Жила- была девочка. Родилась она спустя восемь лет после войны и ещё очень долго не понимала значения этого слова. То есть, она часто слышала рассказы взрослых про войну, сопровождаемые изменившимися лицами, тяжкими вздохами, сморканием в фартук и непременными слезами. Жила она с мамой и папой в маленькой комнате в коммунальной квартире в старинном городе на реке Волге, но плохо понимала, что такое "коммунальная квартира", "Волга", "город", потому что совсем недавно появилась на свет,была маленькой и только ещё начинала привыкать и к дому, в котором жила её семья, и к коммунальной квартире, и к городу на реке да и к самому миру, в который пришла. Мама и папа работали, а к ней по утрам приходила баба Марфа из соседнего подъезда, которая чужих детей не любила, но терпела по причине скудости собственного проживания и необходимости дополнительного заработка. Голос у бабы Марфы был громким и требовательным. Она будила девочку, как раз, в тот самый момент, когда та, казалось, только что опустилась во что-то прекрасное, обволакивающее и тёплое, как мамины руки. "Вштавай! Одевайшя! Иди ешть шо мной горячий шуп", - шепеляво говорила бабка голосом, не терпящим возражений. Девочка хныкала, но вставала. Спросонку есть не хотелось, особенно суп, который казался всегда одинаково невкусным, но старуха решительно усаживала её на маленький стульчик, повязывала на грудь застиранную пелёнку и сердито запихивала ей в рот ложку за ложкой. Часть супа проливалась на подбородок, на пелёнку, мешаясь там с девочкиными слезами. Наконец, тряпка снималась, ею же вытиралось и заплаканное детское лицо и баба Марфа начинала хлебать такой же суп из большой тарелки.
Вечером приходила мама. Она появлялась в одно и то же время и, хотя девочка ещё и не понимала, что показывают стрелки на их настенных ходиках, но всегда чувствовала, когда она должна появиться. С маминым приходом всё преображалось. Девочка прижималась к ней всем своим маленьким тельцем и, осыпаемая поцелуями, забывала и про назойливую старуху, и про обрыдший суп, и про долгое своё ожидание. Потом они с мамой отправлялись мимо нескольких дверей по коридору, тесно заставленному коробками, тазами, вёдрами, детскими велосипедами, завешенному по стенам оцинкованными корытами на общую кухню, и пробирались в свой угол, где на маленьком колченогом столе с подложенной под ножкой старой потрёпанной книгой, стояло что-то круглое и вонючее. Мама зажигала спичку и внутри этого предмета загорался весёлый голубой огонёк. Часто в кухне, у других столов, были люди, всё время одни и те же - мама говорила, что это соседи. Они здоровались с мамой и заговаривали с девочкой, на кухне между соседями начинались разговоры и обсуждения, а иногда даже лёгкие перебранки, которые, казалось, "ходили" от стола к столу. Иногда её чем-нибудь угощали: оладушкой, клюквой, морковкой. Девочка брала угощение, мама велела сказать "спасибо", но слово никак не выговаривалось, все смеялись и удивлялись, что она ест клюкву, не морщась. На всех столах стояли такие же предметы, как у них, и на них кипело, шипело, скворчало, распространяя вокруг аппетитные или отвратительные запахи. Мама готовила ужин для них и для папы. Правда, о папе девочка как-то долго не знала, точнее забывала о нём от воскресенья до воскресенья, потому что папа уезжал на работу, когда девочка ещё спала, а возвращался, когда мама её уже уложила. Поэтому, папу она видела только по выходным. В этот день он долго лежал в кровати с блестящими никелированными шарами и шариками на спинках, затем, проснувшись окончательно, вставал, шёл в ванную, если там не было занято кем-то из соседей и, после обеда, если позволяла погода, они, втроём, шли гулять в городской парк, простиравшийся высоко над Волгой. Отсюда очень хорошо была видна река, по которой туда-сюда ходили белые пароходы. Иногда пароходы громко "кричали", пуская из трубы густой чёрный дым,а девочка начинала плакать, потому что боялась, когда ругаются, - а ей всегда казалось, что пароход очень сердитый и ругается именно на неё, девочку.
Постепенно девочка начинала привыкать к своему углу и к соседям, даже подружилась с детьми, которые проживали в их квартире. Она познакомилась с Тамарой, живущей в большой комнате у входа и иногда ходила к ней в гости или Тамара приходила к ней. Тамара жила с мамой Катей и папой Мишей, но папа Миша был ей неродной. Девочка не понимала, что такое "неродной". "Наверное, - думала она, - это значит "сердитый", потому что папа Тамары был всегда сердитый. И когда её собственный папа был в плохом настроении, она думала, что сегодня он тоже "неродной". Дядя Миша служил в каком-то непонятном НКВД и, возвратившись домой, всегда вешал на спинку стула свой начищенный мундир с блестящими пуговицами и звёздочками на погонах. Девочке очень хотелось потрогать звёздочки, но дядя Миша строго смотрел в её сторону, грозил пальцем и она, испугавшись, отдёргивала руку, как от горячего и в страхе кидалась к выходу. Но комната у Тамары ей нравилась больше; она была просторной, с окном, задёрнутым красивой и прозрачной кружевной занавеской, с натёртым до блеска паркетным полом, в котором смутно отражались и девочка, и её подружка, и стул с дяди Мишиным мундиром. Она слышала, как папа однажды говорил маме, что дядя Миша - большая "шишка". Девочка, то и дело, приглядывалась к Тамариному неродному папе, но так и не поняла, почему -"шишка". Был он уже немолод, лысоват, с густыми сросшимися бровями над маленькими серыми глазами, ходил по комнате в белой нижней рубахе, но шишек нигде не было видно, выделялся только нос, крупный и мясистый. Может, из-за носа папа называл его "шишкой"? Она не любила заходить к Тамаре, когда дома был её папа. А мама у подружки была родная и очень добрая и всегда угощала девочку компотом или конфетами.
Вторым, с кем подружилась девочка, был Саша, живший в комнате напротив. Из-за их двери, зачастую, доносился один и тот же непонятный и очень неприятный запах. Девочка не понимала, что может так отвратительно пахнуть, затыкала пальчиками свой крошечный нос и старалась поскорее прошмыгнуть мимо. Мама объяснила, что папа Саши, дядя Ваня, варит столярный клей, которым клеит мебель. Сам мальчик, бывший двумя годами старше её, часто ездил по коридору на трёхколёсном велосипеде, поминутно натыкаясь на жильцов и вызывая их недовольство. Когда открывалась дверь в их комнату, девочка всегда видела его бабушку - худенькую старушку в круглых очках, сидевшую на деревянном крашеном диване и постоянно вязавшую. Иногда, особенно по вечерам, в комнате соседей становилось очень шумно, раздавались громкие крики, женский и детский плач, что-то с грохотом падало на пол и часто хлопала дверь. Мама сказала как-то, что это дядя Ваня "гоняет" семью. Девочка с ужасом спросила: "А нас папа не будет гонять? На что мама ответила, что их папа хороший и не пьёт водку, как дядя Ваня, и погладила её по голове. На следующее утро все успокаивались, а мама Саши, тётя Юля, стеснительно прятала от соседей заплаканные глаза с огромным фиолетовым синяком под одним из них. Потом, какое-то время, за Сашиной дверью было всё спокойно, варился клей, делалась мебель; иногда к ним звонили незнакомые люди: "Заказчики", - говорила мама. Вообще-то, дядя Ваня тоже работал на папином заводе, а мебель делал по вечерам и поздно ночью. Девочка не любила к ним заходить и была только однажды вместе с мамой, причём крепко держала её за руку. Она говорила маме, что Сашин папа, наверное, ему неродной.
Иногда у мамы случались отгулы. Девочка не знала, что это такое, но слово было хорошее. Оно напоминало ей другое слово - "прогулка". К тому же всегда, в эти дни, мама оставалась дома. Она прибиралась в их маленькой комнате, мыла пол, мягкой тряпкой вытирала шифоньер, никелированные шары и шарики на их красивой кровати, читала ей про Мойдодыра и Айболита. Совсем близко от их дома располагался рынок и торговые ряды. Мама сажала её на кровать и говорила: "Посиди тихонечко, только не упади и не рви обои,- я на рынок выскочу. И не плачь... Я быстренько." Мама "выскакивала", а девочке уже через минуту становилось скучно и страшно, и хотелось плакать. С кровати самостоятельно слезть было невозможно - такой высокой она ей тогда казалась, и девочка начинала искать себе развлечений в строго ограниченном пространстве. В шары можно смотреться, как в зеркало, но отражение в них всегда получалось искажённым, как в комнате смеха,- сплющенным или вытянутым, будто кто-то незнакомый и злой оттуда дразнится. Ей скоро начинали надоедать непонятные рожицы и она оглядывалась, что бы ещё интересное найти, пока не придёт мама. Ну если только обои?... Правда, их не велели рвать... Но, если совсем немножечко, потянуть за кончик, надорванной ещё с прошлого раза, бумаги, то появится фигура, похожая на зайчика или на жирафа. И тогда мамочка увидит, как это красиво и обрадуется. Девочка начинала спешить, ведь до её прихода оставалось совсем немного, и пальчики быстро отрывали бумажку за бумажкой рядом с настенным ковриком, вышитым крестом, где была изображена крестьянка, кормящая кур. Открывалась дверь, входила мама с тяжёлой авоськой, полной овощей и каких-то свёртков, в другой руке - маленький берестяной туесок с лесными ягодами. Она ещё не видит, какой замечательный подарок ждёт её. "Мама! Мама!" - нетерпеливо и радостно кричит девочка,- "Смотри, какого я тебе бегемота сделала!"
В воскресенье они всей семьёй отправились в зоопарк. Было очень жарко. У входа папа купил всем по мороженому. Мороженое было белое, в твёрдом вафельном рожочке и обжигало холодом язык. В клетках сидели разные звери и девочка очень боялась, что они выберутся наружу и проглотят и её саму, и маму с папой, как волк проглотил бедную Красную Шапочку вместе с бабушкой. Особенно страшно было у клетки со львом; царь зверей приподнимал над головой лохматую гриву, сердито махал хвостом с кисточкой на конце и поглядывал на всех сквозь железные прутья с превосходством и недоверием одновременно. А когда он рыкнул страшным голосом на весь зверинец, перепуганная девочка зашлась в таком плаче, что папа сразу же взял её на руки, прижал к себе и стал успокаивать, поглаживая по спине и голове. Зато ей понравились разноцветные красивые птички, перелетающие с места на место в большой стеклянной клетке. Они не кричали, как лев, а весело щебетали на все голоса, чистили пёрышки и клевали свой корм, насыпанный на поддоне внизу. Птицы были яркие и все такие разные. Но больше всего ей понравился "кошкин дом". В маленьком прозрачном домике лежала красивая упитанная кошка. Она лениво приоткрывала глаза и равнодушно посматривала на посетителей. По ней лазали хорошенькие серые и белые мышки, сновали по её красивой чёрно-белой шкурке туда-сюда, бегали рядом, и даже забирались к ней на голову. Кошка на них не реагировала, иногда только, еле заметно, постукивала по подстилке самым кончиком пушистого хвоста. В домике стояло блюдце с молоком, а рядом - другое, поменьше, с крупой и морковкой для мышей. Девочка долго, не отрываясь, смотрела на этот сказочный домик и отказывалась идти дальше, чтобы увидеть других зверей. Вдруг, откуда ни возьмись, где-то вверху, загрохотало и брызнул дождь, да такой, что неожиданно вымочил их всех за одну минуту, даже в маленьких сандалиях у неё стало, вдруг, мокро и неуютно. Как добирались на трамвае домой, она не помнила, потому что уснула на руках у папы. Ночью у неё случился сильный жар. Девочке казалось, что на неё с потолка несутся огромные потоки воды, с грохотом сыплются разноцветные тонкие кольца, больно бьют по голове, по всему телу, обжигают, не дают встать с постели. Огромный лев со страшной оскаленной мордой вот-вот дотянется до неё из клетки своей лохматой лапой с острыми когтями. Она металась, пытаясь позвать маму, но из горла вырывался только нечленораздельный сиплый звук.
Утром у них был доктор. Девочка очнулась в тот момент, когда заплаканная мама сажала её на кровати, подоткнув подушку, чтобы врач смог её послушать. Папа с грустным лицом стоял рядом. Было трудно и больно дышать, а веки не слушались и опускались на глаза. Доктор достал из маленького чемоданчика блестящую трубку и долго прикасался холодным кружком к её спине, груди и бокам. Время от времени он посматривал на неё, раскрасневшуюся от жара; лицо его, при этом, становилось всё серьёзней и мрачней и он совсем не был похож на доктора Айболита из книжки, которую столько раз читала мама. Наконец, он поднялся, а девочку снова уложили. Голоса доносились до неё нечётко, будто из-за стены или откуда-то из ямы. Она хотела позвать маму, но сил совсем не было и, уже проваливаясь то ли в сон, то ли в бессознательное своё состояние, услышала, как доктор сказал родителям, что у девочки двустороннее воспаление лёгких и что у них очень мало шансов. И ещё добавил, что помочь ей может только чудо и пенициллин , но пенициллин может быть только... - он назвал место, но она не расслышала. В её воспалённой голове пронеслось, что "шансы" - это деньги, которых у мамы всегда не хватает, а Пенициллин - это, наверное, добрый волшебник, который делает чудеса, но живёт очень-очень далеко. После этого их голоса стали слышны всё слабее, с потолка опять хлынула "вода", посыпались блестящие и разноцветные кольца, которые били её по голове, по груди и, наконец, подхватили и понесли с собой, пока она совсем не утонула в этом их стремительном и страшном водовороте.
Очнувшись, девочка не поняла, где находится, но по тому, что рядом не было никого из тех, с кем близко общалась, ясно было, что она не дома. На её слабое хныканье, повернулась полная тётя в белом, вытиравшая тумбочку. "Очуняла?" -радостно спросила она, поворачиваясь к девочке. "Вот и славно, сейчас я тебя покормлю, а то ты у нас уже трое суток, - как пласт...". Тётя вышла в коридор и тут же вернулась, неся с собой таз и кувшин. "Давай-ка умоемся, мы же с тобой не басурмане какие-нибудь... Вон, глазки-то - совсем не смотрят, силёнки нет... Ну ничего, пенициллин тебе помог,- скоро на ноги станешь, а там, глядишь, и домой!" При слове "дом" девочка скривилась и громко заплакала: "К маме! К маме!" - твердила она. "Пойдёшь и к маме - время придёт. А здесь все дети без мам лежат и никто не плачет, посмотри-ка...",- тётя вытерла ей лицо мягкой мокрой тряпочкой и стала по очереди протирать руки. Тут только девочка увидела, что большая комната сплошь была заставлена такими же, как у неё кроватями и на каждой из них лежали или сидели дети. Она рассматривала их, пока тётя кормила её с ложечки, а потом поила киселём. После киселя девочку стошнило на подушку, она испугалась и опять заплакала. "Ничего, ничего, сейчас я поменяю...",- погладив её по голове, успокоила тётя и выдернула из стопки чистого белья, лежащего рядом на табуретке, желтоватую наволочку, резко пахнущую хлоркой,- "Ложись-ка, давай...". Очень сильно кружилась голова, было ещё тяжело и больно дышать, но с потолка больше не "падала вода" и разноцветные назойливые кольца. "Видно папа, всё-таки, нашёл доброго волшебника Пенициллина и уговорил его совершить чудо. Вот и тётя сказала, что Пенициллин помог...",- подумала девочка, проваливаясь в сон.
Первые дни, из-за сильной слабости, она почти всё время спала, только в коротких промежутках, когда её кормили, или сажали на горшок, несли на процедуры или на укол, открывала глаза и осматривалась кругом. Её кровать стояла у окна, но рассмотреть что-либо через него девочка не могла, потому что палата находилась в полуподвальном помещении, днём в ней постоянно горел электрический свет, отражавшийся в тусклом, забрызганном уличной грязью стекле, а вверху бесконечно сновали ноги: быстро идущие молодые, бегущие детские или шаркающие старческие. Иногда пробегали кошечка или собачка, садился на край тротуара воробышек, но тут же взлетал, напуганный приближающимися шагами. Наконец, девочка впервые вышла в коридор. Она это сделала вслед за другими детьми - ей было скучно и хотелось с кем-нибудь поиграть. Но играть с ней никто не хотел, потому что она была меньше всех. В коридоре она быстро потерялась среди многочисленных, одинаковых с виду дверей и зашла в ту из них, которая была приоткрыта. В комнате, на одной из кроватей, сидели два очень больших, как ей тогда показалось, мальчика. Между ними, на одеяле, стояла доска с белыми и чёрными квадратиками, а на ней - маленькие изящные лакированные фигурки. Две фигурки очень напоминали лошадок: одна из них была чёрная, другая - белая. Девочка застыла и долго восторженно смотрела, как мальчики по очереди двигали фигурки по доске; наконец, один, очень худой, с крупной, остриженной наголо головой, радостно выкрикнул какое-то, непонятное ей, слово и они громко заспорили, да так, что, казалось, напрочь забыли про свои замечательные лакированные игрушки. Сначала она испугалась, но красивые гладкие лошадки так заманчиво лежали сбоку от чёрно-белой доски и притягивали её взгляд, что она уже и не помнила, как преодолела расстояние от двери до кровати и рука сама собой потянулась к ближней - чёрной и блестящей. Она зажала "лошадку" в ладошке и, развернувшись, счастливая, бойко засеменила к выходу.
Девочка была уже у самой двери, когда один из мальчишек, опомнившись, ринулся за ней и в два прыжка настиг у порога: "Эй, ты! Мелочь пузатая! Ты куда?! А ну, отдай!.." Преследователь схватил её за ворот кофты и дёрнул назад. Замечательная блестящая фигурка, громко брякнув об пол, покатилась под ближнюю кровать. Она же больно шлёпнулась на попу, сплошь исколотую иголкой. Плач её слышен был, наверное, не только в их палатах и длинном коридоре, но и на следующем этаже. На крик прибежала та самая тётя, которая кормила её в самый первый раз. "Ну и что у нас здесь происходит?"-как фурия влетела она в комнату. "А что она?! Схватила и побежала... Это не мои... Мне Вовка поиграть дал. Что я Вовке скажу?"- мальчишка вылезал из-под кровати, держа фигурку в руке и обиженно
поглядывая на санитарку. "Ты же большой уже, а она маленькая ... Ну и дал бы ей поиграть... Сам давно ли такой был?"-выговаривала женщина с укоризной. Она взяла девочку на руки и понесла в её палату, которая оказалась через стену.
Девочку выписали только в начале осени. Дни стояли дождливые и прохладные, но ей, уставшей от постоянного сидения в палате, было приятно шагать с папой и мамой по дорожке, уже засыпанной кое-где
жёлтыми шуршащими листьями. Она шла в новом плюшевом пальто с капюшоном, завязанным под подбородком тесёмками с круглыми помпонами и, то и дело, поворачивалась назад, чтобы помахать рукой доброй тёте и детям из её палаты, гулявшими в скверике при больнице.
Осень и зима как-то не оставили отпечатка в её памяти, видимо ничего интересного не происходило в этот момент в её маленькой жизни, а весной, в конце марта, когда начал таять снег и солнышко вовсю светило в их окошко, у девочки был день рождения. Ей исполнилось три года. В этот день мама надела своё самое красивое платье. Ах, как любила девочка, когда мама его надевала! Но это было так редко. Они позвали в гости Тамару и Сашу. Дети пришли, да ещё с подарками - формочками для песка и книжкой с замечательными картинками. Мама принесла из кухни две табуретки и застелила их чистым полотенцем - получился столик. Они ели все вместе самую простую еду, но она в этот день казалась такой вкусной! Мама смотрела на них, и её замечательные карие глаза светились счастьем. После чая долго играли и рассматривали картинки в новой книжке, а когда гости уходили к себе, мама сказала: "Скоро Томочка уедет от нас, потому что её папе дают квартиру". В сердце девочки это известие ни чем не отозвалось - слишком мала она была, чтобы осознавать горечь потерь. Все её потери были впереди. Ей только
непонятно было, как можно уехать из такой красивой комнаты с огромным окном, из которого была видна площадь с пожарной каланчой? Из комнаты, где такой блестящий желтоватый пол, отражающий и её с подружкой, и стул с дяди Мишиным мундиром, и вообще - всё-всё-всё... Она ещё не знала, что совсем через короткое время её семья тоже уедет и из этой маленькой, но уже такой родной, комнаты, и из их многоэтажного дома с трубачами над парадным
подъездом, да и из самого прекрасного города на Волге. Впрочем, этого не знали ещё даже её папа и мама.
Девочка знала, что у неё, где-то далеко, живут две бабушки и дедушка. К одной из бабушек, у которой дедушка погиб в войну, её возила мама, и даже оставляла там на целое лето, но она совсем ничего об этом не помнила. А с другой бабушкой, которая жила вместе с дедушкой, они, вообще, не были знакомы. Иногда от них приходили письма, но очень редко, потому что бабушка и дедушка были неграмотными и сами писать не умели, а просили кого-то, кто умел, написать под их диктовку. Все письма начинались одинаково: "Здравствуйте, дорогие наши, родненькие: сынок..., невестка..., внученька.... Кланяются вам отец... и мать..., а так же - дедушка и бабушка". Письма читали вслух, у всех было нежное выражение лица, а когда доходили до того места, где упоминали внученьку, - улыбались и посматривали на девочку. Это было самое главное в письме. Дальше она уже не слушала, потому что ничего не понимала в тех проблемах, которые описывались.
Как-то раз им принесли очередное письмо. У мамы в тот день был отгул. Она вскрыла конверт и стала читать себе и девочке. После прочтения долгого традиционного приветствия, мама, как-то, вдруг, напряглась, голос её зазвучал тихо и неуверенно, на лбу собрались мелкие морщинки и она вся стала жалкой и грустной. Она была грустной до самого папиного прихода и весь вечер, а когда папа поужинал, - молча подала ему письмо. Папа взглянул на маму, достал листок и глаза его забегали по неровным строчкам. Он стал при этом очень серьёзным, даже суровым. Когда письмо было прочитано, он медленно подошёл к окну и долго-долго смотрел сверху вниз на редких пешеходов, спешащих по своим делам, на плохо освещённый двор, на скамейки в близлежащем сквере. Смотрел и молчал. Потом, совсем неожиданно, повернулся, с таким же невесёлым лицом, и коротко произнёс: "Надо ехать...". Мама заплакала и сказала папе, что она не хочет ехать, чтобы работать за палочки. Что за палочки она вволю наработалась во время войны. Но папа рассердился и ответил, что во время войны он тоже не пряники перебирал и что там его родители, которым плохо. Девочка впервые видела, что в её семье сердятся и ей от этого было очень неуютно и одиноко, тем более, что на неё в этот вечер не обращали никакого внимания. Неожиданно для себя, она задремала в уголке, куда присела с книжкой.
Это было воскресенье. Впервые, в выходной день, папа проснулся рано, но не вставал, а лежал, подложив руки под голову, молча смотрел в потолок и о чём-то упорно думал. Мама ходила из комнаты на кухню и назад с красными заплаканными глазами.Иногда она с надеждой посматривала в папину сторону, но тот продолжал молчать и не удостаивал её даже взглядом. Затем он встал, умылся, но обедать не стал, что тоже случилось впервые. Девочка была притихшая и, хоть не понимала, что происходит, болезненно чувствовала, что между родителями что-то не так и ей было очень жаль маму. Потом папа стал нервно ходить из угла в угол по их маленькой комнате, где и повернуться-то было негде, и продолжал сосредоточенно думать. Он мерил шагами комнату до самого вечера, время от времени останавливаясь у окна, а когда стемнело, повернулся и резко сказал маме тоном, не терпящим возражений: "Рассчитывайся - едем!" Мама сильно заплакала и громко начала с папой спорить, лицо её стало жалким и некрасивым и девочка, чувствуя, как она страдает, тоже расплакалась. Родители поссорились. После этого в комнате стало тихо и неуютно.
Уезжали в середине июля. Мама, уволившись с работы, оставляла девочку то на бабу Марфу, то на соседей, а сама хлопотала об отправке багажа. Им и отправлять-то было особо нечего: в их комнате стоял только шифоньер, кровать с никелированными шарами, детская кроватка, которая девочке была уже маловата да две старых крашенных табуретки. В итоге, по каким-то причинам, получилось, что в багаж приняли только их замечательную кровать и табуретки, а шкаф не разбирался и его пришлось спешно продать в соседнюю квартиру. Мама была огорчена, но делать было нечего.
Девочка не помнила, как они прощались с соседями и со своим замечательным домом, над парадным подъездом которого стояли два гипсовых трубача, как садились на перроне в поезд, да и саму долгую дорогу запомнила плохо. Видимо, убаюканная монотонным постукиванием колёс, проспала большую часть своего непривычного путешествия. Опомнилась она уже в пустынном месте, где стояли два-три маленьких домика, оказавшиеся станцией, когда взрослые громко, вдруг, заговорили и стали обниматься и целоваться с каким-то невысоким старичком с лысой блестящей головой и небольшой бородкой, очень похожим на дедушку Ленина. Старичок, похожий на дедушку Ленина, наклонился к девочке, взял её на руки и ткнулся в неё лицом, слегка уколов бородой. Девочка испугалась и громко расплакалась, а все рассмеялись и стали наперебой её успокаивать. Оказалось, что это и есть её родной дедушка, к которому они ехали. Он повёл их за собой, обходя многочисленные рытвины с жидкой чёрной грязью и привёл к коновязи, где их дожидалась рыжая лошадь с жеребёнком, запряжённая в деревянную громоздкую телегу. Девочка впервые увидала и лошадь с телегой и жеребёнком, и непривычную пустынную местность, где не было ни одного многоэтажного дома, и разбитую дорогу без асфальта, с колеями, переполненными дождевой застоявшейся водой, и полное отсутствие автомобилей на этой дороге. Зато было очень много зелени по обеим сторонам дороги, стояло замечательное тепло, а в поле, недалеко от дороги, смешно кричала невидимая птица - мама сказала, что это перепёлка. Над их головами летало огромное количество бабочек и стрекоз,- точно таких же, которых девочка по воскресеньям ловила сачком в городском парке. Лошадка иногда неторопливо бежала, иногда шла шагом, телега громко тарахтела по неровной дороге, но родители и дедушка всё-равно разговаривали, пытаясь перекричать её грохот. Жеребёнок, бежал рядом с матерью. Иногда он отставал и пристраивался за телегой, а однажды даже пропал из вида за небольшим холмом. Не успела девочка заволноваться, как он опять появился в поле зрения, а через минуту уже бежал рядом, по обочине дороги, усыпанной васильками, ромашками и головками красного клевера. Когда переезжали через небольшую речку, лошадь встала, как вкопанная, перед самой водой. "Пить хочет",- сказал дедушка, слезая с телеги. Он ослабил что-то там, в упряжи, лошадь наклонилась к воде, светлой и прозрачной, через которую видны были камешки, и стала шумно втягивать её в себя губами. Пила она долго, отфыркиваясь и позвякивая уздечкой, а жеребёнок, тем временем, ткнулся мордочкой ей под живот.
Девочка не предполагала, что у неё начинается совсем другая, новая жизнь: не лучше и не хуже прежней, просто - другая. В силу своего возраста, она ничего не анализировала и из всех человеческих ощущений самыми главными для неё были "хорошо" и "плохо". Рядом были папа и мама - и это было хорошо. Иногда, каким-то шестым чувством, она очень тонко улавливала совсем слабое, еле заметное, напряжение в их отношениях, - и тогда ей было плохо. Пока всё шло хорошо. Мама успокоилась и больше не плакала, папа находился в
приподнятом настроении. Чуть ли не на следующий день после приезда родители пошли к какому-то бригадиру Лукашу устраиваться на работу. Перед этим в семье опять долго говорили про "палочки", которых нигде не было видно. Девочка привыкала к бабушке и к дедушке и к своему новому дому. Вообще-то, дом был уже совсем не новый; низенький и неказистый, крытый потемневшей соломой, он грустно смотрел на девочку тремя маленькими подслеповатыми окошками. Изнутри он был так же непритязателен, как и снаружи. В нём была всего одна комната, через которую, по всей длине, от стены и до стены, тянулась широкая, наглухо прибитая деревянная скамья. Такой же, плохо оструганный и грубо сколоченный, с ножками крест-накрест обеденный стол, стоял параллельно скамье. Большое
пространство занимала давно не беленная печь с пристроенными к ней полатями, на которых спали дедушка и бабушка. К печке был прислонён шаткий трёхногий и странный табурет с дыркой посередине, - на него её посадили в первый день по приезду по её же требованию и с него она упала. Их небогатый багаж, отправленный давным давно,
где-то задерживался, поэтому папе с дедушкой ничего не оставалось, как наскоро сколотить из досок две кровати - большую и маленькую и установить их за печью друг против друга.
Как-то бабушка по маленькой скамеечке залезла на полати и вытащила из огромного сундука красивое лоскутное одеяло, самолично ею простёганное и много лет хранимое для девочки. Ситцевые лоскутки в нём были такие разные и такие яркие, так аккуратно подогнаны друг к другу, что всё оно напоминало усыпанную пёстрыми цветами лужайку. Вообще, в доме было много интересного. Высоко в углу, на полочке с вышитой занавесочкой, стоял портрет дедушки, но не девочкиного, а другого - с белыми волосиками и такой же бородой. Он строго и в то же время ласково смотрел на девочку и, казалось, наблюдал за каждым её шагом. Бабушка объяснила, что это икона Николая Угодника, который помогает всем людям в их делах и, взяв в свою руку её пальцы, показала, как нужно молиться. В углу, под иконой Угодника, на самом почётном месте красовался огромный самовар. Сюда же, рядом с самоваром, бабушка два раза в неделю выкладывала извлечённые из печи горячие караваи с присохшими к нижней корочке капустными листьями, слегка сбрызгивала водой и накрывала холщовым полотенцем. Дом наполнялся удивительным запахом свежеиспечённого хлеба. Девочка теперь большую часть времени проводила с бабушкой. Папу на целых десять месяцев отправили в район учиться на комбайнера. Маму она видела только поздно вечером да каких-то полчаса - днём, когда та прибегала пообедать. Но обедать маме было некогда - она сразу же хваталась за стирку или за другие дела, либо бежала ворошить сено, а обедала всухомятку на бегу, по пути на работу. Бабушка сказала, что маму "приставили к телятам". Девочке трудно было представить, как мама стоит, широко расставив руки и ноги, приставленная к телятам. Постепенно она свыклась, что днём она только с бабушкой, и любила наблюдать, как та месила тесто, или толкла в большой ступе картошку, чтобы добавить в хлебушек "для споркости". Или осторожно ходила в огороде вдоль огуречной грядки, собирая в подол длинной юбки молодые пупырчатые огурцы. Но больше всего ей полюбилось по вечерам встречать корову и овец. У неё даже появилась любимица - смирная белая овца с блестящими тёмными глазами. "На, возьми корочку, дай ей - она тебя будет признавать", - говорила бабушка, подавая маленький кусочек хлеба. Девочка боязливо протягивала хлеб, овца брала его с ладошки мягкими бархатными губами, обдавая руку тёплым дыханием, и быстро-быстро жевала, поглядывая светло и благодарно. Вечером неожиданно появлялся дедушка. Он приходил из леса, где заготавливал дрова, хворост, полол делянку или косил сено. Иногда он приносил грибы или в берестяной трубочке лесные ягоды. Трубочка с боков была плотно заткнута травой. Дождавшись маму, приходившую поздно, ужинали, часто, не зажигая огня, - тем же супом, что и в обеде. Бабушка рогатым ухватом доставала из печи чёрный чугунок и наливала в общую миску, только девочке ставила маленькую глиняную тарелку. Иногда за день суп прокисал и становился совсем невкусным.
Девочка любила играть на лужайке возле дома. Игрушек было немного, но она научилась обходиться малым. Лужок привлекал её тем, что жил своей особой, неподражаемой жизнью. Кого здесь только не было! Если раздвинуть руками траву и внимательно присмотреться, то можно увидеть, как муравей тащит мёртвую гусеницу. Вот уже и второй, и третий устремились к нему на помощь. Не успела оглянуться, как целая артель неутомимых тружеников облепила неожиданную добычу. Яркие бабочки и стрекозы беззаботно летают и кружатся, будто танцуют. Невидимые кузнечики "цвенькают" без перерыва, словно прячутся в траве маленькие музыканты и пиликают вразнобой на крохотных скрипках. Красная божья коровка выпустила белые тонкие крылья и взлетела так высоко, что скоро незаметна стала глазу. "На небо полетела, к боженьке...",- подумала девочка, подняв вверх лицо. В хорошую погоду полно пчёл. Они перелетают от цветка к цветку и садятся в самую чашечку. Одну такую пчёлку она попыталась поймать на второй день своего появления здесь, думая, что это большая муха. Закончилось всё очень печально - "большая муха" не дала себя в обиду и ужалила. Бабушка тогда уговаривала ревущую девочку, дула на палец, вынимая жало. Но что такое?! Кажется бабушке самой сейчас необходима помощь? Она, охая, прихрамывая и неловко выворачивая ступню, идёт с огорода. Оказалось, что она наступила босой ногой на колючую проволоку. "Третий раз за лето...", - сетует бабушка, чуть не плача, прикладывая к ранке листок подорожника. "Тут её столько с войны осталось! Сколь ни собирай, а всё, - что ни год, -земелька её выкидывает наверх". Опять прозвучало это непонятное слово - "война". Девочка не понимала, что это такое, но чувствовала, - это что-то очень плохое и страшное. Она у неё ассоциировалось с мотком такой же колючки, чёрным и ощетинившимся, висевшим у дедушки на задней стене дома. "Выброси его, деда", просила она. Но дедушка не понимал причины её беспокойства и натягивал "колючку" вокруг картофельного огорода взамен проржавевшей и отслужившей срок. Это слово витало в доме почти постоянно: слишком мало времени прошло с той поры и слишком много лишений вытерпели люди. Заходили ли к бабушке старухи, возвращающиеся со службы в ближние деревни, заглядывали ли соседи, да и просто, когда беседовали в семье - все разговоры сводились к одному и тому же. "Когда мы жили под немцем..." или "когда немец пришёл", или "раньше - до войны...", - говорили взрослые. А однажды вечером у них убежала корова. Бабушка отвязала от забора верёвку, взяла девочку за руку, и они пошли мимо их огорода, мимо огородов соседей, так же, как у них, обтянутых по периметру колючей проволокой. Когда они обогнули их, девочка увидела, что земля здесь сплошь и рядом в ямах, поросших крапивой и кипреем. Одни из них были круглые, другие- длинные и глубокие. "Баба, а зачем ямки?", - спросила она удивлённо. "Это окопы",- ответила бабушка,- В войну, когда немца гнали, наши солдатики в них лежали...",- и вытерла глаза уголком платка.
В середине сентября на несколько дней приехал папа. Девочка, не видевшая отца полтора месяца, не признала его, одетого в чёрный форменный бушлат с блестящими пуговицами, и пробежала мимо, когда мама велела встречать. Папиному приезду все обрадовались; жизнь в семье оживилась и мамины прекрасные глаза засияли радостно и светло. Стояло бабье лето - сухое, тёплое, звонкое. В воздухе летали блестящие паутины, садились на кусты и деревья, цеплялись за желтеющую траву. За рекой, на болоте, там, где всё лето дымились торфяники, гортанно кричали журавли, готовясь к предстоящему дальнему перелёту. Под вечер, когда солнце ещё не село, но уверенно катилось к западу, раздавая своё последнее тепло, девочку собрали погулять, завязав на груди, крест-накрест, бабушкин клетчатый платок. Девочка ходила по огороду, где картошка была уже выкопана, ботва сложена в огромные кучи, а на отросшей меже торчали редкие невзрачные ромашки и клевер. Сначала она собирала в детское ведёрко мелкие разноцветные камешки, которых было видимо-невидимо, но, под неярким уже солнечным светом, заметила на земле металлический предмет, очень напоминающий огромный гвоздь. С одного конца "гвоздь" имел круглое основание, другой постепенно сходил на конус. Присмотревшись, заметила и ещё такие же предметы в большом количестве. Они лежали россыпью, негусто присыпанные сухой землёй, и были серо-зелёные, матовые и гладкие. "Вот дедушка обрадуется!",- решила она. "А то он всё время жалуется, что в хозяйстве каждый гвоздь на учёте...". Девочка стала собирать их в своё ведёрко, высыпав ,ненужные уже, камни. Ведро было маленькое и железяки влезали в него только стоя. Она ставила их основаниями вниз и скоро наполнила, почувствовав удивительную тяжесть металла. Тут она вспомнила, как бабушка собирала огурцы в подол юбки и, отставив ведёрко к меже, решительно подняла края своего голубенького фланелевого платьишка. Вдруг послышались лёгкие шаги. Вдоль огородной межи к ней шёл отец. "Папа, папа..., смотри, какие большие гвозди я нашла! Правда, дедушка обрадуется?" - кинулась она навстречу. Отец улыбался, но что-то мешало этой его улыбке, делая её вымученной, и в светло-голубых глазах читалась тревога. "Детка, дай-ка это мне! Это не гвозди!" - он мягко, но в то же время, уверенно разжал её пальцы и забрал, отдающую холодом, железку. Потом опять что-то долго говорил про войну, про ружьё, стреляющее по танкам, про линию фронта... Девочка слушала, готовая расплакаться от неожиданности, но почти ничего не понимала из его рассказа. Отец принёс старую корзину, с которой дед ходил за грибами, осторожно переложил в неё найденные девочкой предметы, собрал и те, что вразнобой валялись на земле и, прихватив в сарае лопату, пошёл за речку.
Папа вскоре опять уехал, и жизнь вернулась в старое русло. Девочке не было скучно. Мама приходила поздно, но часто приносила детские книжки с картинками, которые брала для неё в библиотеке. Она находила минутку, чтобы заскочить в неё и выбрать самые интересные и красочные. Сколько радости было вечером! После ужина девочка забиралась к маме на колени и они, придвинувшись поближе к керосиновой лампе, попадали совсем в другой, удивительный мир. Потом шли спать и девочка ложилась первой, чтобы нагреть мамино место- пока не было папы, они всегда спали вместе. Часто, не дождавшись, когда мама ляжет, она засыпала крепким, ни чем не омрачённым детским сном. Днём можно было ещё долго рассматривать картинки в книжках или понаблюдать за бабушкой. Иногда та садилась поближе к свету и начинала чинить одежду. Зрение у бабули было плоховатое и попасть ниткой в игольное ушко становилось для неё проблемой: она долго мучилась, часто мусля губами конец нитки и подслеповато вглядываясь в ушко иглы. За такой работой бабушку разбирала дремота: она медленно прикрывала глаза истончёнными лиловатыми веками, рукоделие вываливалось из её рук и падало рядом, на скамью или на пол. Но самым замечательным было, когда она снимала с полатей прялку. Старая, деревянная, вся изъеденная жучками, она имела большое колесо и педаль. Если нажать на педаль, то колесо начнёт мягко вращаться, издавая звук, напоминающий жужжание. Все детали прялки блестят, отполированные за долгие годы женскими руками. Ах, как хотелось девочке поставить ногу на эту узкую деревянную дощечку, чтобы та закрутила колесо, и долго-долго тянуть к себе ниточку, будто бы вытекающую из кудели, привязанной к верхней планке! ""Самопрядку" мою не трожь, а то ты мне её доломаешь!" - строго говорит бабуля, перехватив девочкин вожделенный взгляд. "Она у меня чуть живая... Мне она от матери досталась."
Бабушка высокая, прямая, худощавая, со светлыми слезящимися глазами. Она носит белую рубаху и длинную широкую юбку, в которую вместо резинки вдета, ею же сплетённая, льняная верёвочка. Дома всегда ходит в белом платочке, повязанном концами вперёд. В нём она и спит. Под платок бабуля прячет тёмные, слегка седоватые волосы, заплетённые в две тонкие и длинные косички и уложенные короной вокруг головы. Голову она моет дома. С вечера просеивает золу и заливает её водой в огромном закопчённом чугуне. На следующий день варит щёлок, несколько раз процеживает его через большое решето, пока раствор не становится совсем прозрачным. После долгого мытья, волосы сохнут и девочке хочется, чтобы они подольше оставались распущенными, но бабушка достаёт из сундука огромный, такой же отполированный временем, как и прялка, деревянный гребень с ручкой, садится посреди комнаты на табурет и начинает расчёсывать их от самого темени до кончиков. Она расчёсывает их тщательно и медленно, потом, так же тщательно и так же медленно заплетает две косички, предварительно разделив волосы на две части и сделав прямой пробор. В косички вплетаются свежие белые тряпочки, оторванные от старой изношенной простыни, косы ложатся вокруг головы в "корону" и прячутся под платок до следующего мытья.
Незаметно подошла зима. Дни стали короткими, и хоть мама приходила с работы в то же время, что и раньше, девочке казалось, что она приходит ночью. Бабушка и дедушка, управившись со скотом, до маминого прихода лампу зажигали редко, коротали вечера без света. Дедушка ложился на деревянный топчан, пристроенный на полатях, который почему-то называл "казёнкой", а бабушка с девочкой забирались на печь. На печи было тепло и уютно. На краю печки всегда стояла квашня, накрытая старыми тряпками. Тесто в ней шептало, вздыхало, шипело, как живое, распространяя хлебный кисловатый дух. На трубе белели полотняные мешочки с сушёными грибами, вяленой свёклой, из которой по весне и в начале сенокоса варят квас; с сухими вишнями, заботливо собранными бабушкой с единственного старого вишнёвого дерева; с сушёными яблоками с раскидистой яблони, плоды которой даже поздней осенью невозможно взять в рот - так они кислы,- но источают при этом удивительный тонкий аромат. Тут же, на печи, ближе к стене, в огромном мешке сложены полушубки и тулупы. Старики дремали, девочка широко открытыми глазами вглядывалась в кромешную темноту, слушала - не идёт ли мама. Иногда дедушка наугад слезал, кряхтя и покашливая проходил к окошку, садился на скамью. "Вздуй огонь!"- приказывала бабушка с печи. Дед осторожно вынимал ламповое стекло, дышал в него, долго протирал изнутри полой исподней рубахи, затем чиркал спичкой, и робкий огонёк освещал стол, и круг с лампой, висящей над столом.
Иногда бабушка с вечера говорила: "С дедом сегодня будешь. Пойду к Анисье посижу...". Тогда на печь они залезали с дедом. "Деда, посчитай...",- просила девочка. "Айн, цвай, драй...",- начинал тот. Он мог считать очень долго, но чувствовалось, что в такие моменты, его мысли витали где-то далеко.В Первую мировую войну дедушка был молодым и его призвали в армию генерала Брусилова. Он часто вспоминал, как генерал, лично, приезжал на рубежи, где они лежали в окопах, и интересовался у солдат, какие у них имеются пожелания, спрашивал их о семьях, о детях. А однажды к ним приехал сам император, но дедушке его увидеть не удалось - он находился в это время в лазарете. Потом он попал в плен и его увезли в Германию, где заставили работать на бауэра. Работал он много, но его не обижали и хорошо кормили. Дома об этом ничего не знали, бабушка имела уже двоих сыновей и очень горевала по кормильцу, пропавшему безвестно. А кормильца только в восемнадцатом году вернули в Россию в обмен на немецких военнопленных. Бабушка стирала в деревянном корыте и не узнала его, когда он шагнул через порог в шляпе, белой рубахе и чёрной безрукавке. За работу бауэр подарил ему часы-луковицу и они висели у него на цепочке у кармана. Часы эти, конечно, уже через неделю были проданы, как и рубаха с безрукавкой и шляпой, а деньги обращены на хозяйственные нужды.
В тёмных сенях слышалась возня, затем открывалась дверь и вместе с облаком морозного воздуха входила бабушка. Иногда она приносила девочке карамельку, которую ей дали в гостях и девочка всегда делила её на две части - себе и бабушке. "Хорошая у Анисьи лампа - ясная..., семилинейная...",- сообщала бабушка. "Все углы видны..." И начинала рассказывать деду деревенские новости.
Бабушка и мама поссорились. Нет, девочка не слышала, как они это делали - она крепко спала, но по сердитому бабушкиному лицу, по заплаканным маминым глазам, по тому, что они не разговаривали, находясь рядом, поняла, что в доме что-то не так. Играя в своём уголке на скамье или развлекаясь с котом, она с надеждой смотрела то на одну, то на другую и ей так хотелось, чтобы всё стало по-прежнему. Ну не могла её замечательная мама быть виновной в ссоре! Мама, которую она так любила и, которая всем сердцем любила её! И бабушка не могла... Бабушка тоже очень хорошая... Когда они с ней лежат на печи, бабушка в темноте находит её ладошку и молча насыпает в неё сушёные вишни или семечки. И приносит ей единственную карамельку, которой её угощают. А кто же тогда виноват? Папа далеко... Дедушка??? Но дедушка тоже не может быть виновен: он ни во что не вмешивается, а просто бежит из дома на улицу, ищет себе там любую работу: возит на санках в деревянном ушате из колодца воду, укладывает дрова или хворост, утепляет снегом завалинки у хлева или расчищает дорожки, потому что и ему неприятны семейные сцены. В такие дни девочке очень плохо и неспокойно: она совсем ничего не ест, становится очень тихой, жмётся то к маме, то к бабушке, но в основном занята сама с собой или со старым и очень худым котом Муриком, который - она уверена- всё понимает, только говорить не может. Девочка потихоньку жалуется коту и просит у него совета и Мурик что-то ей отвечает,- мяукает, преданно глядя круглыми жёлтыми глазами, но понять его нельзя. Когда бабушке что-то нужно от мамы, она говорит: "Спроси у мамы..." или "скажи маме...", а мама делает то же по отношению к бабушке. А когда они остаются с девочкой наедине, часто тяжело вздыхает и говорит грустно: "Хоть бы папа скорее приехал...". Но папа приедет только к лету. К сенокосу - так говорит дед.
Казалось зима никогда не закончится, но всё же многие приметы указывают на то, что весна недалеко: уже намного прибавился день и солнце закатывается за горизонт, будто бы нехотя, сияя почти весь день напропалую. Случаются ещё и метели и морозит здорово, особенно ночью, но даже сам воздух уже совсем иной,- по весеннему вкусный и свежий. Бабушка из-под ладони долго вглядывается слезящимися глазами в заснеженное поле, сокрушённо говорит: "Да-а-а-а!... Нонечи даже птушечке некуда присесть... Куда же они прилетят, родимые? "Кто прилетит, баба?"-спрашивает девочка. "Да жаворонки..., птушки такие... Они рано прилетают - в марте...",- отвечает бабушка. "Завтра праздник - СОроки... Напеку тебе "жаворонков", а на день рождения твой велю деду качели в сенцах тебе повесить". На следующий день бабушка напекла румяных толстеньких "жаворонков" и кругляшков из теста. Кругляшки они снесли с дедом в хлев и угостили корову и овцам дали по одному. Девочка давно не видела свою любимую - белую и не узнала её сразу. Та стояла позади всех, высоко над всеми подняв голову - очень большая, с круглыми курчавыми боками. "Скоро у неё будут ягнятки", - сказал дед. "Уже недолго осталось...".
А через два дня у девочки был день рождения. Все говорили, что она уже большая, что папа не узнает её, когда приедет. Во второй половине дня дедушка раскрыл дверь из сеней на улицу настежь и долго лазал по деревянной лестнице, привязывая к балке верёвочные качели. Наконец, всё было готово, он приладил внизу небольшую дощечку и посадил на неё девочку. Сначала дед несильно раскачивал её, но потом она приловчилась делать это сама. Ей так понравилось , что она прокачалась до самых густых сумерек, пока бабушка не пришла за ней. "Пойдём..., пойдём...",- ласково уговаривала она девочку. "Поздно уже. Сейчас мама придёт. А завтра опять качаться будешь. Видишь - вон, луна уже взошла...". Кое-где на небосклоне зажигались звёзды, а круглая луна начинала еженощный обход, лениво проливая на землю свой матовый свет. "Баба, а почему на луне пятна?"- спросила девочка, неловко слезая с качелей. "А это картина, как Каин убивает брата своего Авеля", ответила бабушка и несколько раз мелко перекрестилась.
Несколькими днями позже началась настоящая оттепель. Погода окончательно повернула на весну. На дороге, идущей вдоль деревни, стояла хлябь из подтаявшего снега, с соломенных крыш текло, а самые их верхушки уже рыжели, высушенные солнцем. Девочка ходила вокруг низенького, утонувшего в снегу хлева, стараясь достать палкой горящие на солнце сосульки. Она уже давно сняла варежки, оставившие на вспотевших ладошках ворсинки шерсти и бросила их рядом на просевший сугроб. Чёлка её, выглядывающая из-под шапки, взмокла и прилипла ко лбу. Какой-то скребущий звук послышался сзади. Две подводы с деревянными санями заезжали к ним во двор. Лошади, отфыркиваясь, остановились так близко от крыльца, что даже дедушка никогда, при случае, их здесь не ставил. На подводах приехали странно одетые люди. На первой - мужчина в короткой шубейке мехом наверх, застёгнутой лишь на нижнюю пуговицу - черноволосый, небритый и угрюмый с лица. На второй, на цветных перинах, брошенных друг на друга подобно слоёному пирогу, сидели две смуглые и такие же черноволосые женщины, спрятав
ноги в широченные яркие юбки. Девочка стала, как заворожённая. "Цыгане!"-мелькнула догадка. Она слышала, как бабушка говорила маме и деду, что они ездят по деревням, и по необычному их виду догадалась, что это, именно, они. Она не знала, кто такие цыгане, но по бабушкиному тону поняла, что их, почему-то, нужно опасаться. Хотелось кинуться домой, где она была бы не одна, но ноги, как назло, будто приросли к земле.
Цыган крикнул что-то на непонятном гортанном языке и тут же обе цыганки, оказавшись, на удивление, босыми, шустро соскочили с саней, кинулись по снегу к крыльцу и забежали в сени. Он же
сам остался на улице. Он походил вокруг первой лошади, подтягивая какие-то ремни, при этом зорко поглядывая вокруг. Затем, исподлобья посмотрев на девочку, шумно поскоблил волосатую грудь и на коротких кривоватых ногах быстро направился к курятнику. Не прошло и двух минут, как он выскочил назад, сопровождаемый заполошным куриным криком, неся что-то под шубейкой. Подойдя ко второй подводе, цыган вытащил из под одежды любимую бабушкину пеструшку, уже бездыханную, и спрятал между перинами. Неожиданно тряпки зашевелились, оттуда показалась голая детская рука, затем нога, потом курчавая чёрная голова появилась над периной и совершенно нагой цыганёнок, будто пружина, выпрыгнул из укрытия на подтаявший снег. Он изогнулся всем корпусом, выставив живот вперёд, и справил нужду. Тут только он заметил девочку и начал корчить ей страшные рожи. Но цыган рывком выхватил из-за голенища рыжего сапога кнут и стегнул им мальчишку. Тот, взвизгнув, с головой стремительно зарылся в тряпьё. Девочка так и стояла на одном месте, будто кто-то неведомый пригвоздил её к земле, не смея ни заплакать,ни пошевелиться от ужаса. Цыган, вдруг, повернулся к ней и посмотрел долгим тягучим взглядом. Затем, плюнув под ноги,осклабился, показывая крупные жёлтые зубы и поманил пальцем. Всё её существо стало каким-то иным, неуправляемым, чужим, как тогда, во время болезни, когда в бреду видела себя, будто со стороны. Теперь она тоже ничего кругом не замечала, кроме этого звероподобного лица и крючкообразного грязного пальца. Девочка оторвала ногу от утоптанного снега и... шагнула вперёд.
Очнулась она от крика. Женский голос настойчиво звал её по имени, и она долго не могла понять, что это мама, пришедшая на обеденный перерыв, зовёт её, тряся и целуя. Подводы с цыганами быстро уезжали, повернув на перекрёстке в гору. "Родимец вас забей лихой!" - кричала им вслед бабушка своё единственное ругательство. Она уже обнаружила пропажу и оплакивала её, то и дело вытирая глаза фартуком. Дедушка же, накинув жилетку, молча пошёл в сарай делать ревизию своему хозяйству.
Девочка ещё очень долго боялась улицы, чёрных дядек и запряжённых лошадей. Она просыпалась среди ночи и будоражила всех громким плачем. Ей везде казался цыган, манящий её пальцем и в курятник она заглядывала только с бабушкой. Но в конце мая приехал папа и все её страхи куда-то улетучились. Потому что рядом с папой ничего не страшно.