворон. Отец был 1915 года рождения и твердо знал, что к чему.

Петя не относился к числу особо пламенных поклонником бит-музыки, хотя у него было несколько любимых хитов, как правило, из классики - "Хэй, Джуд", например, или "Смоук он зэ вотэр". Он не держал дома большой фонотеки - четыре кассеты по пятьсот метров с четырьмя дорожками каждая - вот и все, чем он располагал (денег на диски у него не было). Когда к нему приходил кто-либо из знакомых (что, правда, случалось довольно редко, потому что в доме у Пети царил сухой закон), он включал магнитофон и беседовал с другом под звуки музыки, выбирая песни в зависимости от настроения. Петя плохо знал английский, хотя и учился в английской спецшколе, но даже никогда не стремился вслушиваться в смысл того, что пели "битлы", "роллинги", "Дип Пёпл" или "Юрайя Хип". Родители же с пренебрежением относились к биту, считая его "городским шумом и дикарскими воплями". А между тем, Петя очень любил Моцарта и вообще музыку XVIII века, века скрипок и клавесина. В душе у него все пело, когда он слушал концерты Вивальди или симфонии Христиана Баха. Он чувствовал себя чем-то связанным с ними, в чем-то причастным тому казавшемуся ему столь блестящим времени учтивых и отважных кавалеров в напудренных париках, дам-чаровниц с фарфоровым румянцем, с мушками на щечках, времени брабантских кружев и обнаженных шпаг...

Я пишу все это не для того, чтобы сказать: Петя жаловался небу на своих родителей или: между ними образовалась непреодолимая пропасть. Никакой пропасти не было, временами они были очень нежны друг к другу, и взгляды их на многие вопросы (почти во всем, что не касалось внешности, спиртных напитков, музыки и никотина) совпадали. Петю никогда не ограничивали в выборе книг для чтения. Вся домашняя библиотека была к его услугам с самого раннего детства (он научился читать в возрасте четырех лет, когда жил в течение года под Тарусой, на берегу Оки, в "лесной школе", а говоря точнее - "лесном детском саду" Художественного Фонда).
 
Петин отец, сам в совершенстве владевший английским и немецким, очень любил покупать книги. Он написал на полях "Трех товарищей": Еs waren eigentlich fuenf Kameraden - ich moechte der sechste sein!" (Товарищей, вообще-то, было пятеро - и я хотел бы быть шестым!). Прочтя впервые эту сделанную отцовской рукой пометку на полях, Петя поразился и подумал, как бы выглядел его отец с перстнем на пальце, в белоснежной рубашке с шотландским галстуком и в швейцарском костюме, в компании Робби, Готфрида, Отто и Пат за стойкой прокуренного бара. Но он был согласен с отцом в том, что это - лучшая книга нашего столетия.

И ведь только благодаря отцу Петя мог читать в подлиннике "Фиесту", "Иметь и не иметь", "За рекой, в тени деревьев", "Прощай, оружие", "Праздник, который всегда с тобой", "Старик и море". Как многие из своих сверстников, о вырос на Ремарке и Хемингуэе, и ему было больно слышать, что отец называет последнего "старым пьяницей".

Поневоле приходилось вести двойную жизнь: говорить, что идешь к товарищу делать уроки, а вместо этого ехать на флэт. Заедать бухло чуинггамом, тратя на последний свои карманные деньги (чего не сделаешь ряди конспирации). В конце концов, Петя, однако, перестал это делать и, несмотря на серию скандалов, добился своего: ему было дозволено пить дома под присмотром родителей. То, что другим доставалось само собой, Петя вырывал для себя с мясом, ногтями и зубами. Он сам боролся за свою свободу. И вот, добившись ее в малом, решил, что весь мир теперь принадлежит ему и его соратникам. Петя не причислял, подобно многим дурачкам, к своим соратникам всех, кто носит волосы до плеч и паршивые джинсы. Он искал настоящих товарищей, как у Ремарка - "людей потерянного поколения". В школе было душно, как в казарме: на все запреты, не выйди, не покури, носи форму, гуляй парами, девочкам волосы по плечам не распускать, юбок выше колен не носить, в брюках на школьный вечер не приходить - он буквально задыхался. Находил утешение в болтовне - в ущерб учебе, как и все его одноклассники. Класс считался в школе самым развитым и самым неуспевающим. Никто не думал об учебе - все мечтали шляться по кафе, а потом, ближе к лету, накопить манюхи и отправиться пешком в Троице-Сергиеву Лавру, а еще лучше - в Казахстан. Основать там колонию - и хиповать. Дети очень смутно представляли себе жизнь настоящих хиппи - или, как они говорили в шутку, "гуппи" - и думали, что она заключается в валянии на травке в Коломенском и сидении на ступеньках эскалатора в метро. Но это было здорово, весело - никаких забот! Кого интересует вода, бесконечно текущая в бассейн по двум трубам? То ли дело прошвырнуться по Броду, заглянуть в бар "Лиры", в кафе "Космос" или в "Северок" (настолько облюбованный "ночными бабочками", что клевый пипл даже сочинил о нем двустишие:

Посещаешь "Северок" -
Получаешь трипперок!)

и, выслушав заявление полной блондинки в белом фартуке, что таким молокососам еще рано пить коктейли, получить свой вожделенный бокал и погрузить соломинку в рубиновую жидкость.

Будущее? Кого оно интересует? Дураки зубрят, конечно, но их мало. Повторяют, словно попугаи, все, что слышат от учителей - нет, чтобы поспорить хоть немножко! А мы подадимся в кабак, будем там пить сладкий пуншик! Подайте-ка нам, Саня-Ваня, и того и этого! Как приятно было думать так, сидя в душном классе и потея под мышиным школьным пиджаком!

Пришло время - и он разочаровался во всех идеалах своей юности. Но все равно - как приятно было вспоминать то время, когда еще совсем зеленые, шестнадцати- или пятнадцатилетние ребятки (еще без паспорта, то есть вообще не человек!), совершенно не знавшие жизни, храбро пытались эту жизнь завоевать!

И он решил написать эту книгу. Ему просто показалось, что она может оказаться интересной с бытописательской точки зрения. К тому же хотелось лишний раз освежить в памяти былое. Он довольно долго работал над ней; переписывая кое-какие части по нескольку раз и оставляя другие без изменения. Своей главной задачей в плане редактирования он ставил стянуть начало и конец повествования, между которыми лежали два года жизни, за которые взгляды Пети претерпели немалые изменения. Кстати, автор и Петя - личности отнюдь не тождественные. Если так может показаться читателю на первых порах то на протяжении развития сюжета, от страницы к странице этой правдивой книги, они все больше отдаляются друг от друга, и в последних главах автор, совершенно отделившись от своего героя Пети, смотрит на него как бы со стороны.

Автора могут упрекнуть в том, что все образы, за исключением разве что главного героя, очерчены слабо или только намечены. Что ж, он писал не картину времени и нравов, его интересует только личность главного героя, и на остальных действующих лиц он смотрит Петиными глазами (а Петя часто находится в состоянии алкогольного опьянения - где уж тут подробно разрабатывать образы!). Речь героев может показаться читателю бедной, мало содержательной и перенасыщенной похабным слэнгом. Но слэнг является таким же неотъемлемым признаком "молодежной культуры", "субкультуры" или, если угодно, "контркультуры", как лохмы до плеч, джинсы и крестик (все равно, какой) на шее, а многие из людей, с которыми общался Петя по ходу действия романа, по своему умственному развитию весьма недалеко ушли от обезьяны, так что их речь соответствует их интеллектуальному уровню. Всем сомневающимся в этом можно предложить ходить почаще вечерами в "Московское" и прислушиваться повнимательнее к разговорам, которые ведутся там за столиками. Они очень скоро убедятся в правильности речевых характеристик героев романа (или повести, как кому будет угодно).

Многие из описанных в книге сцен, особенно сексуальных, могут показаться похожими на бред. Но Петя давно уже перестал отличать настоящее или реальное от вымышленного или воображаемого. Он нездоров, в чем отдает себе отчет, и все воспринимает соответственно. Приступы страха, терзающие его время от времени - удел не только этого вымышленного десятиклассника. Он не верит в Бога, но жизнь без Бога кажется ему абсурдной и невозможной - поэтому он и выдумывает себе потусторонний мир, страх перед который он старается заглушить алкоголем (не будучи, по молодости лет, знаком с изречением сэра Уинстона Черчилля: "Реальность - это кошмар, вызванный недостатком в крови алкоголя"). Но он находится в непосредственной целостности как с этим потусторонним миром (ведь это - мир его души), так и с миром реальным, бытие в котором он переживает. Зачем он на Земле, что он должен делать и куда идет - всего этого Петя еще не знает. Кое-где в романе встречаются философские потуги. Если читатель найдет их слишком жалкими, то может с легким сердцем пропустить - что нам, собственно говоря, в философии?

Роман Пети с Галиной Сергеевной вымышлен от начала до конца. Но это - мечта, продукт мира идеального, потустороннего, а для Пети это все равно что реально происходящее. Галина Сергеевна и Белая Лилия - это все девушки и женщины, которых встречал автор на своем жизненном пути, и те, кого ему встретить не довелось, поскольку они умерли задолго до его рождения или еще не родились; это = любовь, верность, правда, искусство, разум, что угодно, но скорее и прежде всего - все-таки любовь.

Все совпадения имен, фамилий, характеров, действующих лиц и событий, описанных в романе, с реальными, случайны.

И, наконец, сакраментальный вопрос: почему роман называется "Сломанное ухо"?

Черт его знает! Почему Владимир Маяковский назвал свою пьесу "Баня" (это, конечно, просто пример, у меня и в мыслях не было пытаться проводить какие бы то ни было параллели)? Станислав Лем не мог объяснить, что такое "сепульки".

У Эрнеста Хемингуэя лишь в одном месте упоминается фраза умирающего генерала: "Мы отдохнем за рекой, в тени деревьев" - и, однако, ее последняя часть дала название одному из его лучших романов.

У меня тоже упоминается в одном месте маленькая деталь: сломанное ухо деревянного идола Бафомета. Так пусть эта деталь даст название всей повести.

Кстати говоря, образы Порция и Бафомета введены не в качестве каких-то символов, а просто чтобы было интереснее читать.

В довершение ко всему необходимо сообщить, что автор, в отличие от своего героя Пети Каверина, был в его возрасте не разбитым, эмоционально расстроенным, отчаявшимся пессимистом-алкоголиком, а здоровым (вес - восемьдесят килограммов) человеком с лицом, годившимся для рекламы детского толокна. У него были "классические" синие узкие джинсы "Ли", джинсовая куртка фирмы "Ливайс" (которую огромное большинство "системных", "подсистемных" и "околосистемных" мэнов и гирлов именовали на своем слэнге "Леви Страус"), оранжевые боты на молниях, две пары махровых носков (красные и желтые), серый свитер грубой шерсти, подаренный когда-то бабушкой образок Тихона Задонского и кожаное пальто.

Тихон Задонский нравился ему своей фразой: "Пройдет плохое, пройдет и хорошее - все пройдет".

Был у него любимый сиамский кот с когтями, как сабли, и магнитофон "Юпитер-201-стерео" с воробышком на крышке. Он редко мыл голову и обожал читать, подолгу лежа в ванной, доверху наполненной горячей водой,  или лежа на диване, покуривая сигарету, под приглушенные звуки "Бэнд он зе ран".

Не умел играть ни на каком музыкальном инструменте, о чем очень сожалел. Обладал крепким сном и отменным пищеварением,  очень любил каперсы, маринованные грибы, зернистую икру и копченую осетрину. Пива пил на спор десять бутылок подряд. И никогда не думал убегать из дому.

ПРОЛОГ

В одном холодном северном городе жила-была маленькая девочка с пепельными волосами. Звали ее Парадигмочка. И пока она была маленькой, ее любили и мальчики и девочки. А когда она стала подрастать, девочки, до этого мирно игравшие с нею в песочек, вдруг возненавидели ее, а мальчики полюбили еще больше.

У девочки было двое друзей - бумажный попугай по имени Порций и ма-а-ленький деревянный идол Бафомет со сломанным ухом. Он не умел говорить, не в пример Порцию, но здорово свистел. А попугай понимал язык свиста и научил ему Парадигмочку. Когда она подросла, ее стали звать Голубою Кувшинкой, в двенадцать лет - Зеленой Струйкой, а в четырнадцать все звали ее Белою Лилией.

Она помнила, что не всегда жила в холодном северном городе. А вечерами, когда родители уходили из темной квартиры, она зажигала бра, и Порций, шурша бумажными перьями, рассказывал Парадигмочке, какой маленькой, хорошенькой и смуглой она была до рождения. Парадигмочка сидела под большой капустной пальмой, нежась в солнечных лучах. А попугай, тогда еще молодой и настоящий, сновал по стволу пальмы вверх и вниз, щелкая своим желтым клювом.

Вдруг в небе зашумели крылья и стая белых аистов опустилась на капустную пальму.

"Кто это?" - спросила девочка (она еще никогда не видела таких красивых птиц).

И попугай ответил:

"Не пугайся. Это аисты. Они прилетели за девочкой, которой пора появиться на свет".

"За мной?" - спросила Парадигмочка, и сердечко ее забилось сильнее в ожидании чего-то нового, неизвестного и, может быть, страшного.

"Нет, пока не за тобой" - ответил Порций, чистя перышки.

"Ты еще должна немножко подрасти. Они прилетели за Анджелой - ты ведь ее знаешь?"

И Парадигмочка увидела, как аисты своими длинными красными клювами завернули ее подружку, шоколадную Анджелу с черными курчавыми волосами, красными пухлыми губками и светлыми ладошками, в белоснежные пеленки, обвязали ее розовой ленточкой и взмыли с нею в небо. Анджела засмеялась - белые зубки так и сверкнули - и закричала: "До свиданья!" и фиалкам на лугу, и капустным пальмам, и оленятам с розовыми носиками, и белочкам, и маленькому белому слоненку, и своей смуглокожей подружке.

"До свиданья, Анджела!" - закричала Парадигмочка и помазала ей ручкой, глядя вслед аистам, пока те не исчезли за белой тучкой. Ей даже стало на минутку грустно, и впервые слезы выступили у нее на глазах.

Но к ней подскочила рыжая белочка с белой грудкой, обняла ее и утерла ей слезки.

"Не надо плакать!" - шепнула она на ушко смуглой девочке - "Ведь вы не навсегда расстались. Вы обязательно когда-нибудь свидитесь снова, вот увидишь!"

Ее утешали и стрекозы с прозрачными слюдяными крылышками, и золотые пчелки, и кролики с добрыми глазами, и морские свинки. Все играли с ней, валялись на мхе и мягкой зеленой травке. И Парадигмочка опять развеселилась. Порций рассказал ей, как трудно приходится аистам, как в дождь и холод они прикрывают крыльями младенцев, согревая их своим телом.

"А откуда аисты знают, куда им надо нести маленьких девочек?" - болтая ножками, спросила Парадигмочка, сидевшая на ветке дерева.

"Это им говорит Черноглазый" = сказал попугай.

"Черноглазый? А кто он такой?"

И как будто в ответ на ее слова на лужайке, с букетиком фиалок в руках, появился молодой черноглазый мужчина в розовой рубашке с серебряными запонками в форме совиных головок, черных брюках с широким ремнем и лакированных сапогах. Он потрепал по хоботу белого слоненка (тот громко затрубил от удовольствия), покормил с ладони хлебными крошками птичек с голубыми перьями. Рыжая белочка прыгнула ему на плечо.

"Здравствуй, Светлана!"

Черноглазый рассмеялся, взял Парадигмочку на ручки и поцеловал.

"Какая ты у нас большая! Скоро придется расстаться, ничего не поделаешь! Но перед этим я хочу тебя кое с кем познакомить".

На берегу голубого озера сидел маленький мальчик и, наклоняясь к воде, играл с золотыми рыбками.

"Вот он, твой деревянный идол!" - сказал Черноглазый.

"Как?" - удивилась девочка - "ведь он же настоящий!"

"Это только потому, что он понравился тебе" - ответил черноглазый.

Мальчик, которому она подала руку, посмотрев ей в глаза, не мог оторваться (так она ему понравилась).

Но вот опять прилетели белые аисты. Один из них подхватил Парадигмочку и отнес ее в холодный северный каменный город, влетел на шестой этаж большого сиреневого дома и положил Парадигмочку в постельку.

Ах, что они наделали, эти аисты! Она больше не могла здесь жить. Здесь были такие холодные, белые зимы, что кожа ее сделалась бледной и стыла в жилах кровь.


              *              *               *

Промозглым сентябрьским вечером Петя Каверин взял тазик, служивший его коту Катону стульчаком, и вышел во двор набрать свежего песку. Царила кромешная тьма. С затона Москвы-реки тянуло холодом. Найдя почти на ощупь песочнику, в которой по утрам копошились цветы жизни, он со скрежетом зачерпнул в тазик холодного, влажного песка. Петя торопился. Район, в котором он жил, пользовался дурной славой рассадника преступности. Можно было запросто получить по фэйсу в течение всего дня, но вечером - в особенности.

Вот оно! За спиной послышались тяжелые шаги. Кто это? Неужели убийца? Говорят, недавно из тюремного поезда сбежало двести уголовников. Мочат всех подряд... Что делать? И этот таз с песком - из-за него руки заняты... Петя быстро пошел к своему подъезду. Внезапно разжавшийся сзади мужской голос окликнул его: "Мальчик!"

Никакой реакции не последовало.

"Молодой человек!" - поправился неизвестный.

"Да?" - резко спросил Петя. Ему стало неловко за свой внезапный страх.

"У тебя спичек, случайно, не найдется?"

"Не курю!" - отрезал он и хлопнул дверью.

"Ну и дурак!" - заметил неизвестный.

Пулей влетев в квартиру, Петя повернул в замке ключ и только тогда окончательно успокоился. И сам удивился: чего это я вдруг так разволновался?

Завалившись на диван, Петя раскрыл "Триумфальную арку". Цезарь, вертя пушистым хвостом, мягко прыгнул на диван...

Постойте! Почему, собственно, Цезарь, а не Катон? Дело в том, что Петин кот был един в двух лицах. Иногда Катон висел на стенке в фотографической рамочке, Цезарь же гулял по квартире, а иногда - наоборот. Перевоплощения происходили только по пятницам.

Цезарь (Катон) был среднего веса кот с серебристо-черной спиной и головой, белыми мордочкой, грудью, животом, белыми же лапами и с пейсами за ушами. Его мурлыканье напоминало отдаленный рокот мотора. Он щурил зеленые глазки с поперечными щелками зрачков и высовывал кончик розового язычка. Поглаживая кота по голове, Петя погрузился в чтение. Однако между знакомых строчек он то и дело читал свои собственные мысли, не желавшие поддаваться течению сюжета.

Цезарь, мурлыча, терся о его руку. Петя стал понемногу клевать носом. Лениво подумал, что надо бы перемотать кассету (определив по звуку, что пленка кончилась), но вставать было неохота. Захлопнув книгу, он стал вспоминать.

Вот он сидит в Доме Страха на уроке физики и, нахмурившись, смотрит в окно, по которому текут капли дождя. Дождь - весенний, а какой унылый пейзаж... И все в классе - такие же серые и одинаковые. Кто-то рисует на промокашке. Кто-то под столом чистит ногти пилочкой. Третий читает Агату Кристи, заслонившись портфелем. Жалко, Андрей сегодня в школу не пришел. Заболел, наверное. А ведь мы собирались вечером в "Лиру" идти...

Слышится голос cедого сухопарого учителя физики по прозвищу "Иван-Иваныч-Шутки-Ради":

"Каверин, елки-палки! Вы там что, оглохли?"

Петя встрепенулся:

"Я? Нет, что Вы."

"Вечно у парня голова занята не тем, чем надо! Ну-ка, быстро расскажите нам про закон Авогадро!"

Не имея ни малейшего представления об этом законе, Петя встал с большой неохотой. Зевнув пару раз для выигрыша времени, он понял, что так ничего и не вспомнит, поэтому снова уставился в окно. Дождь усилился, весь школьный двор покрылся лужами.

Петя зябко поводит плечами. Хоть и весна, но все еще холодно. Сейчас бы хорошо с тремя товарищами поехать к Фредди в бар, похожий на кораблик с разноцветными огнями. Бросить якорь у входной двери, запереть Карла на ключ. Коньяк - как старое золото, джин переливается аквамарином, а ром - это сама жизнь...И сразу станет тепло и легко на душе...

"Вы долго будете молчать, Каверин? Отвечайте, я жду!"

Петя отказывается отвечать и получает двойку, причем физик грозить вызвать в школу родителей...

А потом - долгое ожидание в исписанном хиповскими лозунгами клубе-беседке. Ожидание вчетвером - сам Петя, просидевший все уроки в дабле Петин закадычный фрэнд  Андрей Шаталов (на самом-то деле он в школу пришел, но не пошел на уроки), Вовочка Милюков (по кличке "Старик") и Шурик Шахвердян (по прозвищу "Остап"). Дождь зарядил надолго, по-осеннему. Прошлым вечером Вовочка и Шурик закадрили в "Эрмитаже" юную златокудрую особу по имени Марина - настоящий секспот ("секспот", то есть, буквально: "сексуальная лоханка" - условное обозначение девушки или женщины на молодежном слэнге тех времен; некоторые, кстати, почему-то говорили не "секспот", а "секспорт" - В.А., А.Ш.) - , взяв с нее обещание приехать на следующий день в их беседку. Теперь оба очень нервничали, ибо спьяну первый отдал Марине перстень, а второй - брелок, подарок мамы ко дню рождения.

Когда по прошествии часа дождь усилился, стало ясно, что презренная Марина забыла о своем обещании.

Петей овладело отчаяние. Ведь он надеялся сегодня пойти в "Лиру" и уже получил от фрэндов манюху на хранение. Но другие были настолько подавлены подлым обманом златокудрой, что не стали его огорчать, требуя свои мани назад, и ушли по лужам, подняв воротники мокрых плащей.

С тяжелым сердцем Петя поехал на Старый Брод, но у самой "Лиры" ему вдруг захотелось есть. Решил зайти перекусить в "Эльбрус", но, несмотря на дождь, перед шашлычной выстроилась очередь. Тогда Петя сел в троллейбус и поехал на Новый Брод.

Большинство столиков на втором этаже кафе "Валдай" было занято. Оглядевшись по сторонам, Петя сел за столик у окна, за которым, подперев щеку рукой, горевал носатый очкарик с густыми пшеничными хaрами, мокрыми от дождя (видно, по ошибке попавший в "Валдай" вместо "Метелки"). Он был затянут в шнурованную на груди белую лапшу, безрукавку рыжей кожи и протертые джинсы "Техас".

Некоторое время Петя и очкарик молча смотрели то друг на друга, то в меню. Но тут к их столику приблизился пышущий перегаром, но одетый в новенький, с иголочки, костюм с белоснежной рубашкой и модным, ярким, длинным галстуком-"селедкой" представительный жирдяй с багровой рожей, вылупленными глазами и прической только что из "Чародейки", накрахмаленный как пододеяльник.

"Разрешите?" - вежливо осведомился краснорожий, и стул тотчас застонал под десятипудовой тяжестью его объемистых телес.

"Позвольте!" - и меню вмиг очутилось в его красной ручище с толстым золотым кольцом на безымянном пальце.

"Вы, ребята, наверно, товарищи, да?" - через минуту, оторвавшись от меню, осведомился он с якутским акцентом. Носатый посмотрел на Петю, пожимая плечами, и вдруг подмигнул ему. Каверин понял: есть маза обобрать жирдяя. Странный, однако, тип этот Носатый...

Щелкнув пальцами, он протянул руку за деньгами. Носатый, чуть поколебавшись, дал. Внешность у него какая-то профессорская, подумал Петя. И очки, как у Леннона - круглые, в металлической оправе...Прибавив свои, Петя пересчитал мани. Пять девяносто. У него оставалось еще три кола. С ними он решил, перекусив, все-таки смотаться в "Лиру". И Леннона с собою взять, если у того еще мани остались.

Новоиспеченные сотрапезники ели шашлык из сайгака (так, по крайней мере, значилось в меню) и пили красный армянский портвейн "Айгешат". Было вкусно, сладко, жирно и хмельно, но мало. Только что они улыбались друг другу между куском политого гранатовым соусом пахучего мяса и глотком вина, а теперь грустно крошили хлебный мякиш и смаковали последние капельки из опустевших рюмок.

Между тем, краснорожий с якутским (?) акцентом заказал себе, как полагается, цыпленка табака с чесночной приправой, двести граммов виски, выудил из бездонного кармана почти полную пачку "Кэмела", картинно щелкнул миниатюрной газовой стейтсовой зажигалкой (в описываемое время предметом вожделений множества отечественных курильщиков были не только недоступные простому смертному западные сигареты, но и закордонные газовые зажигалки - маленькие и казавшиеся такими изящными, по сравнению со своими неуклюжими металлическими советскими аналогами, выбрасывавшими, при пользовании ими, длиннющие, грозящие опалить брови и ресницы закуривающего или прикуривающего, языки противно воняющего бензином рыжего пламени; в крупных городах СССР существовали даже специальные мастерские для заправки газовых зажигалок - как, впрочем, и шариковых ручек, также в СССР в описываемое время почти не производившихся; впрочем, большинство простых трудящихся закуривало свои папиросы, реже - сигареты, еще реже - трубки при помощи спичек - В.А., А.Ш.), затянулся - и сразу окайфел. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Якут с золотым кольцом не был исключением из этого правила. У него развязался язык - и он открыл душу двум незнакомым молодым людям, сидевшим с ним за столом.

"Вы, ребята, не знаете, как это я в шестьдесят третьем сел... Сибирь - болото проклятое! Все врут про нее - вы не верьте! Ее еще лет двести осваивать - дикий край! Жрешь эту оленину, а она как подошва - не жуется, хоть на завтра оставляй! Денег много, да что толку! Вот они, деньги-то мои!"

Он швырял на стол новенькие десятки, чтобы поразить своей щедростью и широтой натуры Москву и москвичей.

"Что мне деньги? Я же там дрова пиляю. Знаете циркулярную, ну,  круглую пилу? Тр-р-р! Ликтрическая!"

Он показал руками, как пиляют дрова, вороша денежные бумажки.

"Подумаешь - Москва! У нас тоже люди живут. Харчи казенные. Каждый день ходишь пьяный".

Леннон, жадно смотревший на разбросанные по столу десятки, хотел сказать что-то грубое и откровенное, но Петя под столом наступил ему на ногу.

"А как насчет взаимоотношений между полами?" - спросил он, тщась проникнуть в душу краснорожего (который, вероятно, все-таки не был якутом, а лишь походил на такового) и завоевать его доверие.

"Чего?" - не понял тот. Но сразу же, раскатисто рыгнув, сообразил:

"А, бабы-то! Ну чо, свободно! Веди в сарай любую да и ставь ее раком. Чего? Георгием меня зовут".

"Жора" - улыбнулся Леннон.

"За Жору бью по морде" - серьезным тоном заявил якут (?) -

"Кто хочет по морде? Думаете, я - пьяный? Я пьяный, но сильный!"

Мокасс Носатого пискнул под толстой Петиной подошвой.

Краснорожий заикал.

Я верный и нежный, подумал Петя, сейчас блеванет. Странно - ведь в Якутии спирт неразбавленный хлещут, а этот с пары рюмок вискаря вот-вот грохнется фэйсом об тэйбл.

Он потрепал якута (?) по плечу.

"Не будем ссориться!"

Краснорожий поднял голову и посмотрел в упор на Петю.

"Этот - умный!" - заявил он - "Ты профессором будешь!"

Петя невесело усмехнулся.

"А вот мои родители думают, что я даже школу не закончу".

"Херня!" - сказал якут (?) - "Мало ли кто что думает! Ты всегда думаешь: сделаю так и получится этак, а выходит совсем не то, что ты хотел".

Во всех романах о жизни на Севере якуты (и не только) обязательно вставляют в свою речь словцо "однако", подумал Петя. А этот - нет. Видно, он все-таки не настоящий якут.

"Вы, ребята, выпить хотите?" - вкрадчиво спросил краснорожий, заметив кислые лица обоих.

"А как же! Без кайфа нет лайфа!" - вырвалось у Пети.

Якут наверняка не понял, что он имел в виду, но громогласно позвал официантку.

"Мне еще двести грамм виски! Это им разлейте! А я пойду отсюда к черту дрова пилять!...!...!...!...,...!"

Краснорожий разругался не на шутку. Взопревший дышащий сивухой, он был совсем не похож на того представительного мужчину, что подсел к столу два часа назад.

Якут (?) ушел пилять дрова, не попрощавшись и вполголоса распевая (наверно, народные якутские песни).

Петя и Леннон смаковали вискарь, смокали оставленный якутом (?) "Кэмел". Наконец им стало душно под темным потолком "Валдая".

"Ну и мусорная яма!" - пробурчал Носатый - "Факинг шит!"

"А ты бы шел к себе в "Метлу"!" - ответил Петя хипарю, бычаря сигарету.

"Там сифилис" - поник головой Леннон.

"С чего ты взял?"

"Клевый мэн один сказал, Апостол. Слышал про такого?"

Петя заинтересовался. У него была слабость находить общих знакомых, а в "доме страха", то есть в школе, "Апостолом" звали Петиного друга Андрея Шаталова.

"Какой он из себя? Черные волосы, да? Глаза карие, носит очки?"

"Все точно!" - отвечал носатый Леннон -"ты что, его знаешь? Не может быть!"

"Говорю тебе, я с Апостолом учусь в одном классе и за одним столом сижу!"

"А вот мы сегодня вечером проверим!" - сказал Леннон - "Нет, ты не подумай, я тебе верю, конечно, но просто, для прикола... Борис Мерзоев - Боб Вечный Кайф - честь имею представиться!"

"А я думал, ты Джон Леннон," - засмеялся Каверин - "а я просто Пит!"

Они пожали друг другу руки и решили вдвоем отправиться в "Лиру", надеясь поймать кайф хоть там. Петя культурно положил под тарелку пять рублей девяносто копеек и позвал официантку.

"Посчитайте нам, пожалуйста!"

Достав из кармана фартука блокнотик, она замусолила карандаш.

Петя решил блеснуть и предоставил ей возможность посчитать самой, без своего контроля. И вдруг, как обухом по лбу:

"С вас шесть девяносто!"

Спорить было неприлично, да и бесполезно. Пришлось заплатить.

Идти в "Лиру" со столь скудными запасами манюхи означало сидеть там и облизываться. Петя и Боб Вечный Кайф поступили весьма прозаично. Купили в гастрономе "Новоарбатский" бутылку "Тракии" и раздавили ее в подворотне.

Балдеж, однако, вышел колоссальный.

Мелкий дождь барабанил по лужам. Жужжали проносящиеся по лужам, разбрызгивая воду, машины. Мокрые елки перед "Метелицей" плясали и кружились, отражаясь в пузырящейся воде. Мерзоев, пребывавший, по его собственным словам, в унынии от недостатка женщин и избытка алкоголя, предложил опорожниться. Чуть слышно жикнули молнии джинов и на глазах всего проспекта они пустили фонтаны.

Бай-бай, милиция! Спокойной ночи!

Пьяный Боб Мерзоев вел себя крайне неприлично. Он бросался на прохожих с криком: "Женщины, стойте!" Петя, еще сохранявший над собой контроль, старался удержать нового фрэнда от необдуманных действий. Ему, промокшему до нитки, стало холодно на продуваемом ветром проспекте, и Петя повел Мерзоева в свой "публичный дом" - сад "Аквариум" (хотя путь был неблизкий). Сад был мокр и совершенно пуст.

После безуспешного заигрывания с пятидесятилетней кассиршей кинотеатра "Аквариум" Пете показалось, что сегодня он больше ни на что не способен.

Но Мерзоев, глянув на часы, украшавшие башню "Пекина", вдруг заторопил его.

"Пойдем к "Космосу", мэн, живее, у меня там с Апостолом митинг!"

Они долго торчали на ветру перед кафе "Космос", пока не появился,  наконец, Андрей Шаталов, он же "Апостол", он же "Мэтр", Петин закадычный фрэнд и одноклассник, с гривой черных, как смоль, волос, слипшихся от дождя, выпуклыми карими глазами и красноватыми прыщами на бледном лице. Длинные кривые ноги Апостола торчали в известных всей школе, купленных любимому единственному внучку бабушкой Мэтра, отстоявшей многокилометровую очередь в "Детском мире",  до голубизны затертых "Супер Райфл", походя на водосточные трубы. Поверх черной нательной сетки была напялена нейлоновая куртка.

"Хэлло, фрэнды!" - заорал Апостол еще издалека и вдруг, приблизившись, удивленно сощурился через очки:

"Пит? Ты - здесь...Как это так? Ведь ты...домой поехал!"

Все трое в голос рассмеялись, говоря, что мир ужасно тесен.

"Ах ты, дерьмо!" - нежно говорил Боб Вечный Кайф, обнимая черную сальную голову Апостола - "Что ж ты меня с таким мэном не познакомил!?"

"Неисповедимы пути Господни!" - не очень ясно ответил Мэтр - "Пойдем-те ка лучше в кабак". Он был сегодня явно при деньгах.

Когда уже совсем стемнело, они, в дымину пьяные, стояли в Трубе, спасаясь от дождя.

"Ты клевейший мэн, Каверин!" - восклицал в перерывах между страстными поцелуями взасос Борис Мерзоев - "Я тебя со всей Трубною системой познакомлю. Хочешь? Ты только скажи - я все для тебя сделаю!"

Петя увидел мрачных, лохматых парней, стоявших, прислонившись к стене подземного перехода, сгорбившись, не глядя друг на друга и уставившись пустым взглядом прямо перед собой, держа в трясущихся пальцах измятые сигареты. Одни из них время от времени, как будто не совладев с тяжестью головы, роняли ее на грудь. Другие, наоборот, были крайне возбуждены, шумно переговаривались и жестикулировали, стоя вокруг худого и длинного, как жердь, длинноволосого с глазами шакала, одетого в рваные "Рэнглер" (именуемые в просторечии "Вранглер" или даже "Врангель")  и грязный белый плащ.

Петя о чем-то разговаривал с ним и с толстой гирлой, рыжие хары которой были заплетены в две индейские косы. В голове у него шумело, во рту набиралось все больше слюны. А Мерзоева совсем развезло. Поэтому знакомство со всей Трубной системой в тот вечер не состоялось.

Взяв у Мерзоева телефон и дав ему свой, Петя погрузил хипа в вагон метро. Тот пел песни протеста и посылал Каверину воздушные поцелуи.

Апостол хотел тащить Петю куда-то еще, но тот отказался. Он вспомнил, что на завтра еще надо делать уроки, а предки, наверно, уже вернулись домой. В перспективе был очередной скандал.

Но, к счастью, родители смотрели телик и не стали в этот раз его обнюхивать. Сказав им бодрым голосом: "Добрый вечер!", Петя проскользнул в ванную, закрыл дверь на задвижку, склонился над раковиной, отвернув кран до предела, чтобы шум воды заглушал его рык, и открыл рот пошире. Умывальника не хватило - остаток пришлось сблевать в ванну. Раковина закупорилась, и Пете пришлось руками вычерпывать из нее блевотину и спускать ее в ванну. Снаружи родители несколько раз пробовали дверь, но Петя, догадавшись включить душ, веселым голосом кричал им: "Я купаюсь!"

Так они познакомились с Бобом Мерзоевым...

Была ночь. Ее сырые испарения наполнили комнату, когда Петя широко открыл окно. Он вспомнил другую свою встречу с Бобом Вечным Кайфом, происшедшую в конце августа, когда Петя в последний раз видел солнце. Устав от городской жары, испытывая сильное желание пожить дикарем, он поехал навестить Мэтра на даче. Апостол проводил лето с родителями в местечке Мурашки (в просторечии - Нижние Грязи), в получасе езды на автобусе от станции Тарасовка Северной железной дороги.

Небо распростерло над Москвой свой лазурный плащ, расцвеченный белою ватою тучек, когда Петя, вынырнув из душной ямы метро, очутился на Ярославском вокзале. Парило. Людские толпы текли к пригородным поездам. В предгрозовой жаре разбросанные по горизонту многоэтажные жилые коробки и силуэт телебашни были окутаны палевой дымкой.

И вот зеленая электричка мчит Петю по направлению к Лавре. Несмотря на поднятые стекла, в вагоне было жарко и пот натекал под мышками. Пропотевший батник противно лип к влажному телу, еловые соки (желтые махровые носки - В.А,. А.Ш.) были хоть выжимай. На скамьях светлого дерева расположился целый пестрый мир: усатые лемуры со щетиной на щеках, старухи-богомолки, усиленно жующие жирные морды, какие-то чучмеки, едущие на дачу счастливые семейства и длинноволосые в джинсах. Полки гнулись под тяжестью чемоданов, рюкзаков и сумок. Набитая чем-то железным сетка, висевшая на крючке, то и дело стукала Петю по голове. Это было довольно звонко, но весьма болезненно. Слева от Пети, за окном, под посеревшим небом, чередовались садики, елки и дачки. Слева бренчала гитара и лоснящиеся от пота мочалки пели противными голосами:

Колеса по рельсам стучат, говорят на бегу!
Месяц за тучи ушел.
как я хочу рассказать, не могу,
Как мне с тобой хорошо.
А искры улетают
Из топки паровоза
И, тихо затухая,
Гаснут за трубой.
В глазах твоих тревожных
Вспыхивают слезы,
А губы шепчут: "Что же
Делать нам с тобой?"...

Они были одеты в зеленые стройотрядовские куртки с надписью "Зодчие" между лопаток (как видно, студентки МАРХИ).

Напротив Пети покоились на скамье объемистые седалища весьма колоритной группы: бабки в серой болонье, с бельмом на глазу, и двух коротко подстриженных бородачей. Бабка смачно, с хрустом, грызла зеленый лук, окуная его маленькими белыми головками в тряпицу с крупной солью. Бородачи хранили молчание, изредка обмениваясь короткими фразами и показывая друг другу всякие редкости. Один, рыжий, извлек из чемоданчика увесистый пурпурно-красный том с золотым солнечным (или лунным, Петя не разобрал) диском на обложке. Фолиант оказался "Житием святого апостола Павла". В ответ чернявый  спутник рыжего бородача отколол от своей шнуровки серебряный ромбовидный значок с красным крестом под золотым двуглавым орлом с короной Российской империи. Рыжий, смеясь, примерил его к пиджаку.

"Нацепишь такой, сразу скажут - фашист!" - хохотнул он, обнажив неровные, но чистые зубы.

"Вы, простите, в семинарии учитесь?" - учтиво спросил его Петя.

Рыжий бородач кивнул.

- А на каком факультете?

- На богословском.

- У вас, говорят, экзамены трудные?

- Да как вам сказать... А вы что, поступать собираетесь?

- Нет, что вы! То есть, извините...

Петя исчерпал все свои скудные сведения о загорской семинарии. Он вспомнил, как в прошлом году познакомился в электричке с девушкой, ехавшей с подругами на выпускной бал семинаристов. Красотой мочалка не блистала и Петя, узнав, что едет она туда с твердым намерением выйти замуж, удивился:

"Думаешь, ты обязательно найдешь там жениха?"

Она засмеялась:

"Конечно! Ведь холостым попам приходов не дают..."

Петя даже растерялся:

"Неужто ты хочешь стать попадьей?"

Она искренне удивилась:

"А что, поп - разве он не человек?"

Петя хотел поговорить об этом с бородачами, но решил, что не стоит, и спросил рыжего:

"Как вас зовут?"

"Раб Божий Геннадий" - вежливо ответил тот.

- А меня Петр.

- Очень приятно.

Семинаристы (если они и вправду были таковыми) Пете понравились.

В Нижних Грязях было жарко и мокро. Когда Петя вышел из маршрутки, ему показалось, что весь поселок вымер. Шумели сосны. По дороге к даче, где жил Мэтр, Петя встретил красивую гирлу с пышными пепельными волосами и глазами цвета янтаря. Она посмотрела на него и замедлила шаг, как будто пыталась вспомнить его лицо. Пете тоже показалось, что он когда-то видел ее, но потом перед его глазами появились голубой ручеек, озеро с золотыми рыбками и зелеными листьями водяных лилий. Он помотал головой: нет, все равно не вспомню!

Свежевыкрашенная дача была окружена чахлыми яблоньками. В садике копалась дряхлая старушенция, кряхтя и охая, ответившая на вопрос Пети, что все ушли в лес гулять и вернутся к обеду.

В ожидании возвращения дачников Петя уселся на скамейку в увитой зеленью беседке, рисуя от скуки в блокноте теософские символы, в тайны которых его посвятил высоколобый фрэнд и одноклассник по прозванию "Крепыш":  древний знак "Аум", или "Ом" - мантры,  с помощью которой была некогда сотворена Вселенная; эмблема Вечности - Мировой Змей Уроборос, кусающий собственный хвост; вписанный в кольцо между пастью и концом хвоста Уробороса знак Счастья - свастика; шестиконечная звезда-гексаграмма внутри образованного телом Мирового Змея магического круга; древнеегипетский Крест Вечной Жизни - Анх - с вытянутой ввысь петлей вместо верхнего луча...   

Долго ждать ему, однако, не пришлось. Хлопнула калитка, послышались веселые голоса и в беседку влетел Апостол в майке, ватнике и резиновых сапогах. Он Мэтра пахло водкой, сосновой смолою и дымом, от Пети - шампунем "Карма-зин", лосьоном "Огуречный" и гладиолусами, букет которых, купленный на станции Тарасовка, он поспешил преподнести маме Андрея. Но потом разило в равной мере от обоих. Они с Мэтром обнялись, крепко поцеловались (как в то время было принято у московской молодежи) и в течение четверти часа копались носами друг у друга в волосах, пока мама Апостола не велела им поехать пригласить семейство Штальманов на чай.

Жадно переговариваясь, стремясь втиснуть в как можно более короткое время как можно больше новостей, фрэнды пошли за великом, стоявшим "у Боба Мерзоева, их дача здесь неподалеку, буквально в двух шагах".

Они подошли к выкрашенной в ярко-голубой веселенький цвет даче Мерзоева. Голова Боба Вечного Кайфа виднелась в садике среди золотых шаров - цветов наступающей осени. Носатый Боб возился с велосипедным насосом, голый по пояс, весь перехваченный хиповскими цепочками, браслетами и медальонами. Петя заметил, что Вечный Кайф подрезал волосы.

"Эй, Бобби!" - позвал Апостол.

"Это ты, Энди?" - и Мерзоев, выпрямившись в полный рост, лучезарно улыбнулся (на пузе у него были вкривь и вкось написаны английскими буквами слова модного в те годы лозунга "ЛОНГ ЛИВ ФРИ ЛАВ"), а на груди нарисован "пацифик", именовавшийся в среде продвинутой молодежи "знаком протеста" или просто "самолетиком".

Толкований "пацифика" тогда было немало. Одни - большие знатоки английского - утверждали, этот знак представляет собой сочетание семафорных сигналов "Н" (N) и "Д" (D), что означает "ньюклеар  дизармамент", сиречь "ядерное разоружение". В семафорной азбуке букву "N" передают, держа два флага в виде перевернутой буквы "V", а букву "D" — направив один флаг вверх и второй вниз. Мол, эти два сигнала, наложенные друг на друга, образуют форму "знака мира".

Другие утверждали, что "пацифик" изображает человека в отчаянии, с руками, опущенными и вытянутыми в стороны, как у испанца перед расстрельным взводом на картине Гойи. Кто-то, мол, формализовал рисунок в линию, и сделал круг вокруг него.

Третьи говорили, что "пацифик" - символ объединения всех дорог в одну как символ единства человечества.

Четвертые - что это просто схематические изображенная "лапка голубя мира".

Уже упоминавшийся высокоумный эрудит Крепыш из Петиного класса считал "пацифик" вписанной в круг руной жизни "Ир" или перевернутой руной смерти "Альгиз"  (но, поскольку "Крепыш" – он же "Инжир", он же "Рыжий-Гитлер-В-Белых-Кедах", он же "Молли-Белый-Хвостик", он же "Жирное Мясо", он же "Солнечный Кабанчик", он же "Борзая Свинья", он же "Эмбрион" – хоть и ходил в фрэндах у Пети, но не считался хиповым мэном и на флэты не приглашался, одноклассники к его мнению не слишком-то прислушивались, несмотря на то, что он был, возможно, ближе к истине, чем все другие). Сам Крепыш, конечно, считал истинным хиппи именно себя. Когда по Москве, и, в том числе, по Петиному классу, распространились слухи об акции протеста московских хипов против "грязной" войны во Вьетнаме, состоявшейся то ли на Ленинских горах, то ли перед посольством США, и Мэтр с восторгом разглагольствовал о том, как "вождь московских хиппи Солнышко" залез на дерево и заявил, что не слезет с него до тех пор, пока штатники не выведут из Вьетнама свои войска, Крепыш возмущенно прервал и поправил Апостола, назидательно сказав: "Что это еще за "Солнышко"? Мы, хипы, зовем его Солнцем!" Все, впрочем, только посмеялись.

"Ба-а, кого я вижу! Ты и Пита приволок!" - радостно возопил Боб Вечный Кайф.

"Здравствуй, здравствуй, хрен мордастый!" - ужаленный густо росшей перед заборчиком лютой крапивой, Мерзоев, несмотря на это препятствие, звучно чмокнул Петю в нос - "Молодец, что приехал, давно тебя ждали!"

"Да ты, фрэндок, остепенился, как я вижу!" - сказал Петя - "Волосы подстриг, а мысли как же?"

Боб Вечный Кайф расхохотался.

"Да я и мысли ха чуток переменил. Но сохранил былую бодрость духа. И, видишь, даже наши лозунги с груди не стер...А что, короткая прическа мне идет?"

"Ты стал похож... на датского дога".

"Ха-ха-ха! Ну и что ж, что на дога? Хорошо, что не на мопса или на боксера! Вы что, фрэнды, за великом пришли?"

Апостол вывел велик на дорогу, чтобы поехать к Штальманам. За спиной у них внезапно послышался хруст под легкой поступью резиновых сапожек. Обернувшись, Петя встретился взглядом с парой янтарных глаз, смотревших на него с немым удивлением. Где же он видел эту гирлу с пепельными харами? Бывает так, что ты в пасмурную осеннюю погоду вдруг очутишься где-нибудь. в парке или на улице, где ты еще ни разу не бывал. И вдруг увидишь след улитки на камне или услышишь знакомую до слез, далекую музыку - и тебе внезапно покажется, что ты когда-то, может быть, тысячу лет тому назад, был на этом самом месте. Что это? Голос крови? Память предков? Вроде бы, такое называется по-французски "дежа вю"...

Петя испытывал это чувство, глядя на девочку с пепельными волосами. Ее звали Светлана. Она была подругой Апостола, изучавшего по вечерам, вместе с Жекой-гитаристом, астрономию по этой стройной, юной и двуногой "звездной карте".

"Смотри, Светка, вот это - Сириус" - и Жека (он же - Женя) Штальман оглаживал ладонью ее круглое упругое бедро.

"А вот там, Светлана, Млечный путь" - и Апостол ненавязчиво клал руку ей на грудь, но встречал там лапищу Жеки. После такой досадной встречи фрэнды с минуту шлепали друг друга по рукам, а Светка только улыбалась. Но Петя всего этого тогда еще не знал.

Расположившись в увитой зеленью беседке, они расписали пульку и долго играли в преферанс (на спички). Потом игра наскучила им, и они продолжали сидеть просто так. Взрослые пили чай в дачном домике. Огненные стрелы солнца, погружавшегося в вечерне-голубую мглу горизонта, пронизывали темные листья и вспыхивали искрами в янтарных Светкиных глазах.

"Что за интерес играть на спички!" сказал Боб Вечный Кайф - "Пойдемте-ка лучше в шалаш!"

"Давайте, давайте, в шалаш!" - захлопала в ладоши Светка - "Там так здорово! Сейчас как раз закат, и речку будет видно!"

"А комарики там водятся?" - деловито осведомился Петя.

"Еще как водятся!" - сказал Апостол - "Тучами с Клязьмы налетают! Но ничего, мы костерочек разведем!"

Боб Вечный Кайф сбегал домой надеть майку и вернулся с парой ватников (на всякий случай), двумя бутылками "коленчатого вала", складным стаканом и карманами, полными твердокаменных сушек. Картонку для преферанса и карты на всякий случай взяли с собой.

Фрэнды пересекли поляну с волейбольной площадкой и пошли по тропинке к мостику через речей, состоявшему из трех склизких от сырости бревен. Преодолев по мостику ручей, они вошли в лес, росший на крутом склоне. Лес был молодой, но сумрачный из-за густой листвы и того, что деревья росли очень часто. Наконец, вышли из лесу на большой луг. Мокрая трава, доходившая Пете до колен, хлестала его по ногам. Все остальные были в сапогах, а он один - в  мокассах, и потому мгновенно промочил ноги.

Ничего, подумал Петя, щас водярой отогреюсь!

Закат был действительно очень красив. Солнце садилось в темно-синие тучи, освещая их и превращая в золотисто-оранжевые. Через все небо протянулась светло-малиновая огненная полоса, выше которой небо было зеленовато-голубого цвета.

"Совсем как бирюза!" - заметила Светлана.

Шалаш не вместил бы их всех, поэтому пришлось расстелить ватники и расположиться на опушке. Самбист Жека Штальман (он же - Деловар) развел костер и уселся поближе к огню. У него были нос картошкой, плечи гренадера и толстые пальцы. Длинные волосы свисали вдоль щек, как у первобытного человека, какого-нибудь неандертальского мальчика из пещеры Тешик-Таш. Зеленая стройотрядовская куртка трещала под мышками. Штальман, начинавший в детстве гамщиком, теперь промышлял в Москве продажей сигарет "Мальборо" с ментолом, французских презервативов с усиками и прочей мелкой "фирмой". На вырученные фарцовкой деньги он купил гитару, которую всегда таскал с собой.

На удивление ловко перебирая гитарные струны толстыми, как сосиски, пальцами, Деловар самозабвенно пел:

По прямой извилистой тропинке
Ехал бесколесный грузовик.
Ехали калеки на поминки
Через горы прямо напрямик.
Вдруг из леса выскочила банда.
Грузовик пришлось остановить.
Что-то прошептал немой глухому,
А безрукий взял свой дробовик.
Тут раздались выстрелы слепого
И упало несколько людей.
В страхе разбежалася вся банда,
А безногий кинулся за ней.

Уже за литтл окайфевший клевый пипл звонкими молодыми голосами подхватывал две последние строчки каждого куплета.

Под влиянием алкогольных паров у Деловара развязался язычок, и он стал что-то горячо втолковывать Апостолу. Петя прислушался:

"Кирнул я намеднясь к фирмачу клоузы рвать, а там - сплошной дерибас. Взял только пару батников, блайзер,  такешник оф стейтс, шузы да трузера с колоколами, с баттонами - ну, а оказалось - самострок..."

"Коленовал" под твердокаменные сушки вызвал приступ красноречия и у Боба Вечного Кайфа.

"Ну, посмотрите на себя! Обросшие, пьяные морды! Да что с вас взять! Хиппи долбанные!" - вещал он, мерцая холодными льдинками глаз сквозь круглые стекла очков - "нет, чтобы в родную, русскую почву корни пустить! Кто из вас согласится выйти на улицу в лаптях и армяке, с российским бело-сине-красным знаменем в руках? Или с нашим славным Андреевским флагом? А? Никто? То-то! Носите американские джины, белые дубленки - и ругаете Америку! Только и знаете, что сосаться, нажираться, слушать маг - и думаете, что вы свободные люди! Факинг шит!"

"А что ты предлагаешь, Вечный Кайф, о бледнолицый брат мой?" - с насмешкой вопросил Апостол.

"Не смей ты меня звать этой дурацкой кличкой!"

"Тэкитизи! Почему дурацкой? Хиповая кличка, клевый нэйм, всегда тебе нравился..."

"Кончай, Андрюха, я с маразмами покончил! И подстригся раз и навсегда!"

"С  маразмами покончил - дело твое! Маразм - не оргазм...Но как же великое движение?"

"Да никакого движения нету, все это - маразм. Настоящих людей не осталось...да, если честно, ничего особенного и не было никогда, кроме двух-трех эпицентров, Плешки, Пушки да Квадрата. Во-первых, конечно, Плешка - ну, ты знаешь, садик с фонтаном перед Большим театром - да и там в основном-то крутятся фарца и гомосеки. Потом Горки-стрит с кафе "Молодежное" - там собиралась система КМ. Цветной бульвар - там всегда было больше торговцев каликами, чем настоящих хипаков - ведь торговля дурью всегда связана с потреблением. Далее - Пушка и Квадрат - скверики перед "Россией"..."

"Кинотеатром?" - глупо спросил Петя.

"Ты чо, в натуре? Ясен пень, не перед гостиницей же! И не перебивай, когда я говорю, сделай милость! Итак, да, пятачок перед "Рашен Вайн" и, разумеется, Калининский, ну, Новый Брод, ты знаешь. По названиям мест сбора со временем определились и названия систем, которые постепенно отделялись от Центральной, Старой или, как ее еще называют, Олдовой. Вы, наверно, все слыхали про Солнце, Католика, Руслана, Майкла Красноштанника? Да? Ну вот, это и есть олдовые люди, Старая система. Все они плохо кончат, попомните мои слова! Руслан - тот уже сел на восемь лет, за изнасилование в шведском посольстве. А другие...Зимой они торчат или на Калининском, или в Трубе, летом переходят на Пушку, Плешь, Квадрат. Олдовых со временем становится все меньше, зато появляются новые. Я говорю о настоящих хипах - тех, что не учатся и не работают, многие дома не живут, потому и принимаются за фарцу. Вокруг каждого из "стариков" образуется окружение салаг, шестерок, называй, как хочешь. Но хиппи настоящих среди них не осталось совсем, вот в чем беда! Где свободная любовь, где всеобщее примирение? Все это стало модой или ширмой для фарцы всех мастей, маменькиных сыночков в джинсовых костюмах, педерастов. Об идее же никто не вспоминает. Ты их спроси - никто тебе не скажет, чем хиппи отличаются от левых радикалов! Вот, к примеру, Красноштанник - он на Лосиноостровской обитает - пускал к себе на постой единомышленников из других городов. А потом продавал их клоуз, шузы и другое барахло, оставленное ему на хранение. Разве хиппи так поступают? Но ежели олдовые хоть как-то помышляли об идее, то новые - вот хотя бы из системы Малыша или Боксера, да и тот же Сэмми! - увидели только то, во что она вылилась! А вылилась она в проституцию, наркоманию, пьянство, фарцу!!! Сплошная урла!!! Слов нет, ругаться матом хочется!"
            
"Все это, конечно, очень грустно" - облизнув губы, сказал Петя - "но что же ты конкретно предлагаешь?"

- То предлагаю, фрэнд, что ни к чему вам сейчас создавать для себя искусственный мир и повторять чужие ошибки! Предлагаю основать новое общество - Клуб Одиннадцатой Заповеди!

- Почему вдруг одиннадцатой? Ведь заповедей всего десять!

- Это ты врешь! Еще Петр Первый говорил, что неплохо бы к десяти евангельским заповедям прибавить еще одну, одиннадцатую!

- И как же эта заповедь звучит?

- Как звучит? "Не ханжи!"

- Что значит "Не ханжи"?

"Не ханжи!" значит: в полной мере отвечай за все свои поступки!" - ответил Боб Мерзоев (суть новой заповеди была не совсем понятна и ему самому).

- Ну, ты даешь, Вечный Кайф!

- Не смей меня так называть! У меня есть имя. А если хочешь, зови меня Дог - ты ведь сам сказал, что я стал на датского дога похож...

- Ладно, буду отныне звать тебя Догом!

"Не пытайтесь скрывать свои поступки под личиной лицемерия!" - ораторствовал Дог - "говорю всем и каждому из вас: живи как хочешь, но полнокровной жизнью, понимаешь? Раз проповедуешь свободную любовь, то не хватайся за кирпич, если твоя гирла тебе изменила! Она - не твоя собственность, чтобы ты мог запереть ее в шкаф!"

А сам при этом думал: "Что это я проповедую? Я за клевой гирлой буду ухлестывать, возиться, а какой-нибудь хмырь ее у меня уведет!? Нет, это потому, что я за литтл дринканул..."

Но язык - без костей, и Дог с прежним воодушевлением продолжал:

"Одиннадцатая Заповедь и свободная любовь - это новые столпы Храма Любви и Разума, который предстоит возвести членам нашего клуба..." - он запнулся, но только на секунду, и, как ему показалось, очень удачно резюмировал сказанное;

"Наша религия - воинствующий секс!"

Громовые раскаты баса Дога были слышны даже на другом берегу сонной Клязьмы. При этом сам он думал:

"Маразм крепчает...Вот я только что сказал: "воинствующий секс". Я что, полезу к гирле в койку с топором? Или с парой ковбойских кольтов за поясом? Что я вообще несу сегодня вечером?"

Собственно говоря, Мерзоева уже давно никто не слушал, кроме Пети. Апостол тискал Лилию. Ее груди мягко перекатывались у него под пальцами, постепенно становясь все более тугими. Мэтр усадил гирлу себе на колени, ее губы запрыгали у него под губами, его зубы скользнули по ее зубам. Прик, сиречь срамной уд Мэтра (прозванный одноклассниками и соратниками по совместной мастурбации "ишачьим" за свои немалые размеры), превратившись в итифаллос, стал, как сумасшедший, тыкаться в Светкины бедра. Но все оборвалось, как обычно, словами: "Пусти, мне надоело"...

Тут и Дог, чье красноречие иссякло, наконец, умолк и стал грызть сушки.

Петя понял только одно: есть маза стать известными людьми, чтоб в кабаке на них показывали пальцами и говорили: "Вот это Дог, клевый мэн, а вот это - Каверин".

Петя вообще-то был падок на лесть не более своих друзей и одноклассников, но подумал: а почему бы, собственно, и нет?

Уходя, они костер не потушили, и на обратном пути вели себя безобразно.

Косматый, словно лесовик, Апостол, в расстегнутом ватнике, нюхая вынутую из кармана предусмотрительно припрятанную воблу, наскакивал на чинно прогуливавшихся дачников, совершавших свой ежевечерний моцион, и вопрошал их пьяным голосом: "Как пройти на Мамонтовку?"

Жека-Деловар поминутно спрашивал фрэндов: "Не хотите ли услышать, как смеется идиотка?", разражаясь всякий раз истерическим визгливым смехом.

По возвращении на дачу, уже без Деловара, с энтузиазмом взялись за дело, набрасывая прямо на обороте преферансной пульки проекты эмблемы, девиза, символа веры и вымпела нового клуба. Но к единому мнению прийти не успели.

В темноте за забором кто-то пробежал и невидимая девушка позвала:

"Дяденьки, проводите меня! Я боюсь!"

Расправив плечи, Петя направился к калитке. Как из-под земли вдруг выросли черные тени. Он вздрогнул. Местные не любили дачников и часто с ними расправлялись. Мышеловка...

Но тихое дыхание за спиной сразу вселило в него уверенность и спокойствие. Он не оборачивался, но знал, что это Светка. Подвалили Апостол и Дог. Тени исчезли.

"Зря ты нарываешься", заметил Мэтр - "на той недели Выхода девка так же позвала, он вышел за калитку - ему нож в спину. Бандиты..."

У Пети екнуло в груди, но он бодрым голосом сказал: "Что вы их их так распустили?"

Его испуг выдала правая рука, нервно игравшая крестиком.

"Ничего себе, сказанул! А что ты сделаешь, фрэнд? У меня тут был один знакомый приблатненный, Вадик, так я с ним гулял свободно. Так они и его перышком к стенке приперли - до того довели, что он, блатняга вроде, благим матом заорал: "Спаси, дедуля!" Дедуля выскочил с двустволкой, а они его жердиной от забора, или там колом, я точно и не знаю! Дедуля в одну сторону, двустволка - в другую..."

"Ну, и что твой Вадик?" - поинтересовался Каверин после наступившей в разговоре паузы.

"Да ничего. Помирился с ними. Позавчера они вломились в дачу к Маклакам, все окна в ней повышибали, перебили всю посуду...Сидит теперь наш Вадик в КПЗ, а то б я тебя с ним познакомил"...

Петя улыбнулся: "Нет уж, уволь, благодарю покорно!"

"А-а, испугался все-таки!" - засмеялась Светлана.

Петя взял ее за руку. Она осторожно высвободила свою ладонь и погрозила ему пальцем.

"Кто много хочет, тот мало получит" - сощурив глаз, сказал Цезарь и дернул себя за ус.

Когда же я успел заснуть, удивленно подумал Петя. Цезарь лизал ему лицо теплым шершавым язычком.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

БЕЗ КАЙФА НЕТ ЛАЙФА

Гулкие раскаты грома разносились где-то высоко, под сводами небес, эхом отражаясь от строений города, скрытого за пеленой дождя, чья непрестанная влажная дробь явственно доносилась сквозь оконные стекла с каплями серой воды. Ломаные розоватые молнии вспыхивали на фоне свинцовых туч, особенно сильные вспышки озаряли реку и берега мерцающим перламутровым светом.

Отблески огней Южного речного порта играл в лужах на мокром асфальте, серые дома вдали тускло светили редкими огоньками. Весь город тонул в сумрачной дымке, поникли мокрые ветви деревьев, матовые прожекторы испускали слабый свет, рассеивающийся в дождевой пелене.

Понемногу развеялся туман, свежий воздух стал чист, легок и прозрачен. Гроза все еще не сдавалась. Никогда раньше Пете не приходилось видеть таких молний - розовых, светло-желтых, серебристых, сиреневато-стальных.

Сквозь шум дождя и громыхание небесных кеглей Петя различил рокот мотоцикла. Кого это вынесло на улицу в такую погоду? Вдруг это заблудившийся роккер? Всамделишный, патлатый, с никогда не знавшей ножниц и расчески бородой, в кожаной куртке и черных очках. "Дикий Ангел", "Ангел Смерти", "Ангел Ада", "Слуга Сатаны" или "Любимец Люцифера"! Вот он несется на своем ревущем байке, облегченном до предела, похожем на скелет кондора или какой-нибудь другой гигантской хищной птицы, со скоростью двести миль в час! Думает, что едет из Сакраменто, штат Калифорния, в Белуа, штат Висконсин. И вдруг выясняет, что попал на берег Москвы-реки в районе Нагатино. То-то смеху будет!

Вспышки молний в небе озаряли края темных туч, застилавших горизонт. Рябая поверхность воды в лужах казалась залитой свинцом. Двойная гроза - крайне редкое в Москве и области явление...

Снова и снова темное небо окаймлялось фиолетово-стальным мерцанием и слышался далекий гул. Гроза медленно уходила на юг...

Вот улица большого города, в котором небоскребы соседствуют с готическими шпилями церквей. На мостовой собралась кучка молодых ребят и девушек в мотоциклетных шлемах. Они смеются, курят, разговаривают и совсем не чувствуют себя какими-то отверженными. Их байки расписаны цветами, губками, изображениями солнца. Их совсем мало, человек пятнадцать. А вокруг - десятки полицейских машин, водометы, пешие полицейские в касках с застегнутыми подбородными ремнями, с дубинками в руках и рациями за спиной. Констебли перекрыли движение. Петя вдруг с удивлением осознает, что сидит за баранкой мотора у въезда на эту улицу. К нему подходит молодой полицейский - или это солдат? Что на нем за форма? Черный мундир с витым серебряным погоном на правом плече, через плечо перехлестнут ремень портупеи. В петлице две стальные руны в виде молний. Серебряный орел блестит на рукаве. Глаз не видно из под края черной каски. Он тычет Пете в самое лицо дулом автомата - вороненого пистолета-пулемета с длинным рожком магазина - и хрипло рычит:

"Проезд закрыт! Стоянка запрещена! Давай, вали отсюда!"

Один из молодых людей в мотоциклетных шлемах начинает сигналить. Из легковой машины, стоящей под защитой водомета, вылезает дряхлый старик в фуражке с блестящим козырьком и серебряным черепом. У его черной шинели белые шелковые отвороты, на шее усыпанный бриллиантами крест, на рукаве красная повязка, на которой в белом круге - свастика. У него лицо мертвеца, а руки затянуты в перчатки - может быть, это руки скелета, и он не хочет, чтобы другие видели - ими командует мертвец, восставший из могилы. Старик подносит к запавшему рту мегафон и кричит сигналящему юноше:

"Немедленно прекратить!"

Но тот продолжает сигналить.

Начинает крутиться антенна рации, из автобусов выпрыгивают люди в черных мундирах. Вот первый удар дубинки, первые капли крови брызжут на сальные булыжники мостовой.

Солдат, забыв о Пете, бросается в самую гущу потасовки. Петя видит, как он бьет по голове дубинкой девушку, уронившую с головы свой шлем. Девушка падает рядом со своим мотоциклом, солдат бьет ее дубинкой по лицу, пинает в живот сапогами. Репортеры спешат заснять побоище, продолжающееся при вспышках их камер.

Светящиеся золотыми и красными сотами огней дома выступили из расползающейся дымки на темном свинцовом небе.

Катон (а может быть, и Цезарь - Петя, как на грех, забыл, какой сегодня день) спал, свернувшись калачиком. Пощекотав его под подбородком, Петя отправился на кухню. Из крана текла струйка хлористой воды. Поставив на газ сковородку с картошкой, Каверин кое-как устроился на пластиковом табурете, размышляя о своей деятельности на пользу клуба.

Первого сентября Петя, оригинальности ради выбравший себе никнэйм, или, говоря по-простому, кликуху "Омар", и Апостол встретились с Догом в "Аквариуме". Моросил противный мелкий дождик. Дог, выглядевший за литтл странновато в мышиной шкуре, встретил фрэндов лучезарной улыбкой. Его нос стал еще длиннее, зато он не картавил, как раньше. В "Грузии" была куплена в складчину  бутылка "Варны". Пошли дринкать в клубную беседку. Апостол похитил стакан из автомата для газировки. В стакан наливали кислятину, пили за клуб, свободную любовь и за себя самих. После "Варны" Дог заметно оживился. Взяв у Апостола фломастер, он обновил украшавшие беседку лозунги "Секс овер олл", "Даун виз зе герл", "лонг лив фри лав" и "Зэ бест плэйс фор фак". О, клевое слово "фак"! Никто не знал, как оно правильно пишется по-английски.

Наметили программу-минимум: разработать эмблему для клуба. Проект Дога представлял собой "пацифик" с добавлением к двум боковым ответвлениям трехпалых лапок, обрамленный словами "ФРИ" сверху и "Лав" снизу латинским шрифтом.

У Апостола имелись возражения. По его мнению, эмблема слишком напоминала общемолодежный "знак протеста". Мэтр мечтал изобрести для клуба нечто принципиально новое - например, изображение женщины, распятой на кресте.

Но ведь, в конце концов, и лозунг был не нов. И Мэтр, скрепя сердце, смирился.

Дог указал на необходимость иметь собственную клубную "избу", в которой члены клуба имели бы приоритет перед другими посетителями. В качестве такой "избы" он предложил кафе в проезде Художественного театра.

Третья проблема - знака принадлежности к клубу - тоже, казалось, была решена. Дог уверял, что видел в "Ванде" янтарные запонки с изображением нагой пастушки или нимфы. Чем не эмблема? и как тонко!

Под дождем отправились в "Ванду", но запонок с пастушкой или нимфой там не оказалось. Петя промочил ноги в прохудившихся мокассах, и наутро у него заболело горло.

Бессонные ночи залили кровью белки его глаз, голос охрип от проповедей, пальцы ломило от клавиш портативной пишущей машинки "Эрика", подаренной предками после сдачи экзаменов за девятый класс (именно ему было поручено печатать под копирку клубный манифест).

Так что начало было не особенно клевым.

Апостол вел в классе яростную пропаганду свободной любви и одиннадцатой заповеди, бил в колокол бессмертия и вопиял в пустыне. Даже в ходе устроенного на уроке английского диспута на тему "О любви и дружбе" Мэтр встал и, вращая карими очами, что-то страстно забормотал. К сожалению, его познания в языке Олдингтона и Сэлинджера были слишком скудными, и никто ничего не понял, кроме то и дело повторяющегося словосочетания "фри лав". Мэтр получил "банан" (то есть двойку) и очень обиделся.

Из одноклассников Апостола и Пети в клуб вступил пока что только Леха Табуреткин по прозвищу "Дракула" (за чрезмерно развитые клыки), приехавший недавно из Венгрии, где состоял членом "Домостроя".

В будапештский клуб "Домострой" входили отпрыски советских и болгарских дипломатов. В Будапеште у них, по словам Дракулы, была своя "изба" - первоклассный бар - с эмблемой в виде пацифистского знака с добавлением "занесенных над миром лап", на стенах, свое знамя и свои клубные значки. Табуреткин носил такой самодельный знак под отворотом. Значок был круглый, синий, с красной эмблемой клуба "Домострой" на синем поле - типичный "баттон", сиречь "пуговица", весьма модной в описываемое время формы. Рядом с клубным знаком Леха носил второй "баттон", с белым "пацификом" на синем поле, а под ним - третью "пуговицу" - красную с белым ободком и белой вертикальной линией, пересекавшей черную горизонтальную восьмерку. По секрету Дракула сообщил фрэндам, что это - знак принадлежности к еще одному принявшему его  в свои ряды в благословенном Будапеште, строго засекреченному клубу под названием "Борьба с неграми в СССР", и расшифровал им смысл изображения: "Белой палкой по черной жопе в красной России!" Вырванный из привычной среды, где текли реки коньяка и спермы, Алеха заскучал и поддался хандре. "Там" он ходил в школу в "пиратской рубашке" на двух баттонах, белых клешах, с железным кейсом - "здесь" в душный сентябрь потел под ненавистной серой формой; "там" он курил, где хотел - а "здесь", с опаской, в задымленном дабле; там он катал гирлушек на мопеде, а здесь получал "бананы" по алгебре.

И "Клуб Одиннадцатой заповеди" стал для Леши спасительной лазейкой "на ту сторону". Он был единственным, кто уверовал всерьез в возможность успеха клуба, заключавшегося, по представлениям Дога, в привлечении чуть ли не всей московской молодежи к новому движению. Но только потому, что Лехе нужно было обязательно во что-то верить и состоять в какой-нибудь "закрытой" организации "избранных". В день своего вступления в клуб Лелик, купив у старушки-цветочницы букет ирисов, раздавал их направо и налево симпатичным девушкам. Те с удивлением взирали на косматое привидение в кожаной курточке, но цветы брали охотно. И Дракула был на верху блаженства.

Вовочка Милюков-"Старик", с ранних лет одержимый пороком сочинительства (он еще в восьмом классе начал мучить Омара, читая ему вслух эротические рассказы собственного содержания, в которых речь обычно шла о близких - и неизменно переходивших в сексуальные - контакты между землянами мужского рода и прекрасными человекообразными инопланетянками, изобиловавшие фразами типа: "И тут он ощутил, как все пещеристые тельца его полового члена начали заполняться семенной жидкостью"), засел за написание трактата под многообещающим названием "Общественные предрассудки в области свободной любви", но в клуб вступать пока не торопился. Прочие одноклассники пока что тоже пребывали в выжидательной позиции...

Надрезав сосиску, Омар снял с нее целлофановую кожуру и бросил сосиску в кастрюлю с кипящей водой. Та же участь постигла и вторую. В кипятке сосиски покраснели от смущения - голые, без целлофана, перед незнакомым мужчиной!

"Глупые сосиски!" - сказал им Омар - "напрасно вы считаете, что оказались в неприличном положении. В наготе нет ничего постыдного, ведь все естественное - прекрасно! И чем мужской взор хуже женского? Вы - ханжи, и это вам даром не пройдет! Вы будете мною съедены! Плохо только, что многие девушки смотрят на такие вещи с точки зрения сосисок, хотя существенно отличаются от них. Красивая девушка не создана для еды. К тому же в наше время людоедство преследуется законом".

Петя вернулся в комнату. Цезарь сидел на стуле и, зажав в лапе карандаш, что-то рисовал в блокноте. Кот работал сосредоточенно, высунув от усердия кончик язычка.

"Не может быть!" - вырвалось у Пети - совсем как у старого фермера при виде жирафа.

"Я этого ждал" - добавил он мгновение спустя.

Цезарь, застигнутый на месте преступления, выронил карандаш и встал в оборонительную позу.

"Мур?" - спросил он.

Это означало: "Те через плечо не горячо?"

Взяв Цезаря на руки, Петя стал гладить и ласкать его.

"Котик мой!" - радостно говорил он - "я всегда знал, что в тебе есть искра Божья!"

И, почесывая его за ухом, Петя запел:

Кто у нас хороший?
Кто у нас красивый?
Цезарь наш хороший!
Цезарь наш красивый!

И закончил дифирамб крылатой фразой:

"Что это у нас за кот такой?"

Цезарь перестал мурлыкать.

"Мяу" - сказал он - "выпусти меня!"

Этого Петя уж никак не ожидал. Он выронил кота и опустился на диван. Его сознание взбунтовалось. Это уже слишком! Он ущипнул себя за руку. Если бы в квартире никого не было, Петя бы, пожалуй, даже испугался. Но из маленькой комнаты доносилось мирное посапыванье бабушки.

Цезарь чесал лапой у себя за ухом. Петя не мог оторвать от него взгляда.

"Чего уставился?" - недружелюбно спросил Цезарь.

"Не верю собственным ушам" - пробормотал Омар.

"Это твое личное дело!"

"Понимаешь," - Петя осторожно погладил кота - "сейчас - не верю, но где-то в глубине души надеялся, что все так и произойдет...Ты так часто смотрел на меня совершенно осмысленным взглядом, что мне не раз казалось: ты вот-вот заговоришь. ..Странно, я не пьян и не болен, неужели все это наяву?"

"А что тебя, собственно, так удивляет в моем поведении?" - потянувшись, Цезарь стал точить когти о паркет - "ты не думай, коты вообще-то разговаривать по-вашему не умеют - за исключением нескольких гениев, разумеется. Известны ли тебе имена Баюна, Мурлыки или Бегемота?"

Ответив утвердительно, Петя от избытка чувств дернул Цезаря за ус.

"Без фамильярностей, пожалуйста" - сухо заметил кот и уселся на собственный хвост - "не будем отклоняться от темы. Эти трое, если хочешь, наши патриархи.

Баюн, правда, личность легендарная. О нем ходит множество самых нелепых басен - например, что он всю жизнь просидел на столбе - и тому подобная чепуха.

Мурлыка сочинил великое множество народных сказок, жил безвыездно в сельце Срамные Уды Костромской губернии, играл на балалайке и снискал заслуженную славу мудреца и краснобая. Он отличался противоестественными наклонностями, был бисексуалом, всю жизнь пребывал в состоянии течки и соблазнил дворовую суку Жучку, за что и заслужил прозвище "сукин кот".   
   
Что же касается Бегемота, то он только работал под кота, в действительности же был самым обыкновенным..."

Безо всякой видимой причины хрустальная пепельница упала со столика и хлопнулась о паркет в сантиметре от ушастой головы Цезаря, но не разбилась. Кот подскочил от неожиданности и жалобным мяуканьем унесся в коридор.

У Пети стало нехорошо на душе. Ему даже почудилось, что из-за штор за ним кто-то следит.

Почему-то вспомнилась картина Гогена "Дух мертвой бодрствует".

Все неосознанные образы и страхи подступили к сердцу, в сознании замелькали обрывки ночных кошмаров, начиная с самого раннего детства: медвежьи морды, скелеты, призрак смерти с косой на плече, вампиры, убийцы...

Надо сосредоточиться на чем-нибудь светлом и радостном, подумал Омар, а то со страху можно и свихнуться.

Лара, Лара, Лара, успокаивал он свои взвинченные нервы.

Кошмарные видения поблекли и исчезли. Их место занял образ девушки. Простые локоны темных волос, лучистые глаза и тонкое запястье, оплетенное золотым браслетом. Петя искал в этом образе спасения, когда черные волны грозили захлестнуть его, поставить на четвереньки...

Подойдя к окну, боясь увидеть прижавшееся снаружи к стеклу страшное лицо с черными дырами вместо глаз, Петя отдернул штору. Никого. Теплая рука потрепала его по плечу. Он обернулся. В комнате тоже не было ни души. Легкое облачко прозрачного дыма рассеялось в мановение ока. От него остался чуть ощутимый аромат гаванской сигары,

С некоторых пор во всех табачных киосках близ Петиной школы, в том числе в его любимом, перед театром «Современник», появились гаванские сигары марок "Упман" и "Монте Кристо". Вероятно, команданте Фидель Кастро решил расплатиться с Большим Братом, для разнообразия, не только тростниковым сахаром и тошнотворными сигаретами "Лигерос" (известными как "Смерть кубинцам"). "Упманы" продавались в серебристых металлических трубочках с надписью, выполненной зеленоватыми буквами, "Монте Кристо" - в трубочках цвета густых жирных сливок со скрещенными шпагами и надписью красными литерами. Каждая кубинская сигара стоила рубль, то есть в три раза дороже, чем, скажем, пачка сигарет "Столичные" или "Ява", и в четыре раза дороже, чем пачка "Друга", "Памира" или "Туриста". Пару раз Омар с фрэндами шутки ради купили на всех две сигары - и той, и другой марки. Но большого кайфа не словили. Единственным, кто стал смокать гаванские сигары из ларька (пока они не исчезли из продажи так же внезапно, как и появились) был никогда не страдавший от безденежья Петин одноклассник-коротышка Юрочка Тамилин (по прозвищу "Мини-Юрик", "Тамик", "Юный Техник" или просто "ЮТ"). Юный Техник отличался столь повышенной сексуальной активностью, что Шурик Шахвердян-"Остап" на пару с "Вовой-Коровой" Смиловым (по прозвищу "Смилодон" или "Смил") и при некотором участии классного амбала Сашки Штейнберга (по кличке "Шпреевальд"), не расстававшегося с финкой и свинчаткой (впрочем, никого из одноклассников ими не пырнувшего и не оглушившего), даже сочинили про него песню:

Наш класс со временем в ногу шел,
Нам было на все наплевать.
Случилось же так – к нам Томилин пришел!
Тамилин же – йоб вашу мать!

Пришел, поздоровался – свой человек,
Не надо его обучать.
А он без ученья, как требовал век,
С девчонками стал плядовать.

Смотрели сквозь пальцы на это сперва,
А он загулял по кино,
И вот прокатилась по классу молва:
Тамилин – сплошное говно.

Мы сделали мягко внушенье ему,
А он продолжает пыздить.
Класс, сердце скрепя, порешил потому
Тамилину морду набить.
А он – вот пызда, вот же йобаный в рот! –
Вовсю плядовать продолжает!
Но Шпреевальд его в подворотне уж ждет –
Песец мудака ожидает!

В кармане недаром у Шпреевальда нож!
Тамилин – виновен, он – сука!
Постой, пэдораз, ты теперь не уйдешь!
Теперь тебе будет наука!

Юный Техник долго учил Петю, как откусывать у сигары кончик, как полоскать дым во рту, не затягиваясь, но Пете развлечение было не по карману.

Цезарь осторожно высунул свою усатую мордочку из-за шторы.

"Можно?" - спросил он с ноткой недоверия в голосе.

"Входи пожалуйста, не церемонься, ты ведь не в гостях".

Цезарь вылизал свою манишку.

"Уф-ф-ф!" - с облегчением вздохнул он - "ну и натерпелся же я страху! Еле отдышался..."

Петя, успевший уже совсем привыкнуть к тому, что кот разговаривает с ним по-человечьи, предложил ему (за неимением валерьянки) для успокоения нервов и подкрепления сил пропустить рюмочку болгарской "Плиски" из книжного шкафа, в котором родители хранили крепкие напитки (как правило, не купленные ими, а подаренные, в том числе и гостями из-за рубежа). Уже входивших в то время в продвинутых советских семьях баров у них в доме не было.

"Давай за литтл дринканём с тобою, что ли? Без кайфа нет лайфа!"

"Нет, благодарю покорно, мне противопоказано!" - замотал головою Цезарь.

- Не хочешь? А вот Бегемот не брезговал!

"Ой!" - мяукнул Цезарь, замахав на Петю передними лапами - "только не надо, ради всех святых, про Бегемота! Меня пожалей! А вообще-то" - кот заговорщически подмигнул хозяину - "счастлив твой Бог! Смотри, далеко пойдешь!"

Омар не понял. Он взял из шкафа бутылку с коньяком, налил себе полную рюмку и посыпал сахарным песком кружочек лимона.

"Зря ты это делаешь!" - заметил кот - "Ведь у лимона слишком резкий вкус, он забивает всю изысканную гамму коньяка. А впрочем, это ведь совсем и не коньяк! Так, плиска..."

- За неимением гербовой пишем на простой...Твое здоровье!

Вежливый кот поблагодарил и приступил к своему любимому занятию - поиску блох.

Закусив коньяк лимоном с сахаром, Петя снова обратился к коту.

"Прости, что я тебе мешаю, но ты что-то рассказывал о котах-патриархах..."

- Ах да, спасибо, что напомнил!

- Да нет, я подожду! Ты приводи себя в порядок, но...

- Никаких "но"! Блохи подождут! Кусаются, мерзавки, словно волкодавы!

- Разве тебя кусали волкодавы?

Цезарь неприязненно посмотрел на Омара.

"Да нет, знаешь, как-то Бог миловал..."

- Откуда же ты знаешь, как они кусают, не побывав у них в зубах?

- Знаешь что? А впрочем, я совсем забыл - на некоторых людей не обижаются...Однако, суть не в этом. Слушай дальше, повторять не буду, мое время истекает... Итак, я кратко изложил тебе биографии трех наших гениев. А твой покорный слуга - их эпигон, единственный говорящий кот во всей европейской части России... Хотя постой... есть еще один... как, бишь, его зовут, совсем старый кот-склеротик, песок из него сыплется...

"Василий!" - подсказал Омар.

"Вот-вот!" - обрадовался Цезарь - "Василий, старый кот из Соловца! Но это уже не европейская Россия, а ближе...так сказать...к Америке..."

"Это смотря с какой стороны считать... А ты теперь все время будешь разговаривать по-человечьи?" - спросил Петя говорящего кота, только что поймавшего очередную блошку.

"В том-то и дело, что нет!" - и блоха хрустнула под зубом.

"Не разговаривай с набитым ртом, это верх неприличия!"

"Виноват"! - сказал заметно присмиревший после падения пепельницы кот - "больше не буду. Но дело-то не в этом. А в том, что мне осталось разговаривать с тобой минут десять, не больше. По истечении этого срока я вновь потеряю дар речи, или, точнее говоря, способность изъясняться на вашем языке, до... до..." - кот прикинул в уме - "до следующего четверга. Поэтому, если хочешь еще о чем-нибудь спросить меня, то спрашивай быстрее!"

От волнения Омар никак не мог собраться с мыслями.

"Знаешь, мне трудно о чем-то тебя спрашивать вот так, с бухты-барахты...Ну, например, какого ты обо мне мнения?"

Цезарь почесался.

"Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Европейские лжеидеалы погубят тебя. Пьянство сведет тебя в могилу. Ты помешался на женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходит на разговоры. Ты экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе."

"Шпаришь прямо по Хемингуэю" - Петя наклонился к коту - "ты что, читал "Фиесту"?"

- Да, читал. И вообще обожаю старика Хэма. Но не обольщайся - я не Билл Гортон, а с Барнсом ты, вероятно, не мечтаешь поменяться ролями. Но скажи - разве я неправ в моем мнении о тебе?"

"Прав-прав" - ответил Петя - "как в воду глядел, и ведь все сходится тютелька в тютельку, как будто обо мне написано...Скажи, а ты, собственно, кто - существо материальное или...скажем так - добрый дух?"

Цезарь усмехнулся в длинные усы.

"Странный вопрос. В том, что я вполне материальный говорящий кот, ты мог неоднократно убедиться, дергая меня самым неподобающим образом за хвост. Надо сказать, в этом мало приятного - по крайней мере, для меня! Что же касается духовного начала..." - кот зашипел, выгнул спину и поспешно бросил: "До следующего четверга!"

После чего удовлетворенно мяукнул и стал тереться о хозяйскую штанину. Омар нагнулся погладить кота, но Цезарь кокетливо не дался и унесся в коридор, распустив хвост, как знамя.

Настала, наконец, пора снимать с плиты сосиски. Петя поставил на кухонный стол хлебницу, тарелку, банку с горчицей, взял в ящике вилку и нож и... привел вынесенный сосискам смертный приговор в исполнение.

Как существо, не терпящее ханжества, кот получил свою честно заработанную долю. Наевшись, он улегся на циновку, сыто зажмурился, замурлыкал и почти мгновенно уснул. Во сне он видел больших белых мышей, выпускал когти и перебирал лапами.

Омар сидел за письменным столом, вслушиваясь в мягкое сырое безмолвие ночи. За Ларой он ухаживал около года. Теперь было тяжело вспоминать, чем это кончилось.

                *           *           *
   
Наутро он проснулся с сильной головной болью. Чесались ладони, нос был забит. Петя очень боялся, что подхватил грипп. Сейчас ему никак нельзя было болеть – судьба Клуба Одиннадцатой Заповеди висела на волоске. Омар попросил у матери градусник и измерил себе температуру. Она была не такой высокой, как опасался Петя – всего 37,7. Но в Дом Страха он все равно решил сегодня не ходить.

Омар лежал на смятой простыне, натягивая на голову плед, служивший ему одеялом, и ждал прихода участкового врача. Ждать ему пришлось не более полутора часов. За это время Петя успел увидеть нехороший сон.

Во сне Омар оказался на верхнем, четвертом этаже Дома Страха во время перемены. С трудом пробираясь по школьному коридору, заполненному мышино-серыми пиджаками и темно-коричневыми платьями с черными фартуками, он искал Лару, заглядывая во все классные комнаты, но нигде ее не находил. В дверях кабинета химии Петя столкнулся нос к носу  с одной из Лариных подруг и спросил ее: "А где Лариса?"

Подруга удивленно посмотрела на Омара.

"Лариса? Да она уже давно в школу не ходит. У нее же ребенок родился".

Петя, не сдержавшись, во весь голос крикнул:
 
"От кого? Не может быть! Я же ее недавно видел, она вовсе не была беременна!"

"Говорю Тебе, у Ларисы ребенок!"

Петя, не помня себя, прокричал страшные слова: "Чтоб он сдох, этот выродок!" и замахнулся на Ларисину подругу. К счастью для всех, в этот момент он проснулся.

И тут же прозвучал дверной звонок.

Петя услышал шарканье бабушкиных шлепанцев по паркету, скрип входной двери и веселый женский голос:

"Ну, насилу до вас добралась! Сентябрь, а столько вызовов – ужас!"

Омар скинул плед с головы и вежливо попросил устроившегося у него в ногах Катона перейти на коврик под столом. Кот повиновался с явной неохотой.

Вошла участковый врач Пети, Галина Сергеевна – молодая цветущая женщина лет двадцати пяти, с нежно играющим румянцем на щеках, покатыми плечами, в меру большими грудями, тонким станом, длинными руками, правильно округленными икрами и маленькими ножками. У нее были рыжие волосы и зеленые, как у кошки, глаза. Она всегда была весела, улыбалась и любила в разговоре дотрагиваться до собеседника. Каждое такое прикосновение сладко настораживало юного Петю. В его доме Галина Сергеевна пользовалась всеобщим уважением. Петина мама была от нее без ума и называла не иначе, как "Наше Очарование".

Галина Сергеевна легко опустилась на стул рядом с Петиной постелью.

"Ну, что такое опять с нами случилось?" - с улыбкой спросила она.

Слегка пожав плечами, Омар хлюпнул носом.

"Как Вам сказать... Еще вчера я, вроде, был совсем здоров...А нынче утром – головная боль и сильный насморк... Я, собственно, проснулся оттого, что ладони чесались..."

Галина Сергеевна сцепила пальцы рук и подтянула ноги в  полуботиках синего лака. Выглядывавшее из-под белого халата синее вязаное платье поднялось, открыв ее колени. Петя невольно смутился. Крепкие розовые колени просвечивали сквозь паутинки чулок. Петя оттянул пропотевший воротник футболки и подул под нее.

Неловкое молчание было прервано Галиной Сергеевной.

"Ну что ж" - вздохнув, сказала она – "давай тебя послушаем".

Омар снял через голову футболку. Прохладные пальцы Галины Сергеевны коснулись его руки, надевая на нее черную повязку, соединенную резиновой кишкой с оранжевой грушей и круглым прибором с циферблатом. Она стала быстро нажимать на грушу, и повязка врезалась в худое Петино предплечье. Омар смотрел на руку Галины Сергеевны – белую, теплую, с едва просвечивающими голубыми жилками. На безымянном пальце ее было надето простенькое серебряное колечко с печаткой.

Петом Петя приподнялся и встал на колени, а она слушала его, и холодный кружочек, который она приставляла к его груди, а потом – и к спине, жег его, как огнем.

"Дайте, пожалуйста, ложечку!" - попросила Галина Сергеевна бабушку Пети – "ага, спасибо...Ну-ка, скажи: А-а-а!"

Омар повиновался. Ложечка была серебряная, с резьбой на ручке, и колола язык, но Пете было не до таких пустяков.
Потом он снова лег, а Галина Сергеевна стала простукивать его, и ее волшебные пальцы легко скользили по его худой груди. Закурить бы, почти в отчаянии подумал Петя. Но дома никто не должен был знать, что он курит, поэтому Омар никогда не носил своих сигарет.

Галина Сергеевна сказала, что горло рыхлое, но ничего страшного нет – катар верхних дыхательных путей (Петю всегда в таких случаях подмывала спросить, есть ли у человека еще и нижние дыхательные пути, и, если есть, то где они расположены, но он, как всегда, не решился задать свой вопрос!), а голова может болеть от недосыпания. Она прописала Омару постельный режим, выписала освобождение от школьных занятий на три дня и пошла в коридор одеваться, задорно подмигнув Пете на прощание. Плед над пахом Омара приподнялся, и Петя с трудом придавил его рукой. Его прошиб пот, и он лежал тихо, как мышь, пока не хлопнула закрывшаяся за Галиной Сергеевной дверь.

В одной школе с Петей учился его тезка Розенберг, по кличке "Розенпопен", начавший практиковаться в сексе, по его собственным словам, с двенадцати лет. Про Петю Розенпопена ходили фантастические слухи, будто бы он перефакал все Щукинское училище (и Консерваторию в придачу!), будто бы он был "первым хиппи на Москве" и прочий вздор – совсем как про Кота-Баюна.

На самом деле Розенберг был, в общем, неприметным, щуплым человечком с черными пейсами, которые бесили всех учителей. Он носил заплатанный... нет-нет, не лапсердак, а пиджачишко с рукавами, едва доходившими ему до локтей, и потертые синие джинсы "Монтана". Розенберг имел привычку в разговоре то расстегивать, то вновь застегивать молнию на ширинке, что очень смущало первоклассниц, но не девочек постарше. Ободранный чемоданчик Розенберга был всегда битком набит романами Дос Пассоса и Олдингтона и оттого непомерно раздут, так что его приходилось стягивать ремешком. Манюхи ему вечно не хватало, и для него было настоящим праздником сходить в "Соки-Воды" дринкануть за два гривенника стакан кислого алжирского или сухого грузинского вина "Саэро"... О, "Соки-Воды" – источник и главная причина всего мыслимого пьянства и разврата!

"Главное - никогда не связывайся с девушкой!" - наставлял Петечка Розенберг своего тезку – "с ней хлопот не оберешься! Все время будет тебя спрашивать: зачем? да: почему? Вот женщина – совсем другое дело. Сама тебя всему научит и проследит, чтобы все было, как надо. Не ты будешь ее факать, а она тебя!"

Вспомнив свою беседу с Розенпопеном, Омар почувствовал, что покраснел, и в замешательстве потер вспотевший лоб рукой.

"Э-э-э!" - пробормотал он – "Вот э фак! Что я, с ума сошел? Ей лет двадцать пять, не меньше, она шикарная женщина я даже не знаю, есть ли у нее кто, или нет...Всегда так клево одевается – наверно, скоро замуж выйдет, если уже не вышла... Нет, я – полный идиот...»

Во рту было противно и сухо. Хотелось бананов и изюму в шоколаде. На ужин Петя получил овсяные хлопья-геркулес.

            *          *          *

Грехопадение, то есть утрата целомудрия, или невинности, Омара произошло в пионерском лагере Министерства культуры СССР "Березка" при более необычных обстоятельствах, чем грехопадение его тезки Розенберга - если, разумеется, судить по рассказам последнего (но вряд ли он стал бы врать фрэнду, младшему, чем он, по возрасту и опыту).

Случилось это так. Был в Петином пионерском отряде один мальчик ярко выраженного южного типа, с густыми черными - что называется, соболиными - бровями, почти сходившимися на переносице. Звали его Сережа Бабаджанов - Петя запомнил это очень хорошо, потому что они провели в лагере вместе три лета (по две смены в каждом) подряд и крепко сдружились (правда, возвращаясь в Москву, Петя и Сережа осенью, зимой и весной почти не встречались, поскольку учились в разных школах; тем не менее, Каверин считал его своим другом).

Петин лагерный друг обладал хорошим слухом и звонким, еще не начавшим ломаться, отроческим голосом - как говорится, "всем сопранам сопрано"! - и считался самым лучшим по пению в нашем отряде (занятия пением входили в обязательную программу пребывания в лагере). Омару хорошо запомнился конкурс художественной самодеятельности (в действительности он носил более пышное и витиеватое название - "Смотр юных талантов" или еще что-то в этом роде). Пионерчики стояли полукругом на сцене, а Сережа, их солист, стоял впереди и запевал:

Я теперь вспоминаю, как песню,
Пионерский наш первый отряд.
Вижу снова рабочую Пресню
И знакомые лица ребят,
Красный галстук из скромного ситца,
Первый сбор, первый клич: "Будь готов!"
В синем небе я вижу зарницы
Золотых пионерских костров!,

А все остальные дружным хором подхватывали припев:

Спой песню, как бывало,
Отрядный запевала (они из хулиганства пели "запИвала"),
А я ее тихонько подхвачу!
И молоды мы снова,
И к подвигу готовы,
И нам любое дело по плечу!

Последняя строчка припева повторялась два раза.

В песне было еще два куплета:

Под военного грома раскаты
Поднимались на праведный бой
Пионеры, теперь уж солдаты -
Знаменосец, горнист, звеньевой.
Наш веселый умолк барабанщик,
Не нарушит рассветную тишь.
Только ты, запевала, как раньше,
В поредевшей колонне стоишь.

Спой песню, как бывало...

Нет, мы легких путей не искали!
Мчали нас по стране поезда.
И на нашем пути возникали
Молодые, как мы, города.
Становлюсь я прямее и выше,
Будто падает бремя годов,
Только дробь барабана услышу
И призыв боевой: "Будь готов!"

Спой песню, как бывало - и далее по тексту.

На смотре юных талантов Петин пионерский отряд занял с этой песней первое место - и все благодаря Сереже. Но что там смотр! Он даже пел соло по лагерному радио "Вижу горы и долины...", а также песню венгерских пионеров о веселой лагерной жизни. Песня начиналась словами:

Мы приехали сюда,
Здесь холодная вода,
Белки по веткам скачут живо...

Пете запомнился целиком ее последний куплет:

Завтра мы пойдем в поход,
Нас вожатый поведет.
Смелым далекий путь не страшен!
Пионер, шагай смелей!
Пой, ребята, веселей!
Расцветай, страна родная наша!

и припев:

Эй, друзья, вы пляшите смелей,
Ноги в пляске ходят сами!
Нашу песню споемте дружней,
Пусть звенит она под небесами!

У Петиного лагерного друга были короткие, защитного цвета, шорты, которые мне очень нравились. В торжественных случаях все должны были надевать пионерскую форму (белый верх - темный низ, белые пилотки-"испанки", у девочек - огромные белые банты), красные пионерские галстуки, а в остальное время ходили по лагерю в майках, рубашках и коротких штанах (обычно доходивших до колен). Головные уборы (чтобы солнце голову не напекло) пионеры носили самые разные - те же пилотки, только не белые, а цветные, панамки, кепочки, фуражечки или тюбетейки, обычно круглые. А вот Сережа Бабаджанов носил четырехугольную тюбетейку узбекско-таджикского фасона. Всякий раз, когда Петя вспоминал о Сереже, он стоял у него перед глазами в этой ярко расшитой тюбетейке.

Как-то раз Петя Каверин с Сережей Бабаджановым забрались после полдника в сколоченную из досок деревянную коробку, возведенную вокруг флагштока с трепыхавшимся (а чаще - просто висевшим, как тряпка) на нем красным лагерным флагом (такие имелись в каждом лагере - причем не только пионерском). Они болтали там о разных разностях, и в том числе, конечно, о девчонках, о том, как они устроены, и о разных вещах, с ними связанных. Впоследствии Петя тщетно пытался припомнить, как именно все произошло, но Сережа предложил ему помериться половыми членами - у кого длиннее. Прик Сережи оказался больше - да и растительность у него на лобке была гораздо гуще, темней и курчавей Петиной. Впрочем, дело было не в этом. Взяв Петин фаллос в руки, вертя и разглядывая его, Сережа попросил у друга разрешения немного пососать его, и, получив Петино несколько недоуменное согласие, немедленно взял его совсем недавно начавший восставать, как правило, ночами, розовый прик в рот, принявшись весьма умело (как Петя осознал впоследствии, ретроспективно) лизать его, сосать и всячески ласкать (он делал это явно не впервые, что Петя, однако, тоже сообразил лишь впоследствии, а не в те минуты, будучи всецело захвачен новизной ощущений и не способен к анализу происходящего). Поначалу Сережа то и дело выпускал Петин прик изо рта, разглядывал его, держа его перед собой и приговаривая, какой он холодненький, солененький и горьковатый, называл его то сосиской, то колбаской, то сарделькой...а потом умолк и продолжал трудиться молча (не считая неизбежного в подобных случаях негромкого сопенья). Пете все это было крайне любопытно, любопытство постепенно нарастало (вместе с нараставшим - поначалу незаметно, а потом - очень даже заметно, и притом все быстрее, возбуждением), пока...пока не случилось то, что неизбежно и должно было случиться в данных обстоятельствах - и Омар извергся (или, попросту говоря, кончил), излив весь запас содержавшегося в его юных тестикулах свежего семени в рот крепко зажмурившегося пионера Сережи Бабаджанова. Петя навсегда запомнил его склоненную набок, коротко стриженую, черную голову, капельки пота на его красивом, как у девочки, лице и опущенные веки с длинными черными ресницами в полумраке дощатого ящика), чьи горячие губы плотно сомкнулись на Петиной столь бурно восставшей плоти. А Бабаджанов, так сказать, у Пети "отсосал". Ощущение было настолько острым, новым, необычным...впрочем, всякий может себе это при желании представить.

Если вспомнить популярное четверостишие, бытовавшее в среде советских школьников:

Октябренок Савин Петя
Поперхнулся при минете
И за это, говорят,
Исключен из октябрят,

то можно лишь заметить, что к Петиному солагернику Сереже Бабаджанову это никак не относилось - впрочем, он  был давно уже не "октябренком-внучонком Ильича", а "юным пионером-ленинцем". Хотя, конечно, было и на этот счет четверостишие:

Если мальчик-пионер
Ночью лезет в домик,
Не бери с него пример!
Этот мальчик - гомик!

Так совершилось Петино грехопадение.

Конечно же, у каждого когда-то был свой первый сексуальный опыт (у кого раньше, у кого позже), запоминающийся на всю жизнь, что бы ни произошло впоследствии. Так, например, Остап-Шахвердян пережил этот опыт, как он сам поведал Омару, в их родном Доме Страха на уроке ботаники. Остап, как всегда, болтал (или играл в "морской бой", а скорее всего - делал и то, и другое одновременно) с Вовой-Коровой Смиловым, с которым сидел за одним столом (в кабинете ботаники и зоологии, расположенном на последнем, четвертом, этаже Дома Страха, парты заменили столами раньше, чем в других классных комнатах), и учительница биологии по прозвищу "Ширинка", или "Шкап" (Ширинкова Клавдия Порфирьевна), пересадила его за другой стол, к Рите Павловой, безупречно (для своего юного возраста) сложенной блондинке с типично нордической внешностью - белокурой и голубоглазой, белокожей, с розоватыми, как на статуэтках севрского или мейссенского фарфора, щеками, стройной и длинноногой, перси которой к этому времени уже вполне расцвели (как, впрочем, и у многих других Петиных одноклассниц, созревших раньше своих сверстниц и потому явно не способных вместить свои формы в ставшие им слишком узкими, короткими и тесными коричневые школьные платьица). Не зря Апостол, глядя ей на грудь, всегда толкал Омара в бок локтем, шепча: "Ты только погляди, какое вымячко!" Родители многих Петиных одноклассников (и одноклассниц) к тому времени перестали - видимо, из экономии - ежегодно обновлять своим отпрыскам школьную форму (из которой те все равно успевали вырасти, не дожидаясь обновления форменного гардероба), так что форменное платье Риты (соседка которой в тот день в школу почему-то не пришла, и ее место рядом с Ритой пустовало) уже далеко не доставало ей до крепких, почти идеальной формы, колен, обтянутых дефицитными колготками вызывающе красного цвета. В-общем, по словам Остапа, он и сам не заметил, как его правая рука оказалась под столом, на Ритином левом колене. Шаловливая ручонка Шурика стала постепенно подниматься все выше и выше (Рита при этом хранила полное молчание, и только румянец на ее щеках становился все ярче, пока не распространился на все ее фарфоровое личико, ставшее в конце концов краснее государственных флагов Союза Советских Социалистических Республик, Китайской Народной Республики и Демократической Республики Вьетнам вместе взятых). Ощущения, испытываемые Шуриком, были, как и в Петином случае, не сравнимы ни с чем, испытанным им ранее. Только звонок на перемену положил конец этой невыразимо сладостной пытке, но главное (на тот момент) уже произошло...

Петя Каверин и Сережа Бабаджанов просидели в ящике под красным знаменем довольно долго, причем Сережа все не унимался. Петя хорошо запомнил, как он потихоньку, с удовольствием - да что там, с нескрываемым наслаждением! - водил кончиком своего явно опытного, несмотря на юный возраст (но ведь южане, как известно, созревают рано) языка (он у него был более заостренной формы, чем у Пети) вокруг головки Петиного прика, который цепко держал своими горячими пальцами, неторопливо - с чувством, с толком, с расстановкой - слизывая капельки, начиная снизу, с "уздечки", как ласкал его, как, пробуждая к новой жизни, теребил и тормошил, тискал, катал и тер между ладонями, закладывал за щеку, втягивая его в рот то более, то менее глубоко, слегка покусывая головку, а порой заглатывая его почти целиком и кусая у самого основания, вплотную к лобку (что, естественно, прибавляло Пете остроты ощущений)...А главное - этот запах...Так пахнут весной, если к ним как следует принюхаться, свежесрезанные веточки вербы...В-общем, Петин первый сексуальный опыт был весьма своеобразным, необычным и...поистине незабываемым.

Смена закончилась, Петя уехал с родителями на море, в Москве я с Сережей больше не встречался, на следующий год поехал на лето уже не в пионерлагерь, а на дачу в Абрамцево, где его с распростертыми объятиями встретил друг и одноклассник Шурик Шахвердян. Пути Пети и "вафлера", или "защекана" (как впоследствии было принято говорить о таких отроках и юношах; впрочем, их, бывало, называли и похлеще!) Бабаджанова разошлись навсегда. Остались лишь воспоминания (во всяком случае, у Сережи - для него опыт подобного общения со сверстниками, как уже говорилось выше, явно не был столь новым, как для его юного партнера по оральному сексу).

Когда Петя в школе под большим секретом рассказал Апостолу, как своему самому лучшему и верному другу - распространяться на этот счет с другими одноклассниками Омар интуитивно поостерегся и, вероятно, правильно сделал!- о том, как он "дал в рот" пионеру Бабаджанову, Мэтр долгое время отказывались Пете верить (или делал вид, что отказываются - хотя, зачем ему было делать вид?)...Со временем, впрочем, поверил.

С тех пор Петя больше ни разу не занимался оральным сексом ни с одним представителем мужского пола. Единственное, что он в определенный период позволял себе с фрэндами (в первую очередь - с Апостолом), так это совместные занятия мастурбацией ("проверка прочности" презервативов - продукции Баковской фабрики резиновых изделий; закордонные разноцветные презервативы с усиками, шариками, пузырьками на конце - были редкой экзотикой для простых советских школьников, причем порой они с друзьями "дрочили" друг-другу, в том числе и при созерцании женской натуры, запечатленной на фотобумаге (отцы некоторых одноклассников, будучи "выездными", привозили из-за "кордона" цветные эротические открытки, календарики, журналы и прочее в том же роде - а сыновья их находили и использовали по прямому назначению)... Впрочем, этот период - "мастэрбэйшен сам тайм бифор", как поется в известной рок-опере - был сравнительно недолгим - очень скоро фрэнды вступили на путь нормальных, сиречь, гетеросексуальных, половых контактов.

          *      *     *               

Омар ходил в Дом Страха вот уже десять лет. Но никогда еще ему так не хотелось подольше не выписываться. Однако пришлось.

Несмотря на мамины протесты, Петя не переменил трусы и пошел в поликлинику в рваных (зато белых, в подражание Розенбергу, введшему у них в школе эту моду).  С реки дул пронизывающий осенний ветер, без труда проникавший под куцую почтальонскую курточку Пети, подаренную ему когда-то Апостолом, которую Омар упорно продолжал носить, невзирая на протесты предков, требовавших объяснить, откуда куртка (по правде говоря, и сам Апостол вряд ли смог бы вспомнить, даже если б захотел, где и когда он эту куртку скоммуниздил). Под ногами шуршали сухие темные листья. Петя шел, сгорбившись, высоко подняв воротник, похожий со стороны на вопросительный знак.

Перед самой поликлиникой он поскользнулся и упал (но, к счастью, на руки). Стоявший неподалеку лемур в оранжевой безрукавке смачно сказал: "Хлобысь!" и заклекотал, а во рту у него запрыгали желтые зубы.

"Он полагает, что смеется!" - подумал Петя, поднимаясь и стараясь счистить с перчаток бурую грязь.

Запах лекарств, стоявший в поликлинике и пропитывавший даже коридор, держал Петю в состоянии беспокойства и ожидания чего-то необыкновенного. От нечего делать он стал перечитывать письмо, полученное из Ленинграда:

"Здравствуй, Пит!

Мы живем хорошо, каждую субботу ходим на флэты. Только Поль что-то в уме повредился. Оно совсем оброс и ходит во всем рваном. Несмотря на наши слезные просьбы, уверяет, что это и есть настоящий хиппизм..."

Петя вспомнил Ленинград. Там все было по-другому. Светило солнце. Вокруг кафе "Лакомка" сидели детки в желтых махровочках и желтых же носочках – как цыплятки из инкубатора. В "Лакомке" он познакомился с клёвенькой гирлой по имени Настенька. У нее не хватало переднего зуба, а на голове был обруч из ярко-желтого металла. Началось все с бутылки болгарской "Гъмзы". Через полчаса Петя уже хотел ее окрестить и лил ей темно-красное вино на лицо, на волосы, на обруч, а она радостно мотала, как кобыла, головой. Естественно, их попросили из кафе.

Настенька вела себя как самый закадычный Петин фрэнд. У нее оказалась в заднем кармане застиранных джинов пятерка. Они купили две ужасающие размером бутылки алжирского и опустошили их под полосатым тентом, пряча ботлеры под стулом и подливая то и дело вайн из них в пивные кружки. Черные тучи окаймляли края неба, солнце тяжко било по мозгам. Петя и Настенька побрели по улицам, крича что-то, как сумасшедшие. В голове у него все перемешалось, образы реальности – с бредом и воспоминаниями, запомнилась только странная фигура шедшего по Невскому худосочного парня с рыжей бородкой и в мушкетерской шляпе с двумя страусиными перьями – черным и белым. На Настеньку при виде парня напал приступ смеха. Она откинулась назад, потом упала вдруг вперед, ухватилась за Петино плечо, и все тыкала пальцем в удаляющегося оригинала, крича: "Ой, не могу! Кот в сапогах!"

Петя обнял Настеньку и затянул ее холодные скользкие губы в свои. Она, сопя, выпустила ему в рот порцию слюны, запустив Пете руку под майку.У нее были жесткие костлявые пальцы с острыми ногтями.

Дворцовая набережная кишмя кишела иностранцами и соотечественниками. Пестрели плакаты. Стоявшие на Неве мышино-серые, как Петина школьная форма, военные корабли были украшены вымпелами и флажками. Петя с Настенькой подоспели как раз к началу фейерверка в часть Дня Военно-Морского Флота. С кораблей выпускали заряды, рвавшиеся в воздухе. На Ростральных колоннах зажглось оранжевое газовое пламя. В небо с грохотом взлетали разноцветные ракеты, а два эсминца разыграли потешный морской бой, оглушительно паля холостыми изо всех орудий, после чего выпустили дымовую завесу, почему-то красного цвета. Вот бы Петин венценосный тезка порадовался, глядя на такую огненную потеху! Вскоре, впрочем, стало неприятно дышать из-за вонючего дыма. Да и хмель куда-то улетучился.

Настенька пригласила Петю на вечер, и он обещал ей прийти.
Маленькие юркие кораблики прошли по Неве, испуская фонтаны воды, и сразу как-то похолодало.

Не зная, чем занять оставшиеся у него два часа времени, зашел в пирожковую. Взяв кофе, два сока и четыре пирожка, он сел за свободный столик у окна и стал медленно есть и пить, растягивая время. В пирожковую зашел хромой старик с палкой и, поколебавшись, сел за Петин столик. Петя жевал, рассеянно прихлебывая кофе. Пирожки были вкусные, с зеленым луком и с крутым яичком. Кто-то сунул пятачок в музыкальный ящик, и знакомый голос Анны Герман запел про памятник надежды, незнакомую звезду и синие московские метели.

Хромой старик перегнулся через стол к Пете, взявшему стакан с соком, и тихо попросил:

"Сынок, оставь, пожалуйста, хоть на граммулю! Если бы ты знал, как тяжело..."

Петя молча поставил перед ним полный стакан.

Старик выпил сок залпом и продолжал:

"Дорогой мой! Извини меня..."

Петя, испытывая почему-то большую неловкость, как будто был чем-то обязан хромому, быстро вышел из пирожковой и направился к трамвайной остановке.

Настенька открыла ему не сразу – она молола на кухне кофе.

"Я тебе приготовлю двойной!" - предложила Настенька с улыбкой (Петя невольно подумал, что ей, наверно, удобно плеваться сквозь дырку от переднего зуба). Гирла успела вымыть голову и сменить синие джины, желтую махровку и замшевые летние полусапожки на зеленую юбку с разрезом, розовую лапшу и полукеды на босу ногу.

Пожав плечами, Петя толкнул дверь в комнату, из которой оглушительно гремел музон. Дверь обо что-то стукнулась. Заглянув в комнату, Петя немного удивился – на полу факались в четыре пары. Угрюмый, тощий и очкастый оборванец с длинными волосами, по-женски обрамлявшими лицо, сидел прямо на полу, вытянув длинные, как палки, ноги в  стоптанных мокассах и пудрился, держа в руке зеркальце.

Прикрыв тихонько дверь, Петя вернулся в кухню - маленькую и тесную (про такую говорят: "Кухня немного узка в бедрах").

Настенька уже разлила кофе по чашечкам.

"Слушай" - спросил Петя – "что это там у тебя за стрёмный мэн с пудреницей сидит? Видок у него, как из крэзи-хауза".

"А, это Поль" - махнула рукой Настенька – "он, кстати, тоже из Москвы. У него мани кончились, он и застрял у меня, ждет вот уже неделю, когда ему пришлют на обратный билет".

Она достала из кухонного шкафа "Жупский Рубин" в круглой плоской граненой фляге. Петя сразу узнал этот редкий в Союзе "виньяк а ля коньяк", как значилось на этикетке, которым его однажды угощал в Москве фрэнд, чьи родители не вылезали из Югославии.

"Кучеряво живешь!" - Петя отхлебнул кофе и обжег себе весь рот (кофе был как огонь).

"Да наплевать!" - сказала Настенька – "Что ж такого, если я его люблю, этот "Рубин". Вернутся предки – не убьют меня за это..."

- А вдруг убьют?

= Убьют  так сядут.

- А сама ты разве смерти не боишься?

"Боюсь!" - серьезно ответила Настенька - "Как огня, боюсь смерти! Жить надо, жить..."

Обнявшись, они долго тихо целовались. Пете казалось, что они вот-вот вытянутся высоко-высоко, до неба, что никакого потолка над ними нет, что они совсем не в кухне, а где-то в лесу, вдали от города. Он на время даже потерял способность видеть, впившись в Настенькины губы долгим поцелуем, сжав ее в объятиях, как удав - безвольного кролика, с которым удав может делать все, что захочет. Его левая рука, расстегнув ей на груди лапшу, скользнула внутрь, под лифчик. Настенька мычала, чувствуя, как его пальцы теребят ее сначала мягкий, но очень скоро окаменевший сосок, перетирая его между подушечками. Она задыхалась, ей не хватало воздуха, и, когда Петя засунул руку в разрез ее короткой юбки, сдвинув трусы и найдя ту точку, которую искал, казалось, начала терять сознание. Он стал пытаться удовлетворить гирлу рукой, целуя при этом взасос и прижимая к себе другой рукой, как безвольную куклу, с которой можно было сделать все, что угодно.  Петя вовсю старался большим пальцем,  другие пальцы тоже не остались без работы. Настенька была вся мокрая внутри, и, наконец, почувствовав, как ее влага выделяется наружу, оторвала свои губы от Петиных и закричала (впрочем, это был скорей не крик, а стон, или нечто среднее между криком и стоном). Ее затрясло, и, она на какой-то миг отключилась, обвиснув у него в объятиях с тяжелой гибкостью неостывшего трупа.

Придя в себя и открыв глаза, Настенька увидела Петино лицо совсем рядом со своим, и, с трудом разлепив ссохшиеся губы, прошептала:

- Кайф!

Раскрасневшаяся и растрепанная, она, однако, не давала ему втолкнуть себя в комнату.

"Я тебе нравлюсь?" - все время спрашивал Петя.

= Да, да!

- Ты меня хочешь?

- Хочу...ты же видишь...

- Так в чем же дело?

- Нет...не могу!

И в то же время сама все крепче прижималась к нему.

Петя вырвался. Настенька отлетела к стене.

"Ну, я пойду" - сказал он.

"Почему?...Не уходи!"

Петя взял недопитый ботл "Жупского Рубина" и сунул его подмышку.

"Хоть адрес оставь..."

Петя вновь погрузился в пучину маразма...

Теперь он просматривал ее ленинградские письма только чтобы развеять скуку. Ему уже давно казалось, что то жаркое питерское лето не имеет к его теперешней жизни никакого отношения. Какая серость за окном! Опять холодный дождь...
Он собрался за литтл подремать, но тут дверь отворилась и на пороге появилась, вместо медсестры, сама Галина Сергеевна.

"Каверин, пройдите!" -  сказала она. И Петя вошел вслед за нею в открытую дверь кабинета.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БЕЗ ФАКА НЕТ ЛАКА

На подоконнике стояли кадка с чахлой пальмой, горшок с плоским кактусом, зеленоватое кашпо с каким-то ползучим растением и стопкой лежали чистые больничные бланки. За окном – лужи, глинистая грязь,  кое-где –  дожидавшиеся сноса грязные  халупы с глянцевыми от дождя ржавыми крышами. Омара знобило. Галина Сергеевна молча указала ему на стул рядом с собой. За спиной у нее пыхтела медсестра, заполняя какие-то бумаги.

Галина Сергеевна обеими руками поправила прическу. Петя расковыривал заусенец на пальце. Капли дождя барабанили по стеклу.

"Ну?" - улыбнулась Галина Сергеевна -  "Как мы себя чувствуем?"

"Спасибо, лучше..." - бесцветным голосом ответил Петя. Его раздражало пыхтенье медсестры.

- А горло не болит?

- Нет, не болит.

- Насморка больше нет?

- Есть легкий, по утрам.

- Ну, это пустяки. Насморк все равно не пройдет раньше, чем через неделю...

Петя молчал и думал:

"Ну, зачем она меня обо всем этом спрашивает? Да еще при медсестре? Какая-то бессмыслица!"

А кто-то у него внутри как будто говорил ему:

"Чего же тебе надо от нее еще? Она – врач, она на работе. Ты для нее – обычный пациент".

"Таня, на сегодня я прием заканчиваю" - Галина Сергеевна отложила Петину карточку – "это последний больной".

Она прибавила еще несколько слов, но Петя их не расслышал – так оглушительно вдруг застучало у него в ушах.

Сестра вышла, и в глаза Пете наплыл туман.

"Ну, раздевайся" - как бы в задумчивости сказала Галина Сергеевна. Потом она вдруг странно рассмеялась и, встав из-за стола, шурша халатом, подошла к двери. Тихо повернула ключ в замке. От Пети не ускользнуло ни одно ее движение. Он почему-то медлил снять с себя футболку, но потом решился.

Галина Сергеевна смотрела на него так, будто видела впервые в жизни. Потом сказала:

"Приляг на диван!"

На глазах у Пети тело его покрылось испариной. Он снял шузы и лег животом на холодную клеенку.

"Да нет же, на спину!" = засмеялась Галина Сергеевна.

Она присела на край белой больничной лежанки, наклонилась над Омаром и начала стучать его по груди, слегка мять живот. Прядка рыжих волос упала ей на лоб, она ее нетерпеливо сдула. Ее зеленые глаза  потемнели, как у тигрицы, потеряв всякое выражение. В ушах Пети, оглушенного стуком собственного сердца, шумело, кровь прилила к его щекам, губы сами собой расползались, в паху знакомо и сладко тянуло.

Он как-то неосознанно, мгновенно обнял Галину Сергеевну обеими руками и, притянув, повалил на себя. Какая восхитительная, горячая тяжесть! В первое мгновение она вдруг отклонила голову назад, но Петя уже, словно коршун, впился ей в губы. Задохнувшись в поцелуе, она тихо и глухо застонала. Омар почувствовал, что она задыхается, и разжал наконец руки. В кабинете сильно и резко запахло потом его немытого тела.

Галина Сергеевна оторвалась от него и схватилась за щеки. Она возбужденно смеялась и бормотала:

"Это как во сне...Этого быть не может!.."

Петина рука поползла вверх по паутинке ее чулка, Одновременно нарастала тяжесть в низу его живота. Когда он отстегнул резинку, Галина Сергеевна опять дала ему свои губы. Но как! Рот Омара наполнился кровью. Теперь она уже рычала.

Петя вскочил и, торопясь, опрокинул ее на диван. Лихорадочно, быстро он стал стаскивать с нее халат, потом – вязанку, путаясь пальцами в шнуровке. Прик Омара не просто стэндовал, а просто дыбился, как разъяренный дикий мустанг. Теперь его больше не интересовало, будет ли кто ломиться в дверь кабинета, или нет. Когда он взобрался на Галину Сергеевну, откинувшую голову, ее зеленые глаза, зрачки которых расширились до предела, стали совсем черными, бездонными, пустыми, раскрылись блестящие губы. Он очень долго не мог спустить с нее трусы. Но вот наконец! Омар почувствовал, как она раздвинула ноги, свирепый импульс передался его ногам – и вот оно, то ни с чем на свете не сравнимое еканье и дерганье внутри и вокруг быстрого прика, и то замечательно липкое и горячее! Он чувствовал себя каким-то облаком, которое обволокло ее затвердевшие, острые груди, налившиеся, словно яблоки, когда он сдавливал, сжимал, сосал их окаменевшие соски. Она коротко, восторженно мычала, корчась и изгибаясь дугой, впившись зубами в свою левую ладонь, заглушая рвущиеся с губ стоны и крики. В глазах у Пети плясали темные ноющие вспышки.

Дождь монотонно барабанил по крыше поликлиники и вспенивал грязные лужи...

Петя крепко поцеловал ее в искусанные губы. Остывшее липкое стягивало кожу. Он кое-как вытер живот и бедра рваными, когда-то белыми, трусами. Потом довольно равнодушно (даже сам удивившись этому равнодушию) помог Галине Сергеевне надеть бюстгальтер. Трусики оказались испорченными. Она, морщась, натянула на голые влажные бедра шерстяную юбку. Петя, как всегда в таких случаях,  с удивлением смотрел на короткий кожаный обрубок,  похожий на усеченную сардельку, и думал:

"Неужели же это мой дикий мустанг? Как непохоже..."

"Я, наверно, сумасшедшая..." - сказала Галина Сергеевна – "Что это вдруг на меня накатило?  Меня с работы выгонят...да что!...посадят, если кто узнает..."

Взяв со стола пудреницу с зеркальцем, она раскрыла ее  и стала поправлять прическу.

"Слушай, у тебя есть муж?" - спросил Петя совершенно неожиданно для себя.

Галина Сергеевна как-то странно посмотрела на него, слегка склонив голову набок:

"Нету..."

"В двадцать пять лет никого нету?"

"С чего ты взял, что в двадцать пять? И почему же – никого? Просто я не замужем..."

Петя притянул ее к себе так сильно, что она чуть не переломилась надвое. Если бы ему сейчас попался человек, назвавший это "засосом", Омар убил бы его на месте...

Он шел домой, подняв воротник, не замечая, что его щеки все еще измазаны губной помадой. Удивительно быстро все случилось...До дому Петя добирался часа два, идя прямо по лужам, словно танк. А дома никого не оказалось. Только Катон выбежал ему навстречу, радостно мурлыча. Кота сегодня вымыли, шерсть на его груди была белой, блестящей. Петя пощекотал ему пузико. Катон сразу стал серьезным и лягнул его правой задней лапой.

Расстегнув джины. Петя провел рукой по лобку и понюхал. О, этот запах горьковатых веток свежесрезанной вербы! Омар вытер руку о штанину и стал набирать воду в ванну.

Ему вдруг показалось, что он сегодня вообще не выходил из дому, весь день спал и только что проснулся.  Да нет, не может быть...

Лежа в коридоре, Катон лизал свою левую переднюю лапу.

"Без фака нет лака!" - вспомнилось ему – "Какой дурак это сказал?"

              *          *           *

День настал. Город только начинал смывать с себя ночную плесень, а Петя уже мчался в вагоне метро со скоростью, ему неизвестной, в направлении центра Москвы. Люди в вагоне теснились, как сельди в бочке. Казалось, все они, без исключения, источали крепкий запах пота. От некоторых несло еще и перегаром, но таких счастливцев было мало, по причине раннего часа  (спиртное в магазинах отпускали только с одиннадцати утра). А у тех пассажиров, которым пить было некогда или не на что, глаза были полны злобы. Души же их были подобны пороховым бочкам – не хватало лишь зажженного фитиля или обычной спички, чтобы вызвать взрыв страстей...

С некоторых пор Омара потешало ходячее мнение о человеке, как о мере всего прекрасного. Особенно, когда он вглядывался в лица своих уважаемых сограждан. Что это? Свиные рыла, обезьяньи уши, совиные глаза, бульдожьи  морды, бычьи шеи, носы – словно клювы стервятников. И у всех – одинаково недовольное и полусонное выражение "лица"...

На первой же станции перехода в вагон хлынула еще более потная и разгоряченная толпа. Мужчины – кто плечом, кто животом – безжалостно заталкивали женщин вовнутрь, а те только беспомощно моргали густо накрашенными, черными ресницами. Пете, как обычно, отдавили ногу.

Поезд тронулся. Поежившись, сдавленный потной толпой, Омар рванулся и освободил руку с портфелем. Прижатая к нему другими пассажирами женщина в белом плаще ойкнула - у нее треснул и пополз чулок. Извинившись, Петя погладил даму в белом по ноге. Она отшатнулась (вернее, попыталась отшатнуться, хотя это было в давке совершенно невозможно), но, похоже, не слишком рассердилась.

На Маяке, прямо перед парадным фасадом огромного здания "Моспроекта" (впоследствии в этом здании разместился Комитет по промышленной политике, а затем - Министерство экономического развития Российской Федерации - В.А., А.Ш.), увенчанного на крыше контурным изображением красного знамени и громадной надписью "КОММУНИЗМ – ЭТО МОЛОДОСТЬ МИРА И ЕГО ВОЗВОДИТЬ МОЛОДЫМ!" (по вечерам  лозунг загорался кровавым неоновым светом) торчали двое молодых людей с портфелями. При виде Омара они пришли в движение. Петя остановился перед кинотеатром "Москва", делая вид, будто читает уличную газету.

Молодые люди подошли к нему с двух разных сторон и тихо поздоровались, незаметно подняв правую руку с указательным и средним пальцами, растопыренными в форме буквы "V".

"Вас никто не видел?" - поинтересовался Омар, не глядя на подошедших.

"Да вроде бы никто" - ответил один из молодых людей, пониже ростом, с усиками, в серой нейлоновой куртке.

"Нашли место – перед самым метро! Встали, как манекены!" - сердито сказал Петя – "Как на ладони, отовсюду видно!"

"Манекен пись!" с глупым видом ответил второй, долговязый,  белобрысый и лохматый, вспомнив Бельгию, где когда-то прожил год с родителями (он даже носил на шее в память о пребывании в Брюсселе кулон в виде писающего мальчика)

"Мудила!" - коротко заметил Петя – "У кого сколько манюхи?"
 
"У меня восемь эр" - сказал низкорослый с усиками.

"У меня полтинник!" - выпалил лохматый.

"Вот и прекрасно. У меня в кармане рупь. Всего девять пятьдесят. Примерно три кола на рыло. Это радует..."

"Ну, так едем? Только рожай быстрее!" - нетерпеливо перебил Омара низкорослый.

"Конечно, едем, как решили!"

Вместо того, чтобы идти в Дом Страха, фрэнды отправились на ипподром. Время от времени, хоть и не слишком часто, они позволяли себе так расслабиться, устроить "разгрузочный день". Чтобы халдеи не возмущались по поводу пропуска их подопечными занятий, соратники по Клубу писали друг другу оправдательные записки от имени предков для вручения учителям. Этот фокус действовал, поскольку они "расслаблялись" достаточно редко, не забывая о необходимой осторожности и умеренности во всем - в духе любимых изречений Инжира: "Эст модус ин ребус" и "Пан метрон аристон" (высокообразованный Крепыш знал даже латынь и греческий - впрочем, он был из насквозь, до вони интеллигентной семьи - немцы говорят про такие "штинкинтеллигент" -, сын мамы-адвоката и папы-хирурга, известнейшего в Москве проктолога, или "специалиста по жопам", как почтенный доктор сам отрекомендовался как-то на праздновании дня рождения своего отпрыска родителям его одноклассников, приехавшим разбирать своих чад по домам; мамы Пети и Андрея были шокированы, но со временем привыкли к его манере выражаться).

У задней двери в троллейбусе трясло и качало, как на катере в открытом море. Приходилось стоять на согнутых в коленях ногах, используя их в качестве амортизаторов.

Низкорослый Милюков-Старик  и лохматый Табуреткин-Дракула стояли по правую и левую руку от Каверина, небрежно зажав портфели между ног. Петя смотрел на них и думал:

Вот эти люди – мои соратники по клубу. Что же нас объединяет? Прыщи на щеках? Баки? Нечесаные волосы?

По Горки-стрит, словно жуки, сновали тачки и троллейбусы. Серое небо низко нависло над Москвой. По круглому медному солнечному диску перебегали едва заметные волны, бросая красноватые блики на стекла витрин.

Выйдя у Белорусского вокзала, они пошли дальше через железнодорожные пути. Мокрый песок прилипал к подошвам. С помоек несло привычной вонью. Омар взял у Дракулы сигарету и затянулся. Полегчало. Петя пригладил волосы, прилипшие к потному лбу. Мелкие камешки перекатывались под ногами.

Вот и последняя колея. На платформе за ней красовался решетчатый щит с вывеской конного завода.

Дядя Вася Кочкин, ковыряя в желто-рыжих от курева зубах, вышел из конюшни – и опешил:

Три молокососа с портфелями подмышкой вскарабкались на железнодорожную платформу, пролезли под цепью на воротах и остановились, нагло глядя на него. Один из них, лохматый, вынул пачку явской "Явы", и к ней сразу протянулись две руки. Дядя Вася Кочкин все еще продолжал  стоять в нерешительности, почесывая свой объемистый бэксайд широкой ручищей с вытатуированной крупными синими буквами надписью "Север". Молокососы, словно по команде, выпустили дым ему в лицо.

Бурая понурая коняга, запряженная в телегу, оживившись, игриво заржала.

Икнув, дядя Вася махнул рукой и побрел к коняге.

Фрэнды  решили, что здесь больше нечего делать, направились к зданию школы верховой езды. На долю секунды их внимание привлек отдаленный раскат грома – это дядя Вася рыгнул.

Членам Клуба Одиннадцатой Заповеди приходилось и раньше бывать на ипподроме. Порою половина класса ехала на Беговую, поддавшись уговорам Старика, прозванного, за свою любовь к лошадям, еще и Кобылятником. Сказать по правде, Старик был единственным из их класса, кто добился хоть каких-то успехов в верховой езде. Для остальных поездки на ипподром, устраиваемые обычно не в "разгрузочные дни", а в промежутках между экзаменами, когда ярко светило солнце и в воздухе кружился аллергенный тополиный пух, были только предлогом для пьянки. Жизнерадостные одноклассники Омара падали духом, стоило им войти в темное, смрадное помещение манежа. По сырому песку маленькой арены уныло трусили лошади со скучными седоками на спине. Стойла были зловоннее помойных ям. А чтобы получить возможность ездить на площадке под открытым небом, надо было сперва выстоять утомительно-длинную очередь перед кассой.

Петины одноклассники начинали мерзко сквернословить, стегать хлыстиками (у кого они были) себя по голеням и выкуривать уйму сигарет. Потом им в голову всякий раз приходила спасительная мысль: а стоит ли платить целый кол за то, чтобы шестьдесят минут трястись в жестком седле, чихая от попавших в нос песчинок и опилок, нюхать конский пот и потеть при этом самому? Лучше пива закупить на эти мани! Не все же рождены на свет ковбоями! Обычно так они, в конце концов, и поступали. И дринкали кисловато-горькое  пиво из ботлов зеленого и рыжего стекла, расположившись прямо на траве.  Было ужасно весело. Лошади ржали, наездники – тоже. За время их общения они успели многое перенять от лошадей.

Давно прошло это привольное время, думал Петя, стоя в длиннющей очереди перед кассой. И тут же с удивлением поймал себя на мысли: Да как же так?! Почему я всегда чем-нибудь недоволен? Что мне, вечно надобно больше других? Но вот что надобно другим – это Петя тоже было неведомо.

По манежу рысила на гнедой лошади молодая англичанка в седом парике. Ее лицо выражало верх удовлетворения самой собой и всем светом, на носу розовели марсианские очки, делавшие счастливую наездницу похожей на стрекозу и муравья одновременно.

Интересно, был бы я так же доволен на ее месте, думал Омар. Он знал эту англичанку.  По понедельникам она приезжала на ипподром в "мерседесе" цвета, кажется, "балморал стоун", а уезжала иногда вместе с румяным бородатым голландцем, так же довольным собой и жизнью; как она. Эти люди казались Каверину всегда спокойными и уверенными в себе и потому оставались для Пети загадкой. В них было то неуловимое, благодаря чему всегда отличишь иностранца от советского "трудящего", как бы тот не был одет.

Омар перехватил взгляд Старика, ставший вдруг дружелюбно-подобострастным.

По холодному коридору приближался, держа руки в карманах, жлоб с почти квадратной фигурой. Мощные, растущие как будто прямо из затылка, плечи, сгорбленная спина, короткие и толстые кривые ноги. Лицо его было шершавым, но полным, кровь с молоком. Низкий обезьяний лоб зарос жесткими, как проволока, волосами, челка доходила до самых сросшихся на переносице бровей. Тусклые и мутные глаза неопределенного цвета смотрели в одну точку. Квадратная челюсть усиливала сходство парня с гориллой, но оттопыренные уши заставляли вспомнить шимпанзе. В ушах было полно серы. Выцветший защитный ватник с солдатскими пуговицами и клетчатые клеши были в разных местах перепачканы охрой, мазутом и засохшей, но все еще пахучей блевотиной.

Жлобу, видно хотелось спать, ибо брел он довольно лениво. Зато Старик так и подпрыгивал на месте от волнения.

"Привет, Валера!" - крикнул Кобылятник и поднял два растопыренные пальца.

Под глазом у молча стоявшего Пети едва заметно дернулась жилка. Его всегда коробило, а если быть точнее, то тошнило, от имени "Валера", а тут еще Кобылятник по-хиповски здоровается с этим жлобом.

"Привет" - глухо ответствовал Валера – "что это за хмыри  с тобой?"

"Да вот, Валера, познакомься" - смущенно заюлил Старик – "Мои друзья, тоже на ипподром пришли. Кататься".

Петя, посмотрев жлобу в глаза, чуть улыбнувшись, подал ему руку. Но не пожал.

Лицо Валеры не изменило своего выражения.

Дракула быстро сунул ему потную от волнения ладонь, наклонил голову и выпалил: "Леша!"

Жлоб усмехнулся:

"Значит, кататься приехали...Ну, это по делу..."

Усевшись на скамейку, он поднял воротник  тужурки и положил ноги в выцветших кедах на барьер манежа.

Поколебавшись, Каверин уселся рядом с ним, несмотря на запах.
А Табуреткин, держа руки за спиной, начал с кислой миной мерить шагами коридор.

Мордастая женщина с огромным хлыстом, неодобрительно поглядывая на него, приблизилась к барьеру.

Жлоб неторопливо снял с барьера ноги.

"Дай сигарету!" - приказал он Старику. Тот сразу же повиновался.

"Пойдем покурим".

На улице Валера, помолчав, сказал:

"Вам тут долго придется торчать. Больше часа – это сто пудов. И еще неизвестно, попадете ли".

Старик щелкнул себя по пряжке ремня:

"Зато поездим! Ты будешь кататься, Омар?"

- Нет. Сегодня, пожалуй, не буду.

Уж очень не похоже было все это на веселые весенние и летние поездки. Сегодня Пете казались противными и Дракула, и манеж, и Кобылятник, лебезящий перед чудовищным Валерой, и запах конюшни. Изо рта у Валеры несло табаком пополам с перегаром.

"А я тут чеха одного измордовал" - сообщил он и сплюнул.

"Да ну!?" - Милюков по-птичьи повел головой – "Какого же? Ведь их тут много ездит...всех разве упомнишь...Черный такой, одноглазый?"

"Да нет!" - махнул рукой жлоб – "Такой высокий, жирный...Волосы длинные...В котелке все ходил..."

"А, так это Карел" - вспомнил Кобылятник – "Он мне однажды сигарету дал!"

- Ну, вот его...

- Его? Но он не трус...

"Он не трус..." - согласился Валера.

Милюков по-ковбойски поставил ногу на перекладину ограды. Пете было неприятно смотреть на него, и он отвернулся.
А Дракула слонялся с видом человека, мучимого нестерпимой зубной болью, пока, в конце концов, не налетел на женщину с хлыстом, начав неловко и,  конфузясь, извиняться.

"Знаешь что, молодой человек!" - густым басом проревела женщина с хлыстом – "Ты, раз пришел сюда, то или катайся, или не путайся под ногами!"

"Очередь..." - робко сказал Табуреткин. Но женщина слушать его оправдания не стала. Судя по выражению лица, ее мучили менструальные спазмы. Интересно, подумал Каверин, неужели эта особа могла в молодости кого-то возбуждать?

Валера смотрел на женщину с хлыстом, не отрываясь. Его она, видимо, возбуждала и на закате дней своих. Хитер, Валера! Мечтает оседлать старую наездницу. Но она, наверно, привыкла к жеребцам...

"Пошли в раздевалку" - неожиданно предложил жлоб -  "Там поговорим".

Неужто он бисексуален? Однако нет, все было в норме. Раздевалкой на конезаводе называлась маленькая комнатка, вся меблировка которой состояла из двух скамеек и стола. Усевшись на стол, Старик предложил:

"А может, дринканем за литтл? Ждать еще долго..."

"Чего-чего?" - переспросил Валера.

"Я говорю, давайте выпьем за чуток!"

"А маны есть?" - алчно спросил Валера.

- Какие маны? А, мани! Конечно, есть! У меня восемь колов, кроме рубля, который отложен на верховую езду. Из этих восьми я могу тратить, опять же только рубль..."

- Это еще почему?

Старик страдальчески сморщил лицо:

"Понимаешь, я сегодня занимаюсь физикой с учителем. И должен заплатить ему семь колов за урок".

- А ты что, за каждый урок ему платишь?

- Ну да, а что?

"Глупо!" - авторитетно заявил Дракула, влезая в разговор, хотя его мнения никто не спрашивал – "Лучше платить сразу за весь месяц".

Милюков бросил на него взгляд, исполненный презрения. Но Табуреткин глазел уже на арену манежа и потому ничего не заметил.

Валера долго скреб затылок пятерней.

"Слушай!" - наконец сказал он Кобылятнику – "Пошли-ка ты сегодня своего учителя подальше! Лучше кирнем, как полагается! Идет?"

"Идет!" - сказал Старик – "Я два рубля даю".

"А на какие шиши ты ездить будешь?" - поинтересовался Дракула.

"Да...вот вопрос..." - Старик почесал у себя за ухом и молча поглядел на Петю, до сих пор не принимавшего участие в разговоре, пуская с загадочным видом кольца дыма в потолок.

"Послушай, Пит, тебе сегодня ведь не очень хочется кататься?" - спросил его наконец заискивающим тоном Кобылятник.

- С чего ты взял?

- Да ты же сам сказал...

"Сказал, да передумал" - отвечал Омар. Кобылятник раздражал его все больше. Что за похабень? Притащил фрэндов сюда, обещал лошадей и все тридцать три удовольствия, а теперь, оказывается, катанье чуть ли не отменяется, и впереди, вместо всех радостей земных, маячит перспектива пить хрен знает что хрен знает с кем.

(Далее в рукописи, к сожалению, лакуна и пометка рукой покойного Вальпургия Шахмедузова

Здесь: Климакс и про гомосека в дабле).

"О!" - Валера поднял грязный палец с обгрызенным, заросшим диким мясом ногтем.

Такое сияющее лицо было, должно быть, у Архимеда Сиракузского, когда тот с криком: "Эврика!" выпрыгивал из ванны.

"Вы тут посидите" - сказал он – "а я сейчас вернусь. Я мигом. Мы на пятерых сообразим. И деньги будут".

Хлопнув дверью, жлоб исчез.

Наступила минута молчания. Омар безмолвно сидел на скамейке, скрестив руки на груди.  Он жалел, что вообще поехал в этот день на ипподром. Искоса поглядывая на Каверина, Дракула молча расковыривал дыру в коричневых вельветовых штанах, неимоверно идиотских. Он боялся, что Валера, ужравшись в дупелину, отмудохает случайных собутыльников, и уже заранее считал Старика виновником своих будущих синяков и ссадин. Милюков виновато глянул на соратников:

"Не правда ли, потрясающий болван, этот Валера?"

"Твой здешний фрэнд" - с ноткой иронии в голосе ответил Каверин.

- Ну, что ты! Какой фрэнд! Скажешь тоже! Но, понимаешь, он тут конюхом работает. Если с конюхами быть в хороших отношениях, тебе всегда будут доставаться хорошие лошади.

- И часто ты с этими конюхами пил?

- Да нет, раз восемь.

- И часто они тебя били?

- Один раз. И то спьяну. На платформе.

- Дуракам счастье. Хорош член клуба!

Старик возмутился:

"При чем тут клуб? Служба службой, а дружба дружбой".

Дракула фыркнул:

"Нашел себе друга...сообразно интеллекту".

Кобылятник вспылил:

"При чем здесь интеллект? Меня интересует не эта дубина, а вино, которое мы с ним дринкаем! И потом: он тут всех гирлушек знает. А для клуба..."

- Что-что? Представляю себе, что это за гирлушки!

- Ты это зря! Тут есть Наташка - у нее такое вымя! И...

Но тут вошел Валера. Вслед за ним семенила престранная фигура. Крохотная головка тонула в огромной кепке, тощая грязная шея торчала, как палка, из синего свитера, сальные космы падали на воротник рваного засаленного ватника. Суетливо бегали водянистые глазки.

"Володя!" - представилась престранная фигура, быстро пожав всем руки. У Володи была горячая ладонь, противная и липкая от пота.

"Значь так" - он ковырнул в ноздре – "бум пить. Вот мои деньги" - он высыпал на стол целую кучу медяков и "серебра"  - "пиво и...и винишко. Во!"

"А когда?" - спросил Старик.

"Что? Пить когда? Да прямо щас".

"Нет" - замотал головой Милюков – "Сейчас никак нельзя! Мне еще ездить..."

"А на какие деньги?" - поинтересовался Петя.

Старик ухмыльнулся: "Достану".

Володя на мгновение задумался, затем произнес с просветленным лицом:

"Ничо! Мы тут винишка выпьем, пока ты ездить будешь. А тебе зато две бутылки пива оставим. Ну, давай считать. Валерка! Кладите все деньги на стол!"

Кряхтя и заметно потея, Валера насчитал шесть рублей сорок копеек.

"Во как!" - сказал Володя – "Ну чо, значь так. Пять бутылок пива, и еще "Хирсы" купим, да пожрать чо-нить посытнее..."

"А где покупать?" - спросил Валера.

"Где-где! У нас в столовке! Кто пойдет?"

"Сейчас подходит моя очередь ездить" - заметил Старик.

"Ах ты, черт!" - Володя глянул на Каверина- "Слышь, тя как зовут? Петя? Во, Петя, бери деньги, иди в столовку, купи пива, "Хирсы", колбасы там и хлеба, а может, пару плавленых сырков - "Дружбы" там или "Янтаря"! Идет?"

- А как пройти в столовку-то?

- А, эт просто! Дойдешь до путей, там перейдешь и справа от платформы желтое такое здание. Это она и есть, наша рабочая столовая.

Петя молча сгреб со стола манюху и сунул в карман.

"У кого портфель пустой?"

"У меня" - ответил Табуреткин.

"Окей, я его возьму. Не в руках же мне все это нести... Ждите!"

С этими словами Каверин вышел на свежий воздух.
Солнце больше не казалось медно-кровавым круглым щитом и изливало на окрестности конезавода радостный и мягкий золотистый свет.

Свистели локомотивы, лязгали рельсы, под ногами чавкали мазутные лужи.

Справа от платформы Омар узрел не одно, а целых четыре желтых здания. Женщины в оранжевых безрукавках орудовали лопатами и ломами. Черный едкий дым валил из трубы катка.

"Вы не скажете, как мне пройти в рабочую столовую?" - вежливо осведомился Петя у одной из работниц.

"В столовую?" - она отерла пот со лба – "да вон она. Войдите в первую дверь слева".

Поблагодарив ее, Омар вошел. Но на пути его оказалась еще одна дверь, и эта вторая дверь была заперта. Что за  хрень! Выйдя наружу, Петя заглянул в низкое, вровень с асфальтом, окно. Его взору предстало светлое и уютное помещение с дюжиной столиков, на которые были вверх железными ножками взгромождены легкие стулья. Лучи солнца сквозь оконные переплеты падали на чисто вымытый пол, расчерченный ими на светлые квадраты. Пожилые буфетчицы в белых халатах оживленно беседовали за стеклянной стойкой. В руках у них мелькали булки, колбаса, сосиски, яблоки и пиво – темно-зеленые и рыже-коричневые бутылки пива!

Каверин постучал в оконное стекло. Подождал с минуту и постучал еще раз. Да неужели же они и впрямь его не слышат?

Наконец одна буфетчица заметила его, прильнувшего к окну, и о чем-то спросила. Сквозь стекло Петя  с трудом расслышал:

"Чего тебе, мальчик?"

Поставив портфель на асфальт и приложив руки ко рту, он крикнул:

"Когда столовая откроется?"

Ему пришлось дважды повторять свой вопрос, выразительно шевеля губами.

Редкие прохожие в страхе шарахались от, очевидно, пьяного, несмотря на ранний час, молодого человека, громкими криками нарушавшего общественный порядок.

Наконец дама в белом поняла Петю и таким же манером ответила:

"В половине двенадцатого!"

На часах было ровно десять.

"А пораньше нельзя?" - поинтересовался Петя.

Буфетчица отрицательно мотнула головой.

Он попытался на пальцах разъяснить белой женщине, что беспокоит ее всего лишь из-за пары бутылок пива, но буфетчица оставалась неумолимой.

К слову сказать, Омар и не особенно усердствовал в мольбах. Дринкать в компании Валеры и Володи ему совсем не улыбалось. На обратном пути в голове Пети созрел хитроумный план, который Каверин решил претворить в жизнь во что бы то ни стало.

Когда Омар вошел в здание школы верховой езды, манеж был пуст. Значит, предыдущая группа уже перестала ездить.

В раздевалке сидел один Валера. При виде вошедшего его лицо заметно оживилось, утратив свое обычное сонное выражение.

"Купил?" - спросил он сразу потеплевшим голосом.

Каверин опустился на скамью.

"Нет. Не купил. Столовка открывается только в полдвенадцатого".

Теперь лицо Валеры выразило искреннее разочарование.

"Эх ты, дьявол!" - он топнул ногой – "Что ж нам делать-то?"

"Не беда!" - Петя оглянулся по сторонам – "А где же остальные?"

- Они коня кормят.

Валера в шутку хлопнул Петю по колену. Хлопнул не в полную силу, но так, что загудела коленная чашечка и затрещали школьные штаны. Сидеть с такой зверюгой в пустой комнате было не особенно приятно, но Петя не подал и виду. Ему казалось, что под страхолюдной оболочкой конюха Валеры скрывается природное добродушие. Он напоминает буйвола, спокойного, пока его не разъярят, думал Омар. И даже с виду походит на это парнокопытное, особенно из-за тупого выражения выпученных глаз. Конечно, нависшие надбровные дуги превращают его в гориллу, а оттопыренные уши – в шимпанзе, но, если на них не смотреть, то он – вылитый буйвол. Правда, лишенный рогов. Разумеется, рога ему можно наставить...Но нет. Я решительно не желаю тратить ради такого сокровища свою драгоценную мужскую силу...

Едва Омар подумал так, дверь, скрипнув, приоткрылась. На пороге стоял статный черноглазый наездник с удивительной бледностью на лице, еще полчаса тому назад гарцевавший на пугливой серой лошади с шорами на глазах. Петя, как зачарованный, не мог оторвать от его белого, как мел, лица.

"Вы не подвинетесь?" - Черноглазый мягко опустился на освободившееся место и принялся с жужжанием расстегивать молнии своих черных сапог. Прямо прелесть, а не сапожки, изящные, из тонкой лакированной кожи. Подобные Пете приходилось видеть редко, и то чаще у иностранцев. Странно, думал Каверин, мне кажется, я знаю этого человека. Нет, не может быть, впервые его вижу. Как он хорошо и красиво одет! Черные рейтузы с золоченой бляхой ремня, бледно-розовый батник, запонки в форме совиных головок с гранатовыми глазками. Но какая странная белая кожа. Как у альбиноса. Кажется, я видел это лицо когда-то во сне.

Неторопливо переодеваясь, черноглазый бросал на Каверина дружелюбные взгляды. Валера чесал волдырь на губе, что-то соображая.

"У Вас случайно закурить не будет?" - спросил он внезапно.

"Пожалуйста" - мгновенно отозвался Черноглазый, доставая...нет, не золотой тяжелый портсигар с алмазным треугольником на крышке, а всего-навсего пачку "Столичных". Валера благодарно закивал, пробурчав что-то невнятное. Себе же Черноглазый взял маленькую коричневую сигарку из целлофанового пакетика. Валера восхищенно покрутил башкой, но тут его взгляд упал на хлыстик незнакомца.

"Можно глянуть?" - робко попросил он и, получив разрешение, взял изящную вещицу в руки. Это был, собственно говоря, не хлыст, а стек, бамбуковая тросточка в миниатюре. На серебряном набалдашнике стека была выгравирована фамилия владельца четко различимыми буквами с твердым знаком на конце – "КАВЕРИНЪ".

Петю забила мелкая дрожь. Но мало ли Кавериных на свете! Хотя...

"Это хлыст наездника" - пристально глядя на Петю, объяснил Черноглазый –"который взял с ним Гран При 1903 года. Потом хлыст сломался, а я его нашел, склеил – и вот, изволите видеть, совсем неплохо получилось".

Пете стало жарко, потом его снова бросило в дрожь.

"Да-а-а!" - в восторге протянул Валера и стукнул себя рукояткой хлыста по башке. Послышался глухой звук, будто он ударил по бревну.

"Вещица – самый кайф, да? Хиповский хлыстик, да? Таким дашь раз по черепушке – и гроб заказывай, да? Им и лошадь убить можно!" - добавил конюх убежденно.

Как каплей никотина, подумалось  Омару. Он невольно улыбнулся, вспомнив Жеку-гитариста. Узнав, что Петя боролся в Мурашках с желанием насадить Светлану прямо у костра, отняв ее у Апостола, Деловар с таким же убеждением в голосе говорил:

"Тебя тогда бы точно посадили!"

В двух местах хлыст был действительно склеен. Валера пару раз рассек им воздух.

"Да, класс!"

Стараясь не глядеть на Черноглазого, Каверин рассказал, что его одноклассник Шурик Шахвердян смастерил себе хлыст из обмотанного черной изоляционной лентой железного прута с петелькой на конце.

"Да он дурак, твой Шурик!" - постучав себя по лбу, сказал Валера – "Кто же из железки хлысты делает? Да еще с изоляцией! Их надо делать из трости – вот как этот вот!" - он любовно погладил заклеенные места и серебряный набалдашник.

"Почему же ты не смотришь мне в глаза?" - тихо спросил Черноглазый у Пети.

Он говорит мне "ты"!

"Я вас впервые вижу!" - отвечал Каверин.  Охватившее Омара беспокойство стало нарастать. Что за шпионская история?!

"Ты ошибаешься" - заметил Черноглазый  – "в младенчестве я частенько держал тебя на руках. Помнишь пруд с золотыми рыбками? Помнишь листья кувшинок?"

Омар не верил собственным ушам, но напряженно слушал, пытаясь вспомнить то, о чем говорил черноглазый.

"Там птицы и звери едят у детей прямо из рук. Помнишь?"

Петя кивнул, глядя на него, как зачарованный.

"Там нет ни крапивы, ни колючек, и даже розы – без шипов. А как здорово было митинговать на ветвях старого дуба!  Правда? Ты сидишь на ветке, а вокруг порхают воробьи, синицы, а в дупле живет старый филин Бубу, родом из Северной Африки. А помнишь мальчика, который всегда против всего протестовал – даже против соски?"

"Помню" - к собственному удивлению, вдруг ответил Петя – "он говорил, к примеру: "Безобразие! Дети не имеют возможности вдоволь накричаться – предки сразу же затыкают им рот!  Неужели они не понимают, что надо с самого раннего детства тренировать голос и легкие?" Если не ошибаюсь, его звали Джерри Рубин..."

Но тут язык перестал слушаться Омара, и он спросил черноглазого:

"Откуда Вы все это знаете?"

- А я – директор пансиона для не родившихся детей, скажем так. Устраивает? Заказываю по  телефону аиста – он забирает маленькое существо и несет его по нужному адресу, как в сказке Андерсена. Вот так, мой маленький деревянный идол!

- Что-что? Как Вы сказали?

"А мне тут нравится", не отвечая на Петин вопрос, улыбнулся Черноглазый и уложил сапожки с хлыстиком в кожаный плоский чемоданчик – "я ведь сам раньше конным спортом вообще не занимался. Но дело в том, что супруга моя стала с прошлого года ходить сюда кататься. Она меня и уговорила.  Право же, я об этом совсем не жалею!"

Черноглазый  похлопал Омара по плечу, и того словно током пронизало. Эта теплая рука и сладковатый, ароматный дымок  сигарильи!..

"Кто Ваша жена?" - вырвалось у него.

- Не думай, это не англичанка в седом парике. Моя жена – царица амазонок.

Зашнуровав ботинки, Черноглазый надел черный плащ-дождевик и откланялся.

"Чего он тут тебе мозги крутил?" - спросил Валера.

Но, прежде чем растерянный Омар успел ответить, появились красный, как рак, счастливый Милюков с унылым бледным Дракулой.

"Ты что, махался с кем-нибудь?" - спросил Омар.

- Да нет, мы тут с гирлушками за литтл дринканули  портвею...Купил?

- Столовая была закрыта.

- Жаль-жаль...Ну, я сейчас поеду, а вы тут обсудите план дальнейших действий" - и его след простыл.

Следующим вошел Володя. Омар решил не дожидаться, пока и этот, в свою очередь, спросит его: "Купил?" и рассказал ему все сам.

"Тогда так" - видно было, как трудно Володе принять решение – "тогда так. Валерка, вот те деньги на "Хирсу", дуй в столовку и жди, пока откроется. Осталось полчаса. Да не в рабочую, а в столовку на вокзале, понял? Ну, иди...А ты," - он положил руку на плечо Табуреткину – "ты, друг, дуй на Беговую в гастроном. Купишь там пять бутылок пива, понял?"

Дракула вдруг обиделся: "Один я не пойду!"

"Это почему?" - опешил Володя и от возмущения надвинул кепку на глаза.

"Тут вот какое дело, мэн," - чуть успокоившись, сказал Табуреткин, доставая носовой платок – "тут вот какое дело. Я ведь совсем недавно к вам в Москву приехал. А в этом районе мне вообще еще бывать не приходилось. Объяснить, как следует, где магазин, ты не хочешь...Как  же я пойду?"

"Да как я тебе объясню, ежли я не умею!" - Володя с досадой выдавил прыщ на подбородке. Прыщ лопнул, и капелька белого гноя попала Валере на нос. Он утерся рукавом:

"Ну ладно, слушай. Пойдешь налево, через задние ворота выйдешь с ипподрома и попадешь на Беговую. На ту сторону перейдешь – и иди прямо до кинотеатра "Темп". А уж напротив "Темпа" будет этот самый гастроном. Понял теперь?"

- Нет, не понял.

Табуреткин звучно высморкался. Он решил сбросить маску простачка и открыто поиздеваться над Володей.

Тот в отчаянии глянул на хранившего полное молчание Омара.

"А ты случайно не знаешь, как туда дойти?"

"Ладно, я пойду с ним вместе" - Петя решил, не мешкая, осуществить свой план.

"А ты дорогу точно знаешь?"

"Сто пудов!" - ответил Петя – "Как не знать! Там одна чува живет, знакомая моя, мне этот район теперь как дом родной".

- Что же ты раньше не сказал?

- Да я все ждал, пока ты спросишь.

Володя не понял иронии.

Петя действительно хорошо знал этот район. В доме, где был расположен кинотеатр "Темп", когда-то находился детский сад от Художественного Фонда, в который мама-художница устроила его в трехлетнем возрасте. В доме Табуреткина был гастроном с большим винным отделом. Дракула мечтательно любовался соцветием розовых, красных, зеленых наливок, янтарных коньяков, кристально-чистым ядом крепких напитков попроще. Мысленно он уже вылакал все это разливанное море вин, коньяков и водок. Но – увы! – надо было выбрать что-то одно.  Омар залюбовался пузатой темно-зеленой красавицей с золотой оберткой на головке.

"Кутнем по-русски? "Помпадур"!  Помните "После бала"? Как там" - он процитировал вслух: "Раньше мы пили только шампанское, не было денег – ничего не пили, но не пили, как теперь, водку"...

"Нехорошо! Три раза подряд слово "пили" - отозвался Дракула (рассказ Толстого не читавший, хоть тот и входил в школьную программу) – "брось дурить!"

При этом он угрожающе оскалил острые клыки, послужившие причиной его устрашающей клички.

"Может, купим скромную бутылочку сухого?"

- Нет уж, давай лучше пива!

Пиво продавалось не в винном, а в рыбном отделе. Стоявший перед ними старичок с пустыми бутылками в авоське, явно пришедший в магазин сдавать пустую стеклотару, долго приценивался к пиву, но купил, в конце концов, сто граммов тюльки.

Только не думать о Черноглазом!   Петя шел и улыбался. Судя по всему, вечер предстоял веселый. А ведь подумать только, он был близок к тому, чтобы испоганить его в обществе обоих владык ипподрома! К счастью, отделаться от алконавтов оказалось сравнительно легким делом.

В гастрономе на Беговой Каверин посвятил Алеху Табуреткина в свой план. Суть плана состояло в том, чтобы, после возвращения в конюшню, отдать кентаврам три ботла из шести закупленных, после чего, не дожидаясь доставки Валерой винища, придумать отговорку и поскорей смотать удочки.

Дракуле тоже не понравились конюхи, он был полон презрения к ним и крайне зол на сведшего его с этой урлой  Кобылятника. Все это помогло Пете склонить ветерана "Домостроя"  на свою сторону.
 
Кентавр в кепке, увидев возвращающихся с добычей будущих собутыльников, радостно ухмыльнулся и, сказав: «Я щас!», куда-то исчез. Второпях он не заметил их презрительных мин и насупленных бровей.

Вдоволь накатавшийся верхом Старик сидел один в пустой комнате и с довольным видом мурлыкал "Алешкину любовь" в исполнении ВИА "Веселые ребята", в такт покачивая головой:

Как мне быть, как быть,
Запретить себе тебя любить?
Не могу я это сделать, не могу-у...

На этот же достаточно протяжный и грустный мотив Петины одноклассники распевали и другой, не менее меланхоличный, текст, сочиненный Смилом и Остапом:

Как же быть, как быть?
Мне так хочется тебя любить!
Не могу я это сделать, не сто-и-ит...

Но это так, к слову.

Поначалу Петя с Дракулой  собирались намылить Милюкову как следует шею, но по виду Кобылятника сразу сообразили, что Вовочке и в голову не приходит считать себя в чем-то виноватым. К чему же было его зря ругать? Они начали сразу о деле. Старик был поставлен перед дилеммой: либо ехать к Дракуле, либо оставаться дринкать с ипподромными алкашами. К чести Кобылятника, он, не колеблясь, выбрал первое. На том фрэнды и порешили.

У кентавра в кепке от категорического отказа всех троих совершить вместе с ним возлияние Бахусу, то есть – нажраться, глаза на лоб полезли. Володя открыл рот, чтобы блеснуть своим знанием русского языка, но, услышав, что три ботла пива останутся ему с Валерой, не стал настаивать на четком соблюдении условий договора.  Отличавшийся природной сообразительностью, он живо смекнул, что на их долю останется еще и "Хирса", и мысленно посмеялся над отказавшимися пить с ним хмырями, ибо был хитер и лукав, как соблазнитель Евы.
К тому же, не только члены Клуба (не считая, разве что, Старика) чувствовали себя в компании конюхов неловко, то не лучше чувствовали себя и последние в компании первых.  Испытывали обоюдный отрицательный хемотаксис, так сказать, были по отношению друг к другу недостаточно комплиментарны. И, уяснив себе несходство взаимных интересов, обе стороны разошлись, как в море корабли.

Правда, Володя еще раз продемонстрировал свое холуйское лицо, упрашивая Омара со товарищи остаться хоть ненадолго выпить "Хирсы":

"Я же для вас, ребята, как лучше хочу! Ща  Валерка приканает, выпьете винишка с нами..."

"Нет, спасибо! Мы бы рады, но в натуре торопимся очень. Нам тут надо к чувихе одной" - раз и навсегда отрезал Петя. На прощанье он даже пожал Володе руку (не забыв, правда, вытереть ее о табуреткинские идиотские штаны).
      
А вслед за тем – скорей-скорей в первый же попавшийся рогатый (троллейбус – В.А., А.Ш.) – и зайцем до табуреткинского дома. Побитые жизнью лемуры бросали угрюмые взгляды на не думавшую брать билеты «молодежь», траченные молью старушки злобно шипели. Перед глазами у Омара опять замелькали резиновые дубинки на улице старинного города с готическими шпилями. Искаженное яростью лицо живого мертвеца в фуражке с серебряным черепом и орлом на свастике. Махач по полной. Парни в кожаных куртках отбиваются велосипедными цепями. Репортер с кинокамерой подобрался совсем близко  к дерущимся, войдя в азарт, забыв о всякой осторожности. Полицейский со всей дури бьет его дубинкой прямо по очкам. Из репортера дух вон. Упавшая на мостовую кинокамера продолжает снимать. На тротуаре собрались пожилые люди. Среди них – пенсионеры, ветераны, инвалиды войны.

"Так им и надо, хулиганам, паршивцам этаким!" - говорит старик с дряблым, цвета лимонной корки, лицом, в тирольской шляпе с перышком.

"Вы себе не представляете! Они тут стояли не меньше получаса и один патлатый все время сигналил. Через каждые полминуты, представляете себе?!"

Это  говорит уже другой старичок.

В разговор вмешивается седая женщина с хозяйственной сумкой:
"Не понимаю, куда полиция смотрит! Вчера такие же сопляки пристали к моему мужу в метро. Сигарет у них, видите ли, не было! Он им, конечно, закурить не дал – так они старого, больного человека столкнули на рельсы!"

Но беспокоиться уже нечего. Порядок восстановлен. Хулиганов уже одного за другим загнали в полицейскую машину, их байки – в кузов пятитонки. Мертвеца с мегафоном, поддерживая под руки, ведут к автомобилю.

"Пусть им в участке всыплют хорошенько!" - говорит седая женщина – "Будут знать, как безобразничать! Мотоциклисты! Такой оболтус еще не знает, как сопли обтереть, а туда же, в политику лезет!"

На сальной мостовой осталась лежать ржавая велосипедная цепь. Старик в тирольской шляпе подошел к ней мелкими шажками, опасливо подцепил цепь концом своей палки и сбросил в сточную канаву. Он сделал это очень осторожно, будто расправлялся с ядовитой змеей, все еще готовой ужалить...

Старик и Дракула не понимали, почему Омар молча смотрит в окно, но его состояние невольно передалось и им. Их разговор из возбужденного и вызывающе-громкого стал тихим и вялым.

Кобылятник был все еще красен, как рак. Он стыдился своих ипподромных приятелей и мысленно дал себе зарок, с ними больше не знаться. Но душа его восставала против этого жестокого решения. Эта дружба казалась ему такой выгодной! Ипподром! Манеж! Кони - как птицы! Гирлушки - как пташки! Итальяночки! Англичаночки! Американочки! Чуинггам и тепло упругого трепетного тела, когда ты, как истинный джентльмен, подсаживаешь даму на лошадь! А Наташка! Одно вымя чего стоит! Кобылятник был готов рвать на себе волосы и биться головой о стенку троллейбуса...

У Лёшки была не квартира, а хоромы. На пороге Дракула предупредил: «Снимайте шизню – паркет начищен!» Однако никто шизню не снял, чтоб не ханжить. Иногда люди страдают за собственные принципы. Но в данном случае за людские принципы пострадал паркет.

Дневной свет радужно сиял в гранях хрустальной дефицитной люстры, свешивавшейся с высокого потолка. В вазочке тлели пластиковые цветы из Парижа. Брюссельский фонарь и ятаган дамасской (?) стали придавали особую прелесть стене, оклеенной лимонными обоями. Все было вылизано, выметено, отполировано до зеркального блеска, ни морщинки на скатерти, ни пылинки на ковре.

Если бы прохожий с улицы, узревший эту обстановочку в момент, члены Клуба Одиннадцатой Заповеди переступали порог квартиры Табуреткина, был снова приведен в нее всего лишь через полтора часа, бедняга бы наверняка подумал, что в первый раз побывал в антикварном магазине, а во второй – в номере отставного корнета Его Императорского Величества Ахтырского гусарского полка – такой там царил разгром.

Вовсю играла радиола. Истеричный хриплый голос выкрикивал: "Чарли Браун!". Залитая пивом скатерть, скомканная и грязная, будто в нее сморкался целый эскадрон гусар вкупе со своими боевыми товарищами-конями, была волею окайфевшего хозяина разжалована в половые тряпки. Ха-ха-ха! "Половая тряпка" – да это же чудный синоним для слова "импотент"! Ну и остряк ты, Лёлик! Фрэнды поочередно хлопали Дракулу по плечу, чокаясь, потягивая из стаканов, закусывая тюлькой с сушками и подпевая радиоле. Уже  третий опустошенный ботл совершил путешествие под стол. В стаканах мягким яхонтом светился вайн, но – увы! – это была последняя порция.

А вскоре кончилось и пиво. Напрасно Омар заглядывал в кружку чешского стекла. Он видел там лишь прилипшие к ее донышку и стенкам хлопья пены. Между тем, в серванте, в окружении разного рода дефицитных крепких напитков, стояла темно-блестящая пушка на золоченых колесах.

"Дракула!" - таинственно шептал Старик – "Дай! Дай нам коньяку!"

"Ты окрезел? Это же не простой коньяк! Это ж "Курвуазье"!" - ощерился Алеха Табуреткин.

"Ну, плесни хоть капельку!"

- Сказано тебе: нет!

Но, несмотря на возражения Алёхи, "Старику", в конце концов, все-таки удалось уговорить Табуреткина не скупиться. Главный аргумент "Кобылятника" заключался в том, что они только попробуют понемножку, и никто ничего не заметит. Ведь сам же "Дракула" не раз рассказывал фрэндам о том, что его предки свои изысканные коньяки не пили, а лишь коллекционировал.

Скрепя сердце и скрипя зубами, Табуреткин нацедил буквально по три капли в три огромные коньячницы.

Омар расхохотался:

"Это же курам на смех! Даже на один глоток не хватит!"

"Ты ничего не понимаешь!" = замахал руками Дракула – "Курвуазье", да и вообще любой настоящий коньяк нужно только нюхать! Потому-то коньячница и называется "снифтер"! От глагола "ту снифф"!"

И он со стоном наслаждения погрузил в свой снифтер прыщавый нос, всем своим видом демонстрируя, что именно так должны вести себя истинные ценители отборных коньяков. Омар,  смеясь, одним махом вылил в рот все содержимое своей коньячницы. И поперхнулся - таким крепким был "курвуазье".

Ну и глотка же у того, кто сейчас так громко орет с диска: "Хиппи-хиппи-шейк!"

Табуреткин, наконец поймавший кайф, визжал от восторга, потрясая связкою ключей. Кобылятник вытер с лица клейкий пот платком с земным шаром и надписью "Полбой".

"Можно снять пиджак?" - спросил он - и сделал это, не дожидаясь разрешения хмельного хозяина.

Петя на миг перестал жонглировать стаканами.

"Эх, вы, ханжи!" - воскликнул он то ли серьезно, то ли в шутку: "Хотите, я сейчас портки сниму?"

И он швырнул развенчанные трузера прямо на трюмо. Пример Омара оказался заразительным. Старик через голову стащил с себя батник, потом майку и нацепил на нос лиловые очки, лежавшие на телике. Петя посмотрел на Кобылятника, нацепившего на нос моднявые солнечные очки Алехи, и удивился. Гляди-ка, какой у того стал внушительный вид! Баки садиста, лиловые фары очков, католический крест с рельефным Иисусом на цепочке, бугры мышц, сделавшие бы честь юному Жаботинскому. Все это лоснилось от пота. Синие джинсы, зипер которых вздулся, словно под ним происходило извержение вулкана, были так мокры, что, будь Вовочка лет на пять помоложе, незнакомый человек мог бы подумать нехорошее. Омар, в белых грязных трусах, завязал батник узлом на груди. Но всех превзошел Табуреткин. Он вдруг пропал – и тут же появился снова – голый, как Адам, с длинным малиновым, в салатовых разводах, махровым галстуком на гусиной шее и с малийским там-тамом вместо фигового листа (в квартире Дракулы было полным-полно аналогичных африканских сувениров - барабанов, статуэток, чучел и настенных масок). При виде этой колотившей в там-там, не щадя своих яиц, пародии на африканского дикаря словивший кайф от пива с коньяком Старик тотчас же разразился идиотским смехом.

Глаза Дракулы были безумны, из отверстого рта вырывались хриплые крики.

И лишь только заиграл подходящий музон, как все трое, опрокидывая кресла, пустились в пляс под вопли "Шокинг Блю", оставшись постепенно нагишом. Обезумевший Дракула обнял талию Пети, как в вальсе. Их потная кожа словно бы склеилась, было мерзко и фантастично, маленькая оргия в маленьком раю...

Случайно их прики соприкоснулись головками – и оба тут же расцепились, как от электрического удара.

«Песец!» - воскликнул Милюков, устало повалившись на тахту. Всем трем фрэндам стало неловко. Петю вдруг затряс озноб. Он снова влез в трузера.

Табуреткину почудилось, что потная селедка стала скользкой, как змея, зашевелилась на шее и вот-вот задушит его. Сорвав с шеи галстук, он с омерзением швырнул его на пол.

Омар открыл окно. Вместе с потоком свежего воздуха к нему возвратилось сознание. Во рту было горько и противно, будто он наглотался тараканов.

"Есть у тебя чего-нибудь пожрать?"

Но Дракула лежал в дип-дауне. Самостоятельно отправившись на поиски шамовки, Омар нашел в холодильнике свиную отбивную, недоглоданные кости от грудинки, остатки тушеной капусты. Покрошив в подливку вареной картошки, он поставил все на слабый огонь.

Старик сидел на полу, прислонившись спиной к батарее, и с наслаждением курил. А у Пети запах курева вызывал теперь только тошноту. Не помня себя, он вбежал в ванную, открыл вслепую кран – и очнулся во второй раз под струями ледяной воды. Ногам было странно тяжело. Посмотрев на них внимательнее, Омар увидел, что забыл снять многострадальные брюки.

Узнав, в чем дело, Старик вновь залился идиотским смехом. Трузера повесили сушиться на радиатор. Закутавшись в махровый халатик Табуреткина, сунув ноги в его войлочные шлепанцы, Петя выбивал зубами дробь, сидя по-турецки на диване.

"Хау ду ю ду?" - спросил Старик лениво.

- Спасибо, погано. Все так и ходит ходуном перед глазами...

- А ты старайся в одну точку не смотреть!

Сизый дым дешевых сигарет клубился в комнате, несмотря на раскрытое настежь окно. Петя вдруг вспомнил Галину Сергеевну. И почувствовал – ему здесь делать больше нечего.
 
"Я пойду!" - сказал он и снял брюки с батареи.

Табуреткин в изумлении разинул розовую пасть:

"В сон мне желтые огни! Ты что, в натуре, крезанулся?  Трузера ж еще не высохли!"

"Плевать!" - Петя быстро одевался.

"Ты что, Петюня, окрезел?" - Старик попытался встать, но не мог – "Мы сейчас вызовем Апостола! Гирлы приедут, Ринга, Валька и Анжелка - у нее такое вымя..."
 
"Да иди ты к бесу со своим Апостолом!"
   
Петя стукнул его по твердокаменному лбу так, что у Кобылятника от неожиданности отвисла нижняя челюсть.
 
Когда Омар ехал в метро, влажные трузера еще дымились. Но он не жалел о том, что уехал.

(Дальше в тексте рукописи очередная лакуна. И пометка рукой покойного Вальпургия Шахмедузова:

Дабл на "Проспекте Маркса". Гомосек.)

В задымленной, прокуренной кухне сидел Дракула и горько плакал. Старик в изнеможении валялся на паркете – у него даже не было сил закрыть рот.

На другом конце города девочка с пепельными волосами, которую звали Парадигмочкой, Голубой Кувшинкой, Зеленою Струйкой, Светланой и Белою Лилией, в отчаянии ломала руки – пропал куда-то ее маленький деревянный идол Бафомет. И никто не мог помочь ей советом. Один только Порций хитро улыбался и щелкал клювом. Но он не хотел ничего говорить.

Близилась зима. В ночи танцевали вокруг фонарей белоснежные мухи.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

БЕЗ МАНА НЕТ ФАНА

На переменке Апостол подошел к Омару, мрачно стоявшему у окна с фикусами. Вид у Апостола был презабавный – в школе он зачесывал волосы за уши, чтобы его не погнали стричься. Усеянный заплатками школьный пиджак трещал на нем по швам. Зато трузера у Мэтра были шикарные, из какого-то «терри-вула», как он сообщал всем и каждому не без гордости, серые с искрой. Петя ненавидел школьную форму. Он специально обрывал на себе пуговицы, проливал на рукав кислоту (сняв пиджак, разумеется). А однажды они с Апостолом появились в школьном буфете в очень живописном виде. На спине мышиной шкуры Пети были красными и зелеными плакарами  отца Апостола (тот был архитектором)  выведены большая буква  "V", а под ней слово "LOVE" с двумя цветками хиппи по бокам. У Мэтра три синих буквы "V" образовывали треугольник острием книзу, обрамленный девизом:

ТРЕБУЙТЕ ДОЛИВА
ПОСЛЕ ОТСТОЯ ПИВА!

Разумеется, их в тот же день вызвали к завучу и велели немедленно стереть со школьной формы это безобразие. Но Петя был рад, по крайней мере, тому, что на месте стертых (не немедленно, конечно, а вечером того же дня у Мэтра дома) растворителем эмблем остались безобразные белесые пятна.

"Ты зачем вчера ушел, не дождавшись меня?" - спросил Апостол.

"Надоело – и ушел. Тоже мне – удовольствие! Обниматься с голым возбужденным Дракулой, а коньяк разрешается только нюхать!"

Апостол рассмеялся:

«Знаешь, Старикашка выдурил-таки у Лелика «Курвуазье». Табуреткин совсем закайфел – я ведь привез еще три ботлера портвейна. Старик просто выкатил пушку из серванта, перелил коньяк в пустую бутылку и сунул за пазуху. Дракула, конечно, взвыл, а Кобылятник говорит ему: «Я тебе завтра привезу взамен полный ботл армянского, понял?»  Леха махнул рукой, лег на пол и уснул...А...»

«Мне просто страх как интересно тебя слушать» - перебил его Петя, раздраженно оторвав лист от фикуса.

«Что ты бесишься, Пит?» - удивился Апостол – «но слушай, не это главное. Тебе ведь Лелик говорил, что я вчера вам обещал гирлушек подписать?»

- Да, что-то в этом роде...

- Так вот: гирлух я вам не подписал.

- Я был в этом уверен с самого начала.

- Зато со мной приехал вчера к Дракуле клевейший мэн! Сам Мойша Сыроежкин! Ты, конечно, слыхал про него?

- Нет, врать не стану, не слыхал.

- Как? Ты не слыхал о Сыроежкине? – искренне изумился Апостол. Прозвенел звонок.

В классе, на последней парте (в действительности парты в Доме Страха уже заменили столами, но их продолжали называть так по старой памяти) Апостол стал рассказывать Омару о знаменитом хипе Сыроежкине.

«Я ведь, знаешь, Пит, вчера в Доме Страха тоже не был. Ездил к маман в дом отдыха, развеяться маленько. А там, в Суханово, после обеда все вокруг камина собираются, я уйму знакомых встретил. Там и Жека Штальман был – привет тебе огромный от него. В баре – арабское пиво. Клевуха, одним словом, как обычно. Попозже и Светка приехала».

Сердце у Пети Каверина екнуло.

«С Мерзоевым?» - спросил Омар как можно равнодушней.

- Нет, Дог еще раньше прибыл. Но между ними явно все кончено. Мы пили каждый ботл водки и по две ботла пива. Светка Мерзоеву и говорит: «Боб, не пей так много!» А он ей: «Пошла отсюда, а то харкну!» Прямо при всех! Она чуть не заплакала, я видел…»

«Какой ужас!» - усмехнулся Омар – «но попрошу тебя поближе к телу».

Учительница – тридцатилетняя предположительная целка в квадратных очках – уже два раза прошла мимо их парты, но фрэнды от всего происходящего в классе давно успели отключиться.

«Ну вот, ближе  к телу. Ты ведь знаешь, я водку всегда называю «водяра». Сыроежкин сидел у камина. Только он услышал это слово, сразу подскочил, как ошпаренный, кинулся ко мне, облобызал, сказало, что я ему теперь как брат родной. Он ведь на водку тоже говорит «водяра». И мы с ним сразу выпили на брудершафт. Потом до вечера в бильярд играли».

«Ну и что?» - не понял Петя.

«Как ну и что? Как ну и что! Он же самый клевый хипмэн на Руси! Такой факер, плэйбой настоящий! Стольких баб переимел! Он Солнце знает, как я тебя! Мы со Светкой вышли в парк – а ведь клево набруялись! – я кричу ей: «Насажу!» - и на нее, и Сыроежкин – тоже. Как она забилась, как закричала: «Боря! Боря!» Прибежал Мерзоев, вывернул камень из дорожки – так Сыроежкин в три секунды взобрался на елку! Понял, какой здоровый! И я его вчера к Дракуле привел, чтобы с тобою познакомить!»

«Зачем?» поинтересовался Петя.

- Зачем? Нет, ты просто слабоумный! Ты понимаешь, что бы значил такой мэн для клуба?»

- Не совсем. Разве ты забыл, от чего нас предостерегал Мерзоев? На кой черт сдались нам эти хипари?

- Дог полным идиотом стал, ты его больше слушай! Сам перебесился, а потом волосы остриг и других поучает! Галстук стал носить, причем белый! Честное слово! Совсем ума лишился человек!

«Каверин, к доске!» - внезапно раздалось над самым ухом у Омара. Честно говоря, он даже испугался.  Ведь Петя даже не помнил, какой сейчас урок. Медленно передвигая вдруг ставшие ватными ноги, Каверин подошел к доске. Класс хранил гробовое молчание. Квадратные очки ехидно улыбались.

«Пишите!» - сказала учительница.

Петя неуверенно взял в руку мел: «А что писать?»

«Как?» - она хлопнула ладонью по столу – «Ты не знаешь, что писать? Прохиндей! Объем усеченной пирамиды!»

«Ах» - удивился Омар – «значит, сейчас геометрия? Знаете, Елена Дмитриевна, на Вас сегодня очень красивое платье. Это кримплен называется, да?»

«Пит, что ты с ней разговариваешь!» - крикнул с места Апостол.
«Шаталов!» - квадратные очки вспыхнули гневным багровым пламенем – «Может быть, вы поможете? Прошу!»

«С удовольствием!» - Апостол подтянул штаны, подошел к доске, взял кусок мела и стал рисовать домики. Один домик, второй, потом третий. Каждый на два окошечка и с трубой, а из трубы спиралью идет дым (сразу видно, что сын архитектора и сам будущий архитектор).

Квадратные очки на миг потухли, а затем и полностью свалились с носа математички.

«Что? Домики? Вон! Вон из класса! Бездельники, прохиндеи! Сегодня же пишу на вас обоих накладную! Убирайтесь вон из класса, говорю!»

Апостол и Омар спокойным и неторопливым шагом вышли из класса и отправились в дабл. Они знали, что докладную никто на них писать не будет, чтобы не портить отчетность. Ведь эта история повторялась из урока в урок. И лишь при мысли о выпускных экзаменах Петю иногда бросало в дрожь. Поэтому он старался не думать о них.

В дабле изнутри над дверью красовалась надпись:

FORTUNA NON PENIS EST
MANIBUS NON FACIS

Омар знал, что это латынь, но ему была понятна лишь первая строчка крылатого латинского изречения, да и то, главным образом, из-за слова «PENIS». Надпись каждый год замазывали известкой,  и каждый год она. С завидным постоянством, вновь и вновь проступала сквозь нее.

Пете захотелось покурить. Он прикинул, где можно найти бычок. Встал на унитаз и стал шарить сверху на бачках. Нашел наконец два бычка – для Апостола и для себя. Закурили. Потом пробовали зажечь спичку о стену. Не выходило. Время тянулось томительно долго.

«Слушай, Пит!» - вдруг сказал Апостол, хлопнув себя по лбу – «Завтра же суббота. Вызову Сыроежкина – и поедем на клевейший флэт!»

«Ладно» - сказал Омар и напомнил Мэтру: «Мы ведь с тобой хотели найти свою, клубную хату! Как там Мерзоев, ищет?»

- Да он и думать об этом забыл! И вообще, предлагаю его исключить! Сам посуди – чувак ходит в белом галстуке! Почти не звонит нам... Да и манюхи у нас нет в достаточном количестве, чтоб избу содержать. Впрочем, есть у меня одно место на примете...Но об этом после. А вот завтра в «Синюю Птичку» пойдем. В «Синеву».  Сыроежкин ведь там обитает. Ты смотри, розовый батник надень. И вообще – понимаешь?»

«Понимаю» - вздохнул Петя.

*          *          *

Он даже отцовский перстень надел на безымянный палец. Сыроежкин заставил себя довольно долго ждать. Фрэнды  проторчали полчаса в метро возле разменных автоматов. Снаружи доносились шум открываемых дверей, гудки машин, скрип тормозов и рокот моторов.

«А он не голубой?» - интересовался Петя.

«Дурак ты!» - важно отвечал Апостол – «он половой гигант. На хрена ему быть голубым?»

- А Дог ведь говорил, что все хипы – фарца и голубые.

- Что мне твой Дог! Перестань наконец вспоминать об этом чудаке на букву "М"! Я на нем поставил крест еще в Мурашках, как увидел, что он волосы остриг! Навешал тебе на уши лапши – ты до сих пор забыть не можешь!»

Прошло еще минут сорок. Петя начал клевать носом (ночью мало спал), но тут Апостол с криком: «Хэлло, мэн! Лонг лив фри лав!» - кинулся в объятья к длинноногому костлявому юнцу в рыжей дубленой курточке. Омар с интересом разглядывал знаменитого Сыроежкина  по прозвищу "Бешеный Хиппи". У "Бешеного" были нестриженые волосы соломенного цвета, нос кнопкой, сросшиеся брови и цыганские глаза. Шея обмотана длинным узким вязаным шарфом, на ногах – подстреленные брючки черного вельвета с кожаными заплатками на протертых коленках и бахромой, высокие сапоги на молниях. Казавшаяся непропорционально маленькой для длинного, худого тела голова тонула в огромной белой кроличьей шапке.

«Вот председатель нашего Клуба!» - Апостол указал на Омара – «Пит, ты видишь пред собою человека, который, подобно нам с тобой, является отпрыском российского дворянского рода. У вас с ним будет о чем поговорить».

«Это просто замечательно!» - сказал Омар. «Мы все с титулами. Андрей, я позабыл, у тебя есть титул или нет?»

Апостол, любивший при случае похвастаться своим происхождением по отцовской линии от князей Рындовых-Ослепенных, прямых потомков Рюрика и Гедимина сразу, на этот раз почему-то промолчал, будто пропустил Петин подкол мимо ушей. Они вышли на Маяк.

«До половины шестого времени еще вагон» - заметил Мойша Сыроежкин – «Куда пойдем?»

«Я знаю здесь отличное бистро!» - быстро сказал Апостол.

- Бистро? Мы что, в Париже?

- Ну, это вообще-то булочная, но там в кондитерском отделе есть стоячий кафетерий. Там можно выпить кофе или чаю».

- Тогда пошли!

Ноги замерзли в тонких сапогах, и холод проникал до самого нутра. Возле общественного дабла в здании «Моспроекта» Петя замедлил шаг. Сыроежкин вопросительно поглядел на него.
«Идет Вальпургий!» - пояснил Омар.

-  Вальпургий? Кто это?

«Вальпургий-то? Клевейший мэн! Вальпургиева ночь! Есть маза взять его с собой – он член клуба!» - выпалил Апостол, как из пулемета.

Вальпургий, как с некоторых пор стал именовать себя Шурик Шахвердян, отказавшись от своей прежней клички "Остап", как от недостаточно "хиповой", неторопливо приближался к ним, держа под мышкою портфель, а в зубах – бычок от "Прибоя". Это и впрямь был удивительный человек – он улыбался всегда, что бы ни случилось. И ко всему этому был расчесан на прямой пробор, как Иисус Христос.

"Познакомься – это Мойша Сыроежкин!" - Мэтр торжественно соединил их руки.

"О-о-о! Сыроежкин!" - рассмеялся Вальпургий - "с кем имею честь! Клевейше!"

Вальпургий чувствовал себя  все еще чуть неловко в новом качестве члена Клуба Одиннадцатой Заповеди. Хотя Шурик давно дружил с Апостолом и Петей, в клуб он вступил сравнительно недавно, надеясь получить таким образом  пару красивых гирлух в свое полное пользование – ведь Апостол всем трубил о «свободной любви» в неограниченных масштабах.

В "бистро" пошли втроем. Сыроежкин бросал на Омара робкие взгляды, пока, наконец, не решился спросить его: "А у тебя есть фамильные предания, подтверждающие древность твоего рода и право на дворянское звание?"

Петя только того и ждал. Он взял «Бешеного Хиппи» под руку и осторожно повел по краю тротуара. Язык у Пети был подвешен хорошо. Он обрушил на Мойшу Сыроежкина целую лавину информации, начав с того, что по отцовской линии его предок – тот самый пушкинский Каверин, что заливал с Евгением Онегиным шампанским у Talon горячий жир котлет.

«А по материнской» - не давая собеседнику опомниться, вещал Омар – «по материнской линии я – князь Голицын. Моя бабка – украинка, или, точнее говоря, уроженка Малороссии, родом из Ахтырки. Недалеко от города располагалось одно из имений Голицыных. Прабабка моей матери была дочерью управляющего этим имением. Младший сын князя Голицына так ее полюбил, что тайно с нею обвенчался и бежал в Австрию. У них родилась дочь – моя прапрабабка, получившая фамилию Благородная. Старик Голицын выкрал сына, тайную жену его убрал, но дочка осталась жива. У нее, в свою очередь, родилась дочь Пелагея, которая вышла за родового донского казака Василия Петровича Соболева. Вся эта история – истинная правда!»

«Да-а-а» = смущенно говорил Сыроежкин, сидя в «бистро» на Горки-стрит, рядом с домом Вальпургия, расположенным на 2-й Тверской-Ямской, - «я не могу похвастаться такими романтичными фамильными преданиями...Но ведь в моих жилах течет кровь графа Орлова...»

- Григория?

- Нет, Александра. Есть у меня и родовые грамоты.

Петя промолчал, хотя неплохо знал отечественную историю и никогда не слышал о существовании графа Александра Орлова. Он не стал смущать Сыроежкина – время было такое, что чуть ли не все его фрэнды вдруг неожиданно начали обнаруживать в своих родословных дворянские корни, возводя свое происхождение к самым разным родам, в том числе давно угасшим – например, Волынским, потомком которых объявил себя, к примеру, сосед Омара по даче в Абрамцево Митя Комиссаров (а по папе – Шварц).

Вальпургий, смеясь, пил жидкий сладкий чай из треснутого стакана. Происходящее его пока что просто забавляло. Шурик представлял себе хипов совсем иначе – оборванными, с кудрями до пупа, немытыми, с трясущимися от каликов руками. А Сыроежкин, несмотря на свои подозрительные штаны и грязную гриву, казался ему в высшей степени изысканным и аристократичным.

Портфель Мойши, явно закордонного происхождения, из желтой кожи, наверняка когда-то очень дорогой, а теперь грязный и замызганный, был, тем не менее, подлинным произведением искусства. С лицевой стороны он был украшен профессионально нарисованным образом Богоматери Владимирской, а с оборотной – безупречно написанным масляными красками цветным орлом с американского государственного герба.

Уже темнело и зажглись огни реклам, когда фрэнды добрались до «Синей птички». Петя вошел в полуподвал, розовея батником, на котором так настаивал Апостол, и едва не закашлялся от густого и едкого табачного дыма. В «Синеве» курили все без исключения.

Они сели за маленький шаткий столик и заказали по бутылке красного на брата. Здесь подавали только вино.

Музыкальный автомат играл тихо, приглушенно, как за стенкой. Петя, еле слыша, о чем идет беседа за столом – Апостол, протирая очки, что-то серьезно втолковывал Сыроежкину – налил себе стакан вина и стал медленно пить, чтобы закайфеть как следует. Свою миссию на сегодня он выполнил  -  как успел шепнуть ему Апостол, Омар «Бешеному Хиппи» очень понравился. А ведь Сыроежкин был, по слухам, очень денежен. Согласно уверениям Апостола, у Мойши дома было сто семьдесят пять икон, и все старинные, до начала прошлого века. Петя через стол спросил Мойшу об иконах, и тот закивал: «Это что! У меня крестов различных – триста штук! Немецких касок полный шкаф. Одна эсэсовская. Сбоку – белый щиток с двумя черными молниями. Сдаю всего за сто колов, почти что даром!»

«Накладно!» - процедил Омар – «А котлы у тебя клеевые. «Сейка»?»

- Вторая.

«Послушай, мэн!» - вдруг зашептал Апостол Мойше с видом заговорщика– «Я летом на север поеду. По скитам пойду, за иконами. Пушка нужна. Достанешь?»

«Пушка?» -  Сыроежкин расстегнул ворот пропотевшего батника и бросил в свой стакан таблетку седуксена – «доставать не надо. У меня дома чистый ствол. Мне его Алехан Былинкин в карты проиграл. Смит-вессон, с барабаном, Здоровый такой, как у ковбоев!»

«Смит-вессон разве здоровый?» - удивился Вальпургий – «А у ковбоев ведь были кольты!»

«Э-э-э, неважно, фрэнд!» - икнул Сыроежкин – «У ковбоев – кольты, а у меня – смит-вессон. И патроны есть. Три штуки...»

«Мало!» - серьезно сказал Апостол, с кем-то чокаясь. Он очень нравился себе, облаченный в синюю водолазку под расстегнутой рыжей матерчатой курточкой с гербом Сан-Ремо на левом плече.

За столами сидели люди, одетые очень по-разному. Но все держали фасон. У каждого хоть что-нибудь да было фирменным, стейтсовым – хоть пуговица, хоть цепочка, хоть браслет (Вальпургий Шахмедузов, видимо, имел в виду весьма популярные в описываемое время среди московских "хиппи" и "подхипников" металлические браслеты в виде цепочки с пластинкой, с внутренней стороны которой были выгравированы ФИО или кличка владельца браслета - В.А., А.Ш.). Какое здесь вино дешевое, думал Омар, можно хоть пять часов подряд сидеть тут и все пить, пить, пить...Он снова налил себе. Какой это стакан? Пятый? Шестой? К их столу теперь почти непрерывно  подходили  какие-то люди дикого вида, здоровались с  Сыроежкиным, садились и дринкали (непонятно, за чей счет).

Как говорил Эрнест Хемингуэй, умному необходимо напиваться, чтобы выдерживать общение с дураками, вспомнил Петя и невольно улыбнулся.

Мойша извлек из портфеля ржавую верхнюю половинку маленькой авиабомбы времен Первой мировой, поставил ее на оперение и громко позвал: «Поль!»

Шатаясь, между столиками появился долговязый, очень плохо одетый очкарик, лицо которого показалось Пете знакомым. Подойдя к столу, очкарик подошел к столу, обнял Мойшу своими худыми руками и погладил его по щеке.

«Поль!» - окликнул его Петя. Очкарик дико оглянулся.

«Ты помнишь Настеньку?» - спросил Омар.

- Какую Настеньку?

- Ну как же? Ленинградскую!

Поль отбросил со лба длинные волосы.

«Ну, вспомнил. А ты кто?»

«Я – Омар» - ласково ответил Петя.

- Омар? Что это значит? И вообще – при чем тут Ленинград?

- Я тогда к вам вошел – ты на полу сидел и пудрился. Настенька мне потом о тебе часто писала...»

«Может быть, может быть» - Поль хрипло закашлялся – «Мойша, налей!»

Сыроежкин наполнил бомбу смесью вин и, насыпав туда сигаретного пепла, подал с поклоном очкарику.  Поль, перекрестившись, выхлестнул все залпом и занюхал рукавом.

«Все сукном закусываешь?» - поинтересовался Мойша.

«Мануфактурой» - из глаз Поля закапали слезы – «спасибо, фрэнд...»

Он опять закашлялся и схватился за горло.

«Ты что, простудился в Питере-то?» - спросил Сыроежкин, снова пряча бомбочку в портфель.

- А то нет! Я ведь там правый носок потерял!

Поль задрал рваную штанину – его грязная голая нога была обута в стоптанный мокасс.

«Да... Это совсем не клево!» - Мойша подергал себя за нижнюю губу – «Ну ладно...Вот, держи!»

Крэзи-Хиппи достал из-за пазухи пару красных махровых носков.

«Носи, фрэнд! Но только достань вот ему» - он ткнул пальцем в Апостола – «исправную пушку. Идет?»

«Или автомат» - вдруг попросил Апостол. Он жутко набруялся.

Поль долго смотрел на Мэтра ничего не выражающим взглядом. Потом быстро надел носки – правый поверх старого.

«Ну?» - напомнил Сыроежкин – «Так ты как, достанешь?»

«Да, достану, будет шмайсер с магазином» - надев мокассы, Поль притопнул ими об пол – Я знаю одного мэна, у него на даче даже немецкий пулемет стоит. Недорого – за шесть ноль шмайсер будет...»

И, перехватив недоверчивый взгляд Пети, добавил:

"Да что там шмайсер или пулемет? Херня! Вон у Мамина на даче старая зенитка. Мы с ним по кайфу как-то саданули из нее - и разнесли коровник колхозный на другом берегу. А как нас стали заметать, Мамин деду позвонил: "Дедушка, помоги, меня тут обижают..." Знаешь, кто у него дед? А? То-то и оно..."

Он вдруг резко перегнулся через стол к Омару – тот даже отшатнулся от неожиданности.

«А Настёнке напиши,» - Поль захихикал – «я ее факал до умопомрачения, приеду в Питер – опять буду факать, до потери пульса. Адрес мой ей напиши – пусть пришлет хороших сигарет».

Он мгновенно допил вайн из стакана Пети и снова понюхал рукав пиджака, обсыпанного перхотью и пудрой.

- А адрес у тебя какой?

Но Поль уже исчез в клубах сигаретного дыма.

В голове Омара было полно ваты и крутилась чья-то дурацкая фраза: Я никогда не видел лошади, курящей апельсин. Сон наяву, думал он, это что-то новое. Я крэзи. Приятно дринкать медленно, смакуя вайн.

Краем глаза он заметил, как Мойша вытащил из своего бездонного портфеля пузатый длинношеий ботл венгерского вискаря "Клаб 99" и стал, воровато оглядываясь, наполнять вискарем подставленные стаканы собутыльников.

В следующее мгновение Омар чуть не упал со стула. Из клубов сигаретного дыма на него глядело дуло ТТ.

«Фрэнд, фрэнд,» - забормотал он непослушным языком – «нету, нету такой мазы...»

А сам думал: Ведь я не сплю?

«Опять ты за свои приколы, Крис!» - рассмеялся Сыроежкин – «спрячь пушку, это клевый мэн, Омар, он теперь мой старшой, я в его клубе, понял, ха-ха-ха!»

Крис, ухмыляясь, чокнулся с Омаром.

На нем был изношенный костюм с синим свитером, пряди волос падали на уши, над верхней губою змеились усы.

«Ты не боишься с пушкой-то ходить?» - спросил Омар – «А вдруг облава?»

Крис спокойно поднес свой ТТ к сигарете, которую взял в губы, и нажал на спуск. Щелчок, язычок пламени – и Крис закурил.

«Клево, мэн, клево – восхищенно прошептал Вальпургий – «Продай зажигалку!»

«Не могу – подарок» - Крис поднес к губам руку, всю в рваных ранах и шрамах. Петя увидел на его кисти татуировку в форме буквы "V".

«Настоящий хиппи!» - услышал он шепот Апостола – «Понял? Его не интересует, как ты одет!»

«А зачем ты велел мне надеть розовый батник?» - тоже шепотом спросил его Омар.

- Ну, это ты сам должен понимать!

- А почему у него раны и шрамы на руке?

- Это он резался пуговицей...

Петя познакомился с уймой народа. С веселым усатым Аксёном. С Лешим, который три года не стригся. С Майком, который, подсев к их столику, мгновенно уснул. Со Скоморохом, похожим на смешного лохматого гнома. С Валом в женской безрукавке на меху. С Афонькой по кличке "Афонька-Кобылу-Отфакал". С пучеглазым блондином Андрюликом. Еще с какими-то мэнами и гирлами. Он очень много выпил, но еще сохранял над собой контроль.

"Системные люди!" - шептал ему Апостол – "Понял? А твой хваленый Дог – дегенерат!"

Они кое-как выбрались наружу, в непроглядную тьму, спотыкаясь и хохоча.

"Постойте! Надо бы добавить!" - Мойша вынул из кармана какой-то пузырек и, откупорив его, выкинул круглую резиновую крышечку.

"Держи-ка, Петечка!"

"Что это?" - подозрительно спросил Омар, несмотря на сильный кайф, не утерявший чувства самосохранения.

"Как что? Да это ж эфедрин!"

- Что? Эфедрин? Нет, я не буду...

- Да ты что? Не будешь эфедрин! Ведь это златоцветная хаома наших предков! Неужто не слыхал? Древние персы делали свою хаому из цветов кустарника эфедры! Если они принимали на трезвую голову решение по какому-то вопросу, то непременно после этого напивались хаомы, и если решение после этого было таким же, то так и поступали.

- А если нет?

- Ну, тогда они пили хаому, пока все-таки не принимали это самое решение! и древние индийцы пили сок эфедры, только называли его чуть-чуть иначе - сома! Я тебе точно говорю, попробуй! У меня еще три пузырька с собой, с утра в аптеке отоварился, хватит на всех!

Эфедрин оказался страшно горьким и едким на вкус. К счастью, у предусмотрительного Пургия нашлась в кармане закусь - купленная заблаговременно в кулинарии сырая рыбная котлета.

После употребления хаомы идти стало еще веселее. Шаталов вопил дурным голосом что-то о свободной любви, пиная водосточные трубы.

Внезапно Петю оглушил ужасный, леденящий душу крик:

"А-а-а! Сыроежкин, плять! Откуда, мазафака?!"

Оцепенев, Омар увидел, как Мойша повис на шее великана в длинном черном лайковом пальто, за которым виднелись еще какие-то трудно различимые в темноте фигуры.

"Хэлло, фрэндок, лонг лив фри лав!" - орал в восторге Сыроежкин, обнимая великана, широко разевавшего в радостном гоготе щербатую пасть.

"Пипл, это клевейший мужик, Баасанху, мой друг-монгол из ВГИК-а" - ликовал "Бешеный Хиппи - "Он мне такой же вот кожаный пальтец по дружбе сдал всего за сто колов!".

Баасанху, радостно улыбаясь всем своим вогнутым лицом, извлек из кармана пальтеца пузатую бутылку.

"Да это же "Алтан-Гогнур"!" - восторг скакавшего вокруг монгола Сыроежкина достиг, казалось, апогея - "Золотая водка! Лучшая в Монголии! Клевый дринк! Пипл, налетай!"

Выпили из горла и "золотую водку". Передавая ботл очередному собутыльнику, Омар в упор столкнулся с взглядом его черных и в то же время светящихся, как два раскаленных уголька, маленьких глазок - и опешил. Рядом с гигантом-монголом он казался совсем крошечным карликом - узкоплечий, кривоногий, в драных узких джинсах, с темно-землистым лицом и заостренными ушами, торчавшими из-под черного берета с пятиконечной звездой, как у Эрнесто Че Гевары. Иссиня-черные, жесткие волосы падали на воротник защитной кубинской солдатской курточки. Два других таких же темнокожих пигмея в измочаленных джинах, но ростом повыше, в свою очередь молча тянулись к бутылке руками, длинными и тонкими, словно паучьи лапы.

"Это мои фрэнды, индонезийцы!" - все с той же широкой улыбкой объяснил Баасанху - "Клевый пипл, модный!"

И тут же побежал куда-то со всех ног, размахивая выхваченным из кармана пальтеца рублем, вопя:

"Мотор! Мотор!"

"Мотор! Мотор!" - хором подхватил индонезийский клёвый пипл -
только их и видели...   

Идти становилось все труднее. Добрели кой-как до Маяка, уселись там на мокрые ступеньки. Апостол был на верху блаженства – ведь он завершил свой хиповый прикид и сегодня впервые разгуливал по Москве в красных махровых  носках, столь дефицитном предмете мужского туалета, что про них даже сложили поговорку: «За красные носки Родину продал!».

В приливе неуемного восторга Мэтр забил себя по худым коленям и крикнул:

"Фак юр мазэр, гёрл! Хомуты! Берите меня!"

Раздалась милицейская трель. И пришлось делать ноги.

Они проводили Сыроежкина до троллейбусной остановки. "Крэзи-хиппи" обнимал Омара и клялся в верности Клубу Одиннадцатой Заповеди на собственном распятии самоварного золота. Подошел брызжущий фонтанами грязи рогатый. Петя поднял руку в приветствии хиппи.

«О! Два пальца! Фри лав! Да он все знает!»

Восхищенью Сыроежкина, казалось, не было границ.
Когда Омар возвращался домой, на его лице еще горели красные пятна сыроежкинских засосов.

Он тихо отпер дверь и вошел в квартиру, стараясь не шуметь. Голова еще кружилась, но мысли уже приобрели необходимую ясность. Петя осторожно заглянул в спальню. Там было пусто и темно. Значит, предки еще не вернулись. Это к лучшему, подумал Петя, успею хоть ванну принять. Или душ – приятный, теплый душ...

Спустя четверть часа Омар, освеженный и несколько воспрянувший духом, сидел на кухне и пил мелкими глотками молоко. Против всяких ожиданий, ему не хотелось блевать, хотя за литтл подташнивало. Но веки слипались сами собой. Омару стоило огромного труда сидеть на стуле. Может, почистить зубы? К черту, лень...

"Кишки играют марш" - сказал кто-то за спиной у Пети. И Омара осенило: Ведь сегодня же четверг!

Петя ласково погладил котика по спинке. Совсем недавно он открыл в нем очередную уникальную способность: кот умел изменять геометрию ушей, как будто кто-то дергал их за ниточки. Он мог то отводить свои уши назад, то устремлять их вперед, мог делать "ушки на макушке", но чаще всего располагал их в форме креста. Уши, усы и хвост были его гордостью. В этом Катон сам признался Омару.

"Ты знаешь, Пит" - мурлыча, говорил он Пете - "в Баварии все коты умеют хлопать ушами так громко, что люди думают, будто это хлопают не уши, а ставни на окнах".

"Что за глупость!" - смеялся Омар - "Почему же именно в Баварии?"

"Как почему?" - удивлялся Омар и свирепо чесался - "Потому что там самые клевые коты на свете! Там вообще все самое клевое - кнедлики, кошки, озера, колбаски, горы и тачки, замки и дворцы, кожаные штаны и пиво, самое вкусное в мире пиво! Приезжайте в Баварию..."

"Ты что, рекламный проспект вызубрил наизусть?" - Петя допил молоко, но блевать все еще не хотелось - "время идет, а ты звездепишь про Баварию, вместо того, чтобы досказать мне о своем духовном начале! Помнишь, что ты мне тогда обещал? Ты вообще данное тобой слово держать собираешься?"

"Приезжайте в Баварию!" - упоенно продолжал Катон - "у нас лучшие в мире зельц, леберкэз и кислая капуста...А? Что? Духовное начало, говоришь? Фр-р-р..." - он сладко и лениво потянулся - "Сам посуди, какое может быть духовное начало у кота? Просто ты для меня - это я говорю к примеру - такой же кот, только на двух ногах. И пылесос я тоже принимал за кота, пока был маленьким котенком, потому что его черная щетка напоминала мне кошачьи усы...Что же касается Баварии...Знаешь, я видел во сне, будто иду по площади города, где готические шпили соседствуют с небоскребами, и все вокруг говорят, что это Мюнхен. У пьедестала памятника серому человеку со скипетром, на каменных львах, сидели трое: девушка с пепельными волосами, человек в розовом батнике с запонками в форме совиных головок..."

Сердце у Пети учащенно забилось.

"Постой!" - перебил он Катона - "постой, на нем были сапоги?"

"Да, черные, лакированные, летние..."

- Волосы?

- Цвета пепла?

Петя в смятении схватился за голову.

- Глаза?

- Черные-пречерные, бездонные, как пропасть... Но ведь не это главное. Вместе с ними на львах сидел маленький раскрашенный деревянный идол со сломанным ухом. Идол, представляешь? Он шевелился, хватал черноглазого за розовый рукав и свистел, причем необычайно мелодично. Девушка манила его к себе, но он не шел, и она плакала от обиды..."

Но это уже не интересовало Омара - он был весь во власти необъяснимого ужаса.

"Постой!" - в третий раз сказал Омар - "Этот черноглазый тебе что-нибудь говорил... обо мне?"

- Откуда ты знаешь?

- Неважно!

- Да, он погладил меня, почесал за ухом и сказал: «Хэлло, Катон, ну, как тебе в моей летней резиденции?» Я заурчал и хотел прыгнуть девушке на колени. Но черноглазый удержал меня и, указав на идола, шепнул: «Видишь Бафомета? Она его ищет, но не находит. Знаешь, почему? Да потому, что он в нутре у Пети! Так ему и передай!»

Омару показалось, что на него вдруг обвалился потолок.

«Ты что, смеешься надо мной?»

Петя схватил Катона так грубо, что тот расцарапал ему левую руку и шмякнулся на пол.

«Стерва!» - сказал ему Петя, по-кошачьи зализывая царапины.

«А ты мне не груби!» - ответил Катон – «Все говорю, как было! А потом он мне подарил путеводитель по Мюнхену и всей Баварии. И знаешь» - кот боязливо огляделся – «Я проснулся, а путеводитель – вот он!» - Катон вытащил из-под кухонного стола яркую книжечку-буклет.

Петя слабо улыбнулся: «Ну что ж, теперь не спорю...»

Он словно бы оцепенел. В двери щелкнул замок. Вошел отец. Вытирая ноги в коридоре, он позвал его: «Петя!»

Омар с трудом встал. Подошел к отцу и, как обычно, поцеловал.

Отец нахмурился.

- Что за кабацкий запах? Ты что, пьян?

- Я? Ни в одном глазу!

Петя в тоске закинул руки за голову, чувствуя, что маразм крепчает.

«Анна Петровна!» - кричал отец, стуча в дверь комнаты бабушки. Та вышла заспанная, в мятом халате.

«Добрый вечер! Что случилось?»

Возмущению отца Омара не было границ.

«Чем, по-вашему мнению, у парня пахнет изо рта? Ну-ка, дыхни!»
Петя послушно дыхнул. У бабушки помутнели стекла очков.

«По-моему, пахнет пивом» - сказала она – «так ведь, Петенька?»

«Так!» = закричал отец, страшно выпучив глаза – «ты где-то наливаешься пивом, а мне звонят на работу и сообщают о твоем хамском поведении в школе! Так!»

«Никакого пива я не пил!» - сказал Омар.

«Что?» - рассвирепел отец – «глупее ничего не мог придумать, ты, балбес здоровый?!  Коли рыло в пуху, так молчи, но зачем говорить глупости?! У, морда бесстыжая! Я зна-а-ал, что длинные волосы до этого доведут!»

В чем, собственно, дело, в тоске думал Петя, идя за отцом в синюю комнату, неужели меня в самом деле хотят, наконец, исключить?

«Зачем я жил?!» - кричал отец – «тебя каждую субботу до полуночи не бывает дома! Шляешься со всякой дрянью, с выродками, бездельниками, шлюхами, сопляк! Я поседел за этот год!" - он швырнул на пол будильник, стекла брызнули в разные стороны – «Теперь я хочу только умереть!»

«Никакого пива я не пил» - тупо повторил Омар.

- Пил ты или не пил?

- Пива не пил. Я пил вино.

- Вино?

- Вино.

В правом глазу у Пети вспыхнула как будто молния. Отец замахнулся еще раз, но удержал руку от повторного удара.

«Ты пользуешься тем, что я не могу тебя ударить…» - сказал Петя, садясь на диван. Глаз заплыл за несколько секунд.

«Иди поешь» - сказал отец ь- «аппетит у тебя после пива будет хороший».

Петя хотел еще раз сказать, что не пил никакого пива, но смолчал, поняв, что это бесполезно.

Кот, свернувшись в клубочек, лежал на телевизоре, участливо взирая на побитого хозяина. Петя взял его на руки. Кот зажмурил глаза, замурлыкал, вытянул лапы Пете на грудь и стал ласково выпускать коготки.

«Цезарь,» - сказал Петя – «Котик мой. Свистун».

Цезарь вздохнул, почмокал и стал сопеть носом. Петя осторожно, чтоб не разбудить кота, лег на диван. Я верю в сон, подумал он, совсем как Фредрик Генри. Черт, неужели вымышленные люди мне более близки, чем живые? Хотя я и не ощущаю между ними разницы. Наверно, никакой разницы и нету...

Минуты через три он уже видел во сне Сыроежкина, кислую капусту и человека в розовой рубашке, ласково кивавшего ему, раскачивая в руке литровую кружку с пенистым янтарным пивом.

            *          *          *

«Ты себя с самого начала неправильно поставил» - бурчал Апостол, дыша на очки – «кто же предков распускает до подобной степени? Вон какой фонарь здоровый» - он прикоснулся к синяку под правым глазом Пети – «с таким фингалом можно в темной комнате черную кошку найти! Ты их перевоспитывай давай! А то они привыкнуть – лет до двадцати тебя тиранить будут!»

«Небось не будут!» - отмахнулся Петя, в страхе подумав: А вдруг это только генеральная репетиция?

В первый день фонарь был синего цвета с примесью багрового, на второй стал лиловым, потом зеленовато-серым, приобретя под конец бледно-желтый оттенок. Не желая прибегать к врачебным средствам, Петя мочил фингал холодной водой из-под крана и прикладывал к нему пятаки. Это лечение помогало, синяк постепенно сходил на нет.

Физик "Иван-Иваныч-Шутки-Ради", с красным, украшенным золотым профилем "дедушки Ленина" значком на лацкане, шевеля, как тапир хоботком, кончиком длинного носа, скрипел мелом по доске, успевая в тог же время озирать весь класс с высоты своей кафедры. Никто его не слушал. Старик дремал, подперев голову рукой. Маленькая Ирэн – красные, обтягивающие стройные икры сапожки, чулочки в черную косую сеточку, заштопанное на локтях, давно ставшее своей хозяйке коротким и тесным коричневое форменное платье, завитки черных волос на тонкой шейке с родинкой – одним словом, классный секспот – запустила руку под юбку соседке по парте - Эллочке Митиль, по прозвищу "Царевна Лесбияна". Та, приглушенно взвизгнув, звонко шлепнула Иришку по руке, прошипев на весь класс: "Какая ты сволочь!"

В классе Ирэн была известна как «Девчонка-С-Ррязной-Попкой», или просто «Попка», потому что она однажды по неосторожности уселась после школьного вечера во дворе распивать винишко на грязную скамейку и запачкала себе весь зад своих белых расклешенных трузеров.

«Клевая гирла Иришка, верно?» - тихо спросил Апостол Петю – они сидели как раз перед Ирой.

«Попка-то? Да, ничего,» - согласился Омар, щупая синяк – «она очень женственна, не ты один на нее глаз положил, будь уверен. Но не советую тебе с ней связываться – вон Вальпургий уже пострадал от нее».

«Что такое?» - заинтересовавшись, Мэтр придвинулся поближе в Пете, разлегшемуся на парте – «Шурик мне ничего про это не рассказывал».

«Ирка ведь заделалась хиповою гирлой».

«Наша Попка?» - Апостол даже захихикал.

«Ну, конечно!» - рассердился Омар – «Ты - единственный истинный хиппи на свете, Сыроежкин – твой лучший фрэнд и все такое прочее, но в прошлое воскресенье Пургий был приглашен к Ирэн на дачу. Там было битком всяких кудлатых-бородатых. Ужрались они дико, в жопень. Ходили босиком в одних джинах в сельмаг за водярой».

- Это по холоду?

- Представь себе! Кантри стало возникать, Шурику перышком вспороли руку. Зайди на переменке в дабл – он тебе покажет перевязку».

«Ну, и что же? Ближе к телу!» - торопил его Апостол.

«Да там клевый мэн один, какой-то Паня, не растерялся и заспикал по-английски. Кантри-пипл подумал, что напал на штатников, раз говорят на инглише – и отвалил. Ирэн сама перевязала Вальпургию руку. Они потом дринкали с ней на брудершафт до самой ночи – ну, и сосались, конечно. Пургий все торопил ее, все торопил, уже почти совсем раздел…»

«Кого?» = спросил Апостол, выпучив глаза – «нашу девчонку с грязной попкой?»

«Ну да! А она вдруг говорит ему: «Послушай! Ты же ведь меня не любишь!» Пургий ей: «Да как же, что ты, что ты!» и тэ дэ, да только поздно! Упустил момент! И тут вломился совершенно ошалевший хип – тот самый, что выдумал выдать себя за стейтсовых и спикал на инглише – вломился внезапно, и с ходу разбил Пургию губу! В ответ Вальпургий ему нос расквасил. Тут их, конечно, растащили, стали отпаивать...Вспомнив, что он член клуба, а не ханжа какой-нибудь, Шурик плюнул и пошел слушать мьюзик, но успел заметить краем глаза, как этот гуппи прыгнул на Ирэн».

«Ни фига себе!» - присвистнул Апостол, все еще таращивший глаза от изумления, как карп на кухонном столе.

«А перед отъездом» - не давал ему опомниться Омар – «перед отъездом этот самый Паня попросил у Пургия прощения, и вот что он сказал: «Ты, батя, извини (он говорит всем «батя»), я тебя прибил под пьяную руку, но Ирка уже месяц как моя жена, ты понимаешь?»

- Врешь!

- Да нет, не вру. Он – ее мэн, и она его лайкает!

Апостол от волнения выпустил натертые мылом  волосы из-за ушей, потом стал кусать сильно отросшие ногти.

«Черт» - бормотал он – «мы наших классных гирлух недооценивали. «Звали их «дамы-не дам-ы» А они вон какие...Вот э фак!»

«Зря отчаиваешься!» - успокаивал его Омар – «Если хочешь их вовлечь в наш клуб, то теперь как раз самое время! И фри лав будет тебе обеспечена!»

- Ты думаешь? Но как?

Апостол перекосил челюсть – тонкие пальцы коснулись его плеча, запахло духами. Ирэн тихо сказала:

«Теперь все только и говорят что о вашем клубе. У вас там правда состоит какой-то Сыроежкин?»

«Да, правда» - Омар повернулся к ней, улыбаясь против собственной воли. Ирэн приподняла тонкие черные брови: «А кто он такой?»

«Внук Пастернака и Вертинского, по мачехе».

«Нет, серьезно?» - Попка стала комкать промокашку.

- А почему бы и нет?

Ирэн пожала узкими плечами:

«Хиповыми людьми вы сделались с Андрюшей, как я погляжу».

«Что верно, то верно,» - в Пете накипало раздражение, потому что Апостол был нем, как рыба – «но мы не скрываем своих убеждений и образа жизни, как некоторые...»

«И кто же эти некоторые?» - изволила полюбопытствовать Ирэн.
Да есть такие – в Доме Страха как овечки, а за стенами школы хипуют вовсю...»

«Да слушайте же, елки-палки!» - взорвался физик на кафедре – «кому я это все рассказываю, в конце-то концов!? Для кого распинаюсь? Вы уже не дети! Мужчины! Женщины!»

По классу пробежал смещок. С задней парты явственно донесся хрипловатый голос Юного Техника:

Иван Иваныч шутки ради
Зашел к своей знакомой...тете...

«Нет у нас ни одной женщины – для этого нужна хоть капля секса» - вполголоса сказал Омар.

«О-о-о!» - засмеялась Попка, сделав вид, что смутилась.

«Ну, ты, Ирочка, не обижайся, я тебя не имел в виду!»

Омар погладил ее по плечу. Попка бросила на него лукавый взгляд исподлобья. Догадывается?

Мы уже связаны какой-то незримой нитью, как это пишется в романах, подумалось Пете. Вот сейчас и надо начать уговаривать ее вступить в наш клуб! Но почему молчит Апостол? Где он, кстати? Омар повернул голову. Апостол уже сидел за одной партой с Ирэн, что-то с заговорщическим видом шепча ей на ухо, а длинная, как жердь, и чуть сутуловатая "Царевна Лесбияна" теперь сидела рядом с Петей, крася губы. Вот так рокировка! Омар заметил, что в классе царит гробовая тишина.

«Иван-Иваныч-Шутки-Ради» сверлил Апостола своим тяжелым взглядом.

«Шаталов!  Сядьте-ка на место!»

Физик говорил тихим голосом, хотя его губы дергались от возмущения и ему, вероятно, хотелось огреть Андрея классным журналом по гривастому затылку.

«А вы, мадам» - он снова взял в руки мел – «будьте внимательные, иначе я вам не сумею все вложить».

Попка была знакома с его порой двусмысленной манерой выражаться, но все же покраснела в этот раз до слез.

               *         *          *

Примерно за час до прихода гостей Петя, зайдя в дабл, увидел, что место на стене, где им был наклеен Иисус Христос, теперь пустует. Вначале он не поверил своим глазам, но, приглядевшись, убедился в том, что они его не обманывают. Клочки белой бумаги, намертво приставшие к стене уборной – вот и все, что осталось от бога-сына. Петя получил его в подарок от Старика, стянувшего у Дракулы номер «Тайма», на обложке которого и был, в психоделическом стиле а-ля «Йеллоу Сабмарин» и «Городок в табакерке» (в прошлом году Омар сподобился увидеть оба мультика на закрытом просмотре в Доме Архитектора, куда его пригласил Апостол)  изображен Иисус на фоне  тучек - голубых и розовых, с пурпурной окантовкой. Вечернее небо багровело у Иисуса за спиной. Через небо протянулась семицветная радуга. На пурпурном нимбе с отходившими во все стороны золотыми лучами белела надпись THE JESUS REVOLUTION. Волосы, усы и борода у Иисуса были лиловые, глаза – небесно-голубые, лицо и шея – цвета лепестков шиповника.

Омар пошел на кухню. Отец следил за жарким в духовке, каждые четверть часа подливая его горячим жиром – по праздникам он не пускал в кухню Петину бабушку (мама вообще имела к процессу приготовления пищи весьма отдаленное отношение, не любя и не умея это делать) и все блюда готовил сам.

«Кто-то сорвал со стены Иисуса» - сказал Петя.

«А?» - отец на секунду оторвался от плиты – «вырезку эту дурацкую? Это я ее сорвал. Если она тебе очень нужна, поищи в помойном ведре».

«Зачем ты порвал моего бога?» - спросил Омар уныло.
«Глупости!» - резко ответил отец, не любивший, когда его отрывают от дела – «какой это бог? Так, дешевая картинка! Надо же! К нимбу лозунг прилепили! Иисусова революция! Мало у нас было революций! Только туалет поганить! Подай мне томатную пасту!»

«Никогда больше так не делай!» - угрюмо сказал Петя, подавая отцу пасту – «а то я выброшу в помойное ведро какую-нибудь из твоих книг!»

«Не мели ерунду!» - раздраженно ответил отец, присев на корточки перед открытой и пышущей жаром духовкой – «Лучше помоги мне! Вот-вот гости придут, а мясо еще жесткое, как подошва…»

Но он напрасно беспокоился. К приходу гостей все было в ажуре.  Помогая накрывать на стол, Омар сто раз испытывал желание вдребезги разбить тарелку о паркет. Но ограничивался только тем, что свирепо топал в пол левой ногой и закусывал губы (эта привычка у него осталась с детских лет). При виде Галины Сергеевны его настроение ничуть не изменилось. Стоя перед зеркалом, она заметила, что он рассержен, и хотела уже спросить его, что случилось. Но Петя, угадав ее намерение, заперся в дабле.

Ели крабовый суп со сливками и белыми сухариками, жаркое с луком с томатной подливкой, вишневое желе. Пили шампанское за здоровье новорожденной – Петиной мамы. Омар залпом выпил бокал сладкого ледяного вина (мама сухому шампанскому предпочитала  полусладкое) – оно было такое холодное, что у него начало колоть и щипать в носу. Он старался не смотреть на бодро жующие пасти веселых  гостей. Какие у всех некрасивые, неровные зубы! Омар опять налил себе. Напиться за домашним столом не удастся, но можно, по крайней мере, стремиться к этому...

Отец отказался от бокала красного грузинского вина.

«Алкоголь – яд, это известно всем и каждому. Я не хочу травиться понапрасну. Отдайте мой бокал Петру – он его выпьет за милую душу. Сейчас же пьянство в моде!»
 
Петя поднял глаза на сидевшую прямо напротив него Галину Сергеевну. Ах, ты улыбаешься, как ни в чем ни бывало?! Ты ничего не замечаешь, не хочешь рыться в чужом грязном белье?

Петя положил нож и вилку.

«Пьянство всегда было и остается в моде, папа. Но если я выпил пару рюмочек шампанского – разве это можно назвать пьянством?»

Отец нахмурился и отодвинул от себя тарелку:

«Твоя красота, милый мой, превосходит твою вежливость! Подумаешь, шампанское?! Это что, минералка или лимонад, по-твоему? Рано ты начинаешь! Но ничего, продолжай в том же духе, а мы поглядим, до чего ты докатишься!»

Гости все еще делали вид, что ничего не замечают, ели, пили, шутили, смеялись вполголоса.

«Ты уже докатился до тройки по английскому!» - продолжал отец, уже забыв о присутствии посторонних – «И это в английской спецшколе! Поздравляю! Вот до чего тебя довели поздние возвращения!»

«А если бы я вечерами сидел с тобою за столом за бесконечным количеством чашечек чая или часами слушал, как ты декламируешь Бунина» – Омар повысил голос – «тогда что – у меня было бы больше времени для занятий английским? Ты бы приковал меня наручником к своей руке да таскал бы за собой повсюду, чтоб я, не дай бог, не сбежал!»

«Ну, Галина Сергеевна, что вы на это скажете?» - спросил разгневанный отец – «Полюбуйтесь. какую я вырастил, на радость всем, неблагодарную свинью! Так мне, старому дураку, и надо...»

«Алешенька» - робко вмешалась новорожденная – «Я думаю, Галине Сергеевне не интересно разговаривать с тобой на эту тему…»

«Допей сперва!» - огрызнулся отец – «А потом вмешивайся в чужой разговор! Посмотри в зеркало на свои глаза – они у тебя кровью налились от алкоголя!»

Мать молча нагнулась и стала гладить Катона, урча, теревшегося под столом о ноги гостей.

Доев желе, Омар встал из-за стола и ушел в кухню. Там он схватил табуретку и трахнул ею о стенку что было сил. Сиденье табуретки раскололось пополам.

«Ну и к черту!» - крикнул Петя. Из комнаты слышался веселый смех – реакция на произнесенный кем-то тост.

В кухню вошла мама с Катоном на руках.

«Петенька» - сказала она – «зачем ты сердишь папу, да еще в день моего рождения? Ведь он тебя так любит...»

Омар не отвечал, уставившись в пол у себя под ногами.

«Может быть, нанять тебе репетитора по английскому, пока еще не поздно?»

«Пожалуйста, оставь меня в покое» - сказал Петя, не поднимая головы.

«О, господи!» - вздохнула мама. Постояв с минуту на пороге кухни, она ушла к гостям.

Черт, думал Петя, вот э фак! Сейчас сойду с ума от бешенства, чего мне надо, нет, чего мне надо, осточертели мне все эти дни рождения и именины!

«Что ж ты так маме нагрубил?»

На пороге стояла Галина Сергеевна. Ей-то что здесь нужно?

"А? Что тебе здесь нужно?" - спросил Петя громче, чем следовало.

Она невольно оглянулась:

"Тише, не кричи. Услышать могут".

- Плевать!

Петя отпихнул ногой  Катона – в спокойном состоянии он бы этого никогда не сделал. Галина Сергеевна подошла к нему и протянула вперед обе руки – наверно, хотела положить их Омару на плечи. Петя отпрянул к холодильнику:

«Отойди, не трогай меня, слышишь! Вы что, сговорились все не давать мне покоя?»

- Говорят тебе, не кричи. Я спрашиваю, почему ты маме нагрубил? Она там за столом сидит и чуть не плачет...

«Не твое дело!» - огрызнулся Петя.

«Ты – маленькая стерва. Вот ты кто» - сказала Галина
Сергеевна, опять приблизившись к нему. Отступать Омару было уже некуда – прямо за спиной его стоял холодильник.

- Поди ты к черту, Галка, дура, слышишь!

Она смотрела на него, не отрываясь.

- Как же тебя угораздило по английскому-то тройку получить?

- Это за сочинение. Композишен! Нашей англичанке мои мысли не понравились. Не трогай меня!

Они задохнулись в поцелуе.

Ха-ха-ха, если бы сейчас кто-нибудь случайно в кухню заглянул, вот был бы номер!

Она засунула язык мне за щеку. Нет, зачем же кусаться?  Завтра вся губа распухнет...

Гусару Каверину было удобней. В его время дамы носили глубокие декольте. Ей больно или нет?

Галина Сергеевна, не сопротивляясь, позволяла ему себя ощупывать и только временами голосом, напоминающим мычание коровы, задавала риторический вопрос:

«Ну, что ты делаешь?»

«Мама тебя видела в театре с каким-то яйцеголовым в синем пиджаке...»

С трудом переведя дыхание, она оправила лапшу:

"Мало ли с кем я в театры хожу..."

«Просто супер!» - Петя налил себе чашечку чая – «А я зачем тебе понадобился?»

- Ты еще маленький и глупый. А вообще-то между нами нет ничего такого, что бы давало тебе право интересоваться, с кем я время провожу.

- Ты считаешь, между нами ничего такого не было?

- Тот раз я не считаю. Это случилось совершенно неожиданно для нас обоих. Как припадок.

-  Какой еще, к черту, припадок?! Ты откуда-то взялась, вдруг влезла в мою жизнь, и я в тебя влюбился! Да-да, не делай круглые глаза! А теперь ты говоришь, что ничего такого не было! Если бы я увидел этого яйцеголового в синем блайзере, я бы ему выписал фэйс! Скотина! Заумный наверное, да? Программист? Кибернетик?

«Ты такой милый!» - рассмеялась Галина Сергеевна, крепко целуя его.

В этот момент вошел отец. Но они услышали, как открылась дверь комнаты, и успели принять благопристойные позы.

Отец подозрительно глянул на Петю, потом перевел зоркий взгляд на Галину Сергеевну. Катон, стоявший рядом с ним, прижавшись к ноге отца и держа хвост трубой, едва заметно подмигнул Омару левым глазом. Он не был на него в обиде за пинок.

«Пожалуйте кофе пить!» - сказал отец. За столом он собственноручно наполнил стоявшую перед Петей рюмочку крепким яично-желтым ликером  из своего заветного шкафа, служившего ему чем-то вроде бара. Каверин-старший, как уже упоминалось выше, хранил там разные подаренные ему иностранными и выездными советскими коллегами модные, преимущественно закордонные, крепкие алкогольные напитки.

Галина Сергеевна улыбнулась Пете через стол. Омар поднял большой палец, улыбнувшись ей в ответ.

Мама увидела, что сын в хорошем настроении. У нее стало легче на душе. А когда Петя потихоньку попросил прощения за грубость, она совсем развеселилась.

Омару показалось, что дверь приоткрылась и из коридора в комнату прошмыгнул маленький пестрый деревянный идол со сломанным ухом. Но никто из гостей ничего не заметил. Это было видно по лицам сидевших за столом – довольным, сытым и лоснящимся от жира, румяным от вин и от кофе с ликером. Петя решил, что идол ему привиделся (как и многое другое за последнее время), тем более что тот куда-то исчез.

              *          *          *

Он шел в «Синюю птичку», как осужденный – на плаху. Отец, правда, на три дня уехал в Ленинград, но он ведь мог вернуться и раньше. Омару больше не хотелось таких безобразных сцен, как в прошлый раз. Он терпеть не мог рукоприкладства и опасался, что не удержится, выложит отцу все, что думает о нем, об их семье и о семейной жизни вообще, после чего уйдет из дому. Пошлый выход, разумеется, но выбора у Пети не было. Хотя идти в «Птичку» ему в этот раз в самом деле не очень хотелось. Он боялся облавы и жаждал пива, а пива там как раз не подавали.

Перед подвальчиком маячило несколько слабо различимых в полутьме фигур.

«Что такое?» - спросил Омар, не обращаясь ни к кому в отдельности.

«Закрыто. Свадьба» - ответил прыщавый жлоб с всклокоченными волосами и козлиной бородкой а ля Михаил Калинин, за пазухой у которого оттопыривался какой-то сверток.
   
Омар спустился вниз по лесенке к входной двери и довольно сильно постучал в нее. За дверным стеклом появился вышибала и сказал что-то, чего Омар не понял.

«Меня там ждут, у нас заказан столик!» - крикнул Петя через дверь. Швейцар помотал головой:

"Быть не может! Спецобслуживанье! Свадьба!"

"Какое мне дело до свадьбы?!" - заорал Омар и затряс входную дверь – "Меня там ждут, понятно?"

Ничего на свете ему теперь так не хотелось, как попасть в "Синюю птичку". Но швейцар был глух ко всем его мольбам.

"Вот э фак!!!"

"Пит, не дури!" - раздался голос сзади. Знакомый голос.

Черноглазый? Петя в испуге обернулся.

Но это был Апостол в своих «супер-райфлах», мохеровом свитере, красных носочках, замшевых мокассах, с шелковым платком на шее. За ним виднелись чьи-то головы.

«А, мэны, хэлло! Лонг лив фри лав! Убей ханжу! Гёрлс, би припэрд фор грэйт факинг!» - завопил Петя в стиле Мэтра, не разобравшись, что к чему. На него изумленно уставились незнакомые рожи.

Апостол, схватив Петю за руку, быстро увел его за угол и зашептал:

«Ты что, рехнулся, батенька? Давно не били тебя, что ли? Ты знаешь, что это за хари? Самая фарца! Вон тот жлоб прыщавый  - он мне за сто колов джины вельветовые сдать хотел. Прикол! Кто у него их купит!?»

«Плевать мне на твою фарцу!» - ответил Петя – «лучше скажи, что мы делать будем. «Птичка»-то для нас закрыта!»

«Не беда!» - ответил Мэтр – «Плевать на "Синеву"! Сейчас зайдем в этот подъезд. Там собрались мои фрэнды. Дождемся Сыроежкина – и кирнем куда-нибудь, в «Московское» или в «Октябрь».

- Ну, это по делу!

Они вошли в указанный Апостолом подъезд. Стоявший там пипл допивал розовый портвейн прямо из горла. Трое из оторвавшихся поочередно от бутылки оказались фрэндами Апостола.

Карась – плечистый, кудрявый блондин в кожаной куртке и серой лапше, крепко пожал Омару руку.

Низкорослый крепыш Додик, похожий на грустного пуделя, был одет в толстый свитер с круглым воротом и блайзер с железными пуговицами. Узнав, что перед ним «сам Омар», он разинул рот и подал ему руку почти благоговейно.

Верно, Апостол им что-то про меня уже наплел, с досадой подумал Каверин.

Третий, Майк, был, несмотря на время суток и погоду, в белом плаще, черных очках и тропическом шлеме.  Он вскрикнул и присел, когда Петя пожал ему руку – видно, какая-нибудь косточка переместилась.

«Кто этот Омар?» - услышал Петя шепот сзади.

- Кто? Он спирит!

- Это что, гомосек, что ли?

- Сам ты гомосек! Он духов вызывает!

Петя в бешенстве подступил к Метру:

«Это твоя служба слухов поработала?»

Апостол удивился:

«А чем плохо быть спиритом?»

= Да разве ты что-нибудь в спиритизме понимаешь? А вдруг они попросят нас сеанс устроить – что тогда?

-  Как что тогда? Это же самый кайф! Манюхи наберем!

-  Дурак ты, братец!

Петя в бешенстве стукнул кулаком по стене и тут же затряс ушибленным кулаком,

Апостол тоже рассердился:

«Ледащий ты баран, ей-богу!  Трусишь, как всегда! Если что – скажешь, столика подходящего нет – ведь столик должен обязательно быть без гвоздей!»

Ожидание становилось томительным.

«Ну, где же этот Сыроежкин!?» - заревел прыщавый, тут же во всеуслышание заявивший: «Все, песец, я ухожу!»

И он действительно свалил.

«Пришел!» - минуты через две после ухода прыщавого крикнул Карась, стоявший у окна и смокавший. Все ринулись наружу. Перед «Птичкой» торчал Сыроежкин с гирлой, стоявшей к подъезду спиной, так что лица ее Пете не было видно. Мойша, выбросив автоматически вперед и вверх два растопыренных пальца, после этого дежурного приветствия пожал всем поочередно руки, а Омару даже сказал: «Петечка, любовь моя, дай я тебя кисну покрепче!»

Мойша был в вечернем туалете: замшевые шузы, еловые соки, подстреленные джинсы с бахромой и черной кожей на коленке, тончайшая нейлоновая курточка и неизменный длинный шарф, многократно обмотанный вокруг тонкого стебля шеи.

Петя протянул руку пришедшей с Сыроежкиным гирле. Она обернулась, вышла из тени под фонарь – и он узнал Светлану. Апостол был изумлен не меньше его, но, вспомнив, что пути господни неисповедимы, очень скоро успокоился, решив, что так и надо.

Клевый пипл уже двинулся в путь, но еще не решил, куда лучше пойти. Майк предлагал бар «Октябрь», приведя в качестве аргумента, что «Солнцевич обещал там быть сегодня». Карась, поклонник «Бирюсы», естественно, тянул всех именно туда.  Додик был за «Север», Апостол – за «Огни Москвы». Но Мойша и Омар так дружно настаивали на «Московском», что их предложение было, в конце концов, принято. Они шли всю дорогу вдвоем, держа друг-друга под руку. Апостол, видимо, забыв о том, кто чей самый закадычный фрэнд, вьюном вился вокруг  своей вдруг обрисовавшейся в Москве мурашкинской «звездной карты», смеявшейся всем его шуточкам и анекдотам, до которых Мэтр был превеликий охотник. Мойшу удивило отсутствие Пургия.

«А он у Пети Розенберга на флэту» - сказал Омар – «Ты, фрэнд, слыхал о Розенберге?»

«Фрэнд!» - Мойша стукнул себя в грудь сжатым кулаком – «чтоб я да не слыхал о Розенберге?! Да мы с ним целое море вместе выпили! Да мы с ним стольких насадили! Если б ты знал, что это за клевый мэн!»

«Мир тесен!» - отвечал Омар – «представь, я тоже с Розенбергом пил – правда, только алжирское из автомата. Мы же с ним в одной школе учились, только он на год старше».
«Вот это клево!» - Мойша киснул Петю в щеку – «Теперь мы связаны с тобой еще прочнее! Ведь ты со Светкою знаком, не так ли?"

Он шутливо погрозил Омару пальцем.

"Да, знаком" - Петя, неожиданно для себя, смутился – « через Апостола».

На Старом Броде кипела вечерняя жизнь. Закат уже давно поблек, по улице нескончаемым потоком струились огоньки автомобилей, а заполнявшие тротуары люди были трех типов: иностранцы, вышедшие погулять; отцы и матери семейств, нагруженные покупками; и, наконец, третий тип, состоявший большей частью из щеголей, меньшей – из оборванцев. Щеголей современнейших, жующих гам, с роскошными холеными баками, в модельной обуви, бирюзовых трузерах и замшевых куртках. И оборванцев тоже современнейших, в протертых до дыр джинах, штопаных вязанках, нечесаных, небритых, с медальонами на шее. Многие из представителей как большей, так и меньшей части этого третьего типа приветствовали «Бешеного Хиппи» буквой V и он небрежно отвечал им тем же жестом. К своему удивлению, Омар почувствовал лаже нечто вроде гордости от того, что шел под руку со столь узнаваемым и, очевидно, авторитетным и уважаемым человеком. Апостол же чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

По ходу дела Сыроежкин давал Пете краткие характеристики своих знакомых и фрэндов, попадавшихся им навстречу и здоровавшихся с ними двумя пальцами:

"Видишь, какой модный мэн? Это Аризона, завсегдатай "Молодежного". Его фазер - Вальдемар Валуй - ты про него слыхал, наверно, журналист-международник. Ясный перец, у него все до последней пуговицы привозное, он из здешних одевается, пожалуй, лучше всех. Говорят, его иногда принимают даже за работника торговли!..

А это - Филимон-Христос, он в "Космосе" обычно обитает. Его папаша - Юлий Золотарь, знаешь, статейки пишет в "Совкультуре". Моднейший человек и заводной мужик, любитель прикольнуться. Помню, встретил его как-то тут же, на Броде, среди бела дня - канает в новеньком вишневом кожаном пальто и тащит за собой на поводке облезлую белую курицу. Такой прикол, я целый день потом смеялся!..

Ишь, кейсик какой плоский - прямо плиточка! Небось только одна общая тетрадь туда и влезет. А ты грызи себе всю жизнь гранит науки или землю - и все равно себе не выгрызешь такого, ха-ха-ха!.."

Вот, наконец, и Юрий Долгорукий. Мэтр дернул Петю за руку.

"Гляди-гляди! Солнцевич! Майк, чего ты звездепил нам про "Октябрь"?"

Солнце стоял сгорбившись, в зеленой выцветшей стейтсовой кепочке с длинным козырьком, с висюльками усов, похожий на тощего грязного кота.

«Клевейший мэн, клевейший!» - сказал Мойша Пете, ожидавшему, что Сыроежкин познакомит его с этим клевейшим мэном, как неоднократно обещал – «пойдем быстрее, уже поздно!»

В обход огромной очереди они проникли в «Московское» (у Сыроежкина все было схвачено) и сразу поднялись по шаткой лестнице на второй этаж. Все столики были, однако, заняты. От едкого дыма десятков сигарет освещение в кафе казалось тусклым. Было очень жарко. Минут через десять Омар вспотел, как мышь – а между тем все окна были распахнуты настежь. Голоса жужжали, как пчелиный рой.

Они встали в проходе рядом с музыкальным автоматом, разделявшим верхний этаж кабака на два зала. Белая Лилия! Она была одета в красную лапшу и короткую юбку рыжей замши, не доходившую и до половины крутых бедер. Петя впервые толком разглядел ее длинные, прямые, чуть смуглые ноги, до колен обтянутые сапогами-чулками. Омару показалась, что она смотрит на него с интересом.

«Принеси мне сигарету, пожалуйста!» - попросила Светлана. Кивнув, Омар подошел к ближайшему столику.

«Простите! У Вас сигареты не найдется?»

«Для Вас даже две!» - ответил ему человек, сидевший за столиком, протягивая Пете пачку «Мальборо Лайт».
 
Черноглазый! Как же я сразу его не узнал?!

Да нет, что в нем особенного, в конце-то концов!? Простой человек, любитель верховой езды, почему бы ему не сходить в «Московское»? Но что он мне тогда говорил! О господи!

«Берите-берите!»  - с улыбкой сказал Черноглазый.

Пете хотелось бежать со всех ног прочь от этого столика, но как будто прирос к полу, Взяв две сигареты, он поблагодарил и вернулся к Белой Лилии, испытывая невероятное облегчение.

«Ты, как я погляжу, везунчик!» - с улыбкой заметила Света, прикуривая у Омара – «Спасибо!»

«Не за что!» - ответил Петя.

Некоторое время они молча смокали, стряхивая пепел с сигарет на музыкальный автомат.

«Не могу больше стоять в этой духоте!» - сказала Белая Лилия – «а к окну не протолкнешься. Ты не знаешь, куда все подевались?»

Омар, не успевший еще ничего ответить, заметил на руке у Светки цепочку с двумя золотыми сердцами и английской надписью АЙ ЛАВ Ю. Она перехватила его взгляд.

«Это мне Миша подарил» - Светка нежно провела по браслету рукой. Душу Пети внезапно наполнила горечь,  но он через силу улыбнулся. Что мне, собственно, надо?

Наконец появился Апостол.

«Тут наверху торчать без мазы» - сказал он деловито – «идем скорее вниз, мы там заняли два столика. Сдвинем их – будет даже просторно!»

Внизу было свободнее и прохладнее. Сквозило, из-за чего сигаретный дым так не застаивался в зале и не оседал ощутимо на лицах.

На сдвинутых столах появилось мороженое – два «московских», два «граната», «солнышко» и «спутник», черная бутылка крымского муската и бокалы с ледяным коктейлем.

Мойша что-то шептал официантке. Она, смеясь, кивала. Наверху заиграла музыка.

Додик и Карась скромно воздерживались от участия в общем разговоре. Зато Сыроежкин болтал за троих. Он обращался то к Пете, то к Апостолу, то к Майку, и со всеми непременно чокался.

Апостол громогласно звездепил про то, как лечился по блату от триппера:

"Спустил я трузера, стою, как древнерусский витязь, в моих желтых сапогах, они мне храбрости придали! Тут она ка-ак мне вкатила полный шприц прямо в самый зев! О, моя бедная залупа! Я просто свету белого не взвидел! Еле на ногах устоял, а оттуда вдруг как хлынет густая струя, понимаете, с кровью! Вот э фак!"

Несмотря на столь образно живописуемые им собутыльникам болезненные ощущения, Мэтр втайне гордился своим триппером, которым заразился от подписанной им в одну из суббот (когда его родители, как обычно, отдыхали в Суханово) на Плешке "ночной бабочки" Берты.

Петя сидел прямо напротив Светланы. Каждый раз, когда он поднимал бокал, она улыбалась ему. Омар был в ударе: рассказывал свои самые лучшие анекдоты, обнажая в улыбке зубы, когда все смеялись им, высокомерно говорил о спиритизме, небрежно держа сигарету в углу рта, в нужные моменты стуча отцовским перстнем по столу. Майк выпил с ним на брудершафт, обнял его и похлопал по спине. Мойша, вынув из-под батника нательный крест, благословил его. Крест был из черного дерева, с медной каймой, с серебряным Иисусом и черепом с костями у него в ногах. При виде вошедших дружинников, Мойше вздумалось было и их благословить, но он тут же раздумал и спрятал крест обратно под рубаху.

Додик достал пачку порнографических открыток и пустил их по рукам. Порнография была своя, кустарная, и никому особо не понравилась.

Щеки Омара пылали, на его лбу блестели капли пота. Ему хотелось выдумать что-нибудь необыкновенное. Но тут из дыма появилась официантка с подносом, на котором возвышалась еще одна бутылка муската в обрамлении шести коктейлей.

«Это нам?» - поинтересовался Мойша.

«Да, конечно, все, как вы просили!»

Официантка показалась Пете удивленной вопросом «Крэзи-Хиппи».

«У нас не хватит!» - прошептал Апостол.

Карась истошно завопил: "Я это не заказывал!"

«Ничего не знаю, молодые люди! Раньше надо было думать!» - холодно сказала официантка. Мойша явно упал в ее глазах.

«Ну, не беда!» - сказал Сыроежкин, разливая вино – «Ринганем сейчас кому-нибудь, займем...сколько нам не хватает?»

«Пятнадцать эр» - ответил Додик.

- Как пятнадцать?

«А вот так!» - Додик слизнул с рукава каплю мороженого – «У нас с Карасем всего по полтиннику. Мы же еще портвейн брали».

Мойша нервно закурил.

«Да, без мана нет фана... И знакомых что-то никого не видно...Ну ладно, будем выходить рингать по одному...»

«Как интересно!» - повела плечами Светка – «Вот нас всех сейчас возьмут и потащат в милицию!»

«Ничего-ничего» - утешал ее Омар – «в крайнем случае, заложим что-нибудь».

Первым пошел звонить Майк, долго и безуспешно рывшийся во всех карманах своего потертого пиджачка в поисках манюхи. За ним последовал Апостол, за Апостолом – Карась, за Карасем – сам Мойша. Додик, давясь, глотал айскрим сразу из двух вазочек – своей и Карасевой – и через две соломинки тянул коктейль сразу из двух бокалов.

Омар придумал развлечение для Светки и себя: набрав полный рот дыма, вдувал его в соломинку. Коктейль в бокале начинал кипеть, бурлить и пениться. Пить его было вдвойне приятно.

«Паровозик!» - смеялась Белая Лилия.

К столу вернулся Сыроежкин, выглядевший крайне озабоченным. Светлана взяла его за руку.

«Что случилось?»

«А!» - Мойша сделал глоток из бокала – «Такая невезуха, не поверишь!  Кому я только ни рингал –  никто к трубке не подходит!  Вот э фак!»

Вскоре вернулись Майк, Апостол и Карась, с вытянутыми лицами, и сообщили то же самое.

За соседним столом послышался смех. Петя скользнул взглядом по лицам смеющихся. Чепуха, два лемура и пьяная баба. На таких и обижаться-то грех...

«Что, детки!?» - крикнула баба – «десять копеек не хватает расплатиться? Гривенник могу одолжить!»

Мойша открыл рот для подобающего ответа, но Майк сказал:
«Брось, не стоит!»

«Есть маза помахаться!» грозно воскликнул Карась, но тут же заткнулся.

Механически разворачивая пластинку чуинггама, Апостол подошел к официантке.

«Что такое?» - спросила она с ноткой участия в голосе – «Вам денег не хватает?»

Мэтр кивнул и положил пластинку гама за щеку.

- Сколько не хватает? Можете что-нибудь заложить.

-  Пятнадцать рублей.

-  Ой, нет, ребята, это много! Просто беда с вами. То одни, то другие…

Она подмигнула: «Дай резиночки!»

-  Больше нету.

Апостол, разведя руками (у него и впрямь резинки больше не было), вернулся к столику и вдруг схватил Омара за плечо.

«Эврика! Мы про Дракулу забыли! Ради бога, Петя, рингани ему!  У него-то манюхи навалом!»

«Окей» - Петя двумя скачками добежал до выхода. Телефон был занят. Он подскочил к вышибале:

«Мне только позвонить! Запомните меня, хорошо?»

«Хорошо!» - буркнул швейцар.

Петя с трудом протиснулся сквозь толпу, осаждавшую двери, и понесся к телефонной будке. Сердце Омара бешено стучался, пот градом катился по лицу.

К счастью, в кошельке нашлась пара двушек. Он быстро набрал номер Дракулы.

Скрипучий голос на другом конце поинтересовался: «Вам кого?»

-  Мне, пожалуйста, Лешу.

-  Леша у сестры.

-  Вам не трудно будет сообщить мне ее телефон?

-  Пожалуйста...

У сестры Алехи Табуреткина (которой Петя никогда не видел, она с мужем жила далеко от брата) голос был приятнее. Петя попросил ее передать трубку «Лешеньке». Тот очень обрадовался, узнав, кто говорит. Но Омар сразу взял быка за рога.

«Лелик» - сказал он – «если ты не хочешь, чтоб твои фрэнды оказались в милиции, одолжи пятнадцать эр!»

«А вы где торчите?» - спросил Лелик, помолчав.

- В «Московском».

- Что же вы меня с собою не позвали?

Омар почувствовал, как трубка заплясала у него в руке.

«Леха, друг, сейчас не время обижаться! Одолжи пятнадцать эр!»
Подумав, Дракула ответил:

«Окей, попрошу у сестренки. Ты погоди за литтл, трубку не клади…»

Снаружи  успела собраться очередь. Кое-кто уже начал пробовать на прочность дверь будки, когда из трубки наконец раздался голос Табуреткина:

«Ну хорошо, она мне одолжила, сколько надо – но чтоб завтра обязательно отдали! Где мы встречаемся?»

-  А где тебе удобней?

-  На «Колхозной».

-  Окей, договорились!

Омар рванул назад. Он разметал всю очередь.

"Куда ты?" - растопырив руки, сунулся к нему швейцар.

-  Вы же меня запомнили!

Омар был вне себя от возмущения.

«А, верно, верно!»

Вышибала впустил его внутрь.

Клевый пипл находился в подавленном настроении и угнетенном состоянии духа. При виде Пети все, однако, оживились.

«Люди!» - сказал он торжественно – «Дракула – клад!  Я привезу вам мани, если вы позволите мне на полчаса покинуть столь приятное общество...»

«Друг!» - крикнул Сыроежкин, не дослушав – «Жми! Благословляю!»

Петя спустился по эскалатору бегом, едва не налетел на двух гирлушек, но ухитрился проскочить между ними, успев слегка примять им бюсты. Прыснув со смеху, гирлушки  еще долго глядели ему вслед.

Большая лужа перед станцией метро «Колхозная» уже покрылась тонкой корочкою льда, слегка припорошенной снегом. Пот стал застывать у Пети на лице – так ему по крайней мере показалось. Он стал искать платок, но не нашел. Пришлось вытирать лицо селедкой.

Дракула, подойдя неслышными шагами, отделился, как тень, от стены. В слабом свете фонаря перед лицом Омара блеснули его белые клыки.

Петя был так рад появлению Лехи, что на радостях облобызал его, чего раньше никогда не делал.

«Вот мани!» - Петя ощутил в своей руке три легкие бумажки.

«Спасибо, фрэнд!» - Омар, крепко зажав манюху в кулаке, собрался уходить.

«Постой!» - с тоской окликнул его Табуреткин.

Петя удивленно обернулся:

«Чего тебе?»

Дракула снял темные очки. Его глаза были полны грусти.

"Пит!" - попросил он – "Ты возьми меня с собой, пожалуйста!"

- А разве тебе у сестры делать нечего?

Дракула умоляюще схватил Омара за руку:

«Ну, возьми меня, что тебе стоит?! Не могу я без пипла, скучаю...Считаюсь членом клуба, а вы всегда на сейшены, на фдэты, в кабаки  ходите без меня...»

Он чуть не плакал.

«Ну, хорошо. Поехали!» - сказал Омар.

В голову Пете пришло, что если Дракула будет молчать, то и сам произведет впечатление, и можно будет выдать Табуреткина за своего телохранителя. Тем более, что у Дракулы был совсем закордонный вид: кремовые трузера, джинсовый куртец из коричневой сдавленной кожи, пурпурный шелковый или атласный батник, золоченая цепь на запястье. К тому же он курил «Пелл-Мелл».

Очередь перед кафе «Московское» стала еще длиннее, но Петю это уже не беспокоило.

«Позвольте, извините, пропустите» - держа Дракулу за руку, Омар вслед за собой протащил вампира мимо ошарашенного вышибалы, который, однако, узнал его и даже заулыбался.

Торчавший под лестницей кудлатый блондин в черной шинели железнодорожника с зелеными петлицами и пуговицами белого металла метнулся к Пете, жалобно скуля:

"Слышь, фрэнд, купи мне пуншик,а!"

Но при виде зловещего Дракулы метнулся обратно под лестницу.

Уходя на митинг с Табуреткиным, Омар налил себе в бокал муската. Интересно, выпил кто-нибудь его, или нет?

Майк, Апостол, Додик и Карась, понурив головы, слушали разглагольствования Сыроежкина – он один бодрился:

«Ох, сейчас нас загребут, захомутают! Клевуха! Вот когда я прошлым летом с Солнцем сел, тогда попал в облаву, было дело! Такой поднялся шум, такой поднялся хай! Ринганули мне домой – и вся семейка прикатила выручать – отец, мамаша и дед в шляпе. А знаете, как будет мороженое по-японски? Нет? Ису-куриму!....».

Тут все они увидели Омара.

«Достал манюху, Пит?» - спросил его Апостол, перегнувшись через стол.

Взгляд Каверина упал на заветный бокал. Бокал был пуст, как, собственно, и следовало ожидать. Ни капли вайна не осталось.

«Эх, вы, гады!» - рассердился Петя – «Вот э фак! Кто мой мускат, как сука, вылакал? Просил же мой бокал не трогать!»

«Мы думали, ты не придешь...» - робко признался Додик.

- Я? Не приду?

Омар в сердцах швырнул на залитый вином и мороженым стол все три пятерки.

«Ну, не сердись!» - сказал Апостол примирительно – «Это я выпил твой мускат. Если хочешь – выпиши мне фэйс за это...»

«Да, надо бы дать тебе в рыло...» - начал Омар, но положение спасла Света.

«Какой Пит молодец!» - восхищенно сказала она.

Мойша, хихикнув, подмигнул ей:

«Так ты его за это награди!»

«Сюда целуй!» - ткнув себя в щеку, Петя наклонился к Белой Лилии. Она, привстав, повиновалась. Омар же себя просить не заставил.

Какие у тебя нежные, прохладные губы, как нежен легкий аромат духов. Пальцы Омара ощущали гладкие плечи Светланы под тонкой лапшой. Кто-то причмокнул (вероятно – Додик).

Светлана вырвалась, с трудом переводя дыхание, но тут же опять замкнулась в свою обычную улыбку. Повеселевший Сыроежкин продолжал без умолку болтать, то и дело хлопая Дракулу по плечу. Тот скромно молчал, подстригая ногти под столом изящными щипчиками. Ведь Петя строго-настрого велел ему держать язык за зубами. Апостол попросил всех снова вывернуть карманы. Наскребли мелочи на семь стаканов сока. Вампир понемногу оттаял, начал рассказывать про будапештский «Домострой», не забывая, впрочем, каждые пять минут испуганно поглядывать на Петю – то ли я, мол, говорю, что нужно?

Заказанный сок оказался прокисшим. Все пили его через силу и только из принципа. Карась, вдруг побелев, как полотно, схватил официантку за передник:

«Можно водички стаканчик?»

Выпив воду, он ринулся в дабл.

По иронии судьбы, насмешникам за соседним столом тоже оказалось нечем расплатиться. Их баба дрожала, как осиновый лист. Ее собутыльники, оставив под залог часы, очертя голову бросились вон из кафе – бегать по городу в поисках денег. Их провожал злобный хохот мстительного Мойши. Сыроежкин не прощал обид.

В дверях мужского дабла пошедший отлить Петя столкнулся с бледным, как смерть, Карасем.

Унитаз был переполнен омерзительным борщом. У Пети закружилась голова от тошнотворной вони. Зажмурившись, он помочился вслепую и стал особо тщательно мыть руки.

Жирный очкарик, по виду кавказец (?), шепнул ему на ухо: «Молодой человек, минет делаешь?»

«Нет»  - коротко ответил Петя. Этого еще не хватало!

«Ну, что ж ты так» - кавказец (?) поправил очки на горбатом носу – «а то смотри, поехали ко мне. У меня тепло, и выпить найдется...»

Омар сделал вид, что задумался:

«Можно Ваши очки посмотреть?»

Он взял очки из рук у кавказца (?).

«Хорошие очки.  Наверно, цейссовские?»

Омар поднес очки к глазам и...осторожно разжал руку. Очки клацнули о кафельный пол.

«Ой!» - крикнул кавказец (?) – «я же без них не вижу ничего, ты па-нымаешь?»

Он стал на карачках вслепую шарить по полу, Омар же вернулся к своим.

Апостол веселил хиповый пипл, декламируя на весь кабак переложение на слэнг пушкинской «Сказки о царе Салтане»:

Кабы я была кингица,
Спичит фёрстая гирлица,
Я б для фазера-кинга
Клёвый трузер соткала...

В одиннадцать часов их попросили из кафе. Апостол галантно помог Светке влезть в пальто. Сыроежкин засмеялся:

«А во время фака ты нам будешь канделябр держать?»

«Ты что дурак?» - Белая Лилия дала Мойше тычка в зубы. «Крэзи-хиппи» боднул ее в живот: «Больше не буду!»

Петю покоробило от этой сцены. Он вдруг подумал, что никогда не сможет так же вольно обращаться со Светланой. От этого Омару стало горько, и он, чтобы развеселить себя и других, воскликнул:

«Как все-таки отлично на свободе! Я буду теперь дни и ночи напролет гулять по улицам и радоваться, что на воле, а не в отделении!»

Светлана ничего не ответила Омару, только улыбнулась.

Прощались они у входа в метро. Сперва Омар поцеловал Светлане руку, потом, с каким-то непонятным озлоблением обняв ее за шею, засосал. Он чувствовал, что она вырывается, что ей, может быть, больно, неприятно, но не мог пересилить себя. Уже вдогонку Сыроежкину со Светкою Апостол заорал:

«Лонг лив фри лав! Лонг лив зэ рашен хиппи-пипл!»

Пронзительная трель свистка была ему ответом.

             *         *          *

- Ну, что, Катон? Молчишь? Не хочешь больше разговаривать с хозяином?

- Отчего ж? Я по четвергам – всегда к твоим услугам. Только не задавай маразменных вопросов типа духовен ли я или материален.

- А если мне действительно хочется это знать?

- Никакой разницы между духовным и материальным не существует. Ты знаешь это не хуже меня.

- Но ведь сам я существую вполне реально?

- Да, но живешь ты в выдуманном мире, среди выдуманных людей – именно они твои собратья по духу и твои ближайшие друзья. Все остальное – только лишь жалкий эрзац этого несуществующего, с точки зрения бытийной реальности, мира, о котором ты можешь только мечтать.

- А как же Клуб Одиннадцатой Заповеди?

- Какой клуб? Фантазия, совершенно бредовая!

- Но ведь мы хотели объединить молодежь..

- Объединить? Ну, рассмешил…Кого вы собрались объединять? И для чего? По-твоему молодежь – единое целое? Смешно! Через год вы поступите в вузы и выкинете эти глупости из головы. Кто-то будет еще некоторое время хвастаться, по старой памяти, что знаком с «системными людьми», кто-то пойдет в армию или по фарце, кто-то попадет в гомики, наркоманы, а то и на нары. Один из вас будет убит в Домодедово при попытке угнать самолет. И все! Плевать все хотели на вас с вашим клубом! С Эйфелевой башни, после венского питья! Да и кого это ты, собственно, именуешь этим гордым словом «мы»? Кто это «вы»? Мойша, Дог, Старик, Омар, Апостол, Дракула, Вальпургий? Хорошо войско, нечего сказать! Вас же, в сущности, ничего не объединяет, кроме совместных пьянок? Взгляды у вас  разные, и на своих сейшенах, а вернее сказать – шабашах, вам друг другу просто нечего сказать. Лучше бы спортом занимались – к примеру, бегом трусцой, а то к тридцати годам превратитесь в законченных алкашей, молодых старичков-инвалидов...

- Спасибо за науку! Непременно учту!

- Смотри! Ловлю тебя на слове!

- Значит, наш клуб – это детские глупости. Так?

- Несомненно.

- Чем же ты мне прикажешь заняться в свободное время?

- Чем хочешь. Решай задачки.  Собирай монеты, марки, бабочек, грибы. Качай железо. Уди рыбу. Бегай ради жизни. Слушай музыку.

- Это не занятие. Я должен что-то делать.

- Стриги газоны. Строй скворечники. Не нравится? Тогда не делай ничего – жди, когда тебя, наконец, оставят в покое.

- Слушай, я влюбился. И мне кажется, по-настоящему...

- В кого же?

- Во взрослую женщину, друга семьи.

- Что ты называешь «влюбиться по-настоящему»?

- Не знаю. Я все время думаю о ней.

- Больше ни о ком не думаешь?

- Еще об одной девочке. Ее зовут Светлана.

- Что тебе нужно от нее?

- Хочу, чтоб она стала моей женой…Ой! Это у меня как-то нечаянно вырвалось…

- Какой из тебя муж!? Ты думаешь, твоя мечта осуществится?

- Что ты! Если я дома о женитьбе заикнусь, отец мне такое устроит…

- Он тебя очень любит. Твой отец – редкой души человек. Ты знаешь, что он до сих пор носит у сердца твой детский ботиночек?

- Так что же мне все-таки делать?

- Тебе? Ничего.

Театр Петя Каверин любил. Но ему еще ни разу не приходилось бывать в филиале Художественного.

Две недели тому назад учительница литературы объявила, что заказала для класса двадцать восемь билетов на спектакль по пьесе Горького «На дне». Петя против этой пьесы ничего не имел, к тому же он считал себя просто обязанным посетить наконец филиал Художественного театра. И он согласился сходить с классом на спектакль.

В день похода в театр дабл на четвертом этаже был переполнен. Там торчали исключительно «киты» - девятый класс и выше. Грязное окошко с треснувшим, засиженным насекомыми стеклом было приоткрыто. От влажного воздуха на верхней части стены темнели пятна сырости, в нижней – леденели кафельные плитки.

Старик сосредоточенно выцарапывал ключом на стенке чью-то голову с рогами.

«Это что?» - спросил  его Горыныч, пыхая табачным дымом. Горыныч, приезжавший в Дом Страха каждый день из Звездного городка, весил девяносто два кило, уступал разве что амбалу "Шпреевальду". Все его уважали за это. Как-то в восьмом классе Омар, в шутку боксируя с Горынычем, сломал об него в кисти левую руку (правда, он узнал об этом только когда, возвратившись из школы домой, стал мыть руки в ванной и обнаружил, что ремешок от часов, еще утром свободно болтавшихся у него на руке, впился в запястье, а когда он его расстегнул, кисть руки безжизненно повисла, и Петя не смог ею двигать). Вот каким Горыныч был богатырем.

Старик с готовностью ответил: «Это Зевс!»

Горыныч удивился: «Какой же это Зевс? Он на корову смахивает!»

Он задумчиво перебросил бычок из одного края рта в другой. Как всегда, с уважением и не без зависти проследив за этим трюком, Старик пояснил:

«Он же в виде быка! Видишь, встал на дыбы. Картина будет называться «Похищение Европы».

Следя за работой Старика, Горыныч задумчиво качал головой, пока, наконец, не заявил авторитетным тоном художественного критика:

«Не может быть такого! Он ей там все разорвет!»

«Ты просто идиот!»  вскипевшее в душе Старика чувство оскорбленного художника заставило его забыть даже о чувстве самосохранения.

«Ну, не разорвет, так он ее раздавит!» - настроенный, в предвкушении вечернего спектакля, миролюбиво, Горыныч ко всем вопросам, как всегда, подходил практически. Он никогда не испытывал полета фантазии, присущего безымянным художникам, испещрившим стены дабла десятками затейливых граффити – от сложных композиций вроде «Леда и Гусь» до архетипических пиктограмм и примитивных фаллических знаков с лаконичной подписью из трех букв - среди которых выделялось не слишком грамотное, но не лишенное житейской мудрости четверостишие на школьном английском:

ИФ Ю ВОНТ Э ЛОТ ОФ ФАННИ,
ФАК Ю СЕЛФ ЭНД СЭЙВ ЮР МАНИ.

Надо всем этим царило уже упоминавшееся выше

FORTUNA NON PENIS...

Стены дабла были закурены до желтизны, что придавало росписям на них прямо-таки музейный вид.

«А что вы думаете» - говорил Старик фрэндам – «если лет через пятьсот раскопают развалины Москвы, с наших рисунков будут делать репродукции, попомните мои слова!»

Глухо чавкал белый конь (унитаз – В.А., А.Ш.), а сотрясавший писсуар Алеха Табуреткин оглушительно ревел песню "Вовы-Коровы":

Канализация!
Канализация!
Погибла без тебя бы
Цивилизация!

Дракула был в отчаянии – сегодня ему было велено немедленно идти в парикмахерскую, и, кроме нежелания стричься, Лелика мучил страх не попасть с фрэндами на спектакль.

Омар стоял под надписью «Здесь я был счастлив», оставленной, видимо, каким-то анонимным мастурбатором, проведшим здесь приятные минуты после изгнания с урока. Его сигарета потухла, и он подошел к Горынычу прикурить. Тот положил ему тяжелую руку на плечо и как бы припечатал Петю к месту.

"Слышь, Пит" - спросил он – "ты в театр идешь?"

- Иду, конечно.

Прикурив, Омар хотел отойти, но это было физически невозможно.

- Я тоже. Надо выпить. Готовь манюху. Ладно?

Горыныч снял широкую ладонь с плеча Омара.

- Ладно. Кто еще с нами будет пить?

- Старик и еще мэн один, знакомый мой... В беседку к полшестого подходи...Постой...

Он прочитал по складам: «Здесь я был счаст-лив...»

И с внезапно посветлевшим лицом  указал на два маленьких крестика, нацарапанных рядом с дверью:

«Здесь кто-то кого-то имел, Пит, я точно тебе говорю!!!»

Радости Горыныча, казалось, не было предела. Обняв Петю за бедра, он поднял его в воздух и стал, под общий хохот, носить взад-вперед по даблу.

Внезапно его осенила блестящая мысль. Это случалось крайне редко, и потому Горыныч порешил не мешкать с ее претворением в жизнь.

В приоткрытую дверь робко заглянул какой-то пионерчик.

«Куда?!» - зычно и грозно заорал Горыныч, растопырившись у входа.

«Мне...» - робко промямлил тот – он все делал робко, и заглядывал, и просил - «пусти...»

«Ах, тебе п-пы-сать!» - заревел Горыныч еще более грозно и злобно – «плати пять копеек за вход!»

«Пусти!» - пропищал пионерчик.

- Плати пятак!

- Нет у меня...

- Есть-есть, не звездипи! А раз платить за вход не хочешь – так катись отсюда!

От мощного тычка Горыныча несчастный пионерчик пулей вылетел из дабла в коридор, но тотчас же влетел обратно в сопровождении стайки одноклассников.

Все «старики» перестали курить и мочиться, с интересом наблюдая за схваткой, показавшейся даже Пете не лишенной интереса, хоть и безобразной. Смотрел, пощипывая баки, классный красавчик Эдик Листвойб по кличке "Листвоёб", презрительно называвший все, что ему не нравилось, с английским акцентом "БОлшевизм" или "Совдэпиа". Смотрел Крепыш, наморщив свой изрытый знаниями яйцевидный лоб. Смотрел Поляковский, поэт и мечтатель, по прозвищу "Ляпа", автор трактата "Христос был хиппи", занявшего целую общую тетрадь (правда, "Ляпа" писал свои опусы крупными печатными буквами). Смотрел идейный мастурбатор Мараита. Старик забыл о "Похищении Европы", Дракула – о том, что надо застегнуть ширинку.
 
Горыныч же куражился над изнемогавшим пионерчиком, приплясывающим на месте, не забывая своевременно выталкивать его одногодков, пытавшихся прорваться в туалет.

Внезапно восьмиклассник Камилавкин, благополучно справив малую нужду – восьмиклашкам позволяли крутиться вокруг "стариков" и заходить в "стариковский" дабл на четвертом этаже, поскольку "старики" считали их "почти что взрослыми",  которым  дозволено ходить  на школьные вечера, а многие хиповые гирлы учились как раз в восьмом классе – храбро подошел к Горынычу сзади и дернул его за мышиный пиджак:

"Пусти его, слышишь!"

Горыныч даже не обернулся – он самозабвенно хохотал. Каммлавкин дернул еще раз – да так сильно, что на пол посыпались серые пуговицы.

"Последнюю форму рвет!" - плаксиво взвыл Горыныч для пущего смеха, но тут же сгреб восьмиклашку за лацканы, стукнул его о кафель стены и с гоготом швырнул на умывальник.

"Есть маза помахаться!" - рявкнул он – "Да здравствует свободная любовь! Бей лысых!"

И "старики", как по команде, сворой цепных псов набросились на "лысых". Слова "бей лысых (то есть стриженых)!" были одним из самых ходких и крылатых пропагандистских лозунгов Апостола. Омар для безопасности присел на подоконник и раскачивался на нем от сознания того, что маразм крепчает. Правда, он чуть не вывалился из окна, после чего раскачиваться cразу прекратил.

Воспользовавшись моментом, Листвоёб закурил "Мальборо". У него всегда были с собой фирменные сигареты – "Кент", "Винстон", "Мальборо" -, но он всегда смокал их только на улице, а в школьном дабле доставал "Столичные", чтобы не жалко было давать жаждущим дармового курева стрелкам.

"Глупо, правда?" - спросил он Омара.

Тот молча кивнул.

А Камилавкин все еще сопротивлялся, или, если быть точнее, трепыхался. Сняв с шеи крест,  Старик хлестал его цепочкой по лицу.

"Гадина!" - чуть не плача от сознанья своего бессилия, бешено орал "почти что взрослый".

"Что ты ругаешься, чудак?" - Горыныч наступил ему изо всех сил на правую ногу своей слоновьей ножищей в громадного размера сапоге на толстенной платформе – "Извините!".

И сразу же – на левую: "Простите, пожалуйста!"

"Убей ханжу!" - даже Вальпургий, видимо, поддавшись общему порыву, озверел настолько, что улыбка, не сходившая с его лица нигде и никогда, внезапно, на глазах Омара, изумленного происходящим, превратилась в хищный оскал.

"Гады волосатые!" - сквозь слезы крикнул восьмиклассник. Больше ему ничего не довелось сказать, поскольку неожиданно вмешался Мараита. Сдавив до боли в пальцах воротник "мышиной шкуры" восьмиклашки, идейный онанист, что-то шипя сквозь зубы и сам не понимая всех причин внезапно охватившей его дикой злобы, распахнув дверь ударом ноги, выпихнул "почти взрослого наружу". Горыныч хотел дать на прощанье Камилавкину пинка под зад, но не успел.

"Клево мы их отмахали, мужики!" - победно рыкнул он, усаживаясь на "белого коня". Все "старики" опять повернулись лицом к стене. Один Дракула, не принимавший в махаче участия, стоя перед дверью, тупо смотрел на нее. И так же тупо он смотрел на внезапно – хорошо еще, что Горыныч успел справить большую нужду, спустить за собой и снова влезть в штаны! - вошедшую в дабл завуча по английскому Зою Семеновну по прозвищу "Зося".

"Эт-то что еще за новости?" - постепенно повышая голос, заговорила она – "кто это пятиклассников в уборную не пропускает, пять копеек требует за вход?  Эт-то что такое? Эт-то что за хамство, я вас спрашиваю?! Табуреткин! Это ты, конечно, отличился?!"

"Я, Зоя Семеновна..." - больше Дракула не смог выдавить из себя ничего. Да у него и не было на это ни малейших шансов.

"Молчи уж лучше, Табуреткин, и не смей оправдываться! Это все ты, меня не обманешь! Приехал, понимаешь ли, из Будапешта, и думаешь у нас то же самое устраивать!  У нас тут не страна народной демократии! Ишь, выискался...апологет! Совсем недавно учишься у нас, а уж все тебя знают, лохматого! Подстригись немедленно, завтра тебя такого в школу не пустим! Я лично прослежу! Нашел себе занятие – маленьких избивать..."

"Да кто их трогал?" - не выдержав, вмешался Старик, одержимый неистребимым желанием всегда, везде и всюду вставлять свои двадцать копеек. Все остальные "старики" с притворным удивлением оторвались от писсуаров и уставились на завуча. "Зося" пришла в неописуемое бешенство.

"Ты, Милюков, вообще молчи! Я не с тобою разговариваю! Тоже хорош! Да и все вы хороши! Клуб какой-то выдумали! А что за мысли вы внушаете нашим девочкам? Вашим же одноклассницам! Стыд и срам! Я до вас до всех еще доберусь!"

И снова взялась за Дракулу:

"Сегодня, Табуреткин, ты будешь иметь беседу с директором! Ты что себе вообразил – раз твой отец ответственный работник, тебе тут можно хоть на голове ходить! Нет! Не позволим! Не нравится у нас – езжай себе обратно,  скатертью дорога!"

На Дракулу было просто жалко смотреть.

На губах старухи, вполне удовлетворенной произведенным эффектом, заиграла довольная улыбка:

"Эх, вы, герои! Вам об учебе думать надо, а не хулиганить! Ведь если школу не окончите – вам же дорога в жизнь будет отрезана, глупые вы мальчишки!"

"Сейчас лыбится" - шепнул Горыныч Пете – "а потом к себе поведет...".

"Аркаша!" - позвала завуч. Вошел насупленный побитый восьмиклассник.

"Скажи, кто из них тебя обижал!"

"Почти что взрослый" стал опасливо переходить от одного из "стариков" к другому. Приблизившись к Горынычу, Камилавкин открыл было рот, но, прочтя в его светлых серо-голубых глазах свой смертный приговор, предпочел благоразумно промолчать.

"Ну, ладно" - примирительно сказала "Зося", сочтя, из высших педагогических соображений, за благо сменить гнев на милость – "Но чтоб я ничего подобного больше не слышала!  Табуреткин, пойдем со мной!"

- А что такое?

- Пойдем-пойдем!

"Вот сволочь!" - гулко рыкнул жизнерадостный по-прежнему Горыныч, вышедший вслед за фрэндами в коридор. Он чисто машинально шмякнул Камилавкина, который опрометчиво замешкался, считая себя в безопасности, о подоконник. И тут же получил удар по голове.

Горыныч резко обернулся, занеся чудовищный кулак, однако же опешил, увидав перед собой костлявую девчонку - тонконогую и долговязую, широкоплечую, плоскую, как доска, с кошачьими глазами, в сапогах-чулках на громадной подошве, с красным пионерским галстуком на тонкой шее, кажется, из восьмого "Б".

«Что тебе надо, шквара?»

Не ожидавший ничего подобного, Горыныч даже несколько смутился.

«Отстань от него, понял!» - сказала долговязая без особой злости в голосе– «Он мой мэн, я его лайкаю!»

«Ах ты...муха-дрозофила!» - заржал, слегка опомнившись, Горыныч – «Хочешь, я тебе ща ногу выверну?»

- Попробуй, мазер-факер!

Он вцепился гирле в ногу под коленом, но она сапогом ударила Горыныча в солнечное сплетение, а растопыренными пальцами правой руки, почти одновременно – в горло, угодив в кадык.

Горыныч, заперхав, выпал, что называется, в осадок.

«Браво!» - сказал Петя, ставший свидетелем этой молниеносной сцены.

«А, хиповый мэн!»

Гирла вдруг подошла к нему вплотную:

«Лонг лив фри лав, Омар!»

- А кто тебе сказал, что я – Омар?

Но Дрозофила уже полетела на урок.

Вечером того же дня Петя стоял перед зеркалом, завязывая галстук. Он уже жалел, что согласился идти в театр, предчувствуя сцену, которая не преминет последовать на следующий день из-за его позднего возвращения. Пришел на ум недавний разговор с отцом.

"Что тебя во мне не устраивает? Чем ты, собственно, недоволен?" - спрашивал Петя.

- Чем? Ты что, сам этого не понимаешь?

- Нет, не понимаю.

- Вот в этом-то и вся беда! Но я тебе помогу:  я недоволен тем, что ты совершенно перестал думать об учебе. Я удивляюсь, откуда у тебя такая уйма свободного времени?

- Я всегда делаю уроки.

- Этого мало! Уроки – всего лишь необходимый минимум! Делать то, что вам задали на дом, не значит заниматься! С таким отношением к учебе об институте и не мечтай! С твоими способностями ты мог бы учиться на год вперед! А ты тратишь время черт знает на что!

- Я занимаюсь не меньше, чем Андрей или Шурик!

- Верно! Нашел себе друзей – двух отъявленных лодырей! Раньше бездельники, по крайней мере, стыдились своего безделья! А теперь они его выставляют напоказ и превращают в новую религию! Вот в чем дело! Все от лени – и эти новые идеалы, визжащие папуасы, дрянь, гамадрилы африканские, американские отбросы! Им даже умываться и причесываться лень! И с них-то ты берешь пример! Поэтому домой приходишь только ночевать!»

В зеркале появилось отражение Катона. Он попытался точить когти о Петину ногу. Пришлось дать ему таску, хотя Омар драться не любил. Ему показалось, что кот хочет удержать его от посещения театра, и это возмутило Петю – не менять же ему свое решение! Но свое ли? Ведь в нем сидит деревянный идол Бафомет! Это было уму непостижимо – он даже Апостолу ничего не рассказал.

О Светлане Омар больше не думал.

А Галина Сергеевна? Сколько они уже не виделись?..Да нет, маразм!

Перед Домом Страха дефилировал печальный Дракула  со скорбным фэйсом и с круглой самодельной пуговицей клуба "Домострой" напротив сердца.

«Ты что такой смурной?» - спросил его Омар.

"Да как же!" - всхлипнул Дракула – "У меня манюхи нет на стрижку, сестра укатила на дачу, а меня завтра такого в Дом Страха не пустят!"

"Чего ж ты пришел?"

У Пети было пять колов в кармане, но он твердо решил за литтл дринкануть.

"Меня Кирогаз только что отпустила!"

«Кирогазом» прозвали директрису Петиной школы за короткие, тонкие утиные ножки и непомерную задницу.

«О чем же вы с ней говорили?»

Петю еще днем в уборной смутила осведомленность завуча о клубе.

Дракула глянул исподлобья.

«Да так, она меня ругала. Грозилась отца вызвать в школу. Но он плевать хотел, сам понимаешь...»

Увиливает, вдруг подумал Петя. Во взгляде Табуреткина он прочитал какую-то скрытую угрозу, но сам мысленно посмеялся над собой, когда упырь ушел.

Старик пришел уже навеселе, под легким кайфом, что-напевая, с блестящими глазами. Он был одет в светло-серый клетчатый костюм и шузы из выворотки. Левый шуз просил каши. Зато длинный галстук был моднейший, с платочком.

«Пойдем, Пит, во дворике погуляем» - предложил Старик – «Горыныч еще не скоро придет, ты же его знаешь...»

Асфальт потел, в нем слабо отражались их фигуры.

«Послушай, Старикан!»  - спросил Омар – «а ты не знаешь, кого Горыныч хочет притащить с собой?»

Старик нашел расчерченные мелом классики и стал прыгать на одной ноге, как маленький.

«Знаю» - ответил он, немного погодя – «это фрэнд его один. Он крупно поругался с предками и из дому сбежал».

- А что с ним приключилось?

- Его из школы гнать хотели...А фазер у него какой-то туз...

- Ну, это ясно...Фрэнд Горыныча – не хрен собачий!

Старик наступил в лужу, ойкнул и стал вытирать шуз рукавом.

«Брось, зачем ты это делаешь!» - сказал Омар.

«А?» - Старик поднял голову – «Гляди-ка, Алик!»

Чернявый, смуглый, словно таракан, Алик Кузеев, по прозвищу «Кузя», скалил у них за спинами желтые от курева зубы. Он до восьмого класса учился вместе с Милюковым и Омаром, потом бросил школу. С Петей Алик был в самых дружеских отношениях, ибо всегда списывал у него упражнения по инглишу. Кузеев жил в пришкольном дворике, на пятом этаже. У «Кузи» всегда можно было пересидеть тот или иной урок – правда, в последнее время его днем дома часто не бывало.

«Куда ты запропал?» - спросил его Старик.

«Дур-рак ты, Стар-рикашка!» - с удовольствием раскатывая «р», ответил Алик – «Я на р-работу поступил!»

- Куда?

- В один НИИ.

- И много получаешь?

- Да вот магнитофон купил недавно, «Яузу».

- Ты даешь!

Старик достал из пачки сигарету.

«Пит! Красавчик мой!» - «Кузя» потрепал Петю по волосам – «А ты, Старик, как поживаешь? Все на стенку онанируешь? В "ван-ту" играешь, да? в карманный биллиард?»

Старик даже закашлялся от возмущения:

«Петя! Тебе приходилось видеть такого идиота?»

Алик расхохотался:

«Нет, Пит, лучше скажи – тебе приходилось видеть такого онаниста? Здоровая дубина, шестнадцать лет, вроде взрослый мужик – а ведь еще совсем ребенок, дрочит в кулачок! Да и все вы как дети!

«Подумаешь, король!» - Старик был явно задет за живое.

- Эх, ты, мальчик!

Старик возмутился:

«Кто мальчик? Я? Да я стольких поимел! Марину, например...»

«Чего?» - Алик показал ему шиш – «Во тебе! Я только что от нее. И Катька с ней была. И мы по литру краски выпили, и я обеих отпорол, потом мы выпили еще по литру. И ты ни Катьку, ни Марину...» тут смех одолел его и он привалился к Омару.

- Нет, Пит, ты только погляди на этого онаниста! Врет и не краснеет! Мы с Горынычем ездили в Архангельское – он Старика с этой Катькой высадил в лесочке у шоссе. Так он с ней начал разговоры про свободную любовь. Мы уж съездили и назад вернулись – минут сорок прошло. Не меньше – а они все еще ходят, а Старик все звездипит себе и звездипит. Мне Катька уже в тачке говорит: «Странный какой-то парень - он дистрофик, что ли, или импотент?»

«Врешь, врешь, скотина!» - заорал Старик сквозь смех, невольно заразивший и его – «не говорила она этого!»

«Не, Петя, точно говорила!» - потешался Алик – «мы их тогда снова высадили. Она уж сама разделась – темно уже было – Старик своей сосиской вляпался в мазут...»

Милюков кинулся на Алика, но тот сделал ему подсечку. Старик бы непременно рухнул на асфальт, но Кузеев успел его подхватить и держал согнутым пополам, на весу, головою вниз.

Кобылятник, едва не касаясь теменем лужи, пучил глаза, хрипя сквозь душивший его смех:

«Гляди-ка, Алик жлобом стал...Смотри, Петя, какой идиот...»

«Ну, что мне с тобой сделать?» - спрашивал Кузеев, заглядывая в красное от натуги лицо Старика – «Броcать тебя или не надо? Пит! Как ты скажешь, так и будет!»

«Отпусти его!» - попросил Омар. Как-никак, Старик был членом клуба...

Тут подвалил Горыныч со своим сбежавшим из дому фрэндом, чем-то напомнившим Омару Карася - в мелких кудряшках, как у маленького Ленина.

«Игорь!» - представился беглец, одетый легкомысленно, не по погоде, и, конечно, не для театра.

Кузеев удивился: «Вы куда все собрались?»

«В театр,» - важно ответил Алику Горыныч – «а перед этим есть маза дринкануть за литтл».

«Ты гляди!» - присвистнул «Кузя» – «Ну, тогда я с вами!»

- Куда? В театр?

- Нет, в кино!

Горыныч сник. Он был здоров, как бык, но Алика боялся.

«Пошли в клуб!» - предложил Старик.

«В какой?» - не понял «Кузя».

- Ну, в беседку у выхода на Садовую.

- Чего? В беседку?

- Ну да, мы там всегда дринкаем!

Алик переглянулся с Горынычем.

«Смелые люди! Вы же у рыжего Саньки под носом дринкаете! Они там всю дорогу пьют и в карты режутся всегда! Смотрите, Санька вас хоть раз увидит – так накостыляет будь здоров!»

«Рыжий Санька?» - Старик небрежно подтянул узел галстука – «А это что за зверь?»

«Зве-ерь?» - Алик хлопнул себя по коленкам – «Нет, Вовочка, ты просто бесподобен! В своем неведеньи, конечно! В беседке этой, в вашем клубе, ошивается вся здешняя урла...»

Он с любопытством глянул на хиповские эмблемы.

«Ох, ребятки, вас игрушки эти доведут когда-нибудь до ручки. Это я вам говорю, Кузеев Алик!»

«Мне жрать охота охренительно – и холодно!» - вмешался в разговор беглец из дома. Он был одет действительно не по погоде – в тренировочный костюм и мокрые кеды. Его кудряшки слиплись от моросящего дождя. Парня, судя по всему, знобило.

«Ну ладно!» - сказал «Кузя» - «Пипл, кто со мною в магазин?»

«Я, пожалуй!» - вызвался Омар. Через полчаса пора было ехать на спектакль, и он решил ускорить процесс распития.

Войдя в винный отдел, Петя в первый момент подумал, что это история часа на полтора. Подступы к прилавку были заняты толпой лемуров с вдохновенно-суровыми лицами. Но Алик живенько нашел в толпе лазейку и хлопнул по спине получавшего портвейн парня с волосами, рыжими, как у Галины Сергеевны.

«Привет, Санька! Вот те деньги, красного вермута на все!»

- Чего ты? Без очереди?

Парень хотел отдать деньги назад, но Кузеев быстро спрятал руку за спину, добавив:

«И еще два пива возьми, понял!?»

«Во как надо с урлой разговаривать!» - подмигнул он, уже на улице, Пете – «а ведь это Санька Рыжий был! Учись, Каверин, друг, пока я жив!»

Сам-то ты кем стал, подумал Петя. Но у него не было привычки высказывать свои мысли вслух.

В беседке-клубе все сидели на перилах, нахохлившись, как озябшие воробьи. Жухлые листья устилали пол беседки. Блудный сын клевал носом. Ему очень хотелось домой. Как клево было все еще позавчера! Он сидел в тепле и сухости с друзьями, пил глинтвейн. А кто его варил? Марина! В глинтвейне – красное вино, кубинский ром, и сахар, и изюм, и дольки апельсина! И пот выступал изо всех пор, и было так приятно, и все пели...Марина...Горыныч, как получит аттестат, на ней жениться хочет...Но дудки! Хватит с Горыныча! Он и так счастливчик...Половой гигант! Да чтоб он сдох! Нет, холодно...

«Э-э, да ты совсем больной, фрэндок!» - Алик похлопал блудного сына по щекам – «вот вермут, дринкани-ка!»

Петя откупорил бутылку вермута зубами, и противный вкус пластмассовой пробки сразу одурманил его. Красный, горьковатый вермут лился в жаждущие глотки из темных бутылок. Было тошно, но Каверин пил, как все, закусывая черным липким хлебом, скатывавшимся в комки где-то в самом начале пищевода. Дождевые капли барабанили по жестяной крыше беседки, но не убаюкивающе-спокойно, а тревожно.

«Постой, Пит!» - Алик взял у него из рук бутылку – «хватит с тебя!»

Омар, понимая его уже с трудом, возмутился:

«А почему, собственно?..»

«Ты только не сердись!» - зажав бутылку между коленями, «Кузя» скатал из хлебного мякиша шарик и сунул его за щеку – «если ты домой вернешься пьяный в доску, там тебя ведь не похвалят?»

- А тебя?

- Я – другое дело, у меня мать дрессированная, мне – можно…Она, к примеру, говорит мне: чтоб в десять был дома, как штык! А я говорю: мне плевать, буду, как штык, но в двенадцать! Сперва, конечно, поорет, ну, а потом...привычка свыше нам дана-а-а» - запел Кузеев хрипловатым басом.

Старикашка был готов. Играя на своем портфеле, словно на ударных, он пел: «Кам тугезэр».

«Ну, Кобылятник – вылитая обезьяна!» - Алик в шутку плеснул в него вермутом – «А еще селедку нацепил, как белый человек!»

На секунду Старик перестал стучать по портфелю:

«Ты что, Кузеев?» - изумился он – «Это же французский галстук!»

«И дово-о-лен!» - рассмеялся «Кузя»- «По мне хоть японский, но чего ты стучишь по портфелю, как бешеный?»

Горыныч попытался встать.

«Н-нам...п-пора...в театр идти!» = заявил он самым решительным тоном.

«Ты разве дойдешь?» - изумился Кузеев.

- Д-дойду-у...!»

«А я? « - спросил блудный сын.

Горыныч схватил его за руку.

«Ты с нами тоже...в театр пойдешь! И Алик! Алик, я тебя приглашаю…Только быс-тро!..».

Петя уже не осознавал, что с ним происходит. Он шел, как безвольная кукла. Алик вел его под руку. Лица прохожих, дома и машины Омар видел как сквозь туман или сквозь мутное стекло. Он только чувствовал, что глаза его превращаются в щелочки, как у монгола.

«Э, брат, да ты окосел!» - сказал Старик, как на другой планете.

«Сам хорош!» - вступился за Омара Алик.

Когда они спускались вниз по лестнице в метро, Омар козлом прыгал с одной ступеньки на другую. Кузеева тоже шатало, если не сказать – штормило -, но он все-таки держался.

Первым перевалочным пунктом был эскалатор на «Площади Свердлова». Здесь кто-то отдавил Омару ногу, испортив лакированный башмак.

«Ну, ты!» - с ненавистью крикнул Петя – «Смотри, куда прешь!» и толкнул кого-то в спину.

На миг перед ним мелькнули серая кепка, извергающая матерщину пасть с гнилыми зубами, потом вдруг бледный фэйс Кузеева, без конца повторявшего: «Ну, и нечего орать!»

«Какой ты, однако, горячий!» - выговаривал Алик Омару на Плешке - втором перевалочном пункте – «это же настоящий уркаган! Он бы тебя прирезал как не хрена делать...»

«Лемуры…» - бормотал Омар. Горыныч говорил ему: «Ты – храбрый, Пит, я завтра подарю тебе нашивку с волчьей головой и надписью «Ред Вулф».

«Мне на куртку надо...»- объяснял ему Омар.

- Ну да, нашивку на куртец!

«Кузя» почти волоком тащил его мимо пятен света в окнах ЦУМ-а.

«Вы все передо мною – дети» - цедил он раздраженно – «а мне не дети, мне друзья, друзья нужны!»

«А я – чем не друг?» - Петя, пытаясь сохранить равновесие, прижал к стене какую-то гирлу. Кузеев его оттащил.

«Ты – друг, да не тот! Вон – еле на ногах стоишь с бутылки вермута! А ты со мною бы пошел в ножи?»

Помолчав, Омар ответил: «Но у меня ведь нет с собой ножа...»

Пошли за ЦУМ мочиться на мусорные кучи. Здесь же выпили и пиво – его горечь приглушила пластмассовый вкус во рту. В ушах стучали молотки, а в голове шумело.

Каким-то образом они все-таки добрались до театра. Петя запомнил лишь огни старинной формы фонарей и мелкий мокрый снег, сменивший дождь. Вокруг метались чьи-то спины, скрипели тормоза, мерцали светляками огоньки зажженных сигарет.   
   
Потом перед Омаром вырос блудный сын.

«Дай твой билет!» - потребовал он.

Петя не понял: «А зачем?»

-Ну, продадим билеты и куда-нибудь завалимся!

Омару очень хотелось посмотреть «На дне». Но что гласит Одиннадцатая Заповедь?

«Бери!» - он протянул билет – «черт с вами, продавайте!»

Как же я сумел так надринкаться, думал Петя. Осенняя погода, что ли, действует?

Очнулся он за столиком на втором этаже «Метлы». Он глотал сладкий белый пломбир, сосал цукаты, видел потные щеки Горыныча, но уже ничего не соображал. Играл музон. Старик крикнул Пете: «Танцевать пойдем?»

Омар с трудом поднялся с места и побрел куда-то между столиками. Вокруг него все танцевали. Старик дергал Петю за руку, указывая на смеющуюся худую длинноногую гирлу с кошачьими глазами. А, Муха-Дрозофила! Здесь, в "Метле"?! Из молодых да ранняя она… Внезапно все танцующие вблизи Пети расцепились и, сталкиваясь, побежали прочь. Старик, вцепившись в плечи Дрозофилы, блевал на ее белую лапшу и клеши в цветочках. Вот свинья! Каверин в омерзении кинулся назад к своему столику. Тот оказался залит мороженым из опрокинутой вазочки. Пропал айскрим! Официантка беззвучно орала на блудного сына, пытавшегося вытереть столик салфеткой.

«Ладно уж!» - сказала официантка – «Я сама уберу!»

На Петю глядел Черноглазый. Он сидел за соседним столиком и манил его к себе. Петя промыл вином глаза. Черноглазый не исчез.

«Кузя» толкнул Петю: «Шампанского хочешь?»

Не глядя на соседний столик, Омар спросил: «На чьи мы мани пьем?»

-Конечно, на свои.

-Сколько же стоит билет?

- Да мы билеты все загнали, не волнуйся! К тому же Старик свои книги какие-то продал сегодня. А у меня получка. Так что пей!

Омар поднес бокал к губам. Тут ему стало дурно. Он вскочил, вцепившись в край стола – и будто бы нырнул под воду, потому что кошмары обступили его наяву. Он видел себя в глухой темной улочке за Горки-стрит. Он без сил падал на колени, а «Кузя» его поднимал, ставил, вместе с блудным сыном, на ноги, и с хохотом волок за собой дальше.

В темной квартире горели десятки маленьких свечей – или это были фонари у театрального подъезда? Бугристая жаба землистого цвета с писком ползла по столу. Лежа животом на столе, Горыныч целовал ее пупырчатую кожу.

«Как тебе не противно?» =- крикнул ему Петя, но жаба все пищала, и он неожиданно для самого себя втянул в рот ее слизистый язык, начав, захлебываясь, сосать жабью слюну. А жаба стала раздуваться, как пузырь.

Все в комнате были в дип-дауне. Кирной Старик с сифоном на вытянутых руках подходил ко всем по очереди и, когда они открывали жаждущие рты, с хихиканьем впрыскивал туда каждому по тонкой струйке содовой воды.

Удивительный бледный человек с черными глазами вновь стоял перед Омаром.

Свечи вспыхнули ярче. Петя увидел – Черноглазый истощен и худ, почти без плоти, одни только кожа да кости.

«Моя жена – царица амазонок!» - снова шепнул черноглазый. Что ему нужно от меня? Но спрашивать страшно. Впрочем, все – маразм, ничего не понятно...

Петя указал на жабу: «Это бред?»

-Да-да. Конечно, бред!

Черноглазый поцеловал его в лоб и открыл дверь в другую комнату.

Играл магнитофон. Журнальный столик был уставлен чашками и фужерами. На тахте, обнявшись, спали Старик и Дрозофила.

Омар заметил, что Горыныч все еще в школьном пиджаке без пуговиц.

«Как же тебя в "Метлу" пустили?»  - спросил он через стол. Горыныч не ответил.

Они пили кофе с коньяком, кроша черствые кексы с изюмом. Все – молча. Грохот и визг музона постепенно нарастал. Омару было не по себе. При этом он не мог отделаться от мысли, что все это происходит не с ним, что он стучит зубами под дождем, прислонившись к уличному фонарю.

Музон вдруг прекратился. В наступившей тишине скрипнула дверь. Из коридора в комнату вошел...Катон. Что? Как он сюда попал? Да-да, Петин кот, но размером с собаку. Он молча пятился задом с опущенным хвостом. Черноглазый стал его гладить. Петя хотел сделать то же самое, но кто-то схватил его за руку, шепнув: «Не смей!»

«Кот – мой!» - обернувшись. Петя увидел, что это была Дрозофила. Она уже проснулась и теперь сидела по-турецки на тахте. На лапше ее засохла блевотина Старика, свалившегося с тахты и продолжавшего храпеть на полу.

«Все равно тебе нельзя!»

Петя опрокинул Дрозофилу себе на колени.

«Не надо, погоди, постой!» - шептала Дрозофила – «сейчас погаснут свечи...»

Свечи действительно тотчас погасли. Дико замяукал в темноте Катон.
 
«Тебя мама не отшлепает?» - поинтересовался Петя, раздирая липучку бюстгальтера (интересно, зачем он ей?)...

Не отвечая, Дрозофила обняла его за шею.

Омар свирепо мял и тискал ее крошечные груди с быстро каменевшими сосками так, что Дрозофила, словно выброшенная на берег рыба, судорожно хватала воздух ртом, потом откинулся на шаткую тахту, перекатил гирлу через себя и оказался сверху. Торопливо начал стаскивать с нее штаны, колготки и трусы.

«Давай, давай скорей...» - шептала Дрозофила.

- А вдруг я в тебя кончу?

- Ничего, у меня это дело...

Он целовал ее в тонкую шею и в грудь. А кот мяукал в темноте, заглушая музыку, опять начавшую звучать, хотя и приглушенно.

«Сейчас» - сдергивая брюки до колен, прошептал Омар. Тез Пети приподнялся сам собой, точно его пронзила некая тончайшая игла. Дрозофила, с совершенно почерневшими, расширившимися глазами, ахнула, вцепившись в затылок Омара. Что-то мучительно-приятное вошло в нее. Она дрожала мелко, как осиновый лист, а сверху дергался тощий зад Пети Каверина.

Обессилев, Омар наконец свалился с нее. Откинув голову, Дрозофила глядела куда-то в сторону, лежа, как каменная. Жаба, взобравшись на тахту, с писком лизала кровь и сперму.

С пола доносились сопенье и аханье. Кто-то опять зажег свет.

«Ненавижу свечи!» - бормотал Старик, продирая глаза. Он и здесь проморгал...

Петю охватил озноб, потому что из темного угла вышел человек, верхняя половина которого сияла светом – и Омар понял, что свечи никто не зажигал. Нижняя половина человека, вышедшего из угла, терялась в темноте. Но лучи от его головы и плеч освещали всю комнату. Омар прижался лицом к все еще пахнущим чуть-чуть блевотой Старика маленьким грудкам Дрозофилы с острыми розовыми земляничками сосков, чтоб ничего не видеть...

Он бежал по темному бульвару, а кто-то бежал вслед за ним. Запыхавшись, Омар остановился и, не осознавая сам, что делает, стал срывать с веток не опавшие листья и жевать их. Какой вязкий и горький вкус у вялых листьев! Тот, кто бежал вслед за Петей, наконец, нагнал его. Омар узнал блудного сына. Глаза его пучились, как у той жабы.

«Ты куда? Ты куда?» - спрашивал он.

«Домой я, домой!» - отвечал Петя.

Блудный сын попытался его удержать, но Петя вырвался и побежал к метро. У разменного автомата он выплюнул густо-зеленую жвачку из листьев. Это называлось «блевать шартрезом».

Омар, шатаясь, балансировал на краю платформы, перегнувшись за перрон. Спазмы сдавливали грудь и живот. Его рвало вермутом, рвало липким черным хлебом, рвало пломбиром и цукатами, шампанским, рвало кофе с коньяком и кексами с изюмом...

Омар утер рот и кинулся к женщине в коричневом кожаном пальто:
«Мама!»

Женщина отшатнулась:

«Что вы, что вы!?»

«Па-ардон!» - Омар только сейчас заметил, что у него ширинка не застегнута.

«Петя! Что с тобой?»

Омар опешил. Перед ним действительно стояла мама.

«Я был в те-ат-ре…с класс-сом» - объяснил он и, заметив, что ее губы дрожат, добавил: «но не на-до волновать-ся...»

«Пойдем!» - мама взяла его под руку и ввела в вагон.

Сидя в вагоне рядом с сыном,  она крепко держала его за руку. Голова Пети то и дело падала ему на грудь. Он сквозь прищуренные веки видел на полу перед собой лужу блевоты, а напротив – двух людей в серых форменных фуражках и плащах. Мать что-то говорила Пете, но он не мог разобрать ни единого слова.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЕСТЬ МАЗА ПОМАХАТЬСЯ

Восьмого марта, в Международный Женский День, погода малость прояснилась. Солнце с утра побаловало город, приласкало его, но не дало согреться. К полудню густыми хлопьями повалил снег  и небо снова превратилось в мокрую половую тряпку, с которой капала жидкая грязь.

В тот день Сыроежкин, как обычно, около половины третьего подвалил к Петиной школе, неся подмышкой свой знаменитый портфель с гербовым орлом США и Богоматерью с младенцем Иисусом.

Мойшу встретили приветственным ревом – он в почти каждое свое посещение приглашал кого-нибудь с собою пиво жрать, обычно в клубную беседку.

Когда мрачный Петя вышел из Дома Страха, распахнув входную дверь ударом сапога, притаившийся за колонной Сыроежкин мгновенно облапил его, как медведь.

«Ну тебя, Мойша!» - отмахнулся Петя – «Больно же!»

«Пит, душка!» - завопил в восторге Мойша – «Как же я тебя люблю, милашка! Дай киснуть!»

«Ладно-ладно, старая лесбиянка!» - оттолкнул Петя «Бешеного Хиппи» - «расскажи-ка лучше что-нибудь свеженькое!»

«Сию секунду!» - Мойша уселся на скамейку – «У тебя смокать есть?»

Петя покачал головой.

«Ты же куришь!» - удивился Сыроежкин – «Правда нет, или просто не хочешь мне дать? Ладно уж, возьму свои!» - он вытащил изо рта жвачку и приклеил ее за ухом.

«Знаешь, Петя, что вчера в бульваре за «Россией» приключилось? Один мужик себя взорвал гранатой или бомбой!»

«Серьезно?» - Петя высморкался – «Откуда ты знаешь?»

«Да как же мне не знать!» - воскликнул Мойша – «Я слышал взрыв вот этими ушами! Прибегаю – уже толпа собралась. Все тело на кусочки разлетелось, на земле какая-то каша, кишки аж на ветках висят. Я не заметил и наступил в это месиво. Менты стали пипл отгонять – и я пошел домой. А когда вечером хотел шузы почистить да посмотрел на свои подошвы – сразу сблевал!»

«Оригинально!» - Петя встал со скамейки и взял портфель.

«Ты пойдешь сегодня к Пургию на флэт!» - спросил он Мойшу.

«У Пургия сегодня флэт? Я не знал, но, конечно, пойду!» - затянувшись, ответил ему Сыроежкин – «а кто там будет?»

«Будут новые люди» - заверил Омар – «собираемся в шесть. Ты останешься Шурика ждать?»

Получив утвердительный ответ, Омар поднял воротник и побрел прочь от Дома Страха.

«Тебя Апостол заехать просил!» - крикнул Мойша ему вдогонку.
Пора снимать кальсоны, думал Петя в метро, а то завоняю совсем. Вечером джины надену, а под них – ничего. Довольно париться...

Мама Апостола впустила Петю со словами: «Андрюша моется». Петя облегченно скинул с плеч облупленную кожаную шубу и толкнул дверь в ванную. Апостол в новеньком джинсовом костюме, в клубах пара, стоял в ванне под горячим лушем и, фыркая, тер рукав куртки пемзой. Мокрые волосы падали ему на глаза. При виде Пети Мэтр испустил приветственный рев:

«Давай, моряк! Надувай паруса!»

Петя оперся на умывальник.

«Чего ты маразмируешь?»

- Как чего? Всякий приличный джинсовый костюм должен быть непременно протертым, ты разве не знал?

- Но на себе-то ты зачем его протираешь?

И тут же вспомнил, как сам в штанах залез у Дракулы под душ…
«Андрюша, угости Петю вермутом» - сказала мама Апостолу, который, обмотав себе голову полотенцем, босыми ногами топтал свой джинсовый костюм.

«Окей» - крикнул Мэтр – «а ты нам дай, пожалуйста, печенья!»

Посасывая ломтик лимона, Петя пил вермут из пузатого стаканчика с эмблемой «Аэрофлота», а Апостол, выжимая свои драгоценные синие тряпки, звездипил без умолку.

«Якушкину помнишь? Нет? Ну как же! Мы с ней вместе столько раз в «Птичке» дринкали! А, не помнишь? Ну, так мне звонит ее отец: «Вы не знаете, где Лена?» Я отвечаю: «Нет!» А он: «Уже месяц как моя дочь пропала, вы – последний, с кем она виделась, я на вас в милицию заявлю!»

Зазвонил телефон. Апостол кинулся к нему. Петя слышал только обрывки разговора.

«Что? Что?...Убить тебя мало! ..Поздравляю!...А, ну да, помню-помню...Заходи в субботу...Ну, мы с тобой теперь повеселимся...Это не телефонный разговор...»

Мэтр вернулся с сияющим фэйсом.

«Кто это был?» - лениво спросил Петя, чтобы сделать фрэнду приятное.

- Да Якушкина, кто же еще! Уже три дня как нашлась. Месяц провела в каком-то хипняке!

- А зачем она тебе звонила?

- Сообщить, что ее наконец-таки сделали женщиной!

- А ты-то чего радуешься?

- Как чего? Теперь мы с нею - ...

И Мэтр проделал пальцами несколько выразительных движений.

Петя допил вермут и откланялся до вечера.

Вальпургий назвал полную комнату гостей. Пришла Ирэн в своих моднючих леопардовых штанах (известных всему Дому Страха под названьем «леопёрдовых»), пришли Старик, Апостол и миниатюрный Юный Техник, Дог (конечно, в белом галстуке-селедке), Царевна Лесбияна в пончо цвета любви и в штанах цвета измены, а также два хипа со стороны – явившийся на флэт с башкой, обмотанной, словно у немца под Москвой, длиннющим шарфом и в светло-серой генеральской шинели до пят с двумя рядами блестящих, как жуки-светляки, пуговиц, без погон, но с золотыми веточками в красных петлицах Паня, некогда разбивший Пургию губу, и юный друг Пани Оклахома. Последний притащил с собой двух гирлушек неопределенного возраста.

Весь этот клевый пипл, рассевшись на стульях и диване, накрытом огромным, свешивающимся со стены до самого пола, кавказским ковром, дружно задымил. Шамовки было мало, зато выпивки, как обычно на флэтах, с избытком. Вальпургий пустил на полную мощность бродвейского «Христа-Суперзвезду». Он снял с магнитофона крышку, боковые стенки, в-общем, все что можно, и его маг казался хищным и хрипло орущим скелетом.

В половине седьмого подвалил Дракула со стайкой классных гирлушек. Все долго и шумно пили за их здоровье. Дракула, с изрядной долей робости взиравший на  незнакомых девиц, примостился в углу комнаты за шторой, прихватив поднос с остатками шамовки, два ботла винища – и замкнулся в себе.

В центре внимания оказался гвоздь вечера – Оклахома, очаровательный мальчишечка в протертых «Леви Страусах» и пуховом белом свитере, с длинными каштановыми харами и медальоном на золоченой цепочке.

Лежа на коленях у Дога, сохранявшего невозмутимое спокойствие, Ирэн играла шелковистыми кудрями Оклахомы. Паня был сегодня явно не ревнив. Петю, не привыкшего видеть Попку в такой обстановке, подобное поведение стало раздражать. Что она, в самом деле, о себе воображает? Девчонка с грязной попкой!

Явился Листвоёб с ботлом самтрестовского коньяка и малолетним Камилавкиным. За прошедшее со дня мочиловки в дабле на четвертом этаже Дома Страха «почти взрослый» сумел подластиться к Вальпургию и даже стал вхожим к нему в дом.

Ирэн хотела приласкаться к Пане, но тот, уже вплотную занятый другой гирлой, отогнал «Попку» пинком, запачкав ей леопёрдовую штанину. Ирэн обиженно надула губки и закурила, картинно держа сигарету в длинном мундштуке. Погасили свет. Во тьме зловеще подмигивал глазок орущего магнитофона да багровел ночник сквозь красную тряпку, бывшую всего лишь пару лет назад пионерским галстуком Вальпургия.

Гирла Оклахомы, по кличке "Фрилава" (как выяснилось, производной от ее фамилии Фролова) которой ее юный мэн не оказывал никаких знаков внимания, с полным стаканом в руке плюхнулась на ноги Пети, растянувшегося на диване рядом с пустившимся в философствования Вальпургием, который пребывал уже под сильным кайфом, хотя хозяину флэта, по идее, и не полагалось напиваться раньше приглашенных им гостей.

«Ты мне на ноги села!» - заметил Омар.

- Вижу! – гирла обвела его презрительным взглядом – Кто меня толкнут, тому будет совсем не клево!

Быстро словивший кайф малолетний Камилавкин с тоской тянул:
"Факаться не с кем! И сигарета только одна осталась!"

"Вот и факай ее!" - дружески посоветовал Вальпургий, балансировавший на зыбкой грани бодрствования и сна.

В прихожей позвонили – в комнату ввалился Сыроежкин с Белой Лилией.

Мойша казался мрачным, глаз его был подбит, на рукаве замшевого пиджака виднелась свежая штопка.

Светка подстриглась. Она была одета в голубой джемпер, синие бриджи и рыжие замшевые сапоги. Увидев Петю, Белая Лилия встрепенулась и с удовольствием дала ему себя поцеловать.

Апостол, Оклахома и Паня со своей худой, словно скелет, крайне уродливой гирлой по кличке "Пеппи", сидели на полу в буддийской позе лотоса. Сыроежкин тоже плюхнулся на пол и во всеуслышание заявил:

«Вот вы тут мелете ерунду, а в Западной Бенгалии семьдесят миллионов человек онанизмом занимаются!»

«Почему?» - поинтересовался Оклахома. Он был несколько наивен.

«Им запретили детей производить – в стране жрать нечего!»

«Все – тлен!» - изрек Вальпургий, засыпая.

Почти мгновенно набруявшись (вероятно, не без седуксена), Крэзи-Хиппи стал таращиться на Светку, а на «Пайлетс дрим», вскочив, схватил ее за руки и выволок из комнаты. Светлана молча упиралась.

Петины одноклассницы, переглянувшись, захихикали. Пете стало обидно. Он схватил Оклахомину гирлу за плечи, собираясь снять с нее лапшу. Но она вырвалась, выворачивая ему руки, и сказала: «Не хочу, ты понял?!»

Заходивший на кухню Паня вернулся в комнату, широко ухмыляясь:
«Ой, что творится! В кухне темень. И чья-то юбка на столе лежит...»

Это, наверно, кто-нибудь из наших классных, подумал Омар, Светка-то сегодня в бриджах...

Он решил поискать Светлану – и нашел ее в соседней комнате. Светлана с Сыроежкиным, пока еще одетые, обнявшись, целовались, лежа на кровати. Вздохнув, Омар вернулся в комнату. Там все смеялись над Ирэн, тщетно вырывавшейся из объятий внезапно пробудившегося Вальпургия.

«Пит!» - крикнул Шурик – «Я еще весь во власти сна, никак не удержу девчонку с грязной попкой, помоги!»

«Ой!» = запищала Попка, когда Омар схватил ее за черные густые волосы. Срывая на ней свое раздражение, Петя, на пару с Вальпургием, кусал Ирэн, сосал и тискал. Потом они раскрыли зипер на леопёрдовых штанах Девчонки-С-Грязной-Попкой, спустили их – зрители на полу в восторге заревели, заглушая вопли толпы, жаждущей воздвижения креста. Апостол снял очки и, прищурившись, смотрел в них, как в лорнет. В тот момент, когда Вальпургий запустил шаловливую ручонку Ирочке в трусы, снова раздался звонок.
   
Ввалился тот, кого Петя ожидал увидеть меньше всего – худой очкарик Поль, да еще и с гитарой. Одет он был на этот раз прилично – в синий блайзер и красные вельветовые трузера, хотя был по-прежнему небрит и нечесан. Ни слова не говоря, Поль подошел к столу и выдул залпом полбутылки рислинга. Кроме Пети, никто не обратил бы на него особого внимания, если бы Поль. Подняв с пола Апостола, не сказал громко: «Мани есть? Я притащил, что обещал!»

Поль расстегнул свой синий, в перхоти и пудре, блайзер. Все увидели облезлый немецкий автомат, до половины засунутый в вельветовые брюки очкарика. Поль достал из внутреннего кармана пиджака длинный вороненый рожок к автомату.

«Вот и магазин».

Сказать по правде, у Апостола глаза на лоб полезли. Он лихорадочно искал выход из положения – и, кажется, нашел.

«Ты, мэн, за литтл ошибся» - сказал Мэтр – «я ведь просил тебя не шмайсер, а ракетницу достать!»

«Ракетницу?» - опешил Поль – «так за каким же…»

«Я тебе и говорю!» - затараторил Мэтр – «Я по скитам пойду, по северам, иконы собирать. Там староверов до сих пор тьма тьмущая – они за мной на лыжах гнаться будут. Пальну по снегу из ракетницы по снегу – они подумают, что это нечистая сила, и отстанут сразу. Многие так делали. А автомата мне не нужно, это ты за литтл напутал».

Поль недоверчиво хмыкнул, но вбежавший в комнату внезапно Сыроежкин не дал ему раскрыть рта.

«Лисэн, Пургий!» - обратился Мойша к кайфовавшему, обняв Девчонку-С-Грязной-Попкой, Шахвердяну – «У тебя есть спирт и вата?п

-  Спирт – не знаю, водка есть... А что такое?

Оторвав Пургия от Попки, Мойша отвел его в сторону. Воспользовавшись паузой, Ирэн вырвалась из рук Омара и, придерживая обеими руками спадавшие леопёрдовые штаны, забежала за штору.  Но только, чтобы сразу же выскочить обратно – ведь за шторой притаился Дракула.

Тут заржал даже Поль, мрачноватый по натуре. Усевшись на пол, он начал, по своему обыкновению, пудриться.

Снова вошедший в комнату Сыроежкин выбросил за окно окровавленный кусок ваты. Неверными шагами вошла Светлана. Прислонившись к стене, она попросила закурить. Взяв у Омара сигарету дрожащими пальцами, благодарно кивнула ему.

«Эх, клевота-то какая!» - Сыроежкин с размаху сел на пол, поджав под себя ноги.

«Лучше скажи, зачем ты мне руку отдавил?» - выругавшись, сварливым тоном спросил Апостол – «Фонарь под глазом, а ничего не видишь!»

«Ну, ты!» - в притворном гневе замахнулся Мойша на фрэнда – «Оставь мой глаз в покое! Это не фонарь, а боевой шрам!»

-  Где ж ты его умудрился заработать?

-  Да в «Октябре», сегодня вечером! Спустился в дабл – а одет я был в тот же пиджачишко, что на мне сейчас, штанишки с бахромой и желтые носочки. Ну, и нарвался на урлу. Один из урлаганов говорит мне: «Чего ты оделся, как баба?» Ну, я был уже под дринком, как русский дворянин и князь и все такое, послал его к богу, да и говорю ему: «А ты чего сюда пришел? Иди в закусочную, нажирайся водкой!» А он, видать обиделся, что я ему на водяру намекнул. Заехал мне, паскуда, в глаз! Другие помогли, поставили синяк и пиджачишко вот порвали. Пришлось домой заехать. Предки развопились. Мать рукав не хотела зашивать, еле уговорил да и то кое-как, на живую нитку, но и а том спасибо. Теперь, как видишь, в сапоги обулся – только в них буду ходить.

- Чтоб никто носочков желтых не увидел?

- Да нет! Чтоб если что – так сразу сапогом в живот!

«Я знаю одного мэна, его зовут Джамиль» - осмелился вмешаться «почти взрослый» Камилавкин – «Вот у него клевые сапоги, шнурованные, до колен! Он, кстати, сдает клешеные «Вранглер», никому не надо?»

«Почем?» - поинтересовался Пургий.

- За восемь ноль.

Листвойб и стайка классных гирлушек вместе с примкнувшими к ним Стариком, «Юным Техником» и Догом двинулись в прихожую, перешагивая через сидящих на полу. Из кухни доносились чьи-то стоны и вздохи.

К вечеру ударил морозец, все лужи во дворе у Пургия замерзли. Почти не пьяный Листвоёб, поглаживая баки, сел на скамейку в дворовом садике, галантно усадив по гирле на полы своей нежно-телесного цвета дубленки. Окайфевший Старик куда-то подевался. Под бледной леденцовою луной вертелся во все стороны Юрик Тамилин, сыпавший, как из пулемета, словечками: «Маразм, вино - говно, глупые рожи, Дракула – чудак на букву "М", Апостол – сатир пучеглазый, пусть Шурик сосется с этими лохмачами антисанитарными, чтоб я еще пошел к нему на флэт...»
   
«Почему?» - спрашивал Листвойб, тоже носивший длинные волосы – «Они ведь свободные люди...»

«Да ну!» - орал «Техник» - «воображают себя хиппи только потому, что по три года не стригутся и протирают себе джинсы кирпичом!»

«Единственный и настоящий хиппи на Москве – это, конечно, только ты, не правда ли?» - язвительно спросил «Техника» Дог.

Тамилин пренебрежительно глянул на Мерзоева, с которым познакомился только этим вечером, и гордо сказал ему: «Верно!»

Чтобы подкрепить свое гордое заявление действием, «ЮТ» приложил ладошки рупором ко рту и заорал на всю 2-ю Тверскую-Ямскую:

«Да здравствует свободная любовь!!!»

Надо ж было так случиться, что мимо проходил дядя Вася Кочкин с конюхами Валерой и Володей.

Они тоже отмечали Международный Женский День – и теперь Валера с Володей провожали домой дядю Васю. Тому казалось, что он разговаривает с женой, которую совсем забыл поздравить. Он. Шатаясь на ходу, все время бормотал:
«Вот...говоришь ты...баба – человек... А ты – говно! Понятно?»
Тут до его ушей донеслись выкрики Тамилина.

Раздвинулись кусты, тяжелая рука схватила миниатюрного «ЮТ» за шиворот и сбросила со скамейки. Гирлушки сразу же устроили концерт. А Листвоёб куда-то мигом испарился.

Дог вскочил и, гордо мерцая (как ему казалось) ледяными глазами сквозь очки, храбро ударил по страшной руке. Валера и Володя, извергая из себя потоки мата, смяли Боба, повалили, снова подняли – ведь драться-то Мерзоев не умел. Дога, как мячик, перекидывали с одного кулака на другой, сбив с него сперва очки, а затем – лисью шапку. Дядя Вася, приняв его за свою жену, одним ударом зарыл Боба в снег. Ослепленный Вечный Кайф еле выбрался оттуда и на четвереньках быстро убежал в другой конец двора.

«Ах ты, стерва!» - орал дядя Вася – «Ух, погань, а не баба!»
К счастью, конюхи не тронули гирлушек.

А Юный Техник, озверев от ярости и боли, вихрем понесся в дом Вальпургия, вопя и сея панику на своем пути. На всех этажах хлопали двери, из квартир на площадку высовывались испуганные головы.

Вальпургий как раз насиловал гитару Поля. Одна струна была порвана, но ее все-таки удалось натянуть. Ударив по струнам, Шахвердян, под общий смех, запел популярную песню:

Хороши гаванские сигары!
Еще лучше беленький «Прибой».
Выкуришь полпчаки –
Встанешь на карачки!
Сразу жизнь покажется другой!

Хороши нимфетки-малолетки –
Худенькие, с лысенькой пыздой!
Отыбёшь разочек –
Словишь трипперочек!
Сразу жизнь покажется другой!»

Только Пургий приготовился спеть третий куплет, как заверещал звонок в прихожей.

«О, черт!» - сказал Шурик и крайне нехотя зашлепал в прихожую.

Сыроежкин нагнулся к Омару:

«Пит! Скажи, в натуре, тебе Светка нравится?»

Петя немного удивился, но честно ответил: «Да. Очень».

Мойша ухмыльнулся, но его фэйс сразу помертвел – Пургий ввел в комнату грязно ругавшегося Техника, вопившего: «Дога бьют!». Мини-Юрик метался от одного мэна к другому, от одной гирлы к другой, всем демонстрируя свою разбитую губу, выплевывая из окровавленного рта кусочки собственного мяса, чуть не плача от обиды. Одна из девок истерично завизжала.

«Окей, мэны!» - воскликнул грозный Паня – «Ту зэ армс, олл оф ю! Есть маза помахаться!»

При этих словах юный Оклахома, охваченный воинственным пылом, бросился вон из квартиры. Другие с воинственным ревом последовали за ним. Даже Дракула схватил пустой ботл, трахнул им о подоконник и выбежал на лестничную клетку с отбитым горлышком в руке. Последними спускались Петя и Поль, казавшийся абсолютно равнодушным ко всему происходящему (возможно, потому, что чувствовал себя надежно защищенным автоматом). Во время нисхождения по лестнице те, кто шел впереди, по непонятной причине оказались сзади, так что грозно потрясавший осколком разбитой бутылки Дракула теперь переместился в арьергард, замыкая шествие.

Апостол выскочил на улицу сразу после Пани с Оклахомой. Впереди маячили три темные фигуры.

«Чего лыбитесь, уголовные рожи?» - храбрец Оклахома первым полез на рожон.

«Давай-ка, Паня, ты у нас амбал!» - шептал Апостол – «Развернись разок – и им абзац!»

Но Панина уверенность в себе куда-то улетучилась. Он тихо прошептал Андрею: «Ноги, батя, ноги!» и резво бросился назад, к подъезду. Апостол раком пятился за ним, ломая свою гордость. Поль, казалось, совершенно позабыв о своем грозном автомате, не отставал от остальных. Храбрец Оклахома был единственным, кто не отступил перед опасностью. Ему надо было бежать за фрэндами и соратниками, но он, по молодости лет, оказался не способен к правильной оценке обстановки. При виде медальона на сверкавшей в свете фонаря шейной цепи, длинных кудрей, протертых "левисов" и свитера Валера радостно взревел: «Хипарь, паскуда, бей его!»

Оклахома был повержен наземь. Пьяный дядя Вася споткнулся о ногу упавшего навзничь хипаря и шмякнулся лицом о лед. Поднявшись, сразу поумневший Оклахома кинулся в подъезд, а конюхи – за ним.

Спустившись на первый этаж, Омар был оглушен ужасным воплем. Входная дверь распахнулась с пушечным грохотом, и под ноги Омару на пол рухнул Оклахома. Корчась на кафельном полу, он бормотал: «У них кастеты...» Паня и Мэтр, подхватив сраженного героя на руки, молниеносно понесли его наверх.

Как? Неужели никто из этих здоровенных бугаев не будет драться, пронеслось в мозгу у Пети, не ожидавшего от хипарей такого жлобства. Бежать в тесных джинах, и без того угрожающе трещавших при каждом шаге, было бы верхом неблагоразумия. Все поспешно отступали вверх по лестнице, но не бегом, а шагом. Дракула на полдороги выкинул горлышко от бутылки, чтоб не убили. Вальпургий, все еще под кайфом, в ужасе взирал на ввалившиеся в дом пьяные хари. Дядя Вася, с текшими из носа красными соплями, занес свой пудовый кулак. Шурик приготовился к смерти, но, как известно, в случае большой опасности в человеке просыпаются скрытые, неведомые силы, и Пургий успел вовремя нагнуться.

Кулак дяди Васи со всего размаху врезался в недавно побеленную стенку. Раздался дикий рев, посыпалась отбитая штукатурка. Петя со второго этажа швырнул вниз бутылку. Она брызгами разлетелась у основания лестницы, что дало Пургию возможность вырваться из окружения. Он оставался совсем один – Петя опередил его в бегстве на три этажа -, когда на помощь Шахвердяну спустилась его мама, самоотверженно прикрывшая собой сынка, как наседка – цыпленка.

Дядя Вася шел вперед, как танк. Пургию невозможно было отступать – не бросать же маму урле на растерзание. И Шахвердян пригнулся в ожидании атаки. Дядя Вася сунул вперед свой разбитый в кровь кулак и заорал: «Ща вызову милицию!» Из дверей всех квартир за происходящим безобразием следили заспанные рожи.

Комната Вальпургий напоминала военный лагерь или, точнее, полевой лазарет. Оклахому уложили на диван. Ирэн платочком вытирала ему кровь с лица, целуя в нос и в рот. Ее подружки охали и ахали на все лады. Мэны ругались и грозили кулачищами неведомо кому.

«Я в трезвом виде – зверь!» - уверял всех грозный Паня – «но если дринкану за литтл – сразу прострация наступает».

«А как же ты тогда под дринком Шурика из-за меня измордовал?» - спросила гневно Попка – «Трус вонючий!»

«Ну-ну, потише, ты!» - прикрикнул Паня – «Молчи, мать, а то и тебя измордую!»

В этот миг мама Вальпургия впустила в квартиру урлу, осаждавшую дверь. Весь клевый пипл оцепенел от ужаса.

Катон, покачав своей миниатюрной головой, потянулся и стал тереться носом о лицо Омара. Его усы щекотали Каверину нос. Петя чихнул и хотел рассмеяться, но кот фыркнул и серьезно посмотрел на него:

«Разве ты забыл? Сегодня – пятница!»

Вот э фак? На лбу у Пети лежала какая-то мокрая тряпка – не то полотенце, не то носовой платок. Попка и Юный Техник испуганно смотрели на него, сидя в креслах. Где-то рядом жалобно стонал и охал Оклахома – мама Вальпургия лила ему перекись на ссадину, алым зигзагом прочертившую чистый юный лобик.

«Герои!» - бормотала она сердито – «Горе одно, а не дети!»
«Что случилось?» - спросил Омар. Его вопрос показался присутствующим настолько нелепым, что они предпочли пропустить его мимо ушей.

Паня трясущимися руками набирал чей-то телефонный номер, все время попадая не туда. Вальпургий, не переставая, дергал его за плечо и спрашивал: «Кому звонишь, придурок?»

Паня только отмахивался. Наконец он дозвонился и радостно зарычал в трубку:

«Это ты, Джейк? Хэлло, мэн! Это я, Паня! Вали скорей сюда, ко мне, собирай народ! Чтоб были перья и цепи велосипедные, да! Есть маза помахаться! Что? Да нет, какие там грузины, батя?! Так, самая дешевая урла!»

Он отнял трубку от уха:

«Шурик, диктуй быстрей твой адрес!»

Вальпургий воздел руки к потолку:

«Зачем тебе мой адрес, объясни!»

«Как зачем?» - искренне изумился Паня – «Мэнам надо записать. Сейчас сюда привалит целый батальон. Клевый пипл, модный: Толстый Джейк, Чингиз, Фашист, Харди, Гайяр из ГИТИС-а, Хэн, Длинный Джон, Былинкин, Фикус, Фалангист. С кастетами и с перьями народ, с велосипедными цепями. Они этих поганых салажат запустят в Ротердам через Попенгаген, замахают в пять минут...»

- Идиот! Брось сейчас же трубку!

Разъяренный Пургий вырвал из рук у Пани телефон.

«Совсем с ума сошел, кого-то вздумал звать!»

Паня смутился: «Ты чего, батя, в натуре?»

«Да, чего ты, собственно?» - вмешался «Юный Техник» - видно, губа у него начала заживать.

Шурик постучал себя по лбу.

«Думать надо! Головой, причем! А уж потом звонить! Если бы твои хипы убили эту сволочь – я бы только посмеялся. А если они им только фэйс разочек выпишут и уберутся восвояси – что тогда?»

Он обвел комнату сумрачным взглядом:

«Поймите, люди. Мне ведь с ними жить! Один из моего двора – проходу мне потом давать не будут…если насмерть не убьют…»
Петя хотел встать, но у него закружилась голова.

Мать Вальпургия кинулась к нему:

«Лежи-лежи, не смей вставать!»

Омар снял с головы компресс, оказавшийся все-таки полотенцем.
«Я что, ударился обо что-то башкой, или…»

«Валера тебя по затылку огрел!» - сказал Вальпургий.
Ах да! Валера, конюх! Просто у Пети на каких-то пять минут отшибло память. Теперь он вспомнил: шпана ввалилась в комнату, оттеснив Вальпургиеву мать. Попка, пронзительно визжа, закрыла своим юным телом Оклахому, которого от страха пот прошиб.

Дядя Вася горестно стонал: «Ах, гады, вашу мать! Я старый человек…меня избили! Кто, кто мне морду бил?»

Густейший перегар заполнил комнату. Тошнотворная вонь лезла в ноздри. Валера, клокоча от ярости, ходил по комнате, заглядывая каждому в бледное от ужаса лицо и хрипло спрашивал: «Этот?»

Несчастный Юрочка Тамилин, собрав все свое мужество в кулак, осторожно кружил вокруг Валеры, пока тот его наконец не заметил.

«Ты чего тут,  шпынёк?» - и снова треснула губа «ЮТ» под грязным кулаком кентавра.

«Юрик!» - истошно закричала Попка и заплакала.

Петя, вглядываясь в буйволово-обезьянью морду страшного пришельца, его тусклые выпуклые оловянные глаза, слюнявый рот, почувствовал, что это его враг. Вот и глаза его почти исчезли под краем черной каски.

Медленно поднявшись, Омар перешагнул через скулившего на полу Тамилина и, бессознательно улыбаясь, двинулся навстречу конюху. Ненависть сотрясала его. Он подумал о Светлане – не смеялась ли она над избитым урлой Сыроежкиным? Вдруг кто-то положил руку ему на плечо и аромат сигары заглушил исходившую от кентавра вонь. Совсем как в тот вечер, когда Катон впервые заговорил по-человечьи. Кто это держит меня за плечо? Неужто Черноглазый? Петя быстро повернул голову – Галина Сергеевна... Она стояла рядом с ним, ощутимая, живая, не в халате, а в красивом синем платье и туфлях с золочеными цепочками. Она улыбнулась ему:

«Не бойся этих упырей!»

Петя ударил Валеру в обезьянье-буйволовый нос, стараясь сделать ему как можно больней. Тот разинул пасть – кровь из ноздрей хлынула, словно из душа. Морда буйвола с чертами шимпанзе мгновенно приблизилась к лицу Омар… видимо, в этот момент Петя и потерял сознание...

«Ты не знаешь, что это за суки...» - сокрушенно вздохнул Пургий и, краснея от стыда, стал врать неудержимо и мощно:

«Этот Валера учится в десантной школе, их там обучают всем видом борьбы – самбо, и даже каратэ. С ним черта с два справишься – все кости переломает! А дядя Вася – вообще псих, буйный шизик. Недавно из крэзи-хауза, он за себя не отвечает…Может тебя доской огреть, может выкинуть из окна, может пером пырнуть в два счета, и ничего ему не будет… А третий...»

Омар молчал, позволяя фрэнду звездипить и оправдываться. Все прочие, опомнившись немного от пережитого потрясения, стали горячо поддерживать Вальпургия, уверяя друг друга наперебой, что с такой урлой лучше не связываться, не доводить дело до милиции. Да и при чем тут вообще милиция? Мы – свободные люди! А  Оклахома – вот это герой! Кастетов не испугался, сам махаться начал! То, что махач начался с атаки на Тамилина, как-то само собой забылось.

Дракула выполз из-за дивана, откуда он наблюдал за всеми событиями кровавого сейшена, отряхнул с коленок пыль и объявил: «Ну, Пургий, засиделись мы сегодня у тебя! Гуд бай!»

«Давно пора!» - заметил Шахвердян в сердцах. Увидев, что Омар и Оклахома  тоже встали, мать Шурика тотчас же всполошилась:

«Ребятушки, вы-то зачем пешком пойдете? Может, лучше такси вызвать, а?»

Конечно, «раненые» в один голос отказались. Но мадам никак не успокаивалась.
   
«Мы с Шурой вас проводим до метро!» - подвела она итог дискуссии тоном, не терпящим возражений.

Далеко не ласково поглядев на свою матушку, Вальпургий помог ей надеть пальто.

«Какие все-таки подлюги!» - задумчиво сказал Омару Табуреткин, когда они вышли во двор – «Так и хотелось им шеи свернуть!»

«Что же ты тогда под стул забрался, батя?» - насмешливо спросил Алеху Паня, ведший Оклахому под левую руку – с другой стороны того поддерживала Попка.

«Я…за диван...» - и Дракула, понурив голову, полез искать в карманах спички. Протянул Пете сигарету:

«Хочешь? «Сэлем»!»

Омар молча ударил его по пальцам. Сигарета полетела в мокрый снег и Табуреткин, охая, кинулся ее подбирать. Получив пинок в бэксайд от Пани, Дракула упал лицом в грязь. «Юный Техник» заржал, но мама Шахвердяна, помогая встать вампиру, укоризненно сказала «Мини-Юрику»:

«Ты бы лучше с теми был такой храбрый!»

«Да понимаете...» - Юрик пустился в объяснения.

«А клево мы сегодня помахались!» - резюмировал Саня, дружески хлопнув Петю свободной рукой по плечу – «Люблю я, батя, это дело! А то еще придумали – милицию зачем-то вызывать!»

На радостях он даже запел:

Мы в милиции бывали, и не раз!
«Черный ворон» и дубинка знают нас!
А «черный ворон» и дубинка – все пустяк,
Лишь бы были деньги, водка и табак!

Табуреткин подтянул визгливым голосом:

Я – рванина, и ты – рванина!
У нас джины из мешковины!
А мы идем по Броду – в глазах туман!
Вслед несутся крики: «Хулиган!»

Но тут будто невидимая железная рука зажала Лехе горло, выдавив из него тихий жалобный вой. Ибо, выйдя из подворотни, он узрел в полумраке две приближающиеся фигуры, раскачивающиеся из стороны в сторону, и узнал в них Валеру и Володю. Дядю Васю Кочкина они уже успели где-то потерять. При виде врага Валера с торжествующим ревом двинулся вперед, размахивая в воздухе железными кулаками, как мельница - крыльями. Настроенный более миролюбиво и немного протрезвевший Володя тянул его в сторону, бормоча:

«Слышь, Валерка, не надо, пойдем, ну их на хер...»

«Нет, ты пусти!» - рычал Валера – «Уйдут же, гады! У-у-у... Хулиганьё!»

Самоотверженно оберегая гостей, Вальпургий с мамой довели их до площади. Пьяные кентавры шли за ними по пятам.

Господи, думал Апостол, святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси мя, грешного раба твоего, спаси мя, господи, и помилуй!

Томилин думал: Будь у меня шмайсер, как у Поля, с десяти шагов перестрелял бы этих урлаганов! Почему Поль, мудила, не стреляет?

А Поль думал: Скорей бы дойти до метро!

Один Петя ни о чем не думал. Чересчур болела голова.

Войдя в метро и распрощавшись с клеевым пиплом, Омар стал шарить по карманам, но не нашел в них ни копейки. Что делать?

Он прижался лбом к разменному автомату. Вспомнить детство? Омар подошел к седой женщине в черной каракулевой шубе. Та испуганно прижала к себе сумочку.

- Вам чего, молодой человек?

- Всего лишь пятачок! Мне надо ехать домой, а денег нет…

Протягивая ему пятак, женщина поинтересовалась:

«Кто же это вам такую шишку посадил?»

«Автобус» - отвечал Омар, бросая в щель монету.

Он прислонился к обшарпанной родонитовой колонне и стал ждать поезда. Час был поздний, и на платформе он не видел ни души явно припозднившейся счастливой юной мамы с дочкой лет шести.

«Мамочка, а почему здесь камешки отколоты?» - спросила девочка на всю станцию. Мама пожала плечами – она очень устала за день и не была, как видно, расположена отвечать на вопросы любимой дочурки.

А действительно, как они ухитряются постоянно откалывать с колонн кусочки родонита, подумал Каверин, коснувшись красивых полированных каменных плиточек, между которыми зияли дыры, кое-как замазанные краской, якобы «под цвет» отколотых кусочков орлеца. И ведь надо иметь какой-нибудь специальный инструмент для отковыривания – голыми руками ничего не сделаешь. Впервые они с Андреем Шаталовым обратил внимание на выщербленные колонны еще второклашками, когда были переведены в теперешний Дом Страха из двух своих прежних школ, по месту жительства, и стали ездить после занятий домой на метро с Маяковки – Андрей к себе на Валовую, Петя – сначала на улицу Фрунзе, а потом – на Коломенскую, куда родители переехали, когда он учился уже в пятом классе. Тогда Андрей предположил, что родонит с колонн откалывают станционные смотрительницы – были в те далекие годы специальные тетеньки в форменных юбках и мундирчиках (белых летом, черных – зимой, весной и осенью), со скрещенными золотыми молоточками на петлицах и околышах фуражек с красной тульей (замененных впоследствии беретами), важно ходившие вдоль перрона со специальными жезлами в руках, увенчанными круглым плоским металлическим навершием, красным с одной стороны и белым – с другой. Когда злектропоезд подходил к станции, они поднимали жезл наружу красной стороной, когда он отходил, то белой. Вот на этих-то смотрительниц и грешил тогда маленький Шаталов, высказав Пете свою догадку, что они отбивают орлец с колонн своими жезлами...

Бог мой, как давно это было... Давно уже нет никаких станционных смотрительниц, а родонит с колонн на «Маяковской» по-прежнему откалывают…Как же они все-таки умудряются это делать? Конечно, если принести в кармане ножик и осторожно расшатать пластинку…Но так, чтобы никто ничего не заметил…Хотя пусть себе замечают – что за такое могут сделать? На нары уж наверно не посадят, а остальное – тлен, как любит говорить Вальпургий…Или лучше достать пистолет. Черный, блестящий, с длинным холодным стволом. Маузер или парабеллум. Петя представил себе, как он сжимает в потной руке рукоятку пушки. Выстрелить в колонну – и во все стороны полетят розовые, с темными прожилками осколки камня. Останется белая известковая дыра…Где же поезд застрял, ведь поздно-то как!

Вон там, у серой мраморной стены, стоят лемуры. Стоят Валера, сопливый Володя с дядей Васей. Туда же, к стенке – Дракулу, он все равно только тоску наводит на людей.

В руках у Пети уже не маузер, а автомат. Такой же, как у Поля. Он с наслаждением, с невероятным облегчением стреляет одной длинной очередью. Эхо выстрелов разносится под сводами пустой станции метро в глухую полночь, лемуров трясет, их дырок в животах выплескиваются фонтаны крови, а когда они, упав, корчатся на рельсах, как раздавленные червяки, становятся видны красные пятна на стене и выбоины, словно от зубила. Странно, почему мраморные плитки не потрескались?

Маленький деревянный идол со сломанным ухом потянул прислонившегося к облупленной колонне Петю за штанину.

Присев на корточки, Омар погладил Бафомета по головке.

"Привет! Что ты мне можешь предложить? Зовешь с собой в Баварию? Сосиски, клецки, кислая капуста, да? Или присмотрел мне ненароком кожаные шорты?"

«Нет, я ничего тебе не присмотрел» - идол попытался встать на цыпочки и дотянуться до лица Омара – «мне просто не хочется, чтоб ты грустил. Для этого я даже перешел с языка свиста на вашу грубую речь».

«Развеселить меня хочешь?» - Петя опять взялся за голову. Теперь она болела уже меньше.

«Ну, давай, весели!»

Бафомет подмигнул:

«Давай я тебе клевый анекдотец расскажу. Значит, так: сидят два...нет, постой...» - он смерил Петю взглядом с головы до ног – «ты знаешь, я с тобою в космос ни за что не полетел бы!»

- Почему?

Идол от удовольствия подпрыгнул:

«Если бы я вышел в космос из ракеты, а потом, вернувшись, постучал, то ты бы обязательно спросил: «Кто там?»

«Ну, как тебе анекдот?» - спросил идол минуту спустя.

Омар почесал подбородок, нуждавшийся в бритве:

«Ты бы меня предупредил заранее, в каком месте надо смеяться...»

Идол даже засвистел от огорчения:

«Так тебе анекдотец не понравился совсем?»

- Все по скудоумию нашему, батюшка, как сказал бы Апостол. Давай дальше...

- Хорошо. Ты только обещай мне, что больше махаться не будешь. Убьют ведь, за милую душу...

- Ты полагаешь?

- Ясный перец!

Мама с дочкой уже давно подошли к присевшему на корточки и разговаривавшему неизвестно с кем молодому человеку в облупленной кожаной шубе и с изумлением взирали на него, но он не замечал их, ибо был всецело поглощен беседой.

Серые хлопья мокрого снега таяли на загнутых ресницах Галины Сергеевны, сидевшей рядом с Петей на скамеечке сада «Аквариум». Они частенько заходили туда, встретившись, в те дни, когда она могла, на Маяковке. Зимой и раннею весной сад был обычно пуст. Петя садился на скамейку, а она – ему на колени. После первых же объятий, первых же неистовых, дурманящих, безумных, как смертельные укусы, поцелуев Галина Сергеевна, с трудом переводя дыхание, откидывала капюшон, Омар расстегивал ее пальто и жадно запускал руки ей под лапшу, расстегивая вслепую лифчик, стискивая и массируя ей наливавшиеся, становясь все туже от его прикосновений, груди, перетирая все сильнее их соски между подушечками пальцев, пока они не становились точно каменные. Запустив правую руку ей под юбку, под трусы - она носила не колготки, а чулки -, массируя большим и указательным пальцами зернышко клитора, быстро превращавшегося в бусинку, затем – в горошинку, Петя мерными вращательными движениями среднего пальца проникал все глубже в липкие, все более влажные недра жадно хлюпающего и обволакивающего его плоть влагалища, становящегося все шире и впускающего, вслед за средним пальцем, безымянный, а потом и указательный, он, задыхаясь, отрывался на миг от ее губ, так сильно стиснув ей грудь, что она вскрикивала, прикусив себе тотчас же губы, а он снова прижимал ее к себе, запрокинув ей голову, и припадая поцелуем к ее ставшим совсем горячими губам, близкий к безумию от сознания, что она всецело в его власти, что ее тело полностью принадлежит ему, и он опять может наслаждаться им, пока Галина Сергеевна, подпрыгивая и вертясь, словно юла, на пальцах и коленях Пети, все сильней содрогаясь трепещущим телом, заливая руку Омара потоком горячего, клейкого сока, не впивалась, закатив невидящие, готовые выскочить из орбит глаза, зубами в ладонь, заглушая рвущийся с губ крик, превратившийся в мычание и, вся измотанная, выпотрошенная, опустошенная, без сил не падала в полном изнеможении ему лицом на грудь или плечо. Его поллюция обычно не заставляла себя ждать, все чаще, с течением времени, совпадая с ее оргазмом. Успокаиваясь постепенно вместе с ней, он гладил ее по рассыпавшимся рыжим волосам...

Так было до сих пор. Но не на этот раз. Сегодня небо было черно от ворон, земля – от мух. Большие и жирные мухи размером со слепней ползали по скамейкам, словно в жаркий летний день где-нибудь в южном Средиземноморье. Пете чудилось, что мухи облепили его еще, казалось, липкие от Галкиного вагинального секрета ноги под школьными брюками и пьют кровь прямо из пор. От этого его ногам становилось все холоднее. Вокруг – щебень и обугленные развалины. В саду – как будто ни души. Зеленые бесцветные идеи дико спят. Длинная Смерть едет на велосипеде.

«Я разговаривала с твоим отцом» - сказала Галина Сергеевна – «Он очень беспокоится за тебя. Говорит, ему постоянно звонят из школы и жалуются на твою плохую успеваемость».

«Ты говоришь, как наша завуч по английскому. Такая жирная симпатичная старая стерва» - беззлобно заметил Омар.

- Слушай меня и не перебивай, пожалуйста. Отец тебе хочет только добра. Ты сейчас должен думать в первую очередь о том, чтобы поступить в институт. Все остальное – глупости, пустые детские забавы. С кем ты водишься – с бездельниками, пустозвонами, уж я-то знаю! Уроды кудлатые, ходят, одетые, как грузчики, даром что здороваются двумя пальцами!  Вчера я видела на улице под вечер нескольких безобразно обросших парней и смотреть на них не могла без омерзения! Это же мусор, мусор! А проституировать можно и без длинных волос!»

Петя, угрюмо разглядывавший разошедшийся ранг на ботинке, поднял голову. С мокрых волос ему на лоб стекали капли дождя, в которые превращались эфемерные снежинки. Омара, как обычно, лихорадило.

«Слушай, ты такая противная, оказывается! Я просто крезею! Да пошла ты к дьяволу с моей скамейки! Можешь катиться к своему драгоценному женишку, друг семьи, наше очарование!»

Он даже замахнулся на нее. С хриплым карканьем взлетела в сырое небо туча ворон. Галина Сергеевна схватила Петю за руки.

«Ну, как мне тебе объяснить?! Я ведь тоже боюсь за тебя! Ты совсем жизни не знаешь, мальчишка!»

- А ты знаешь? Старше меня на каких-то десять лет – и воображает!

Мухи под штанинами стали отваливаться одна за другой.

«Слушай!» - он поднял на нее нестерпимо болевшие глаза – «Тебя эти мухи не беспокоят?»

«Что?» - она его не поняла – «Какие мухи? Ты что, бредишь?»

- Да вот же они!

Петя стал стряхивать мух с худых колен. Галина Сергеевна прижалась к нему. Ей тоже стало страшно.

Да что я, с ума схожу, что ли? Или уже сошел?

Вороны со злобными угольками черных глаз кружатся надо мной, метят острыми клювами прямо в лицо. Развалины озаряются трепетным светом. Вот она, двойная гроза! Да разве в марте, это же зимой, бывают грозы? Горит лоб, горят щеки, в глазах отсветы пожара, застывшего, как на цветной фотографии. Спину опалило – болит сильнее, чем глаза. Дай мне, дай мне скорей хоть какой-нибудь мази! Деревянный идол протягивает флакон с густым белым раствором, чтобы унять эту боль.  Наверное, вся кожа слезла...В кромешной мгле единственное светлое пятно, ее лицо, склонившееся вдруг над ним.

«Что с тобой? Кого ты звал?»

- Да никого...Я просто замечтался...

Как ты порывисто и тяжело дышишь...Тебе страшно, как и мне? Прижмись ко мне покрепче, закрой глаза и ни о чем не думай. Слышишь? Главное – не думай ни о чем!

- Ты во мне видишь другую. Не спорь, пожалуйста, я чувствую, что это так. Тебе нужна совсем юная девочка, не знающая жизни, которая смотрела бы тебе в рот, что бы ты ни сказал. А во мне ты еще разочаруешься...

- Ты не знаешь, как я тебя люблю…Все мои мысли – о тебе...

- Что же ты обо мне думаешь?

- Только хорошее.

- А разве обо мне можно подумать и плохое?

- Ну, зачем ты спрашиваешь? Дай мне лучше твою руку.
Она откинула голову на руку Омара, вытянутую вдоль спинки садовой скамейки.

- Что же мы будем делать?

- Знаешь что? Я придумал. В воскресенье поедем в Загорск.

Она рассмеялась: «А что мне там...»

- Да что-нибудь, не все ли равно?! Послушай, все ездят в Загорск – чем же мы с тобой хуже?

- Мы же с тобой не жених и невеста!

- А кому до этого дело? Я тебя люблю!

Неужели она мне этого не скажет?

Галина Сергеевна вздохнула и прижалась лицом к его щеке. С жужжанием вились над ними незримые мухи...

Да, она согласилась поехать с Омаром в Загорск. Она красивей всех на свете, думал он, как мне приятно смотреть на нее, слышать ее голос!!! Я и не знал, что так бывает! Я каждую ночь вижу ее во сне и просыпаюсь с мокрыми трусами. У нее ароматные волосы. Каждый поцелуй - такое блаженство, что я забываю обо всем и потом  подолгу дома перед зеркалом шрамами на своих искусанных губах. Галочка – такая прелесть, такая светлая, милая, умная! Плевать на то, что старые лемуры профакали мне всю плешь и скоро мозги будут вываливаться наружу! Плевать на то, что мне уже чудятся вороны и черные мухи! Я наслаждаюсь каждый проведенным с ней мгновением, и пусть, кто хочет, прочтет это на моем лице...

Дыхание толпы осаждалось на запотевших стеклах вагонных окон, стекая каплями по ним. Все тот же пестрый мир, что и летом, окружал Омара – те же щетинистые мрачные лемуры, те же старухи-богомолки, жующие жирдяи и счастливые семейства дачников, даже знакомая по тому кажущимся столь далеким августовскому дню баба с бельмом на глазу, сменившую, правда, болонью на старую шубу рыжей цигейки. Стайка мочалок (возможно, тех же, что и в августе, а, может быть, других)  вокруг гитариста пела ту же песню, что и в августе:

Может быть, надо сойти мне на этом пути,
Но поезд умчится с тобой.
Лишь огоньки мелькнут позади,
В сердце останется боль.
А искры улетают
Из топки паровоза
И, тихо затухая,
Гаснут за трубой.
В глазах твои тревожных
Вспыхивают слёзы,
А губы шепчут: Что же
Делать нам с тобой?»

Только двух семинаристов (?) не хватало до полной иллюзии дежа вю, фотографически точного повторения той летней поездки на дачу к Апостолу в Нижние Грязи. Симпатичные были ребятки, особенно раб Божий Геннадий. Петя рассказал про них Галине Сергеевне, сидевшей напротив него. Она равнодушно пожала плечами:

«По-моему, надо быть либо беспринципным человеком, либо круглым дураком, чтобы в двадцатом веке идти в священники. Ну, не верят же они, на самом деле, в бога! Каким примитивным складом ума надо обладать...»

Омар прервал ее:

«Ты не права! Я знаком с одним мэном, он учится в Загорской семинарии. Производит очень хорошее впечатление, аристократичен внешне и внутренне, умен, красив, учтив и образован...»

Она, наклонившись вперед, коснулась его руки:

«Ты, Петя, уж поверь мне, пожалуйста, ладно? Протопопа Аввакума из твоего друга – или, как ты выразился, «мэна» - не выйдет, не те времена. Будет только простых людей одурманивать...будущий патриарх Московский и всея Руси! Растопырится, словно пузырь на воде, сидя в черной «Волге» или «Чайке», в клобуке с брильянтовым крестом, бороду расчесав, да и поедет, рожу выставив, по улицам Москвы, чтоб девки-ворухи любили...»

Омар покачал головой:

«Откуда это у тебя? Ты что, читала протопоповы посланья?»

- Да нет, мы просто это в школе проходили. Граф Алексей Толстой, роман «Петр Первый», часть тоже первая. Какие вы все глупые, молоденькие детки! Моду взяли – восхищаться христианством! Идиотская, жестокая и рабская религия! Да еще в поповском, православном, самом худшем варианте! Ну, хорошо, свечи, иконы, образочки – это еще куда ни шло! Но играть в верующих – это-то еще зачем? Неужто вы на самом деле богу молитесь? Я знаю, откуда все это идет – от тех же грязных, длинноволосых, небритых подонков, с которыми, я боюсь, слишком тесно связался! С теми, кто на пасху осаждает церкви, хотя их туда не только милиционеры, но и сами верующие не пускают, с этой мразью в рваных тулупах, в драных джинсах, с голубыми, с наркоманами!

«Ни с кем я не связался!» - отвечал угрюмо Петя, задетый за живое – «а если тебе так уж претит все церковное, могла бы со мною не ехать!»

Она некоторое время молча смотрела в запотевшее окно, закусив губы. Потом, достав из сумочки монетку, приложила ее к стеклу. Образовался круглый просвет.

Петя, не отрываясь, смотрел на ее маленькую руку в тонкой, блестящей кожи перчатке, прижатую к оконному стеклу, с пятачком между большим и указательным пальцами, не понимая, как он мог сердиться на нее. Ведь это такое счастье, что у него есть она! Ему так повезло! Он в тысячу раз счастливее всех своих фрэндов и знакомых! А о том, что был еще не так давно по уши, как ему казалось, влюблен в какую-то Ларису, он и думать позабыл! Совсем как в сказке!

Омар не знал. Как Галине Сергеевне удавалось иногда брать свободные дни среди недели (обычно участковых врачей, как он слышал, отгулами не баловали). Однажды она – видимо, по расспросам – нашла его Дом Страха, отвратительно-типовую школу – на ее кирпичном фасаде красовались в серовато-белых медальонах Пушкин, Горький, Толстой и, кажется, Маяковский – таких школ в Москве сотни, если не тысячи.

На переменке к Пете подбежал малыш в мышиной шкуре и передал, что его ждет тетя в вестибюле. Как он его узнал, Омару было непонятно. Неужто тетя в вестибюле носила с собой его фотографию? В это было трудно поверить. Омар застыл на лестнице, увидев ее – раскрасневшуюся от мороза, рыжеволосую, зеленоглазую, в клетчатом макси-пальто, в переливчатых клёшах – так она не вписывалась в казарменную, серую обстановку школьного вестибюля.

Черепаха-гардеробщица неодобрительно смотрела на худого сутулого парня с низкой челкой и зачесанными за уши волосами, натертыми мылом, снявшего с железного крюка свой потертый кожаный тулуп, хотя еще не начался третий урок.

И что это за великовозрастная деваха в штанах, которую он берет за руку?

Они часто гуляли по Броду, взявшись за руки – счастливый Петя, у которого пар валил изо рта, рассказывал ей обо всем, что знал, расписывал до фантастических масштабов Клуб Одиннадцатой Заповеди, сыпал невероятным, как ему казалось, количеством имен, хвастаясь широтой перспектив, открывал перед ней сияющие горизонты мира свободной любви – и думал, что ошеломил ее всем этим. Она же смеялась в душе над его юным простодушием, лишний раз уверяясь в одном: он связался с болтунами-лоботрясами, прогуливает уроки и не любит директрису своей школы. Но Петя нисколько не обиделся, когда Галочка высказала ему все это начистоту.

Как-то они зашли в «Артистическое кафе», где все люди за столиками изумленно воззрились на прекрасно одетую молодую рыжую красавицу, которую сопровождал худой долговязый сопляк в школьной формами с заплатами и дырами и, в довершение ко всему, с какими то надписями зеленым плакаром на спине (Омар с Апостолом как раз решили повторить свой первый, неудачный, опыт).

Им подали кофе и два рислинга - правда, после долгого совещания, давать ли вино Пете, совершенно правильно казавшегося официанткам несовершеннолетним (особую пикантность придавало ситуации то, что совещание происходило в присутствии Омара) – и ему было так стыдно перед Галиной Сергеевной! Но она только гладила его руку, лежавшую на столе, а когда он, по глупости, не нашел ничего лучше, как предложить ей вступить в Клуб Одиннадцатой Заповеди, от души расхохоталась:

«Нет, ты просто потрсяающий глупыш!»

На них глядели со всех сторон и скалили зубы. Ишь мол, баба начинает стареть – вон кого себе выбрала! Ляжками крутит, наступает ему под столом на ногу, умора!

Когда она зашла за ним в школу в последний раз, весь класс шел на лекцию по физике в Политехнический музей. Галина Сергеевна и Петя шли вместе, держась за руки, как дети. Он показал ей Попку, Пургия, Царевну Лесбияну, Старика, Апостола и всех остальных, о которых так часто рассказывал ей. Но Галочке никто из них, по-видимому, не понравился.

Лекция оказалась крайне скучной, и Петя шепнул Галочке на ухо: «Хочешь, я сейчас публично высморкаюсь в посрамление лектору?»

«Давай!» - шепотом ответила она, сжимая его руку – «А потом сбежим!»

Так они и сделали, а потом долго сидели на постаменте памятника героям Плевны и целовались, а у них за спиной леденело заходящее зимнее солнце.

За весь следующий день Омару пришлось перенести множество расспросов о Галочке – и приятных (со стороны заинтересовавшихся одноклассников), и неприятных (со стороны физика). Он никому не сказал правды – даже Апостолу.

Пете стало холодно. Для Загорска он оделся, пожалуй, слишком легко: в свою подбитую ветром почтальонскую курточку с вязаным шарфиком вокруг шеи (дома отец долго ругался: «Кого ты хочешь удивить этим болтающимся за спиной кухонным полотенцем?») и осенние сапоги. Джинсы он недавно отдавал портному, Генуле Калякину, и тот их чересчур обузил – теперь поддеть под них кальсоны оказалось совершенно невозможно. Не удивительно, что он стучал от холода зубами.

И как ему стало приятно, когда Галина Сергеевна дала ему взявшуюся откуда-то в кармане ее длинного пальто тонкую, как гвоздик, сигарету!

«Ты разве куришь?» - удивился Петя.

- Нет, конечно! Но ведь я догадывалась, знала, что ты голеньким вылетишь на мороз! Надо же – даже перчатки забыл! Вот, возьми спички!

Сигарета – откуда у нее такая, Петя раньше никогда таких даже не видел, немного согрела его, но тут один из щетинистых лемуров просипел:

«Что это ты в вагоне раскурился?»

Омар разозлился, хотя и не сильно. Он хотел было встать, приблизиться к лемуру и выдуть сигаретный дым ему в глаза. Но стоило ему подняться, как лицо его искривилось от боли. Зауженные джинсы сильно натерли мошонку, и Петя, сев на место, дотянул сигарету, не покарав обидчика. Лемур же, прожигая его ненавидящим взором, вдруг обратился уже не к нему, а к Галине Сергеевне:

«Вам за него не стыдно?»

Она покачала головой:

«Нет, не стыдно».

Лемур буквально озверел:

«Не стыдно?! А-а-а! Вот то-то и оно! Умные все больно стали!»

Его поддержали костлявые и жирные старухи:

«Бесстыдница! Ходят такие же, в штанах, в коротких юбках, вся задница наружу, стыд и срам, нахалки!»

«Да, какая сама, такой и он!» - продолжал старик – «Рыжая-бесстыжая, ишь ты, как вырядилась, мерзавка...»

Какой-то урод без нижней губы и с казавшимися от этого слишком длинными желтыми зубами над белесой десной, обернувшись через спинку скамейки, что-то зашамкал. Омар испугался и, взяв ее за руку, прошептал: «Галочка!»

Она тихо ответила:

«Не надо нервничать... Не надо волноваться...»

Вошел человек с палочкой, в черных очках, протягивая вперед ладонь, полную мелочи:

«Братья и сестры! Спасая от пожара колхозное добро, потерял зрение, остался без глаз. Помогите, Христа ради! Для вас копейка ничего не значит, для нас – большая поддержка!»

Злобное шипенье сразу же утихло. Все стали подавать слепому, подал гривенник и Петя. Галина Сергеевна сразу же помрачнела:

«Зря ты ему подал!»

- Как зря?

- Будь уверен, он богаче твоих родителей раз в десять!

- Что ты? Я тебя не понимаю...

(Какое у нее стало злое лицо!)

Галина Сергеевна, задыхаясь от негодования, продолжала:

«Как-то раз я подала такому, а потом возвращаюсь через четверть часа – это было на Смоленской – а этот «слепой» выходит из гастронома с бутылкой! Вот мразь! Попы – бездельники, за деньги продаются, но эти шарлатаны –  еще хуже!»

Петя пожал плечами и, чтобы она успокоилась, поспешил перевести разговор на другую тему:

«А как ты думаешь, что сейчас делает наш Цезарь?»

«Наш?» - переспросила она – «Твой Цезарь, ты хотел сказать! Что ему делать? Спит, наверное… котище-серый лобище…»

Давно проехав Нижние Грязи, электричка приближалась к станции назначения. Утихомирившиеся богомольцы больше не обращали внимания ни на Петю, ни на Галочку. Место рядом с Омаром освободилось, и она, перебравшись к нему, попросила:

«Расскажи мне что-нибудь про твоих террористов – они так меня забавляют...»

Глаза у нее – как зеленые звездочки, а волосы – рыжие, как огонь...

- Слушай, Галочка...Это, в сущности, смешные люди, никакие они не террористы. Они довольно скучные, не так-то много знают, бывают иногда наивными, как дети…Вот, к примеру, Вася-Дипкурьер. Живет дома без папы и мамы. Все время жалуется на головную боль после попойки. Уверяет, что он – наполовину еврей, наполовину канадец. Ругает цыган. Вздумал как-то отравиться солью, проболел всю зимнюю сессию, хотел уйти в академку – не позволили. Ушел из института якобы по собственному желанию, теперь ночует по флэтам. Или его любовь, Камилла, президент всех шлюх. Низкий хриплый голос, сумасшедшие глаза. Грубые манеры. Придя к фрэнду на день рождения, хотела повеситься в ванной. Пьет, как лошадь, не хмелея. Никогда не улыбается и, вероятно, никогда не плачет. Фрэнды однажды для прикола сговорились бить ее до тех пор, пока не заплачет – на даче было дело. Били ее два часа. Она визжала, стонала, орала, но…хоть бы одну слезинку проронила! Ее любимая песня – «Там, вдали, за рекой...»...

«Фу!» - сказала Галина Сергеевна и положила голову Омару на плечо – «Довольно! Мне все это неприятно слушать! Я бы весь этот мусор сгребла бульдозером в одну большую яму, облила бензином и сожгла!»

Петя вздохнул: «Твое поколение слишком консервативно...»

- Мое поколение? Я старше тебя всего на десять лет!

- О-о, это очень много! Ты же совсем другая. Не такая, как я, а старуха-старухой!

- Я тебе дам – старуха! Это ты себе кажешься старым в самом юном возрасте! Тебе надо с какой-нибудь хорошей девочкой подружиться».

Петя поднял голову: «Мне? С хорошей девочкой? Зачем?»

Галина Сергеевна вздохнула и стала дышать на стекло, опять запотевшее.

«Станция Хотьково!» - прозвучало в репродукторе сквозь визг, поднявшийся в вагоне из-за того, что баба с бельмом на глазу не желала убрать из прохода между скамьями свои узлы – «Следующая станция Семхоз!».

«Чего барахло разложила?!» - свирепо орали лемуры, собравшиеся выходить на следующей остановке.

«А вы шагайте, шагайте!» - орала баба с бельмом – «Ноги-то есть!»

Подошла старая богомолка в сером платочке по самым бровям и спросила Омара: «Вы не подвинетесь?»

Галина Сергеевна шепнула ему: «Выйдем в тамбур, хорошо?»
Омар поднялся со скамьи: «Садись, бабусенька!»

Та вдруг поклонилась ему в пояс со словами: «Спаси Христос!»
Провожаемый сотней сверлящих глаз, Петя вышел из салона вслед за Галиной Сергеевной. Через мгновение они уже обнимались в тамбуре, не разъединяя губ, слившихся, казалось в одном бесконечном поцелуе...

Церковь была полна народа. Войдя, Омар истово, «по писаному», как его учил мнивший себя великим знатоком православной обрядности Апостол, перекрестился три раза на иконостас. Галина Сергеевна одной рукой держала его под локоть, а другой придерживала отвороты зимнего пальто, стянутого в талии замшевым поясом с бахромой. В легком тумане, наполнявшем храм, мерцали огненные язычки свечей, а в высоте, перед тусклыми образами горели изумрудным и рубиновым светом лампады.

Старухи в черных платках падали на колени и били земные поклоны.

Молодой священник с короткой прической и рыжей бородкой читал чистым и высоким голосом.

Хор пел: «Господи, помилуй!»

Ближе к входу толпились те, кто пришел просто посмотреть на службу. Омар пошел купить две свечки и поймал на себе неприязненный взгляд румяного толстяка в пальто с шалевым меховым воротником, державшего под руку даму в каракуле. Ах, это у нее я тогда просил в метро пять копеек на проезд! Каким ветром старушку сюда занесло?

Купив две свечки, он зажег их от других, огненным венчиком озарявших икону, и пошел назад.

«Вот, Галочка, возьми».

Она, поморщившись, взяла свечу.

«Ты бы перчатку-то сняла!»

Она скривила губы:

«Ну вот еще! Руку воском закапаю!»

- А перчатку не жалко?

Хор пел: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!»
Галина Сергеевна явно чувствовала себя в церкви неуютно.
Всхлипывающие старухи, дурно пахнущие кочерыжники, какие-то убогие, мерцающий золотым блеском иконостас, озаренный трепетным свечей резной алтарь с образочками на створках царских врат – все это не могло привести ее в восторг. Зато ей сразу бросилось в глаза, что в лампадках горят электрические лампочки.

Лампочки в лампадках – какая глупость, подумала она, уже не просто скучая, а постепенно приходя во все большее раздражение, не понимаю, что Петя может находить приятного в этих бдениях. И, замирая, услышала  сзади голос толстяка в пальто с меховым воротником: «Смотри, лена, такой молодой, а молится! Не зря поповские волосы отрастил!»

Это о нем, подумала Галина Сергеевна, и потянула Петю за рукав.

«Пойдем отсюда на свежий воздух! Мне надоело!»
Петя уловил в ее голосе такую интонацию, что не стал противоречить:

(Далее в рукописи очередная лакуна и короткая запись рукой Вальпургия Шахмедузова:

Мерзко чихающий юродивый etc.)

В притворе церкви Петя увидел Черноглазого. Он стоял, подняв воротник черного пальто, и дымил сигарильей. Опять этот ароматный, сладковатый дым щекочет мне ноздри! Нет, кончено, лучше не вспоминать, не то опять очутишься во власти оживших скелетов и кофе с кексами и коньяком. Омару показалось, будто Черноглазый шагнул ему вдогонку, расталкивая нищих и протягивая к нему руку. Вот-вот он коснется Петиной спины, супруг царицы амазонок! Омар внутренне сжался в комок – так его напрягло и напугало предчувствие этого прикосновения. Но он не ощутил его. Только тень Черноглазого упала на него, разрослась и погрузила заснеженный городок в вечерний сумрак.

          *          *           *

«Сколько в тебе злости! Откуда?» - спрашивала  Галина Сергеевна. Под расстегнутым пальто на ней были темно-серый свитер-водолазка и брюки-самострок из джинсовой ткани с косо вшитым зипером, всегда умилявшим Омара. Неужто некая претензия на сопричастность молодежной моде?

Петя смахнул волосы со лба.

«Иногда я готов кинуться на любого старика с кулаками ! Когда меня толкают в метро на эскалаторе, когда в часы пик я попадаю в пробку, мне хочется ругаться матом! Еду как-то домой – и вдруг старуха протискивается вперед и толкает меня так, что я чуть не падаю, а заметь – в транспорте всегда больше всех толкаются старухи! Старые совы! Я разозлился и решил дальше ее не пропускать  А она притиснулась и мне: «Осторожнее нельзя, что ль?»  Я не отвечаю. Тогда она мне: «Молодой, а хам!» Ну, скажи, Галочка, кто прав? Раз из нее песок сыплется, то надо ее себе на голову сажать?»

Она отпила из своей рюмки.

«Это не одного тебя мучит, а всех нас. Вообще жизнь в городе выматывает. Люди раньше изнашиваются. Вот и я скоро превращусь в такую же старую сову, каких ты ненавидишь и желаешь матом крыть!»

- Нет, ты такою не станешь! Ты всегда будешь молодая и красивая.

- Правда?

Петя взял под столом руку Галочки, ощутив трепет ее пальцев и колечко с печаткой, которое ему так нравилось.

«Ты всегда будешь молодая и красивая, потому что для нас время остановится».

Он долил в рюмки коньяк из графинчика.

«Не будешь больше злиться на весь мир?»

- Нет, буду! Почему перед кафе приходится стоять часами в очереди, когда внутри полно свободных столиков? Почему разные свиньи лезут и проходят без очереди? В «Синюю птичку» больше не пробьешься – все время банкеты. Почему, если я прихожу в кабак в мышиной шкуре, мне вина не подают, а если нет – сразу несут? Мало того – с некоторых пор взяли кой-где моду зимой в джинсах не пускать! Это все – справедливо, скажи мне, скажи?! У тех людей, кто может, у кого есть кого иметь – нет для этого условий (свободного времени, квартиры, часто – денег), и они вынуждены ограничивать себя. Теряют ко всему интерес, становятся вялыми, плохо учатся, портят отношения с предками, часто ищут утешения в водке, в драках. Открыли бы в каждом городе хоть по два официальных дома свиданий – да-да, не вороти нос! – все сразу стало бы нормально! Раз в пять уменьшилось бы число изнасилований...»

Она вмешалась:

«В Америке сколько хочешь бардаков, а каждую минуту – изнасилование...»

«Не в этом дело!» - отмахнулся Петя – «Меня бесят звездоболы, нелюди! Знаешь, меня ведь дома держали – ну, ты понимаешь...Если я теперь запаздываю с сейшена на полчаса, мне уже кричат о гибели всех возлагавшихся на меня золотых надежд, о моей безнадежной испорченности и...как это...порочности до мозга костей, вот!»

Лицо Галины Сергеевны помрачнело:

«А что, если бы предки, как ты говоришь, за тобой не следили и ты пошел бы по дурной дорожке, как этот твой Кузя?»

Омар внезапно испугался. Она заговорила, как старуха. Порой ее замечания заставляли его задуматься над тем, так ли у них много общего во взглядах.

«Я не о том» - сказал Петя, желая вид, что не слышал ее последних слов = «у этих нелюдей уйма свободного времени! Они могут, например, позвонив домой, сказать: «Мама я сегодня останусь на ночь у Егора, мы с ним будем заниматься геометрией. Завтра после школы приду». И ничего, хоть бы хрен по деревне!

Если б я себе это позволил, то услышал бы в трубке до боли знакомый раздраженный голос: «Марш домой немедленно!» А ведь со мной рядом девушка сидит, мы с ней одни в квартире! Если же я откажусь, они тотчас же засекут мой телефон и, как пить дать, прикатят за мной в час ночи на такси, чтобы осрамить и увезти домой! И не видеть мне тогда карманных денег, на которые мы вот сейчас с тобой пьем коньячок!»

Она отодвинула недопитую рюмку:

«У тебя очень заботливые родители. Теперь это такая редкость, дети растут без ласки, без вниманья, как чертополох. А потом сын кладет ноги на стол и говорит отцу: «Здорово, предок! Как поживаешь?» Неужели это – твой идеал? Юбок на свете пруд пруди, а вторых родителей у тебя ведь не будет...»

Петя схватился за голову:

«Зачем ты впадаешь в крайности? Я родителям ведь тоже время уделяю! Но ты себе представь: говорю, что иду, например, к Апостолу, а мне: Когда вернешься? Я: В двенадцать. За этим следует вопрос: А что ты там будешь делать так долго? Я пытаюсь объяснить: Посижу, потанцую. Меня отчитывают: Когда я был в твоем возрасте, для меня самым большим удовольствием было сидеть дома вместе с отцом. А было это в начале века! Но я все время забываю сказать тебе главное: у недочеловеков-то и время есть, и место, и деньги, и все прочие радости – а они устраивают бессмысленные пьянки, жрут седуксен, а гирлам только читают стишки собственного сочинения про «тучки пурпурного цвета»!»

«Постой!» - она придвинула недопитую рюмку к себе – «а что же им надо делать, по-твоему?»

«Как что?» - Петя лаже подскочил на стуле – «Конечно, сексом заниматься! Девки так и липнут к этим нелюдям, летят к ним, как мухи на мед, а те их только лижут! А деловой человек не может развеяться из-за отсутствия флэта или какой-то жалкой трешки!»

«Ты считаешь себя деловым человеком?» - спросила Галина Сергеевна.

Петя нахмурился:

«А ты еще спроси, заработал ли я хоть одну «жалкую» трешку?!  Налицо явная несправедливость: у них есть то, что по праву должно принадлежать нам – только мы можем всем этим правильно воспользоваться! И я боюсь, эту несправедливость исправить невозможно – дело не столько в наличии флэта и денег, сколько во взаимосвязанности внутри семей. Надо искоренить бессмысленное времяпровождение – пьянство по-черному, седуксен, звездепеж на дурацкие темы, и в больших масштабах заняться любовью!»

Галина Сергеевна положила подбородок на кисти рук:

«Как же ты себе это представляешь, дурачок?»

«Дурачок? Нужно воспитывать молодых людей в новом духе! Чтобы они, рассматривая порнуху, не просто сально хихикали или мастурбировали, а чтобы она их воодушевляла, подстегивала – это же относится и к беседам на эротические темы, к чтению подобной литературы – вплоть до анекдотов. Должны отжить такие понятия как «половая распущенность», «оргия», «аморальное поведение», чтобы на девушку, не ставшую женщиной к восемнадцати годам, смотрели, как на больную! Но все это без всякой мистики, без глупого хиппизма и ухода от действительности, а наоборот, как неотъемлемый элемент обыденной жизни, просто и буднично, это должно стать нормой, понимаешь? И тогда отомрут седуксен, димедрол, пьянство, исчезнут многие преступления. Никто не станет больше предаваться тайным порокам. Разумеется, для такой эволюции необходимо время. Когда вся молодежь пройдет школу этого «сексуального воспитания», само собой прекратится выхолащивание секс-сцен из кинофильмов, так часто портящее все впечатление от просмотра кинокартины. И, самое главное, все успокоятся. Поиск сексуального удовлетворения приблизит всех к правде вещей гораздо лучше, чем бредоумствования самых многомудрых яйцеголовых философов, вроде нашего Крепыша-Эмбриона, пытающихся лбом сдвинуть с рельс злектровоз! Среди семиклассников не останется любителей сухого спорта...»

Галина Сергеевна вопросительно подняла брови:

«А это что еще такое?»

«Онанизм» - пояснил Омар – «я считаю, что от него прямая дорога к педерастии, а чем больше разведется педерастов, тем меньше будет прирост населения на земном шаре...»

Она медленно допила коньяк.

«Ты сам не понимаешь, что мне сейчас наговорил. Это что – программа вашего клуба?»

«Да, это наша программа».

- И кто ее придумал? Идеи у вас явно не советские...

- Мы не советские и не антисоветские, мы - асоветские!

Галина Сергеевна в упор посмотрела на Петю.

«Ты действительно еще слишком мал и глуп. Ишь выискался теоретик! Выдумал панацею от всех зол! Ну и дети растут! Убиться можно! Ты же станешь моральным калекой, духовным импотентом! Самого себя перестанешь уважать, в конце концов, станешь – извини меня! – горшком со спермой! Нет, этого я от тебя никак не ожидала! Зачем тогда учиться, получать образование? Ты же своим дворянским происхождением кичился, или нет? Юный Каверин! «Вошёл – и проба в потолок, вина кометы брызнул ток!  Пред ним ростбиф окровавленный и трюфли, роскошь юных лет...»

«Не надо об этом!» - попросил Омар – «Я действительно глупый сопляк, извини...»

«Уж я не знаю, что и думать...В твоих словах мне послышались намеки на грядущие безумства...»

(Дальше в тексте рукописи лакуна и пометка рукой Вальпургия Шахмедузова:

История о шашлыке с бесплатной выпивкой на Ленинском проспекте).

В полупустое кафе вошли двое. Совсем молоденькая девочка, не старше шестнадцати лет, чистенькая, со свежим личиком, хрупкий, стройный ангелочек, прямо прелесть! – и с ней ничем не примечательный угрюмый мэн. Они сели за столик у окна.

Парень сказал подошедшей официантке: «Нам бутылку водки!»
Та удивилась: «Больше ничего?»

- Нет, больше ничего!

В ожидании заказа оба сидели совершенно неподвижно, храня гробовое молчание.

Официантка принесла бутылку водки и две маленькие рюмочки. Парень непонимающе воззрился на нее:

«А где посуда?»

«Да вот же» - и официантка указала на рюмки.

Тогда юная девочка-ангелочек проронила первое и единственное за весь вечер слово:

«СтаканЫ!»

Петя не смог сдержать насмешливой улыбки, глядя на обомлевшую Галину Сергеевну. Официантка, хоть и видавшая виды, и то смутилась. Она принесла два чайных стакана. Парень разлил водку и девочка первая залпом выжрала свой стакан до дна. Это было малопривлекательное зрелище. Петю даже передернул.

Выпив водку, мэн и ангелочек сразу подперли головы руками и обалдело уставились в пустоту, по-прежнему ни слова друг другу не говоря.

«Я закажу еще два кофе» - шепнул Омар Галине Сергеевне – «Тогда мы сможем посидеть и посмотреть, что дальше будет. Если хочешь, конечно».

Она молча кивнула.

Просидев в безмолвии еще минут двадцать, парень щелкнул пальцами и заказал еще бутылку водки. Официантки стали перешептываться, глядя на странную парочку. Вылакав второй ботл до дна, угрюмый мэн и ангелочек посидели еще с полчаса – и ушли.

За весь вечер они не сказали друг другу ни слова...

«Ну, что?» - спросил ехидно Петя – «Почему ты, Галочка, молчишь?»

Галочка была явно не в своей тарелке.

«Чему ты радуешься – не пойму! Но как она не свалилась от этакой дозы под стол – вот что мне непонятно!»

«И ты боишься, что я разбужу в таких вот свиньях низменные инстинкты? Да у них все инстинкты низменные, и будить их в них не надо!»

«Перестань!» - сказала Галочка – «Сейчас же замолчи, противный мальчишка, а то мы поссоримся!»

Она передала Омару под столом деньги, чтобы он расплатился. Они почти всегда так делали.

        *                *               *

Дома Петю ждала неприятная новость – пропал Катон. Его искали по всем подьездам, спускались в котельную, обещали слесарю пятерку, если найдет кота – но все безрезультатно. Поэтому настроение у родителей было отвратительное. Отец, хмуря седые брови, взял вилочкой ломтик лимона с хрустального блюдечка и положил его к себе в чашку.

«Опять ты небритый по городу ходишь! Не понимаю, как тебе доставляет удовольствие строить из себя бродягу! Между прочим, если в Америке человек выходит на улицу небритый, это означает, что он дошел до крайней степени безработицы. До крайней степени, понимаешь? Он уже все продал, и бритву – в последнюю очередь. Я порядочного человека имею в виду. А если ты намерен брать пример с босяков, с марсельских сутенеров, то это твое дело, разумеется!»

Помешав в чашке ложечкой, он положил ее на блюдце. Петя, согрбившись, читал последние новости. Отец укоризненно покачал головой:

«Разве можно держать газету так близко к глазам? Мне пятьдесят пять лет, и я всю жизнь обходился без очков! А у тебя, в твоем возрасте, уже близорукость! Можно ли так наплевательски относитьсяк собственному здоровью!? И этот вид: грязные, сальные волосы...Если бы ты хоть голову почаще мыл! Штаны из дерюги, щетана на щеках и подбородке, ни о ком учителя не отзываются так плохо, как о тебе! Неужели тебе не хочется быть элегантным? Ну, подумай сам: могли лорд Байрон, или Лермонтов, или Джек Лондон ходить нестриженными?»

«А Леонардо да Винчи?» - спросил Петя, намазывая масло на печенье.

«Тогда длинные волосы были необходимы для амортизации, потому что мужчины в бою носили шлемы!»

- Но ведь Леонардо…

- Ты должен знать, что он служил военным инженером в армии Цезаря Борджиа.

По телику показывали что-то из жизни воинов Советской Армии. На экране десантники метали в цель саперные лопатки и ножи, демонстрировали приемы рукопашного боя, а в заключение обнимались с братьями по оружию.

«Смотри-смотри» - сказал отец – «При таком отношении к учебе тебе как раз туда. Там тебе дури поубавят. Готовься...»

Отправив печенье в рот, Петя собрался запить его чаем, но его рука с чашкой застыла в воздухе – за окном послышался вой испуганного или разъяренного кота. Мама, выглянув в окно, вернулась к чайному столу.

«Какой-то чужой черный кот...»

Отец, в своей обычной нудной манере, продолжал читать Пете нотацию:

«Все эти лохмы, шейные платки и подведенные глаза идут прямиком из французских борделей. Но и во Франции, если человек ходит в дырявых штанах, его в порядочное место не пустят, будь уверен. А носят их эти хиппи, подонки! Вчера я видел двух девушек – они говорили по-французски – в грязных дубленых шубах. Спрашивается: почему они зимой разъезжают по разным странам? Как и участники всех этих маршей мира! Бездельничают, вот почему! И ты тоже теряешь время! А другие ишачат – и попадут в институт...Когда я был в твоем возрасте, товарищи после уроков звали меня с собой в кино. А я им отвечал: «Сегодня не могу, я занят!» - и шел домой.

«И что ты там делал?» - не удержался Петя, хотя прекрасно знал, что отцовские нотации лучше выслушивать молча – любое возражение и просто замечание, вставленное в бесконечный монолог отца, Каверина-старшего только раздражало.

- Я слушал радио, беседовал с отцом, у меня было чувство домашнего очага! А у тебя его нет! Раньше, кажется, было, но теперь напрочь атрофировалось! И твои волосы…»

Вмешалась мать:

«Сашенька, зачем ты так? Очень оригинальная прическа, сейчас все такую носят...»

«Твои "все" пьют водку в подворотнях!» - отрезал отец – «И "все" валяются пьяными под забором! "Все" полжизни проводят перед телевизором! А твой сын уже взрослый, ему пора подумать и о будущем!  В школе его за уши тянут, а что будет потом? И эти бесконечные встречи с бездельниками, лоботрясами...Стоит какому-нибудь кудлатому другу заявиться в гости, наш Петечка сразу расцветает. Откуда-то и красноречие берется, и остроумие! А отец родной от него никогда и слова не дождется! Что за молодежь пошла, я просто диву даюсь! Недавно беседовал по душам с одним молодым инженером – только-только взял его в лабораторию. И выяснил, что он мечтает работать как можно меньше, а зарплату получать как можно больше! Стыд и срам!»

Мама попыталась перевести разговор на другую тему:

Что-то Наше Очарование давно к нам не заглядывает...».

-  А, Галина Сергеевна! Наверно, много вызовов...

Петя, буркнув: «Спасибо!» встал из-за стола и подошел к отцу:
«Папа у тебя не будет для меня пяти рублей?»

«Я не подаю французским нищим!» - отрывисто сказал отец, наливая себе чаю.

По телику шла передача о бригадире монтажников, введшем у себя в бригаде в рабочее время сухой закон – небывалое дело!

                *         *          *

Интересно, о чем Галке так срочно понадобилось со мной поговорить? Петя терялся в догадках. Она никогда еще сама ему не звонила. Назначила свидание на завтрав поликлинике. А три часа дня – наверно, у нее как раз кончается прием. Придется свалить с третьего урока…Проклятый Валера не выходит из ума. Вот клёво было бы раздобыть его фотку, выстрелить в нее из сыроежкинской пушки – и наткнуться потом где-нибудь на его труп!

Жеке Штальману клево – он самбо занимается, ему лемуры не страшны, хоть и сам он, если честно, уж не так-то далеко от них ушел.  Такой здоровый стал, что, кажется, уже язык наружу вылезает, когда в комнате батареи горячие. И заметно поглупел...

Приблизив губы к уху Пети, Деловар, хихикая, шептал:

«Как ты уехал, Пит, нас сразу же с двумя гирлами познакомили...одна в восьмом классе, другая – в девятом...хи-хи-хи! Дочки директора одного ресторана, неприятные такие, хамоватые – у них в Мурашках дача...смокать будешь, нет? «Кент» ведь! Ну, не смотри так, будто я тебе в рот накакал...Пришли мы с Догом в гости к ним. Они поставили нам коньячок, петровскую водяру, балычок, севрюжку – денежные, падлы! А такие глупые – ни о чем говорить не могут, смеются только, что ты им ни скажешь...Клевуха! Потом нас потащили на веранду – там какие-то овчины были у них разостланы на топчане...передай-ка мне, Светлана, воблу – ага, ну так вот: слышу я пыхтенье, вздохи разные,  и думаю - пошел грэйт факинг... гляжу – а у Дога-то, несмотря на его рост, прик такой крохотный, что...хи-хи-хи...а я лежу с сестренкой- восьмиклассницей, глаза у нее совершенно кошачьи..."

Не Дрозофила ли, подумал Петя.

«Бабы стали не те» - все бубнил Деловар – «Лекарствами пичкаются, дурацкое черырехразовое питание, кожа желтеет… вот, говорю, насел я на нее, она чего-то там бормочет, стонет... чувствую – вот уже отдается, отдается...я промастурбировал, потом гляжу – она, оказывается, перекатилась вбок – и я, понимаешь, все в овчину...хи-хи-хи...ну, пьяный был, понятно! А как почувствовал, что прик опять стэндует – сразу на нее -, понимаешь, впопыхах попал в жопу! Как она подскочит, как заверещит! Я по второму разу – опять в жопу, представляешь, а стэнд был – дай бог всякому такой. Ну, наконец, уж с третьего захода попал-таки ей прямо в кант – она так и поползла! Ну и охюенная же у нее пыздища, я тебе скажу, глубокая, никак до матки не достать, бывают такие, но редко - и еле-еле редким волосом покрыта...Ну, засадил я ей по самую томатку..."

Хозяйка флэта – Попка – приготовила простую, но обильную шамовку. Стол был уставлен ботлами портвейна. Петю мучил понос – вероятно, пара преследовавших его всю дорогу черных мух проникла в пищевод. Он не притронулся к шамовке - только пил, завидуя обжоре Деловару. Томилин прыгал на гирлов, похожий на Апостола в миниатюре. Дог заблудился в клубах дыма и сослепу сел на Попкин маг. Случилось непредвиденное – маг взорвался. Сидя на заплеванном, заваленном окурками полу, Мерзоев глупо улыбался, щуря свои ледяные глаза.

Ирэн махнула рукой: «Завтра починим!» - и хватила портвейна, стуча зубами о край  стакана.

Сыроежкин и Апостол сидели на полу, прижавшись спинами к батарее, и пьяно ухмылялись, довольные впечатлением, которое произвели на Иркиных гостей.

Как же, как же, половые гиганты, секс-машины, спросите про них кого хотите, вам такого порасскажут, что вы будете кататься по полу, извиваясь и визжа от наслаждения! И оба – в замше с ног до головы!

Штальман, вернувшись из дабла, дернул Омара за пуговицу:

«Ну, Пит, дай доскажу тебе, чем дело кончилось! Напомни мне, на чем я остановился!»

- На том, как ты забил в нее весь прик.

- Ну да, забил ей в рот весь прик, по самые гланды. А пасть у нее оказалась ого-го, весь прик вошел, по самые яйца, а потом и вместе с яйцами – ты чувствуешь, какой заглот?!...Ну, а после стала она нам показывать стриптиз...На стол залезла, и давай на нем вертеться, раздеваться, грудь рукой крутить...Ничего сиси, скажу тебе, хотя и маленькие, как прыщи, зато тугие, словно мячики - у той-то, у другой, которая постарше, вымя будь здоров...

Нет, видно, все-таки, не Дрозофила...Петя сунул в рот самозабвенно звездипившему о своих сексуальных похожденьях Деловару пирожок с капустой:

«Заткнись, пожалуйста! Дай отдохнуть фонтану! У тебя ведь язык, как бикфордов шнур! Будешь болтать, пока я не взорвусь!»

Возмущенный Штальман выплюнул пирожок:

«Может, тебе еще жопу раздвинуть? Я тебе шею сверну, сумчатый клоп!»

- Ты, человек-кукиш!

- Треугольное молоко!

- Сукин суп!

- Сопливые брови!

- Ядреное оружие!

- Лысое ухо!

- Любовная сумка!

- Отрыжка бордовая!

- Кисс май прик!

- Сак май кок!

Штальман от возмущения разинул рот. Воспользовавшись паузой, Омар быстро скрылся в уборной.

«Пьяница!» - крикнул ему вдогонку Деловар.

Через полчаса в дверь дабла начали стучать.

«Ты там что, примерз к белому другу?» - спрашивал голос Юного Техника - «Быстрей, а то я ледоруб принесу!»

Тяжело вздохнув, Омар подтерся. Не очень чисто, правда, но в меру – так, что на клочке розовой бумаги, последнем клочке, найденном им в прибитом к двери дабла ящичке, буроватое пятнышко было не больше копейки. Он бросил клочок в унитаз и, вздохнув, потянул за цепочку. Дверь дабла прогибалась от ударов – Техник пустил в ход ноги.

Когда Петя вышел из уборной, до него донеслось пение Деловара:

За кладбищенской оградой черепа лежат,
Меж собою черепа те тихо говорят.
У них большие и зеленые глаза,
А вместо носа у них – дыра...

Штальман бренчал на гитаре. Дог сидел за пианино, согнувшись в три погибели, так, что полы его блайзера бежевого вельвета подметали пол, и стучал по клавишам, копируя пьяного тапера в каком-нибудь баре Дальнего Запала. Даже стакан вина стоял на инструменте. Дог временами брал его правой рукой и, сделав глоток, ставил обратно на фоно. Дракула заботливо доливал фрэнду в стакан портвейну.

Белая Лилия слонялась по комнате, путаясь в длиннющей макси-юбке. Временами на нее нападал приступ беспричинного смеха. Сыроежкин с ней ни разу не заговорил. Подозвав к себе Омара, он в очередной раз задал ему свой излюбленный вопрос:
«Пит...только честно...тебе Светка нравится?»

«Ну, нравится, ты это уже знаешь!» - Омар не понимал, к чему Мойша клонит на этот раз.

«Бешеный Хиппи» накрутил на палец прядь жидких волос:

«Ну, коли так, Омарчик, то сегодня делай с ней, что хочешь! Целуй в том крест! Гляди, какой мазовенький!»

Омар прикоснулся губами к черному кресту с серебряным Иисусом над черепом с костями. В этот момент «ЮТ» с такой силой хлопнул дверью уборной, что во всех окнах Попкиной квартиры зазвенели стекла.

О чем же Галочка все-таки хочет со мной поговорить?

Смеясь, Светлана подошла к аквариуму и постучала пальцем по стеклу. Гуппи, петушки и меченосцы с кружевными плавничками и бисеринками глаз шарахнулись от нее во все стороны. Тогда Светлана, взяв со стола бутылку, щедро налила в аквариум портвейну и пустила туда же несколько недоеденных шпротин из банки.

Петя подошел к ней:

«Что ты делаешь?»

Светлана засмеялась: «Рыбки тоже хотят отметить день любви!»

«Они все передохнут от твоей любви, глупышка!»

«Завтра починим!» - подала Попка голос с дивана.

Обойдя стол, Светка слила опивки изо всех рюмок и стаканов в большую эмалированную кружку. На кухне она взяла ее, что ли? Добавила туда же остатки водки – Петя следил за ней внимательно, не отрываясь – и разом влила в себя эту смесь. Совсем как та девчонка-ангелочек в загорском кафе. Глаза у Светки сразу полезли на лоб и затуманились.

«Я пойду...пойду звонить...Мишутке...Сыроежкину…» - лепетала Светлана, позабыв, что Мойша тут же, на флэту – «он меня любит, я знаю…»

Но встать самостоятельно из кресла Светка не могла, как ни пыталась.

«Телефон в коридоре» - сказал Омар, взяв Белую Лилию на руки – «я тебя туда отнесу, ты сама не дойдешь…»

«О-о-о, Пит, ты даешь!» - зарычал за спиной у него пьяный Штальман –

Там нету женщин, и нету мужчин,
И каждый череп - полноправный гражданин…

Стащив через голову свитер, Деловар остался в одной майке с пятиконечной красной звездочкой, медведем и надписью "Калифорния Рипаблик", грязный и потный. Гитара в его руках сладострастно изгибалась.

Старый череп на могиле чинно гнил,
Клюкву красную с болота он любил.
Говорил он клюкве нежные слова:
«Приходи в могилу, будешь ты моя!
Приходи в могилу! Мы с тобой вдвоем,
Мы с тобой, друг милый, мы с тобой, друг милый,
Чинно догнием!

Отвечала клюква черепу вот так:
Ты ведь, старый череп, вовсе не хипак!
Чем с тобою мне в могиле чинно гнить,
Лучше в баре с хипаками виски пить!
Не пойду в могилу! Догнивай один!
А мне лишь секс-, лишь сексофон
Нравится один!

Обняв Омара и зажмурившись, пьяная Светка покусывала его за ухо. Он был на взводе, как нацеленный пистолет. Джины трещали по всем швам, зипер лопался, лицо пылало, стук сердца отдавался в ушах, дыхание спирало. Скорее, вот, сюда, в угловую комнату! Он с размаху швырнул Светлану на спину. Ее взгляд осмыслился, она раскрыла губы, как бы смеясь над ним...

Кто-то вошел в комнату и, судя по звуку, выкинул в окно пустую бутылку.

«Пошел вон!» - проревел Петя, не поднимая головы, и впился в Светланкины губы. Зажмурившись, Белая Лилия запрокинула голову за подушку, ее тело перекатывалось под Омаром, как волна, из стороны в сторону, он расстегнул одну за другой все пуговицы ее длинной юбки, стал гладить горячее, как огонь, полное бедро...Но тут что-то вдруг заурчало у Светланы в животе, потом заклокотало в ее горле, и она сразу же задергалась и закричала:

«Пусти, пусти, меня тошнит!»

Как видно, поцелуи Пети вытянули из желудка Белой Лилиивсю выпитую ею дрянь. Он все еще удерживал ее, думая, что Светлана притворяется. Тогда она, упершись обеими руками в его плечи, изо всех сил оттолкнула Петю и, ударив его коленом прямо во вздувшийся зипер, сбросила Омара на пол. Он корчился, держась за пах, и слышал, как Светлана заперлась в уборной и блюет там через раные промежутки времени.

Из дальней комнаты доносился ликующий рев Деловара:

Захиляла клюква в хипаковский клуб!
Там играют манкис, там и виски пьют!
И под звуки рока она отдалась,
Но вдруг услышала она знакомый бас:
«Приходи в могилу! Мы с тобой вдвоем,
Мы с тобой, друг милый, мы с тобой, друг милый,
Чинно догнием!»

Пропал вечер! Петя кое-как доковылял до кресла и, упав в него, закрыл глаза рукой. Будто сквозь сон, он услышал звонок в прихожей, а вслед за звонком – знакомый трубный рык и восторженный крик Девчонки с грязной попкой:

«Панечка! Наконец-то пришел, дорогуша!»

Бледный свет уличного фонаря пробивался в комнату сквозь штору и его тонкие лучи сплетались на обоях в паутину. Медленно-медленно спускался по ней вниз огромный паук-крестовик.

Убрав с глаз руку, Омар убедился, что никакого паука в комнате нет, и успокоился. Но ему было противно думать о Светлане.

Неугомонный Штальман пел самопальный хит, сочиненный им еще прошедшим летом на мотив «Зэ хауз ов зэ райзинг сан»:

Мы лежим с тобой в маленьком гробике,
В полуночной лежим тишине.
Череп твой, аккуратно обглоданный,
Улыбается ласково мне.
Я прижал твою белую косточку,
Ты лизнула меня в черепок.
Разобрать бы наш гробик по досточкам
И пойти погулять на часок!
Ночь взошла над Ваганьковским кладбищем,
Ты пришел попрощаться со мной.
Ты надел свои белые тапочки
И ушел погулять на часок...

Дверь распахнулась. Хохочущая Попка, схваченная сзади подмышки Паней, втолкнула Белую Лилию в комнату, да так ловко, что Светка плюхнулась прямо к Омару на колени.

Ну, что мне с ней теперь прикажете делать? Поцеловать еще пару раз в губы, в лоб, в глаза, немножечко потискать для приличия?

Светлана верещала, потому что Омар машинально качал ее на колене, как маленькую девочку.

Потом она захотела встать. Но Петя держал ее крепко.

«Ну пожалуйста, пусти, я тебя очень прошу, умоляю!»

Омар молчал. Он был неумолим.

«Честное слово, Петечка, я умираю, страшно в дабл хочу! Пусти, а то я поневоле обблюю и себя и тебя, Петя!!!»

«Гарантии» - бесцветным голосом произнес Омар.

«Какие гарантии?»

Светлана сидела, как на иголках.

«Что ты, помочившись, вернешься ко мне на колени!»

- Клянусь тебе, миленький мой, ну, честное, честное слово!

Она поцеловала его в губы, и Омара чуть не вырвало – таким противным, смрадным было в этот раз ее дыхание.

«Ты после блевоты хоть рот полощи!» - сказал он, выпуская ее руку.

Машинально Омар засек время по часам. Прошло десять минут. Она не возвращалась.

«Человек по природе своей лжив» - протирая очки, заметил Дог, стоявший в дверях.

Но Петя его не услышал. Он сжался в комок на скамье зарешеченного кузова тюремной машины вместе с шестью мэнами и тремя гирлами. Они лежали молча, прижавшись друг к другу, чтобы было не так страшно, Одна девушка тихонько стонала, прижимая руки к животу. Омар узнал ее. Это ее полицейский бил дубинкой по лицу и пинал сапогами. Кровь запеклась на ее разбитых губах. В кузове стоял какой-то странный острый запах. Ах, вспомнил, они выдерживают свои джины в смеси мочи и машинного масла. Мотор кидало из стороны в сторону, и на каждом таком заносе избитая девушка болезненно вскрикнула.

Потом машина вдруг остановилась. С лязгом откинулась решетка кузова.

Петя был ослеплен снопом света полицейского фонаря.

«Выходи по одному! Руки за голову!»

Грязный двор, похоженный на мусорную свалку. Огни фонарей и военные в черных мундирах. Офицер в пенсне что-то записывает в блокнот.

«А зачем их судить? Их надо просто поставить к стенке и уложить из пулемета».

«Становись, живей, не задерживай! Совсем немножко осталось!»
Они что, серьезно собрались нас тут расстреливать?

Петя впился глазами в пенсне офицера, блестящий козырек его черной фуражки, серебряный череп на бархатном околыше.

Их поставили к стене на освещенное автомобильной фарой место.
Черное дуло пулемета - как чей-то бездонный зрачок...

Петя почувствовал чье-то присутствие в комнате. Паук вернулся? Нет, не то...Знакомые голоса. Хм, интересно...две гирлы лежат в темноте на диване.

Кто бы это мог быть? Странно – Ирэн и Эллочка Митиль. Разве Царевну Лесбияну тоже пригласили? И когда она успела придти?..

Из-за двери доносились громкое чмоканье и смех – там играли в "бутылочку".

Чем они там занимаются вдвоем на диване? Хихикают, что-то бормочут, шепчут, дрыгают ногами...

«Эй, кончайте там лизаться! Вы что - взаправду лесбиянки?»

Голос Пети привел их в смятение. Похоже, они не заметили его, сидевшего в самом темном углу комнаты. Ирэн приблизилась к Омару с умоляюще сложенными руками:

«Петечка, пожалуйста, уйди!»

- С какой стати? Мне тут, в кресле, очень удобно. Тепло, темно, и мухи не кусают...

- Уйди, пожалуйста, ты нас смущаешь…

- Объясните мне технику лесбиянства – и я уйду!

Попка похабно рассмеялась:

«А ты объясни нам технику гомосексуализма!»

Петя вытащил сигарету из пачки на журнальном столике. Это оказалась «Стюардесса».

«В гомосексуализме объяснять, по-моему, нечего, все и так ясно! А вот в лесбиянстве меня интересует один вопрос...»

Попка нетерпеливо топнула миниатюрной ножкой:

«Уходи же, мы тебя просим! Или лучше нам уйти?»

Омар мгновенно зажал ноги Попки своими коленями:

«Ну, ты-то от меня не убежишь!»

«Ирка!» - призывно ревел Паня из соседней комнаты. Он принес с собой на сейшен ботл водяры и выпил его сам, запершись в туалете. Теперь мажор, налившийся багрянцем, как спелый помидор, вдруг ощутил прилив свирепой нежности к своей «лав стори». Петя совершенно ясно видел его налитые кровью выпученные гляделки и разинутый в призывном крике рот перед собой, несмотря на отделявшую его от Пани стену. Ирочка извивалась между Петиными коленями, умоляя Омара:

«Отпусти меня, пожалуйста! Ты слышишь, меня Панечка зовет?!»

Ткнув Попку в тугой живот кончиками пальцев, Петя ослабил нажим колен:

"Ты свободна, дорогая".

Царевна Лесбияна, по-видимому, уже успела уснуть.

Дог, окрезевший от шума, портвейна и дыма, продолжал насиловать стонущее на все лады фоно и пел:

Надоело мальчикам весь день скучать,
Собралися мальчики на Брод гулять!
А мы идем по Броду то вниз, то вверх,
Эхом отдается дружный наш напев:
Я – рванина, и ты – рванина!
У нас джины из мешковины!
А мы идем по Броду, в глазах туман,
Вслед несутся крики: «Хулиган!»

Сыроежкин и Апостол все еще не переменили своей позы у батареи. Но теперь на коленях Сыроежкина раскачивалась из стороны в сторону блаженно улыбающаяся Светлана.

«Эх, душа ты моя!» - кричал хриплым голосом Мойша – «Помнишь, Светка, как я тебя тогда приподнимал на прике? Как качал тебя на прике, помнишь?»

Белая Лилия, блаженно жмурясь, покачала головой:

«Нет, я тогда сама на цыпочки вставала...»

Омар побрел в прихожую. Ему навстречу попался Жека Штальман с бутылкой венгерского джина «Маринер».

- Ты куда, Омарчик?

- Мне домой пора...

- Куда ты так рано? Только половина двенадцатого!

- Поздно уже. Предки сцену устроят…

- Ну и что? Сценой больше, сценой меньше – не все ли равно? Попробуй-ка прозрачный дар природы, кристально-чистый яд, пузырь земли!

Но Омар уже снял с вешалки свой кожух.

Деловар критически осмотрел его с ног до головы:

«Ты все в медвежьей шкуре ходишь? Уж лучше бы свою почтальонскую куртку носил! Тебе надо еще кожаные трузера достать, как у полярников. Будешь тогда в коже. Как в броне, сверху донизу. Сможешь прямо по лужам ползать, как навозный жук, а потом мы тебя из пожарного шланга польем – и опять будешь чистый!

           *          *           *

Петя ждал, прислонившись к стене рядом с окошечком записи к терапевтам. Без пяти три. Мысли скачут, я ни на чем не могу сосредоточиться...Может быть, она вообще не придет? Вдруг она заболела?

Галина Сергеевна появилась перед ним совсем неожиданно, как будто выросла из-под земли.

- Здравствуй, Галя!

- Здравствуй, Петя!

Он отвел ее к стенду санпросветбюллетеня.

«Ну, о чем ты хотела со мной поговорить?»

Она посмотрела на него исподлобья:

«Сперва ты скажи».

- Я?

- Разве тебе мне нечего сказать?

Петя совершенно трастерялся.

«Ты знаешь..мне все-таки нужно узнать, как ты ко мне относишься...»

Почему она так странно смотрит на меня?

«Петя...я должна тебе сказать...В-общем, я выхожу замуж...»
К своему удивлению, Петя был поражен гораздо меньше, чем когда три месяца назад

Мама рассказала ему о том, что видела Галочку в театре с каким-то типом в синем блайзере.

Да, теперь я понимаю, что значит «пустота в груди»...

«За кого?» - поинтересовался Петя, хотя ему это, в сущности, было совершенно безразлично.

О господи, этот виноватый взгляд!

Хэй, Джуд, донт лет ми даун!

«За одного моего старого друга...Мы с ним давно знакомы, понимаешь...я всегда к нему хорошо относилась...»

«Что же ты мне раньше не сказала?

Она продолжала смотреть на Петю, точно загнанный зверек:

«Понимаешь...это все решилось как-то сразу... за каких-то две недели...Он работает у Гвишиани...»

Омар пожал плечами. Что такое Гвишиани? Цинандали знаю, Ркацители знаю, Саперави знаю, Вазисубани знаю, Кипиани знаю, Гвишиани - не знаю...Какие у нее черные зрачки…В таких действительно можно утонуть...

«Петя! Не смотри на меня так! Мне очент тяжело тебе это говорить!» - правильно, даже голос задрожал – «Даю тебе честное слово, я тебя не обманывала все эти месяцы...»

Однако! Все эти месяцы! Можно бог знает что подумать!

«...Все эти месяцы...когда мы встречались...Мне было бы очень неприятно, если бы ты перестал меня замечать...»

Как это она себе представляет, что я вдруг перестану ее замечать? Не буду здороваться с нею в кабинете, что ли, или когда она придет к нгам в гости?

«Я хочу, Петя, чтобы мы остались друзьями...»

- Ну, конечно, Галочка, конечно...»

Что же, это - все? Слава богу!

«И пожалуйста, Петя, брось свою растленную компанию! Звони мне, я всем, чем хочешь, тебе помогу!»

Интересно, чем ты можешь мне помочь, ай вандэр?

«Ну...»

Она, наверно, думает: Когда это все кончится? Правильно – пора кончать, а то на нас уже больные косятся, да и медперсонал...

«Галочка, дай я тебя поцелую...»

Она подставила ему прохладную гладкую щеку.

«Желаю тебе счастья!»

Так, кажется, принято говорить в подобных случаях?
«Спасибо...»

ЭПИЛОГ

Дракула на четвереньках подползает к дивану, выпучив глаза. Длинные желтые клыки его сочатся кровью.

«Табуреткин! Убирайся вон!»

Упырь не слышит. Когтями вцепляется в руки, впивается в горло. Боль, как от ожога. Рядом вырастает из пола фигура Черноглазого. Его худое бледное лицо.

«Моя жена – царица амазонок!» - шепчут бескровные губы.

Омар, вскочив с дивана, бежит, дрожа, сквозь темный коридор в освещенную кухню – и волосы начинают шевелиться у него на голове при виде двух поросших черной шерстью рук, тынущихся к нему их кухонной раковины. Что делать? Вспомнить спасительное имя Лары, так давно забытое? Оно и вправду помогло. Кошмары отступили и на этот раз.

Ай воз лукинг фор лав
Ин зэ стрэйнджест плэйсиз

Прошло уже три месяца с тех пор, как Галина Сергеевна вышла замуж за молодого, перспективного доктора наук, сотрудника самого Гвишиани. Как доверительно сообщили Петиной маме, она уэе находилась в ожидании большой радости. За это время дела Клуба Одиннадцатой Заповеди заметно пошатнулись.

Шурик, Дракула и Мэтр, которым было поручено оформить в Доме Страха стенгазету, пригласили к себе в пионерскую комнату Ирэн, ее сутуловатую соседку по столу и Дрозофилу, решив провести беспримерную по дерзости операцию: провозгласить «Свободную Республику Бункера» и вволю надринкаться в непосредственной близости от кабинета директрисы. На памяти членов клуба уже были подобные подвиги – например, распитие пива в здании Дома Культуры и Техники, прямо в фойе под лестницей. Под лестницей, кстати, находилась и школьная пионерская комната – но ведь здесь, в Доме Страха, были совершенно иные масштабы!  Совсем иная, повышенная степень риска!

Апостол зазвал в этот «бункер» и Петю – у них было действительно вдоволь вина. Кое-как замаскированные рулонами ватмана бутылки так и выпирали наружу.

«Оставайся с нами, Омарчик! Клево подринкаем!»

Нет, пить под ежесекундной угрозой стука в дверь и появления грозного завуча – маразм! Петя пояснил, что за стенами Дома Страха сможет дринкать в гораздо более спокойной обстановке, на свежем воздухе, сидя в клубной беседке с Мойшей Сыроежкиным, навещающим его почти что каждый день.

С каким презрением взирали на него сквозь сигаретный дым Девчонка с грязной попкой и Царевна Лесбияна, с каким равнодушием – Дракула и Дрозофила и с каким сожалением – Вальпургий и Мэтр!

Взяв у Шурика манюху, Петя вышел в школьный дворик, где встретил Сыроежкина с шестиконечной шерифской звездой на груди кожаной куртки. Эту игрушечную звезду (подарок, полученный Петей от своей двоюродной бабушки Люси, проживавшей с давних пор в Италии) «Крэзи-Хиппи» после долгих уговоров выменял у Каверина на немецкий Крест за военный заслуги с мечами и свастикой (приспособленный Омаром под брелок для ключей) и с тех пор носил, не снимая, хитро улыбаясь на часто задаваемый ему вопрос: «Ты – сионист?»

Фрэнды живо сгоняли за пивом. Потом Мойша через садик пробрался к окну пионерской комнаты и заглянул в него.

«Кайфуют!» - сообщил он, возвратившись – «Может, все-таки пойдем к ним, Пит?»

Но Петя счел за благо внутрь Дома Страха не заходить – Мойша уже пользовался там дурной репутацией, ибо курил в вестибюле (как было принято в его «ликбезе» - Суриковской художественной школе)  и строил рожи директрисе (чего «Кирогаз» на дух не выносила). Поэтому Каверин предложил идти в клубную беседку, передав добровольным затворниам три ботла пива. Мойша повторно сунулся в окно, но точас бросился назад с белым, как мел, лицом, вопя, что дверь в пионеркомнату открыта и в ней стоит какой-то свирепый мужик, орущий на Апостола и иже с ним. Заглянув в окно одним глазком, Омар узрел завхоза по прозванью «Шампиньон» в паре с завучем Зоей Семеновной.

Быстро сделав ноги (по выражению Сани), фрэнды отдышались только в беседке. Потом они для успокоения долго пили пиво, опустошив и ботлы, причитавшиеся затворникам «бункера» (ведь тем они в сложившихся обстоятельствах были явно ни к чему). Мойша удивленно крутил головой: в его «Суриковке» таких драматических происшествий никогда не бывало, там деткам все сходило с рук...

Позднее выяснилось, что, когда в дверь постучали, затворники тщательно спрятали бутылки и открыли, будучи полностью уверены в своей безопасности.

Вошедшая завуч по английскому спросила, почему в комнате накурено и как дела со стенгазетой. Получив, возможно, и не слишком вразумительные, но удовлетворившие ее ответы, «Зося» удалилась, строго запретив запирать дверь.

Мятежные затворники уже порядком окайфели и потому, утратив ощущение опасности, даже запели хором гимн «Свободной Республики Бункера», сочиненный Апостолом в порыве поэтического вдохновения:

Ван-ту-сри!
Банкер фри!

Потеряв всякую бдительность, они продолжали вовсю веселиться, как вдруг дверь распахнулась и, вместо Зои Семеновны, вошел завхоз. «Шампиньон» сразу-же опять выкатился наружу, смекнув, что дело нечисто. Шурик закрыл дверь на крючок, бутылки опять спрятали под рулоны, а одну из них – под стол. В дверь снова застучали. Дракула стал кричать, чтобы не открывали, но вскоре сам осознал бесполезность сопротивления, ввиду вопиющего неравенства сил. «Бункер» сдался, дверь открыли и впустили представителей администрации.

Так завершился, толком не начавшись, молодежный бунт в масштабах одной отдельно взятой средней школы с преподаванием ряда предметов на английском языке...

Ругаясь на чем свет стоит, грозная завуч начала допрос с пристрастием – и тут на свет божий совершенно некстати (как всегда в подобных случаях) выкатилась упавшая по неловкости Апостола бутылка.

Дело дошло до директора. Шестерку обвинили в мятеже, попрании устоев, аморалке, вызвали в школу родителей – ужас! И. в довершении всех бед, провинившиеся умудрились испортить отношения с кузеевской урлой, включая Саньку Рыжего. С горя и чтобы развеять хмель, они (потеряв по дороге Табуреткина) сразу после допроса в школьной канцелярии отправились в клубную беседку, где еще полчаса назад пили пиво Мойша и Омар. Стали строить планы на будущее. Вальпургий предлагал сесть в товарный поезд и уехать на Дальний Восток, Апостол – как лучший друг «Бешеного Хиппи», усвоивший все его идеи без исключения – уйти в леса и жить там общиной, КАК ПОДОБАЕТ НАСТОЯЩИМ ХИППИ. Цивилизация порочна, ну ее в болото! Бросим все, сбежим из города-спрута! Туда, где еще сохранились скиты и кержаки в лаптях и онучах, принимающие осветительные ракеты за нечистую силу! Пройдем пешком хоть тыщу верст, зато будем жить на острове в скиту, кругом – болота да тайга, в лесах – полно зверья, в реке кета да семга плавает. Откуда мани взять? Смешной вопрос! Я вот джины свои продам, ты – водолазочку, Иришка – книги, вот так, с миру по нитке, глядишь - и наберется пара медяков...

Коз заведем, мотыги, сохи, цепы. Надо будет - скоммунимздим, где что плохо лежит. Экспроприация экспроприаторов, всякая собственность есть кража. Кто за ним следит-то, за сельхозинвентарем? Манюхи скопим – купим пару лошадей – не машины же эти, от которых в любой деревне прям-таки не продохнешь! Огородик у нас будет, маленькое поле. Станем жить продажей овощей нанайцам по дешевке или сами себя кормить. А на что нам деньги тратить? Калики не потребляем, покупать придется разве что водку, декарства да диски – без музыки не проживем ведь...хотя можно, в крайнем случае, ограничиться парой гитар. Календарь, котлы – все вон! Отныне времени для нас не существует! И, конечно, промискуитет – гирлы все будут общие! Вот как клево заживем! А можно, впрочем, никуда не ездить, так будет даже дешевле, вообразить себя, как Сальвадор Дали и Гарсия Лорка, живущими в пустыне, разбить шатер или палатку прямо в комнате, утановить рядом ангела из фотоштатива с вырезанными из воротничка крылышками на месте фотоаппарата, выглядывать в окно с криком: «Помогите!» - глядишь, кто-нибудь и поможет, подаст медяк-другой. Помереть не дадут, мир – большой человек...Мэтр так увлекся, что даже предложил для герба новой колонии свою любимую эмблему: женщину, распятую на кресте. Этот символ казался ему очень красивым и многозначительным.

На радостях Апостол даже загорланил соло, бешено колотя, как по ударным, по портфелю, опять напрочь забыв о всякой осторожности:

Идет скелет! За ним – другой!
А кости пахнут анашой!
Постой, скелетик, не спеши!
Дай мне немножко анаши!
Анаша! Анаша!
Ну, до чего ж ты хороша!

Мой чемодан наполнен кладом!
Он предназначен наркоманам!
Он предназначен анашистам!
Он предназначен морфинистам!
Анаша! Анаша!
Ну, до чего ж ты хороша!

Фрэнды, также забыв о всякой осторожности, во всю мощь своих юных легких подхватывали залихватский припев.

В итоге членам Клуба Одиннадцатой Заповеди пришлось спасаться бегством от рязъяренной урлы, считавшей беседку своей (о чем в свое время предупреждал бывших одноклассников Алик Кузеев). Урла, кстати, не сразу успокоилась, и на следующий день подошла к Дому Страха – искали Шурика  и Мэтра. Дракулу урлаганы приняли за Шахвердяна (он был в похожих куртке и шапке). Санька Рыжий, хотя и сказал: «Да не, это не тот!», но, поскольку Лелик вел себя вызывающе, он все-таки был бы избит, если бы не тонкая дипломатия Омара. Судьба Дракулы его не особенно волновала, но он решил спасти честь клуба. Да, честь клуба...А между тем, клуб распадался на глазах...

Хотя теперь его распад оставлял Петю совершенно равнодушным, как будто деревянный идол навсегда покинул его тело, от которого осталась лишь пустая оболочка, которая ест, пьет, спит и ходит в школу только по привычке...

            *          *           *

Катона нашли вечером в снегу возле подъезда. Кот стонал и корчился от боли. Петя на руках принес его домой, быстро нарезал ветчины, на которую кот набросился с жадностью – ведь он где-то пропадал восемь раз по девять дней! Где именно он пропадал, узнать было, естественно, невозможно, но Петин говорящий кот находился на последней стадии ситощения – пышные пейсы за ушами были выдраны, шерсть висела клочьями, морда была расцарапана в кровь, лапы стерты до мяса...На следующее утро кота стала мучить жажда. Он все время бегал в ванную и просил открыть воду в раковине. Но у кота не было сил самому залезть на умывальник – Пете приходилось его подсаживать. Полдня кот в бессилии пролежал за унитазом на холодном ролу уборной. Потом его стало тошнить какой-то белой слизью, спазмы сдавливали ему горло, он стонал совсем как мучимый невыносимой болью человек.

Омар рассказал о случившемся раньше, чем обычно, вернувшемуся с работы отцу. Тот решил везти Катона в ветеринарную лечебницу. Каких усилий стоило запихнуть его в авоську! Пока кота везли в трамвае, он тихо плакал под газетой, которой его прикрыли, чтобы он не выскочил.

Пожилая женщина-ветеринар и два молодых, хотя и бородатых, ассистента с шуточками завернули Цезаря в клеенку. Кот кричал во весь голос, отбиваясь задними лапами – отец и Петя держали его за передние.

«Так-так», - бормотала врач, орудуя зондом – «У него камни в мочевом пузыре...Да что тебя, одной рыбой кормят, что ли?..Ты тише, тише, парень – мы же тебе помогаем, а та нас хочешь поцарапать...»

«А от чего это может быть?» - спрашивал отец.

«Ну,» - отвечала женщина-ветеринар – «наверно, вы редко выпускаете его гулять...Боря, новокаин!»

Катон душераздирающе кричал через клеенку. Омар, стоявший рядом, ничего не видел за белыми спинами ветеринаров. Ассистент зазевался – и струя мочи с кровью окатила его с ног до головы.

Врач засмеялась:

«Что же ты рот разинул? Моча могла бы и в рот попасть! Поди, перемени халат!»

«Это что!» - весело подхватил второй ассистент – «Вот когда мы с Федей в прошлом месяце кота кастрировали, Федьке струя крови прямо в глаз попала! Смехота!»

Катон затих.

«Эге, сколько у тебя камней!» - говорила врач – «Постой-ка, ты нам тут все зальешь...Больно, больно, понимаем, но надо потерпеть...Вот так, спокойно...Ну, слава богу» - она на что-то нажала – и в подковообразную посудину забила красно-коричневая жидкость «Камни вышли, проходимость есть! Теперь вам надо его пеницеллинчиком поколоть» - обратилась она к Петиному отцу.

«А диету соблюдать?» - спросил тот.

«Конечно, конечно. Ничего мясного, ничего рыбного. Только молоко, сливки, творог. Видите – моча с кровью. У него сильный воспалительный процесс. Ну, все» - она развернула клеенку. Катон не шевелился.

«Эге, милый!»

Она испугалась: «Боря, камфару давай, скорее!» - начала дергать Цезаря за уши, тормошить за лапы. Когда Боря сделал Катону укол, у кота из пасти и ноздрей пошла пена и вывалился наружу язык, ставший из розового лиловым.

Врач охнула и положила коту руку на сердце.

Потом вздохнула:

«Кончился, пал. От болевого шока...»

Вошедший в чистом халате второй ассистент огроченно щелкнул языком:

«Как жалко! Сделали всю операцию, все камешки вынули – и на тебе...»

Петя понял, что он так больше ничего не узнает ни о Черноглазом, ни о смуглой девушке, ни о деревянном идоле – о том, кто они такие, почему звали его к себе, и что с ним будкет дальше – не узнает больше ничего...

Петин отец еще не осознал, что Цезаря-Катона больше нет, и в замешательстве полез в карман за носовым платком.

«А...он останется у вас?»

Таким голосом он, на памяти Омара, не говорил еще никогда.
Ассистент немного удивился:

«Ну…если хотите...можете его забрать, конечно...впрочем...»

«Хорошо… Пусть он останется у вас. Да, правда?» - и отец с растерянной улыбкой посмотрел на Петю – грузный, полный человек с седой короткой стрижкой и золотым кольцом – на долговязого, обросшего подростка в заплатанных джинсах и разбухших от сырости рваных сапогах. У Пети сдавило горло, и слезы подкатили к глазам. Он шмыгнул носом и сказал:
«Да...пусть останется...»

Отец сразу пошел надевать пальто, а Петя все еще стоял на месте, не зная, кудадеть авоську, в которой он принес на операцию кота. Бородатый ассистент взял мертвого, с вытаращенными глазами, Катона за загривок и хотел куда-то вынести, но Петя схватил его за халат:

«Неужели вы так и понесете его по коридору?»

(Вот что значит: остекленевшие глаза!)

«А что?» - не понял ассистент – «Ну, если вы...»

Он завернул кота во что-то вроде простыни и исчез вместе с этим узлом. Невольно проводив его глазами, Омар услышал голос усевшейся за стол женщины-ветеринара:

«Фамилия ваша?»

- Каверин.

- По какому адресу проживаете?

Омар назвал свой адрес.

- Как зовут кота?

- Звали - Цезарь. И катон. Да-да, и первое, и второе запишите...

- Ага...так...пал при оказании...по-мо-щи...Все.

- Можно идти?

- Да, идите... Подождите!

Она, устало потерев глаза, закрыла свою амбарную книгу и вышла из-за стола.

«Вы, случайно, не хотите кошечку взять? У нас тут как раз есть две, после операции, котят не будет – вы не беспокойтесь на этот счет…Хорошие кошечки!

- Нет-нет, благодарю вас...

На улице Омар подошел к стоявшему на трамвайной остановке отцу и впервые за всю свою жизнь увидел, что тот плачет.

«Котик...мой маленький...»

Бедный Катон! Бедный Цезарь! Его, настоящего друга, больше нет, а в глазах рябит от живой, здоровой, сытой и пьяной двуногой сволочи! И кто-то смеет утверждать, что у этих лемуров есть разум, а у Катона его не было и даже быть не могло?! Язык ему за это оторвать!..

                *          *          *
         
Придя в последний раз с Апостолом в кабак, Омар был не на шутку раздражен отсутствием свободных столиков. Наконец они с превеликим трудом нашли один, у приоткрытого окна на втором этаже. Шум улицы доносился туда приглушенно.

«Ты и представить себе не можешь» - говорил Петя Апостолу – «Его уже нет, а в дабле все еще пахнет его мочой. Как такое может быть? И что теперь со мною будет? Он меня защищал, я это чувствовал...»

Шаря выпученными глазами по кафе в поисках знакомых баб, Мэтр, похожий, в своей оранжевой замшевой куртке с бахромой, голубом батнике с синими «огурцами» и новеньких, расклешенных не от колена, а гораздо выше, от шейки - нет, не матки, а бедра! -, голубовато-серебристых трузерах, на гомосека-динамиста,  рассеянно отвечал:

«Нет-нет, я очень хорошо все понимаю и сочувствую тебе. Но меня вот хотят гнать из Дома Страха за «бункер», а я – ничего. Плохо, что у нас манюхи кот наплакал. А кошек я тоже люблю, ты же знаешь...»

Два пунша, две «мечты» и апельсины - для Омара. Официантка чем-то напоминала пожилую женщину-ветеринара. Омар толок в бокале тающую льдинку, когда Мэтр вдруг оживился. К столику полошли две гирлы подмосковного вида.

«Можно?» - нерешительно спросила одна, в тоненькой салатовой лапше.

Апостол приветственно замахал руками:

«Конечно-конечно, какие тут могут быть разговоры! Садитесь-садитесь, прошу вас!»

Гирлы смущенно переглянулись и подсели к их столику.

Апостол заказал вина и придвинул к гирлам вазочку с Петиными апельсинами:

«Угощайтесь, мадмуазель!»

«Не дури!»

Улыбнувшись гирлам, Петя пододвинул вазочку к себе и, взяв ложечкой апельсинную дольку, отправил е в рот. Потом, не торопясь, вторую, третью...

«Вы, девушки, не обижайтесь. Если вам хочется апельсинов – попросите у этого черноволосого красавца, он вам купит сразу десять порций. Он ведь все может – правда, Андрей?»

«Дурак! Что ты делаешь? Уйдут!» - одними губами говорил ему Шаталов. Но Петя, ухмыляясь, высосал дольку, сплюнул жмых на ложечку и положил его на блюдце. Гирлы покраснели.

Подали вино, но не обычный мускат, а какую-то тошнотворную бурду, ничего противнее которой Омару не приходилось пить со времени паломничества с Розенбергом в «Соки-Воды».

«Позвольте вас хоть этим угостить – пусть этот обжора есть свои апельсины, пока не лопнет!» - и Апостол с ловкостью необычайной налил гирлам вина. Те уже готовы были сквозь землю провалиться от стыда.

Допив свой пунш, Омар выудил из мороженого круглое печеньице и смачно захрустел им.

«Я сейчас пойду спущусь в туалет» - вкрадчивым голосом сообщил он – «а чтобы этот сердцеед вам, левушки, все-таки насильно не всучил мое лакомство, приму надлежащие меры».

Все так же неторопливо Петя принялся оплевывать свои апельсины, аккуратно переворачивая каждую дольку с одного бока на другой, пока покрывавшая их сахарная пудра не превратилась в некое подобие замешанной на слюнях подливы. Напрасно Апостол бил его под столом кулаком по колену, напрасно шипел: «Ты же спугнешь их, идиотина!»

Спускаясь в туалет по лестнице, Петя думал:

«Ну, за что я их так мучаю? За что Апостола конфужу? Неужели просто срываю на них свою злобу? Впрочем, не все ли равно?»

До дабла Петя так и не дошел, потому что увидел Черноглазого, курившего сигарилью на первом этаже возле телефона-автомата. Он больше не внушал Пете страха, но был ему неприятен из-за связанных с ним воспоминаний о Катоне.

Омар вернулся наверх.

Мэтр, навалившись на стол, вопрошал:

«Итак, мадмуазель, скажите мне: вы верите в бога?»

«Да что вы к нам пристали?» - возмущалась салатовая лапша – «Вроде интеллигентный, а культуры – никакой!»

«Хм!» - встрепенулся Мэтр – «У меня? Интересно! Да будет вам известно, что моя мать – заслуженный деятель культуры РСФСР!»

«Оно и видно!» - отозвалась салатовая.

Сев за стол, Петя снова принялся за апельсины. Мэтр, не глядя на него, продолжал наседать на салатовую лапшу:

«Мадмуазель, я близок к суициду! Самоубийство стало для меня навязчивой идеей! Эта толпа меня душит и давит! Я никогда еще так не мечтал умереть, как сейчас!»

«Ну и умирай!» - ответила салатовая – «Люда, пойдем!»

Они направились к лестнице.

«Куда вы? Подождите!»

От волнения Мэтр задел рукой вазочку и залил весь стол айскримом. Он в бешенстве глянул на Петю:

«Все из-за тебя, ледащий ты баран, обжора слабоумный!»

Петя сплюнул очередную порцию жмыха на блюдце:

«Что именно – из-за меня?»

- Из-за тебя ушла такая женщина!

- Эта уродка в лапше? Да у нее ноги кривые!

- Ноги, ноги! Зато какая верхняя часть!

- Верхняя часть? Лошадиная морда!

- Какая морда? И при чем тут морда?

- А что ты называешь верхней частью?

- Сам догадайся, батенька!

Догадавшись, что имел в виду Апостол, Петя, неожиданно для самого себя, рассмеялся с полным ртом вина. В залившем стол беловатом суфле появились красные лужицы. Мэтр, обезумев, побежал догонять гирлух, Омар же занялся высасыванием очередной апельсинной дольки.

К столу робко приблизилась новая парочка, на этот раз – разнополая. Петя сразу определил: салаги, восьмиклассники. Он – длинноногий, тощий, в синем свитере с круглым воротом. Она – коротышка, но тоже худая, в таком же свитере и круглых очках.

«У вас не занято?»

«Два места свободны».

Что там Апостол замешкался? Ясно ведь – ничего не обломится! Прошла пара минут.

Салажонок, смущенный тем, что Петя смотрит на него в упор, как будто изучая, решил попробовать установить с соседом по столу контакт и что-то сказал, ткнув пальцем в разлитое мороженое. Из-за громкой музыки Омар ни слова не расслышал, но кивнул.

Салажиха с улыбочкой, протирая толстые круглые стекла очков, сказала что-то вроде:

«Давайте мы все...»

Омар не понял, но ответил ей: «Не стоит».

А на вопрос: «Почему?» ответствовал: «Так будет лучше!», продолжая методично, медленно и тщательно высасывать апельсинные дольки, сплевывать жмых на ложечку и переправлять его в бокал из-под пунша – блюдечко было уже полно жмыхом до краев. Стрельнув у кого-то сигарету, салажонок закурил, почувствовал себя увереннее и хамским тоном позвал официантку:

«Эй, мамаша!»

Ах ты, сопля, подумал Петя без особой злобы, но с непонятной ему самому досадой,  сохраняя на лице улыбку, какая она тебе мамаша? Научись себя вести прилично, прежде чем идти с гирлой в кабак!

Салажонок заявил, как видно, обращаясь к Пете:

«Этой старушенции лет шестьдесят, не меньше!»

Петя спросил: «Она вам очень нравится?»

- Нет...почему?

- Ну, вы так внимательно смотрите на нее, просто глаз не сводите...»

Салажиха захихикала. Ее спутник снова заорал:  «Эй, мамаша!» и доверительно пояснил Омару:

«Рашен сервис!»

- Простите, а в Париже как обслуживают?

- При чем тут Париж?

- Да я подумал, вы сказали что-то по-французски...

Салажонок был непробиваем.

- Это я по-английски сказал, что у нас плохо обслуживают!

- А-а-а..Да-да, вы совершенно правы!

Официантка, подойдя к столу, схватилась за голову:
«Ой-ой-ой!  Кто же это стол загадил, молодые люди?»

«Извините» - сказал Петя – «Так уж получилось». Вот э фак!

Едва официантка отложила тряпку, салажонок возвестил:

«Дайте нам чего-нибудь покрепче, только побыстрее!»

Вот хам! Омар боролся с искушением спросить его, не из Сибири ли он прибыл, раз сразу требует чего-нибудь покрепче («ведь там, говорят, спирт восьмидесятиградусный пьют»), но сдержался.

Выпив «чего-нибудь покрепче», салажонок осмелился обнять салажиху за талию. Та зарделась, выпятив едва заметную грудь – не больше, чем у Дрозофилы.

«Не открывай наготы жены своей, ибо проклят будешь от бога!» - выдал салажонок, явно гордясь своей эрудицией. Подруга пожирала его сумасшедшими от любви глазами сквозь очки.

Однако, пора его приструнить, выродка, иначе такие дуры будут на него молиться, и не известно, в кого он превратится года через два...

Омар прервал монолог юного сердцееда:

«Простите, но в Писании сказано: Наготы жены БРАТА ТВОЕГО не открывай, это нагота брата твоего!»

Салажонок не дал себя смутить:

«Это в русском варианте! А у меня – перевод цитаты из английской библии!»

Вот пэдораз!

«Да что вы говорите? Это действительно так? Вы, наверно, только что прибыли из Загорска?»

Салажонок был по-прежнему непробиваем:

- А я живу не в Загорске.

- Как?! Разве вы не учитесь в Загорской семинарии?

«Нет» - салажонок пренебрежительно глянул на Петю – «а вы что, там учитесь?»

- Нет, к сожалению. Но там учится один мой приятель, его зовут Геннадий. Не слыхали?

- Представьте, не слыхал...А почему вы сказали: «к сожалению»?

Вот рыба-прилипала!

«Да потому, что мне приходится самому отпускать себе грехи!»

Салажиха лукаво склонила головку на плечо:

«У вас их, вероятно, много?»

Ну что, состроим маленькой гирлушке глазки?

«Грехов? Признаться, нет. Возможно, у меня есть единственная слабость: я слишком люблю апельсины. То есть, до такой степени, что ем даже эту кислятину, которую здесь ведь не зря подают, лишь посыпав ее предварительно сахарной пудрой. В любом случае, мы должны быть довольны тем, что имеем возможность в зимнее время есть апельсины, в то время как раньше это могли себе позволить только очень богатые люди».

Розочки расцвели на бледных салажихиных щеках.

«Это, конечно, верно...А как вы относитесь к проблемам секса?»

Ух ты! Какие переходы!

Петя нахмурился:

«Ну, знаете...Такая девушка, как вы, и вдруг...Нет, этого я от вас уж никак не ожидал!»

Салажонок облил Петю презрением.

«По теории Фрейда...» - начал он.

- Как? Как вы сказали?

- Я говорю, по теории Фрейда...

- Ах, Фрейда...Вы знаете, я что-то слышал об этом, но туманно как-то...по-моему, жил когда-то отец, который кастрировал своего сына за то, что тот изнасиловал своих мать и сестер – кажется, так?

Салажонок замкнулся в гордом молчании – что, мол, с дураком говорить? Зато салажиха приняла в Омаре самое дружеское участие и решила просветить его:

«Знаете, вы, в некотором роде, правы, но все гораздо сложнее…»

Петя перебил ее:

«Простите, что я ем, слушаю вас...но мне так нравятся апельсины!»

Она засмеялась:

«Ешьте-ешьте, мне это совсем не мешает...»

Салажата, сами того не понимая, развлекали Петю, как дрессированные обезьяны, пока не вернулся Апостол.

По-прежнему храня улыбку на лице, Омар думал о том, что вместе с Цезарем-Катоном ушел светлый отрезок его жизни – так тот ее скрашивал. Очень жалко бедного кота. Второго такого не будет...

«Ну как, глотнул свежего воздуха?» - спросил Петя мрачного Мэтра.

«Да, глотнул!» - Апостол выругался сквозь зубы – «До самого метро за ними гнался – и все-таки упустил! Такое вымя!»

- Ну, не беда! Других найдешь. А мне тут больше некогда засиживаться...дельце есть одно.

Он встал и церемонно поклонился:

«Мсье! Мадмуазель!»

Чмокнул салажихе ручку. Вот оно, молодое поколение!
«Позвольте на прощание прочесть вам стихотворение моего любимого поэта – имя его попробуйте-ка угадать!

Свет лампы - как свет свечи.
На стене - распятый Христос.
Помолчи, помолчи, помолчи -
Лишь бы голос тень не унес.

Видишь ли в решетке недель
Окровавленный лик богов?
Видишь ли в сплетеньи теней
Пять последних - к кресту шагов?

Видишь, как он идет в туман,
Как копье вонзается в грудь?
Ну и что, что вся жизнь - обман?
Ну и что, что неясен путь?

Он идет, а кругом - огни,
Грубый смех убийц и воров.
Но он знает, что путь к любви -
Путь страданий, крестов, костров...

Миллионы новых богов -
Пусть для вас это будет не вновь! -
Сменят тоги на рвань джинсов,
Сменят библию на любовь.

Задымится костров угар,
И придет наш последний день.
Под узорные песни гитар
Ляжет на стену наша тень.

А теперь прощайте!»

Последнее, что он увидел, были восторженные салажихины глаза.

           *          *          *

«Да-а» - бормотал Апостол – «когда меньше десятки в кармане, в кабак лучше не ходить...Что у тебя за дельце-то?»

«Погоди!»

Черноглазый по-прежнему стоял на своем прежнем месте. Пересилив себя, Омар подошел к нему и спросил:

«У вас не найдется двух копеек одной монетой?»

Улыбнувшись, Черноглазый полез в карман:

«Для вас – даже две!»

Он произнес те же самые слова, когда угощал меня осенью «Мальборо Лайтом» и мы со Светкой стояли у музыкального ящика тут же, в «Московском». Почему он все время липнет ко мне? Но это, в сущности, не важно. Главное – позвонить.

Петя набрал номер Галины Сергеевны.

Она даже заплакала в трубку.

«Ничего путного из тебя не выйдет! Ты, наверно, слишком высокого мнения о себе! А в семье вести себя не умеешь, ссоришься с учителями! Связался с какими-то грязными спекулянтами, с богемой! Я уже столько времени замужем – ты позвонил, чтобы меня помучить, да?»

- Я? Тебя помучить? Ты, Галочка, меня, можно сказать, соблазнила, боялась с работы вылететь за растление малолетних...

- Не смей этого говорить! Хорош малолетний...Почему ты не хочешь со мной просто дружить?

Петя чуть не бросил трубку на рычаг, но решил ради прикола притвориться вдруг совсем тупым лубом и спросил:

«А почему?»

- Потому что боишься обидеть замужнюю женщину! Надо тебя с какой-нибудь хорошей девочкой познакомить, я давно это говорила!

Омар засмеялся:

«Поедем-ка лучше в Загорск!»

Галочка всхлипнула:

«Ты же знаешь – я в положении...»

(Пете так хотелось спросить: «В каком?»!!!)

«И потом – зачем же в Загорск...»

Омар объяснил:

«Понимаешь, я же необразованный, глупый, и только при виде церквей не так остро ощущаю свою неполноценность...»

Галочка зарыдала в трубку:

«Будь хоть сейчас посерьезнее, прошу тебя! Приходи в гости к нам с Валерой»

(О господи, и здесь Валера!)

«Мы с ним будем тебе очень рады, я ведь рассказывала ему о тебе. Мы тебя выведем на правильную дорогу...»

Петя помолчал, как будто размышляя.

- Да нет, ты знаешь, я к вам не решусь прийти...

- Но почему же?

- Понимаешь, вы с ним такие ученые, умные люди, с вами я буду стесняться своего скудоумия...

Галина Сергеевна вышла из себя:

«Ты просто глупый, невоспитанный мальчишка! Тебе что, десять лет от роду? Ничего удивительного, что ты всегда одинок, если ты даже со мной ведешь себя так! Все твои друзья – как вспышки в темноте, они же тебя скоро бросят, вот увидишь, помяни мои слова!»

- Ты думаешь, мой лучший друг Апостол меня бросит?

- Твой друг Апостол – безмозглый дурак! Он обращался ко мне с грязными предложениями хотя, наверно, знал, что я замужем! Откуда он, кстати, узнал мой номер телефона?

Петя пропустил ее вопрос мимо ушей. Это он, по злобе или просто сдуру, дал Мэтру Галкин телефон и сам попросил Апостола нервировать ее провокационными звонками…

Может быть, все-таки бросить трубку? Эта женщина ругает моего лучшего фрэнда. Но нет, интересно, что она скажет дальше.

И он спросил:

«Ну, а мой друг Вальпургий?»

- Я слышала от тебя и о нем! Твой Пургий ведь и пальцем не пошевелил, когда тебя били в его квартире! А ты еще называешь этого труса своим другом! Нет, давай, правда, вместе выбираться из ямы! Я обещала тебе помочь, и сдержу свое слово! Брось своих пьяниц и грязных девиц, приходи к нам в гости, будем вместе пить чай и думать, как тебе помочь...»

Что за бред она несет? Люди поголовно крезанулись!

«Знаешь, я тут сочинил тебе стишок...»

- Какой еще стишок?

- А вот послушай:

Пусть меня источит триппер,
Если лжу скажу!
За твой косо вшитый зипер
И за свитер темно-серый
Я охотно Люциферу
Душу заложу!

- Какая глупость, пошлость и безвкусица! Так ты придешь к нам?

- Хорошо, приду. Уговорила...

Бросив трубку, он с досадою ударил по столу ладонью.

Ну, что же! Надолго запомнит Иран
Дорогу кровавую в Мазандеран!

         *          *           *

Для визита к Галине Сергеевне Петя надел свою старую застиранную кососоротку, рваные вельветовые трузера, из которых давно уже вырос и потому носил их носил только дома, и почтальонскую курточку, через плечо перекинул джинсовую сумку (последний писк моды – у Инжира одолжил, тот получил сумец с очередной партией клоуза от своих стейтсовых родичей), взял с собой Дракулу и Мэтра. Пришли по адресу – в огромный, прямо-таки «ухтовый» розоватый дом со множеством шпилей и башенок, вдоль фасада – сплошь полированный гранит и дикий камень. Пройдя мимо лифтерши с мордою бульдога, будто сошедшей с картины Глазунова, сверлившей их подозрительным взором, взмыли в лифте на шестой этаж.

Хозяйка с золотым крестиком на шее, в сиреневом парике, открыла дверь на звонок – и разинула рот, когда они ввалились в квартиру втроем – обросшие Омар и Мэтр и наголо остриженный Алёха Табуреткин в дымчатых очках.

Они уселись в буддийскую асану лотоса на пол гостиной молодоженов, среди фарфоровых статуэток и хрустальных вазочек. На них таращились онемевшие от изумления родственники счастливой четы молодоженов в синих блайзерах с серебряными и золотыми пуговицами, в бриллиантовых кольцах, замше, вельвете, бархате, платформах с красными каблуками...

Потом почтенная седая дама в кримпленовом брючном костюме изронило золотое слово:

«Что ж, все мы очень рады вашему приходу. Садитесь, пожалуйста, с нами за стол, будем пить чай».

Апостол чуть привстал:

«Вы меня, конечно, извините, но я не могу пить чай, пока мне кто-нибудь пипиську не надрочит».

«Я тоже!» - серьезным тоном сказал Дракула, кивая головой, как китайский болванчик, и показал клыки.

Все промолчали, но Омар заметил, что глаза Галины Сергеевны наполнились слезами, потекшими по ее щекам, размазывая грим. Кареглазый Валера, счастливый супруг, жгучий брюнет с идеально-прямым, как будто проведенным лазерным лучом, пробором и холеной бородой, в замшевом пиджаке цвета оленьей шкуры, белоснежной рубашке и шоповском шелковом галстуке, с толстым "роллексом" на волосатом запястье, сотрудник Гвишиани (о том, кто это, Петя до сих пор не имел ни малейшего понятия), весело блестя великолепными зубами, взирал на Петю сверху вниз. В его очах читались торжество и легкая насмешка.

Сели за стол – и тут началось!

"Не кажется ли вам, что наконец пришла пора экранизировать "Чуму" Камю"?

"Чему-чему? Комю-комю?" - переспросил, придуриваясь, Петя – "Простите, я предпочитая авторов с фамилией, оканчивающейся на –трахтенбаум. Вообще же, в свете последних достижений современной науки, представляется не подлежащим ни малейшему сомнению тот факт, что женщины в период овуляции более склонны к общению с представителями противоположного пола, чем обычно, поскольку инстинктивно жаждут оплодотворения".

Ковырнув в носу, Омар вытер сопливый мизинец о белую накрахмаленную скатерть и, обсасывая его, добавил:

"Эпизоотия в настоящее время приносит большой вред животноводству, тут факт неоспоримый. Правительство и общество в этом вопросе должны идти рука об руку!"

Но Чехова в этой компании интеллектуалов, по-видимому, никто не читал, потому что все сразу воззрились на Петю, выражая своими лицами живейший интерес.

Ишь, чертовы куклы! Что же никто не выставит молокососа вон? Только почтенная седая дама демонстративно отвернулась. Наверно, это Галкина свекровь. Думает, неюось: Посади свинью за стол – она и ноги на стол! А может, он не просто хам, а сумасшедший?

Примерно такие слова в свой адрес Петя слышал от собственной бабушки. Та, увидав плевок на полированном сидении стула, велела внуку его немедленно удалить. Тогда Петя сел на стул,поерзал по нему бэксайдом, встал и радостно воскликнул;
"Ап! Готово!"

- Как – готово!

- А так: сел – и встал!

Но тогда предки устроили ему грандиозную сцену. Скандал был дай боже. А эти расфуфыренные слизняки, похоже, ни на что не реагируют...

Галина Сергеевна начала кусать губы, потом поднялась из-за стола и, непроизвольно проведя по своему уже порядком налившемуся животу, который ее только уродовал, объявила:

"А сейчас я убью вас наповал!"

Добавав, обращаясь к Пете:

"Помоги мне, хорошо?"

На кухонном столе стоял фаянсовый поднос, полный тостиков, густо намазанных черной икрой. Загородив поднос спиной, Галочка взяла Петю за плечи:

"Что ты строишь из себя дурачка? Зачем ты ерничаешь? Что кому хочешь доказать?"

"Знаете, Галина Сергеевная, я слово «дурак» и разные производные от него слышал от вас чаще всякого другого, но все же скажу вам: это от душевного волнения. Я ведь свободно чувствую себя только в своей среде: с двоечниками, второгодниками, фарцовщиками, людьми искусства..."

Не отпуская Петиных плеч, Галка прижалась щекой к его застиранной косоворотке и хаплакала навзрыд. Он удивленно гладил ее фальшивые сиреневые волосы, перебирал их между пальцами.

"Опять мы с тобой объясняемся в кухне...Ну, кому эти слехы помогут? Ты, значит, просто играла со мной, как кошка с мышкой?"

- Нет... Я хотела...

= Ну, как ты выйдешь к гостям с красными глазами? Я ведь не плачу, хотя у меня умер любимый кот...

Но это ее совершенно не тронуло. Она только посмотрела на него снизу вверх, сквозь слезы, на секунду отняв лицо от Петиной косоворотки, промокшей на груди насквозь, испачканной дефицитной косметикой и губной помадой. Интересно, правда ли женщина в среднем съедает за свою жизнь до трех килограммов помады?

"Как ты можешь...сравнивать...такие вещи...дурачок..." - и снова залилась слезами. Говорят, беременность способствует пласкивости, хотя, кто знает...

"Не плачь," - говорил Петя, глядя поверх ее головы – "будут у вас дети, будет машина, дача, ты никогда не состаришься и не умрешь..."

В кухню заглянул Валера.

"Галинька, ты заставляешь всех нас ждать обещанного сюрприза!"

Галинька!

Она сразу шарахнулась от Пети.

Омар поклонился Валере в пояс:

"Спаси тя бог за хлеб, за соль, боярин! Да только мне с людишками моими, к огромному прискорбию, пора!"

"Мне тоже кажется, что вам пора уходить," - ответил Валера – "иначе, боюсь, придется вызывать милицию. До свидания, и не забудьте, пожалуйста, взять с собой ваших глубокоуважаемых друзей" - он указал в сторону гостиной, где Дракула, взгромоздившись на стол, пил заварку прямо из чайника голландского королевского фарфора.

Седая почтенная дама в кримплене уже собиралась крикнуть: "Вон!" и распахнуть между малолетними хулиганами дверь, но, увидев, что в гостиной снова появился этот несносный Каверин, по чьему знаку оба наглеца вытянулись в струнку, успокоилась и проворковала:

"Вы уже уходите? Почему же так рано?"

"Все дело в том," - пояснил ей любезно Петя – "что я не ем черной икры. Она, знаете ли разрушает печень, приводит к невнятности речи и сращиванию бровей. Так что задерживаться у вас нам больше незачем – мы ведь все остальное съели. Позвольте откланяться!"

Гости, нарочито вежливо прощаясь с Петей, смотрели на него, не скрывая злорадства.

Галина Сергеевна, крепко обнятая Валерой за плечи, молча стояла в прихожей, потупив глаза, и со страхом ждала, что Омар хоть на пороге обернется. Но этого не произошло. И она успокоилась, как только за ним захлопнулась входная дверь.

"Вот свиньи!" - резюмировал Апостол, когда она оказались на лестничной клетке – "Скромное обаяние буржуазии! Вот э фак! Но ты, Пит, не горюй, херня! Наплюй на этого задрота! Поехали со мной на сейшен – Машка приглашает, Дрозофила! Едем, а?"

- Подумать надо...

- Думай-думай, голова - жопа трещину дала! Только рожай быстрее, ради бога!

"Нет," - наконец ответил Петя – "к ней я все же не поеду. Не спрашивай, почему!"

"Как же это, фрэнд?" - раздосадованный Мэтр звонко хлопнул себя по колену – "А я уже гирлов нам подписал! Рандеву назначил на стоянке такси...Дракула, тебя это не касается, можешь катиться домой!"

"Ладно, Андрюшенька!» - зловеще сказал Табуреткин – «Я тебе это припомню...Гудбай, Пит!"

"Катись-катись, чудовище стриженое! Гоу хоум! Пит, неужели ты бросишь меня одного?"

"Брось, Энди!" - смягчился Омар – "Повторяю, к Дрозофиле я поехать не могу, но, так уж и быть, провожу тебя до стоянки. Чир ап, май фрэнд!.."

Этим промозглым вечером было сыро и холодно, грязный снег липнул к подошвам. Мэтр, начавший смутно догадываться, что с фрэндом что-то не так, как всегда, с тревогой заглядывал Пете в лицо.

"Клевый пипл приедет" - соблазнял он Омара – "Паня будет, Оклахома, Поль, Калякин, Вал, Аксён, Вэл, Додик, Фикус, Диверсант, Былинкин, Аризона, Скоморох, Фашист, Тушкан..."

"Передавай им всем привет" - ответил Петя равнодушно.

- Поль теперь носится с гирлой одной из Питера, Настенькой звать...

- Настеньку я знаю. Ей тоже от меня привет передавай!

"Да что с тобой сегодня, фрэнд?!" - вскричал Апостол - "Ты вроде и не пил ничего! Поедешь домой и спать завалишься, что ли?"

"Да, спать. Я сегодня ужасно устал".

Подошли апостольские бабы – одна в капюшоне, другая в седом парике.

«Ну, что? Даже теперь не поедешь?» - Мэтр подхватил гирлушек под руки – «Даже в обществе таких прелестных женщин?»

Женщины польщенно засмеялись.

Улыбка чуть тронула губы Омара.

«И теперь не поеду, уж ты извини...»

Опустив лохматую башку, Апостол озадаченно чесал в затылке. Гирлы переминались с ноги на ногу, будто хотели по малой нужде. Одетые слишком легко, не по погоде, они явно мерзли на холодном ветру. Тут и такси подкатило.

«Шеф!» - подбегая, крикнул Апостол водиле – «Подбросишь до Чучела? (памятника Карлу Марксу работы скульптора Кербеля на проспекте Маркса – В.А., А.Ш.) Да? Мочалки, все клево! Полезай в мотор!»

Пока мочалки влезали в мотор, Мэтр еще раз повернулся к Пете:
«Может, скажешь мне хоть что-нибудь на прощание?»
Петя вскинул плечи вверх:

«Да что ты, баба? Но, если хочешь, прочту тебе кое-что из Омара Хайяма – я его в последнее время что-то очень полюбил:

Не станет нас – а миру хоть бы что!
Исчезнет след – а миру хоть бы что!
Нас не было, а он сиял – и будет!
Исчезнем мы – а миру хоть бы что!

А теперь уезжай! Желаю массу кайфа!»

Омару было очень тяжело прощаться – все-таки Апостол был его лучшим другом, после Цезаря.

В это время Светка, шедшая домой от Сыроежкина, встретилась с урлой у подворотни собственного дома. «Тринадцатая!» - сказал один из урлаганов при виде Белой Лилии. Затащив Светлану в подворотню, они принялись деловито резать ей вены.

Был час ночи. Омар шел по пустым холодным переулкам. За ним гналась тень Черноглазого, хотя шагов того не было слышно. Омар отчетливо различал ее в мертвенном свете подвешенных к проводам ртутных ламп. Тень жила, шевелилась, беззвучно дышала, пульсировала. Удивительно подходила эта зловещая черная тень к кладбищенскому, концлагерному освещению!

Что это? Глухою ночью снег хрустит под ногами. Откуда-то, очень издалека, доносится шум поезда, а здесь – мертвая тишина.

Два черных угля глаз жгут и буравят спину Пети. Он медленно поворачивает голову, чтобы поймать их взгляд – и не видит ничего. Но чувствует присутствие Черноглазого, его дыхание над самым своим ухом, запах дымка от сигарильи...И понемногу им овладевает страх.

Выйдя на освещенную ртутным фонарем площадь перед булочной, Петя невольно замедлил шаг. Ему почудилось, что где-то впереди мелькнула и метнулась к стене здания темная фигура. Но колебался он не более секунды, и решительно пошел во мрак переулка. Торопливые шаги – кто-то идет ему навстречу. Выйдя на освещенную сторону, Петя узнал, вроде бы, Рыжего Саньку. Тот стоял, сунув руки в карманы, и поджидал его, не трогаясь с места. Когда Петя поравнялся с ним, он шагнул вперед:

«Деньги есть?»

Омар остановился. Промелькнула мысль: сказать ему, что я знаю Кузеева? Может, он сам вспомнить ту нашу встречу в винном отделе? Да нет, не стоит, все равно…И вообще, нечего с таким сокровищем разговаривать...

«У тебя что, язык отсох? Дай рупь, говорю!»

Ну, вот и все, подумал Петя. Сейчас я его ударю, а он и те, что прячутся вокруг, во мраке, накинутся на меня и...собственно, я этого ведь и хотел...Надоело все хуже горькой редьки...

Но леденящий душу страх сковал все его движения. Да, как ни стыдно было Омару самому в этом признаться, он боялся эту урлу самым настоящим, животным страхом... О том, чтобы хоть попытаться защитить себя, не могло быть и речи – сразу в памяти возник тяжелый, пудовый Валерин кулак. Валера – везде это имя...

«Да откуда у него рупь?» - сказал кто-то подошедший и невидимый в темноте – «Опарыш хиповый, его мать! Брось его, Саньк!»

И тут Петя – какой стыд! -, пригнувшись, кинулся бежать. На бегу он успел заметить, как Санька Рыжий метнулся в его сторону с криком: "У-у-у!" - решил попугать салабона. Петя шарахнулся в сторону и, оглядываясь, побежал дальше. Он бежал до тех пор, пока не закололо в боку и ноги сами собой не подкосились. Опершись оо облезлую стену, Омар с трудом отдышался. Вокруг опять царила тишина – никто, естественно, не думал гнаться за испуганным Кавериным, ему это только почудилось с перепугу.

В носу хлюпали сопли. Петя вытирал их рукавом. Всхлипывая от лютой злобы, смешанной с презрением к себе, он шарил в карманах в поисках носового платка, но тот так и не нашелся.

Напротив Пети мерцал красный фонарик на сторожевой будке перед каким-то погруженным в темноту особняком. Перейдя улицу, Петя разглядел на стене рядом с будкой доски с непонятными надписями. Не в состоянии унять нервную дрожь в коленях, он для успокоения громко харкнул в урну на краю тротуара и, харкнув, заплакал уже совсем по-детски, в полный голос. Потом вытер глаза грязным кулаком и с размаху ударил по урне ногой. Урна подпрыгнула и, теряя крышку, ударилась в будку, как в барабан. Сразу же красный фонарик часто замигал и раздался назойливый, долгий звонок.

Не дожидаясь дальнейших последствий, Петя Каверин пустился бежать вдоль по улице, на этот раз явственно слыша за собою свист, шум и топот погони. Нырнув в боковой переулок, он, утопая по колена в грязных сугробах, достиг полуразрушенного дома с темными провалами окон, забежал в подъезд и, ничего не соображая, понесся вверх по лестнице. Под ним провалилась ступенька, но Петя успел схватиться за перила лестницы и повис над зияющим пролетом в полной темноте. Спасибо почтальонской курточке, в кожухе он бы так не смог...Сверху тихо сыпалась какая-то штукатурка. Погоня прошла стороной...

Осторожно подтянувшись, Петя взобрался на следующую ступеньку и добрел до двери на чердак, забитый наглухо досками. До наступления рассвета выходить на улицу было бессмысленно, да и небезопасно – он порешил здесь и заночевать. Спать на каменном полу не ахти как приятно, и Петя решил коротать ночь, сидя и прислонившись спиной к забитой чердачной двери.

Ах, умру от тоски,
Не снимая носки,
И никто не поставит
Мне надгробной доски.
Ни к чему димедрол,
Ни к чему алкогол.
Я ведь кто - вурдалак!
Мне б осиновый кол!
У меня нет друзей
Ни промежду людей
И ни даже среди
Этих харь - упырей.
Для людей я злодей,
Для вампиров - дурак.
Я ни тот, ни другой -
Я простой вурдалак.
Мне б не кровушку пить -
Мне бы девку любить,
Да корову свою
Отрубями кормить.
Мне б цветы собирать,
Пить росу на бегу,
Мне б с детьми поиграть
На зеленом лугу,
А не шастать в ночи,
Где хохочут сычи
И никто не услышит -
Кричи-не кричи!

Было очень зябко, руки и ноги сводило холодом. Временами Петя начинал клевать носом и, просыпался, лишь уронив голову на руки. Он все время переползал с места на место, устраиваясь поудобнее, и, чтобы скорее заснуть, выдумал себе для этого занятие. Доставая из кармана обертки от гама, сворачивал их в восемь раз, а потом рвал на возможно более мелкие кусочки. На пятнадцатой обертке Цезарь, мягко прыгнув Омару на грудь, обнял его мягкой лапкой за шею, утопил мордочку у него в кашне и сладко, взахлеб замурлыкал. Потом глаза у Пети стали слипаться, сам собой открылся рот, голова склонилась на плечо. Почтальонская курточка стала кожаной шубой, по жилам разлилось тепло – и вот Омар уже сидит у пьедестала памятника серому человеку со скипетром, рядом с Черноглазым, интересным, веселым мужчиной, понимающим толк в сигарильях, и девушкой с пепельными волосами и янтарными глазами – совсем не той Светланой – Белой Лилией -. Которая зябла от холода в снежные зимы. А на коленях у него сидит Катон, закрутивший усы, и вовсе не грусть написана у него на морде, а блаженство. Омар Хайям кивает белою чалмой, журчит фонтан, вокруг сидят Апостол, Настенька, Вальпургий, Дрозофила, Алик, Дог, Старик, Лариса, Оклахома, Крис, Царевна Лесбияна, Листвоеб, Девчонка с грязной попкой, Эмбрион, Поль, Мараита, Камилавкин, блудный сын, Горыныч, Деловар,  ЮТ,  и многие другие, кайфуют на весеннем солнышке, в сандалиях на босу ногу, кочумеют, пьют какао и едят бананы, и никто их геркулесовую кашу есть не заставляет. Попугай по имени Порций сидит у памятника на плече и тоже улыбается.

Как хорошо! Наконец-то можно будет согреться!

Петя проснулся от страшного холода. За оконным проемом было уже светло. Омар увидел, что всю ночь провел на лестничной площадке, повисшей в воздухе на ржавых прутьях арматуры. Посмотрел на котлы – половина восьмого. Зажмурил вновь глаза – но сон не желал возвращаться. Пора было идти домой, и Петя со вздохом сожаления покинул свой ночной приют.

Он вышел на улицу в восемь часов утра по московскому времени. В тот день в столице и ее окрестностях была переменная облачность, ветер северо-западный, умеренный, местами снег, температура минус семь-минус одиннадцать градусов.


КОНЕЦ