Примерно неделю назад энергично шевеля прозрачными, упругими крылышками, большая муха с черными, выразительно умными глазками влетела в наш пустой дом. Она проделала немалое путешествие по всему комнатам, несколько раз останавливаясь на спинках диванов, чтобы передохнуть, единожды приземлившись на краю ванны, чтобы почистить лапки и крылышки от пыли запустевшего дома, и чуть не утонув в луже, не заметной на небесно-голубом кафеле, из собравшихся капель, по очереди спрыгнувших с протекающей трубы, а также на листьях уже начавшей засыхать фиалки, чтобы перекусить. Очевидно, ей понравилось как светло у нас в доме, что всегда ценила мама, как не скрипят половые доски при ходьбе, что всегда нравилось папе, и как много у нас разного пыльного хлама на чердаке, что всегда так нравилось мне. А может, она оценила нашу квартиру своим особым, мушиным вкусом, но так или иначе, когда мы приехали с летнего отдыха у озера, она уже обжила книжную полку в холле, а точнее поселилась в расщелине между томом Жуль Верна и старым сонником, будто в шалаше.
Сначала мы не заметили ее, хотя она с таким настойчивым и чуть раздраженным жужжанием всячески витала вокруг нас и пыталась познакомиться со своими соседями по жилплощади. Ведь ей, наверное, не понравилось, что кто-то ворвался в ее дом, в тишине которого она предавалась своей мушиной философии и осознанию бренного мушиного существования и, должно быть, увеличивала свой духовный рост посредством мушиной йоги, которой так любил заниматься дедушка, пока не вывихнул себе какой-то чрезвычайно хрупкий сустав на правой ноге пониже колена (ой, естественно, дедушка не занимался мушиной йогой, потому как попросту не знал ее). И читать она, верно, очень любила, как и мама, если поселилась именно на книжной полке, хотя свободного места кругом было предостаточно (если б я был мухой, то устроил бы себе домик на чердаке среди бабушкиных сундуков и неоконченных, художественных работ какой-то далекой тети, которые нужно обязательно хранить, как мне объяснили, потому что когда-нибудь она станет знаменитой). И как, должно быть, сильно она нервничала, когда кто-то ежедневно создавал массу шума и все время норовил пройтись перьевой щеткой по книжной полке, чтобы смахнуть накопившуюся там пыль. Я бы тоже нервничал.
Когда же она, наконец, предстала перед нами (а это было утром, когда вся семья поедала свой завтрак), мы были восхищены и поражены размерами ее тела, глаз, крыльев. Как полноправный житель этого дома, муха, спросонья лениво шевеля толстыми крыльями, со своей книжной полки перелетела прямо на кухню и замерла в воздухе перед папой, как самым главным. Глядя в газету и слыша перед собой жужжание, папа лишь взмахнул рукой, пытаясь отогнать невидимый им производитель шума, но муха, казалось, только усмехнулась и умело отвертелась от не менее ленивых, чем ее, движений, сонного в воскресное утро главы семейства. Затем она предстала во всей своей мушиной красе перед жарившим оладьи вторым лицом по степени важности в доме, но оно, то есть мама, занятое рассуждениями о том, как для меня важна учеба в этом году, и слежкой за степенью подрумянивания расплывающихся кружочков теста на сковороде, отогнало доставучее жужжание парой движений в воздухе вилкой-тыкалкой, служащей для определения готовности пищи.
Я принял ее радушней, чем все остальные. Намазал хлеб вкусным бабушкиным вареньем, и она приземлилась на него, благодарно пожужживая, будто смакуя, с какой стороны приступить к поеданию бутерброда. Я любовался ее благородным скольжением по неровной, сладкой поверхности, как без отрыва следят судьи за катающимися фигуристами, до тех пор, пока не раздался истеричный мамин крик:
- Да у тебя муха под носом, а ты глазами хлопаешь!
Потревоженный криком, даже папа отложил газету, хотя и дошел уже до спортивных новостей, а муха поднялась в воздух, медленно, будто и не было поднявшегося шума, подлетела к моему уху и тихо-тихо, прожужжала:
- Зажужжись, какое варенье!
- Бабушка делала! – крикнул я ей в след, а она, наполняя довольным, сытым жужжанием практически лишенный мебели холл, полетела в свой шалашик, вероятно, дочитывать том Жуль Верна, а может, растолковывать виденный ночью сон.
Так она и поселилась у нас. Толстая, ленивая, уже, вероятно, достаточно старая по мушиному возрасту, она редко залетала на второй этаж и больше всего любила ползать по стеклу аквариума в холле, ведя тихую, слегка жужжащую беседу с молчаливыми рыбами, глазеющими на нее как на чудовище и шарахающимися ровной стайкой из одного угла в другой, противоположный ее направлению. Наверно считала она себя единственным развлечением для этих плоских, хвостатых, более безобразных и бестолковых, с ее, мушиной, точки зрения, существ, чем она сама, которые умирали скорей от скуки, нежели от других жизненных неурядиц.
Со временем мы привыкли видеть черное, двигающееся пятно на вычищенных до блеска стенках аквариума. Привыкли наблюдать каждое утро, как наша мушка, как мы ее ласково прозвали (хотя правде все противоречило, ведь она была не наша, да и мушкой, видя ее размеры, незнающий ее человек вряд ли бы назвал), как она, словно неунывающий тренер, готовящий безнадежных спортсменов к Олимпийским играм, гоняет рыб из угла в угол, при этом недовольно пожужживая себе под нос (а где у мух нос?), а по вечерам устало подсаживается на край аквариума к рыбьей кормушке, смотрит сверху в свое отражение и, казалось бы, приговаривает: «Кушайте, рыбки, кушайте. Вам на завтра нужно много сил, наши тренировки станут продолжительней». И плоские скалярии, рыжие меченосцы и вездесущие полосатые барбусы послушно набивали свои маленькие желудочки сушеным планктоном и старались побыстрей заснуть, чтобы набраться сил, как и просил их «тренер».
Скорее к ней нужно было обращаться вежливо, как обращаются к пожилым людям, учитывая их былое прошлое, заслуги и доблести, примерно так: Муха Муховна или Мушка Мушковна. И не один вечер прошел в веселом, громком обсуждении, как величать нашу мушку, и к концу недели, что она провела у нас, мы составили длинный, коряво написанный мною список со всевозможными именами. Кто-то даже однажды дал ей фамилию Мухобойкина, а позже отчего-то связал это с тем, что она бойкая муха.
В нашей семье, где из домашних питомцев родители единогласно признавали лишь рыбок, да водяных улиток, а остальных так же единогласно отметали извечной родительской отговоркой, что заботиться о милом котенке или веселом щенке потом придется им, появление еще одного животного было, если честно, большим прорывом, как для меня, так и для них в своем роде. Они увидели, что я вполне могу заботиться о животном более подвижном, нежели приплюснутые скалярии, которые всегда были для меня жертвой огромного кита, не заметившего их, когда тот ложился спать на морском дне, и вызывали жалость. Может, мушка тоже об этом думала, когда, не отрывая взгляда, часами следила за своими неудавшимися спортсменами? Кто знает, о чем она думала… Я бы даже отдал часть рыбок, чтобы узнать. Все равно они не мои, а мамины. Моим домашним питомцем была мушка. По крайней мере до тех пор, пока в нашем доме, наполненном до самой крыши тишиной, вырывающейся из замкнутого пространства на свободу вместе с вольным, серым дымом через трубу, подобно грому среди ясного, майского неба, не раздалось нерешительное покашливание, а затем затянулась какая-то печальная песенка на очень высоких нотах. Не понимая в чем дело, я спустился со второго этажа в холл, уже подумывая, что мушка взялась за музыкальное образование наших рыбок и решила организовать первый в истории рыбий хор под примерно такими названиями: «Жабры, хвосты и плавники», «Орущие в аквариуме» или даже «Буль, буль, карасики».
Но мечтаниям моим не суждено было сбыться, поскольку увиденное так потрясло меня, что я замер посреди холла, выпучив глаза. У дивана, держа в зубах зеленую, резиновую лягушку, дружелюбно покачивая хвостиком, с повязанным на шею красным бантиком, контрастно смотрящимся с заслюнявленной игрушкой, сидел серый песик с одним поднятым черным и опущенным белым ушком. Более прекрасной картины я за свою жизнь еще не видел, потому не решаясь подойти к нему, дабы он вдруг не исчез, как какое-нибудь фантастическое видение, я так и остался стоять, по-прежнему напоминая рыбу с выпученными глазами, пока из-за угла не выглянули родители, озадаченные отсутствием моих радостных воплей. Вот тогда-то и началось истинное веселье…
Оно было настолько истинно, что только спустя два дня, признаю я с прискорбием, мы заметили исчезновение нашей мушки. Ее искали повсюду. Перевернули вверх дном книжки на полке, нашли в ее шалашике несколько крошек хлеба, но ее самой, этой толстой, милой мухи с блестящими глазами, и след простыл. Мою совесть тяготила мысль, что она приревновала к щенку и улетела восвояси, но хотелось верить, что она была счастлива в своей дальнейшей жизни.
В это я и верил до тех пор, пока папа однажды в шутку не предположил, что рыбки не выдержали изнурительных тренировок и съели своего тренера. Наихудшие предположения, самые темные мысли вились тяжелыми тучами над моей головой в те двадцать шагов, что я сделал к аквариуму сразу после папиных слов.
Да. Мы нашли ее. Она была на дне. Странно, но она не плавала на поверхности. Она лежала в перевернутой аквариумной вазочке, смешно скрестив свои черные, мохнатые лапки. Странно было и то, что рыбы не съели ее. Мне даже кажется, что это они ее положили в вазочку, будто не желая, чтобы она плавала на поверхности. Вероятно, им тоже было неприятно смотреть на ее большое, когда-то живое тело. На тело своего «тренера», на забавную мушку со смешными, блестящими глазками.
Не смотря на то, что щенка уже несколько дней величали Ральфом, из-за его серой шерстки и черных глазенок я, обняв его, со слезами в голосе сказал:
- Теперь ты будешь мушкой. Ты ведь не против?
И щенок залаял.
2 февраля 2003 года. Кишинев
Продолжение - http://www.proza.ru/2014/07/06/1601