(Из нового сборника рассказов "ТЫ БОЛЬШЕ НЕ МОЯ ЖЕНЩИНА")
Соседский мальчик Петька, при каждой своей случайной встрече с Егором Дмитриевичем, все время с одним и тем же вопросом к нему приставал: «Ну, как, не нашли еще?». И не было никакого дела вихрастому пострельцу в каком состоянии заставал он Егора Дмитриевича, - был ли тот благодушен, раздражен или даже зол на что-нибудь, все равно назойливо допытывался, не отставал, не успокаивался.
-Вы только мне скажите, когда найдете, ладно? Я – никому. Даже если все захотите себе оставить, я поддержу. Что нашел – то твое. А по законам, я знаю, все - государству отдай. Пусть тогда само и ищет, а не отбирает, что другие нашли.
Не раз пожалел Егор Дмитриевич, что поделился с малолетним шалопаем заветной мечтой своей. Вот ведь, столько лет ни одному человеку на свете помыслов тайных не открывал, а тут возьми, да и брякни. Да еще кому! Сорванцу неприкаянному, что вечно без присмотра родительского бегает. И не вспомнить уже, что такую губительную откровенность вызвало, - то ли дождь, два дня подряд не унимавшийся, в самое сердце каплями дождевыми, словно твердыми костяшками пальцев в дверь стучавшийся, то ли сильная ссора с женой, когда из дома хотелось уйти, да слишком сыро за окнами было, или непонятное превращение успокоенного одиночества в горькую тоску не то что по имевшимся давно друзьям, хоть по кому-нибудь, с кем можно перемолвиться парой искренних слов. И словно не соседскому сорванцу – сгоряча – сказал, а самой судьбе с гордым вызовом бросил: «Я найду еще. Клад. Огромный. Мне в детстве нагадали. Цыганка. Она как будто все про меня знала. Имя, школу, - все по ладони прочла. Твердо сказала, что много по жизни маяться буду, в нищете подолгу жить, но воздастся мне за то. Клад, богатство несметное найду. Так и живу с этой верой. Иначе – не знаю, что и было бы со мной, такие финтюки жизнь мне выкидывала».
Пораженный неожиданной откровенностью всегда молчаливого и зачастую угрюмого Егора Дмитриевича, мальчик обрадованно думал, что нашел в нем нового друга. Тем обиднее было впоследствии юному Петру его раздраженное молчание, словно и не существовало того доверительного разговора в лифте, остановившемся на их общем этаже, и из которого оба они (и мальчик, и разоткровенничавшийся с ним взрослый) не хотели выходить. Петр не мог понять, почему ему потом вдруг напрочь отказали в доверии, ведь не поделиться же, он, в самом деле, просит этим кладом! Просто ему, Петру, очень важно знать, что чудеса еще существуют на свете, что и в наше время можно найти настоящий клад, и тогда он, Петр, будет верить, что и ему когда-нибудь также сильно повезет. Все равно – золото ли отчаянных флибустьеров, причаливших в былые века к российским берегам, монеты ли зажиточного купца, прятавшего несметные богатства в подземных недрах, вынесут на чистый свет из жалкой и жуткой жизни, с вечно пьяным отцом, с отваливающимися много лет от стен обоями, с тяжелыми окнами, на которых умирает солнце, становясь безжизненным и холодным, - вынесут из всей этой омерзительной будничности, словно из дома горящего. И ведь тогда показалось, что Егор Дмитриевич все это знает откуда-то, и про стены обшарпанные, и что синяки постоянные, да зубы выбитые – от тяжелой руки отца, и про запои его тоже знает, оттого и сказал про клад, одарил доверием, надеждой собственной со всей щедростью поделился, и каждый мальчишеский вопрос: «не нашли еще?» - он ведь как молитва в храме звучал, они словно в одного бога верили. А тут вдруг – такая презрительная отчужденность в глазах недавнего единоверца. Не обидно ли, когда от тебя, как от мухи назойливой отмахиваются?! Да и кто?! Не отец, от настроения скверного, да водки, на загул не оставшейся, без раздумий, со всей силы, в лицо бьющий, не мать, за сына родного заступиться страшащаяся, и тоже пьющая вечно, а человек, которому ты и сам доверился. После того, как Егор Дмитриевич прошел мимо мальчика, не то что на вопрос его не ответивши, не поздоровавшись даже, кивка головы, самого малого, и то не удостоив, спрашивать про клад Петр перестал.
Сам Егор Дмитриевич в последние дни как-то уж очень переменился. Прежде совсем не общительный, теперь он вовсе от каждого взгляда весь в себя сжимался, да еще оглядывался постоянно, словно боялся, что следит за ним кто-то. Нервный стал, дерганый, подпрыгивающий даже какой-то.
Услышав, как хлопнула соседская дверь, Петр, дождавшись когда стихнут шаги, выскочил следом, прильнул к окну на лестничной клетке, и через стекло увидел, как Егор Дмитриевич, нервно озираясь, что-то большое в машину кладет. Машина эта, кстати, во всем доме притчей во языцех была. Мужчина, ездящий на «Запорожце» вроде как и не совсем мужчина уже. Кругом – вечные пробки на дорогах из-за обилия машин, и пусть не джипы да «феррари» кругом, но «Запорожец» среди любых машин словно инвалидная коляска меж гордых скакунов.
Сам Егор Дмитриевич очень стыдился этой машины, не раз уговаривал жену свою, Лизу, продать ее, но та, обыкновенно тихая и послушная, выпрямлялась сразу: «Это нельзя. От отца ведь. Память. И нам машина нужна. Пусть хоть такая. Все равно машина. Ты ведь на другую сам не можешь заработать». Этими словами она неизменно ввергала своего супруга в тяжелое уныние, ведь вопрос денег для них обоих был самый болезненный. Сколько раз уже за время семейной жизни (да, впрочем, и до нее) он пытался найти подходящую работу. Но любые радужные надежды на сносное материальное существование очень быстро заканчивались полным разочарованием, а то и настоящей бедой. Хорошо еще когда просто взашей с работы гнали, а то ведь месяца, бывало, не проработав, «по материальной ответственности» так много должен оставался, что жене расплачиваться приходилось. «У королевы, наверное, столько бальных платьев нет, сколько у меня кредитов», - горько шутила она. И ведь вина за все это – за разбитую казенную машину, за деньги, из кассы украденные, за глаза Лизины потухшие, обреченные, нищете покорные – вина на той цыганке была, что мальчику Егорке по руке богатство несметное нагадала. Оттого и стал таким рассеянным, к жизни вокруг безучастным, только о кладе заветном и думающем. Ни до чего ему уже дела не стало, кроме мечты своей сокровенной, обещанной причудливыми линиями левой ладони, по которой гадала цыганка. Родители, конечно, не понимали, почему их такой старательный, прилежный Егорка так быстро и, главное, так внезапно, скатился до двоек и полного равнодушия к учебе. Но что ему до этой учебы теперь было, какой толк от законов пунктуации или строения молекул, когда лучи солнечные рассыпаемыми щедрой рукой монетами древними, золотыми, звенели, когда тени вечерние потаенными отблесками пиратских фрегатов мерещились.
Родной дядя Петра грузчиком в две смены работал. Так надорвался, что два месяца из больницы выйти не мог. И не сами ли родители, жизни их, давно уже в арестантской робе горечи ходили! Раз услышал, как ни тихи были мамины слова, насколько она грустно-грустно, будто со всей землей прощаясь, говорит отцу: «Я, когда, помнишь, ты у нас в институте красный диплом получил, думала, что весь мир у твоих ног лежать будет, такой ты был красивый, умный, настолько всех вокруг лучше. Я и не надеялась ни на что. А сейчас вместе живем, и за квартиру платить нечем, второй месяц с работой совсем у тебя не складывается». Так чего они лезут-то к нему с этими двойками, трясут перед его глазами испещрённым пакостными цифрами, дневником?! С юных лет знал, что как ни старайся, любая зарплата – унизительный пшик, не чета золотым дукатам, которыми доверху набиты трюмы затонувших пиратских судов или сундукам с бриллиантами, покоящимися под фасадом какого-нибудь полуразвалившегося дома. Оттого и сбегал с уроков, чтобы по чердакам чужим лазать, карты изучать, оттого и в летних поездках на море так глубоко, чуть ли не до дна самого нырял, что родители за головы хватались и купаться запрещали.
Он и женился-то из-за них, а не по любви. Не страсти бурные к алтарю привели, а желание отделаться от нудной родительской опеки, липкой надежды видеть в нем что-то надежное, яркое, счастливое, у них самих не сбывшееся. Легче, уютнее было жить у тихой, любящей жены, чем вместе с давно надоевшими родными. Правда, в мечтах своих он отводил немного места и им. Конечно, когда он найдет наконец клад и станет богатым-богатым, то озарит золотом и их старость.
Бурлящей, искрящейся, всеми цветами переливающейся радости затаенного преддверия будущего полнокровного, невиданного счастья было так много, что на долгие годы хватило. И лишь недавно только довелось испытать дотоле неведомое ощущение тяжести опустошенного сердца. Такой густой тяжести, когда сердце бездомной собакой сжимается, воет истошно, в тоске по былой радости, словно по сочным, жирным кускам мяса, когда душа голодная ребра собственные будто миску жалкую вылизывает, так вылизывает, что кажется, никаких органов внутри не останется, - полым станешь.
Врач сказал Егору Дмитриевичу, что ему очень тщательно нужно следить за своим здоровьем, иначе он и двух лет может не прожить. Он поначалу не поверил, подумал, то ли врач этот в своем деле ничего не смыслит, то ли он любитель больных попугать, что ли, но несколько тщательно сделанных анализов подтвердили слова штатного эскулапа районной больницы. И таким несчастным, таким обманутым почувствовал себя тогда Егор Дмитриевич. Как же богатства несметные, фрегаты затонувшие, счастливые линии на ладони, пророчески прочтенные цыганкой?! Ведь все годы он жил одним лишь ожиданием сказочного клада, преддверием времен когда можно будет деньгами направо и налево сорить, замки строить, на яхтах разъезжать… Оглянуться назад – не было жизни никакой. Совсем не было.
Петя, со всей своей юной, мальчишеской ловкостью, старавшийся остаться незамеченным, видел как грузит в машину Егор Дмитриевич что-то большое и непонятное, как бросает на заднее сиденье лопату… Не иначе нашел-таки клад свой! Надо только узнать, как-то проследить, куда он поедет, где закопает…Вон, озирается нервно, боится что увидит кто-нибудь, заподозрит. И он один…без жены. Жена его, кажется, несколько дней как уехала, - наверное, специально дожидался пока уедет, чтобы и с ней ничем не делиться, чтобы она о сокровищах найденных ничего не знала. Путались мысли в вихрастой мальчишеской голове, кровь по венам, словно дождь по крыше, стучала. Петр считал, что теперь, после предательского отчуждения соседа по лестничной клетке, он вправе выследить, узнать этот найденный клад.. чтобы потом, ночью, прийти, вырыть, чтобы исчезли отвисшие обои, пьянки родителей, бешеные кулаки отца, чтобы можно было покупать сколько хочешь мороженого, даже самого дорогого.
Егор Дмитриевич опасливо озирался. Он боялся, что кто-нибудь из ушлых прохожих поймет, что в большом, громоздком, черном мешке он везет свой клад. Спрятать в наступающих сумерках подальше от глаз людских.
Может, это и не она была, не та цыганка, что в детстве будущее счастье нагадала, всю судьбу изменив. Много лет прошло, а жизнь ведь на холст любого лица столько черных красок времени добавляет. И все-таки что-то толкнуло Егора именно к ней, старой уже совсем, но все такой же цветастой, как в детстве, с юбками, одна поверх другой надетыми, по земле волочащимися. Выскочил из автобуса, ее через окно увидев. Подбежал так близко, бурно, что та аж отпрянула, непривычно чтоб вот так сами наскакивали, обычно увещевать приходится, чтобы разрешили по ладони погадать да рублем, другим одарили.
- Вы…вы.., - сбиваясь, лепетал Егор, в ее глаза всматриваясь, понять пытаясь, та ли самая цыганка перед ним, что в детстве далеком, - вы… вы… мне нагадали по руке… я ребенком еще был…, - и он протянул ей ладонь свою, словно карточку в банкомат засовывал, чтобы причитавшиеся деньги получить, - вот…вот…нагадали же…клад. Большой, несметный. Еще все про меня знали…
Она взяла его ладонь в свои руки. Рядом прыгали цыганские дети, дергали его за штаны.
- Милый, дорогой, столько людей на веку своем долгом перевидала, что немудрено нашим дорожкам пересечься. Чай, старость дар мой не отняла. Я ли то была, не я, но верно тебе нагадали, клад большой, несметный. Отблагодарить за него ты должен.
- За что? - пролепетал Егор, - я же столько лет… ищу…и где он, - он готов был уже схватить треклятую цыганку эту за грудки да тряхнуть что есть силы.
- Эх, близорукий ты человек! – несмотря на старость, на множество морщин, голос ее был звонким, - нашел ты давно клад свой, по линиям вижу. Чай, не один живешь? – сунула она ему под нос его собственную ладонь, - смотри! Тут такая красавица на роду тебе написана. Умная, прилежная, в любой беде опора. Все терпящая, все выносящая. Женщины – лгуньи, обкрадут, обманут, вокруг пальца вмиг обвертят, а тут – одна на весь свет такая. И – тебе – досталась. Верно тебе напророчили. Такую любящую, терпеливую куда труднее чем клад найти. Дороже любых денег жена такая стоит. И тебе одному досталась. Так что от всех щедрот своих ручку позолоти, хороший мой. С таким счастьем ведь живешь.
Земля уходила у него из-под ног. Рядом прыгали цыганские дети. И, казалось, как обезьяны, бананы с дерева, сейчас сорвут с него душу.
Звезды шипели и пузырились, словно яйца глазуньи на сковороде. Воздух свивал вокруг его шеи петлю из нестерпимой духоты. Земля копошилась под ногами как черви. Он шел домой не с цветами, а с обозленной душой. А дома Лиза начала приставать со всеми этими своими расспросами, почему он так поздно, что случилось, отчего у него такие грустные глаза, почему он выпил, где…и ведь не ругалась, не обвиняла, с тихой, кроткой лаской к нему льнула, но это и хуже было. Теперь ее кротость как проклятье была. Он никогда себя таким обманутым, униженным не чувствовал, - вот этот ласковый взгляд да заботливый голос, и есть клад, что ему дали взамен сундуков с бриллиантами, трюмов, доверху наполненных награбленными когда-то бесстрашными корсарами золотыми дукатами…. Мечты опрокинулись в бездну. Как было сорить направо и налево ее голосом, как сокровищами наслаждаться, имея лишь тихую заботу ее?! А она все шептала ласковые слова, утешала, лаской заговаривала, еще не зная даже от беды какой. Когда целовать принялась, ребенка будто, вдруг так противно, так мерзко стало, что он грубо оттолкнул ее. За всю жизнь семейную ни разу ее не ударил. А тут так захотелось со всего размаху ей смазать, глаза ее треклятые на лице, как две мухи жирные на стене – прихлопнуть. Лиза отчаянно вскрикнула.
- Егор.. Егорушка…. не надо…пожалуйста…, - молитвенно зашептала она, не понимая, что случилось, почему мир вдруг так перевернулся, что никогда и голоса на нее не повышавший муж, зверем на нее надвигается. Так страшно стало, как никогда не было.
Раз ударив, столь сильное наслаждение почувствовал, какое в постели с женой никогда не испытывал. Тяжелые кулаки сладострастно вздымались и опускались над лицом ее, как тело любовника над телом любимой. А когда упала, и ногами стал бить. Он ведь ботинки не успел снять, домой придя. Тяжелые ботинки, носок одного из которых прямо в висок ей попал. Потом выл над телом. Виноватые слезы утлыми суденышками без весел неприкаянно кружились по текущей на полу маленькой кровавой реке.
Разбитое лицо мертвой Лизы, слова врача о том, что ему самому осталось жить совсем немного, мысли о том, что жизнь так глупо, так нелепо прошла, промелькнула, вдруг раздавшийся гром, ветер, с грубой наглостью распахнувший окно, словно пришедший посмотреть, что творится у них в квартире, - все это наконец слилось в одно общее безумие. В своей многолетней одержимости заветным кладом Егор Дмитриевич и так давно уже стоял на пороге сумасшествия. Трудно было, стоя на самом краю пропасти, не поскользнуться, на пролитой им самим крови. Он исступленно целовал мертвое тело, молил о прощении. «Это же и был клад…он…Лиза…родная, любимая, верная, ласковая, любых денег, любых бриллиантов стоящая…клад…клад бесценный, Богом подаренный, Все верно…верно, цыганки не врут. Клад…Клад».
С каждым мгновением в голове его становилось все меньше слов. Их, будто мебель из дома проворные грузчики, выносили из головы. В конце концов, осталось только одно слово – клад…клад…и одна мысль – спрятать…зарыть….так чтобы не нашел никто, не позарился… подальше от глаз людских…Вышел, шпионом себя чувствуя, землю под ногами слыша. Лопату купил, мешок черный. Машину к дому подогнал.
Петр видел, как Егор Дмитриевич втаскивает, нервно озираясь, в машину что-то большое, в черном мешке, злясь, видно, на малые размеры своего автомобиля. Не иначе ведь клад нашел. Бриллианты. И теперь перепрятать хочет. Петр еще не знал, как это ему удастся, но был уверен, что проследит, выпытает, узнает, куда Егор Дмитриевич поедет, где свой клад запрячет. И тогда Петр придет, ночью, один, и сам этот клад выроет.
От мыслей этих все остальное на свете становилось неважным, нестрашным, - бешеные кулаки отца, драная одежда, над которой смеются в классе….хулиган Макс, грозивший уже завтра надавать Петру таких тумаков, что его в больницу отправят. Все это стало вдруг совсем нестрашным, неважным. Петр знал, что теперь обязательно выследит своего соседа, непременно узнает, где тот прячет найденный клад, о котором когда-то обмолвился ему в лифте.
И солнечные лучи играли на стеклах окна, через которое Петр смотрел на Егора Дмитриевича, словно маленькие, озорные котята.