(из сборника "ТЫ БОЛЬШЕ НЕ МОЯ ЖЕНЩИНА")
Мама отсчитывала ангелу деньги. Я, как обычный непослушный ребенок, вышел из комнаты вопреки ее наказу, и успел увидеть, как он складывает в рюкзак свои разрисованные картонные крылья. Грузный, потный человек, с неприятно оттопыренной нижней губой, часом раньше уверявший меня, что он сошел ко мне прямо с небес, не обращая внимания на мамино смущение, весело потрепал меня по щеке: «Хорошая у тебя мама. Чистая. Я вообще обычно дедом морозом езжу, но чтоб ангелом – это впервые. Ангелов детям не заказывают. Твоя мама вот только».
Хорошо помню первые мамины слезы. Они текли по ее щекам, как сок по коре раненной ножом березы. Березой ее слезы пахли. Раненной березой. Но увидел я их не в тот последний декабрьский вечер, когда мы прямо за праздничным новогодним столом, узнали о смерти папы, так сильно спешащего к нам, что это стоило ему не только машины, но и жизни. Я понял, что у меня никогда больше не будет папы под веселый шум фейерверков за окном. Стекла дрожали от летящих в наш дом камней чужих радостных песен, что вовсю горланили на улице посыпанные снегом пьяные. Красочные гирлянды на елке казались уже тяжелыми путами, а игрушки на елке – маленькими висельниками.
Восьми лет от роду, под веселый шум фейерверков, кончилось мое детство. Какое может быть детство, когда точно знаешь, что папа не смастерит тебе больше лук деревянный, надежный, как его слово, не возьмет на рыбалку ночную, где река лунные песни шепчет…когда зловещей культяпкой будет висеть обрубленная жизнь в рукавах папиных рубашек пиджаков.
Я увидел мамины слезы первым январским утром, когда она поняла, что я больше ни во что не верю. Она от боли за меня плакала. Мама очень верующим человеком была. И не в том смысле, чтобы, скажем, без молитвы за стол не садиться. Вера ее не количеством поставленных у икон свечей измерялась. Она в Бога, как в доброго волшебника верила, и верила почему-то, что Он ее никогда не предаст. Мама не могла объяснить, зачем понадобилось отбирать у нее самого дорогого, самого любимого, родного ей человека, папу нашего, но она жила с мыслью, что однажды, пусть не скоро, ей откроется мудрость промысла Божьего, и она узреет промысел Божий даже в той злосчастной аварии. Без этой веры в будущее постижение особого божественного милосердия, мама просто не выдержала бы. С ума бы, наверное, сошла. Вере, счастливо исцеляющей от любого, самого сильного отчаяния, ее научила бабушка, которую в молодости арестовали по ложному доносу, и она на пристрастных допросах не только напраслины ни на кого не навела, но и своих наветчиков простила.
В детстве мама не играла в куклы. Она мастерила ангелов из бумаги. И верила в них, как в живых. Ей отчаянно, до мучительных слез было больно думать, что я буду жить без веры в душе. Она быдла уверена, что это еще страшнее, чем в восемь лет потерять отца.
Молитвенные книги казались мне плохими сказками, написанными скучными людьми. В церкви сразу становилось душно, и в любой иконе, как воздуха, не хватало света. Восьми лет от роду я уже знал, что такое смерть. И мне казалось, что после нее ничего нет. Пустота. Так, может, только тараканы какие-то ползают. Потому что если бы это иначе было, то папа, родной папа мой, смог бы хоть на секунду, мгновение одно, появиться возле меня, сказать, что у него все хорошо, чтоб мы с мамой не волновались так, чтоб нам не было с ней так больно-больно. И мама, добрая, наивная мама моя, наверное, ни разу в жизни никого не обманувшая, решила обманом спасти меня от безверия. Она не знала, что вместо ангела придет тяжелый, грузный человек, с неприятно оттопыренной нижней губой, и я увижу, как она отсчитывает ему деньги.
- Прости…прости…, - плакала она, обнимая меня, когда ушел из ряда вон плохо игравший, дрянной актер, торопившийся отбыть заказанную и наверняка казавшуюся ему совершенно нелепой, роль, - прости…, - мамины слезы текли по моей душе, как кровь по венам, живые, всеми нервами ощутимые, - прости…прости меня, пожалуйста, солнышко. Я не хотела, чтобы так…но ангелы правда существуют. Настоящие. Добрые, милосердные. Они правда есть, сынушка, родной, поверь мне, пожалуйста.
Тогда я ей не поверил.
Я вспомнил эти слова много лет спустя, когда бездыханная мама моя лежала на полу и так долго не приезжала «скорая помощь», когда комната ходила ходуном, и меткий дождь точно бросал в мишени наших окон острые дротики тяжелых капель. Мне было страшно, что «Скорая помощь» не успеет приехать. Я, уже давно не ребенок, был в тот вечер абсолютно беспомощен. Меня застали врасплох. Мама никогда не жаловалась на здоровье. Она мученически таила свои болезни, заботливо прятала от меня свою боль.
Я искал дома лекарства с той же суетливостью, с какой боясь прихода хозяев, ищет деньги прокравшийся в чужую квартиру, вор. Лекарств и таблеток оказалось так много, что я уже не мог разобраться в них. До того вечера я и не представлял, как, оказывается, сильно больна моя мать. И тогда, в моей беспомощности, не зная к кому обратиться, я вдруг стал молиться ее ангелам. Слова имели не имели ничего общего с каноническими церковными молитвами, но я молился. Ангелам ее молился, в которых не верил. Но мне не во что было больше верить в тот вечер. И они вдруг ответили мне. Я услышал их пение.
Порой я просыпался не от назойливо звонящего в дверь моих снов будильника. Иные из утр моих были озарены музыкой, и звуки клавиш пианино, что нажимала девушка, живущая этажом выше меня, играли на первых мгновениях моего пробуждения, как яркие солнечные блики. Девушка жила в нашем доме недавно. И она была такой красивой, что я даже здороваться с ней стеснялся. Но в тот вечер я слышал не пианино, а ангелов. Небесное многоголосие. Пронзительное переплетение неземных голосов. Другое, неведомое мне, измерение, стало песней на устах божественных созданий. Песней, что светила, звенела над телом моей мамы, как над землёй звезды, мокрые от твоих собственных слез, через которые смотришь на ночное небо в самые сокровенные минуты.
Моя мама открыла глаза. И в тот же миг пение ангелов смолкло. А в дверь уже звонили врачи приехавшей наконец «Скорой помощи».
Свою тяжелую болезнь, чуть было не стоившую ей жизни, долгое пребывание в больнице, мучительные капельницы, - мама сочла за благо. Она считала, не случись всего этого, я так и не обрел бы веры.
Я стал часто бывать в церкви. О пении ангелов я ей не рассказывал.
Девушка, жившая этажом выше меня, была так красива, что я даже здороваться с ней стеснялся. Но однажды я увидел ее на скамейке, плачущей у самого дома нашего, закрывающуюся руками от боли, от солнечного света, от какого-то неведомого мне горя. И мне казалось тогда, в ту минуту, что глаза ее горят как единственные свечи в храме, и она, словно от ветра, защищает своими ладонями готовое погаснуть, маленькое тепло. На земле, рядом с ней, валялся мобильный телефон, по которому она, вероятно, только что говорила. Я протянул его ей. Она еще не видела меня, защищенная от мира своими ладошками, и я не знал, как окликнуть ее.
- Ваш телефон…, - робко, почти заикаясь, произнес я.
- Здравствуйте, - сквозь слезы улыбнулась она. За все время наших немногих случайных встреч, мы поздоровались первый раз. Она узнала меня. И, узнав, не прогнала, не оттолкнула. Мы молчали.
- Какая погода сегодня хорошая, - я не ожидал, что она скажет именно эти слова, - так давно лета все ждали. Оно, кажется, только сегодня и наступило, если не по календарю считать. Знаете, - и она вдруг заговорила со мной так искренне, как будто мы уже очень давно с ней были знакомы. Я даже присел рядом с ней на скамейку. Это казалось тогда, в ту минуту, таким простым, таким естественным, рядом с ней сесть. А аще утром я бы и поздороваться с ней не отважился.
- Я ведь не от горя плакала сейчас…вы наверное, подумали, что горе….Спасибо за телефон. Я не заметила. Просто…страх…счастье. Вместе все. Подумала, что папа мог именно в этот день, первый день лета настоящего. Что солнце светило б, а его на свете уже не было бы. Такая тяжелая операция. Думали, что уже не спасут. Я даже почти готова к этому была. А папа…у меня же и нет никого больше. Он один меня с детства воспитывал. И вот…лето, солнце, тепло так, да? Воздух сегодня особенный какой, чувствуете? Представляете, какая я счастливая? Я бы сейчас и на каруселях, наверное, пошла кататься, если бы столько лет мне не было. С детства карусели обожаю. Больше, чем мороженое.
- Здесь, рядом, парк открылся. Вчера только. Аттракционы, карусели. Я мимо проходил, видел. Там и взрослые катаются. Не стесняются. Там еще, кажется, мороженым в честь открытия угощают.
- Еще и мороженым? – засмеялась она, - ну все, вы меня уговорили, если еще и мороженым, то тут я точно не могу устоять. Только…сейчас мне в больницу надо ехать, к папе. А завтра, давайте вместе завтра пойдем, хорошо? Завтра суббота, вы не работаете?
- Нет, - даже если бы я и работал, то не пошел бы ни на какую работу.
- Вот и прекрасно. Вы ведь этажом ниже живете? Тогда можно хоть до самого вечера кататься. Если даже совсем темно станет, вы меня проводите, вам ведь все равно по пути?
Когда я здороваться с ней стеснялся, не думал никак, что она такая простая, такая легкая и веселая.
Я был уверен, что она не придет, забудет. Мало, что ли, у нее дел. Да и зачем ей, такой красивой, я, не с кем, что ли, на каруселях покататься. Смешно.
- А вы…не боитесь, - начала она, и я уже готов был не идти никуда, придумать что-нибудь. Мне было страшно. Я боялся того, что она, вот сейчас, совсем рядом со мной. Вчера было совсем не так, когда она сидела на скамейке, уткнувшись в свои ладони. Вчера она была такая беззащитная, тихая, такая маленькая в этой своей беззащитности, что, казалось, ее, как птицу сладкоголосую, на ладони можно взять. И сейчас я боялся что-то не так сказать, что-то глупое сделать, страшился, что ей будет неинтересно со мной, скучно.
- …каруселей не боитесь? Ты мне скажи, - и это «ты мне скажи» прозвучало вдруг с такой искренне материнской заботой, что, казалось, именно в эту секунду невозможно было больше говорить друг другу «вы», - бывают случаи разные, я знаю. Или голова кружится, или в детстве напугал кто-то сильно. Ты мне скажи тогда. Я тебя трусом считать не буду, а то станешь еще мучиться из-за меня. Просто я самые страшные, самые высокие аттракционы люблю. Чтобы – к небу, и чтоб знать даже, что упасть можешь. Если не врут про то, что все мы были кем-то в прошлой жизни, то я, наверно, птицей была. Вот по крыльям теперь и тоскую.
- А ты красивый, - сказала она. Не сказала, весело прокричала на самой вершине «чертового колеса», когда все мелькало в глазах, когда земля под нами летела как птица, - а ты…один? – еще громче кричала она , чтобы я расслышал ее сквозь резкий свист воздуха, - не встречаешься ни с кем? Нет? А я..я…до вчерашнего дня тоже не хотела ни с кем встречаться. Не верила никому. А тебе…Тебе прочему-то сразу поверила.
Я не знал, отчего выпрыгнет из груди сердце мое, - от той головокружительной высоты, на которую поднимал нас аттракцион, или от слов ее, возносивших меня еще выше, под самое небо.
- А хочешь…будем встречаться? – сказала она вдруг тихо-тихо. Но я все равно расслышал. Мы успели поцеловаться еще до того, как остановилось «чертово колесо».
Я предупредил маму, что не приду ночевать. Она обрадовалась, думая, что у меня наконец-то появилась девушка. Про то, что эта девушка живет в нашем доме, прямо над нами, я ничего не сказал. Как и про ангелов. Я про них до сих пор еще никому не рассказывал.
Крышкам пианино почему-то была не закрыта. Клавиши вздрогнули, когда на них упало платье. То, что все происходившее между нами, свершалось этажом выше моей квартиры, над привычным миром моего дома, придавало мне уверенности, что я оказался на небесах.
Я лежал в ее теле, словно в теплой, летней траве, вдыхая нежность кожи ее, как запах сокровенной росы, очищающей землю.
Я целовал ее глаза, взирая на них, как на две маленькие планеты, которые оказались для меня самыми-самыми важными во всем мироздании.
Целуя ее грудь, я думал, что пью небо как парное молоко.
Вместе с одеждой, платьем, упавшим на клавиши пианино, полетевшей на пол рубашкой, мы сбросили с себя все земное, все законы тяготения, не дающие людям воспарить ввысь. А потом я хотел рассказать ей об ангелах. Никлому больше никогда не хотел я поведать то, что однажды так сильно потрясло меня.
Она встала, сбросила платье с клавиш и заиграла на пианино. Я был уверен, что в венах ее течет не кровь, а музыка. И еще, она так мягко, нежно улыбалась когда играла. Губы ее были окрашены не грубой помадой, а светом далеких звёзд, не стирающимся даже от самых страстных поцелуев.
- Спасибо тебе, - сказала она. Я был так счастлив ее голосу. Для меня слова ее не исчезали, будучи произнесены, а зримо оставались в комнате, порхая как удивительные бабочки с легкими, маленькими крыльями, расцветка которых была изящнее старинных гобеленов.
- До сегодняшнего дня я думала, что не то что сочинять, играть не смогу. А с тобой по другому все. Легко.
Она положила ладонь мне на грудь. Я чувствовал ее пальцы на своем сердце, никакая кожа не отделяла его от них.
- Я думала, что вдохновение не вернется уже никогда. Столько внутри музыки было, а потом, раз, и исчезло. Я ведь не просто музыку пишу, у меня и группа своя есть. Давно не видела никого. Они от меня песен ждут. А я ничего сочинить не могла. Я тебя познакомлю с ними. И теперь…теперь может, все-таки запишем альбом. Я вообще не суеверная, но вот почему-то именно на песне про ангелов все исчезло. Мы здесь репетировали, прямо в этой квартире. Я музыку написала. Песня про ангелов. Там еще такая стилизация под церковный хор была. И, знаешь, у солисток наших так получалось пронзительно, прямо как ангелы. А ткут звонок в дверь. Соседка. Скандал устроила. Говорила, что мы дебоширим, кощунствуем, что нас на два этажа внизу слышно. И потом сразу же позвонили, сказали, что папа в больнице, может умереть. Я еще, когда из дома выбегала, у подъезда «скорую помощь» увидела. К кому-то приехали. Страшно так стало. Подумала, может, и правда кощунство какое-то. Но я же просто песню написала. Мне казалось, красивую. И девочки так пели хорошо. Как ангелы настоящие. А оказалось, кому-то мешает это. Когда папу увидела…там, в больнице, беспомощного такого, несчастного, когда поняла, что он умереть может.. вдохновение пропало. Все неважным стало. Но когда все обошлось, когда папе уже лучше стало, все равной никакой музыки…никакого вдохновения. Сегодня вот только вернулось. Спасибо тебе.
Я боялся, что пальцы ее, лежавшие на моем сердце, почувствуют внезапную горечь мою. Беззаботные крылья кружащих по комнате бабочек-слов уже были опалены. Я молчал. Я думал, что никаких ангелов все-таки нет на свете. Что за любым проявлением чуда обязательно кроется какое-то земное объяснение, и что за пределами нашего мира ничего нет.
- Спасибо тебе, - повторила она, - мне кажется, что я теперь точно смогу песни писать. И не просто песни, а лучше, чем раньше. Это благодаря тебе все. Раньше я одна была, а теперь мы вместе. Мы вместе ведь теперь, да? Я с тобой ни на секундочку расставаться не хочу, поэтому ты и в моих песнях будешь, оттого они и лучше станут.
За зрачками ее глаз, словно за только что вымытыми окнами, можно было увидеть весь космос. Он нежных ее поцелуев разглаживались все морщины на сердце моем.
И невозможно было не верить в чудо, в ангелов, Бога, в любое волшебство, когда рядом со мной была Она.
Свет небесных звёзд блестел на ее губах ярче любой помады.