Схоронили Андрея Михайловича, помины справили честь по чести. Народу было – почитай всё село. Растерянный Прокофий только кивал головой, давая согласие на то, на другое, да деньги отстёгивал. Нашлись люди – и гроб справили, и ямину вырыли, и обмыли-обрядили тело, и бычка забили, и рыбы привезли, бабы стряпнёй, печевом угодили, и в церкви все обряды соблюдены были.
Марфа металась по дому, следила, чтоб не спёрли лишнего, не лазили где ни попадя особливо любопытные, по обычаю раздавала кой-какую дедову одёжу, всё старалась своему Ваньке леноватому побольше подсунуть, то и дело шумела Дашку, просила подсобить, да пыталась заставить умыться и переодеться.
Бабы шептались, мол, внучка распустёха неопрятная, дед в ней души не чаял, а она слезинки не проронила, палец о палец не ударила за ради его памяти, на поминальный стол ничего своими руками не подала, девка почти уж, а никчемушная…
А гордячая Дашка, , закутавшись в черный платок, как застекленела, обжигая их тяжелым взглядом из-под насупленных бровей, молча… все руки себе искусала, чтоб на людях не рыдать. Не сразу и осознала она утрату свою, слышала обидчиц, и мысль стучалась, вот вернется дедулечка, он им задаст, сорокам злоязыким.
Прокофий тоже слышал те пересуды, но заступаться не стал, согласен с ними был во многом. Он никогда не мог об этом высказать Михалычу, чувство зависимости не дозволяло, но был очень против баловства и вседозволенности. Девочка это тут же почуяла – даже дыхание перехватило от обиды. При дедуне-то все только улыбались, да сладенькими голосами нахваливали, или помалкивали вовсе…
К вечеру уставшая, вечно беременная Марфа прибирала на столе посуду, покрикивала на своих дочек - Настёну и Таютку. Поминальщики уж все разошлись, мужики курили на крыльце, пили самогонку, которую заготовил сам Михалыч, тихо разговаривали, вспоминали всякое…
Девчонка стояла рядом с опустевшей дедовой кроватью поникшая, одинокая, придавленная горем и обидой. Видя, что до нее никому нету никакого дела она вышла на улицу, залезла на поветку и там, на объедьях, дала волю слезам. Она вдруг чётко осознала, что детство её, с кончиной дедушки, тоже закончилось, что никто, кроме деда, её не любил, и никому-то она не нужна.
И вдруг слезы у девчонки высохли. Дашка гордо вскинула подбородок, она ж теперь всему наследница, а стало быть хозяйка! Что они там трепались, дедово добро в разор пойдёт? Из-за нее никчемной? Вот тут дудки! Не на ту напали!
И дядька Прокофий помалкивает, небось про сыночка свово токо и думает. Дочка, дочка… брехун несчастный! И Васька его – притвора… Дедунюшку ещё зарыть не успели, а заступничков, как ветром сдуло? Вот что значит не родная кровь… И зачем только дед на него всё добро своё отписал? Сживут они теперь меня со свету…
А эт мы еще поглядим! Я кажись, знаю чего делать! Как дедову оплошность исправить, чтоб комар носа не подточил…
Нет, больше её обсуждать она не позволит, не даст для этого никакого повода. Всё что умеют делать эти курицы, и она сумеет, захочет – научится, нашли чем глаза колоть.
***
Наутро Прокофий собрался на объезд хуторов, горе - горем, а про хозяйство забывать не след. Вышел на крыльцо и чуть не упал через Дашку. Она явно его поджидала, одетая в новый сарафан, на ногах калишки*, косы туго заплетены, голова прикрыта чёрной косынкой. Надев Марфушин передник, девчонка сидела на ступеньках чистила картошку, срезая чуть не больше половины клубня, один палец у нее уже был порезан, замотан тряпицей, а острый ножик нацеливался на следующий.
- Ба-аа, доча, да тебя не узнать… Ты никак завтраком занялась? Удивлённо проговорил Прокофий.
- Да я тут, дядь Проша, Вас поджидаю, Марфе вот помочь решила… И еще… У меня к Вам просьбочка будет, отвезите-ка меня на Змеиный, у меня до тёть Кати дело, - сполоснув в плошке руки, снимая передник, деловито промолвила Дашка.
Ошарашенный новым к нему обращением, вместо тяти – дядя, стараясь не подавать виду, что его это поразило, немного запинаясь, спросил:
- А чего ж за дела такие у тебя появилися, а Марфа чего не поможет ли?
- Да ну её, энту Марфушу, ей из-за своих соплюх, только с хозяйством поспеть, не до меня. Да и брюхатая она опять, вот и ноет- канючит, не хочу с ней, - командно-капризным тоном произнесла девочка. Потом спохватилась, улыбнулась ласково, - ну пожалуйста, поживу у них немного, пока не надоем, отвлекусь хоть…
- Ну хорошо, беды в том большой нет, только уж чур не озоровать там…
- Ой, ну когда внутри всё от тоски по дедунюшке горит, про то ли думки мои… тяжело вздохнула девочка, хотела было обнять Прокофия, но спохватившись, отстранилась, отвернулась, пряча полные слёз глаза…
-Ну, ладно. Пойду лошадей запрягу, а ты гостинцев каких-нибудь собери, пошарь в сундуке, в прискрынке* коробка с леденцами и бутылка сургучная, - насупившись, Проша пошел на баз. Бурча себе под нос: « чой-то с дитём деется, не пойму хорошо эт, иль опять каверзу какую готовит егоза моя милая…»
А «егоза» проводила его настолько проникновенным, коварным взглядом – ведьмочка да и только.
Всю дорогу до хутора ехали молча, раньше этого никогда не бывало. Дарёнка, как живчик, неугомонная, сыпала вопросами, хохотала над малейшими шуточками. Всегда, как веретено – везде всё усмотреть успевала: коршуна в небе, суслика в степи, чибиса в траве, щуку в воде. Настроение у нее менялось каждую секунду, любую её мысль можно было тут же прочесть на смазливом, улыбчивом личике.
А теперь Проша видел рядом с собой насупленную, настырную «тучу», которая всех и вся ненавидит и не плачет только потому, что озлобилась…
- Эх, Алёна, Царствия тебе небесного, чего ж с дочей твоей деется? – думал Прокофий, - иль же Дуняша моя зараз бы уразумела… То на то и выходит, что соплюха эта права - душа её к Кате тянется. Марфушка простовата для своевольницы моей любимой…
«Поделилась бы, доченька…», - мысленно умолял девочку, а вслух произнести не мог… язык костенел будто…
продолжение: http://www.proza.ru/2014/07/04/1624
Словарик:http://www.proza.ru/2014/07/04/1661