Прошло время…
Настали лихие времена, господствовало безвластие… всё кругом бурлило.
Лихорадило и Княжево. Что будет дальше никто не знал. На каждом углу толпился народ. Разговоры, домыслы… смелела, распоясывалась голытьба… работать никто не хотел. В шумных, пугающих разговорах прошла зима. Весть о том, что в Петербурге-городе царя скинули сначала воспринялась, как конец света… говорили про ужасные побоища в Астрахани…
В Княжево народ баламутился. Бедноту ублажал беседами Матющенко Авдей - присланный большевичок, матрос с «вольного Варяга» , за ним хвостом увивалась молодёжь, во главе с высоченным, худющим Сиволаповым Шуреем… в эту развеселую толпу пыталась пронырнуть смешливая и озорная Марейка Шиленко. Её старшая сестрица Наталья, суровая и молчаливая, сердито ей высказывала, мол, прознает тятенька, что она опять с голытьбой якшается - вожжей не миновать… А Марейка отмахивалась и глаз не сводила со своего ухажера. Шурка Сиволапов не пропускал ни одних посиделок - не отходил от ясноглазой и остренькой на язычок девчонки.
***
Весна вернула крестьян к заботам, только самые ленивые и пьющие еще кучковались и будоражили, раздражали сельчан.
У Гаршиных было уже двое детей. Старшенький Гриня – отцовская копия и годовалая Маруся…
Дарья тряслась над ними, как клуша. Материнская любовь застила ей глаза. Она испытывала нежность и постоянный страх за своих деток. Может еще потому, что первые двое детей у нее умерли не прожив и двух часов. И эти были худенькие, полупрозрачные… она таскала их по бабкам, поила рыбьим жиром, укутывала в пуховые одеяльца… то искала мёду, то куриного супчику в них пихала… от скотоводства отошла напрочь, не до того ей стало…
Беда пришла внезапно, а потом, как говорится, пришлось отворять ворота…
Весна набрала свою силу. Денек выдался безветренный. Буйно цвели сады, в воздухе витали ароматы цветов и трав. Вовсю гудели шмели, на пригретой земле суетились мураши. Устраивая под крышей сенника гнездышко, сновали ласточки. Выпроводив из собственного скворечника наглого воробья, разливался трелями скворушка. Обрели волюшку, уставшие от зимних холодов, бегали по улице, шумели ребятишки.
Сельчане торопились до Пасхальных праздников переделать неотложные сезонные дела. Пахали огороды, ремонтировали надворные постройки, нарезали котяши*, перегоняли скотину из займища в степь, кастрировали молодь, клеймили, стригли овец, сакманили*. Бабы убирались в домах, перетряхивали сундуки, проветривали… чистили дымоходы, обновляли окошки – чистили, замазывали, а кто побогаче - красили. Мыли в домах стены, потолки, полы… стирали половики, навешивали чистые занавески… белили печки…
Дарья хлопотала на собственном подворье, следила за работой женщин, подрядившихся к ней, сама торопилась приготовить обед. Следила, поддерживала жар в бане. Скоро должен был вернуться уставший, застывший от ледяной воды Прокофий. Они с Васятой и Григорием который день переплавляли через Ахтубу в степь скотину. Полая вода быстро распространялась, поторапливала...
С улицы послышался истошный крик… голосила, причитала Лёнка Гаршина. Она бежала к Рябинкинскому подворью, вся растрёпанная, с перекошенным от горя лицом…
- Даааашааа!!! Даашень-каааа!!! Да-ааашенькаааа!!! Задыхаясь, она твердила имя своей золовки, с хрипом и стонами…
У Дарьи всё оборвалось внутри… она выхватилась во двор, нашла помутневшими глазами своих ребятишек - они смирненько копались на солнышке около перевернутого закопченного котла, сдирая щепочками с него сажу… «Живые!», - мелькнуло у нее в голове… Она кинулась навстречу Лёнушке, схватив её за плечи, не удержала… обе повалились на колени…
- Что?! Лёна!! Что стряслось?! Дети?! - Дарья трепала сноху за безрукавку, сама уже начиная рыдать, да говори уже, сердце счас лопнет!!!
- Таам! Таамм тяятенька! Тятеенька утоооп!!! - голосила она, обхватив Дашку и тычась головой ей в живот… Беедная ты мояя!! Поодруженька золотаааяяя!!! Ды как же ты теперь бууудешь!!! Ды сиротиинушки мы горькияяя!!! Ой Васенькааа!! Оой родииимый! Ды остался ты без батюшкии!
Дарья оторвала от себя цепляющуюся женщину, отшвырнула в сторону и побежала навстречу толпе. В воздухе стоял тревожный, скорбный гул… на телеге везли её Прокофия, прикрытого мокрой фуфайкой… рядом шли, цепляясь друг за дружку и не стесняясь рыдали Григорий с Васятой, мокрые насквозь…
- Проша! Прошенькаа! – заголосила Дарья. Кинулась к мужу, откинула покрывало… Прокофий лежал бледный и ледяной, лоб его был разбит, разодран, а на груди зияла, продавленная коровьим копытом, глубокая рана, из которой торчали обломки ребер…А-ааааа!!!!
Люди вокруг засуетились, захлопотали.
- Уберите её!! Уведите кто-нибудь!!! Детей уведите – выпугаются до смерти!!
***
Потом были похороны, поминки… заботы, люди… дети… неприкаянно слонялся по двору Васята - опустошенный и ослабевший, в который раз всем рассказывающий подробности ужасной гибели своего отца…
***
Потом на Дарью обрушилась тишина. Пустота. Притихшие дети … за ними присматривала Анастасия Забеляева, она же пыталась накормить Дашу, придавленную бедой и запоздалым раскаянием…
- Дарья Андревна, Ты давай, переставай уж так убиваться, а то деткам твоим тяжко приходится без тебя, без твоей заботы… вот уж мамкины, так мамкины… ни к кому больше не идут… и хозяйство без пригляда, жалко такое в разор пускать, - приговаривала Настена.
- Ох тяжко мне, Настёнушка, плохо, сил нету… знала бы ты… вину за собой чую… давит она меня…прошептала Даша, смаргивая слёзы, и с кривоватой полуулыбкой, глядя на девушку.
- Догадываюсь… тихо проговорила Настя, приобняв Дарью, прижав её голову к себе… Ты ведь совсем его не любила, да? Сама мучалась… а он?
- Я не знаю… иногда серчал, когда в ласке ему отказывала… я для него, иной раз, будто вместо куклы была… надышаться не мог… а я бесилась, вредничала…
Слёзы опять закапали у нее из глаз. Настя вздыхая, гладила её по плечу.
Дарья подняла голову, вглядываясь в лицо девушки.
- Неужто жалко тебе меня? Мы вроде и подружками не были… и обижала я тебя с детства… и навроде соперницы… а?
- Эх, Дашка! - Настёна вздохнула и улыбнулась открыто… да ты себя саму больше забижала, гонору в тебе много, а вот злобы и зависти нету… и добра я от тебя много поимела… а на добро люди жадные, уж навидалась я на промыслах… хлебнула… я вот только понять до сих пор не могу – зачем ты за Прокофия замуж пошла? Ну зачем это надо тебе было… ведь сколько хлопцев сохли по тебе, глянуть робели… а Голованов… этот как тень за тобой ходил… красивый, веселый, совсем не жадный… как ты на него глядела! Все уговаривали тебя, чтоб не серчала на него, дивились – по что не терпишь его… а я-то видела – горишь по нему, любишь…
Дарья удивленно слушала Настёну. Вот уж воистину « в тихом омуте…»
- Вот всё поняла, а одного не уразумела ты, Настёночка… боялась я… боялась,что по миру меня пустят Гаршинские прихлебатели… растрясут дедову мошну и по боку меня… вот и стремилась всё под свою руку взять. Да видно зря… никто меня и не думал забижать…
Но Настёна, прищурившись, вдруг проговорила, прижимая ладони к щекам…
- Неее, Дарёна! Видать не зря… мужики может и не стали бы… а бабы ихние… А ты слыхала – Катерина с Лёнкой на «девятый» день чуть не передрались… Вася, наивная душа, у своей допытывался всё, что случилось… а Григорий Катьку приструнил резко, обещая шею свернуть… теперь ясно чего они хотели… долю себе отодрать… во змеееи!! Всё сокрушааются… да как же теперь без мужского глазу хозяйство…
Проговорила и осеклась, заметив, как сразу высохли у Дарьи глаза, скулы сжались, заиграли желваками… нужную пилюлю она поднесла вдове…
Дарья расправила плечи, потянулась и вдруг сморщилась от сильной головной боли… прикрыв глаза, достала из кармана юбки крохотную табакерку, щедро занюхала из нее, со вкусом и удовольствием громко прочихалась, утерлась, приговаривая: « дай Бог здоровья Степаниде Дмитриевне». Расцеловала звонко оторопевшую Настёну… попросила подождать… и через минуту вынесла ей отрез яркого батиста…
- На-ко вот, прикинь, подруженька! Да не хмурься! Долг – он, знаешь, платежом красен… прими, не обидь… вернула ты меня с небес да об земь, спасибо тебе, вовремя!
И еще попрошу… не откажи, побудь с моими сиротками, я в долгу не останусь… мне сейчас без помощи не управиться…
Настёна не смогла ей отказать и осталась в доме. Шуршала по двору, споро выполняя домашнюю работу, неприметная и незаменимая…
Дарья обрела в ней надёжный тыл и спокойная за детей и подворье окунулась в немалое свое хозяйство. Наняла чабанов, оформила, привела в порядок бумаги… вертелась как челнок.
Но как же туго ей приходилось.
Любой, хоть самый плюгавенький мужичишка, считал своим долгом поучать её жизни, предлагал помощь и не только… любые её слова встречали с пренебрежением – что с бабы дурной возьмёшь… с утра до ночи помимо тяжелого труда превозмогала она человеческую наглость и тупость. Мучилась от собственного бесправия. Рыдала по ночам, обливая подушку злыми, беспомощными слезами.
***
Так мелькнула весна, опалило и осталось позади лето. Стоял теплый, ласковый сентябрь. Дни летели за днями. Дарья жила замкнуто. Гаршины подчеркнуто пренебрегали ею. Даже Васята, боясь огорчить Григория, не проведывал. Григорий ждал от гордячки просьбы о помощи… снохи мыли ей косточки… только племянники сновали туда-сюда, не понимая – чего не поделили родичи.
Радостно Даша встречала только своих друзей – казахов. Совершая конил-сурау они не забывали её, ценили гостеприимное, доброе сердце. Она не была покинута вовсе и всеми…
***
Как-то вечером, вернувшись после поездки к дальним кошарам, уставшая и вымотанная Дарья, собиралась в баню. Сидела у предбанника на скамье, вытянув ноги, расслабившись, расплетала косы, уложенные двойной короной вокруг головы.
Вдруг замерла, вспомнив Голованова… как он стоял вот тут, кобенился*, рисовался…
И как он там сейчас – тоской заныло в груди…
То не горе моё было, то истома моя сладостная, неповторимая была… было и кануло…
Вздохнула со всхлипом, откинула голову, глаза прикрыла, руки безвольно уронила вдоль тела. Слёзы побежали по щекам - вспомнила прикосновения ласковые, руки сильные… почувствовала на щеке тепло ладони – резко открыла глаза…
Василий стоял перед ней на одном колене, вздрогнув, отдернул руку… глаза его сияли нежностью…
-Ты? Как? Откуда?
- Я! Решил вот так, запросто… не прогонишь? И не дожидаясь ответа, подхватил на руки, чуть ли не бегом занёс в баню… дверь захлопнул… одним движением разорвал на ней рубашку, приник губами… ещё мгновение и затрещала по швам юбка, полетела на пол… сердце заходилось… от жары… от счастья. Дарья млела и плавилась под его пальцами…
Через девять месяцев она родила Василию сына – Дмитрия.
Потом пришел черед двум дочкам-погодкам, Валюхе и Надёшке.
Наконец-то дождалась Дарья желанного прислона, смогла расслабиться и передать заботы хозяйственные в руки крепкие, надежные – мужнины…
По дому управляться Дарье пришлось самой… её подружка сердечная, Настёна, скоропалительно выскочила замуж… да за кого… за седого, израненого, травленого газами на «германской», вдовца – Павлова Максима. И как уж уговаривала её Дарья не торопиться… Настя только слезки точила и качала головой… продалась за убогое подворье со скудным скарбом.
***
Как-то вечером, после ужина, сидя на широкой скамье рядом с печью, Василий курил в поддувало* и, поглядывая на ловкие Дашины пальцы, окунающие в горячую воду грязные плошки, ложки и пиалки, натирающие, до блеска, камушком нутро огромной сковородки.
- Послушай, Дарёна, дела у нас могут быть неважнецкие с этими новыми порядками… большевики всё большую власть кругом забирают… пытаются установить советскую власть, а установят – всё отымут!!! Слыхала, какие речи ссыльные ведут, какие они песни поют… «до основанья…» Война гражданская начнется… брат на брата пойдёт… работать будет некогда, а жрать охота завсегда… грабить будут и те и эти… задарма отбирать завсегда радостно, отбиться не получится, да я и не собираюсь с оружием подыматься супротив этакой лавины голытьбы… надо будет как-то тихим сапом отсидеться… я вот чего надумал… чтоб в одночасье всего не лишиться – распродавать по-скорому надо… да не за бумажные… колечки, серьги, браслетки золотые надо брать… керосин, самогон в бутылях покупать и зарывать вон у Забеляевых под сараюшкой, за кустами…чтоб ни одна живая душа не прознала… на их добро никто не позарится, на гольтепу… мануфактуру скупай, да хорони похитрее… вон у Настёны Павловой на подволоке сундук какой попроси укрыть… Я в городе свой дом поеду продам – куплю поменьше, понеприметнее и договорюсь насчет скотины… Закину слух, насчет продажи хуторов… а сам буду трепаться, будто в карты проигрался… чтоб не пришибли нас из-за денег… ты тоже бушуй громче, жалуйся шибче…
Дарья чуть не захворала от горя. Неделю голосила… потом всё же начала шевелиться… и делала она это со всей широтой своей души – больше раздаривала, раздавала из сундуков и закромов…
Что-то потом к ней вернулось добром, что-то проклятьями да попрёками…
Но не успели они со своим Василием толком ничего – грянул переворот…
Затрещали человечьи косточки, полетели головы… зажгли-запалили церковь посреди села… бесы-нелюди из образов сколачивали табуретки, с окладов сдирали позолоту…
И в ознаменование сего Княжево переименовали в Вольное – вот теперь уж тут люди вольно заживут… провозгласили народный кооператив.
По многим судьбам молотом прошлась советская власть. Расколола людей надвое. Налетая со всех сторон на село, метались и лютовали банды. Прирезать могли за приглянувшийся полушубок. Мимо окошек текли беженцы-переселенцы. В дома врывались красноармейские отряды, принося с собой голод и тиф.
***
Не избежали и Головановы, и Гаршины. Отобрали у них все хутора с щедрыми выпасами и сенокосами, угнали, растащили скот, а самих их выгнали из тёплого дома прочь, не давая толком собраться и тепло одеть ребятишек.
Со скудными узелками, со всем, что удалось урвать, с высоко поднятой головой, Дарья с мужем и детьми ушли на свой самый дальний надел, на яристом берегу Ахтубы…
Как звери берлогу, отрыли себе землянку и укрепились там, выжидая… и не умерли, благодаря хитрой жизненной хватке Василия и ловких, сильных и умелых рук Дарёны.
Жизнь мотала и мучила семью Головановых. Одно подфартило- их почему-то больше не тронули ни красные, ни белые. Удалось отсидеться в камышах, на семи ветрах, не встревая ни во что…
Правда было такое, что пролетающие мимо люди, вооруженные и хмельные, подобно саранче сметали с их скудного стола еду - вареную рыбу или зайчатину, которую ребятишки целыми днями добывали в займище, устанавливая силки и слепленные из ивовых прутьев подобия вентерей*.
Как-то, в начале лета прибило к новому их жилью худющую, пораненную корову. Дарья осмотрела ее раны – шомполами что-ль били… от какого обоза ты отбилась, страдалица?
Корова сапнула носом и потянулась к ладони женщины. В глазах животного застыла мука.
- Боже ж ты мой! Сколько скотины было у нас в хозяйстве… вот теперь чему рады-радёхоньки.
Эта приблуда может нас на беду навести, а может от голодной смерти спасти… Ну вот что. Будем ее в камышах прятать пока. Откормим маленько. Будем держать, пока сможем кормить.
Обязанностей всем прибавилось. Заготавливали сено для Жданки , прятали небольшими копешками в фениковых колючках. Сплели в глубине камышовых зарослей из ивняка небольшой загончик, обмазали глиной.
- Вот тебе, Жданушка, от ветра затишка, от солнца холодок, - приговаривали девчатки. Они по нескольку раз на дню таскали ей траву и питьё. Обрабатывали керосиновой тряпкой ее раны. И их труды и старания были вознаграждены. Бока у коровы приподнялись, мослы спрятались…
- Гляжу я на Жданку и боюсь поверить иль спугнуть догадку свою, - произнесла как-то Дарья. – По всему видать стельная* корова. От такой новости у всех будто сил прибавилось, охапки сочной лебеды иной раз приходилось за версту волочить, да украдкой, да по кучугурам.*
По первому морозцу Жданка отдарила детей за заботу – отелилась. Кучерявая, рябенькая телочка делилась с ними молоком. Жданка оказалась щедрой мамой – молочка хватало досыта всем. На щеки к ребятишкам вернулся румянец.
Дарья молилась, благодарила Бога, - только бы не отобрали кормилицу, не обнаружили.
Так и жили. Крадучись, наведывались в село, с большой оглядкой используя, стремительно тающие, захоронки с припрятанным добром, разживались хлебом, картошкой да салом.
И с этими запасами вышла беда, от которой чуть не тронулись разумом от бессильной злости и обиды за собственные труды. Царские деньги с приходом советской власти стали сродни фантиков от конфет. Эти яркие бумажки не годились даже детям на игрушки, чтоб не вызвать озлобленное раздражение и мстительные угрозы от новых властей.
Все эти страдания Дарья переносила стойко. Почему-то убедила себя, что все еще выровняется, наладится. Люди устанут от смертей и страха. Начнут спокойную жизнь. И тогда она сможет продолжить жизнь хорошо и конечно сумеет обустроить всё так, чтобы её дети не пухли с голодухи, не корчились от холода, боли и тяжелой работы.
***
А вот Василий все-таки сломался… он уехал в город, прихватив с собой Дарьиного родственника по Рябинкинской линии, двоюродного или троюродного братца, хитрована и пропойцу. Тот в конце –концов по пьяному делу выиграл в карты у Василия его дом.
Измученный новой жизнью, несправедливостями и анархией бывший купчик доживал свой век в роли «приживалки» у хамоватых и плодовитых Рябинкиных, не высовывал носа из выделенного ему чуланчика, валял валенки, подшивал поршни, оправдывая свой кусок хлеба.
Даша на удивление спокойно перенесла этот удар, она даже не сочла поступок мужа предательством… прямолинейный до дури, тщеславный Василий не был принят сельчанами. А после событий переворота он стал объектом постоянных попреков и зуботычин, а его потухшая физиономия воспринималась как надменная. Все это рикошетило по Даше, по ребятишкам… после отъезда мужа она вздохнула , избавилась от угрозы постоянного скандала.
В последствии она ездила к нему несколько раз. Они тихо говорили меж собой, сидя на старом сундуке, как древние старики с потухшими глазами… жизнь Василия закончилась, но еще не прекратилась.
Дарья не стала тратить на него свои душевные силы, не пыталась выдернуть из кокона отчуждения и равнодушия – на ней были дети… Гриша с Марусей совсем взрослые. На Маню уж хлопцы заглядываются, а сынок, веснушчатый крепыш, ростом выше матери… дерзкий, глаз да глаз за таким. Не дай Боже кинет в кого оскорбление, не посмотрят, что молоко на губах-то вовсе не обсохло. Валюха с Надёшкой – долгоногие подросточки, вечно ссорятся, что-то делят, пустые ведра пинают друг к дружке, канаются* с утра до ночи - чья очередь посуду мыть, картошку полоть… так и верещат, так и норовят от дел отлынить. Митька у нее был любителем одиночества, вот наладит себе пару удочек-поплавнушек и сидит целыми днями, карасиков да тарашек дёргает.
Очередную зиму на хуторе перекантовались почти сносно. За годы мытарств Головановский хутор стал обжитым. Появились навесы, сараюшки плетеные, рядом с землянкой приютилась камышитовая мазанка, за сарайками, по-над спуском к реке плохонькая банька. В стороне, запрятанный под дерниной и заваленный корягами, был укрыт погреб. Туда ссыпали картошку, которую удалось вырастить в пересохшем ильмене.
***
Трудно было словоохотливой, неугомонной Дарье без односельчан, без посиделок, сплетен и баек… Невозможно отщепенцем прожить, кисло на душе…
А в Вольном порядок вроде стал устанавливаться. Новая власть организовала коллективное хозяйство имени «Красного партизана», погибшего за светлое будущее… Для народа открыли клуб, фердшельско-акушерский пункт, библиотеку… в бывшем Дарьином доме… школу для детворы.
Склонила Дарья свою гордую голову и «Христом-Богом» попросилась в колхоз. Приняли. А что было не принять… на «готовеньком» хуторе шустренько организовали молочную ферму. А Головановым всем миром смандстрячили камышитовый домок в селе. Младшие дети смогли ходить в школу, старшие впахались в колхозную жизнь.
И жизнь потекла… тяжелая, голодная, полная несправедливости и разочарования. Жизнь человеческая ни копейки не стоила, работали за «палочки»… «сажали» за любую провинность…
Не избежала и Дарья Андреевна Голованова…
Принесла с колхозного поля в фартуке ячменя… хотела побаловать детей хрустящими ячменными лепешками… через неделю скрутили, по навету, и сослали, закатав ей 15 лет принудительных работ…
Так практически и закончилась ее жизнь… Не видела Даша, как выходили замуж ее дочки, как женился Григорий… Как уходили на войну сыновья… не читала «похоронку» на Митеньку… Как вернулась из Астрахани «брошенкой», похоронив двух девочек, и «пошла по рукам» Валюха… Как бил и мучал ее Надёшку законный муж… Какой степенной и разумной стала Маруся… Как Гриша пришел с воины весь израненный… Не нянчила, не миловала своих внучат…
А вернули ее из «лагерей» раньше срока ввиду «помутнения и лишения рассудка».
Послесловие.
К подробностям жизни моей прабабки я еще вернусь в своей следующей книге… но это будет еще очень не скоро…
Скажу еще, что умерла она очень страшно…
В те моменты когда на ее разум находило помутнение мотылялась она по селу меж своих детей, искали ее по канавам измученную, замерзшую, а иногда и избитую…
Однажды так и нашли мёртвой, с зеленой пеной на губах…
Поговаривали, будто отравил ее «любимый» зятек… но эта сплетня бездоказательно растаяла, да и некогда было искать правду о судьбе всем опостылевшей, сумасшедшей старухи.
Словарик: http://www.proza.ru/2014/07/04/1661