Глава из повести "Чокнутые детки"
Повесть полностью см. http://www.proza.ru/2015/10/21/2007
1
– Мой очень дорогой и недоступный lower angel and sweet demon, and dessert, мисс Пастилка и мисс Горькая Постель! Вы как шоколадка в золотой обёртке и за стеклом тройной толщины – сверкаете, пахнете и бирка-то на Вас есть, но не даётесь. Вам не надоело выходить замуж за всех, каждый вечер, каждую ночь, за всех, чёрт возьми, кроме меня? У меня есть деньги, а Вы же знаете, что за деньги можно купить всё. Вы считаете себя королевой бала? А Вам разве не нужны деньги? Может, Вы думаете, что я, представляя Вас в постели с другим мужчиной, вместе с вами подобно бледным англичанкам рассматриваю розетки на потолке? Нет, нет и нет, дорогая. Представляя Вас там, я плачу и рыдаю, потому, что я не дал бы Вам такой возможности. Да Вы, наверно, помните. Или Вы такая притворщица, что мне это всё привиделось?
Я рыдаю потому, что передо мной нет двери, в которую я бы мог скрестись, как голодная собака в надежде когда-нибудь быть впущенным не от жалости, а от любящего сердца. При Вашем невнимании к моим страданиям, я даю волю своим рукам, обрекая себя на разбивание сосуда с животворящим вином, которое настолько терпкое и шипучее, что выливается тотчас же, как я прикасаюсь к пробке. Оно предназначено для нас двоих, а мне приходится пить его в одиночку...
(Мишель)
1916 июнь Нью-Джорск Ёкск. губ.
2
– Мой дорогой молодой друг, mon Мишель, – а, друг ли Вы мне, или скверный покупатель, как узнать? Я сомневаюсь в непорочности Ваших юных измышлений. Уж не собрались ли Вы меня любить как животное? Мне это не нужно, потому я собираюсь Вам сообщить правду.
Я бы, наверно, давно забыла бы о Вас, кабы Вы не писали таких смешных писем. Они же и жестоки по отношению ко мне. Вы перестарались в очернении меня, поверьте. Но я не могу выбросить Вас так же твёрдо, как Вы мне старательно и изощрённо грубите. Мне жалко Ваш драгоценный сосуд. Мне жаль, что Вы, не думая о последствиях для Вас, делитесь такими intimate detail. Ощущение, что Вы сошли с ума, потеряли стыд и находитесь во власти дьявольской страсти, не разумеющей порядочности касательно ко мне и осторожности в отношении к собственному телу и душе.
Уж не на Кокушкином мосту ли Вы испотрошили свой ум?
Я каюсь, что сообщила Вам адрес. Это не даёт мне покоя. Я не уверена, что рано или поздно Ваши письма не будут перехвачены кем либо из моих младших русских cruel Bloomfield и будут переданы дальше моей благодетельнице.
Я уже свыклась со всеми и мне будет горько уходить. А я, несмотря на старание и успехи, не только буду уволена, а буду растерзана, выкинута, передана на общественное порицание. Мне велят надеть на башмаки жёлтые банты – если это только поймут в вашей ужасной стране, – и запретят надевать шубу, и выставят на мороз в самый неподходящий сезон. А Вы знаете, какие в Петербурге бывают холода.
Вы этого добиваетесь? Пожалейте бывшую нищенку! Подайте на пропитание! Замуж возьмите бедную иностранную поданную. Или присоветуете в батрачки идти, или в подёнщицы определите кирпичи таскать?
Смеюсь. Не сочтите за серьёзность.
Мне в год двести пятьдесят рублей дают. Это немного, но и не мало. Из этого я на чёрный день откладываю и – случись что непредвиденное – на обратную дорогу хватит.
Я читаю Ваши письма и заливаюсь то дурацким смехом, то плачем, то ли чувствую себя девочкой-дурой, то ли несчастной потаскушкой, то ли возлюбленной, то ли жертвой маньяка. Я Вас, может быть, и люблю, как можно только любить Дракулу, но, слава богу, только по письмам. Не люблю упырей, пусть они даже живут в замках и имеют по двести душ работников.
Я боюсь того, что Вы мне пишите. От Вашего рассказа про Селифания Вёдровича Вёдрова мне стало сначала весело, как после чарки рома или водчонки – так, кажется, у вас называют это мерзкое зелье – а потом было дурно как никогда. Я уважаю искусство в вашей стране, но Ваш пример – для меня как воровской нож в полотне Рембрандта. Я знаю средневековых художников, знаю Дюрера, видела ещё некоторые жуткие вещи, но ты было невежественное средневековье, издевательство, беспричинные убийства, а теперь в России решили его повторить?
Я понимаю Ваше негодование, когда Вы описываете детали, но Селифания вашего стоит пожалеть – у него не всё в порядке с умом (как и у Вас, промежду прочим, мой дорогой друг), он тронулся в хлевах, наслушался коровьих причитаний, он плоть от плоти – член своего стада. Зверёныш, который когда-нибудь мать-старушку съест.
Вы сами измываетесь над неучёным художником, пусть даже у него набита рука и полон дом скотины, которую не терпится убить, высушить и изобразить с чучельного вида будто живую.
Пусть к нему едут заграничные покупщики – у них руки загребущие, а в глазах презренный металл. На искусство им наплевать! Сквозь Ваши слова видно неуважение и издёвку. Вас должны поругать более сведущие и терпимые в таких делах люди.
Вы разве сами не боитесь того, что у вас там в глуши творится?
Поверьте, про это всё я знаю не понаслышке, я видела Красные Фонари, я знаю, что это гнусное ремесло не прекратится никогда. Но этим заставляет заниматься общество. Оно этим пользуется. Оно его поощряет. А ваш Селифаний – дитя вашего порока, ему, как ребёнку дали краски, умышленно похвалили вредные люди, и он клюнул.
Он – сам теперь кисть, холст и бомба. Он усиляет мировой бред. В распространении его псевдоискусства не сомневаюсь. Всё дурное в наше дикое время имеет скорость лучшую, чем всё хорошее и доброе.
Наивный, бедный, исступлённый – он не ведает, что творит. Его рукой водит сатана. Сатана, сатана – не меньше!
...1917 г.
3
...Ужасное сейчас время. Вы сами всё видите и испытываете. Кругом так наэлектризовано! В столице голод. Но мне страшно совсем не от этого. Я более трясусь, когда мне вручают от Вас письма. – Отчего так? – подумаете Вы.
Вот как: я всматриваюсь в нашего мсье Степана, – а его обязанность открывать двери и так ещё по пустякам – а мне кажется, что его голубые глаза излучают не русское почтение, как Вы меня уверяли, описывая доброжелательность всех русских, а насмешку и желание предательства.
Он так страшно жуёт усы и – принимая полтинник или гривенный – этак жарит взглядом, будто я покупаю у него краденое или дешёвую подделку даю. Слава богу: он не силён читать прописи. Пишите лучше по-французски, или по-английски – как Вам удобнее.
Мадам Лидия также не сильна в языках, какой бы она не делала вид. Какое это для меня двойное счастье!
Хорошо, что и мсье Владимир не часто бывал дома, а теперь он вообще надолго уехал в Кёниг спасать православие, или учить клиросному пению немецких братьев по разуму, или бить с военными братьев шляхов – кто его знает. Сказал только, что это сейчас не опасно, что русские победят, а семью целовал будто бы в последний раз. Где же это сказано, что рядом с войной не опасно? Даже у меня мурашки по телу пошли, хотя уж мне это, кажется, ни к чему. У нас теперь бабье государство и лучше ли это, чем было при месье отце Владимире – только один бог это скажет.
У нас в доме сущий Везувий. Дети готовят каверзы, несмотря на мою вполне соответственную военному положению дипломатию.
Скажите, Мишель, Ваши сестры и братья тоже такие? Или не все русские дети одинаковы по отношению к иностранкам?
То, что между нами «давно» было, это просто нечаянная встреча для Вас, а для меня – случайный проступок, а вовсе не вынужденное занятие от тяжёлой жизни, как Вы ошибочно могли себе вообразить.
Хоть я и родилась в рабочем квартале, жила на берегу с рыбаками, а теперь я с натяжками почти что леди. Ха! Леди с рабочего квартала… Даама с Воолендама! Хотя в наше время... нужны ли кому-нибудь переученные, искусственные леди?
...Извини, не могу больше писать. Работа, друг мой. Дети чужие почти родными стали, хотя все такие разные и местами вредные даже. Про них, может быть, отдельно напишу. Приезжай уж. Придумаем что-нибудь. Русскую песню споём, как тогда на «Воробьях». А ты спляшешь голландку. У тебя неплохо получилось для первого раза.
(Клаудиа)
августа 1917
Петроград
4
...Эти рабочие и красные исподфронтовые «гвардейцы», комиссионеры из чрезвычайки – дезертиры все что ли? Или иезуиты? Такие все страшные. Ходят в пыточных кожанах: им ещё фартука на груди не хватает! И набора секаторов в чемоданчике. Они забирают людей на улицах и приходят к ним в дом с оружием и – говорят – хватают иной раз без особенных каких-то бумаг.
Скажите, чем провинился перед ними мсье Владимир – честнейших правил человек, не обидевший в своей жизни ни одной души. Он давал деньги в воспитательные дома, ходил в первых рядах на манифестациях в пользу безработных, нищих и сирых. И теперь – после всего этого – любой бывший безработный, обиженный рабочий ли – а теперь он солдат или член народной дружины – спокойно может остановить месье только за то, что вне церкви он может позволить одеть себе гражданскую шляпу! Это ужасно!
Вы понимаете меня?
Есть ещё более страшные люди, но тут надобно ставить большую точку. Постарайтесь понять за этой точкой другое, и не попасться на это самому. Вы ведь в таком странном департаменте. Возможно, и к вам идут перемены. Приедете в Петербург – узнаете сами. Но я отвлеклась...
...Думаю, что Вы не будете смеяться над таким превращением, ведь Вы – грамотный молодой человек, хоть и начинали жить в отдалении от Европы. Поймёте. Надеюсь, что всё переменится, надеюсь, что Петербург и касание жизни реальной, а не учебно-подготовительной, рано или поздно даст Вам правильное мышление и освободит от юношеского задора, бахвальства и шапочных оценок.
Я всё своё плохое, вынужденное забросила тотчас же, как переехала в вашу страну. Я сменила имя на похожее. Фамилия меня смущает. Но с этим ничего не поделать. Теперь я не дуюсь на судьбу: для меня и мрачный Амстердам и бельгийский филиал Governesses B.I. , который дал мне шанс, теперь всё в прошлом.
Я не придаю своему первому вынужденному занятию порочного значения. Так же, как и Вы не смущаетесь, изредка занимаясь не вполне благопристойным и далеко не пуританским делом.
Матушка Ваша про это, надеюсь, не знает.
Матери часто мудрее мужей, ибо на них висит воспитание и поддержка очага. А разве не воспитание детей есть главная цель жизни?
Я совершенно изменилась, начав учиться и, тем более, приехав в Россию; а Вы ревнуете меня к прошлому. Зачем я только, доверившись, Вам это рассказала? А Вы уж и разнюнились. А влюбились, – если влюбились, а не играете со мной, – вообще как наивный ребёнок.
Поверьте, мне совершенно до Вас при таком отношении нет никакой охоты. Правду сказать, я и в деньги Ваши не верю.
Не то, чтобы я когда-нибудь отказывалась от денег – вовсе нет, как раз-то их я особенно и «люблю».
Хочу подчеркнуть – они мне нужны – да, очень нужны, – но не для праздности и не для распутства, как Вы изволили сперва подумать.
Они мне нужны как кровь для жизни и как лекарство для спасения.
У меня в Голландии мать и отец.
Отец серьёзно болен, – у него теперь идёт горлом кровь. Он лежит, передвигается едва ли не ползком, и не способен уже работать. А мои сестры и братья ещё не стали на ноги.
Длинной селёдки, как у вас насмешливо говорят, – и с чего только так придумали? – в наших краях теперь нет. Говорят, сельдь от морских течений или отчего-то ещё ушла ближе к океану. Может, что-то изменится, но для меня каждый выход брата в море – как военное испытание.
Вы когда-нибудь видели, как ветром выламывается кливер? А как стреляют леера? Думаю, что нет. Они рассекают человека пополам.
А что такое «лёгкая» волна в пять – семь ваших сажен? Думаю, что Вы этого всего не знаете, будучи сухопутным человеком. Я горжусь братом и боюсь за его жизнь. Он молод, годится только на юнгу, а из него делают настоящего рыбака без всяких скидок.
Выходят в море не только в путину, но и в шторм, так как он тоже гонит рыбу в наши заливы.
Наши баркасы не прочнее, чем в любой стране, а бури и штормы везде одинаковы.
Вспомните русских рыбаков на Балтике, вспомните ваши буйные реки, а Северный океан, а Белое море, а восток: там, думаете, легче?
Вы не пугаетесь от их нелёгкого труда и не удивляетесь ежедневному героизму? Люди не рыбы и долго плавать в море не могут. Двадцать минут... и нет человека.
Я матери помогаю. И, думаю, Вы тоже не считаете это животным инстинктом или пустым делом.
Деньги мне нужны больше, чем удовольствия в постели и, соответственно, мужчины. Без мужчин можно обойтись, хоть это и противоестественно для всякого живого человека, тем более для женщины, призванной самой природой и Богом рожать. Это так.
А деньги как плата за любовь мне противна. Мне мерзки даже Ваши «шутливые» намёки на это.
Благородные люди так не говорят и не думают.
Хотя и в России верность и честность семье не в должном почёте. Порядочность и порок не могут друг без друга. Русский человек этого тоже не лишён.
Этот искус идёт от сатаны: дьявол и его слуги в этом весьма преуспели, а перед Богом это только испытание. И то, не каждый верит в раскаянье и про существование суда. Расплата приходит тогда, когда уже бывает поздно вернуться к началу с тем, чтобы попытаться изменить жизнь.
Не берите с Европы дурного, мой друг и истязатель, избавляйтесь от собственной пошлости. Когда Вы это поймёте и осознаете сердцем – тогда только о чём-то с Вами можно станет говорить.
Как Вы понимаете, на такой ноте я не хочу с Вами встречаться. Приедете с той же мыслью и теми же дурацкими шутками в Питер – даже не ищите меня.
Приедете чистым, освобождённым ото лжи и напуска, – пожалуйста. Сердце моё не занято. Но и ждать Вашего исправления не стану.
Пусть Бог мне и Вам станет судьёй.
Да, мне и не велят влюбляться.
Если я влюблюсь – я точно потеряю работу.
Но, ещё в последний раз говорю – это не моя служба – брать с мужчин деньги за любовь.
Надеюсь, что после лекции этой, или исповеди, – как хотите, – Вы меня уже более не собираетесь купить?
Если это не так, то прошу Вас меня больше не беспокоить.
Не рвите мне сердце, не унижайте, пожалуйста, себя.
...января 1918 г.
Петроград
5
...О чём я говорю! Какие пошлости пишу! Холодно и нечего есть! В Питере вроде бы говорят о наличии обильной еды на целых три дня. Ничего подобного. Эшелоны стоят на Урале, а кто-то их не отпускает. Может, немца боятся? Что у вас в глубинке говорят про всё это?
...Какая тут любовь и обиды! Всё так мелко против реальной жизни.
...Россия это большая клетка, или зимний, мерзкий, холодный капкан. И он, кажется, для многих уже захлопнулся... Деньги бы моей мадам Лидии не помешали... Мы одни здесь: мадам и мы. Дети, женщины и взрослые. Нет мужской защиты. Глянешь в окно – там бандиты и голодные, которые одинаково хуже зверей. Полки в кухне пустые. Месье Владимира нет, и нет от него вестей. Жив ли он? Пожалуй, прости меня, Господи, за такой прогноз, уже и нет. Иначе дал бы он хоть какую-нибудь весточку.
...1919
Петроград
6
Мсье Степан исчез в тот самый важный момент, когда нас следовало бы особенно охранять.
Как бы сам не нанялся в революционеры этот Степан-Таракан. И не донёс бы. Хотя на что доносить? Мы не богаты теперь.
...Мы сдали в наём комнату одному человеку. Отделились от него кирпичной стенкой – заложили проём. Он сам поставил такое условие, будто побаивался жить за простой занавеской, а так многие теперь делают. Из общего коридора пробили вход и поставили дверь. Теперь это вроде и не часть нашей квартиры. Как бы не стал оспаривать – кому оплачивать угол: нам или коммуне. Нет, он вроде хороший человек. Пускаем его в ванную. Но только по средам и субботам. А ему провели умывальник и удобства, тем более, что стояк как раз на границе. Ловкая вышла планировка, и хозяин доходной коммуны не был против. Наоборот, был, кажется, даже чрезвычайно рад и помогал с материалом и рабочими.
В общем, поселили мы этого прекрасного молодого гражданина. Он вроде бы из Сибири. Приехал совсем недавно. Жил где-то под крышей тут же в Питере, был в Москве. Сначала бедствовал, а потом, говорит, вывернулся и немного, и случайно («секретно» – так он сказал) разбогател. Такое разве в наше время бывает? То ли наследство пришло ему, то ли как? Но не знаю, не знаю и врать не буду.
Я вот смотрю на него внимательно, и не поверишь, он чем-то похож на тебя. Не манерами, нет, а чем-то духовным внутренне, и хитренький такой одновременно. Говорю, как твоя молодая копия. Думаю, что если бы ты его увидел, то вы бы могли познакомиться и даже понравиться друг другу...
И, удивительно, но он нам подвернулся вовремя и пришёлся весьма кстати. Сильно помогает. Платит исправно. Неплохо... вернее, чисто одевается. Где работает – сам не говорит. А в прописном листке – я посмотрела тайно, записан кровельщиком в Эрмитаже. Как-нибудь сбегаю посмотреть его труд. У меня чувство, что на Эрмитаже давно исчезли работники, все, кроме сторожей, да директора. По манерам и одежде совсем не похож на деревенского. Думаю, уж не филёр ли он, или шпион какой? Хотя нам без разницы. На шпиона он не похож: языков совершенно не знает или хорошо маскируется… Да нет, нет, слишком молод, во-первых, а во-вторых, я его пробовала учить своему (забавному для вас) языку, пыталась и английскому – бесполезно: талдычит что попало и совсем не попадает в тон, и грамматику не понимает. Абсолютный неуч. Но порой рассуждает очень здраво, почти по взрослому.
И у него ещё какой-то любопытный и повышенный интерес к золотым вещицам. Спрашивал про ломбарды, про скупку предметов. Про то, сколько золото может весить и как его отличать от подделок. А я сама толком не знаю: послала его к ювелирам. Неподалёку есть Монька, так он у него консультировался. Монька сам мне проболтался.
А красоту понимает так тонко, будто он заканчивал тут «художку». Знает краски. Знает, что с чем можно мешать, чтобы со временем не произошла химическая реакция и не погубила картину. Свинец и цинк, и титан, оказыватся, в белилах есть, и ведут они себя совершенно по разному: одни разбеляют краски, а другие их разъедают. И то не все, а только по выбору. Этим он меня удивил. Юнец, а каков багаж! А вот не читает, подлец, почти ничего, как я ему книжки не всучала. И в каморке у него ни одной книги, Как так? Значит, он студентом никогда не был. Современная молодёжь ходит с книжками и газетами в руках. Это модно, несмотря на военную обстановку. И кистей, и красок ни одной...
И на дельца, и на вора мальчишка... юноша этот не похож. Видела у него новые, абсолютно не помятые стодолларовые купюры. Откуда вот у юнца такое? Странно же, да? Сам же видишь, что подозрительно. Ты когда-нибудь держал в руках доллары? Вот и я нет, только гульдены, франки и немецкие деньги.
Хотя нам и без того нечего бояться: он сам видит как мы плохо живём. А золото и все дорогие вещи мадам Лидия давно уж сдала. До этого мы так и жили: на всё ими с месье Владимиром нажитом ранее.
Кажется, наш жилец подружился со Славкой и Надюшей. Не то слово: не «кажется», а совершенно основательно «подружился». Они его обожают, и, кажется, ...опять это «кажется!» Они форменно превратились в его младших брата и сестру. Щебечут, щебечут постоянно о чём-то. Вот какие у них могут быть общие интересы?
Он ходит к нам в гости, а дети к нему заглядывают, и мадам Лидия его тоже любит и постоянно приглашает. Она его зовёт, а я сторонюсь. Всё присматриваюсь, присматриваюсь, и понять не могу. Ни разу не говорил о своих родных. Где они, что с ними, есть ли они вообще. У него какие-то странные совершенно игрушки. Китайский слон на подставке ужаснейшего образа. С детьми вот стал крутить волчок. Говорит, что это всё подарки от китайского императора. А говоря это, так заразительно смеётся, что почти-что веришь в это. Вот врать-то горазд. А детям такие сказки нравятся. Они гоняют волчок по комнатам и всё твердят какую-то выдумку: «Я честный, я честнее, я чудесный, я прелестней».
Он молод, не совсем грамотен в манерах... Даже совсем не грамотен. Деревня! Но ведёт себя очень прилично. И у нас на столе стала появляться пристойная еда. Один раз принёс дорогой напиток. Так мы его разбавили и пили долго. Выставили свечи будто в праздник. Он как Христос свалился к нам с неба...
Да что я всё про него, да про него.
Приезжай, я уже тебе всё простила, если было на самом деле что прощать. Приезжай и познакомься с нашим жильцом. Он тебе точно понравится...
А я, кажется, заскучала... по тебе что ли? По твоим милым и ребячьим выкрутасам, по твоей наивной лжи, и хочется какой-то дурацкой выходки... А кругом быт и борьба за место под солнцем.
Что у тебя с учёбой, почему не отвечаешь? Ты сейчас где?
...1919
Петроград
7
Миша, я едва осталась жива... В дверь сначала стучали, да что стучали – били ногами! Это были те самые бандиты за окнами, или страшные агитаторы, которых мы, увы, таки дождались. Я видела до того слежку. Мужик был в валенках, в ушанке, и совершенно туп. Пялился весь вечер в наши окна и как заколдованный мерин или свинья, раздражающиеся на любое шевеление, исподлобья дырявил занавески. Я только теперь поняла – зачем это.
Степан был среди «этих». Вот и сглазила в прошлом письме. Да ты, помнишь, наверно. Я побежала тогда открывать. Иначе бы сломали дверь и мы бы непременно замёрзли. Боже, боже!
...Бедные дети! Я успела пробежать коридор и спрятать детей у Никоши... Это имя того молодого человека. Я раньше вроде стеснялась говорить его имя. Точно уже не помню.
Потом всё было как в тумане. Меня били эти сволочи. Я была без сознания. Очнулась в совершенно непонятном месте. Меня каким-то образом вызволил из этой передряги Никон. Он наш спаситель, волшебный спаситель, не меньше. Ты не представляешь: он и детей смог спасти и меня. А мадам Лидия... Бедная Лидия, как мне её жалко!
После этого было столько приключений. Страшных приключений, хуже каких не бывает. Мы спаслись как в сказке. Я будто летела по небу, и прыгала как чёрт по крышам. Это был сон, страшный нереальный сон...
Я не договорила: мадам Лидии больше нет: её убили бандиты в ту самую скверную в моей жизни ночь. Мы... хотя не буду рассказывать. Туман, сплошной туман и по-прежнему болит голова... и я теперь как старуха без трёх передних зубов. Стараюсь не улыбаться и говорить через щёлочку. Никон посмеивается при том, утешает через смех, и говорит, что у меня станут скоро королевские зубы с алмазами. Вот же чёрт! Иногда с ним бывает весело как в цирке, а иногда хочется рыдать, что я и делаю, когда рядом нет детей...
Мне вообще Никон запретил появляться на улице, ведь бандиты все живы и они могут охотиться за нами... За что? Почему они стали искать нас – совершенно обыкновенных и обедневших?
Никоша смешит, и говорит, что моськи слона ищут, чтобы нагавкать на него. Странная шутка, правда?
Степана вроде убили. Если, правда, убили, так поделом ему.
Я не жестока, но он заслужил смерть. Он навёл на нас этих людей.
Это, во-первых. Хотя бы за предательство...
Во-вторых, а какой спрос за предательство с бандитов? Никакого. Для них вонзить нож в женщину – геройство, а воровать и грабить так же просто, как ежедневно садиться обедать.
А главное, обидно за смерть Лидии Григорьевны. За что, спрашивается? За то, что у неё дети, а они веселы против всего населения? Теперь их надо вести в приют.
Кажется, все так делают, но я не могу...
Я уже настолько с ними свыклась, что теперь не представляю, как можно быть врозь. Это во мне говорят неиспользованные материнские чувства, инстинкт женщины-защитницы всего маленького.
На Степане кровь мадам Лидии, хотя убивал с Никошиных слов вовсе не он. А один из них. Главный целил в Никона и промазал. Я этого, разумеется не видела, то, что мне Никон рассказал – в деталях не помню, потому утверждать не буду. И ещё этот Степан до того затыкал мне рот половой тряпкой. Главный бил меня как боксёрскую грушу. Я блевала внутрь себя и чуть не утопла в своих... Ну ты понимаешь...
Мерзко, жить не хотелось поначалу... Я, когда вспоминаю, дрожу. Вот и сейчас меня только при упоминании пробирает трепет, но я хочу с тобой поделиться. От этого мне легче.
Мне Никон ничего толком не говорит. Что и как, как выбрались. Ничегошеньки. Говорит, что мне знать не положено. Выбрались, да и ладно. Говорит, порошок есть такой для забывчивости, а для памяти вроде нету. Всё придумывают, говорит, да не могут выдумать. И будто я для забывчивости выпила лишнего.
Он командует как себя вести, а я ему верю. Он умён и изворотлив как добрый Люцифер. Он жалеет и заботится. Даже отец бы мой не смог так оберегать и заботиться. Без него мы бы не выжили. Но, всё на этом!
Не знаю свою дальнейшую судьбу. Не сказала главного: а дети со мной. Они стали ко мне относиться очень хорошо, но плачут, всё время спрашивают о маман Лидии и своём отце. А мне приходится врать, что это всё временно. Что мать их уехала, но скоро прибудет. Верят или нет, уж не знаю сама, но продолжаю и продолжаю сочинять небылицы. Живём мы – ты не поверишь где и как. Да, и говорить про это даже намёками Никон не разрешил. Если меня по пути с почты убьют, то я даже не удивлюсь: я получу за непослушание по заслугам. Никон говорит, что мы должны вот-вот уехать далеко-предалеко. Он пытается справить нужные документы, но пока не получается. Это бы нас спасло. Он говорит, что побывал в нашем доме, что вскрыл комнаты: они уже под надзором уголовки, и было тяжело проникнуть. Мадам Лидии нигде нет. Кошкин – это кассир коммуны – сказал, что её тело забрала народная полиция. Всех во дворе расспрашивали, но дело ничем не кончилось. «Замяли» будто бы дело. Потому что это была не Чека, а обыкновенные грабители под видом ЧК, или наоборот. А это, как ты сам понимаешь, при любом варианте удар по престижу власти. Хотя, какой там престиж, разве об этом сейчас думают! Как он сам не попался, когда в дом проникал, – не знаю. Говорит, что переодевался в маскировочное, что у него есть ключ от чёрного хода, что на свой риск снял печать – чекисты с милиционерами опечатали квартиру, – но будто бы опять пристроил незаметно. И будто бы был он там ночью, а не днём, когда всё видно жильцам. Притащил кое-какие вещицы из гардероба, плошки-ложки и прочее. Они именно наши, потому я ему верю. Ругался, что не нашёл свою китайскую юлу, а детям этот волчок запал в душу. Он как лучшая игрушка был.
Иногда закрадывается в душу... по русскому это называется «всякая хреновина». Подозрения дурацкие на прекрасного человечка. Зачем? Вот что значит глупая женщина из какой-то малюсенькой, смешной страны, против вашей необузданной и дикой, совершенно неумной какой-то державы.
Но пока ничего не знаю, что-то обещала держать в тайне, и адреса у нас нет! Очень странный адрес. Брошенный казенный дом. Когда-то тут был пожар... и так далее. Не Луна, конечно, но пусто и экскременты животных, и несъедобные тушки птиц. Это я выжимаю из себя юмор. Не поверишь, но это так.
Думаю, что я тебя уже никогда не увижу. Война среди людей не кончилась; и кончится ли когда-нибудь этот страшный кровавый поток взаимной ненависти?
Прощай, мой друг! Вспоминай бедную Клавдию! Если ты только прочитаешь это письмо. Я уже не уверена, что письма мои до тебя вообще доходят. Раньше ты был более скор на ответы! У этого есть только два варианта...
Я уже должна уходить, потому что на меня подозрительно смотрят почтовые, я сильно задержалась, клюя в чернильницу как в молоко хлебом. И много посетителей: будто с цепи сорвались и примчали за посылками... А в них еда, вижу вон фрукты... Африканец припёрся... кудрявый-прекудрявый... не Пушкин, хи-хи. И смотрит на меня, будто я из его чума... Китаец с фотоаппаратом... На улице его Ройс пыхтит. Как ещё не отобрали. Посол Китая?
Три волосинки до самого пупа. Нет, просто волшебник из их сказок. Только не в тыкве, а в железе на колёсах.
Нацеливает магний. Отворачиваюсь. Чудеса! Прощай!
...1919г.
***