В Дурлахе все началось с торжественной мессы в церкви « St. Margaretta
Wolfartsweier». Играл орган, священник в белом одеянии читал Еванелие от Ионна и говорил о Любви. В церкви, тоже современной, царил полумрак, в котором выделялись светлые мощные стропила крыши. Пел хор, выходили к микрофону у алтаря взрослые дети юбиляров, произносили краткие приветствия, волнуясь, улыбаясь, сдерживая слезы.
Виновники торжества - Рути и Куно Видман - все время церемонии стояли стояли рядом, статные, прекрасно-седые, и выглядели счастливее и спокойнее остальных, подбадривали улыбками других действующих лиц, призывая присутствующих ироничнее относиться к происходящему, но сами, как дети, послушно внимали пастырю. Глядя на них, Буров думал о своих родителях. С горечью. Даже если бы мама прожила на два года дольше, разве так отмечалась бы их с отцом золотая свадьба? Праздничный стол, визиты родни, поздравления… все это, конечно, было бы тоже, но почти вековое унижение церкви лишило нас в том числе и торжественного отношения к своей частной жизни, которая в конечном счете принадлежит не только и не столько нам самим, сколько бытию вообще, и в этом смысле утро в храме в такой день дорогого стоит. И под конец вновь звучал орган и все приглашенные - человек сорок с детьми (Маркус и Иоганна тоже) пели, заглядывая в текст: «…Auf dich hoffen wir allein. Lass uns nicht verloren sein»…
В банкетном зале ресторана «K;hller Krug» Кениг представил Бурову своего кузена. Куно в элегантном темном костюме и галстуке-бабочке скорее напоминал стареющего драматического актера классической театральной школы или маститого ученого, чем бизнесмена, кем он и был в недавнем прошлом, владея типографией здесь, в Дурлахе - пригороде Карлсруе. Приглашение на юбилей было разослано на рождественских открытках, изготовленных на собственной Druckerei. Во время войны он попал в плен и после был эпатирован в Литву. Рассказывая сейчас об этом, Куно с благодарностью вспоминал русскую женщину - врача лагеря, которая помогла ему освободиться раньше срока, выставив ему фальшивый диагноз туберкулеза. На справе об освобождении стояло тринадцать печатей. «Наверное, потому, что я сам печатник» - шутливо объяснил он такое количество штемпелей на хранящемся у него до сих пор документе.
Сейчас дела фирмы ведет старший сын - Гюнтер. При знакомстве, сидевший рядом за столом, Гюнтер поинтересовался, знает ли Буров немецкий? - «Да, немножко». - «Английский?». - «Нет». - «Французский?». - «Нет». - «Испанский?» -«Нет»… С каждым новым вопросом Буров все острее ощущал себя полным недоумком по сравнению с этим напористым дойчменом, годившимся ему по возрасту в братья. Наконец, Гюнтер сделал паузу и расхохотался: «Ich auch nicht».
Был полдень, но на столах горели свечи; в небольших вазах стояли в воде букетики нежно-зеленой сирени. Вообще же в интерьере доминировал розовый цвет - розовые стены, увешенные литографиями с изображением дамских головок - образцы модных венских причесок начала века, розовые скатерти, розовые салфетки, розовые свечи. За просторными окнами - застывший в ожидании скорой весны, парк: с блеклой, прошлогодней травой, с голыми деревцами, пустыми, без цветов, клумбами, огороженными сваями и бесшумный канал. Странный и по-своему поэтичный декабрь южной Германии. В углу зала, на невысоком подиуме, квартет пожилых музыкантов наигрывал мелодии венских кофеен. Снова и снова звучали поздравления, спичи и бокалы наполнялись прекрасным вином. Напротив него сидела Анна-Лиза, к лацкану ее пиджака была приколота русская лаковая брошь, и Бурову было приятно увидеть этот знак внимания к своему рождественскому подарку. Ее сосед - молодой и пока безработный врач развлекал ее беседой. Застолье тянулось долго, становясь все непринужденнее. Снявший пиджак Гюнтер рассказывал о своем летнем путешествии на Мадагаскар, о лемурах, обитающих только там, и предложил Бурову осмотреть фамильную типографию, когда закончится банкет.
Так и поступили, а после того, как они с Кенигом осмотрели, и современную компьютеризированную печатную технику, и старые, сработанные в Heildelberge станки, они заехали к Гюнтеру домой, чтоб забрать Ханнелору, оставленную там в женском обществе. Экскурсия по дому оказалась не менее интересной. Вот эту допотопную швейную машину он привез из Гаити, эта рисовая бумага из Китая, пергамент с позолотой из Персии, а вот этих гравюр всего две в мире, старинное венецианское зеркало… И никакого снобизма - просто желание развлечь гостя. Говорил Гюнтер на литературном немецком, вежливо избегая диалекта, чтоб все было понятно. На прощанье выпили шампанского, восседая на дворцовой кожаной мебели. По дороге домой Кениг, который пил вино наравне со всеми, ехал со скоростью сто шестьдесят. Машину он водил прекрасно. Буров гордился Кенигом и за это тоже, как мальчик из рассказа «Мой старик» гордился своим отцом.
Еще будучи в России, когда они несколько дней провели под Новгородом на даче, принадлежавшей родителям жены Бурова, Кениг упомянул, что у него тоже есть дача - на Bodensee. Тогда, в деревне, он мужественно переносил предоставленные ему бытовые условия: изба, печное отопление, туалет во дворе на краю огорода, рукомойник с колодезной водой под яблоней. Ходил в русской телогрейке, давая дельные советы во время посевной, а саженец яблони, у которой Кениг сам подрезал ветви и подвесил грузы к ветвям, оказался потом самым плодородным. На моторной лодке они выходили в Ильмень, ездили в Новгород, бродили по Ярославову дворищу, в Софии застали обряд венчания, посетили и Юрьев монастырь, тогда еще не действующий. Познакомился Кениг и с деревенскими стариками, воевавшими, ранеными, как и он сам; с соседкой Кристиной - обрусевшей немкой, которая еще помнила немецкий язык. Конечно, ему это было интересно и вот тогда Кениг и рассказал про свою дачу на Bodensee, куда они сегодня уезжали, чтоб там встречать Новый Год.
Узкое шоссе, петляя, поднималось вдоль берега Мурга - реки, впадающей в Рейн там, где стоит Раштатт. Они проезжали мимо сказочных городков Шварцвальда: Kuppenheim, Gernsbach, Gagenau… На склонах гор, покрытых хвойным лесом, неровными, рваными пятнами лежал снег, но сами деревья стояли свободные от снега и там, где Мург, сдерживаемый деревянной плотиной, разливался гладким озером, бурые, лесистые горы отражались в воде, не теряя при этом ни одной краски, ни одного полутона. По мере того, как они поднимались все выше и выше, снежный покров становился все прочней, а на самом верху - сплошное снежное плато. Этот путь через Шварцвальд назывался «24 H;fe», по числу деревень, мимо которых шла дорога. Вдоль полей, выходивших к шоссе, тянулись зеленые, нейлоновые сетки снегозаграждений, а за полями чернели и чернели леса. Поражала аккуратность, с которой был убран снег с шоссе - линия обочины с сугробами казалась идеально ровной. Встречавшиеся на пути селения - все чистенькие, ухоженные и даже здесь, в горах, изобилие всевозможных магазинов, автосалоны…Перевалив через Шварцвальд, выехали на автобан и меньше, чем за час, домчались до поворота на Radolfcell, и тут уже было рукой подать до Вангена. Небольшой отель на берегу озера, старый таможенный причал, стоянка катеров и яхт, и с полсотни домиков на склоне живописного холма.
«Дача» на деле оказалась двухэтажной виллой, ничем не уступающей дому в Раштатте: гостиная с мягкой кожаной мебелью, несколько спален, ванные комнаты на каждом этаже, полы из итальянского теплого мрамора…Автономная система отопления, гараж на две машины, выложенная плиткой терраса, куда попадаешь из гостиной, сдвинув стеклянную стену, и там же - встроенный во внешнюю стену камин. С террасы открывался вид на черепичные крыши таких же шикарных вилл, расположенных ниже по склону холма, и на залив озера - Untersee. Противоположный берег - это уже Швейцария, был виден идущий вдоль берега поезд и шпиль деревенской церкви.
В Швейцарию, до которой здесь было четыре километра, они поехали на следующий день. Поскольку швейцарской визы у Бурова не было, границу он пересекал нелегально, сидя на заднем сидении машины и не раскрывая рта, как велел Кениг. Офицер пограничной службы хорошо знал Кенига и только формально поинтересовался в порядке ли документы у пассажира? Удовлетворившись ложным положительным ответом, махнул рукой: «Проезжайте», и они въехали в Stein am Rhein. Центр маленького, средневекового городка - ратушная площадь, где ветхие фасады домов представляли собой сплошную фресковую роспись, напоминал театральную декорацию. Они прогулялись по набережной, любуясь чистой, спокойной рекой. В воздухе сновали чайки. Прозрачная и чуть зеленоватая вода напоминала море во время штиля. Здесь Рейн, покинув Боденское озеро, начинает свой тысячекилометровый путь. Ярко светило солнце, зеленела трава и виноградники на дальних холмах, и было так тепло, что Бурову хотелось снять с себя плащ. Не верилось, что завтра - Новый год. В местном супермаркете, похожим на фортификационное сооружение из бетона, закупили продукты к праздничному столу - в Швейцарии все дешевле, поэтому и бензином заправились здесь же, и Merzedess помыли.
Новогодняя ночь запомнилась фейерверком. Сразу после двенадцати черное небо над Bodensee расцвело огнями. Палили и вдали, и где-то совсем рядом с домом. На швейцарской стороне небо оставалось темным, так…две-три ракеты. Кениг объяснял это тем, что швейцарцы скупы. Через открытую террасу в дом зашли соседи - пожилая супружеская пара. Буров уже был знаком с главой семьи, седовласым, крупным мужчиной с румяным, овальным лицом. Накануне он пригласил Бурова к себе в дом, чтоб показать собственноручно собранную и работающую модель паровой машины в стеклянном ящичке.. Он очень гордился этим своим детищем, и не скрывал этого. В прошлом господин Olgas работал представителем фирмы Бош в Испании.
Застолья, как такового, не предполагалось. Все долго сидели в гостиной, расположившись на диване за журнальным столиком, потягивая шампанское и слушая рассказы Кенига о Петербурге, о дворцах Пушкина, Павловска, реставрированных после войны. Кениг вспоминал фотографии на стендах, где были запечатлены руины этих дворцов, разрушенных немецкими войсками. «И я ни разу не услышал в России ни одного злого слова в свой адрес» - говорил Кениг своим друзьям, с пристальным интересом слушавшим его. -«Keine b;se Wort»…
Буров в свою очередь вспомнил, как они ходили в Русский музей. Для иностранцев входные билеты были во много раз дороже, чем для своих, что явилось полной неожиданностью для Бурова. Он стоял перед кассой в полной растерянности, не зная, что делать - таких денег у него не было, предлагать же Кенигу самому оплатить билет было неудобно - гость. И тут он прочел информацию - для участников войны вход бесплатный. Опытная вахтерша мигом раскусила, что Кениг, хоть тот не произнес ни слова, - иностранец. «У вас же бесплатно для участников» - возразил Буров в ответ на ее притязания. «Да, но ведь господин…». «Господин тоже участник войны» - твердо обрезал Буров и провел ничего не понимавшего Кенига мимо нее.
В первый день Нового года у немцев принято совершать пешие прогулки, выветривать выпитый накануне алкоголь, и с утра они втроем поехали на остров Reichenau, чтоб не нарушать традицию. По дороге Ханнелора рассказывала местную легенду о рыцаре, который зимой, спеша попасть на ночлег, проскакал по заснеженному льду замерзшего Bodensee, полагая, что скачет по долине, и, когда ему уже на берегу открыли истину, он замертво упал с коня. Непережитая опасность уже происшедшего все равно настигла воображение, обернувшись смертельным ужасом. Чрезмерно впечатлительный всадник напомнил Бурову своего недавнего пациента, который выбросился из окна. «Наверное, впечатления это не просто фотографически точное отображение реальности. Это реальность помноженная на воображение, и тут все дело в величине множителя, и когда-нибудь это становится невыносимым. А легенда интересная, необычная… все-таки не случайно немецкая психиатрическая школа лучшая в мире».
На остров вела узкая насыпь, обсаженная тополями, и каменное изваяние аббата у дороги встречало каждого гостя. С этого острова начиналась христианизация Германии. В 724 году святой Pirmin, аббат и епископ, ступил на эту землю, «изгнал змей и прочих ядовитых гадов в море», и основал монастырь, ставший религиозным, духовным и культурным центром на Bodensee.
Оставив машину на площадке, они направились к видневшейся вдалеке совсем простой, словно собранной ребенком из желтых кубиков, базилике. Клонившееся к закату, яркое солнце освещало равнинный ландшафт и голые стены церкви Святого Георгия - Oberzelle. Внутри базилики тот же солнечный свет, проникая сквозь оконца под высоким потолком, падал на выцветшие фрески центрального нефа, покрывавшие стены сплошным ковром, точь в точь, как в новгородских храмах; правда фрески Reichenau были на сто лет моложе. Ханнелора обратила его внимание на фреску, что изображала двух беседующих дам, а рядом черти записывают их женскую болтовню на коровью шкуру, на которой уже нет свободного места, вся кожа исписана, а женщины все говорят, говорят… Фреске семьсот лет! Кениг был согласен с сюжетом и применительно к своей жене тоже. Стоя за спиной Ханнелоры, он незаметно для нее быстро смыкающимися движениями пальцев шутливо изобразил незакрывающийся рот. Ханнелора сказала, что наше прошлое, если не мерить его веками, совсем недалеко отстоит от нас и, что мы такие же, какими нас сотворил создатель когда-то.
На Reichenau три церкви: Oberzelle, Mittelzelle и Niedererzelle, и, обходя остров, они осмотрели все три. Чтоб выйти к берегу, им пришлось миновать нескончаемые ряды овощных теплиц, которые были здесь повсюду. Ежегодно жители острова поставляют на рынок восемнадцать тысяч тонн овощей на сумму около двадцати миллионов марок, и это в условиях жесточайшей конкуренции, прежде всего с Францией. Вряд ли это можно объяснить только старанием, трудолюбием и передовыми технологиями. Искусство выращивания овощей насчитывает на Reichenau тысячелетнюю историю, как и фрески Oberzelle. Именно здесь, за монастырской оградой, был засеян первый в Германии опытный огород, где монахи учились выращивать целебные травы и овощи. Грядки, вскопанные в саду Marienm;nster, не только некая историческая достопримечательность, но и бескорыстный дар прошлого настоящему, оказавшийся столь необходимым. Кто-то режет глотки, кто-то выращивает сад, и как же устойчиво это разделение людских занятий на протяжении веков, эта преемственность участи. Рядом с Niederzelle - кладбище, много надгробий со скандинавскими фамилиями. Среди островитян много потомков шведов, поселившихся здесь со времен тридцатилетней (1618-1648 г.) войны. Здесь же обелиск солдатам, павшим на первой мировой. Почему-то именно эти памятники, впервые увиденные им в Германии - в России их нет, казались Бурову особенно скорбными. Они, как правило, типичны - лишены всякой патетики и величия. От высеченных из серого гранита безжизненных лиц с низко надвинутыми касками веет щемящим одиночеством и молчаливым презрением. К живым, к тем, кто их предал. С каких полей чести Фландрии, Пруссии, Галиции… они не вернулись? Со дна каких морей?
О том, что Reichenau еще и поселение рыбаков, напоминали развешанные повсюду на берегу рыбацкие сети. Выход к воде, к зарослям пожухлого камыша, кое-где преграждали таблички «Privat». У самой воды стоял и , сверкающий вечерними огнями, Strandhotel, который показался им прекрасным местом для завершения прогулки. Они были одни в залитом электрическим светом зале ресторана на первом этаже. Устав от долгой ходьбы, с удовольствием отдыхали за столом с зажженными свечами, потягивая «Weisse Herbst». За окном был виден аскетичный пейзаж пустынного берега, торчащие из воды сваи, мостки, редкие деревья с голыми ветвями; тревожно плескались черные воды Bodensee, но они уже освободились от его тайн и притяжения прошлого, забыв их за глотком вина.
Под утро выпал снег, но продержался недолго, изменив облик Вангена лишь на несколько часов, а потом опять засияло солнце, потеплело и казалось, что теперь ранняя весна пришла насовсем. Буров уже хорошо освоился на местности, ежедневно бродил берегом озера, кормил уток, смотрел на зимовавшие у причалов яхты с убранными парусами и привязанными к шкотам чучелами ястребов. В историческом прошлом Wangen был еврейским поселением и ,конечно, не избежал участи «хрустальной ночи», памятная плита стоит сейчас на месте сожженной нацистами синагоги.
Он побывал в доме-музее Отто Дикса в соседнем Hammenhofen, где художник жил с тридцать шестого года, после того, как его лишили кафедры в Дрездене, и до своей смерти в шестьдесят девятом. Прочный, просторный дом стоит на вершине холма в окружении высоких деревьев. Тишина, много воздуха, близость нейтральной Швейцарии…Солдатом Дикс воевал на Западном фронте, участник битвы на Сомме. Его антивоенные картины, может быть, самое сильное слово, сказанное в искусстве на эту тему. Но безногие инвалиды в фельдфебельских фуражках, плотоядно заглядывающиеся на уличных проституток, были написаны раньше, а здесь на Bodensee он рисовал по-другому и о другом. Одну из картин этого периода Буров увидел в доме Иды.
Ида - добрый друг семьи Кенигов. Ей семьдесят лет, подвижная, сухонькая, легкая, как птица. Короткая стрижка темно-седых волос, узкое, чуть вытянутое вперед лицо, как бы вежливо прислушивающееся к собеседнику, светло-голубые глаза, и во всем облике безошибочно угадываются деревенские корни, прежде всего по рукам - только крестьянский труд делает их такими смуглыми и корявыми. Они некрасивы, как и лицо, но интересны, их хочется разглядывать, воображая прошлое хозяйки. Странно их сочетание с белой фарфоровой чашкой кофе, которую протягивает ему Ида: «Bitte, Doktor». Он терпеть не может этого обращения - «доктор», но то, как произносит это Ида, ему нравится. И нежный, трепещущий на блюдце треугольник K;sekuchen , сродни нашей ватрушке, тоже испечен этими руками. Ида не была замужем - жениха убило в России, и всю жизнь прожила на Bodensee. Рядом дом ее брата, у входа на земле лежат старые мельничные жернова. Ида послужила моделью для нескольких картин Дикса, и в благодарность он подарил ей этот пейзаж, что висит в гостиной рядом с кафельной печью. Bodеnsee на нем в расплывчатых, розово-голубых тонах, как бы нарочно неестественных, чтоб не быть точной копией вида из окна.
В последний перед отъездом день, в праздник трех святых королей, они с Кенигом уехали в Konstanz. Моросил дождь, магазины по случаю праздника не работали, и город был почти безлюден. Никуда не торопясь, они побродили по центру, осмотрели M;nster Unserer Lieben Frau, прошли в порт, где над причалами пассажирских судов, как маяк, возвышается каменная статуя легендарной куртизанки в распахнутой тунике, с обнаженной грудью и открытой до паха ногой. Подобно Фемиде она держит во вздетых руках крохотные, карикатурные фигурки папы и кайзера - символы церковной и светской власти. Подчеркнутая сексуальность изваяния вызвала в свое время много нареканий в прессе. Статуя медленно вращается вокруг своей оси, и если поступить также, то перед глазами будут проплывать последовательно: Insel Hotel, где Микаэль провел несколько дней своего медового месяца, набережная с аккуратно остриженными, что придавало им несколько уродливый вид. голыми кронами коренастых платанов, памятник графу Цеппелину - уроженцу Констанц, похожий на гигантский сарай Konzil, где в средние века состоялся Вселенский собор, положивший конец расколу католической церкви, вид на площадь с фонтаном, обливаюшим бронзовых зверушек, вокзал, снова порт и , наконец, громадное, застывшее зеркало Bodensee с низко нависшим небом, где у горизонта видна ломаная панорама розоватых снежных вершин Альп.
Кафе, куда они завернули промочить горло, было таким же уютно-пустым, как и весь город сегодня. Сводчатый потолок мягко освещали желтые бра на стенах. Удобная, прочная мебель из полированного темного дерева, обитая синим штофом. Сидевший напротив Кениг показался ему уставшим; конечно, все эти поездки не могли не быть утомительными для пожилого человека, а . может, давление подскочило из-за плохой погоды. Утром Кениг позволил себе не бриться, и сейчас седая щетина была хорошо заметна на гиперемированном лице. Тихо заиграла музыка. Это была «Лили Марлен». Именно то, что он хотел бы услышать сейчас, сидя вдвоем с Кенигом в пустом кафе. Какая из наших песен более всего созвучна «Лили Марлен» ? «Синий платочек»? «Огонек»? А, может, «Темная ночь»? Странно было бы сейчас услышать «Темную ночь».
Хозяйка, подошедшая получить по счету, заметив у Кенига некоторую неловкость пальцев, когда он доставал деньги из бумажника, спросила, скорее даже не с сочувствием, а просто констатируя факт: «Artrose ?». «Kriegsverletzung» - буркнул Кениг, продолжая возиться с кошельком.
Он был ранен в конце сорок четвертого, когда его призвали на военную службу, чуть ли ни в первом бою. На Западном фронте. «В первом деле никто не гибнет» - говорит Портос у Дюма. Попал в плен к американцам, и был вывезен в Америку, в штат Тенесси. Там, в лагерном лазарете, Кенига оперировал немецкий хирург, тоже военнопленный. Прооперировал прекрасно - сшил перебитые сухожилия, нервы, но полного восстановления функции кисти. Конечно, не могло произойти. С мечтой о хирургии пришлось расстаться… Как-то в первые дни их знакомства Кениг поинтересовался, сколько зарабатывает русский врач? Ответ ошеломил его. «Это же столько, сколько нам выдавали американцы в лагере».
Расплатившись за пиво и кофе, (еду они не заказывали, так как дома их ждала отваренная форель, еще утром плававшая в пруду у Иды), они вышли на улицу к старым домам Крнстанцы. Городу повезло - его не бомбили. Южный район города - Kreuzlingen - это уже Швейцария, и союзники опасались промахнуться при бомбометании.
Вернувшись в Раштатт, надо было приступать к «работе», которая заключалась в том, что Кениг отвозил его к восьми часам в больницу, до которой пешком можно было добраться за десять минут, а дальше он переодевался на хирургическом отделении и шел в оперблок, смотреть. Долгие годы Кениг был главным врачом этой больницы. Он ее и строил, начиная с нуля. Ханнелора вспоминала о тех временах, как о самых трудных в их совместной жизни. Десять лет он не ходил в отпуск. Сейчас больницу возглавлял Бушманн, он же - главный хирург. Вообще эта система руководства больницей импонировала Бурову. Главный врач (Chef Arzt) назначался из числа главных специалистов больницы и менялся каждые два года, а вторым лицом был коммерческий директор, в ведении которого находились проблемы финансов, лекарственного обеспечения, хозяйственные вопросы и т.д. Он подчинялся главному врачу. Это позволяло больнице оставаться больницей, а не коммерческим ларьком по продаже медицинских услуг населению. Больницами в Германии управляют врачи, а не организаторы здравоохранения.
Высокий и тучный, в крупными чертами лица, в очках, поверх которых часто, как бы в недоумении, вздымались густые, подвижные брови, говоривший зычным, грудным голосом, Бушманн при знакомстве провел его в свой кабинет, подарил две книги по лапароскопической хирургии и поручил опекать его молодому врачу с русской фамилией Базаров, чьи предки давно эмигрировали из России. По-русски Базаров не знал ни слова.
Ему нравилось, как работают немцы. Что-то они умели делать лучше, что-то хуже, чем они, но поучиться было чему, а уж позавидовать… Это ж наслаждение - работать в таких операционных, оснащенных такой аппаратурой, такими инструментами, когда ни в чем нет отказа - все , что ни пожелаешь, к твоим услугам. Больница на триста коек имеет свой собственный томограф. Все продумано, удобно. Подъездной пандус у приемного покоя для машин скорой помощи с подогревом покрытия, чтоб не дай бог не обледенел. А персонал - вполне узнаваемые типажи: старшая операционная сестра точь в точь, как у них - властная, с таким же стервозным характером, цербер, которого даже Бушманн побаивается. А простые сестры - нормальные, добрые бабы. Однажды Бушманн оперировал вены, и Бурову понравился одноразовый, пластиковый венэкстрактор и он похвалил удобный инструмент. После операции Бушман помыл экстрактор под раковиной и вручил его Бурову. Новый не дал. Операционная сестра, видя это, подмигнула Бурову и , когда шеф вышел из операционной, дала Бурову два новых в пакете. Или вот два Oberarzt,а… если Р. целыми днями из операционной не вылезает, то Х. - этакий капризный ленивец с апломбом, в операционную заходит только поболтать. А когда Базаров сдал экзамены на Facharzt, а , то прямо в оперблоке, в комнате отдыха, стол накрыли - зажаренный кабанчик, вино, пиво…и были все сотрудники отделения от санитара до Бушманна - и у нас так же отмечают. Вот чего он здесь не видел, так это смерти, и безнадежных больных тоже. Так совпало…а ,может, их здесь вообще не бывает?