Пепельная среда
Чаши были большие, медные, с розовой влагой, похожей на вино. Я выбрал третью, она мягко поддалась и растаяла облачком легкого молочного дыма. Вслед за ней растворились остальные, кроме девятой, она и была истинной...
Эта возможность тоже была упущена.
В праздник тела Господня стоял я в толпе, ожидая процессии. Говорливые римляне толкали меня локтями, женский смех мягко, словно кружевная мантилья, ниспадал с третьего этажа угрюмого здания. Они должны были появиться из-за угла. Ветер раздувал шелковые плащи, и как бы падал снег. Я потрогал бархатный бордовый камзол стоящего передо мной господина и вспомнил, как пахнет в одиночестве молодая мальвазия...
Иногда мне кажется, стоит лишь искренне попросить, сознаться в своем бессилии, и провидение простит. Все станет на свои места, и вернется доброе прочное Время. Не прошу — боюсь. Отними у меня последнюю эту иллюзию — и никто не даст и гроша за мой бедный рассудок.
Вавилонская блудница покачивалась на огромном роскошном звере. Пар валил из его большого красного рта, бока были покрыты черной, свалявшейся шерстью. Она сидела в легком паланкине, возглавляя процессию. Лиловые соски вызывающе торчали из-под снежного меха, раскосые глаза не видели толпы, кричащей ругательства и бросавшей цветы, бумажных птиц и сухое дерьмо. Слоновые тумбообразные ноги чудовища так же равнодушно ступали по их дарам.
- А хотелось тебе такую? - спросил вынырнувший из-под руки малиновый пульчинелла. Бросил в лицо конфетти и скрылся за спинами, не дождавшись ответа.
Томная женщина низко-низко склонилась надо мной, и изо рта пахнуло древностью ночи, сыростью вавилонских садов и могилой. Она и была могилой, я понял это, пока длилось тысячелетие взгляда... Входить в нее — все равно что в вечную ночь. Все мы вышли из ночи.
Мощные мавры в желтых шальварах несли позади опахала из перьев страуса. И хотя они тоже не видели толпы, взгляд их не уходил дальше рук и означал пустоту, подвластную единственному голосу господина.
Звонкая сарабанда, сплетаясь из юных тел, стройных ног и девичьих талий, двигаясь за ними, выхватывала себе жертв из толпы, становясь за счет них тучнее и шире. Белая рука незнакомой италийки схватила меня, и, вытолкнутый в спину участливыми соседями, я очутился во чреве танца. Некоторое время, сопротивляясь, пытался выпутаться из гибких рук, но как лист, зацепившийся в ураган за чужую ветвь, через миг был закручен в общем водовороте и вынужден был повторять непристойные движения, петь и двигаться, танцуя, в едином экстазе сарабанды.
Казалось, девять совершенно одинаковых девушек окружают меня, покачивая бедрами, как чаши, исполненные неведомого напитка. Которая же из них?...
На миг чудится, что поймал взгляд одной, и чуть-чуть приоткрылась завеса во влажный ночной лес. Я впился в свежие губы и почувствовал, как уходит земля, и с нею тает избранная мною и весь карнавальный ход в горьковатом предрассветном тумане.
Гаснут вдали тамбурины, и остается только одна, слева, знакомый раскосый взгляд, я узнаю ее , это она — великая блудница, вечность давит меня, женщина прячет лицо за черными, как ночь, волосами, и остается ее смех, глухой и раскатистый, уходящий в ночь. Она и есть ночь. Снова ошибся...
Я сижу во мраке на пустой земле, и во рту все еще вкус гостии. Рокочет гром, и я силясь что-то припомнить, но как после большого падения, помню только страх. Косые плети дождя секут мое бессильное тело. Нужно идти, еще далеко; я жалею, что не дождался проводника и вышел утром.
Чтобы набраться сил, припадаю к земле и, успокаиваясь, чувствую под руками реальность ее плоти. Слезы текут по щекам или дождь. « Господи, - шепчу перехваченным горлом, - Господи, не оставь...» И слышу, как кто-то тихо и ласково гладит по голове, и боюсь оглянуться.
1992.