Суета портовых городов делает их похожими друг на друга, но только французские торговки бывают такими жадными, только французские святые отцы – такими толстыми, и только французские рыбаки имеют наглость напускать на себя наивно-простодушный вид, когда их ловят на попытке под шумок подсунуть пару завалявшихся рыбин в корзину со свежим уловом.
Так думал виконт де Ла Фер, глядя на толпу у ворот Кале. Он не замечал, что смотрит на все глазами чужеземца, с ленивым любопытством поглядывающего на берег с борта корабля в ожидании проверки документов.
Он не был дома почти три года, единственный короткий отпуск не в счет. Еще в большей степени, чем долгое отсутствие, такому восприятию поспособствовало то обстоятельство, что, оправляясь в Англию, он был уверен, что едет туда навсегда. Он хотел добиться многого, и знал, что рассчитывать придется только на себя. Он постарался принять новую страну с открытым сердцем и оставлял позади все сожаления, которые могли бы стать препятствием, загораживающим будущее. Он готовился стать англичанином, насколько это вообще возможно для французского дворянина. И вот сейчас, наблюдая за суетой у ворот Кале, он мог бы выставить себе высший балл, он справился на «отлично» – он смотрел на французский город глазами англичанина.
Благодаря живому воображению, там, на берегу, он едва ли не в действительности видел и самого себя, совсем юного, едва достигшего подросткового возраста мальчишку, неловко, но уже горделиво хватающегося за эфес своей шпаги. Какие глупости тогда занимали его ум! Как наивно он представлял то, что ждет его впереди, опасаясь мнимых препятствий и не видя действительных сложностей.
Сейчас виконт мог позволить себе улыбнуться, вспоминая свои тогдашние надежды и страхи – как раз на девушек ему жаловаться не пришлось. Кузины приняли его весьма благосклонно, а память об одной из них до сих пор грела сердце нежной грустью. Он был благодарен ей за те робкие чувства, которые впервые тронули его душу и закружили голову, за этот сладкий туман, застилавший ему глаза, за радость и страх перед неизведанным, что поневоле овладевает каждым, кто только открывает в себе способность любить, и пока еще не догадывается о том, что у этой светлой надежды есть оборотная, темная сторона – а любят ли тебя?
Виконту было смешно и немного досадно вспоминать, каким наивным и простодушным он был, играя в проницательность и воображая, что видит людей насквозь, меж тем как просто приписывал им собственные желания. Счастье, что наши мысли по большей части остаются нашим достоянием, иначе лорд Кларик онемел бы от изумления, узнав, как сочувствовал шевалье де Ла Фер его мнимым любовным страданиям.
Что в действительности подтачивало душевное здоровье лорда, шевалье де Ла Фер узнал позже от своих болтушек-кузин, сочетавших пока еще детскую прямоту в словах с уже достаточно взрослой разборчивостью по части женихов. Слушая откровенные разговоры старших, девочки с раннего возраста привыкали оценивать всех окружающих мужчин как возможных кандидатов в мужья – их положение в обществе, возможности семьи, связи, состояние движимого и недвижимого имущества, и, конечно, здоровье и внешний вид кавалера. О лорде Кларике мнения были двоякие.
К его внешности, положению и состоянию претензий не было. Не красавец, но и не урод. Мог бы стать гораздо привлекательнее, если бы чаще улыбался и научился непринужденно делать комплименты, однако и так, все, что положено знать и уметь знатному господину, лорд Кларик знал и умел. Обучение в Париже и тесное общение с Джорджем Вилльерсом добавило милорду лоска, но не сделало его жизнерадостней. Именно эта странная тоска и вызывала толки. Кларик был очень богат и его возможности у многих рождали зависть. Он стал лордом Клариком, графом Винтером, бароном Шеффилдом и прочая, прочая в довольно молодом возрасте после безвременной кончины отца. Мать умерла еще раньше, когда старшему сыну едва исполнилось девять, а младший лежал в колыбели. Тогда и произошло событие, с которым связывали странности в поведении внешне вполне благополучного молодого человека.
Графиня Винтер, хрупкая, изнеженная и избалованная женщина, никогда не хотела иметь детей. Дети – это обуза, траты, подорванное здоровье, испорченная навсегда фигура и поблекшая красота. Понимая, что все равно не избежит общей участи, она, как могла, оттягивала свое материнство. Ее муж – человек порывистый, легко впадающий в гнев и также легко переходящий к раскаянию – не желал мириться с подобным положением дел. О том, как именно он принуждал жену к исполнению супружеского долга, можно было догадываться по синякам на запястьях графини и по неоправданно роскошным подаркам, которые он, время от времени, дарил без всякого повода.
Отчасти страх графини перед материнством оказался оправданным: рождение сына едва не стоило ей жизни. Несколько дней она провела в горячке, и доктора настоятельно советовали лорду не видеться с женой. Она нуждалась в покое и лечении, и Кларик, пожав плечами, отбыл в Лондон, оставив роженицу на попечении сиделок, а новорожденного – армии нянек. С ребенком носились невероятно, но причиной была не любовь, а горячее желание матери сохранить своего первенца, иначе ей пришлось бы рожать еще одного. Маленькому Френсису с пеленок толковали о тех надеждах, что возлагают на него родители. В силу возраста, он все понимал буквально и как-то озадачил отца, наивно заявив, что никогда не умрет, потому что, будучи наследником, не имеет на это права.
Но, конечно, несмотря на все заботы, болезни не обходили его стороной. К счастью для Френсиса его родители были богаты и могли предоставить все, что только возможно купить за деньги – лучших врачей, самые дорогие лекарства и тщательный уход, так что здоровье ребенка почти не получало какого-либо существенного ущерба. Так было до тех пор, пока однажды доктор, пользовавший мальчика, не попросил у лорда беседы с глазу на глаз. Френсис как раз недавно перенес недомогание, которое его отец поначалу счел несерьезным. Ребенок хотя и жаловался на боли, но был в состоянии следовать привычному распорядку. Он читал, гулял, играл, катался на пони. Потом, без видимых причин, у него сделалась лихорадка, но лечение дало желаемый эффект – ребенок поправился. К чему было затевать таинственные беседы, стало известно от одной из нянек. Как водится, она кое-что услышала от доктора, кое-что сообразила сама, потом поделилась своими догадками с товарками. К «ученому совету» присоединились горничная и бывшая кормилица Френсиса, и пока граф беседовал с доктором за плотно закрытой дверью кабинета, стараясь сохранить тайну, вся прислуга в доме уже знала, что Френсису не суждено продолжить род Винтеров – болезнь принесет ему бесплодие.
Со своей стороны лорд Кларик тоже сделал выводы, и в скором времени его жена вторично оказалась в положении. Помня, как она относится ко всему, что связано с детьми и деторождением, муж благоразумно решил не нервировать беременную своим присутствием и, как уже бывало раньше, уехал в Лондон, предоставив жене покой и деньги.
Вторая попытка оказалась не менее удачной: графиня родила в срок и снова мальчика, более крепкого и здорового, чем первый. Лорд был очень доволен и по такому случаю решил устроить пышный прием в своем поместье. Однако жена воспротивилась – она еще была очень слаба, а веселиться хотела не меньше мужа. Лорд уступил, согласившись отсрочить торжества на два-три месяца, а пока развлекался тем, что пропадал в гостях у соседей по имению. К тамошнему хозяину приехала погостить юная и красивая сестра, по слухам, весьма веселая девица. Графиня Винтер упорно не желала придавать значение этим слухам, не желала до тех пор, пока в один далеко не прекрасный вечер от соседей примчался перепуганный насмерть слуга лорда Кларика с известием, что хозяина убили. Графиня и без того ослабленная родами, немедленно упала в обморок да так стремительно, что ее не успели подхватить, и так неудачно, что сильно расшиблась о лестничные ступени. Ее отнесли в спальню и послали за Френсисом. Слуги были в совершенном замешательстве – хозяин убит, хозяйка при смерти, а кроме них лишь младенец и девятилетний мальчик.
Думая, что графиня вот-вот отдаст Богу душу, кормилица притащила младшего ребенка в спальню – попрощаться с матерью. Поступок глупый и бессмысленный, хотя и продиктованный добрым сердцем. Она сунула дитя брату в руки и толкнула Френсиса к постели умирающей. Неподвижное, словно восковое лицо графини испугало мальчика, он в ужасе попятился и, ища поддержки, повернулся к слугам. Но те выглядели не менее испуганно и растерянно.
- Ей плохо? – пролепетал Френсис, едва удерживая дрожащими руками младенца.
- Кончается! – всхлипнула кормилица.
- А граф? Где граф? – страх в глазах мальчика стал паническим.
- Убили лорда нашего, – взвыл кто-то из служанок. – Один Вы остались – наследник!
- Наследник… – закивали остальные слуги. – Вы, да Его милость, брат Ваш. Одни-одинешеньки! Горе-то! Горе!
Отдельные вскрики и вздохи стали сливаться в общий плач, грозивший превратиться в настоящую истерику, но тут графиня пошевелилась. Движение было слабым, но отчетливым. Все мгновенно умолкли, с содроганием ожидая, что будет дальше. В тишине было слышно, как где-то хлопнула дверь, послышались тяжелые, шаркающие шаги и на пороге спальни появилась процессия из нескольких мужчин, которые кого-то несли.
Это был граф Винтер – бледный до синевы, но живой. Он с трудом приподнял голову, взглядом вопрошая собравшихся, к чему тут столько народу. Увидев сына, он прохрипел:
- Френсис? Что случилось?
Мальчик медленно повернулся на голос:
- Я не заплакал, я сумел… Не заплакал… Наследник…
Падающего Френсиса слуги подхватить успели, младенца едва не на лету выхватила кормилица, и вздох облегчения вылился в общий стон:
- Хозяин! Живой!
Лорд Кларик никому и никогда не рассказывал, что на самом деле с ним случилось. Соседи, на удивление, тоже помалкивали. Достоверно было известно лишь одно – в тот же вечер, когда с лордом произошло загадочное несчастье, веселую сестру соседа спешно, не пожелав подождать утра, увез домой отец. Лечить лорда был приглашен доктор-немец, может быть, не самый искусный в своем деле, зато такой, который был не в состоянии связно сказать по-английски и пары фраз. Люди же сведущие во врачевании и ранах по характеру болезни лорда предполагали не менее, чем огнестрельное ранение, а то и не одно. Нервный слуга, напугавший графиню, исчез. Говорили, что лорд отослал его на континент, отдав кому-то из своих знакомых. Что касается самой графини, она протянула еще около недели, да и то, одной только волей Божьей, потому что врачи ни за что не ручались.
После этой истории маленький Френсис стал не просто молчалив – угрюм, и имел такой вид, словно ежеминутно подвергался какому-то испытанию. Напряженный и скованный, он разом утратил детскую непосредственность, и постоянно одергивал себя, даже если был в одиночестве.
Выздоровление лорда Кларика шло тяжело и долго, дети были предоставлены сами себе – отцу было не до них. Конечно, у мальчиков были няньки, мамки, гувернеры и пажи, но челядью надо управлять твердой рукой, а лорд Кларик едва мог подняться с постели, какая уж тут твердая рука! Прислуга распустилась, обязанности исполняла небрежно, и если Френсис еще мог что-то сделать для себя сам, то годовалому малышу оставалось рассчитывать лишь на брата. Френсис скоро понял, что помощи от отца ждать бесполезно. Распоряжения лорда воспринимали с должным почтением и видимым послушанием, но исполнять не спешили, зная, что хозяин не в состоянии ничего проверить. Френсис как мог, стал следить за слугами, чтоб обеспечить уход хотя бы за собой и братом; заниматься делами всего поместья он, естественно, не мог, но, по крайней мере, в детских комнатах была видимость порядка. Френсису очень нравилось проводить время с братом. Наблюдая за ребенком и играя с ним, он мог позволить себе быть беззаботным и веселым. А ребенок отвечал ему своим смехом и трогательной любовью, ведь для него Френсис был единственным членом семьи, кого малыш постоянно видел рядом.
Когда лорд, наконец, поправился, он навел порядок в делах, и все вошло в свою колею, однако взаимная преданность братьев так и осталась для них главной опорой в жизни. Еще при жизни их отца было решено, что Френсис будет делать придворную карьеру, а младший Джон – военную, точнее, карьеру на флоте.
Унаследовав уйму титулов и огромное состояние, Френсис ничуть не изменился, даже, пожалуй, стал еще грустнее. Можно было подумать, что знатность тяготит его, но предполагать такое нелепо – кого могут тяготить титулы и положение? И в свете тоску молодого лорда приписывали слабости здоровья, изъянам в характере, а то и недалекости ума. Если, имея все средства, не можешь придумать, чем себя развлечь, разве это не признак слабоумия? Впрочем, те, кто близко общался с лордом Клариком, ценили его честность и верность, а сумрачность списывали на особенности натуры. Да и любому весельчаку порой приятно отдохнуть от своей веселости и послушать серьезный разговор, а лорд Кларик никогда не болтал попусту.
Шевалье де Ла Фер поначалу решивший, что лорда гнетут любовные тайны, быстро разуверился в этом. При имени Кларика кузины шевалье презрительно фыркали, подражая взрослым барышням, разочарованным напрасными атаками на сердце богатого и знатного холостяка. Лорд никем не увлекался, а заботу и внимание проявлял лишь к своему младшему брату, с которым после смерти отца сблизился еще больше, по сути, заменив ему всю семью разом. Юный де Ла Фер не раз встречал своих знакомцев-англичан в свете, но если Джордж Вильерс по-прежнему восхищал его, день ото дня становясь все более великолепным и изысканным кавалером, то лорд Кларик в известной мере интриговал – настолько его грусть выглядела несоответствующей блестящему положению.
Когда смерть старших братьев в одночасье сделала шевалье виконтом и единственным наследником рода, Ла Фера охватила дрожь – первый признак подкрадывающегося страха. Но разве не дрожал он поначалу, ожидая в порту Кале корабля в Англию и гадая, сумеет ли показать себя? Он справился, учась на своих ошибках и черпая уверенность в каждой маленькой победе над собой.
Сходя на французский берег все в том же Кале, виконт де Ла Фер испытывал тревогу, ведь снова, как три года назад, его жизнь круто меняла свое направление. Но постепенно тревогу вытесняло спокойствие и даже азарт – жизнь бросает ему вызов? Он поднимет брошенную перчатку!
Нет, лорд Кларик определенно неправ. Конечно, высокое происхождение это, прежде всего, ответственность и долг, но также – большая честь и источник силы.