Помню себя лет с трёх, отдельные эпизоды, вспышки памяти. Вот я помогаю готовить праздничный ужин, наступает Новый год, год 1971-й. Я на табурете, заменяющем стол, пытаюсь нарезать хлеб. Белое лезвие ножа скользит по ржаной корке, мой указательный палец впервые принимает такую боль. Я задыхаюсь немым криком, кровь маленькой струйкой бьет на стенку. Дом наполнен суетой, гул голосов, выясняющих, кто дал ребенку нож.
Вся коммунальная квартира участвует в моем спасении.
Следующая картинка на улице.
Морозно, солнечно. Мой нос спрятан в шарф. Нежный иней на ресницах, толстая шубка сковывает движения. В руках у меня клюшка. Шайба, посылаемая отцом, медленно скользит у меня между ног, так и не пойманная. Отец играет в хоккей новогодней елкой, ободранной от веток и загнутой на конце с помощью бельевой веревки. Мне до слез жаль папу, я бегу к нему, падаю, сую ему свою клюшку, отбираю елку. Мне жаль папу, а он не понимает, зачем мне елка.
Следующая.
Я прячусь за шкафом, там стоит моя кроватка. Родители громко что-то выясняют, ругаются. Мне страшно.
Следующая.
Опять на улице. Лето, или просто тепло. Старая, ржавая карусель. Радостный детский смех, сопровождаемый скрипом вращающегося металла. Я краем глаза вижу падающего под карусель мальчика. Хватаюсь за выступающую трубу, останавливаю. Все живы.
Из глубины двора, из песочницы, на меня смотрит другой мальчик. Я чувствую взгляд его карих глаз. Это, наверное, Андрюша Селянин, мой будущий одноклассник, погибший через двадцать лет за рулем старенького жигулёнка.
Дальше яркие сюжеты раннего детства стираются, превращаюсь в размазанные мелькающие картинки. Магазины, больница, поездки на троллейбусе. Моё место всегда рядом с кабиной шофёра. За окном темно, фары ярко освещают дорогу. Тучи крупных снежинок летят нам навстречу. Это миллионы планет, я капитан космического корабля.
Следующая.
Квартира, где мы живем вдвоем с мамой. Комнаты похожи на трамвай, узкие, длинные, вход из одной в другую. Кругом много коробок, с вещами и без. Мне нравится залезать в пустые, и сидеть тихо, чтобы кого-нибудь напугать.
Кто-нибудь не приходит.
Я перед телевизором, в руках коробочка с клубничным желе. Особенно вкусно, когда смотришь телевизор. В телике четыре танкиста и одна собака. Мне нравится их военная жизнь. Я сижу на стуле, на голове у меня каска, рядом лежит пистолет.
Вот новый дом. В этом доме я уже надолго. Меня привезли к
бабушке. Дом кажется огромным, подоконники высокие, диван из черной кожи , скользкий и холодный. Я забираюсь на выпуклые черные формы и прыгаю как можно выше. Пол жесткий, деревянный. Красно-зеленая ковровая дорожка спасает от синяков при падении. Слава гимнаста Тибула не даёт мне покоя, но после очередного падения я получаю запрет на всякие прыжки, и любовь к дивану становится еще больше и нежнее.
В доме есть еще мягкие стулья, они тоже хорошо меня
подбрасывают. Стул даже удобнее, за его спинку можно держаться и чувствовать себя увереннее в полете. Упражнения со стулом караются моментально и строго, тёмный угол встречает меня как старого товарища.
Как ни странно, эти стулья до сих пор еще живы, хотя и сменили обивку на более современную.
Все советские дети посещали детский сад.
Домашнее воспитание, нянечки, мамы - домохозяйки – всё это считалось буржуйством, чем-то даже неприличным среди рядовых тружеников. Мамы, папы каждое утро бодро вышагивали на работу, предварительно заглянув в детский сад, чтобы оставить там до вечера своих чад.
Вместо мамы и папы ранним утром, в сад меня доставляла бабушка.
Хмурые сверстники бросали в мою сторону недобрые взгляды. Уж не знаю, чем я мог им не угодить? Может, держался независимо. Может, бегал быстрее или просто был не такой как большинство.
Хотя, для многих детей того времени недружелюбный настрой был обычной защитной реакцией на окружающую действительность.
Игрушками дети не делились, грубили, даже толкались.
Результатом жестокости детсадовских товарищей стал гипс на моей правой руке. Перелом в локтевом суставе был рецидивом за последние пару лет. Первый перелом случился в яслях. Я склонился к умывальнику, а в это время особенно шустрый малец резко рванул мою руку за спину, в надежде, наверное, что я головой стукнусь о кран, или еще что-нибудь подобное. Головой о кран я не стукнулся, но вот хруст костей слышал отчетливо. Что интересно, со сломанной рукой мне пришлось проходить весь день, пока не пришла мама и не бросилась со мной в «травму». Воспитательнице в яслях не очень нравился зареванный мальчик, в ее пустую головку не могла прийти мысль о том, что дети могут плакать не только из вредности, но и от боли.
И вот второй перелом локтевого сустава не заставил себя ждать.
Время стерло в памяти причину конфликта, но видимо обида была страшная. Очередной враг с разбегу толкнул меня в грудь, когда я сидел на перилах беседки. Я понял что происходит уже в полете. В такие моменты время замедляется, а ты совершаешь действия с обычной привычной скоростью. Кажется, что все вокруг тебя притормаживается и существует в другом измерении.
Я летел спиной вниз, подсознание сработало по кошачьи. Мне удалось в полете развернуться лицом к земле и выставить вперед несчастную правую руку. Опять было больно, гадкая тошнота и сладковатый привкус, опять гипс и домашний режим.
Загипсованная рука мешала спать, есть, купаться и совершать прочие бытовые действия, о сложности которых и не подозреваешь, имея здоровые, работающие руки и ноги. Но гипс не мешал бегать, прыгать и даже кувыркаться. Из всякой ситуации можно вынести полезное и приятное. В моем случае это было и приятно, и полезно, как мне тогда казалось. Гипс не дает держать ручку в руке, а уж писать и подавно.
Чистописание было для меня особенно нелюбимым делом. Поэтому, когда доктор просил пошевелить пальчиками, то я, уже как опытный симулянт, морщил лобик, издавал мучительные звуки и пальчики никак не хотели двигаться.
Продолжалось это довольно долго, так что и доктор взволновался,
все ли правильно было загипсовано и срослось? Когда я услышал, что возможно придется ломать неправильно сросшиеся кости и гипсовать заново, пальчики сами активно зашевелились, и я пошел на поправку на удивление быстро.
За время ношения гипса я приобрел еще один знак боевого отличия. Поскольку гулять меня не пускали, энергию я тратил бегая по квартире, прыгая через препятствия, запрыгивая на диван. Разбегаться с дивана было особенно хорошо, пружинистая поверхность придавала дополнительное ускорение, и до окна я летел пулей, отталкивался от подоконника и мчался опять на диван.
На одном из виражей силы меня подвели и не добежав до окна, я с разбегу влетел головой в батарею под подоконником. Крик, шум, слезы. Сотрясения мозга не было. Доктор снимал гипс с руки и любовался отпечатком батарейных ребер на моем лбу.
Детский травматизм достаточно обширная тема, каждый через это проходил и может поведать замечательные истории о деталях конструктора в носу или ухе, обожженных бровях и ресницах, отбитых ногтях, металлических и стеклянных занозах, которые трудно вытащить, а еще труднее найти. Есть истории совсем не замечательные и даже трагические, но их не хочется касаться.
Но бывают муки не только физические. Ребенок в юном возрасте способен оценить фальшь, предательство, издевки и насмешки.
И эффект от таких обид усиливается, когда ты не можешь ответить, дать сдачи, показать, что тебе это не по душе и потребовать больше никогда так не делать.
Неожиданно в моей жизни произошли изменения. В один прекрасный день в бабушкином доме появился еще один ребенок, моя монополия детства была нарушена, большая часть внимания, заботы и ласки стала проходить мимо. Ребенок был совсем маленький, меньше годика возрастом. Плаксивая девочка с головой похожей на яйцо. Мне она была представлена как двоюродная сестра Наташа.
Наташа постоянно пускала слюни, показывала куда-то пальцем, хныкала и вырывалась из моих рук, когда бабушка оставляла меня присматривать.
Конечно, любой ребенок рад ощутить себя старшим, повелевающим и в мыслях представляющий себя взрослым, папой, мамой, дядей шикающим на беспокойных деток. Любому чаду приятна минута радости превосходства над младшим, менее активным братом или сестрой.
Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, а насколько сильно любят друг друга братья и сестры,люди самые близкие по крови и духу? Даже если сравнивать с папой и мамой, братья между собой ближе, у них одна кровь – смесь родительских, а родители только «наполовину» близки к детям. Так вот, очень часто эти самые близкие люди просто ненавидят друг друга. Им постоянно есть что делить - любовь родителей, первенство, игрушки, имущество семьи, да много еще чего, они вечные соперники. Видимо, психология человеческая устроена так, что самым близким нужно всю свою жизнь «соревноваться» друг с другом, делить, отбирать, преступать через честь, достоинство, совесть, радоваться горестям и грустить по причине радости своего близкого и родного. В сознании сидит мысль, что близкий подпустит, позволит то, что не позволит посторонний человек и значит обхитрить, обобрать, обмануть нужно родного, другой это сделать не даст. Зависть, беспокойство о радости и счастье другого, это основная людская забота.
Где-то я слышал такую поговорку: простите нам наши радости.
Но это все в будущем, а тогда мы с Наташкой пребывали в юном, розовом возрасте и не помышляли о дележе и ссорах. Она в силу своей возрастной недееспособности, а я в силу природной доброты. Упоминание о своей доброте не является кокетством или лукавством, это действительно так. Хотя эта доброта не помешала мне оторвать кукле руки и ноги, а что осталось повесить на электрическом проводе в кладовке.
Садистские наклонности есть в каждом человеке. Дети практически все проявляют их в играх и общении со сверстниками. Такое поведение есть способ познания окружающего мира, природы людей, животных, продавливание пространства. Адекватный ответ большинство детей возвращает к добродетели и мирным проявлениям своего я. Но есть случаи, когда ребенок творит ужасное и остается безнаказанным.
Тысячу раз был прав Федор Михайлович, утверждая о необходимости наказания за преступление.
Был момент, когда я серьезно обдумывал наказание для годовалой Наташки. В мыслях возникали страшные картины истязаний детской плоти. Я видел руки обагренные кровью и торжествующую улыбку на своем лице. Слава Богу, что все это осталось в фантазиях и я смог подавить горящую во мне жажду отмщения.
Моим переживаниям предшествовали события обидевшие, даже оскорбившие меня до корней волос и бровей в прямом смысле слова.
Но обо всем по порядку.
Бабушкина квартира была небольшой. Двухкомнатная, хрущевской постройки с одной проходной комнатой, служившей гостиной и второй маленькой комнатой в качестве спальной . В этой спальной помещалась большая бабушкина кровать, большая моя и детская деревянная кроватка для Наташки. Места было совсем мало и наши с сестрой кровати стояли буквой Г, голова к голове.
Понятно, что годовалый ребенок проводит много времени в кроватке-клетке, он никуда не убежит, не вылезет. Можно быть относительно спокойным за его безопасность и заниматься своими родительскими делами, стирать, варить кашу, убирать квартиру. Так и поступала бабушка, когда нужно было заниматься хозяйством. Наташка сидела в кроватке и развлекала себя как могла. Желание кушать, пить, писать выражались одним видом возгласов, желание по вредничать и просто по ныть – другим.
Ясным субботним утром бабушка была занята стряпней на кухне, Наташка, проснувшись, мирно копошилась в кроватке, я спал.
Когда тебя не поднимают чуть свет в садик, то спится особенно сладко. Сквозь сонные грезы доносится далекий стук посуды, ароматные запахи блинов с маслом обещают приятное начало выходных. Хочется еще чуть-чуть понежиться в постели, пытаешься перевернуться в тенёк и спрятаться от назойливых солнечных лучей и опять провалиться в сонную дремоту. И кажется, что ничто не сможет вытянуть тебя из сладкого сна, оторвать от подушки и заставить выскочить из-под одеяла. Я спал. Вдруг почувствовал, как маленькие пальчики шевелятся в моих волосах, как будто пытаются заплести там маленькие косички, иногда дергают и вытягивают волоски, а иногда приглаживают их по форме головы. К подобным приставаниям я привык, Наташка неоднократно пыталась выдергивать мне волосы, проталкивая ручонки сквозь прутья кроватки. Но в этот раз мне показалось, что движения были более размеренными, какими-то ласкающими. Сонная лень была сильнее желания сбросить с себя её ручонки, и я продолжал делать вид, что глубоко сплю. Постепенно Наташка перешла к массажу моего лица. Подёргала нос, повторила линию бровей, пыталась надавливать на веки и один раз даже сделала мне больно. Я недовольно дернулся и опять затих.
Через некоторое время, видимо, это занятие ей наскучило и меня оставили в покое. Полусон продолжался.
Вы, наверняка, испытывали во сне ощущение затёкшей руки или ноги, когда любое движение дается с трудом и болью. Бывает, что спальная майка перекручивается и тянет на животе или спине, хочется привстать, расправить или даже снять с себя все это, победить спазм мышц и ощутить лёгкость.
Через некоторое время я почувствовал на голове подобие стягивающей ткани или корки, которая образуется на высохшей глине.
Лицо стягивала непонятная сухость, ощущение как будто на меня одели маску. И эта маска болезненно тянет во всех местах.
Попытавшись приоткрыть глаза, я не смог этого сделать. Протер глаза руками, посыпалась мелкая крошка, ресницы верхнего века отлепились от нижнего, зрение восстановилось.
Наташка сидела в своей клетке в позе китайского болванчика, безмятежная радость и невинность светилась на её лице. Прямо перед ней на простыне лежала кучка светло-желтого кала, который она со знанием дела размазывала по кровати, своим рукам,ногам и животу. Нервный смех вырвался из моих уст. Я даже привскочил на кровати и радостно указывая пальцем на сестру хотел позвать бабушку, но в этот момент я осознал чем покрыта моя голова и лицо. С диким воем измазанный какашками брат ринулся в ванную.
Смотреть в зеркало было страшно и противно, я подавил рвотные позывы и, стараясь не дышать, начал смывать с лица вонючую косметику. Перепуганная бабушка бросилась спасать внука, но уже через минуту она хохотала, не хуже чем делал это я совсем недавно. Мои муки продолжались еще примерно час, пока в титане не нагрелась вода. Первая в очередь на купание была, понятное дело, Наташкина. Я с ненавистью наблюдал из-за бабушкиной спины за гигиенической процедурой и сжимал кулаки при мысли о дальнейших разборках с малолетним скульптором. Засохшие локоны усиливали мои чувства, и я думал, что возмездие не заставит себя ждать. Только не мог сконцентрироваться на способе отмщения.
В целях Наташкиной безопасности, спать я был помещен в соседней комнате на черном кожаном диване. Оскорбленное достоинство продолжало терзаться, уснуть было невозможно, казалось, что кто-то протягивает к моей голове огромные липкие и грязные руки, пытается схватить за волосы, поднять вверх и умчаться со мной прочь. Продолжалось все это очень долго. Я проваливался в забытьё, но пытался найти силы сразить нечто толчком ноги. Проснулся я, упав с дивана на пол. В дверном проёме стояла сонная бабушка.
Слезы обиды наворачивались на глаза, и хотелось громко закричать. Сжав кулаки, я бросился к сестриной кроватке но, не добежав пару метров, упал, ударился коленями. Было не больно. Наташка проснулась, привстала, скривила свой беззубый рот в знак примирения.
Наступило лето и меня, как возмутителя семейного спокойствия, было решено отправить на детскую дачу в деревню Печёнкино. Бабушка могла спокойно, не отвлекаясь на внука, нянчить внучку и заниматься её воспитанием. Моим воспитанием, по определению советского дошкольного образования, должно было заниматься государство. Советское государство было всесильно, могущественно и занималось воспитанием своих граждан с толком, по отработанным годами идеологическим схемам. Воспитывало государство и детей, и взрослых, некоторых взрослых перевоспитывало. Часто такое перевоспитание растягивалось на долгие годы. Поскольку методы воспитания были похожи, то и детские учреждения тоже называли лагерями. Дошкольников, видимо, пожалели и в силу их политической безграмотности и малой общественной опасности, места отдыха назвали дачами, а не лагерями. Режим у нас на даче был ослаблен, поэтому детишки частенько покидали её пределы через дыры в старом деревянном заборе. Кругом был чудесный уральский лес с брусникой и клюквой, кусты малины благоухали запахом спелой ягоды. Но самым притягательным для нас местом было озеро с устроенной на берегу детской купальной, названной весело и ласково – лягушатник. Купальня представляла собой деревянные помосты, уходящие в озеро. По форме эти помосты образовывали огромную букву П. Внутри этой буквы и резвились лягушата-дети, учились держаться на воде и совершали акробатические трюки на радость сверстникам и на беду воспитателям. Купались дети довольно редко, по причине либо плохой погоды, либо банальной лени воспитателей. Запретный плод сладок, знакомая истина, касающаяся и взрослых и детей. Под страхом отправки домой нам запрещалось покидать дачу и тем более подходить к озеру. Детки слушали нравоучения и всеми силами стремились покинуть дачу и быть возле озера. Исключением я не был. Мне также хотелось сидеть на берегу, кидать камушки, бегать по понтону, вода тянула почти как магнит.
Помню дыру в заборе, доски, покрытые зеленой выцветшей краской, тропинку, уходящую в кусты малины, примятые и поломанные ветки.
Десять минут через эти дебри и ты уже на берегу озера, по форме напоминающего блюдце. Вода темная, железистая, песок перемешан с сосновыми иголками, камушками, маленькими обломками веточек и берёзовыми серёжками. Если внимательно смотреть в воду, то перед глазами иногда проскакивают стайки мелких рыбёшек-мальков, на солнце они переливаются, то серебрятся, то сверкают сине-фиолетовыми тонами. По поверхности воды пробегает легкая рябь и качает листики березы. Как это может оставить равнодушным юного исследователя Природы, нужно потрогать, поймать, оторвать лапку, поджечь увеличительным стеклом, забросить подальше в воду, плюнуть с понтона и смотреть, как слюна растворяется в стоячей воде и через некоторое время начинает напоминать паутину-домик для водоплавающих паучков.
Я стоял на помосте-лягушатнике один и с интересом рассматривал доски, из которых было сколочено это сооружение. Большинство из них были довольно старыми, выцветшими на солнце, провяленными ветрами и отшлифованными сотнями подошв, но иногда встречались довольно свеженькие, появившиеся на месте совсем сгнивших и превратившихся в труху. А еще между досками были щели разной ширины и длины. В эти щели пробивались солнечные лучи, отраженные от воды. Моя новая игра состояла в том, что чудесной сосновой палкой я должен был водить по доскам, вовремя перескакивая с одной на другую, когда появлялся стык торцов или широкая щель.
Двигаясь, палку я держал впереди себя так, что один конец находился в руке на уровне живота, а второй изучал поверхность помоста. Занятие оказалось увлекательным, скорость моего движения увеличивалась, и я уже успел несколько раз пробежать от одного края понтона до другого.
Частенько человек теряет бдительность, удачные исполнения упражнений, повторяемые неоднократно, успокаивают внимание и осторожность, темп и скорость увеличиваются и уже один неверный шаг может привести к беде.
Так и случилось.
На финишной прямой, когда я набрал приличную скорость, нижний конец палки воткнулся в препятствие, а верхний с ответной силой врезался мне в живот. Удар пришелся в солнечное сплетение с такой силой, что мне показалось, палка достала до позвоночника и перекрыла мне дыхание. В глазах стало темно, голова совершила пару оборотов на карусели и моё сознание потемнело. Видимо, потеря сознания длилась две-три секунды, т.к. следующее, что я почувствовал, был всплеск воды и прохлада, обернувшая меня простынёй. Раскрыв глаза, я увидел над собой слой воды, бурлящие пузырьки воздуха, рвущиеся вверх и слабые лучи солнца, проходящие ниткой сквозь воду. Я ничего не чувствовал, перебитое дыхание не давало всосать воду в легкие и я просто не дышал. Сколько прошло времени известно одному Богу, я дрейфовал как больная рыба в стоячей воде, и страха не было.
Наступил момент, когда сверху опустились руки, и я резким движением был поднят на помост. Женщина, окруженная сиянием, радужными кольцами и туманом, смотрела на меня с испугом и что-то говорила, её губы вздрагивали, руки трясли маленькое тельце.
Мне казалось, что в ответ я улыбаюсь и молчу. Вдруг резкий вздох почти взорвал мою грудь, из горла вырвался крик и с невероятной силой я подскочил на ноги и бросился от озера в лес, в сторону детской дачи. О прекрасная женщина, кто ты? Я не рассмотрел твоего лица сквозь капли воды, я не узнал твоего имени, но твое появление было моим чудесным спасением, ты протянула свои руки в минуту смертельной опасности и спасла ребенка, глупого, несмышленого малыша 6 лет отроду, жаждущего жизни и так её не ценящего.
Моего исчезновения, ровно, как и появления, на даче никто не заметил. Происшествие на озере осталось тайной и сохранилось только в моей памяти. До окончания смены наш отряд еще несколько раз водили на озеро, но я отказался, не пошел.
Здание средней школы выглядело фальшиво помпезно, построенное в сталинском стиле, оно сохранило строгие формы пролетарской архитектуры. Неизменные статуи гипсовых пионеров, как сфинксы охраняли вход в храм знаний. Грязно-желтые стены со следами облупленной штукатурки, цементные ступени, протертые в нескольких местах тысячами ног, покрытые коричневой краской входные двери на мощной пружине. Вот портрет парадной части учебного заведения, в котором мне предстояло учиться. Я каждый день смотрел на здание школы из окон квартиры. Я бы смотрел и еще куда-нибудь, но из окон видна была только школа и автобусная станция. Был выбор, сидеть за столом и смотреть в окно, либо прочитать страничку из журнала «Мурзилка» и бежать гулять во двор.
Я смотрел в окно.
Журнал «Мурзилка» был самая ненавистная вещь, знакомая мне в те времена. Причем, эту гадость бабушка выписывала и нам приносили её каждую неделю в почтовый ящик. Бабушка настаивала на чтении. Это была пытка несравнимая ни с чем. Звуки вязли у меня во рту, буквы прыгали и не хотели логически выстраиваться в слова. Страничка с несколькими предложениями и картинками представлялась мне длиннее той ковровой дорожки, что пролегала через всю комнату. Я ужасно мучился и никак не мог понять, что я читаю, и что от меня хочет бабушка. А когда за входной дверью, в подъезде, я слышал возню и шушуканье дружков, ожидавших моего освобождения, я закрывал глаза и проклятая "Мурзилка" пропадала. Видимо, в этот момент и баба Валя теряла последние капли терпения, и я получал долгожданную, выстраданную свободу.
Первые дни в школе мне понравились. Мы раскладывали карандаши, заполняли дневник, делили между собой цветные квадратики для какой-то игры. В столовую нас водили строем, парами взявшись за руки, мы семенили за учительницей. Я запомнил её серую юбку и стертые под углом каблуки. Компот из сухофруктов любили все, в стакане попадались сморщенные груши, которые мы обгладывали до косточек, огрызками кидались. Вкусные булочки распихивали по карманам. На уроках, опустив руки под парту, отщипывали румяную корочку, жевали с аппетитом. Из мякиша делали шарики. Это были отличные снаряды для плевательных трубочек. Некоторые из нас посещали столовую по второму кругу. Группа эта называлась « у кого нет папы ». Нам давали молоко и оставшиеся булочки. Пенку на молоке я не любил, зацеплял её пальцем и потом долго не могу стряхнуть.
Однажды, возвращаясь из столовой, наполненный молоком, я случайно столкнулся в коридоре с учеником старших классов. Ему было не больно, но я услышал глухое ругательство и получил короткий удар в живот. Стенка помогла устоять, дыхание восстановилось. До парты я дошел как в тумане. Учительница уже шла следом, чем-то недовольная.
- Я тебя спрашиваю, в чем дело? Ты что меня не слышишь или не хочешь слушать?
Её недовольное лицо подрагивало. На лоб спадали крашенные хной и обожженные бигудями локоны. Классная комната чуть качнулась, и меня вырвало молоком прямо на дневник.
До самого окончания средней школы я сохранил тошнотворный вкус во рту.